Два года назад Хрущев вознес бывшую ткачиху Екатерину Фурцеву на вершину власти — в знак благодарности за помощь в победе над «антипартийной группировкой» сделал ее членом Президиума и секретарем ЦК партии. Фурцева стала первой и единственной женщиной, поднявшейся так высоко в Советской России. Ее портреты висели на площадях, их несли в праздничных колоннах демонстранты, она красовалась на фотографиях партийной верхушки в газетах, ее имя стояло в ряду с именем Хрущева. Он относился к ней благожелательно, но безразлично, ходили слухи, что у них когда-то была связь.

У этой миниатюрной женщины было привлекательное лицо с лучистыми серыми глазами, она была всегда тщательно причесана, одевалась строго — жакет и юбка (брюк женщины тогда не носили). Но в России издревле практиковалась дискриминация женщин, особенно если им хоть в чем-нибудь удавалось подняться повыше. Поэтому о Фурцевой ходило много двусмысленных шуток, остряки сочиняли про нее частушки. И Алеша сочинил эпиграмму:

Когда в космос запустили спутник с собакой Лайкой, Моня Гендель тоже запустил анекдот, ставший популярным: «Мы доказали всему миру, что можем поднять любую суку на любую высоту».

Фурцева выезжала за границу во главе важных делегаций, это производило впечатление на иностранных лидеров. Ее появление в европейских странах демонстрировало некоторый сдвиг в пресловутом мужском консерватизме коммунистической власти, наконец эти грубые коммунисты начали считать женщин равными себе. Ходили слухи о том, что, когда ее принимала королева Великобритании Елизавета II, после получаса беседы она сказала Фурцевой: «Екатерина, не зовите меня больше Ваше Величество, зовите просто товарищ Елизавета».

По крайней мере, у Фурцевой в кабинете висел портрет королевы с лаконичной подписью: «Екатерине от Елизаветы».

Королева Дании Маргарет однажды сказала: «Хотела бы я сделать для своей страны столько же, сколько Фурцева сделал для своей». Что делала и что сделала Фурцева на самом деле, она, конечно, знать не могла.

Особой популярностью Фурцева, по ее собственным впечатлениям, пользовалась в Германии, и сама этому удивлялась. Она радовалась почтительности, с какой произносили ее имя немцы, но не знала, что «furzen» означает по-немецки «пердеть». Никто из подобострастных помощников ей этого не разъяснил, а сама она в немецко-русский словарь не заглядывала.

Быть единственной женщиной среди многочисленных мужиков совсем не легкая задача. Хрущев установил мужицкий стиль работы — крик, мат, частые обильные выпивки. Фурцевой приходилось играть по «мужским» правилам: не обращать внимания на матерщину, иногда самой ввернуть грубое словцо, после заседаний пить со всеми, а после попоек быстро приводить себя в порядок. Она все это выдерживала, сохраняла миловидность, статность. И хотя старательно приноравливалась к «мужскому» стилю, ее присутствие все-таки стесняло коллег-мужчин. Но она была ставленницей Хрущева, и поэтому они молчали.

У членов кремлевской верхушки копилось недовольство «завихрениями» Хрущева, его неумными, резкими замечаниями, его странными выходками и пренебрежительным отношением к мнению других. Фурцева тоже замечала его слабые стороны. Как-то раз, беседуя по «вертушке» с секретарем ЦК Аристовым, она позволила себе «пройтись» по Никите, перемыть ему косточки: «Задурил наш Никитушка, учит всех, как вести сельское хозяйство, а урожайность падает все ниже. Мы-то с вами получаем все из распределителя, но подруга говорила мне, что по всей стране идет нехватка продуктов, особенно в провинции, и люди недовольны. Да и в других вещах, менее важных, Никита делает ошибки. Он никого слушать не хочет, только указывает».

Все разговоры по «вертушке» записывались — в кремлевской иерархии господствовали подозрительность и склонность к предательству. На другой день на стол Хрущеву положили стенограмму замечаний Фурцевой: Аристов ее предал. Реакция Хрущева была мгновенной и привычной: «Ну, я ей покажу Кузькину мать!»

Чтобы расправиться с Фурцевой, ему не надо было проводить подготовку, никто за ней не стоял, кроме него самого, защиты у нее не было. Он собрал внеочередной пленум Президиума, все гадали, о чем он поведет речь. Пришла и села на свое место и Фурцева.

Хрущев с ней не поздоровался, объявил: «Товарищ Фурцева позволила себе идти против партии. Да, против партии. Мне стали известны некоторые ее замечания по работе партии. Что ж, товарищи, на повестке дня один вопрос: исключение Фурцевой из Президиума и снятие ее с должности секретаря ЦК».

Все с недоумением повернулись к ней. От неожиданности Фурцева сначала побагровела, потом побледнела, опустила голову. Все понимали: если Хрущев этого хочет, значит обсуждать и выступать против бесполезно. Руки за ее исключение подняли все.

Повесив голову, Фурцева медленно шла по коридору, по которому когда-то почти бежала, чтобы срочно помочь Хрущеву, когда его собиралась скинуть «антипартийная группировка». Итак, ее карьера закончена. Ей 50 лет, и вновь подняться она не сможет…

Она хотела позвонить по «вертушке» домой, оказалось, что телефон отключен; она вызвала машину — вместо правительственной машины ей подали обычную «Волгу». Приехав на дачу, она велела прислуге никого не впускать, кроме своей подруги, легла в теплую ванну, как была, в строгом синем костюме, и вскрыла себе вены на левой руке, у самого запястья. Ей не хотелось, чтобы ее нашли в воде голой.

Когда пришла подруга, прислуга шепнула: «Чем то расстроены, ушли в спальню и молчат».

На стук она не отвечала. Испуганная подруга позвонила в медицинскую спецслужбу Кремлевской клиники. Дверь взломали и нашли Фурцеву в ванной, истекающую кровью.

Ее спасли, доложили Хрущеву. На следующем заседании он объявил, криво усмехаясь: «У Фурцевой обычный женский… как это называется? Да, климакс. Не стоит обращать на это внимание. С такой хрупкой женской психикой трудно работать в ЦК».

Снятие Фурцевой не произвело на людей никакого впечатления, за ней не было никаких заслуг, в комедии смены кремлевских вождей она сыграла свою роль и ушла за кулисы. Но когда слух о ее «самоубийстве» пошел гулять по стране, Хрущев приказал: «Фурцеву бросить на культуру».

Через месяц ее назначили министром культуры. В представлении Хрущева культура имела третьеразрядную ценность.

Моня Гендель комментировал: «Это ж усраться можно! Ткачиху Фурцеву сделать министром культуры! А чего удивляться, пролетарской власти нужна и пролетарская культура».

Алеша сочинил эпиграмму, и она разошлась по всей стране: