Компания молодых врачей, которая была на проводах у Лили, разъехалась на работу по направлениям комиссии: Тариэль Чогадзе уехал в Абхазию, Боря Ламперт — в Казахстан, а Рупик Лузаник — в Карелию. Поезд «Москва — Мурманск» прибыл в столицу республики Петрозаводск глубокой ночью, транспорт не работал. Рупик на себе тащил два тяжелых чемодана, один из которых был наполнен медицинскими книгами.

Заспанная дежурная в гостинице «Северная» хмуро пробормотала:

— Местов нету.

Рупик просидел остаток ночи в кресле в вестибюле, в сонном полузабытьи ему чудилось, что он уже работает в большой больнице. Утром он умылся и побрился в общей ванной комнате, сдал чемодан на хранение и повязал галстук, чтобы явиться к месту назначения как настоящий доктор. В Министерство здравоохранения он шел вдоль проспекта Ленина. Город предстал перед ним во всей красе: деревянные дома и лишь несколько каменных двух-трехэтажных зданий на главной улице. Встречные казались мрачными, не было видно ни одного улыбающегося лица. Вдали блестело большое Онежское озеро.

Рупик думал: «Все-таки это город, неплохо бы остаться здесь, да только вряд ли оставят». Вспомнил, что ему приснилась большая больница. Куда его пошлют, что предложат?

Министерство здравоохранения оказалось двухэтажным деревянным строением, там же помещалось и фельдшерское училище. Заведующая кадрами встретила его неприветливо. Рупик удивился, неужели нельзя улыбнуться только что приехавшему молодому специалисту? Она хмуро взяла направление, зарегистрировала и вернула со словами:

— Поедете работать терапевтом в районный город Пудож.

Рупик вздохнул, эх, не вышло остаться в Петрозаводске. Он взглянул на карту республики за спиной начальницы и увидел, что Пудож находится за Онежским озером, в стороне от дорог.

— Как туда добираться?

— Отправим вас санитарным самолетом. Но теперь там разлив, самолеты не садятся, гидропланы пока тоже. Придется вам переждать пару недель здесь.

Рядом с министерством Рупик увидел довольно красивое двухэтажное каменное здание с вывеской «Республиканская больница». Вот она большая больница, да только не для него. Он решил зайти, познакомиться с кем-нибудь из местных врачей, может, они расскажут ему про Пудож. Через вестибюль проходил высокий молодой мужчина во врачебном халате, увидел растерянного прилично одетого молодого человека, подошел и мягко улыбнулся:

— Вы новоприбывший доктор?

Рупик обрадовался первой улыбке:

— Да, только что приехал.

— Сразу видно. Меня зовут Марк, Марк Берман, я рентгенолог в этой больнице. Вы откуда?

— Из Москвы. Имя мое Руперт, Руперт Лузаник, но все зовут меня Рупиком. Я получил направление в город Пудож, но мне сказали, что временно туда нет пути.

— Хотите посмотреть нашу больницу?

И Марк повел его по двум этажам, стал знакомить с врачами, называл их:

— Это Фаня Левина, травматолог, это Сеня Шварцер, гинеколог. Это Анатолий Зильбер, наш первый анестезиолог, это Сеня Хенкин, уролог. Это Семен Кацнельсон, отоларинголог, это Эдик Эпштейн, фтизиатр.

Рупик удивился: все молодые врачи были евреями. Он осторожно спросил об этом Марка, тот опять улыбнулся с хитрецой:

— Бросается в глаза, что много евреев? Все выпускники ленинградских институтов, но там евреев не оставляли, распределили сюда. Карелия полна врачей-евреев. Мы называем ее «край непуганых евреев». Антисемитизм здесь совсем не чувствуется. Основателем карельской медицины был хирург Михаил Давыдович Иссерсон, еврей, как вы понимаете. Он в начале века, еще до революции, построил эту больницу. Его все уважали, так и повелось, что здесь нет настроя против евреев.

— Ой-ой, как хотелось бы мне остаться работать здесь!

Марк подумал с минуту:

— Знаете, у нас как раз двое уехали на усовершенствование, нам нужна помощь. Раз вас задерживают, я поговорю с начальством, чтобы вы поработали для прохождения стажировки.

И Рупик временно остался работать в Петрозаводске, все-таки сбылся его сон о большой больнице.

* * *

Старшее поколение врачей состояло из местных жителей, обладателей большого практического опыта, у них можно было многому научиться. А молодые все были дружны между собой и работали с энтузиазмом. Мягкий по характеру Рупик, старательный, дружелюбный, вникал во все с интересом и понравился всем, говорили: пришелся ко двору. А когда прошел слух, что он знает английский, немецкий и польский языки и читает медицинские новости в иностранных журналах, к нему прониклись уважением и часто просили перевести статьи. Так Рупик обзаводился новыми знакомствами и друзьями.

