Получив паспорт, Лиля решила устроить дома прощание с друзьями и стала их обзванивать. Все сразу радостно откликнулись. Только одна подруга, маленькая и хрупкая Аня Альтман отказалась:

— Спасибо, Лилечка, но я не могу прийти.

Аня была самой застенчивой, самой робкой на курсе, неловкой в движениях, ее так и прозвали — «качающаяся былинка». Говорила она тихим голоском с мягким грассирующим «р». На лабораторных занятиях часто что-нибудь переворачивала, делала ошибки, расстраивалась и сама о себе шутливо говорила: «Тридцать три несчастья». Многие девушки к концу учебы имели любовников, женихов или мужей, только Аня оставалась робкой недотрогой.

И вот эта робкая тихоня пришла в комиссию по распределению выпускников на работу (каждый выпускник обязан был отработать не менее трех лет там, куда его распределят).

Для молодых врачей перспектива начинать работу в тяжелых условиях провинции да еще с очень низкой зарплатой была пугающей. Кто мог, цеплялся за связи в Москве. А Аню посылали в Магадан.

Как ни робела она перед важной комиссией, но все-таки попыталась слабо возразить:

— А нельзя ли где-нибудь поближе к Москве?

Председатель комиссии, заместитель министра здравоохранения Николай Виноградов строго спросил:

— Почему? Ваш долг гражданина ехать туда, куда вас посылает комиссия.

Другие члены комиссии сидели молча. Аня еще больше оробела и взмолилась:

— Я понимаю, но у меня мама больная, мы живем вдвоем, и я не могу ее бросить. Как я могу оставить ее одну?

— Пусть ваш отец за ней ухаживает.

— Папа погиб на фронте во время войны.

Небольшое замешательство среди членов комиссии. Виноградов угрюмо решает:

— Ну, так возьмите маму с собой.

— Но я не могу везти ее с собой в тяжелые условия, это ее убьет… — в голосе Ани звучали слезы.

— Что значит «тяжелые условия»? Это тоже Советский Союз, там тоже наши люди живут. И вы устроитесь. Подписывайте.

Выйдя в коридор, Аня разрыдалась. Все кинулись к ней:

— Что?

— Ой, Магадан….

Аня рыдала:

— Опять мои тридцать три несчастья. Как я могу бросить больную маму одну?

— Ты говорила об этом?

— Говорила, а председатель ответил: там тоже живут люди. Ой, что мне делать?..

Практичный Гриша Гольд, который сумел остаться в Москве, спросил деловито:

— Ты подписала направление?

— Подписала.

— Ну и дура. Надо было упереться: не подпишу!

— Как я могла не подписать? Они там все такие важные.

Ребята понимали: не в робкой натуре тихони Ани было упираться. Саша Калмансон заключил:

— Стая серых волков-антисемитов напала на робкую еврейскую козочку и послала ее в Магадан.

Никто не улыбнулся, все жалели Аню. Гриша Гольд строго поучал:

— Иди в Министерство здравоохранения и проси, чтобы тебе изменили направление.

— Ой, я даже не представляю, кого просить.

— Иди прямо к главному — заместителю министра по кадрам.

— Ой, так он же как раз и есть председатель комиссии. Я его боюсь. Он такой важный и злой. Я даже не знаю, что мне надо ему говорить.

— Говори опять все, как есть.

— Я не хочу с ним говорить, я боюсь его. Да он меня и не примет.

— Не валяй дурака. Это твой единственный шанс. Иди и сиди у него в приемной целыми днями, добивайся.

— А когда примет, я ведь растеряюсь. Я не умею…

— А ты плачь побольше. Начальники не любят женских слез, сразу расслабляются. Тогда он перепишет тебе направление.

— Куда? Я не хочу уезжать из Москвы.

— Этого ты ему не говори, он обозлится. Просто проси и плачь, даст что-нибудь поближе.

И ют выпускники уже получили дипломы и собирались уезжать, а Аня все ходила на прием к Виноградову, робко сидела в приемной, но не могла добиться, чтобы он ее принял, секретарша говорила, что он занят на заседаниях.

