После лекции Моня вышел прогуляться по громадной городской площади. Неподалеку стояла православная церковь, туда шла густая толща молящихся — к вечерне. Церковь в СССР была официально отделена от государства, но с середины 1960-х годов люди в городах все более открыто ходили молиться в храмы, отмечали церковные праздники и приносили небольшие воздаяния, от этого церковь богатела и усиливала свое влияние. Моня заглянул внутрь, люди распевали молитвы, женщины крестились, было довольно много молодежи.

Подоспевшие родственники сказали Моне:

— Вот, Монечка, это как раз то, что мы тебе говорили: церквей в Харькове несколько, русские ходят в них открыто, а единственная в городе синагога — опасное для евреев место. Старики по субботам все-таки ходят, а мы боимся даже приближаться, могут с работы уволить.

На другой стороне площади Моня увидел Русский драматический театр имени Пушкина. Шла пьеса «Большевики» Михаила Шатрова. Моня предложил родным:

— Хотите пойти со мной в театр? Я покупаю билеты.

— Ой, Моня, ну, скажи, зачем нам смотреть спектакль про большевиков? Что, мало нам видеть их спектакли каждый день на работе?

В отличие от церкви, театр оказался почти пустым. Актеры изображали большевиков в 1918 году, обеспокоенных ранением Ленина. Они что-то горячо и горестно произносили, но спектакль получался вялый. В первом антракте Моня пошел в буфет и с удивлением увидел, что туда по лестнице несется изрядная толпа людей, которые немедленно кинулись покупать пиво. На второе действие в зал пришло несколько зрителей с бутылками и кружками пива в руках, люди вели себя шумно, на сцену почти не смотрели. Зато в следующем антракте все снова кинулись в буфет.

Моня так этим заинтересовался, что пошел за кулисы к главному режиссеру, заслуженному артисту Владимиру Ненашеву, познакомиться и расспросить. Режиссер обрадовался возможности поговорить с интеллигентным москвичом, рассказал:

— Плохи наши дела, публика не хочет ходить на идейные патриотические спектакли. А обком заставляет их ставить. Что же делать? Наш хитрый администратор Фима Левенбук придумал, чем заманивать зрителей в театр. Он договорился, чтобы в буфет завозили редкий товар — бутылочное пиво «Жигулевское». В городе его купить невозможно. Пиво в театральном буфете — лучшая приманка на спектакль. Левенбук заказывает его специально в дни идейных спектаклей. Ну, а в буфет без театрального билета не пустят. Люди уже знают: если пьеса о большевиках, значит, будет пиво. Тема спектакля патриотизма не вызывает, а пиво вызывает, да еще какой! Люди собираются у кассы под конец первого действия, покупают билеты и в антракте врываются в буфет пить пиво. На второе действие буфет закрывают, но все знают, что будет еще антракт. Поэтому нехотя идут в зал, чтобы потом опять бежать в буфет.

Моня пошутил:

— Знаете, что мне это напоминает? Когда-то князь Вяземский писал о квасном патриотизме. А теперь, значит, появился патриотизм пивной.

Ненашев усмехнулся, потом пожаловался:

— Ну да, иначе не ходят в театр. Мы стараемся, играем, делаем хорошие декорации — не идут на идейные спектакли. Недавно мне захотелось узнать, о чем говорят наши зрители после таких спектаклей. После представления я приметил пару средних лет, по виду муж и жена. Шел незаметно сзади, чтобы услышать их разговор. Они шли молча, хмуро, только под конец он все-таки сказал ей: «А все ты: пойдем в театр, пойдем в театр! Тьфу!» Вот все, что я услышал.

Моня расхохотался, а Ненашев продолжал:

— Репертуар по своему выбору мы давать не можем, нам не разрешает обком. Им подавай идеологию. Вон неподалеку от нас есть церковь, так мы завидуем священникам, у них репертуар один и тот же — старые молитвы, декорации тоже старые — иконы. А народ к ним валом валит. Не знаю, что нам делать…

Моня предложил:

— А вы сделайте, как сделано с церковью, — церковь отделена от государства, а вы отделите от государства театр. Тогда к вам люди повалят.

Ненашев оценил остроумие, захохотал:

— Так ведь отделиться от государства — это же мечта всех работников искусств, и особенно театрального!

* * *

Хрущев оставил в наследство скинувшим его кремлевским правителям десять лет нарастающего народного разочарования и недовольства. Люди вновь ожидали улучшения общественной атмосферы и ослабления нажима на творческую интеллигенцию. Поначалу принимали желаемое за действительное, казалось, что-нибудь уже начинает меняться, хотя бы в искусстве.

В Театре имени Станиславского поставили спектакль по «Былому и думам» Герцена. Если появлялось литературное произведение, театральная постановка, живописное полотно или даже музыкальное сочинение хотя бы с небольшой «порцией» гражданской смелости, зрители приходили в возбуждение, читали, смотрели, слушали, обменивались мнениями и чувствовали себя, как на баррикадах. Люди стремились и на этот спектакль, выражая свое недовольство жизнью не протестами, а в завуалированной форме сопереживания героям. И вскоре спектакль «Былое и думы» закрыли; мотив: «слишком мало былого и слишком много дум».

В 1964 году в Москве образовался еще один театр с новым направлением. Актер и режиссер Театра имени Вахтангова Юрий Любимов получил разрешение открыть театр-студию на Таганке. Первый поставленный им спектакль был по пьесе прогрессивного немецкого драматурга Бертольда Брехта «Добрый человек из Сезуана». Моня Гендель, конечно, побывал на премьере и потом рассказывал Алеше:

— Слушай, старик, Любимов сумел передать в спектакле целый каскад свободомыслия. Эта постановка станет революцией в театральном искусстве. Ну и актеры там выдающиеся — Высоцкий, Золотухин, Зинаида Славина и Алла Демидова. Я видел, как люди выходили из театра после спектакля воодушевленные, с чувством причастности к чему-то свободному, великому…

Слава театра быстро распространилась по Москве, туда валом повалила столичная интеллигенция. С самого начала Театр на Таганке стали называть «островом свободы в несвободной стране». Любимов пригласил в художественный совет театра выдающихся ученых, известных писателей и поэтов, театральных критиков, композиторов, кинорежиссеров. Это был цвет интеллигенции и большая поддержка театру, потому что ставили в основном спектакли по произведениям, в которых звучала нота свободомыслия, а министр культуры Екатерина Фурцева хотела распоряжаться искусством так, как это делал ее бывший покровитель Никита Хрущев, и всячески препятствовала таким настроениям.

Она вызвала Любимова и накричала на него:

— Все ваши спектакли — это большие неудачи! Постановки сырые, в игре сплошные неприличные намеки. Вам надо пересмотреть концепцию. Вы внедряете чуждый путь, а это столичная сцена!

Любимов резко отвечал:

— Мы именно потому и ставим такие спектакли, что это столичная сцена. Свою концепцию я пересматривать не буду.

— Вы возражаете министру культуры?

— Я возражаю культуре министра.

В театре были растеряны: что играть, как играть без любимого руководителя? Театралы возмущались. Моня Гендель жаловался Алеше:

— Это ж усраться можно! Наконец-то появился театр, который пытается отделиться от государства. Так самодурка министр уволила режиссера. Изобрази что-нибудь.

Алеша написал эпиграмму:

О театре на Таганке и министерше — поганке

Эпиграмма быстро разошлась среди москвичей. Видные члены художественного совета обратились к самому Брежневу с просьбой о восстановлении Любимова. К письму приложили текст эпиграммы. Новый генеральный секретарь партии в Театре на Таганке не бывал, спектаклей не видел, но считал себя в душе артистом (в молодости собирался на сцену). Еще он любил анекдоты и шутки. Брежнев посмеялся над эпиграммой и велел восстановить Любимова. Против указания с самого верха разгневанная министерша возражать не могла — один раз она уже пострадала, когда неосторожно выступила против Хрущева.

Так сохранился новый театр, и спектакли в «Таганке» продолжались.

* * *

На волне недовольства в столичной среде и в других больших городах образовался большой слой протестно настроенной интеллигенции: люди собирались по вечерам и вели бесконечные разговоры, критикуя советскую власть. Стало традицией просиживать компаниями полночи в шестиметровых кухнях пятиэтажек и всласть критиковать «совок» за бутылкой водки. Собирались вместе в тесноте, совели от разговоров и выпивки. Это были энтузиасты разговоров. Моня Гендель метко назвал их «кухонными диссидентами».