Вскоре после начала учебы перестал приходить на занятия Коля Герасимов, тихий паренек, никогда ничем не выделявшийся. Ребята даже не сразу заметили его отсутствие — может, заболел парень. Староста Таня Павловская была с ним из одного города, Саранска, она пошла в деканат — спросить, не знают ли там, что с ним, почему не ходит на занятия. Вернулась она явно чем-то расстроенная.

— Что тебе сказали?

— Секретарша деканата сказала, что его исключили.

— Как исключили? Почему? За что?

— Потому что он верующий, в бога верит.

— Верующий? А ты знала, что он верующий?

— Нет, он никогда об этом не говорил.

— Так кто же и как узнал?

— Секретарша по секрету сказала, что его исключили по заключению медицинской комиссии. Комиссия дала заключение, что он психически неустойчивый. Только она просила не распространяться об этом.

— Как же неустойчивый, когда мы с ним занимались и он был как все?

— Нет, тут что-то не так.

Толя Гурба вдруг вспомнил:

— А верно, когда мы вместе проходили комиссию, я увидел на нем крест и еще подумал, что он чудак, раз верит. Нас там было несколько человек, я потом слышал, как доктор спрашивал его: «Вы верующий?» — и он ответил: «Да, я верую». А какой у них потом был разговор, я не слышал, потому что ушел, а он еще оставался.

— Ну и что, что был крест? Кому какое дело?

Виктор произнес подчеркнуто, как бы для того, чтобы его услышали:

— Значит, было кому-то дело.

Религиозный вопрос никогда не обсуждался, да и обсуждать было нечего — все выросли в атеистическом обществе, ни у кого не было верующих родителей, а если такие и были, то скрывали свою веру от детей. Но на этот раз разгорелись дебаты. Группа разделилась на два лагеря: большинство считало, что вера не должна мешать ничему, в том числе и учебе в институте:

— У нас церковь хотя и отделена от государства, но признается им.

Преданные комсомольцы горячились:

— Будущему советскому специалисту не к лицу быть верующим. Правильно сделали, что исключили.

— Ну, это уж вы слишком: испортили человеку всю жизнь, а вы говорите — правильно сделали.

— Он сам себе испортил: во-первых, вера — это идеалистическое заблуждение, а во-вторых — нечего было высовываться и показывать, что верующий. Никто бы не знал.

— Ага, значит втайне верить можно?

Руперт Лузаник рассеяно поводил плечами:

— Но все-таки: как можно исключать из института только за то, что веришь в бога?

— Может быть, нам надо пойти и выразить коллективный протест?

— Какой коллективный? Мы, например, не в вашем коллективе.

— Ну и черт с вами. А куда идти?

— Ну, в деканат, конечно.

— Дура ты, что ли? Декан человек хороший, он бы не исключил.

— Может быть, лучше прямо к ректору?

— К ректору, конечно, лучше. Только и это вряд ли поможет.

Виктор подытожил:

— Да не валяйте вы дурака: раз его исключили, никто не захочет помочь.

В душе у многих еще долго было такое горькое ощущение, будто они сами виноваты в исключении Коли Герасимова.

И вскоре вместо него в группу пришла новая студентка Римма Азарова из города Петрозаводска.

В первые дни Римма не понравилась Лиле — она курила, красила губы и ресницы, слишком громко смеялась и носила узкие юбки чуть выше колен. Это приковывало взгляды мужчин — и студентов, и преподавателей, — но Лиле это казалось вульгарным. Потом она стала замечать, что говорила Римма довольно умно, была остра на язык и подкрепляла свою речь смелыми словечками и жестами. Присматриваясь к ней, Лиля угадывала одаренную от природы натуру, только как будто чем-то обозленную. А Римма присматривалась к наивной и скромной Лиле и вскоре как бы взяла над ней шефство — неожиданно пригласила:

— Пойдем после занятий в кафе-мороженое. Ты бывала там?

— Нет.

— Там красиво и не очень дорого. А порции дают большие.

В такое шикарное кафе с мраморными стенами и роскошными люстрами Лиля пришла впервые. Взяли по порции крем-брюле, хотелось больше, но денег у обеих было мало. Римма рассказывала, что ее мать давно умерла, отец не женился, он военный доктор и его отправили служить в Германию. Она осталась одна, поступила в Ленинградский медицинский, жила у родственников, но у них большая семья и тесно. Используя старые связи отца, ей удалось перевестись в Москву: всегда хотелось стать москвичкой. Теперь ее проблема — получить московскую прописку, а пока что она снимает крохотную комнату далеко за парком «Сокольники». Закончила она так:

— Жизнь моя, в общем, невеселая. Но я надеюсь.

Чувствительной Лиле стало ее жалко, она лизала мороженое и поддакивала. Римма вдруг предложила:

— Тебе надо изменить прическу.

— Как?

