У Павла была еще одна причина для хорошего настроения, более отвлеченного свойства: он испытывал чувство удовлетворения после только что прочитанной повести «Один день Ивана Денисовича», первого художественного произведения о правде лагерной жизни. Ничего подобного по глубине идеи и реалистичности описания до сих пор не печатали. Повесть, появившаяся в журнале «Новый мир», сразу стала объектом интереса, обсуждения и восхищения читающей публики. Они передавали друг другу журнал на ночь, на чтение образовалась очередь. Журнал выпустил два дополнительных тиража, но все равно экземпляров катастрофически не хватало, раскупали мгновенно. В Союзе писателей прошел слух, что повесть читал сам Хрущев, она ему понравилась, и он дал добро на публикацию.

Автором был никому еще не известный Александр Солженицын. Для первого опубликованного произведения повесть была написана с поразительным мастерством: яркие образы, тщательно проработанные эпизоды, четкая структура повествования и сочный язык с использованием своеобразного лагерного жаргона, хорошо знакомого Павлу. Это был рассказ об одном обычном дне одного обычного заключенного, деревенского печника Ивана Денисовича Шухова. Из десяти лет заключения он отсидел уже восемь. Кроме сквозных событий дня, описывались судьбы и характеры многих заключенных, это превратило повесть в эпопею лагерной жизни. В жизни каторжника это был обычный тяжелый день, которым Иван Денисович все-таки остался доволен. Но если лагерная действительность так ужасна, почему он доволен? Ответ напрашивался сам собой: этому простому, ни в чем не повинному мужику помогала многолетняя привычка к страшным условиям. В этом и была суть идеи: не только показать жуть лагерного существования, но подчеркнуть, что человека к этому заставили привыкнуть. От этого легко было перекинуть мост к обобщению: всех нас заставили привыкнуть к тяжелой жизни под сталинским сапогом. Так «маленький мир лагеря» становился отражением «большого мира», всей страны. В повести есть удивительный момент: Шухов вспоминает волю, и автор пишет: «Уж сам он не знал, хотел он воли или нет». Читатели ясно понимали это метафорическое сравнение.

Павел вслух читал повесть Марии, а дочитав, сказал:

— Это энциклопедия советской жизни при Сталине. Я прошел через это и знаю, что все написанное абсолютная правда. Меня радует, что наконец опубликовали правду.

Мария сидела подавленная, с заплаканными глазами:

— До чего это все страшно! Мне просто не верится, что ты сам испытал весь этот ужас. А теперь это суждено мужу Лилечки и отцу нашего внука.

И приняла лекарство от сердечной боли.

* * *

Накануне нового 1962 года в правлении Союза писателей царила необычная суета: Ильин был озабочен, не отходил от своего стола со спрятанной в ящике «вертушкой» — прямой святи с заведующим идеологическим отделом ЦК партии Ильичевым. Переговоры с ним он вел за закрытой дверью. Секретарши Таисия и Вера постоянно куда-то звонили, с кем-то соединяли Ильина по обычному телефону. Было назначено внеочередное заседание партийного комитета, на совещание съехались все секретари Союза писателей: Федин, Сурков, Михалков, Симонов, Соболев. Несколько раз приезжал и уезжал Твардовский, редактор журнала «Новый мир».

Ильин доверительно сказал Павлу:

— Партком принял решение: 30 декабря будем принимать в Союз писателей Александра Исаевича Солженицына. Пришло указание из ЦК, сам Хрущев дал согласие.

Но о самом авторе повести еще ничего не было известно, ходили слухи, что он побывал в заключении.

* * *

Александр Солженицын был арестован во время войны, прямо на фронте, в феврале 1945 года. Военная цензура донесла сотрудникам СМЕРШа, что в переписке с другом он ругательно высказывался о «пахане», под которым угадывался Сталин. При обыске в его личных вещах нашли «резолюцию», в которой он сравнивал сталинские порядки с крепостным правом старой России.

Его приговорили к восьми годам заключения в исправительно-трудовых лагерях, Сначала он работал в «шарашке», спецтюрьме, где использовали труд арестованных ученых. Там Солженицын полностью разочаровался в марксизме, со временем поверил в Бога и склонился к православно-патриотическим идеям. В августе 1950 года его направили в Степлаг, особый лагерь в Экибастузе. Он отбывал на общих работах, был некоторое время бригадиром, участвовал в забастовке.

Все годы в заключении Солженицын много сочинял, но писать не мог, в лагерях писать не разрешалось, да и нечем было и не на чем, ни карандашей, ни бумаги не было. Он запоминал сочиненное наизусть, чтобы когда-нибудь восстановить. Наблюдения и опыт лагерной жизни в Степлаге стали основой повести «Один день Ивана Денисовича». Это был голос человека, однажды уже погребенного заживо.

Освободили Солженицына в 1953 году, но в Центральную Россию он мог вернуться только в 1956-м, жил во Владимирской области, преподавал математику в средней школе. В феврале 1957 года был реабилитирован и поселился в Рязани, работал учителем астрономии в средней школе. Не видя возможности публиковать свои произведения, очень переживал.

