Лиля жила как в угаре. Вихрь знакомств с однокурсниками и непривычной «взрослой» учебы полностью закрутил ее и заполнил все время. Учиться было трудно — в первом семестре, прямо со школьной скамьи, пришлось заниматься лабораторной химией и физикой, анатомией, биологией, латинским языком, а ко всему этому еще и марксизмом-ленинизмом. Учебников не хватало, в библиотеке выдавали один на двух-трех студентов. Единственным учебником, который мог получить каждый, был «Краткий курс истории Коммунистической партии Советского Союза», довольно толстая книга, пособие по марксизму-ленинизму. Ее полагалось конспектировать и показывать конспекты преподавателю на семинарах. Особое место в ней занимала четвертая глава — об основах марксистской философии. Преподаватель с придыханием говорил:

— Эту главу написал сам товарищ Сталин.

Ее надо было выучивать почти наизусть. На самом деле это и был единственный способ отвечать по ней, потому что основы философии были написаны очень запутанно и понять содержание было почти невозможно. Лучше всех эту главу выучил китаец Ли. Он все еще плохо говорил по-русски, но буквально «шпарил» текст от начала до конца со смешным и малопонятным акцентом. Молодым рассмеяться ничего не стоит, поэтому на его ответах вся группа отворачивалась, не зная, куда девать лица и как скрыть улыбки и фырканье. Преподаватель, возможно, тоже не понимал его речь, но кивал в такт головой и в конце с большим удовлетворением восклицал:

— Молодец, товарищ Фуй!

Тут уж раздавался несдерживаемый смех. Ли не совсем понимал, над чем смеялись, он был абсолютно серьезен. Виктор тоже оставался серьезным, в перерыве похлопывал его про плечу:

— Ничего, Ли, мы тебе поможем выучить русский язык.

— Да, да, русськи язык… русськи язык, — повторял Ли, — очень тлудьний, очень тлудьний.

— Ну, не трудней вашего китайского, — подмигивал Виктор.

Необычность присутствия на занятиях китайца и странность его внешности среди русских сделали Ли центром внимания всей группы, все старались ему помогать. Он благодарил, вежливо улыбался, и узкие щели его глаз совсем склеивались:

— Спа-си-ба, спа-си-ба…

— Не спасибА, а «спасибО».

— Спасибо, спасибо, — повторял он, старательно выговаривая.

Он поражал трудолюбием и быстрыми успехами, выучивал все быстрее и лучше всех.

— Ли, как ты все так быстро запоминаешь?

— Нядя поминить, нядя поминить. Товарищ Ленин говориль: учитися, учитися и учитися. И наш великий кормычий товарищ Мао Цзэдун сам тоже учитися и учитися и нас послал учитися. Мы очень, очень любим товарищ Мао Цзэдун.

Верноподданнические заявления китайца никого не удивляли — в Советском Союзе все, как попугаи, твердили о любви к Сталину. А про Китай знали только, что страна это очень бедная, людей там много — втрое больше, чем в СССР. Какая там политическая атмосфера, знали мало, а про самого Мао — еще меньше. В газетах появлялись его фотографии со Сталиным, а в день семидесятилетия Сталина 21 декабря 1949 года Мао сидел по его правую руку на торжественном заседании в Большом театре — знак необычно скорого сближения. С недавних пор по радио стали часто исполнять новую песню: «Русский с китайцем — братья навек», припев шел в плясовом ритме, со словами:

«Сталин, Сталин — Мао Цзэдун, Мао Цзэдун».

Многих поражало: что кроется за таким сближением? Впрочем, кто их разберет, одно слово — китайцы. А Ли парень был хороший, и ребята в группе относились к нему дружелюбно. Некоторые старались его подкармливать принесенными из дому бутербродами — Ли был ужасно тощ. Мало того что он был беден, у него не хватало времени стоять в очередях за продуктами.

Многие прежние учебники заменялись новыми, и пока их тоже было мало. С 1947 года в науке проводилась кампания «борьбы за отечественные приоритеты». В старых учебниках были ссылки на западных ученых, но политика отечественного приоритета требовала большей пропаганды достижений русской и советской науки. К тому же авторами многих старых учебников были профессора-евреи, которых теперь критиковали в прессе за «отсутствие патриотизма», называли «прихвостнями буржуазных националистов» и «космополитами» и увольняли пачками из всех институтов.

Но недавно в библиотеку поступили тяжелые стопки нового учебника по биологии. Их выдавали каждому, и Лиля принесла домой еще пахнущий типографской краской учебник, на обложке которого было написано: «Н. Маховка. Медицинская биология (учебник для медицинских институтов)». Лиля похвасталась маме:

— Нам всем выдали в библиотеке, смотри, какой новенький учебник. Завтра у нас семинар, я смогу по нему подготовиться.

