Августа очень грустила о Семене, говорила Алеше, вздыхая:

— Ты знаешь, я иногда брожу по улицам, где мы с папой ходили, и думаю, вот был мой муж, прекрасный человек, великолепный администратор, сделавший столько хороших дел. И была наша жизнь с ним, которую мы создавали много лет. И вот он умер — и ничего от него не осталось, ничего не осталось, кроме памяти в моей душе и еще памятника на кладбище.

Алеша опускал голову, понимал: ее жизнь остановилась. Он страдал за нее, но у него самого жизнь продолжалась. Что он мог сделать для матери в этом ее вдовьем одиночестве, в оторванности от привычной жизни? Он чаще оставался с ней вдвоем, читал ей вслух Пушкина. Она слушала и не слушала, только однажды, когда он прочитал строки об Онегине: «Итак, глаза его читали, а мысли были далеко», она подняла голову и сказала:

— Это то самое, что происходит со мной: я слышу твой голос, а мысли мои далеко-далеко в прошлом.

Первый год после смерти Семена она почти каждый день ездила на Новодевичье кладбище и подолгу сидела у его могилы. На древней территории Новодевичьего монастыря еще сохранились захоронения детей Ивана Грозного и родственников Петра I. Кладбище разрасталось, его вынесли за ограду. С XIX века там хоронили видных деятелей страны. В советское время кладбище стало официальным некрополем знаменитостей, найти свободный участок для захоронения становилось все трудней. Семена похоронили по указанию председателя горсовета, нашли место между могилами писателей Александра Фадеева и Евгения Вермонта. Обоих она когда-то знала и теперь грустно удивлялась, что судьба привела ее к их могилам.

Августа, в черном костюме или пальто, обычно шла от ворот по главной аллее мимо памятников многим своим знакомым. Ей казалось странным, что на большинстве памятников родственники оставляли тщеславные надписи: «генерал», «народный артист», «депутат», «дважды герой», «министр»… Это вызывало грусть и иронию: люди не в силах отказаться от суеты жизни, заказывая надписи на памятниках усопшим. Что значили эти титулы перед вечностью покоя? Ведь никому эти чины и титулы уже ничего не говорят.

Потом она стирала пыль с черного гранита С профилем ее Сени, там было написано его имя и даты жизни и смерти и одно слово: строитель. Это было все. Августа находила лейку, оставленную у какой-нибудь могилы, наполняла водой из крана, поливала цветы и березку рядом, и садилась на раскладной стул, глядя на Сенин профиль и вспоминая свою жизнь с ним. Часто ее сопровождал Павел, заботливо поддерживал под локоть, сидел с ней молча и тоже вспоминал свое детство с Семеном в еврейском поселении Рыбинска. Иногда с Августой приходил Алеша, грустно и рассеянно смотрел на памятник, потом оглядывался кругом и уходил осматривать памятники с известными именами. Августа была рада остаться одна.

Но жить в одиночестве в большой пустой квартире ей было грустно. Алеша все чаще оставлял ее одну, он жил работой и жизнью бурных 1960-х, проводил время с друзьями. Часто приходил Павел, они сидели, смотрели телевизионные передачи, беседовали, он попивал глотками свою любимую водку.

Однажды Августа сказала ему:

— Я решила разменять квартиру на две — себе и Алеше. Зачем мне эти министерские хоромы? Мне все здесь напоминает Сеню, все кажется, что вот сейчас откроется дверь и он войдет. Я как будто вижу его тень в этих комнатах. Это грустно. Хочу найти что-нибудь поближе к твоему дому, чтобы нам обоим было удобно навещать друг друга.

Обмен квартир в Москве был сложным делом, люди занимались этим годами, давали объявления в газетах, съезжались по воскресеньям на площадь Ногина (ныне разделена на площадь Варварские Ворота и Славянскую площадь), ходили с плакатами об обменах на груди. Августа не хотела давать объявления и не собиралась ходить на пункт сбора. Она попросила помочь Николая Дыгая, позвонила ему:

— Коля, помоги мне обменять квартиру, я опять напеку тебе пирогов, которые ты так любил в молодости.