Все сокурсники считали, что с Аней поступили несправедливо, переживали за нее, спрашивали, не удалось ли ей получить другое направление. Нет, пока не удалось…

Она похудела, побледнела, ослабла и была в страшно подавленном состоянии. И вдобавок мама каждый день настойчиво наставляла ее:

— Иди, проси, добивайся, не уходи, пока не добьешься.

* * *

Министерство здравоохранения, располагающееся в Рахмановском переулке, давно было сборищем бездушных карьеристов и взяточников. Все имели дипломы, но врачами не работали, а занимали посты с хорошими зарплатами (в три-четыре раза больше врачебных) и перспективой карьерного роста.

Николай Виноградов был известен как взяточник из взяточников: управляя кадрами, он раздавал должности и устраивал в институты за деньги и дорогие подарки.

Наконец через два месяца Виноградов принял ее. В тот день она пришла домой поздно, совсем подавленная. Мама глянула и спросила:

— Что, замминистра опять не принял тебя? Или отказал?

— Он разрешил. — Аня бросила на стол подписанную им бумагу, добавила: — Он переписал мне назначение в Серпухов, это сто километров от Москвы.

— Так это же близко! Это очень хорошо, ты будешь приезжать на электричке, я буду ездить к тебе. Я надеюсь, ты его поблагодарила.

— Да, я его отблагодарила, — сказала девушка сквозь зубы, роняя слезы.

Мама не поняла, почему она плачет.

* * *

Аня робко сидела в приемной в надежде, что он все-таки примет ее. Каждый раз, когда он появлялся, она вскакивала и хотела уже открыть рот, во он только мельком бросал на нее быстрый взгляд и проходил мимо. Наступил момент, когда она уже обязана была ехать в Магадан, ее могли судить за неявку на работу. Тогда она решила, что будет сидеть и ждать его хоть до полуночи.

И вот в тот самый день, когда Лиля наконец получила загранпаспорт, секретарша Виноградова ушла под конец рабочего дня, Аня все еще грустно сидела одна в приемной. Он пришел с позднего заседания, остановился возле нее:

— Вы опять здесь? Вы одна?

Аня вскочила и робко пролепетала:

— Я к вам насчет моего распределения…

Он смерил ее внимательным взглядом:

— Что ж, проходите в кабинет.

Аня присела на краешек стула и начала объяснять, всхлипывая. Виноградов смотрел на нее, не перебивая. Она быстро-быстро тараторила тихим голосом:

— Я не прошу оставить меня в Москве, но поймите, я просто не могу уехать так далеко от больной мамы. Знаю, большинство еврейских ребят и девушек распределили по всей стране, но только меня одну посылают так далеко.

Он поморщился:

— Причем тут еврейская национальность?

— Я только хотела сказать, что выпускников-евреев распределяют похуже…

Повисла пауза, и вдруг Виноградов спросил:

— Хотите чаю?

Она не поняла вопроса и хотела продолжать свое. Но он приветливо улыбнулся:

— Я спрашиваю, вы чаю хотите? Пойдемте ко мне в комнату отдыха и там продолжим разговор.

К кабинету примыкала небольшая комната с диваном и чайным столиком. Он слегка нажал ей на плечи и усадил на диван. Со слезами на глазах она продолжала:

— Поверьте, мама очень больна… я не могу ее оставить…

Пока Аня лепетала, он налил в стаканы чаю и незаметно запер дверь, потом сел рядом, вплотную к ней. Аня осторожно отодвинулась и продолжала говорить. Она на него не смотрела сквозь набежавшие слезы.

— Да вы пейте чай.

И вдруг девушка почувствовала, как его рука легла на ее колено. Она не поняла — зачем, почему? Только инстинктивно замерла от страха и сжала колени. Он погладил ее по голове, приблизил лицо, а рука между тем скользнула под юбку:

— Ты хочешь, чтобы я переписал тебе направление? Тогда будь хорошей девочкой, послушной.

У Виноградова уже была разработана тактика такой взятки: к нему не раз приходили молоденькие докторши с такой же просьбой, и некоторые из них охотно и просто отдавались ему за изменение направления. И на этот раз ему представился удобный случай: девчонка должна пойти на все.