— Я тебе сейчас сделаю. Пойдем в уборную, там зеркала.

В женской уборной перед кабинками была большая комната с красивыми зеркалами и мраморными столиками. Римма усадила Лилю, распустила ей волосы и стала укладывать: сделала модный пучок сзади. Потом протянула ей губную помаду:

— А ну-ка, попробуй, — и показала, как мазать губы.

Лиля смотрелась в зеркало прямо, поворачивалась боком и смотрелась в профиль, выпрямляла плечи — и видела в зеркале молодую стройную женщину.

— Римма, как ты думаешь, в меня можно влюбиться? Я красивая?

— Может, ты и не красавица, но очень интересная. Тебе надо быть раскованней и вести себя свободней, чтобы быть еще привлекательней. Знаешь, женщине, если она хочет нравиться, надо уметь испускать флюиды.

Лилины брови взлетели от удивления вверх, она расхохоталась:

— Испускать флюиды? Что это такое?

— Ну, знаешь, как самцы мотыльков находят самок, чтобы с ними спариваться? Самки испускают флюиды, что-то вроде особого аромата. Это и привлекает к ним самцов.

— Ну ладно, мотыльки так делают. А что женщине нужно делать для привлечения мужчин?

— У некоторых есть врожденное умение — вот, например, наша Фернанда. Я смотрю на нее и любуюсь — не очень красивая, а до чего все-таки хороша.

— Ну не все же как Фернанда…

— А если этого нет, то надо суметь выработать в себе.

— Выработать что?

— Выработать все — привлекающий взгляд, тонкую игру модуляциями голоса, изящество походки, выразительность красивых поз, очарование улыбки, а главное — что-то неуловимо обещающее, но в то же время держащее мужчину на расстоянии. Нельзя сразу много обещать, надо поддразнивать.

Лиля прыснула от смеха, тряслась всем телом и долго не могла успокоиться:

— Римма, это же целая академия любовного искусства.

— Ну нет, любовное искусство — это совсем другое. Я говорила только о привлекательности.

— А про любовное искусство ты тоже знаешь?

— Кое-что знаю.

Обе смеялись без конца, по-дружески и просто, и Лиля решила, что Римма совсем не такая уж плохая, как ей казалось, наоборот — даже очень умная и тонкая, только — несчастная. Так началась будущая долгая дружба.

Дома Мария с любовью посмотрела на изменившуюся дочь:

— Как ты повзрослела, красавица моя. Вот бы папа мог полюбоваться…

— Мам, знаешь, мне кажется, что я нашла себе подругу.

— Да? Я очень рада за тебя. Кто же это?

— Ее зовут Римма, она пришла в нашу группу недавно. Она старше меня, ей уже двадцать три, и она очень-очень неглупая.

Она только не сказала, что Римма учила ее искусству завлекать мужчин. Но Марии понравилось, что Римма старше дочери. Лиля входила в такой возраст, когда ей нужна подруга, но не сверстница, а более опытная молодая женщина.

* * *

И в том же 1952 году, совершенно неожиданно, Марии передали через третьи руки письмо от Павла — первое за пятнадцать лет. Так она наконец узнала, что он жив. В короткой записке на помятой бумаге (для конспирации) он писал, что живет на поселении, потому что ему запрещено проживание в городах. Лиля пришла с занятий и застала заплаканную маму с запиской в руках:

— Жив папа, Лилечка, жив!.. Его отпустили из лагеря на поселение. Наверное, я смогу навестить его там.

Она стала хлопотать и через два месяца получила разрешение поехать к Павлу. Они с Лилей долго собирали ее в дорогу, упаковывали теплые вещи для него, собирали немногочисленные Лилины фотографии, чтобы он посмотрел, как она выросла и окрепла.

Нужны были деньги на дорогу и чтобы оставить ему на жизнь. Как раз вскоре в поликлинику на очередную проверку кровяного давления заехал министр Гинзбург. Главный врач, как всегда, вызвал Марию, знал, что Гинзбург доверяет ей больше всех. И Мария, пока надевала ему на руку манжетку, тихо сказала:

— У меня радость, у одной моей знакомой мужа отпустили на поселение. Она собирается к нему.

Гинзбург удивленно-радостно приподнял брови и внимательно посмотрел на нее, взглядом спрашивая: «Я тебя правильно понял?» И Мария в ответ незаметно кивнула.

А давление у министра оказалось повышенным. Главный врач засуетился, прописал лекарство и сказал, чтобы он чаще приезжал на проверку.

— Да, да, конечно, теперь я стану приезжать чаще.

Через три дня он опять приехал мерить давление, и на этот раз пачка денег в кармане Марии была толще, чем всегда. И давление под действием лекарства понизилось.

Было много радости, когда Лиля провожала маму на вокзале в Сибирь. И к этой радости прибавилась другая, тайная, — первая влюбленность.