Жить ему пришлось пока в гостинице, в общем номере на четверых. Соседи — командировочные карелы из деревень и поселков, в город приезжали по разным делам, но одно дело у них было общее: вечером все напивались в номере, буянили, ругались, даже затевали драки. Бывало, в драке или спьяну они сваливались на постель Рупика, старавшегося заснуть в этом шуме. Он отталкивал их, но не вступал в пререкания — бесполезно, да и небезопасно.

Рупик был домоседом, его привычное состояние — читать, думать, слушать музыку. Ему хотелось обдумывать то новое, что он видел в больнице и в жизни провинции. Но можно ли думать в таких условиях? Надо скорей поменять жилье, но как?

Все молодые врачи снимали комнаты, жильем никого не обеспечивали. Рупик, привыкший к жизни с родителями в Москве, поражался, до чего бедно и плохо они жили. При низкой зарплате все вынужденно подрабатывали в поликлиниках на полставки и еще на четверть ставки ночными дежурствами. Все равно этого не хватало, и они занимали деньги друг у друга — до получки. И вообще жизнь в провинции была намного бедней московской, прилавки в магазинах пустовали, за всем стояли очереди из унылых людей.

С переговорного пункта на почте Рупик звонил родителям, и, хотя не жаловался, они почувствовали беспокойство, и вскоре на несколько дней приехала его взволнованная и энергичная мама. Но нельзя же маме тоже жить в общей комнате, и Марк Берман помог снять для нее отдельный номер.

Выйдя из вагона, она глянула на сына:

— Боже, какой ты бледный, как похудел! Я привезла теплые вещи и продукты.

На другой день она пошла по улицам и сумела снять сыну временное жилье — маленькую комнату с круглой дровяной печкой в деревянном доме с мезонином, ход через кухню. Там в клетке сидели куры и висел рукомойник-бачок с тазом для слива. Уборная в холодной прихожей, с деревянной дыркой над выгребной ямой. Рупик поражался: до чего же примитивен быт в этой республиканской столице.

Старушка хозяйка поставила условия: воду в умывальник он должен сам приносить в ведрах из напорного крана на улице, за дрова платить отдельно, колоть их сам.

Рупику понравилось, что одно окно его комнаты выходило на крутой обрыв с красивым видом на Онежское озеро. Они с мамой купили простую и дешевую мебель: матрас (Рупик положил его на кирпичи), платяной шкаф и даже маленький письменный стол. И еще мама привезла радиоприемник и проигрыватель с его любимыми долгоиграющими пластинками.

Устроив его быт, мама уехала. На прощанье уже на перроне вокзала грустно сказала:

— Умоляю тебе: только не женись на провинциалке.

— Ой-ой, мама, что ты! Да я и в мыслях этого не имею.

— В мыслях у тебя этого нет, но женщины умеют так опутать, что мужчины делают разные глупости. Будь с женщинами очень осторожен, особенно на работе. Эти медицинские сестры вечно разносят сплетни и ловят молодых мужчин. И еще, не связывайся с русскими девушками. Я знаю, здесь много евреев, если попадется симпатичная еврейская девочка, то это еще ничего.

— Да ладно тебе, мама. Причем тут национальность?

— Слушай мать, я тебе плохого не желаю.

* * *

Теперь после дня работы Рупик наконец мог спокойно сидеть, думать и писать в своей комнате. В печке трещали дрова, за дверью кудахтали куры, а он слушал симфонии и передачи «Голоса Америки» и Би-би-си — здесь их почти не глушили. Иногда по вечерам он приглашал врачей — слушать классическую музыку. Бывшие ленинградцы, они все ее любили, а послушать было негде. Возглавлял эту компанию веселый и добродушный Марк Берман. Они пили чай, иногда вино, много смеялись, скромное угощение не мешало наслаждаться счастьем своей молодости.

На одной из врачебных конференций Рупик познакомился с Ефимом Лившицем, врачом из другой больницы. Лившиц делал короткий научный доклад и поразил Рупика эрудицией и энциклопедическими знаниями. Рупик заговорил с ним и сразу пригласил его к себе:

— Хотите послушать скрипичный концерт Мендельсона в исполнении Ойстраха?

Оказалось, что Лившиц прекрасный знаток музыки. Они подружились и во время встреч много говорили о медицине и музыке. Лившиц был старше на десять лет, но институт закончил недавно. Он рассказывал:

— Я воевал, был зауряд-врачом, то есть после четвертого курса, врачом без диплома. А доучился я уже после демобилизации. Хотел остаться в аспирантуре на кафедре патологии, и профессор хотел меня оставить. Но не оставили из-за пятой графы — фамилия Лившиц в наше время не подходит ученым кругам. Не помогло даже, что я член коммунистической партии. Партийный еврей — все равно еврей.

Рупик поразился, осторожно переспросил:

— Ой-ой, Фима, неужели ты член партии? — Сам он не любил партию, и ему казалось, что образ такого умного человека, каким был Ефим, не вязался с принадлежностью к ней.

