Осень 1947 года принесла Марии Берг много глубоких огорчений. Она подала в прокуратуру очередной запрос о местонахождении своего мужа, заключенного Павла Берга, но ей опять ответили отказом. Это повторялось каждый год. Процедура подачи запроса была тяжелой и унизительной: в тесном и душном зале прокуратуры стояла очередь из женщин с одинаковыми заявлениями в руках, почти все были женами, матерями или сестрами заключенных. Стояли часами, молча, почти не переговариваясь, хотя каждая могла бы излить душу другой. Но говорить об этом, о своем самом главном горе, об арестованных родных, не решались, боясь провокации: подозревали, что в очереди могут быть завербованные доносчики. Несколько раз Мария видела, как падали в обморок измученные долгим ожиданием на ногах и духотой пожилые женщины. И только раз она слышала, как одна из них тихо сказала:

— Нам надо терпеть, им там еще хуже.

Когда подходила очередь, надо было молча просунуть заявление в маленькое окошко. Там хмурый офицер пробегал бумагу глазами, ставил на ней штамп и бормотал:

— Ответ через месяц.

Вопросы задавать было нельзя и просить о чем-либо тоже нельзя. И очередь сзади напирала…

А когда проходил месяц, надо было опять стоять в такой же очереди, чтобы потом услышать из окошка:

— В просьбе отказано.

Мария нутром чувствовала, что Павел жив. Но где он, что с ним? Она надеялась, что победа над Германией может принести хоть частичную амнистию осужденным военным, что их хотя бы переведут из лагеря на поселение. Да, такие у нее были скромные мечты — пусть хоть на поселении, но там свободней, можно даже получить разрешение навестить. Да, можно было бы… Когда Сталин терпел поражение за поражением в начале войны, он вынужден был освободить из лагерей некоторых командиров, восстановил их в генеральских званиях и послал командовать дивизиями, армиями и даже фронтами. И во многом победой он был обязан именно им. Но для Марии проходили год за годом, а никаких сведений о Павле Берге все не было. Каждый день и каждую ночь она думала об этом, и отказаться от мысли, что он жив, что он где-то есть, она не могла.

Осенью 1947 года правительство объявило девальвацию рубля и деньги подешевели вдесятеро. У Марии были сбереженные строжайшей экономией скромные две тысячи рублей. Она копила их из постоянного страха потерять работу, и теперь от них осталось всего двести рублей. В ее поликлинике работало несколько врачей и сестер-евреев, и все чувствовали себя неуверенно: в любой момент их могли уволить.

Неожиданно в их поликлинику приехал министр Гинзбург. Его приезд был событием, люди его ранга лечились в специальной кремлевской поликлинике — «Кремлевке». Гинзбурга сразу окружили заботой главный врач и консультанты, они хотели делать для него все сами. Он благодарил, нарочито шутил:

— Спасибо, спасибо. Что вы беспокоитесь? Ведь всем другим пациентам давление меряет сестра. И я тоже всего-навсего пациент. Пусть и мне меряет сестра.

Мария слышала, что в поликлинику приехал сам министр, она не знала — зачем, но не хотела показываться ему, чтобы не волноваться самой и не смущать его. Поэтому очень удивилась, когда главный врач позвал ее мерять давление министру.

— Почему я?

— У вас хорошая репутация. Я доверяю вам эту процедуру.

Она вошла в процедурную, ни Гинзбург, ни она не подали вида, что знают друг друга, это был сугубо профессиональный контакт. Министр даже спросил ее:

— Как вас зовут? Очень приятно познакомиться, а меня зовут Семен Захарович.

Вокруг стояли врачи, Мария волновалась, собрала силы, чтобы выглядеть спокойной, и только назвала цифры давления, слегка повышенного. Больше делать ей было нечего, и она собралась уходить. Министр задержал ее:

— Скажите, пожалуйста, еще раз — какое давление?

Он подошел к ней почти вплотную и заглядывал в ручной сфигмоманометр, будто там были записаны цифры. Когда он уехал, Мария нашла в кармане халата пачку денег. Как-то очень ловко он сумел сделать это при других, когда переспрашивал ее. Она вспомнила с улыбкой, что Семен в молодости был хорошим фокусником и любил развлекать друзей своим мастерством.