В 1959 году Солженицын написал рассказ «Щ-854», таким был его собственный нагрудный номер заключенного. С помощью друга по камере, литературоведа Льва Копелева, он отдал рукопись в «Новый мир». Это и была повесть «Один день Ивана Денисовича». По счастью, она попалась на глаза сотруднице журнала Анне Берзер, она обходными путями сумела передать ее главному редактору Александру Твардовскому. Повесть напечатали в 1962 году в ноябрьском номере журнала, она сразу была переведена на многие языки и издана за границей.

* * *

Твардовский не мог бы сам решиться печатать повесть о лагерной жизни, но он был вхож к Хрущеву и очень рекомендовал ему прочитать «Один день Ивана Денисовича». Хрущев читать не любил, повесть ему прочитал его референт по культуре Владимир Лебедев. Мужиковатый диктатор слушал, симпатизировал Шухову, такому же простому мужику, как он сам, но не понял глубокого смысла и широкого значения повести. Он приказал срочно напечатать двадцать три экземпляра «для внутреннего пользования» и велел всем членам Президиума ЦК прочитать повесть. Но партийные бонзы привыкли запрещать все, что хоть каким-то боком выбивалось за рамки их представлений. Литература вообще не входила в круг их интересов, они полагали, что цель у нее одна — воспевать советскую действительность, и так, чтобы никоим образом не отражать настоящую жизнь. Бытовала эпиграмма:

Повесть Солженицына осуждала советскую действительность, это прямо «трогало» руководство, и они единодушно сказали, что повесть печатать нельзя.

В ноябре 1962 года на очередном Пленуме ЦК партии Хрущев вдруг, неожиданно, как делал многое, отошел от темы заседания, рассказал о повести Солженицына, и заявил:

— Это важная и нужная книга. — Но фамилии автора выговорить не мог и назвал его Иваном Денисовичем, так ему было проще.

На пленум привезли еще несколько сот экземпляров «Нового мира» с повестью Солженицына, и все участники расходились с двумя книжками под мышкой: красная — с решениями пленума, синяя — журнал с повестью Солженицына.

Как всегда Хрущев рубанул с плеча, разрешил Твардовскому:

— Печатайте!

И в Союзе писателей сразу закрутилась-завертелась вокруг Солженицына мышиная возня. Секретариат Союза писателей осторожно поинтересовался у Хрущева:

— Можно ли принять Солженицына в Союз писателей?

— Принимайте.

В Дом литераторов Солженицына привез на машине Твардовский. Внутри, прямо у входа, его встречал Ильин. Солженицын, высокий, худощавый, с напряженным выражением лица, с интересом оглядывался по сторонам. Их путь пролегал через ресторан, там собрались писатели второго эшелона — члены правления или жаждущие стать членами «акулы». При появлении Солженицына в почетном сопровождении Твардовского и Ильина они молча на него уставились неожиданная слава и поддержка самого Хрущева были мечтой для каждого. А Солженицын острым глазом опытного «зэка» замечал на столах большое разнообразие блюд: питались писатели хорошо, много лучше других.

Поднялись на второй этаж, к начальству. Открыли дверь в кабинет, но Солженицын сначала подошел к секретаршам Таисии и Вере, пожал им руки. Заметив сидевшего позади них Павла Берга, подошел и пожал руку и ему. При этом он так проницательно взглянул на Павла, будто сразу угадал, кто это и почему тут сидит. Павел вспомнил, что современники Льва Толстого тоже говорили о проницательном, все угадывающем взгляде великого писателя.

Ильин мягко взял гостя под локоть:

— Александр Исаевич, пожалуйста, в кабинет первого секретаря, там собрались секретари правления, все ждут вас.

— Будете обсуждать мою кандидатуру?

— Нет, ваша кандидатура уже прошла утверждение. Секретари хотят познакомиться с вами и побеседовать о литературных делах и планах.

В кабинете сидели «киты», все встали, Солженицын обошел всех, со всеми поздоровался за руку.

Все хотели похвалить нового коллегу. Раздавались слова, произносимые важным тоном:

— Я получил громадное удовольствие…

— Очень живо написано…

— Представлены выпуклые образы…

— Главный герой Шухов виден как живой.

— Речь действующих лиц очень типичная…

— Можно поздравить Александра Исааковича…

Солженицын поправил:

— Исаевича.

— Да, извините, можно поздравить Александра Исаевича с вступлением в наш Союз.

— Мы очень рады, что теперь вы член нашего Союза.

«Киты» разливались соловьями, для них главным было то, что сам Хрущев рекомендовал принять Солженицына в Союз. А герой дня слушал внимательно, наклонив голову, что-то записывал в маленький блокнот. Ему предложили:

— Вы хотели бы что-нибудь сказать?