Мария с умилением смотрела на дочь и вспоминала, с какой радостью она сама начала учиться в институте и как горько ей было, когда ее отчислили. Господи, только бы не случилось то же самое с ее дочерью. Лиля наскоро поела приготовленный мамой обед и уселась читать.

Учебник начинался со слов: «В речи на восемнадцатом съезде Коммунистической партии товарищ Сталин говорил…» — и шла длинная цитата из Сталина. На другой странице была не менее длинная цитата из Ленина, на третьей — из Энгельса. Смысл биологического текста терялся в этих цитатах и почти не доходил до Лили. К тому же чуть ли не на каждой странице были ссылки на русских ученых с их портретами. Это тоже отвлекало от содержания. Она пожаловалась матери:

— Мам, я что-то ничего не понимаю в этом учебнике.

Мария заглянула в книгу:

— Знаешь, у меня сохранились некоторые книги со времен моего студенчества. Вот тебе учебник, по которому мы учились.

Лиля стала читать потрепанную книгу — в ней не было цитат, все было изложено ясно и просто, сложные понятия генетики объяснены по законам Менделя, Вейсмана и Моргана.

Она увлеклась чтением и совсем не помнила, что на лекции по марксизму лектор критиковал этих ученых. В тот первый день в институте это звучало для нее абстрактно и было непонятно, за что он на них обрушился. Теперь она впервые знакомилась с объяснением их трудов и чем больше читала, тем больше понимала и тем интересней ей было.

— Мам, это же замечательный учебник. Как жалко, что его заменили на новый.

Семинарские занятия по биологии вела пожилая преподавательница Песя Михайловна, маленькая, очень быстрая, во время занятий она металась по аудитории, подбегала к доске, писала и рисовала на ней что-нибудь по теме занятия, опять отскакивала. Речь у нее была интеллигентная, но она сильно грассировала и говорила с заметным еврейским акцентом. Студентам она нравилась, потому что была приветливой и не жалела времени после занятий, если ее просили что-нибудь объяснить. Лиля шла на ее семинар в приподнятом настроении, ей не терпелось показать, как она подготовилась. Песя Михайловна спросила:

— Ну, юноши-девушки, кто хочет выступить по вопросу передачи наследственных признаков?

Лиля подняла руку бойко, с задором начала:

— Основы учения о наследственности заложил Мендель, он проводил эксперименты с посадкой кустов горошка, изучал отобранные пары зерен и характеристику их вырастания. Он выявил законы наследственности и термины доминантных и подавляемых признаков, доказав, что наследственность неизменяема. Его учение лежит в основе…

Песя Михайловна подняла брови и сделала жест, чтобы остановить Лилю. Но та не заметила и продолжала быстро-быстро говорить:

— После него Вейсман открыл неизменяемое постоянство индивидуальных наследственных признаков видов…

Песя Михайловна опять хотела прервать поток Лилиной речи, но девушка тараторила, как удила закусила:

— Вейсман доказал неправильность теории Ламарка, который считал, что приобретенные в жизни признаки могут передаваться по наследству потомкам. Американский ученый Морган в экспериментах обнаружил гены наследственности и этим сам подтвердил труды и Менделя, и Моргана.

Пока она трещала без запинки, китаец Ли водил пальцем по своему новому учебнику, удивленно смотрел то в него, то на Лилю и отрицательно качал головой. Борис тоже смотрел на Лилю, но, как часто бывало, его взгляд был явно скептическим. Руперт сидел опустив голову и прикрыв лоб и глаза рукой. Зато Фернанда радостно сверкала глазами и согласно кивала головой. Остальные слушали с интересом — в их книгах этого не было. Песя Михайловна все-таки перебила Лилю:

— Вы, Берг, должны знать, что в вопросах генетики и в теории передачи наследственных признаков советские ученые теперь придерживаются других взглядов, не тех, которые разрабатывали западные ученые прошлого. Мы боремся за приоритет советской науки. В биологии и генетике он лежит в теории, предложенной академиком Лысенко. В отличие от западных ученых прошлого, по учению Лысенко управление наследственностью возможно. Что вы читали?

Лиля смутилась и показала старый учебник. Преподавательница изменилась в лице:

— Эта книга уже отменена. Зайдите после занятий ко мне в ассистентскую.

В маленькой комнате для ассистентов, уставленной препаратами и муляжами, они были одни. Песя Михайловна грустно посмотрела на Лилю:

— Дорогая девушка, я хочу говорить с вами откровенно. Судя по фамилии, вы еврейка?

— Да, — протянула Лиля, не понимая, куда клонит преподаватель.

