В 1910 году купец и меценат Козьма Терентьевич Солдатенков дал деньги на постройку самой большой в Москве больницы за Тверской заставой, возле Ходынского поля. Построили двадцать двухэтажных кирпичных корпусов и церковь для отпевания покойников. Территорию засадили деревьями и назвали больницу Солдатенковской. С годами корпусов стало не хватать, во время Гражданской войны пристроили пять одноэтажных «тифозных бараков», а после революции еще четыре больших четырехэтажных корпуса. И больницу переименовали в честь знаменитого русского терапевта XIX века Сергея Петровича Боткина.

Боткинская прославилась своими профессорами и стала настоящей академией практической медицины с кафедрами по всем специальностям. Сюда приезжали совершенствоваться врачи со всей страны.

С первого дня работы Лиля поразилась, насколько большой и известной оказалась больница, и была счастлива работать в ней. Сильное впечатление на нее произвели боткинские врачи, по сравнению с холодными и недружелюбными посольскими коллегами в Тиране они были намного более открытыми и, конечно, намного более грамотными. Рабочая атмосфера была очень приятной. И еще Лилю поразило, как много среди врачей евреев.

Работали все много и тяжело, а зарплату получали нищенскую, вдвое ниже водителя городского автобуса и вдвое меньше стоимости женских сапожек. Денег не хватало всем, все вынуждены были постоянно занимать друг у друга до получки. Все стремились найти работу по совместительству в поликлиниках или брали бесчисленные дежурства, носились с одной работы на другую как загнанные лошади. Поэтому были постоянно уставшими, невыспавшимися, и это сказывалось на работоспособности. Получать с больных частные гонорары считалось взяткой и каралось увольнением, даже тюрьмой. Если у кого из врачей был приработок, частная практика — «ЧП», это держали втайне.

В ординаторских, когда там собирались врачи после обходов и операций, велись постоянные разговоры на одну и ту же тему — о низкой зарплате. То и дело возникали слухи о возможной прибавке:

— Говорят, с нового года прибавят пятнадцать процентов.

— Прибавят они, держи карман шире.

За научные степени платили надбавку всего 10 рублей в месяц. Но написать и защитить кандидатскую диссертацию не каждый может, да и условия для этого были только в больших городских больницах. Вот преподаватели институтов, профессора и доценты, получали более высокую зарплату, но пробиться в штат было очень тяжело.

Заведующей отделением, куда направили Лилю, была Марьяна Трахтенберг, энергичная, интеллектуальная и остроумная женщина средних лет. Опытный хирург, она тонко и убедительно учила Лилю всему с азов. Лиля ее обожала, положение заведующей казалось Лиле недостижимо высоким, она старалась во всем копировать начальницу. Марьяне девушка нравилась, она относилась к Лиле, как к дочери, рассказывала ей:

— Ты, Лиля, встала на тяжелый путь хирурга. У всех врачей тяжелая жизнь, но особенно тяжелая она у женщин. На работе мы постоянно думаем о домашних делах: как там дети, что купить, что сварить, где достать? После работы бежим по магазинам, чтобы принести домой продукты, сразу становимся к плите. Но и в магазинах, и дома мы постоянно думаем о делах рабочих: как там наши больные после операций? Это выматывает силы и нервы, особенно у женщин-хирургов. Поэтому пустили про нас верную поговорку: женщина-врач — это и не женщина, и не врач. Очень редко женщина может оставаться элегантной, женственной и быть в то же время хорошим хирургом.

Лиля думала, что пример самой Марьяны опровергал расхожее мнение. Хороший хирург, она растила двух детей. Правда, муж ее был генералом, преподавателем Академии, семья жила обеспеченно. А у Лили мужа не было… Скоро она убедилась, как права была ее начальница, как непросто живется женщине-врачу. Хотя материально помогал отец и домашнее хозяйство вела верная Нюша, все равно Лиле часто приходилось после работы ездить по магазинам, иногда в дальние районы Москвы, чтобы достать какие-то вещи для себя и Лешки. По дороге она, как все, покупала продукты, которые случайно выбросили на прилавок, и ехала домой в метро с тяжело набитой авоськой. Все-таки немного помогало то, что по утрам приходила молочница, женщина из ближнего Подмосковья. Она носила на себе тяжелый бидон молока и мешок с творогом, наливала до краев алюминиевую кружку молока, выкладывала сверток домашнего творога в марле. Женщина эта с одной коровы снабжала продуктами многие семьи в кооперативе.

