Мария утром уходила на работу, а Павел шел бродить по улицам, чтобы не сидеть дома одному с мрачными мыслями. Во время прогулок он узнавал старые улицы и дома и даже улыбался им. Какое наслаждение просто ходить по улицам, это может понять только тот, кто был надолго лишен простой человеческой свободы. Но что бродить попусту! Он клал в карман сумку-«авоську» и заходил в продовольственные магазины: может где-то «выбросили» приличные продукты? В магазинах всегда толкались очереди: сумрачные домохозяйки, пронырливые пенсионеры и, конечно, возбужденные приезжие — визит в столицу на день, для закупок, поскольку снабжение на местах практически отсутствовало.
В забитых толпой магазинах все вытягивали шеи, стараясь увидеть через головы, что на прилавках. Люди были раздражены, толкались. Толкался и Павел, и ему это даже нравилось. Он хорошо изучил тактику покупок, становился в разные очереди, чтобы ему взвешивали товар, потом становился в очередь в кассу, потом с чеком в руках снова возвращаться в очередь к прилавку и терпеливо ждал, пока продавцы отпустят тех, кому еще только взвешивали. Вся эта толкотня занимала не меньше часа, а то и двух. Особо большие очереди, «восьмерками», бывали в Елисеевском магазине у Пушкинской площади и в гастрономе на Смоленской.
Изучив эту суетливую технологию, Павел довольно умело нырял туда, где «выбросили» товар. Эта занятость отвлекала его от дум. И он был доволен, что принесет в дом хоть что-то, помогая Марии с Нюшей.
Нюша говорила Марии с добродушной усмешкой:
— Наш-то Павлуша ходил по торговым точкам. Это, касаточка, как в сказке, «по кочкам, по кочкам». А он — по торговым точкам.
И они обе добродушно посмеивались, принимая от него принесенные продукты.
Во время одной из прогулок Павлу очень повезло — он купил два десятка яиц. Это был дефицитный товар, выдавали только по десятку на руки, но он схитрил, дважды встал в очередь. Яйца были маленькие и грязные, на них виднелись следы куриного помета и солома. Павел уложил их в серые картонки с ячейками, осторожно положил в плетеную авоську и шел домой из Трубниковского переулка мимо какого-то старинного особняка на улице Воровского (нынешней Поварской). У входа он заметил высокого мужчину лет пятидесяти, садившегося в правительственную «Победу», на место рядом с шофером. Они встретились глазами:
— Павел Берг, подполковник, историк? — воскликнул тот.
— Он самый, — улыбаясь, ответил Павел, — а вы генерал Ильин, Владимирская пересылочная, камера семьдесят четвертая.
— Верно, камера семьдесят четвертая. Только генерал я бывший, а теперь гражданская крыса, работаю вот в этом учреждении, — он указал на особняк.
— Что это за учреждение?
— Союз писателей. А вы не знали?
— Не знал, я ведь недавно вернулся.
В те годы нередко случались встречи бывших заключенных, их реабилитировали тысячами. У всех за плечами было много общего, горьких страданий и мук. Павел вспомнил, как в 1943 году, когда его уже пятый год перегоняли из одной тюрьмы в другую, в пересылочной Владимирской тюрьме он на короткое время оказался в одной камере с Виктором Ильиным. До войны они несколько раз встречались на собраниях. Павел тогда был подполковником и преподавал историю в Академии имени Фрунзе, а генерал-майор Ильин был комиссаром 3-го ранга, заведовал отделом науки и культуры в Комитете госбезопасности.
В камере они с трудом узнали друг друга, и Павел удивился: генерал госбезопасности в тюрьме? Кого только ему не приходилось встречать на этапе, был он в одной камере с бывшим министром авиационной промышленности Шахуриным, бывшим маршалом авиации Новиковым. Но с генералом КГБ! А Ильин скрывал свое прошлое, говорил, что работал на киностудии документальных фильмов. Но Павел его узнал, и тогда Ильин рассказал, что стал жертвой борьбы за власть, его посадил начальник СМЕРШа генерал Абакумов. Он придрался к тому, что в 1936 году Ильин встречался с маршалом Тухачевским, расстрелянным в 1937-м.
Павел тоже рассказал Ильину, что дружил с Тухачевским со времен Гражданской войны и тоже был арестован из-за связи с ним. За несколько дней в тюремной камере они лучше узнали друг друга. Ильину нравился глубокий аналитический ум Павла, а Павлу был симпатичен оптимизм и острый юмор Ильина. На короткое время между ними возникла «дружба каторжников». С тех пор они ничего не знали друг о друге.
Стоя у машины рядом с подъездом Союза писателей, Ильин спросил:
— У вас есть немного свободного времени?
— Для вас, конечно, есть.
— Тогда я отпущу машину, и мы с вами зайдем внутрь, поговорим.
И Ильин повел гостя в особняк. Павел чувствовал себя неуютно с авоськой, наполненной яйцами. Ильин заметил, все понял и подозвал швейцара у стойки:
— Андрей Иванович, припрячьте куда-нибудь эту сумку, только осторожно. Как ее называют-то?
