Через несколько дней после исчезновения группы студентов филологического факультета многие поняли, что они арестованы. За годы террора уже все знали и привыкли, что так просто пропадали люди. И узнать — почему, за что, — было невозможно. Студенты собирались небольшими группами и тихо переговаривались. Наверное, в обстановке всеобщей слежки и подозрений кто-то свой донес на них — может, они рассказывали политические анекдоты, может, говорили что-то против правительства. Решительные предлагали написать коллективное письмо в их защиту. Нерешительные боялись даже думать о письме. Были и студенты, которые говорили: «Что — арестовали? Пускай привыкают». Слухи об этом аресте ходили по всей Москве.

Августа знала от Алеши о Нине и о ее аресте и видела, как он страдал. По ночам она шептала Семену:

— Несчастный мальчик! Это все так ужасно, он так переживает!

Семен говорил:

— Только бы не натворил глупостей, не ввязался в это. Вот именно.

У него самого были служебные неприятности: Сталин бесконечно создавал и переставлял министерства, их уже было больше пятидесяти. Министров-евреев Семена Гинзбурга и Давида Райзера то понижали до заместителя министров, то назначали министрами в Казахстан, то опять возвращали на свои места. Это не сулило ничего хорошего и настораживало — так Сталин поступал с теми, кого потом арестовывал и ликвидировал.

А Алеша тосковал буквально физически, впал в депрессию, не писал стихов, был молчалив, не хотел есть. Бабушка Прасковья Васильевна уговаривала его:

— Ну съешь еще немного, ты посмотри на себя, как ты похудел.

Августа переживала и за мужа, и за сына. В эти дни она просила старую мать:

— Пойди в церковь, поставь свечки за них обоих.

И Прасковья Васильевна истово молилась.

Постепенно Алешина тоска улеглась. Но когда через год он узнал, что Нину Ермакову и ее друзей приговорили к заключению в лагерях, перед ним, как в галлюцинациях, начали вставать картины жизни этих лагерей. Он хотел выразить это в стихах, и, когда узнал о приговоре, Нина представилась ему за колючей проволокой лагеря. Его поэтическая фантазия разразилась горькими стихами:

БАЛЛАДА О КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКЕ Все у нас по-прежнему, Правду говоря; Где-то под Архангельском Строят лагеря; Проволоку колючую Запасают впрок, Чтобы зэк за проволоку Убежать не мог. Дуют ветры снежные, И метель метет, У прораба с проволокой Полон рот хлопот: Разве это качество? Не колючки — пух, И прораб расстроенный Матерится вслух. То ли при Ежове Было до войны! Каждая колючка Вот такой длины. Он тогда охранником Был на Колыме И колючей проволоке Доверял вполне. А от этой, нынешней, Разве будет прок? И прораб забегался, На морозе взмок. Нет, у нас правительство Не осудит зря; Эх, по ком-то плачут, Плачут лагеря. Проволоку надо Злее выпускать — Будет неповадно Им протестовать! Где-то под Архангельском Строят лагеря… Все у нас по-прежнему, Правду говоря.

Августа прочитала стихи сына и испугалась: он хороший поэт, но направление его поэзии становилось все более опасным. Сын советского министра рос антисоветчиком. Если узнают про такие стихи, у Алеши могут быть большие неприятности.

Она поговорила об этом с Семеном. Он мрачно сказал:

— Сейчас такие жестокие времена. Ты слышала, что умер бывший министр иностранных дел Максим Максимович Литвинов? Так вот, мне сказали по секрету, что он не просто умер — его задавили машиной, как Соломона Михоэлса. Вот именно.

— Но почему?

— Потому что он поддерживал Еврейский антифашистский комитет. Его убили точно так, как Соломона Михоэлса. Опять такое же преступление.

* * *

Богатая эмоционально, поэтическая натура Алеши рвалась наружу, свое неприятие советской власти он стремился изливать в стихах. Августа решила осторожно поговорить об этом с сыном, не задевая его поэтической гордости:

— Сыночек, пишешь ты все лучше, но и все опасней для себя. У нас людей с таким направлением мыслей наказывают. Мы с папой боимся, что у тебя могут быть большие неприятности, ты можешь испортить себе всю жизнь. Знаешь, сколько советских поэтов и писателей трагически закончили свои жизни…

Алеша иронически парировал:

— Что — меня тоже посадят, как Павлика, доктора Дамье и Нину?

— К сожалению, могут и посадить.

— Ну и черт с ними — пусть сажают. Не могу я, не могу видеть всю эту фальшь, все, что творится вокруг.

— Но все-таки надо быть благоразумней.

— Как быть благоразумней?

— Тебе хочется писать — хорошо. Заставь себя хоть один раз написать нейтральное стихотворение.

— Нейтральное? На какую тему? Подкинь мне мысль.

— Ну, я не могу так сразу… Напиши хотя бы о Фаусте.

— Почему о Фаусте? О нем уже все написал Гете.

— Не все. Ты напиши о Фаусте в наше время.

— В наше время? Но он уже давно должен быть пенсионером.

— Вот и хорошо, напиши о Фаусте на пенсии.

Алеша задумался, видно было, что ему эта идея понравилась. Через несколько дней он показал Августе стихи:

— Ты мне дала тему, а я сделал разработку — читай.

ФАУСТ НА ПЕНСИИ Устав служить для всех примером Несовершенства чувств людских, Он стал, как все, пенсионером. И окончательно притих. И, с Мефистофелем на сквере Беседуя про валидол, В покое он, по крайней мере, Замену счастию нашел. И не коснутся судьбы мира Его обыденных забот, Он за бутылочкой кефира Спокойно в очередь встает, Сидит часами в райсобесе, Законы знает назубок И любит в ежедневной прессе Прочесть удачный некролог. Им все прошедшее забыто, Былых желаний нет следа; Обманутая Маргарита Ему не снится никогда; И, возмущаясь молодежью, Забыв, как сам был виноват, Он говорит с брезгливой дрожью Про современный их разврат… Недавно, выйдя из больницы, Нашел он Гете среди книг И, пролистав две-три страницы, Решил, что все наврал старик. Какой был смысл искать мгновенье? — Бесцельно, глупо и смешно. Что счастье? Это лишь забвенье Того, что было и — прошло.

Августа прочла и заплакала:

— Как хорошо написано! Так глубоко, психологично и в то же время просто и ясно. А главное — это так поэтично, что легко запоминается. Знаешь, это можно сравнить с лучшими стихами многих русских поэтов. Это надо опубликовать, обязательно опубликовать.

Алеша был польщен похвалой матери, но возразил:

— Никто это не напечатает: в стихотворении нет упоминания о Сталине.

Августа обняла его:

— Кто-нибудь когда-нибудь напечатает и будут хвалить. У тебя может быть блестящее будущее. Мое материнское сердце это чувствует. Но, Алешка, не губи себя. Не давай никому читать свои политические стихи.

Сердце матери чувствовало верно, Августа оказалась права — поэта Алешу Гинзбурга ожидало блестящее поэтическое будущее. Но до этого ему предстояли тяжкие испытания.