А в воскресные дни Лиля обязательно ходила на рынок за картошкой или объезжала большие продуктовые и промтоварные магазины в центре города. Особенно тяжело бывало после бессонных ночных дежурств. Все это выматывало.

Марьяна приглядывалась к ней, брала ее ассистировать в операционную и все больше доверяла ей самой делать отдельные части операций. Она говорила Лиле:

— У тебя руки хорошо скоординированы, созданы для хирургии. Ты можешь далеко пойти. К тому же ты молодая, красивая, постарайся все-таки остаться женщиной.

— Спасибо за похвалу. Вы вправду думаете, что из меня получится хирург?

— Поверь моему опыту.

— Я хочу стать умелым врачом. И остаться женщиной, как вы.

* * *

Рупик Лузаник завершал в Боткинской работу над диссертацией на степень доктора наук, у него была небольшая лабораторная комната. Однажды, уже поздно вечером, Лиля зашла к нему, он сидел с засученными рукавами, без галстука, возился с аппаратурой.

— А, Лилька, заходи. Только подожди несколько минут, мне надо закончить кое-что. — И Рупик продолжил делать записи.

Она осматривала стены с развешанными схемами и сделанными от руки графиками. Рупик заметил краем глаза ее интерес, не отвлекаясь от работы, объяснил:

— Это все генетические находки по ходу клинической работы. Ну, я закончил, можно поговорить.

— Я не знала, что ты занимаешься генетикой. Это твоя лаборатория?

— Да, моя. Только аппаратура старая, на новую не дают валюты. Знаешь, в шестьдесят первом году был в Москве Маршалл Ниренберг, американский генетик, делал доклад о своей работе, на английском языке конечно. Аудитория была почти пустая, никто у нас ничего не понял. А я уже знал английский, и мне были интересны его находки. Работая над своей диссертацией, я повторил его опыты и тоже открыл кое-что новое. Мне удалось расшифровать некоторые мутационные отклонения в генах, которые вызывают врожденные заболевания. И я написал первую в стране статью по клинической генетике. Ее даже перепечатали в чешском журнале. Будущее клинической медицины зависит от понимания изменений на клеточном и генетическом уровнях. Можно будет даже расшифровать происхождение рака. Вот я и стараюсь изо всех сил доказать это.

— Рупик, поздравляю с успехом. Ты так интересно рассказываешь про будущее медицины. Сразу видно, что ты достиг, чего хотел, — стал ученым.

Он покачал головой:

— Ой-ой, ученый… Вообще-то я сугубый клиницист-ремесленник, лечу и люблю лечить. Моя мечта — стать хорошим врачом, уверенным, тщательным в диагностике и лечении. Днем я лечу больных, а по вечерам допоздна занимаюсь здесь, чтобы сочетать практику с наукой. Есть врачи-ремесленники, есть врачи-ученые. Если ремесленники в курсе научных достижений, тогда они становятся настоящими мастерами лечения. Я хочу стать таким.

Лиля сказала:

— Я пришла поблагодарить тебя за маму. Она очень тебя хвалила как доктора.

— Ой-ой, Лилька, я старался сделать все возможное, чтобы предотвратить фибрилляцию сердца. Но в тот день… — Он грустно замолчал.

— Я знаю, это висит на мне тяжелой виной — она обязательно хотела встретить нас с сыном, боялась, что ты положишь ее в больницу, и поэтому не поехала к тебе.

Оба замолчали, у нее в глазах стояли слезы. Чтобы прервать грустный разговор, Рупик заговорил о другом:

— А знаешь, здесь ведь временно работает наш китаец Ли.

— Ли здесь?!

— Да, он теперь майор китайской армии. Его прислали делать диссертацию. Он удивительно способный парень. Ой-ой, какой способный! С его настойчивостью и работоспособностью он сделает первосортную диссертацию. Китайцы — все способные и работящие. Жалко, что живут под гнетом этого зверя Мао. Но Ли по-прежнему боготворит его.

— А кого ты еще видел из наших?

— Приезжал на усовершенствование Тариэль Челидзе. Он теперь важная персона, депутат Верховного Совета Грузинской Республики.

— Неужели! Так быстро стал депутатом?

— Знаешь, как у нас делают депутатов? Он правоверный грузин, верит в дружбу народов. Вот его и сделали депутатом.

— Сколько ты мне интересных новостей рассказал. Ну а кто из наших девочек вышел замуж, кто кого родил, кто развелся?