— Да, так уж получилось. Но я коммунист-невольник, вступил в партию не по своей воле. В войну я был студентом медицинского института в осажденном Ленинграде, ужасным дистрофиком, весил всего сорок шесть килограммов. Меня с трудом отходили, выкормили, послали служить на фронт младшим полковым врачом, на войне врачи очень нужны. И уже под конец войны ко мне в медпункт явились два солдата с жалобами на сильный кашель и слабость. Я послушал их, у обоих воспаление легких, и послал солдат в госпиталь. На другой день их рота была почти полностью уничтожена в бою немцами, а эти двое остались в живых, оба оказались евреями. В каждой дивизии был особый отдел, евреям не доверяли. Начальник, матерый гэбист, вызвал меня, наорал: «Ты, Лившиц, спасаешь своих евреев!» — и приказал отдать меня под военный трибунал. Мне грозило наказание, расстрел, который заменяли на штрафной батальон. А штрафбаты всегда пускали в атаку впереди всех, на верную смерть. Я совершенно не представлял, что мне делать. Снисхождения к еврею, который освободил от боя двух других евреев, я не ждал. Но об этом истории узнал замполит дивизии Бердичевский, тоже еврей. Он пришел ко мне в арестантскую и сказал: «У тебя одна возможность остаться в живых: вступить в партию. Как члена партии тебя судить не станут». Я отказывался, говорил, что моего отца расстреляли коммунисты, я вырос без особой любви к ним. Но он заорал: «Неужели ты выжил в блокаду Ленинграда только затем, чтобы теперь подставить свою голову под пулю? Пиши заявление!» Не хотелось, конечно, погибать и я выбрал вступление в партию. Трибунал отменили, но зато я стал невольником этой говенной партии.

Рупик сидел притихший, поражался превратностям судьбы, а Ефим продолжал свою историю:

— Принадлежность к партии я считаю позорным клеймом, а выхода нет — выйти из партии невозможно, за это снимают с работы, становишься изгоем. Это у нашей партии общее с Дантовым адом: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» Расскажу тебе один пример. Однажды в 1953 году на партийном собрании мы клеймили так называемых врачей-отравителей. Надо было голосовать за их осуждение. Как мне это противно было! Но идти против партии нельзя, и вот я с гадливым чувством вынужденно поднял руку и проголосовал за осуждение людей, которых уважал, по учебникам которых учился. Поверишь ли, я пришел с собрания домой, и некому было дать мне пощечину. Я встал перед зеркалом и сам себе влепил здоровенную пощечину. — И Лившиц добавил: — Ты только не сделай глупость — не вступай в партию, как бы тебя не уговаривали.

Рупик вспомнил, как мама тоже говорила ему: «Не сделай глупость — не женись», улыбнулся про себя и ответил так, как и ей:

— Ой-ой, да я и в мыслях не имею!

* * *

Когда в коллективе появляется молодой холостой мужчина, он всегда вызывает интерес женщин. Незамужние молодые врачихи и медсестры посматривали на Рупика лукаво. Но заводить какие-либо близкие отношения на работе он опасался — и мама его предупредила. В душе он был романтиком и мечтателем, а к тому же — большим эстетом, чтобы ему понравиться, надо было быть красавицей. Но здесь он впервые вырвался на свободу, и ему страшно не хватало женского общества.

Однажды он заметил красивую девушку в парикмахерской, она работала в женском зале. Сидя в очереди, он следил за ней через открытую дверь, а когда она проходила мимо, провожал жадным взглядом. Его завораживала высокая тонкая фигура с гордой осанкой, изящные ягодицы, небольшие холмики грудей. Двигалась она плавно, как плыла, слегка откинув торс назад. Черные волосы волнами спадали на плечи, а в повороте головы и во взгляде сквозили холодность и горделивость. Особенно Рупик любовался ее стройными ножками в тонких чулках с модными удлиненными пятками, — женские ноги всегда волновали его больше всего. Эти ножки возбуждали его чувственность.

Во всем ее облике отражалось что-то неуловимо не-русское. Но что? Мама дала ему совет выбирать еврейку. Рупик присматривался, нет, на еврейку девушка, кажется, не похожа. Он мечтал с ней познакомиться, ничего о ней не знал, только слышал из переговоров в женском зале, что ее называли Женя. В мечтах он даже разрабатывал план: сначала сводить ее в кино, потом пригласить в единственный в городе ресторан «Северный» и там потанцевать с ней. Хотя сам он танцором не был, но должна же она, с ее очаровательными ножками, любить танцевать. Ну, а потом он пригласит ее к себе…

И Рупик зачастил в парикмахерскую, сидел в зале ожидания, хотел привлечь ее внимание. Педант в одежде, он считал, что одежда делает человека, и хотел показать девушке свою интеллигентность, надевал в парикмахерскую лучший из двух своих пиджаков и аккуратно повязывал галстук, один из трех, тот, который поярче. Когда Женя проходила близко, он робко замирал и неотрывно смотрел на нее. Но на тонком лице всегда было только выражение строгости, пушистые ресницы были опущены, словно давали знак: не подходи! Эх, если бы она хоть взглянула на него, он вскочил бы ей навстречу и заговорил. Если бы улыбнулась ему!.. Где эта милая женская улыбка-призыв?.. Улыбки не было.