С его помощью ей нашли две квартиры недалеко от метро «Аэропорт», одну с видом на Центральный аэродром имени Фрунзе, который Семен строил в 1930-е годы, другая была в кооперативе «Советский писатель» — для Алеши. Теперь Августа жила совсем одна, Алеша приходил редко, совсем ненадолго, занятый своими делами и мыслями, быстро ел, рассказывал какие-нибудь новости и торопился уйти.

Павлу она говорила:

— Знаешь, Павлик, когда-то в молодости мне цыганка нагадала: «Мужа своего переживешь на десять лет». Теперь я думаю, млн это правда, то зачем мне эти десять лет? Мне порой бывает так одиноко и грустно, что я даже разговариваю со своим деревом — с фикусом. Дерево — это тоже что-то живое. Просыпаюсь, говорю ему: с добрым утром, мой друг; засыпаю, говорю: спокойной ночи.

У Павла сжималось сердце, когда он слышал это. Надо было знать, какой общительной и живой была Августа еще недавно, а теперь… Он тоже страдал от одиночества, без Марии, и ее грусть воспринимал с двойной болью. Поэтому он старался чаще бывать у Августы и, хотя ему самому не хотелось развлечений, приглашал ее в кино или театр:

— Авочка, помнишь, как мы с тобой еще молодыми ходили в Художественный театр? Ты тогда произвела такое впечатление на администратора, что он посадил нас в директорскую ложу без билетов. Давай тряхнем стариной и пойдем опять.

Августа улыбнулась воспоминанию:

— Теперь, наверное, впечатления уже не произведу, и в ту ложу мы не попадем. Но я согласна, пойдем.

Они смотрели чешскую комедию «Соло для часов с боем» Неожиданно это оказалась пьеса про жизнь одиноких людей в доме престарелых. Играли прекрасные старые актеры Андровская, Станицын, Грибов, Прудкин, того же возраста, что и они. Играли ярко, с юмором, но жизнь этих персонажей так напомнила Августе и Павлу их собственную, так задела за живое, что смеяться не хотелось, они только слегка улыбались, поглядывая друг на друга. В какой-то момент, когда Андровская лихо вспоминает свою молодость и вдруг падает от слабости, Павел импульсивно взял руку Августы в свою и нежно пожал. Никогда он ее не касался, это получилось неожиданно, он даже сам не понял, как и почему. Павел почувствовал, что рука Августы так же нежно ответила на его пожатие. На мгновение они перестали смотреть на сцену, взглянули друг на друга, и оба виновато улыбнулись. Больше они друг друга не касались, но еще долго переживали этот эпизод каждый про себя. И задавались вопросом, что же это было?

После долгих размышлений родилась у Павла идея: нужно ему с Августой жить вместе. Сначала он даже испугался, как ему соединить жизнь с женой Сени, его брата, после его смерти? И как самому соединиться с Августой после смерти Марии? Это его долго мучило. Но ведь Семена нет и Марии нет, а они оба пока еще живы. Ему шестьдесят шесть, ей тоже за шестьдесят. Еще есть, наверное, впереди хоть пяток лет, еще предстоит им обоим пожить сколько-то, пусть даже немного. Для чего же обоим страдать от одиночества? И постепенно Павел стал свыкаться с этой идеей. Да, но как донести ее до Августы, чтобы она поняла и это не обидело ее?

А Августа наедине с самой собой тоже размышляла: зачем и мне, и Павлику страдать в одиночестве? Надо нам что-то придумать. Вот только как сказать ему, чтобы не задеть его чувств к Марии?

Оба пока молчали, но тут пришла страшная весть: у Августы обнаружили рак груди, смертельное заболевание. Надо срочно спасать ее, делать операцию. Где? Кто будет оперировать? Это был очень серьезный вопрос. Она имела право лечиться в Кремлевской клинике, как вдова министра, но не хотела туда ложиться.

— Не хочу я туда, где «полы паркетные, а врачи анкетные». У них нет хороших специалистов, только консультанты. У меня неприятные воспоминания о ней после смерти Сени.