— Так я и думала. Я тоже еврейка. Надеюсь, мы можем говорить откровенно. Так вот, хочу вам сказать, что автор прежнего учебника профессор Бляхер еще недавно заведовал нашей кафедрой. Я много лет проработала с ним, и это были мои лучшие годы, — она замолчала, очевидно вспоминая их с удовольствием. — Но теперь наступили другие времена, у нас другая заведующая — доцент Маховка, она и есть автор нового учебника. Вы, конечно, можете читать прежний учебник, он вас многому научит. Но никому его не показывайте и не ссылайтесь на Менделя, Вейсмана и Моргана. Мы теперь преподаем генетику по новой теории Лысенко.

Лиля смутилась:

— Я только думала…

— Ах, дорогая девушка, вы можете думать, это хорошо — думать. Но только не надо показывать, что вы думаете, если это против того, что вам теперь преподают. Послушайтесь меня, чтобы в будущем у вас не было неприятностей.

Песя Михайловна не могла вдаваться в подробности и объяснять малознакомой юной студентке, что всего два года назад, в 1948 году, на ее шефа профессора Бляхера, еврея, одного из лучших профессоров института, вдруг обрушилась волна критики. Это случилось после выступления Лысенко на сессии Академии наук. Бляхера критиковали за его учебник, который много лет считался лучшим руководством для студентов. Критики нашли, что в учебнике слишком много ссылок на западных ученых, что в этом отражается преклонение Бляхера перед Западом. Его обвинили в космополитизме и уволили. На его место очень скоро перевели из Курска молодую женщину-коммунистку, доцента Надежду Маховку. У нее не было ни опыта, ни знаний, но ей поручили срочно написать новый учебник. Это было ей не под силу, она просто переписала главы из книги Бляхера, без ссылки на него, только вычеркнула фамилии западных корифеев и вставила вместо них имена русских и советских ученых, в первую очередь Лысенко с его теорией управления наследственностью и изменяемости видов. По справедливости, Маховку можно и нужно было обвинить в плагиате, буквальном повторении чужого текста. Но изгнанный и униженный Бляхер сделать этого не мог. В издательстве «Медгиз» в книгу добавили ссылки на работы классиков марксизма и длинные цитаты из докладов Сталина на партийных съездах. Текст учебника был разбавлен политическими реверансами и ложными научными теориями. И Маховке дали за учебник премию как за лучшее учебное пособие года. Его напечатали большим тиражом и рассылали по институтам — тот же самый учебник, за который выгнали Бляхера.

Ничего этого Песя Михайловна не сказала Лиле, но закончила свой разговор еще грустнее, чем начала:

— Вы еще молоды, вам трудно понять, как нам тяжело приспосабливаться к переделкам прошлого. Когда повзрослеете — поймете. И еще, дорогая девушка, я с вами говорила откровенно и надеюсь, что вы будете держать наш разговор в тайне. Не болтайте, это может повредить нам обеим.

Лиля вышла из ассистентской комнаты растерянная: юный и неопытный ум не мог легко воспринять факты научной подтасовки и явную несправедливость. И ее поразила откровенность старой преподавательницы, объясняемая только тем, что они обе были еврейками. Получалось так, что евреи больше доверяли евреям. У них на курсе евреи тоже больше контактировали с евреями. Впрочем, так же и армяне — с армянами, и азербайджанцы — с азербайджанцами. Так постепенно образовывались на курсе малозаметные национальные группки.

В коридоре Лиле встретилась испанка Фернанда, она вопросительно уставилась на девушку, чуть сузив блестящие черные глаза:

— Что, тебя ругали за Менделя? У вас в Советском Союзе все так — одни только русские ученые совершили все научные открытия, а наши европейские ученые ничего не открыли, — и поворотом головы и движением плеч грациозно изобразила отрицание и осуждение.

И без того растерянная, Лиля поразилась еще больше:

— Ваши европейские ученые?

Так вот что — оказывается, Фернанда противопоставляла себя как европейку советским людям. Лиле не приходилось слышать такое. Да, но ведь она никогда и не общалась с европейцами.

— Фернанда, ты ведь выросла здесь.

Фернанда подняла плечи выше и гордо вскинула голову, глаза ее расширились и сверкнули огоньком:

— Я дочь испанского народа и всегда ею останусь. Вашим новым теориям управления наследственностью не переделать мои испанские гены, я никогда не изменюсь.

Лиля залюбовалась тем, как она стояла, как сверкала глазами, — спорить не приходилось.

Вот и в Фернанде тоже крепко сидела ее природная испанская закваска. Каждая национальная группа внутри чужой страны стремится к сохранению своих особенностей. Наверное, китаец Ли, если его спросить, тоже сказал бы, что гордится своим китайским происхождением. Но его не спросишь — когда другие в перерывах расслабляются и болтают, китаец читает каждую свободную от занятий минуту и в общих разговорах не участвует. Да ему и трудно их понимать.