Потом он еще изредка приезжал, не решаясь делать это часто. И каждый раз повторялся его «фокус». Это давало Марии поддержку, позволяло жить не в самой жуткой бедности. Но как это было сложно и унизительно для них обоих — из страха скрывать простые человеческие отношения.

* * *

1948 год был третьим годом после окончания войны, Мария не ожидала ничего хорошего и от этого года. У нее пропал сон, она иногда не спала по несколько ночей подряд, лежала в темноте с открытыми глазами и думала — что будет с ней и с Лилей, если ее уволят или еще того хуже — если вышлют из Москвы. Но она боялась травмировать детскую психику и никогда не говорила с дочерью на эти темы, переживая все внутри себя. К тридцати восьми годам она поседела и постарела, и все чаще у нее болело сердце.

В начале года у Марии появился еще один, новый страх. Как-то раз ей позвонила старая тетка мужа — Оля Бондаревская. Никогда она ей не звонила, хотя Мария любила ее и иногда к ней забегала. Но телефоны были редкостью, у тети Оли его вообще не было, а в коммунальной квартире Марии висел на стене коридора один телефон на двенадцать семей. Соседи могли слышать разговоры, и Мария была уверена, что они всегда подслушивали. Они с Лилей телефона боялись и говорили по нему крайне редко. И вдруг раздался звонок. По счастью, она была в коридоре рядом, поэтому не соседка, а она сама взяла трубку:

— Алло.

Раздался хрипловатый старческий голос тети Оли:

— Могу я поговорить с Марией Яковлевной Берг?

— Тетя Оля, это я.

Старая тетка была болтуньей, но понимала сложную ситуацию с телефонными разговорами в квартире Марии и на этот раз говорила мало:

— Машенька, голубушка, я соскучилась по тебе. Может, зайдешь, навестишь меня, старуху?

Мария не так давно виделась с ней на похоронах Михоэлса и потому теперь насторожилась, услышав неожиданное приглашение:

— Тетя Оля, вы здоровы?

— Да, да, мы здоровы, не беспокойся. Но я очень соскучилась и хочу тебя завтра видеть.

Настойчивость тетки насторожила ее еще больше — значит, надо идти.

На следующий день Мария поспешила к ней. Пройдя через темную общую кухню в комнату стариков, она расцеловалась с тетей Олей, старик подставил ей бородатую щеку и ушел в угол читать Талмуд и бормотать молитвы. Тетка Оля оттащила Марию в другую сторону, подальше от мужа.

— Тетя Оля, что случилось? Вы действительно здоровы?

— Здоровы, здоровы. Машенька, только ты не волнуйся — Берточка приехала.

— Какая Берточка?

— Берточка, твоя двоюродная сестра из Бельгии.

— Как?! Она приехала сюда? Почему?

— Она туристка, с группой бельгийских туристов. Им официально разрешили приехать на десять дней в Москву. Вчера она нашла нас.

— Как она вас нашла?

— О, это целая история. Я шла из магазина с авоськой и вижу: какая-то незнакомая хорошо одетая женщина бродит по нашему двору и всматривается в окна дома. Ты знаешь, я всегда была тонким психологом. Я поняла: так смотреть может только человек, который кого-то хочет найти, но не уверен, что этот кто-то здесь живет, и надеется, что на него посмотрят из окна. Я присмотрелась к женщине, и мне почудилось в ней что-то неуловимо знакомое. А ты знаешь, какая я любопытная. Я подошла к ней и спросила: «Вы кого-то ищете?» А она посмотрела и говорит с небольшим иностранным акцентом: «Я ищу старых знакомых». Тогда я ей говорю: «Бондаревских?» Тут она всплеснула руками: «Вы тетя Оля?» Вот тогда я ее узнала окончательно. Я спрашиваю: «Берта, как ты сюда попала и как нас нашла?» А она чуть не плачет от радости и говорит: «Я все эти годы помнила ваш переулок и дом, вот и пришла сюда проверить — здесь ли вы еще?» Ну, после такого начала я поняла, что беседовать с иностранкой во дворе не годится. Я сказала: «Иди за мной в нашу комнату, там будем разговаривать, а пока молчи, потому что по твоему акценту соседи узнают, что ты иностранка». А на самом деле, Машенька, и так наверняка видно, что это иностранка.

