Московская улица Петровка — одна из самых старинных, она существует с XIV века и названа в честь Петровского монастыря, когда-то стоявшего на возвышении вдали от города. От монастыря она шла вдоль реки Неглинной до самого Кремля, в те поры еще деревянного. Посередине Петровки имеется Столешников переулок, там с XVII века жили ткачи, изготовлявшие «столешники» — скатерти, а на другой стороне располагается улица Кузнецкий мост, где жили кузнецы и конюхи, а мост был перекинут через Неглинку. С XVIII века обе улицы застраивались большими зданиями, но в глубине застроек сохранялись небольшие дворы — дворики.

Один из двориков Петровки находился между Столешниковым переулком и Кузнецким мостом. В глубине его долго стоял четырехэтажный обшарпанный кирпичный дом с небольшой вывеской «Поликлиника № 6». Поликлиника была в системе немногих платных, больные должны платить за визит двадцать рублей. Деньги небольшие, но все-таки плата, за которую их консультировали более опытные врачи на почасовой работе.

Рупик Лузаник подал заявление об уходе с кафедры со следующего учебного года и стал искать работу. Сначала он пытался найти должность научного сотрудника, но ему везде отказывали как еврею. Он наглотался много горьких обид и устроился работать консультантом в поликлинику № 6. Работа была намного ниже его квалификации, его прежнего положения и с заработком в несколько раз меньшим, но она служила ему как временное прикрытие до получения разрешения на выезд. Нельзя было терять непрерывность врачебного стажа, надо было хоть что-то зарабатывать и не числиться «тунеядцем», за это могли наказать, особенно решившего уехать. К тому же евреи — его прежние частные больные — продолжали звонить ему и приглашать на домашние визиты. Их гонорары тоже поддерживали Рупика.

Сидеть на приеме в поликлинике ему было скучно. Он привык быть окруженным коллегами, разъяснять, показывать, читать микролекции. Но что делать? Приходилось терпеть.

В один из первых дней в кабинет зашел доктор, высокий, средних лет, улыбнулся:

— Пришел познакомиться с новым сотрудником. Я хирург поликлиники, Цалюк, Михаил. А вы профессор Лузаник? Слышал о вас много хорошего.

Руперт его не знал, разговаривал сдержанно-вежливо. Он опасался, что Цалюк станет расспрашивать, как и почему он перешел с кафедры в забытую богом поликлинику, ему не хотелось рассказывать об этом незнакомому человеку. Но Цалюк был очень корректен, ничего не спрашивал, произвел на него приятное впечатление. Уходя, сказал с улыбкой:

— Если у вас будут организационные вопросы, обращайтесь ко мне. Я здесь давно работаю, а к тому же я секретарь партийного комитета поликлиники.

Это испортило впечатление: слова «секретарь партийного комитета» были для Рупика, как красная тряпка для быка. Он нахмурился и попрощался холодно.

Он теперь всегда был хмурым. Как только среди друзей прошел слух о его желании уехать в Израиль, почти все прекратили общение с ним. Людей охватил страх, потому что КГБ следил за всеми, желавшими уехать, и такие контакты могли навредить. Лиля Берг была чуть ли не единственная из старых друзей, кто еще смело звонил и беседовал с ним. Ей он сказал, что перешел на работу в поликлинику № 6, и она с грустью сказала об этом Алеше.

* * *

Алеша поделился с Моней рассказом о судьбе Рупика и закончил:

— Представляешь, после всех достижений он теперь работает в шестой поликлинике. Говорят, стал нелюдимым, замкнулся, друзья оставили его, боятся с ним общаться.

Моня переспросил:

— В шестой поликлинике? Так ведь там работает наш с тобой приятель Миша Цалюк. Мы должны их свести. У них почти одинаковые судьбы, они сойдутся. Поедем туда.

К концу рабочего дня оба неожиданно появились в кабинете Рупика:

— Мы были рядом, зашли просто так. Если не возражаете, пойдемте поужинать куда-нибудь рядом. Например, в «Арарат», там хорошие чебуреки.

Рупику было тоскливо, он обрадовался, увидев Алешу, но Моню еще не знал:

— Ой-ой, в чебуречную? Ну, что ж, я с удовольствием.

Моня добавил:

— Я сейчас пойду позову Мишу Цалюка, нашего хорошего знакомого.

Рупик насторожился, ужинать с секретарем парткома ему не хотелось. Алеша заметил промелькнувшее выражение недовольства на его лице и кратко рассказал ему:

— Помните историю спасения академика Ландау? Так вот, хирург Цалюк — это как раз его спаситель. Он вообще замечательная личность, мало того что прекрасный врач, он герой-фронтовик, большой знаток еврейской истории, очень добрый и порядочный человек.

Рупик хотел спросить, как же порядочный оказался в партии, но вспомнил, что его друг Ефим Лившиц тоже член партии и промолчал. Рассказ о Цалюке даже заинтересовал его.