Лиля предложила:

— У нас в Боткинской есть блестящий хирург доцент Роман Панченков. Его считают восходящей звездой. Я с ним оперировала и сама видела, как виртуозно он делает эти операции. Я могу попросить его, чтобы он взял тебя на операцию. Только…

— Что — только?

— У нас все говорят, что он любит брать большие гонорары.

— Господи, конечно, я ему заплачу. Труд хирурга — самый ответственный и тяжелый…

Павел добавил:

— И самый важный, когда надо спасаться от беды! — Он собирался сказать «спасать жизнь», но не решился.

* * *

Когда Августа открыла глаза после операции и наркоза, первое, что она увидела, был Павел, сидящий возле кровати. Он держал ее руку и тревожно смотрел на нее, их взгляды встретились, она нашла в себе силы слабо улыбнуться и слегка пожала его руку. Он радостно глубоко вздохнул, наклонился и поцеловал ей руку:

— Авочка, я люблю тебя.

Она слабо ответила:

— Я знаю, Павлик. Я тоже люблю тебя. Я уже решила, судьба нам быть вместе.

Так начался их необыкновенный роман. Он приходил каждый день, приносил цветы, подолгу сидел рядом. Ее силы потихоньку восстанавливались, и теперь они могли говорить о том, что их занимало больше всего. Но в палате было еще трое больных, им приходилось беседовать шепотом. Павел плохо слышал тихую речь, наклонялся к ее лицу и украдкой целовал ее в щеку.

Как-то Августа призналась:

— Знаешь, Павлик, Сеню я очень любила, но и ты мне всегда нравился. Когда я увидела тебя в первый раз, я сразу подумала: какой великолепный мужчина!

— Авочка, так ведь и у меня те же чувства. Я очень любил Машу, очень, но и ты мне всегда нравилась. И при первом же взгляде на тебя, когда мы с Сеней пришли на вашу старую квартиру на Соколе, я тоже подумал: какая великолепная женщина.

— Ну, вот мы и объяснились в наших чувствах, — улыбнулась Августа.

Она быстро поправилась, и оба впервые думали не о прошлом, а о будущем — как устроят свою жизнь. Это были приятные разговоры, Павел, не очень практичный, во всем соглашался с Августой.

Перед выпиской появилась у нее непосредственная забота: как дать деньги хирургу, чтобы ни соседи по палате, ни сотрудники не видели. Частный гонорар в государственной больнице считался взяткой, пациентам приходилось благодарить своих врачей так, чтобы те могли избежать возможных обвинений. Так или иначе все высококвалифицированные врачи тайком получали от больных деньги или подарки: хрустальные вазы, часы, драгоценности. Павел предложил просто:

— Я подстерегу доктора на улице и вручу ему конверт с деньгами.

Августа возразила:

— Нет, Павлик, так не годится, это действительно похоже на тайную взятку. Я даю гонорар профессионалу высокой квалификации в благодарность за хорошо сделанную операцию. Такую благодарность надо выразить более благородно. Я придумала, как это сделать.

Она попросила Алешу принести ей том красивого издания стихов Пушкина и тысячу рублей в сотнях. Перед самой выпиской, на утреннем обходе, она протянула книгу доценту Панченкову:

— Роман Тихонович, спасибо вам огромное за операцию. Я хочу дать вам интересную книгу, почитайте на досуге.

Панченков взял книгу, быстро перелистал, увидел вложенные между страницами сторублевые банкноты, сосчитал и улыбнулся Августе:

— Стихи Пушкина я очень люблю, обязательно почитаю. Поправляйтесь.

Павел, стоявший неподалеку, подумал: «Вот в этом вся Авочка: благородство для нее превыше всего».

* * *

И вот счастливый конец переживаний и страданий! Алеша привез маму домой, Павел с Лилей сидели в машине сзади, настроение было веселое, смеялись, шутили.

Дома Алеша ловко откупорил бутылку шампанского, пробка полетела в потолок.

— Мама, за твое выздоровление, за твое здоровье!