Пожилой швейцар ухмыльнулся:
— Называют «авоська», мол, авось чего купишь. — И тихо добавил: — А в народе, извиняюсь, прозвали ее «нихуяшка», ни х..я, мол, не купишь.
Павел улыбнулся точности народного слова, а Ильин расхохотался, хлопая себя по ляжкам.
В старинном двухсветном зале особняка, отделанном панелями из дорогого темного дерева, располагался закрытый ресторан для писателей. За столиками сидело много людей, официантка, любезно улыбаясь, предложила Ильину:
— Виктор Николаевич, пожалуйте сюда. — Видно было, что Ильин здесь на хорошем счету.
— Нет, Тоня, накрой нам в углу, подальше.
Им сразу же усадили за столик под большой лестницей, в стороне.
— Сядем, выпьем, вспомним, побеседуем, — сказал Ильин и быстро заказал официантке ужин: — Как всегда. Понимаешь?
— Понимаю, Виктор Николаевич.
Павел с любопытством и осторожно оглядывался вокруг, а услышав заказ, смущенно сказал:
— У меня с деньгами плоховато.
— Бросьте, дорогой историк, я пригласил — я угощаю. А плоховато, черт подери, было и у меня, когда освободили и я попал в Рязань, рабочим. Потом уже устроился сюда. До чего же я чертовски рад, что довелось нам встретиться! — И Ильин опять хлопнул себя по ляжкам, такая уж у него была привычка выражать удовольствие. — Ну, выпьем.
Павла поразили деликатесы, которыми немедленно уставили стол. Очевидно, ресторан писателей был на особом снабжении.
Он спросил:
— Так что же вы тут делаете?
Ильин наклонился к нему над столом, улыбнулся, оглянувшись вокруг, понизил голос:
— Управляю советскими писателями.
И с усмешкой рассказал: его должность — секретарь московского отделения Союза писателей по организационным вопросам, а в обязанности входит помощь первому секретарю и организация работы.
— Ну, между нами, фактически я-то и делаю всю работу вместо первого. Писатели пишут, сочиняют, но работать не умеют и не хотят, — добавил он со смехом. — Ну, конечно, от Московского комитета партии инструкции получаю, от Центрального Комитета, от всех, кому не лень управлять идеологией. А им всем не лень. Меня поставили следить за порядком. Писатели все считают себя гениями. Если их по-военному поставить в шеренгу и приказать: «По порядку номеров рассчитайсь!», то каждый выкрикнет: «Первый!» Да, народ заносчивый и сверхчувствительный…
Павел понял, что Ильин, хоть и не остался генералом КГБ, продолжает делать ту же работу, и тихо сказал:
— Художник не может творить, если чувствительность не обострена до предела.
Ильин поднял рюмку:
— Да, чувствительность у них обостренная. Ну, за вас! Поговорим лучше о вас. Какие у вас планы, собираетесь вернуться к истории?
— Нет, назад мне пути нет. Да и отстал я от науки за шестнадцать лет сидки. Хоть меня и реабилитировали, но прежний душок остался, мне не доверят анализ истории, захотят, чтобы я интерпретировал все согласно основной линии партии, не станут печатать мои статьи.
— Да, понимаю и сочувствую. Что же предполагаете делать?
— Пока не представляю. Сижу на шее у жены, хожу за покупками. Вот купил яйца. Жена — медсестра, доучиться на доктора ей не дали: когда меня арестовали, ее исключили из института как жену врага народа. А у сестер, сами знаете, зарплата почти нищенская. Я уж подумывал наняться почтальоном, да ноги не так ходят, спина побаливает. Боюсь, тяжелую сумку с почтой не выдержу.
Ильин опять потянулся к нему через стол:
— Бросьте, профессор. Слушайте, мне нужен помощник — вести дела архива. Я могу предложить эту должность вам. Архив — это не только бумаги, необходим контакт с писателями. Нужен умный и интеллигентный человек, чтобы ладить с ними. Хотя я сам тоже пострадал, они все равно видят во мне генерала госбезопасности и сторонятся. А вы ничем не запятнаны, известный историк.
— В прошлом известный, — усмехнулся Павел.
— Нет, многие помнят вас и до сих пор хранят «Огонек» со статьей «Два русских еврея». А ведь среди так называемых русских писателей масса евреев, только скрываются они под псевдонимами. Черт побери, я совсем не антисемит, но скажу вам: хоть фамилии у многих из них русские, но нрав непокорный и эмоции — чисто еврейские. У вас, как у еврея, безупречная репутация: сидел, невинно пострадал. Вам они будут больше доверять. Ну как, идет? Будем работать вместе?
Павел не был готов к такому повороту:
— Спасибо, конечно, интересно было бы поработать в Союзе писателей. Думаете, меня возьмут в такое учреждение?
— У меня влияние в секретариате Союза и «рука» в ЦК. Если я попрошу, вас возьмут. И зарплату обещаю лучше, чем у медсестры.