* * *

В конце дня, когда студенты вышли из биологического корпуса, Лилю догнал Руперт. Обычно молчаливый, он вдруг горячо заговорил:

— Слушай, зачем тебе надо было вылезать со старым учебником? Я тоже читал его, и мне он нравится больше, чем новый. Но я молчал. Твое счастье, что это была еврейка Песя Михайловна. Другой мог бы сообщить об этом в деканат, и ты нажила бы неприятности.

— Зачем в деканат?

— Потому что ты учишься по старому учебнику, чего не положено по программе, да еще рассказываешь всей группе.

От слов «сообщить в деканат» на нее напал внезапный страх. Она сбоку посмотрела на Руперта:

— Неужели это так серьезно?

— В идеологии все серьезно. Если кто-то против того, что преподают, особенно против теории Лысенко, это считают политическим инакомыслием.

— Каким инакомыслием? Я не против Лысенко, я даже не знаю его теории.

— Если бы читала новый учебник, знала бы. Лысенко — это символ навязываемого нам единомыслия.

Лиля знала — Рупик самый серьезный и начитанный студент, он, конечно, знал все теории, а главное — понимал, что такое инакомыслие и единомыслие. Она испугалась: неужели из ответа на семинаре могли сделать против нее политические выводы? И лихорадочно соображала: что же будет? Она поставила себя в глупую ситуацию, ее могут исключить из института, как когда-то исключили маму. Домой она пришла подавленная, Мария сразу заметила:

— Что случилось?

Лиля рассказывала, глотая слезы:

— Я… я… сделала… ужасную… ошибку… — и пересказала все и свой разговор с Песей Михайловной.

Мария тоже заволновалась, она слишком хорошо знала, как из любой невинной мухи могут сделать слона. Но дочку надо было успокоить:

— Ну-ну, я думаю, ты напрасно так уж слишком переживаешь свою ошибку.

— Ты думаешь?

— Я почти уверена.

— Мам, значит, меня не вызовут в деканат? Может, мне самой пойти и все рассказать декану Жухоницкому?

— Думаю, что не вызовут и самой идти не надо. Если тебе преподавательница сказала, что это останется между вами, то не надо.

— Мам, знаешь, она спросила, еврейка ли я, и сказала, что сама тоже еврейка, а поэтому может говорить со мной откровенно. Мам, а почему евреи чувствуют друг к другу больше доверия?

— Потому что у евреев с евреями больше общего. И еще потому, что их отучили доверять русским. Теперь доверять никто никому не может. Все общество перетасовано и запугано, особенно интеллигенция. Старую интеллигенцию подменили на новую. Интеллигентные евреи пока еще держатся друг друга, но если так будет продолжаться, то и их перетасуют и тоже сделают доносчиками.

— Знаешь, испанка Фернанда даже подчеркнула с неприязнью — мол, «ваши» ученые считают, что во всем их приоритет, а европейских ученых критикуют и забывают. Она гордится тем, что она испанка.

— Вообще-то она права, ей есть чем гордиться. Испанская нация — одна из самых древних, гордых и прогрессивных. Но ты лучше не вступай в такие разговоры.

— Знаешь, Руперт мне сказал, что тот мой ответ на семинаре — это инакомыслие.

— Кто этот Руперт? — встревожилась Мария.

— Студент из нашей группы. Самый ученый. Он несколько языков знает.

— Хорошо, что знает. Но как он это тебе сказал — с осуждением?

— Нет, он просто предупреждал меня, чтобы больше не высовывалась.

— Ты ему доверяешь?

— Да. По-моему, он сам инакомыслящий.

— Это он сказал, что он инакомыслящий?

— Нет, я поняла это, потому что он не комсомолец и скептически относится ко многому.

— Доченька, будь осторожна, иногда люди наговаривают на себя для того, чтобы шпионить за другими.

— Я знаю, их называют стукачами. Наверное, они и у нас есть. Интересно — кто? Но Рупик не такой. И потом, мам, он сам тоже еврей.

Этот аргумент слегка успокоил Марию. И Лилю немного успокоил разговор с матерью. Но еще несколько дней она продолжала волноваться. Руперт заметил это, видя настороженное выражение ее лица — она будто чего-то опасалась. Он думал, что зря сказал тогда Лиле о вызове в деканат. Она ему очень нравилась.

И вдруг преподавательница Песя Михайловна исчезла. Кто говорил, что ее уволили по старости, кто говорил, что ее невзлюбила новая заведующая и избавилась от нее.

На ее место пришел неулыбчивый молодой мужчина, сухой и очень требовательный. Он говорил малокультурным языком и смотрел на студентов исподлобья. Ходили слухи, что он из Курска и что его привела с собой новая заведующая. Студенты жалели о Песе Михайловне, но они уже привыкали, что то один, то другой преподаватель вдруг исчезали, а на их места приходили новые. И почему-то исчезали всегда евреи, а появлялись всегда русские.