Алеша привез Моню в больницу № 50 Тимирязевского района. Дежурным хирургом был Михаил Цалюк, высокий, крепко сложенный мужчина, под сорок. Он профессиональным взглядом окинул Моню:

— Что случилось?

Из-за отека лица Моне было трудно говорить, объяснял Алеша:

— Понимаете, в Малаховке кто-то поджег синагогу, она горела, а он кинулся прямо в огонь — спасать древнюю Тору.

Моня закашлялся, хотел что-то сказать. Цалюк близко наклонился к его лицу, и Моня прошептал прерывающимся голосом:

— Тора очень древняя… из Испании… когда оттуда изгоняли евреев… а потом в Польше ее спасли… тоже от пожара… когда гитлеровцы подожгли синагогу, — он махнул обожженной рукой, показывая, что устал, но опять набрал воздуха и добавил: — Ее непременно надо было спасти… кто-то должен был это сделать.

Цалюк выпрямился, пораженный:

— Вы рисковали жизнью, чтобы спасти Тору?! Это очень благородно, вы совершили великую мицву. Хотя я еврей неверующий, но благодарю вас от имени всех. — И врач почтительно поклонился.

После осмотра он сказал:

— Ну, ожоги первой степени, не очень опасные, залечим быстро. Меня больше беспокоят ваши легкие, вы надышались гарью и дымом.

Алеша попросил:

— Я привез его к вам, потому что у меня здесь есть знакомый, профессор Зак. Не можете ли вы сказать ему?

Цалюк воскликнул:

— Зак ваш знакомый? Конечно, позову, это наш самый уважаемый профессор.

Кареглазый, невысокий Зак, лысый, шестидесяти лет с небольшим, появился удивительно быстро, передвигался он легко, стремительной походкой. Одет был не в накрахмаленный профессорский халат, а как хирург, готовый к операции, — в легкий операционный халат с короткими рукавами.

Цалюк объяснил Заку:

— Вот, Юлий Иосифович, новый еврейский герой: на пожаре в малаховской синагоге кинулся в огонь и спас древнюю Тору.

Зак с любопытством посмотрел на Моню и стал внимательно осматривать ожоги и слушать его легкие:

— Дышите… так. Помогите мне повернуть его. Дышите еще. Так. Придется нашему герою сделать вагосимпатическую новокаиновую блокаду, чтобы дышал легче. Наложим вам повязки с мазью Вишневского, сделаем внутривенное вливание физиологического раствора и дадим кислород для дыхания. Положим вас на пару-тройку недель.

Цалюк делал все по указанию профессора, Моня стонал, кашлял, морщился.

Когда процедуры закончили, его повезли в палату. Профессор шел следом с Алешей, чтобы дать указания врачам. По дороге Алеша сказал:

— Я сын Семена Гинзбурга и знал вашего брата Михаила. А пациент — это мой друг.

— Да, да, конечно, я знаю вашего отца. Как он поживает?

— Он на целинных землях, председатель совнархоза.

Зак спросил:

— Так что случилось в Малаховке?

Алеша объяснил и добавил:

— Там потом нашли напечатанные на машинке угрозы евреям, подписанные аббревиатурой БЖСР, то есть «бей жидов — спасай Россию!».

Зак нахмурился:

— Какое жуткое проявление антисемитизма — и это в нашей стране! Знаете, во время войны мы с Цалюком были на фронте, в разных армиях, но оба навидались фашистских преступлений против евреев. Но то были фашисты. А в Малаховке, наверняка, орудовал кто-то из наших людей.

Пока они шли, он рассказывал:

— Миша Цалюк — прекрасный доктор, умелый, знающий. Во время войны он был лихим разведчиком и первым вошел в Освенцим. Спас остававшихся там едва живых евреев. А я был хирургом в танковой армии и видел еврейское гетто в Будапеште, тоже полное мертвых и полуживых евреев. Я проезжал по только что взятому городу, какой-то гражданский человек остановил мою машину и сказал, что ему срочно нужен доктор для помощи умирающим евреям. Я со своими ассистентами пошел за ним в гетто. Это было удручающее зрелище. Всех выживших я положил в госпиталь. А человек, который привел меня туда, оказался шведским дипломатом Раулем Валленбергом. Вот это был герой — спас сто тысяч евреев под самым носом у фашистов. И что вы думаете? Его арестовали наши смершевцы, и после этого великий герой Валленберг пропал. А в Будапеште ему поставили памятник.