— Ой-ой, кто замуж вышел, не знаю. Я что-то об этом ничего не слышал.

— Не слышал? — удивилась Лиля. — Все вы, мужчины, странные, ничего-то вы в настоящей жизни не понимаете. Ну а про себя-то ты хоть знаешь, сам-то ты женат?

Рупик засмеялся:

— Ну, если я правильно помню, я пока еще не женат. Ты поговори с Аней Альтман.

— Ты говоришь, Аня здесь? Я должна ее увидеть. А она замужем?

— Не знаю, я ее тоже забыл спросить. Из бывшей тихони она превратилась в горячую активистку. — Он усмехнулся и добавил: — Не знаю, кто вышел замуж, кто развелся. Но зато знаю, что из всех наших теплее всех устроился Гришка Гольд. Вот тип практического ловкача, который нигде не пропадет. Он всего-навсего детский отоларинголог в маленькой поликлинике, а денег загребает и влияния имеет больше других.

— Что же он такое делает? Чудеса какие-нибудь?

— Ой-ой, никаких чудес, вырезает гланды детям больших начальников и богатых людей. Вот и все. Но он очень деловой парень, первым делом после окончания института вступил в партию. Я его спрашивал: зачем тебе нужно вступать в партию? Он поднял меня на смех: «Ты что, ненормальный? У нас с тобой два дефекта — еврейство и беспартийность. От еврейства избавиться невозможно, а вот от беспартийности — очень легко. Это делает еврея менее уязвимым и помогает делать карьеру». Как член партии Гришка не боится получать от родителей своих пациентов большие гонорары, сумел развить богатую частную практику. И всюду завел знакомства, если нужно что достать или что-нибудь устроить, тут Гришка первый мастер.

* * *

Появление в больнице молодой интересной женщины привлекло внимание всех, особенно молодых мужчин. К Лиле присматривались, о Лиле говорили. Сама она свою историю никому не рассказывала, но о ней ходили разные слухи. Она о слухах ничего не знала, а ее единственный друг Рупик Лузаник был по обыкновению в стороне от сплетен.

Как в каждом коллективе, в Боткинской больнице между многими сотрудниками имелись связи, мужчины и женщины заводили романы, на ночных дежурствах мужчины спали с медсестрами или молодыми врачихами, уже солидные врачи имели в любовницах своих помощниц, кто-то ревновал, возникали скандалы, разводы, возникали новые семьи. И все это передавалось и распространялось в сплетнях и пересудах.

Лиля приглянулась терапевту Евсею Глинскому, молодому доктору наук. Он был способным ученым, но характер имел заносчивый, насмешливо-презрительный, считал себя выше других и вдобавок был известен по всей больнице как бабник. Он заметил Лилю в переходе между корпусами, где был маленький буфет. Около буфета всегда стояла очередь, там Глинский обычно пристраивался к какой-нибудь сотруднице и подбирал очередную жертву. Лиля не раз быстро проходила мимо не останавливаясь. Однажды Глинский встал на ее пути:

— Куда вы всегда торопитесь? Постойте с нами.

Лиля с неохотой простояла минут пятнадцать, а он все пытался разговорить ее, делал комплименты:

— Про вас говорят, что вы будущая звезда хирургии.

— Ну, какая я звезда… — Лиле неловко было обсуждать это с незнакомым человеком, ждать еду она больше не могла, а потому сказала, извиняясь:

— У вас, терапевтов, больше свободного времени, а хирургам всегда некогда.

Но знакомство состоялось и потом продолжилось возле «Ленинской палаты».

* * *

Боткинская больница была знаменита тем, что в 1919 году в ней лечился сам Владимир Ленин, вождь Октябрьской революции. Там ему делали операцию, удаляли две пули, застрявшие в левом плече во время покушения на него эсерки Фанни Каплан.

В память о пребывании знаменитого пациента в хирургическом корпусе № 2 оставалась мемориальная палата, в которой он провел два дня. Палата была маленькой, около выхода из отделения на лестничную площадку — охране было удобно следить за проходившими. У двери висела мраморная мемориальная доска с бронзовым профилем Ленина, в палате стояла железная койка, на которой он лежал, стоял его бюст, на стене висели копии каких-то документов.

Раз в году 22 апреля, в день рождения Ленина, в коридоре возле палаты устраивали митинг, партийный комитет сгонял на него как можно больше врачей и сестер. Пошла туда и Лиля. В коридоре она встретила Евсея Глинского, Мишу Кечкера и нейрохирурга Мишу Равиковича. Евсей заговорил с ней, улыбаясь заинтересованно:

— А я не знал, что вы такая общественница.