В ресторане распоряжался Моня, он был там завсегдатай. На столе появился коньяк, легкая закуска и начали приносить свежие чебуреки. Говорили на отвлеченные темы, работы не касались, шутили, Моня острил:

— Хотите исторический анекдот? Однажды карета царя Николая I проезжала по улицам Петербурга, в карете были два его сына-подростка, с ними ехал их воспитатель поэт Василий Андреевич Жуковский. Царевичи с любопытством смотрели через окно и увидели надпись на стене: «хуй». Они спросили отца: что это такое «хуй»? Царь не знал, что сказать, ухмыльнулся: пусть вам ваш учитель скажет. Жуковский нашелся и объяснил так: это производное от старого русского слова «ховать», «ховаю», «заховать». В указательном склонении «ховать» будет «хуй». Царь был очень доволен объяснением, на следующий день сказал Жуковскому: «Спасибо, что выручил, вот тебе за это золотые часы — хуй их себе в карман».

— Моня, ты это сам сочинил? — хохоча спросил Цалюк.

— Не моего сочинения. Говорят, эта история была рассказана самим Жуковским.

— У меня тоже есть исторический анекдот: когда Екатерина Вторая присоединила Польшу к России, в Петербург приехал для подписания позорного договора польский король Понятовский, очень красивый мужчина. Екатерине он понравился, и они скоро оказались в постели. Занимаясь любовью, Понятовский спросил Екатерину: «Ваше Величество, вам не обидно, что сейчас Россия, страна-победительница, находится под Польшей, побежденной страной?» Екатерина ответила: «Нет, не обидно, потому что лучший кусочек Польши сейчас находится в России».

Под влиянием коньяка, вкусной еды и веселых разговоров Рупик расслабился, смеялся. И Миша Цалюк все больше ему нравился. Следующим рассказчиком был Алеша:

— Однажды Людовик Четырнадцатый попросил своего премьер-министра: «Сделайте мне личное одолжение, тайное». «О, конечно, Ваше Величество». — «Я даю вам это письмо, отнесите его на бульвар Сен-Мишель одной прелестной особе, моей любовнице». Министр осмелился сказать: «Конечно, Ваше Величество, я отнесу письмо. Но могу я задать вам один вопрос: ваша супруга — первая красавица королевства, как вы можете изменять ей?» Король сказал: «Ах, вот оно что! Отдайте-ка мне письмо обратно и скажите, какое блюдо вы любите есть больше всего?» — «О, больше всего я люблю рябчиков под соусом». «Отлично! — Король вызвал своего шеф-повара и приказал ему: — Отныне кормите премьер-министра каждый день рябчиками под соусом». Через несколько недель министр взмолился: «Ваше Величество, не могу я больше есть каждый день рябчика под соусом!» «Ах вот оно что! Теперь вы поняли меня. Тогда возьмите это письмо и отнесите той прелестной особе».

Опять стоял общий смех, подошла очередь рассказывать анекдот Рупику:

— Ой-ой, я построюсь, конечно. Вот Алеша рассказал про Людовика Четырнадцатого. С ним был еще такой случай. Он приказал раскрасить в Версале потолок королевской спальни, и поставил условие: на потолке должна быть изображена батальная сцена, одна из его победоносных битв. Если художник не сделает этого, ему отрубят голову. Но королева тоже поставила условие: на потолке должны быть изображены амуры, птички и цветы, но если художник не сделает этого, ему отрубят голову. Ни один французский художник не решился делать работу с такими условиями. Приезжий итальянский мастер взялся и расписал потолок. В назначенный день король явился осмотреть работу и, к своему гневу, увидел на потолке амуров, цветочки и птичек. Он закричал: «Что это такое? Я приказывал написать батальную сцену. Сейчас вас поведут на казнь и отрубят вам голову!» Итальянец взмолился: «Ваше Величество, я подумал, что королеве придется чаще смотреть в потолок, чем вам». Король расхохотался, похлопал его по плечу и сказал: «Вы парень остроумный, но не француз». И простил его.

Компания хохотала, чокались и выпивали, заедая чебуреками, и Рупик тепло разговорился с Мишей. Расходились они уже приятелями. Алеша отвозил Рупика домой.

В машине Рупик рассказывал:

— Знаете, из старых друзей мне теперь регулярно звонит только Лиля. Раньше у нас с друзьями были хорошие дружеские обычаи, но где они? — И разоткровенничался: — Самым тяжелым для меня оказался этот феномен — отчуждение прежних друзей. Они прослышали про мое желание уехать, и многие отошли от меня, как от прокаженного. Я понимаю, каждый решивший уехать в Израиль ставит себя в позицию чуть ли не врага, его проверяют органы КГБ, за ним и его окружением следят. Поэтому другим опасно встречаться с ним, их могут заподозрить. Теперь если мне кто и звонит из старых друзей, то с уличного телефона автомата, и просят не называть по имени. Такое у нас запуганное общество. Но не сметь протянуть руку другу — это унизительно. Вот это окружение отчуждением и безразличием — очень горькая душевная травма для меня. Иногда так хочется услышать телефонный звонок или открыть дверь и увидеть друга, как бывало раньше. Но телефон молчит, и никто не звонит у двери. Это трагедия времени. Если бы я был поэт, как вы, я написал бы об этом.

Алеша по привычке поэта вслушивался во фразировку его рассказа и запоминал ключевые слова. Он довез его до кооператива «Белый лебедь» на Ленинградском шоссе, прощаясь, сказал:

— Ваш рассказ об отчуждении друзей очень меня расстроил. Действительно, до чего запуган и замордован наш народ. Вот вы сказали, что хотели бы написать об этом стихотворение. Разрешите мне попробовать.

По пути домой в его в голове складывались строки. Дома он записал их и отправил Рупику письмом.

Отчуждение