* * *

Больница № 50 была построена по типичному послевоенному проекту: два пятиэтажных кирпичных корпуса-коробки, один — хирургический, другой — терапевтический. Сначала Моня лежал в хирургическом корпусе, ему выделили маленькую отдельную палату. Кислородной проводки не было, рядом с кроватью стоял большой баллон с кислородом, чтобы он дышал им круглые сутки. Лечил его молодой хирург Виктор Маневич. Профессор Зак проверял состояние больного каждое утро и вечером, перед уходом.

Поправлялся Моня медленно, Алеша навещал его почти каждый день, привозил к нему маму, она приносила ему судочки с домашней едой, жалостно смотрела и непрерывно причитала.

Моня просил:

— Мама, не надо мне столько привозить, мне достаточно больничной еды.

— Разве это еда? Азохен вэй, какая это еда! Все такое невкусное. А я готовлю тебе самое свеженькое.

Дома она хвалилась знакомым:

— Мой Моня очень важный пациент, его сам профессор лечит два раза в день.

Слух о Монином подвиге быстро разошелся по больнице. Половина врачей были евреями, и многие из них приходили посмотреть на него. Некоторые решались даже сказать, хоть и обязательно оглядываясь по сторонам:

— Спасибо вам — от всех евреев.

Моня в ответ улыбался, а потом говорил Алеше:

— Они тут все «инвалиды пятой группы», у всех пятая графа в паспорте. В них живет национальное чувство, но они стараются его скрывать — вечная наша еврейская запуганность.

Высокая концентрация евреев в больнице объяснялась просто: в клинические больницы евреям пробиться было трудно, а «пятидесятка» была рядовой, районной, и, кроме хирургов, работавших на кафедре, все остальные были просто практикующие врачи, без ученых степеней.

Когда ожоги зажили, Моню перевели в отделение терапии. Заведовал им доктор Лев Шимелиович, лет сорока, маленького роста, с острым худым лицом и глубокими залысинами. Его высоко ценили и уважали. И еще, все знали, что он сын знаменитого доктора Бориса Шимелиовича, расстрелянного по приказу Сталина вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета.

Уже казалось, что скоро Моню выпишут, как вдруг неожиданно у него поднялась высокая температура. Было непонятно, что случилось. Навестить его пришел Миша Цалюк.

— На что ты жалуешься?

— Задница разболелась, и дергает. Понимаешь, не могу же я здешним врачихам задницу показывать.

— А ну, повернись. Так. Когда тебе делали укол в последний раз?

— Два дня назад. А что?

— Похоже, что занесли инфекцию.

— Какую инфекцию? Это же был пенициллин, антибиотик, как раз против инфекции.

— У нас выпускают плохие антибиотики, бывают загрязненные партии. Да и кипячение шприцев и игл тоже не дает стопроцентной гарантии от занесения инфекции. Во всем мире уже переходят на стерильные шприцы и иглы однократного использования, а у нас — отрыжка бедности нашей медицины.

Перевели Моню обратно в хирургический корпус, профессор Зак посмотрел:

— Настоящий фурункул, уже с размягчением в середине. Надо вскрывать.

Сделали операцию. Опять Алеша привозил к Моне Раису Марковну, и опять она причитала над сыном:

— Монечка мой, за что только на тебя такие цоресы?

Неделю он пробыл в хирургии, воспаление на ягодице прошло, но температура не снижалась. Обнаружилось, что на почве инфекции возникло воспаление почек, его перевели в урологическое отделение.

Зак сокрушенно качал головой:

— Каскад инфекционных осложнений. Но вы не волнуйтесь, вас будет лечить прекрасный уролог доктор Кан.

Через несколько дней инфекция прошла, но у Мони началось воспаление легких. Его снова перевели в терапию. Ему уже надоело лежать в больнице, он ворчливо рассказывал Алеше свои впечатления:

— Парадокс советской медицины: врачи хорошие, а медицина плохая, бедная она. И врачи бедные, зарабатывают гроши. Они получают меньше, чем шофер автобуса, и даже меньше, чем зарабатывает парикмахер, беря с клиентов гроши в качестве благодарности. А если врач получит денег от больного, это считается взяткой и его выгоняют с работы, а то еще и судят. Ну и уход тоже плохой, многие сестры невнимательные. А что с них возьмешь? Они еще бедней, зарплата у них просто нищенская. Я знал одну операционную сестру, так она подрабатывала настоящей проституцией — шофер такси порекомендовал ее мне у Ленинградского вокзала. Вот как. А хозяйственная служба в больнице — это же усраться можно! Ты посмотри, какое мне белье принесли, застиранное до желтизны, с дырами. На кальсонах нет ни пуговиц, ни тесемок. Я их натянул, а они не держатся. И надо же такому случиться, как раз в этот момент пришла моя новая врачиха Маргарита. А я, понимаешь, стою перед ней и срам ладошкой прикрываю.

О самой Маргарите он говорил с восторгом:

— Слушай, такая баба! Возбуждающие пропорции что спереди, что сзади. Настоящая красавица. Увидишь — сразу влюбишься.

Первый раз Алеша увидел ее со спины, сидящей возле Мониной кровати. Когда она встала и обернулась, ее красота мгновенно поразила его. Изящное овальное лицо, большие ярко-синие глаза, бархатистые брови на взлете и прекрасные вьющиеся черные волосы, зачесанные назад. Нос изящных пропорций, с небольшой горбинкой и тонкими, как лепестки, ноздрями, элегантно очерченные, слегка пухлые губы. Все вместе создавало ощущение почти библейской красоты. Но главное, глаза, синие глаза. Алеша всегда приходил в восторг от прекрасного, а тут перед ним была женщина, прекрасная, как греческая статуя. Он оробел и смутился.

— Здравствуйте, — протянула она бархатным голосом, — так это вы друг Мони? Он говорил, что вы поэт, читал мне ваши стихи.

Алеша смотрел на нее с восторгом и молчал. Женщина заметила его растерянность, подождала, потом сказала:

— Ну, мне надо идти на обход, к другим больным. До свида-а-ания, — опять протянула она и вышла.

Так он ничего и не сказал ей, только молча любовался, пока она уходила по коридору, ее фигурой, плавной походкой, стройными ногами.

— Что, красавица? — проговорил Моня. — Баба что твое восьмое чудо света!

— Да, редкостная красота, вздохнул Алеша. — Слово «баба» к ней не подходит.

— Ко всем подходит, если разобраться. У всех у них вдоль, ни у кого поперек.

Алеша даже разозлился:

— Ну и циник ты, Монька.

— Ладно, я пошутил. А чего же ты молчал? Она ждала, чтобы ты с ней полюбезничал.

— С чего ты взял?

— По ее синим глазищам видел. У тебе есть шанс: мало того что красивая, она еще и незамужняя. Мне говорили, что ее муж погиб. А она создана для любви.

* * *

Наконец Моню выписали. В благодарность за лечение он решил прямо в день выписки устроить в ресторане банкет для врачей. Но они были против ресторана:

— Если в ресторане, то узнают в больнице. Тогда надо приглашать главврача и других. Лучше собраться у кого-нибудь дома своей компанией, по-тихому — и чувствовать себя вольней. Да и побузить дома можно всласть.

Маргарита, кокетливо поглядывая на Алешу, предложила:

— Можно собраться у меня, я живу рядом с больницей, родители уехали. Прямо после работы приходите ко мне, всем удобно.

Моня подмигнул Алеше:

— Ну, старик, смотри не теряйся. Она ведь из-за тебя пригласила нас к себе, хочет тебя заполучить.