Выпили по бокалу, Августа с Павлом переглянулись, теперь надо сказать об их решении его дочери и ее сыну. Начал Павел:

— Дети, спасибо, что вы сейчас с нами. Самое тяжелое — это доживать жизнь. А особенно тяжело одиноким людям. Но вы с нами, и мы этим счастливы. Только… Не удивляйтесь тому, что я скажу: мы с Авочкой решили соединить наши жизни. Мы любим друг друга, я сделал ей предложение, она согласна. — И Павел поцеловал ей руку.

Августа весело добавила:

— Если бы Павлик не сделал мне предложения, я бы сама предложила ему сойтись.

На минуту воцарилось молчание, растерянность как будто повисла в воздухе. Алеша и Лиля переживали новость. Первым отреагировал Алеша, возбужденно воскликнул:

— Так это прекрасно! Поздравляю вас!

Лиля посмотрела на него и подхватила, правда, с некоторой заминкой:

— Да, прекрасная новость! Я так рада за вас.

Августа облегченно улыбнулась:

— Спасибо вам, дети. Мы понимаем, что это неожиданно и вам надо к этому привыкнуть. Мы с Павликом стеснялись вам признаться.

— Мама, ведь это самая хорошая новость за долгое время, — сказал Алеша.

— Конечно, — это была уже Лиля, — мы с Алешкой видели, как вам было тяжело.

Алеша весело предложил:

— Еще шампанского за счастье супругов! — И поцеловал мать.

Немного запоздало Лиля тоже кинулась целовать обоих. Все радовались, никто не упоминал о Марии и Семене. Но присутствие их как будто чувствовалось в комнате.

Августа сказала:

— Мы с Павликом решили, что он переедет ко мне. Тебе, Лилечка, останется вся квартира. А мы постараемся тоже со временем переехать в ваш писательский кооператив, и чем скорей, тем лучше для всех нас.

Павел добавил:

— Мы зарегистрируем наш брак, но свадьбу решили не устраивать. Мы просто пригласим вас, Сашу Фисатова, Эмму Судоплатову и еще несколько человек в ресторан.

— Пригласите Моню, — посоветовал Алеша, — он знает все рестораны и всех директоров.

— Да, конечно, Моню тоже пригласим.

Когда Алеша с Лилей вышли на улицу, он спросил:

— Лилька, ты действительно рада за отца?

— А ты за мать?

— Я рад. Знаешь, есть такая истина: дети родителям не судьи. У них своя жизнь.

* * *

И вот впервые Павел с Августой остались одни как муж с женой. Они никогда не обнимались и не целовались, до сих пор у них не было такой возможности. Теперь такая возможность появилась. Павел подошел к ней, обнял:

— Авочка, неужели это правда?

— Да, Павлик, это правда, наша с тобой правда.

И они слились в долгом поцелуе. На мгновение каждому вспомнился тот давний первый поцелуй, ей — с Семеном, ему — с Марией. Но они были так полны друг другом, что воспоминание сразу улетучилось.

Наступило время ложиться в постель. Оба смущались: как это произойдет? Августу еще смущала повязка на месте операции. Они все оттягивали время, хотя было уже за полночь. Кто-то должен был проявить инициативу. Августа ждала, что Павел сделает это первым. А он только влюблено смотрел на нее, но никак не начинал действовать. Тогда она ушла в спальню, легла в постель и, прикрывая смехом свое смущение, позвала:

— А где же мой муж? Павлик, иди ко мне.

— Да-да, Авочка, я иду, я сейчас….

Ах, как это не просто двум пожилым людям, которые так хорошо знают друг друга десятки лет, вдруг заняться любовью! Высокий, большой Павел боялся лечь на Августу, сделать ей больно. Она шепнула:

— Хочешь меня? Я знаю, ты всегда хотел меня.

— Авочка, я никогда не думал…

— Я знаю лучше тебя, может, и не думал, а хотел. — Она сняла рубашку и потянула его к себе. — Посмотри, нравится тебе мое тело? Я ведь все еще женщина. Потрогай меня. — И сама провела его руку от единственной груди вниз по животу.

— Мне нравится, мне очень нравится. — Павел тяжело задышал и начал ее гладить.