Павлу хотелось узнать, но спросить он постеснялся: какую зарплату?
* * *
Мария обрадовалась принесенным яйцам:
— Павлик, ты стал такой практичный. Я не помню, чтобы ты был таким в молодости.
— Это еще что, — похвастался Павел, — я уже так напрактиковался, что устраиваюсь на работу.
— На какую работу?
Когда Павел рассказал, Мария забеспокоилась:
— Не будет ли тебе трудно работать целый день?
— Машенька, после лагерей мне ничего не может быть трудно.
— Но ты становишься старше, здоровье не то.
— Машенька, надо же мне что-то делать, деньги зарабатывать надо? К тому же работать в Союзе писателей — это интересно. И последний аргумент: мой непосредственный начальник Ильин хорошо ко мне отнесся, и мы с ним легко сработаемся.
Павел отнес Ильину документы, выяснил условия работы, зарплата оказалась втрое больше, чем у Марии.
Она очень обрадовалась и, когда они пошли к Августе с Алешей, с порога воскликнула:
— Павлик получил работу, он будет работать в аппарате Союза писателей.
Они устроили импровизированный праздник, Павел пил свою любимую водку, а Алеша тут же сочинил экспромт:
* * *
Павлу выделили стол в коридоре, недалеко от кабинета первого секретаря, где постоянно сидел Ильин. По ходу работы он часто вызывал Павла к себе, всегда подчеркнуто уважительно:
— Профессор Берг, можно вас на минуту?
Секретарши, видя перед собой пожилого человека и узнав, что в прошлом он был профессором, отнеслись к нему с почтением. Ежедневная работа давала Павлу удовлетворение: привычная рутинная обязанность идти утром на работу, общение с людьми, рабочие разговоры, обсуждение общих дел. Он даже преобразился, держался прямей, ходить стал быстрей, одевался лучше, купил новый галстук. Проснулись прежние привычки, и он попросил Нюшу:
— Пожалуйста, накрахмальте мне воротнички рубашек, как раньше.
Работа была в основном бумажная — писать протоколы заседаний правления Союза писателей и собирать протоколы старых заседаний. В один из первых дней работы ему попалось на глаза старое письмо секретариата:
«24 марта 1953 года. В ЦК КПСС, Секретарю ЦК КПСС Н.С.ХРУЩЕВУ.
…В настоящее время в московской организации ССП состоит 1102 человека: 662 русских (60 %), 329 евреев (29,8 %), 23 украинца, 21 армянин, 67 представителей других национальностей. При создании ССП в 1934 году в московскую организацию был принят 351 человек, из них писателей еврейской национальности — 124 человека (35,3 %).
Такой искусственно завышенный прием в ССП лиц еврейской национальности объясняется тем, что многие из них принимались не по литературным заслугам, а в результате снижения требований, приятельских отношений, а в ряде случаев в результате замаскированных проявлений националистической семейственности. <…> Руководство СПП считает необходимым последовательно и неуклонно освобождать Союз писателей от балласта. <…> За ряд месяцев из Союза исключено 11 человек; секретариатом ССП внесена в Президиум рекомендация исключить еще 11 человек. Работа эта будет продолжаться….
Подписи: А.Фадеев, А.Сурков, К.Симонов».
С привычной для историка методичностью Павел сопоставил дату письма — 24 марта 1953 годами с датой смерти Сталина — 5 марта того же года. Письмо было отправлено Хрущеву всего через девятнадцать дней. Еще продолжало набирать обороты «дело врачей-отравителей» (хотя через десять дней, 4 апреля, их неожиданно освободили, признав «дело» спровоцированной ошибкой). Павел анализировал: зачем и для чего было написано это письмо руководителей Союза писателей? Вряд ли они ни с того ни с сего решили направить его Хрущеву. Скорей всего, от него поступил запрос. Получается, что тогда еврейских врачей все еще считали виновными, и Хрущев мог настаивать на чистке Союза писателей — на исключении евреев. А в угоду ему руководители Союза верноподданнически обещали работать над этим. В документе называлось только число евреев, и от этого несло матерым антисемитизмом. Павлу было ясно скрытое значение этого документа, с горькой иронией он думал: «Евреи им всем мешают, а каких русских они принимали в Союз писателей? Бесталанных, но зато верноподданных».
И тут же Павлу на глаза попался протокол встречи Хрущева с французским журналистом Сержем Груссаром. Француз задал вопрос о Биробиджане. Хрущев ответил: «Когда из Крыма выселили татар, некоторые евреи начали развивать идею о переселении туда евреев, чтобы создать в Крыму еврейское государство. А что это было бы за государство? Это был бы американский плацдарм на юге страны. Я был против этой идеи и полностью соглашался в этом вопросе со Сталиным». Признав опыт с Биробиджаном неудачным, Хрущев так и сказал: «Евреи все интеллигенты, все и всегда стремятся в университеты».
Павел решил снять копии с этих интересных документов. Он переписал напечатанное на машинке, спрятал в карман — это были ценные исторические свидетельства официального антисемитизма. Он знал: это может пригодиться.