Прежде чем она поняла, что происходит, массивный, сильный мужчина уже навалился на нее. Аня была еще девственницей, не знала мужских ласк. Она только слаба пискнула:

— Ой, что вы!.. Не надо… Прошу вас…

Ни оттолкнуть его, ни вырваться она не была в состоянии, оставалось одна защита — укус. Но он зажал ее рот грубым поцелуем так, что ей стало трудно дышать. Одной рукой он подхватил ее под поясницу, прижимая к себе, а другой с силой стаскивал с нее трусы и раздвигал ноги. Она почувствовала себя совершенно беззащитной, ослабела, отвернулась, закрыла глаза и стиснула зубы, чтобы не кричать от боли…

Поднявшись, он еще с минуту плотоядно любовался ее телом: платье и бюстгальтер задрались до шеи, когда он лапал ее груди. Заметив из-под ресниц, как он смотрит на нее, Аня в ужасе сжала ноги и повернулась на бок.

А Виноградов не спеша застегивал брюки и ухмылялся:

— Ну, видишь, не так уж это страшно. Ты не забеременеешь, не бойся — я в тебя не кончал. Приведи себя в порядок, в кабинете я перепишу твое направление.

Обескураженная, абсолютно растоптанная грубым насилием, Аня заливалась слезами и повторяла про себя: «Он меня изнасиловал, он меня изнасиловал…» Одергивая платье, она увидела пятно крови на подоле. Боже мой, как стыдно! Как стереть, чтобы не заметили? Аня вылила на подол остатки недопитого чая — пусть лучше чайное пятно, чем ходить с пятном крови. Оправив мокрое платье, она причесала растрепанные волосы. Ей было горько, противно видеть его. Если бы можно было не проходить через кабинет!..

Он сидел за столом, все еще плотоядно улыбаясь, увидев ее, протянул к девушке руки:

— Ну, подойди, сядь ко мне на колени.

Она отпрыгнула, выставила ладони вперед, словно защищаясь.

— Ну, не хочешь, не надо. Значит, тебе нужно распределение поближе к Москве? Ты заслужила.

Она старалась не смотреть на него и даже не поняла, о чем с ней говорят. А Виноградов спокойно продолжал:

— Что ж, ты приятная девочка. Сейчас проверю, что я могу сделать для тебя. — И перешел на «вы»: — По списку вы уже распределены в Магадан. Что есть еще на букву «м»? Ничего. Но есть на букву «с» — Серпухов, это близко к Москве, всего сто километров. Согласны?

Она молчала, ей хотелось только одного: не видеть его.

— Я зачеркиваю вашу фамилию. Альтман, правильно я говорю — Альтман, да? Я зачеркиваю в графе «Магадан» и переписываю в графу «Серпухов». Готово. Вот вам новое направление, — и добавил: — Да не ревите вы, утритесь. Вы же получили, что хотели.

Что хотела?! Тут тихая Аня почувствовала отчаянную злость и подняла не него глаза:

— Я вас ненавижу! Почему вы сделали это со мной? Потому что я еврейка, да?.. Беззащитная еврейка?.. Вы думаете, что мы, евреи, беззащитные, да?..

Он ухмыльнулся:

— Ну-ну, не заводитесь. В любви еврейки не хуже других, даже еще слаще. Идите.

Больше часа Аня бродила по темной Москве, чтобы подсох подол, плакала и размышляла: «Он меня изнасиловал… изнасиловал… Наверное, если бы я была не еврейкой, он не поступил бы так со мной… Значит, еврейку можно насиловать?.. Я дура, я слабовольная, мне надо было сразу понять, зачем он позвал меня в заднюю комнату. Но я сделаю что-нибудь, чтобы отомстить ему, чтобы отомстить им всем за то, что они издеваются над евреями. Я сделаю что-нибудь…» А вот что сделает, Аня пока не знала.

На другой день Лиля ждала ее у себя на прощальную вечеринку, но Аня проплакала весь день и не пришла. И на последнее прощание с курсом тоже не пошла. Кошмарное чувство стыда и горечи не покидало ее: она — изнасилованная, обесчещенная, униженная… Все это подступало к горлу. Как она покажется своим однокурсникам? Они станут спрашивать, изменили ли ей место назначения, и она знала, что разрыдается при разговоре об этом…