Неотрывно слушая ее болтовню, Мария все больше волновалась и тяжело дышала. Первым движением души ее был страх. Почти двадцать лет Мария боялась даже вспоминать про Берту. Это была ее двоюродная сестра, немногим старше нее. В детстве они очень дружили, но в двадцатые годы, вскоре после большевистской революции, родители увезли сестру в Бельгию, в город Льеж. Несколько лет они еще переписывались, но потом это стало опасно. Родственники за рубежом, сбежавшие от революции, были черным и опасным пятном в биографии.

— Где она живет? — нетерпеливо спросила Мария.

— О, она живет в гостинице для иностранцев «Националь», и она знает, что за всеми ними тайно следят сотрудники этой, как ее, — государственной безопасности, что ли… Но она первым делом спросила про тебя и сразу сказала, что безумно хочет тебя видеть, что приехала специально только для того, чтобы повидать тебя.

— Боже мой, боже мой, тетя Оля, вы меня так обрадовали и так напугали! Это же Берточка, моя любимая Берточка — и она здесь! Но как нам повидаться? Домой к себе я ее звать не могу, к ней в гостиницу идти тем более не могу. Ведь меня могут арестовать как шпионку, и если я встречусь с ней, это погубит нас с Лилей.

— Машенька, я ей все подробно объяснила. Ты же знаешь, как я умею рассказывать. Я все ей сказала про твоего Павлика, рассказала и про положение евреев. Я не боялась говорить. Нам с Ароном ничего уже не страшно: что с нас, стариков, взять? Но ты, конечно, ты — другое дело, у тебя работа, дочь. Машенька, но она просто плакала, так она хочет хотя бы увидеть тебя, хотя бы только увидеть. Она говорила, что это было ее мечтой все годы с тех пор, как вы расстались еще девочками.

— Да, расстались девочками, — эхом задумчиво повторила Мария.

— Она молила меня уговорить тебя хоть на какую-ни-будь встречу.

— Да я тоже хочу ее видеть! Но как, как? А как она выглядит — постарела?

— О, настоящая заграничная дама — красиво причесанная, элегантно одетая. Она дала мне свою фотографию для тебя, вот.

Мария впилась глазами в изображение. Действительно, красивая и «заграничная», но вполне узнаваемая.

— Что она про себя рассказывала? У нее есть дети, муж?

— Ах, Машенька, есть у нее дочь и сын, а мужа убили немцы, расстреляли в лагере. Она плакала, рассказывая. Но, знаешь, у них не как у нас: она от немцев получила за него большую денежную компенсацию, и еще они каждый месяц выплачивают ей пенсию. Живет она благополучно. Но она рассказывала такие ужасы: как они жили под немцами, как скрывались. Рассказывала про убийства евреев. Ой, такие ужасы, что мы все трое — я, Арон и она — всё плакали.

— Но как, как устроить, чтобы повидать ее незаметно и безопасно? Я очень боюсь.

— Машенька, мы с ней думали-думали и кое-что придумали. Вы можете встретиться как будто случайно. Но раз она уже была у нас, это могли заметить. Поэтому заходить к нам опять ей тоже опасно. Нас, стариков, наверняка не тронут, но у нас дочка, Клара, ее муж Додик… Мы с Бертой придумали план.

— Какой у вас план?

— Слушай: ты помнишь, какая она любительница музыки. Она сказала, что на завтра у нее билет на концерт в Большом зале консерватории. А там…

Действительно, тетя Оля составила очень осторожный план. Мария любила музыку и иногда ходила на концерты. Прямо от тети Оли она проехала по Никитскому бульвару на трамвае «А» («Аннушке», как его звали москвичи) в консерваторию и купила дешевый билет на верхний ярус. Ее нервы были взвинчены до предела, так что она даже дрожала. К ее страху быть замеченной с иностранкой примешивались мечты — как было бы хорошо встретиться с Бертой дома, усесться, поджав ноги, на диван и говорить, говорить, говорить… Они расстались, когда Марии было двенадцать, а Берте — восемнадцать. Но они были очень близки, Берта ее опекала, раскрывала ей глаза на жизнь. Ближе Берты у нее уже никогда никого не было. И вот с тех пор прошло двадцать шесть лет — целая жизнь. Сколько она хотела бы рассказать Берте, сколько — услышать от нее! Сесть и говорить, говорить, говорить… Такое простое движение души, такое естественное желание… Но она должна сдерживать его и бояться. Проклятая страна, страшная жизнь!