— Какая я общественница? Мне сказали идти, я и пошла… — Лиля даже смутилась.

Евсей снисходительно объяснил:

— И мы не своей волей плетемся, партийные боссы пригнали сюда, чтобы ума набирались.

Все сдержанно хохотнули, Лиля тоже улыбнулась, а Евсей нежно взял ее под руку.

На митинге выступали активные коммунисты, перечисляли, как много Ленин сделал для медицины, за пять лет своего правления он подписал двести декретов по вопросам здравоохранения. В толпе вяло слушали, многим было наплевать, иронический шепот Глинского комментировал Лиле на ухо:

— Нашли, кого благодарить! Он же все здравоохранение разрушил, поставил с ног на голову, национализировал больницы, при нем и зародилась наша сегодняшняя бестолковая социализированная медицина.

После патетических докладов из толпы бережно вывели старушку и объявили:

— Слово имеет Анна Тихоновна, наша гордость, это она ухаживала за Лениным в дни его пребывания в больнице. Это ей он написал записку с распоряжением помочь материально.

За сорок лет после смерти Ленина старенькая медицинская сестра создала в своих рассказах образ Ленина, приближавшийся к чуду явления Христа. Она сама уверовала в это чудо и рассказывала, плача от умиления, как он приехал, как страдал от ран, как всем врачам и сестрам говорил ласковые слова, забывая от любви к ним про свои боли. Закончила она почти истерическим срывающимся выкриком:

— Мы все должны быть верны памяти нашего незабвенного Владимира Ильича, лучшего друга советских медиков? Я счастлива, что судьба моя была увидеть великого Ленина!

В лет момент ее подхватили под руки, чтоб не упала от слабости. Глинский прошептал:

— Ишь ты, она Ленина видела? Хотите анекдот? Молодые женщины во всем мире любят старых мужчин: в Америке — потому что они богатые, во Франции — потопу что они опытны в любви; а в России — потому что они Ленина видели.

Лиля сдержанно засмеялась. Она присела на край стула, из-под короткой полы халата виднелись ее сдвинутые колени. Глинский немедленно на них уставился, она заметила его взгляд, но колен не прикрыла, знала, что у нее красивые ноги и мужчины заглядываются на ее колени.

На обратном пути он пошел вплотную к ней, все время отвлекая ее внимание от остальных. Миша Равикович разглагольствовал:

— Операцию Ленину делали, а кто ее делал, этого не упоминают. Оперировал его немецкий хирург Борхард, которого вызвали для этого из Германии. И инструменты он привез немецкие, даже хирургические перчатки. А своему хирургу не доверили.

Лиля заинтересовалась:

— Почему не доверили?

Глинский обнял ее за талию, притянул к себе, приблизил лицо к ее уху:

— По секрету: боялись, наверное, что свой может его зарезать. Только ты никому не говори.

Лиля поразилась такому слишком смелому жесту и переходу на «ты»:

— А вы откуда знаете?

— Я многое знаю. Могу рассказать, только с глазу на глаз.

* * *

Через несколько дней Глинский после работы дождался Лилю возле ворот больницы:

— Лиля, могу подвезти тебя домой, моя машина в переулке за углом.

Лиля опять поразилась его настойчивости, на этот раз она сочеталась с любезностью:

— Спасибо, я на трамвае доеду.

Он пошел рядом, взял ее под руку и почти насильно подвел к машине, похвастался:

— Новенькая, недавно купил. Хочешь покататься?

— Только недолго, мне скоро домой надо.

Он ловко вел машину и по дороге дружески болтал:

— Зачем тебе домой торопиться, ревнивый муж ждет?

Она отвернулась и неохотно сказала:

— Мужа я оставила в Албании.

Его это как будто обрадовало:

— Вот и покатаемся.

По Ленинградскому шоссе они выехали за город, он часто поглядывал на нее и болтал, откровенничая:

— Мне недолго осталось работать в Боткинской, я скоро уеду — получил кафедру.

— Да? Я очень рада за тебя. Поздравляю! Где будет твоя кафедра?

Евсей презрительно ухмыльнулся и процедил с сарказмом:

— Кафедра где? В Саранске, в столице Мордовии. Слыхала про такой городишко?