— Да, я хочу поблагодарить особенно Александра Трифоновича Твардовского, без его помощи не по силам было бы мне опубликовать «Ивана Денисовича». Видите ли, мой путь в Союз писателей не был легким, я тянулся в литературу неосмысленно, плохо сознавая, зачем это мне и зачем литературе. Я изнывал от того, как трудно было находить свежие темы для рассказов. Страшно подумать, каким бы писателем стал я, если бы меня не посадили. Вот там-то я и увидел удел современного русского писателя, озабоченного правдой: писать надобно только для того, чтобы обо всем не забылось, стало когда-нибудь известно потомкам. Было мне суждено уцелеть, а другие, может быть, с большим даром, сильнее меня, погибли за колючей проволокой. Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, с биркой на пальце ноги. Двенадцать лет я писал и писал, и уже и смирился было с пожизненным молчанием. Сильное преимущество подпольного писателя — в свободе его пера. Но понурая свинка глубоко корень роет. И только непредсказанное, невероятное чудо роспуска миллионов невинно заключенных, соединенное с начатками человеческого законодательства, перехлестнуло прежние устои, которые всем казались незыблемыми.

И вот мой тюремный друг Лев Копелев передал рукопись рассказа «Щ-854» об Иване Денисовиче. Хоть всего-то шесть авторских листов, но совсем это тонко было: перепечатывал я с двух сторон, да без полей и чтоб строка вплотную к строке. И сработало. Спасибо огромное Анне Самойловне Берзер, это она, незаметный сотрудник, верная лошадка «Нового мира», смогла понять значение моего рассказа и донести рукопись до Твардовского. Догадка-предчувствие у меня в том и была: к мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны и верхний мужик Твардовский, и верховой мужик Никита Хрущев. Даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта доконная мужицкая суть, столь у нас осмеянная, потоптанная и охаянная. Твардовский меня за уши из подполья вытянул. Не обнадежен я, конечно, полностью, что будет мне легко и удобно в Союзе писательском, в который вы меня впустили для умеренно-благополучного существования. Наша интеллигенция единодушна в представлении о желанном будущем, но пока что так же единодушна и в полном бездействии для этого будущего. Но все дело в нашей идеологии. Достаточно она потерзала и разорила наши души. После громадных наших потерь мы можем допустить себе и небольшую льготу освобожденного слова. Стране нужна здоровая литература, а не та, что подпираема ходульными устоями прошлого. Моя единственная мечта — оказаться достойным надежд читающей России. Сегодня у меня хороший день, ну прямо-таки славный денек, какой выпал в тот раз на долю Ивана Денисовича.

Литературные «киты» сидели притихшие, слушая необычные мысли и слова, выраженные в необычной форме. Им было не по душе это слушать, но осудить его речь они не решались, ведь Солженицына «подпирал» ни кто иной, как сам Хрущев. Да еще ходили слухи, что ему могут дать Ленинскую премию, высшую награду. Когда он закончил, они захлопали, хотя не очень решительно, из кабинета выходили растерянные.

Проводив Солженицына, Ильин позвал к себе Павла:

— Ну, профессор, поразил он наших. Он, знаете, как говорится, действительно исповедует то, во что верит. Вам его слова понравились бы, да и сам он — в нем виден настоящий лагерный закал, крепкий орешек. А вы бы посмотрели на наших «китов» — растерялись совсем. Ну, скажу вам, при наших устоях, буду очень удивлен, если его пребывание в Союзе писателей пройдет благополучно. — И Ильин хохотнул, привычно хлопнув себя по ляжке.

* * *

Повесть «Один день Ивана Денисовича» всколыхнула читающую Россию, сразу заговорили о том, что в стране появился новый великий писатель. Для Советской России иметь нового великого писателя, идейного лидера, сметающего установленные властью цензурные препоны, было все равно, что получить новое прогрессивное правительство. Но старое правительство как раз и не хотело иметь и признавать нового идейного лидера. Премию Солженицыну не дали, и всего через четыре месяца после публикации, 7 марта 1963 года, Хрущев выступил в Свердловском зале Кремля перед творческой интеллигенцией Москвы с докладом «Высокая идейность и художественное мастерство — великая сила советской литературы и искусства», который, как обычно, был подготовлен В.Лебедевым. Это было разгромное выступление против нового в искусстве, особенно в литературе. Хрущев возмущенно говорил: «Печать — это дальнобойное оружие, и оно должно быть проверено партией. Я не сторонник правила „живи и жить давай другим“. Идеологическое сосуществование — это моральная грязь; борьба не любит компромиссов».

Хрущев громил драматургов, художников, поэтов, скульпторов, но особенно писателей. Сталинисты с удовольствием аплодировали критике нового, на встрече царила атмосфера злобной реакции. Писатели Михаил Шолохов и Всеволод Кочетов критиковали все, что хоть чуть-чуть отдавало свободой. Хрущев кричал в зал на Вознесенского и Рождественского: «Я не могу спокойно слушать подхалимов наших врагов! Не троньте молодежь, иначе попадете под жернова партии!»

Это была реакция на настроение воспрянувшей интеллигенции после публикации повести Солженицына. Секретари Союза писателей, которые раньше забегали вперед, чтобы с заискивающей улыбкой пожать Солженицыну руку, теперь говорили о нем с опаской и даже с оттенком презрения.