— Тогда думай только о том, что мы хотим друг друга. Я очень, очень хочу тебя…

* * *

На регистрации брака были два свидетеля: со стороны жениха его дочь, со стороны невесты ее сын. Сотрудница загса записывала, приговаривая:

— Так, Августа Клычевская… вступает во второй брак… в первом была за Гинзбургом… во втором выходит за Берга… Так… Павел Берг… вступает во второй брак…

Покончив с формальностями, она по-деловому сухо предложила:

— Жених может поцеловать свою невесту.

Павел с Августой нежно поцеловались, а два свидетеля зааплодировали. Алеша, занятый важностью момента, был очень серьезен, а Лиля вдруг развеселилась, прыгала в восторге, как девочка, целовала молодых, потом подскочила и поцеловала Алешу. Потом все поехали в грузинский ресторан «Арагви» на Советской площади (нынешней Тверской), директором был, конечно, приятель Мони. Он и сам ждал их там. У входа молодых встретили приглашенные, аплодировали, обнимали. Первым к ним подбежал Саша Фисатов:

— Дядя Павел, тетя Авочка, я так рад за вас!

Застольем распоряжался Моня. Сначала он дал слово Алеше, который прочел стихи:

* * *

Вторая жена… Павел много раз одергивал себя на полуслове, чтобы не назвать ее Маша, Машуня… Пусть даже Августа давно и хорошо знакома, но ведь не была же она ему женой. Никогда Павел не думал, что ему достанется такая судьба — жить со второй женой. Да еще на старости лет.

Ко второй жене, даже сильно ее любя, надо снова привыкать. Павел знал многих мужчин, женатых по несколько раз. И никогда он не мог понять, как это они умудрятся привыкнуть друг к другу.

Чем вторая жена отличается от первой, с которой у тебя с молодых лет было так много связано? Каждый человек чем-то обязательно отличается от другого. Главной чертой Августы было ее врожденное благородство во всем: в поведении, движениях, манере держаться и разговаривать. В этом отражался ее аристократизм. Мария никогда не принадлежала к аристократической среде, она была просто чудесная женщина. Да и сам, какой он аристократ? Выходец из бедной еврейской семьи. И оба они так подходили и так привыкли друг к другу, что чувствовали себя единым организмом. Если бы каждый спросил другого: «Ты любишь меня?» — другой с удивлением ответил бы: «Люблю ли я тебя? Я и есть ты».

Еще одна яркая черта Августы — тонкое чувство юмора. Все, что она подмечала в людях и узнавала в событиях, она умела интерпретировать с добродушным юмором.

С ней Павел стал чаще смеяться:

— Авочка, ты должна была стать актрисой.

И с каждым днем Павел чувствовал, что со второй женой он как бы снова помолодел. Августа окружила его заботой, которую может дать только любящая жена. А он ведь уже стал отвыкать от этого. Августа вкусно готовила, следила за его диетой, говорила:

— Путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Я знаю это. Но надо питаться по поговорке: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу. — И кормила Павла вкусными завтраками и обедами, а на ужин разрешала есть очень мало.

Павел послушно поддавался ее указаниям и слегка похудел, стал чувствовать себя лучше. К нему даже вернулось желание, теперь они хоть не часто, но с удовольствием по ночам наслаждались друг другом. И пребывая почти постоянно в хорошем настроении, Павел напевал арию Гремина из его любимой оперы «Евгений Онегин»:

Августа как-то услышала его тихое пение, спросила с улыбкой:

— Ты чего бормочешь?

— Я не бормочу, я пою арию Гремина! — И Павел повторил ее в полный голос.

Августа обняла мужа:

— Павлик, Павлик, мы, наверное, были созданы друг для друга, только сами этого не понимали. Что же было бы хорошего доживать каждому из нас в одиночку? Я не очень религиозна, но мне кажется, что Сеня и Мария смотрят на нас сверху, из их рая, если он есть, и радуются за нас. С их благословения мы станем доживать оставшиеся нам дни вдвоем, в нашем муравейнике для двух муравьев.

Павел добавил:

— Старых муравьев.