Лиля с удивлением подняла брови, покосилась на него, а он продолжал:

— Я знаю, что ты думаешь, дурак, мол, Евсей. А на самом деле дурак не я, а вокруг меня полно дураков. Знаешь, сколько у меня печатных научных статей? Сотни. Я лучший специалист по электрокардиографии, мог бы заведовать кафедрой и в Москве. Но дураки не дают мне ходу, потому что я еврей и беспартийный. Меня всегда считали лучшим учеником профессора Вовси. Когда он умер, я ждал, что мне дадут его кафедру. Но взяли партийного русского со стороны, никому неизвестного. Ну а в Саранске как раз недавно организовали медицинский факультет. Я обозлился на московских сволочей и подал документы туда. Мне прислали бумагу, что я прошел по конкурсу, взяли, хотя я остался беспартийным евреем. В провинции специалисты нужней. Знаешь, я тебе по-дружески скажу, это большой компромисс с моей стороны, я мог бы еще подождать, но мне надоело быть в зависимости от ничтожеств.

В голосе его звенело раздражение и много обиды. Лиле стало жалко его, она повернулась к нему и по-женски мягко положила свою руку на его руку, успокаивая. Он покосился на ее руку, улыбнулся и замолчал. Она не заметила, как он свернул с шоссе и поехал в сторону по узкой и пустынной дороге. Они въехал в лес, и Евсей остановил машину в густых кустах.

— Куда это ты привез меня? — удивленно спросила Лиля.

Вместо ответа он вдруг крепко обнял ее и стал целовать в щеки, в шею.

— Евсей, что ты делаешь?.. Нет!.. Не надо… Пусти меня!

Лиля старалась вырваться, но он продолжал обнимать и целовать ее все более страстно, их губы слились. Лиля все же приготовилась вырваться из машины. Евсей нажал какой-то рычаг сбоку, спинка сидения откинулась назад, и они вдруг оказались лежащими рядом. Он прижал ее к себе правой рукой, жарче и жарче целовал и водил по телу Лили свободной левой рукой:

— Евсей, не надо… нет… я не хочу… ты с ума сошел… отпусти меня… — Лиля пыталась оттолкнуть его, но ее руки были зажаты. Оба тяжело дышали, он не останавливался в пылу желания, закрыл ее рот горячим поцелуем, продел руку под юбку, гладил ее между ногами, стараясь возбудить в ней ответное желание. Что ей было делать? Стиснутая, она еще успела с трудом сказать:

— Ты хочешь меня изнасиловать? — И почувствовала, как он стаскивает с нее белье…

Лиля давно не испытывала прилива страсти и тосковала об этом. Она отворачивалась, сердито и пристально смотрела на мужчину. А он двигался на ней в своем ритме, разводил рукой ее ноги, проникал в нее, и уже поздно было сопротивляться. Скоро возбуждение передалось и ей, сначала нехотя, потом все больше и больше она поддавалась его движениям и сквозь зубы стонала от давно не испытанного наслаждения…

Они лежали радом. Никогда Лиля не думала, что кто-то может ее изнасиловать.

— Ты заманил меня, чтобы изнасиловать, — сказала она.

— Не сердись. Я давно хотел тебя. Когда ты проходила мимо, я смотрел на тебя, и мне так тебя хотелось, что от возбуждения голова кружилась. Я не мог избавиться от желания.

— А меня ты спросил, чувствовала ли я такое желание?

— Ну, не сердись. Я думал, нам обоим будет приятно.

— Я сержусь на себя, зачем я, дура, поехала с тобой?

— Но ведь тебе тоже было хорошо со мной? Ведь было?..

Она видела, что он расстроился, и немного смягчилась:

— Ну да, было, конечно. Ты заставил меня насильно.

— Я думал, что ты тоже хочешь.

— Ты, значит, думал о моих желаниях…

— Ну, да, ты ведь одна, без мужа.

— Ах, вот оно что! Да, без мужа. Поэтому ты заставил меня? Думал, что я легкая жертва? Да, я мучаюсь одна, как все одинокие женщины. Но мне стыдно, что меня изнасиловали. Теперь ты будешь хвастаться другим: «Я ее трахнул». Будешь ведь?

— Не буду… — У Евсея было такое жалобное выражение лица, что Лиля невольно улыбнулась.

— Обещай, что никому об этом не скажешь. Обещаешь?

Он обнял ее и опять приник к ней, зажал рот поцелуем:

— Обещаю, обещаю, обещаю… Можно мне исправить свою вину?

На этот раз она не сопротивлялась.