На концерте, сидя в последнем ряду третьего яруса, она почти не слышала музыки, только волновалась: как произойдет встреча? Хорошо, что Берта дала свою фотографию, ее легче будет узнать. Впрочем, она была уверена, что узнала бы ее и так, узнала бы по голосу крови. Желание встречи смешивалось с паническим страхом возможных последствий, если за иностранцами следят даже на концертах. А следят везде, скрыться невозможно. Даже среди публики могут быть стукачи. Она должна сдерживаться, она постарается казаться совершенно спокойной. Главное — ничем не выдать своего волнения, делать вид, делать вид, делать вид… Она тупо смотрела на висевшие по стенам в овальных рамах с лавровыми листьями большие портреты великих композиторов. Там всегда были портреты Баха, Моцарта, Бетховена, Гайдна, Генделя, Шуберта, Шопена, Мендельсона, Шумана, Вагнера, и русских — Глинки, Чайковского. Они были привычны ей с детства. Ведь это именно Берта впервые привела ее в этот зал еще девочкой. Тогда она впервые увидела лица этих композиторов, и они смотрели на нее — с каждой стороны по шесть портретов. И потом она видела их, когда ходила на концерты вместе с Павлом. Теперь она рассеянно глянула на них и вдруг увидела другие лица. Вместо Генделя, Шуберта, Мендельсона, Шумана и Вагнера на нее смотрели Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков, Балакирев и Рахманинов. Что это? Мария даже тряхнула головой, чтобы отделаться от этого ощущения. И тут до нее дошло: западных композиторов заменили русскими так же, как в науке имена западных ученых заменяли русскими: политика русского приоритета, а на самом деле — великорусского шовинизма.

В антракте она спустилась в холл партера. Публика, оживленно беседуя, ходила взад и вперед по правому и левому коридорам, часть людей останавливались в пролете между двумя лестницами и группой стояли возле картины Репина «Славянские композиторы». Там Мария увидела стоявшую в стороне Берту. Та делала вид, что рассматривает картину, но поводила головой в ожидании Марии. Сдерживая шаги, чтобы не побежать, Мария подошла, встала позади, шепнула:

— Берточка, милая моя, любимая. Только не оглядывайся. Я буду говорить, а ты слушай и не поворачивайся. Потом я обойду тебя, встану на твое место и буду смотреть на картину, а ты встань сзади и говори.

Прерывающимся от слез торопливым шепотом она коротко рассказывала ей самое главное о своей жизни с Лилей. Закончила:

— Девочка ничего не знает о тебе, я не хочу, чтобы ее отягощала эта тайна. Но поверь мне, если бы только появилась какая-то возможность, мы бы с радостью сбежали в твои края.

Берта встала позади нее и таким же шепотом со слезами говорила:

— Если бы появилась хоть какая-то возможность, я бы вас вырвала отсюда. Завтра я опять встречусь с тетей Олей. Она такая умная и смелая, она единственная не боится встреч со мной. Я передам тебе с ней кое-какие вещи и дам свой адрес и телефон. Может, когда-нибудь, когда-нибудь кончится весь этот ужас и тебе пригодится мой адрес.

Уже прозвенел второй звонок, когда они повернулись лицом друг к другу. Как хотелось им обняться и поплакать, поплакать от радости встречи и от горестей прожитой жизни! Но их разделяла человеческая несправедливость… Несколько секунд они смотрели друг на друга, а потом, чувствуя, что может разрыдаться, каждая повернулась и пошла к своему месту.

Не дожидаясь окончания концерта, Мария спустилась опять на то же место к картине Репина, и, когда толпа шла к лестнице, она издали увидела Берту. Та тоже искала ее глазами, прошла близко, шепнула еле слышно:

— Прощай, моя любимая.

Из консерватории Мария шла по улице Герцена как пьяная, ничего не видя от слез. Ночью она сдерживала рыдания, чтобы не разбудить Лилю. От силы переживаний у нее начался сердечный приступ, она с трудом встала принять капли. Проснулась Лиля:

— Мамочка, что с тобой? Ты плачешь?

— Нет, доченька, ничего, это тебе показалось. Ты спи.