В городе Саранске, столице Мордовской республики, евреи раньше не проживали. Но после смерти Сталина, когда начался массовый исход из лагерей ГУЛАГа, тут стали селиться первые освобожденные семьи еврейских интеллигентов. По закону крупные города были для них закрыты, а Саранск их привлекал небольшой, но все-таки образовательный центр, в 1957 году был организован университет. Своих преподавателей и студентов не хватало. Русская и еврейская молодежь шла в него учиться, а старшее поколение евреев оседали в качестве преподавателей.

Саранск был запущенным и грязным городком, весной и осенью он утопал в густой грязи. Студенты и преподаватели ходили в резиновых сапогах, снимали их только внутри университета. И вся жизнь была серой и бедной. Но все-таки Саранск находился в центральной части Европейской России, недалеко от Москвы и бассейна Волги, это давало возможность хоть какого-то снабжения, тысячи людей ездили в Москву за продуктами, организовывали для этого специально выделенные поезда.

После длительной ссылки приехал жить в Саранск и профессор Лев Семенович Гордон, историк средневековой французской литературы, с женой Фаиной Борисовной, тоже литературоведом. Они привезли с собой сундук ценных старинных французских изданий и стали преподавать историю литературы. Вокруг них образовался круг евреев-интеллектуалов.

В те бедные и трудные годы потянулись в Саранск и другие евреи, менее образованные — ремесленники, парикмахеры, бухгалтеры, конторщики, продавцы. С заселением евреев город оживился, забила струя научной и культурной жизни. Но своей активностью евреи потеснили местное русское и мордовское население и вызвали его глухое недовольство. А когда евреи стали жениться на местных, возникло еще больше недовольства.

Михаил Штейн, молодой парень, мастер на все руки, переехал сюда из бедной, разоренной войной Белоруссии. Образования у него не было, сначала он работал грузчиком на складе, потом учетчиком, а после уже и заведующим. Михаил женился на русской девушке Марусе из соседней деревни. Деревенская родня была против ее брака с евреем:

— Ты чего это, девка, выдумала за еврея идти? Мало тебе русских парней?

Маруся уперла руки в бока и задиристо выпалила:

— А по мне все равно — еврей он или не еврей. Мне он приглянулся, и все тут.

Михаил, высокий, круглолицый, курносый и кудрявый шатен, не был похож на типичного еврея. А под влиянием жизни среди русских он давно обрусел, потерял еврейские корни, и с русской женой семья зажила сугубо российскими традициями. Построили большой бревенчатый дом, на заднем дворе завели большой огород. Маруся работала билетершей в соседнем кинотеатре и между сеансами возилась в огороде. На зиму она солила, квасила, мариновала, консервировала свои капусту и огурцы, картошку собирали мешками и клали в холодный подпол. Еще они держали свинью, заготавливали окорока и колбасы. А Михаил к тому же был хороший рыбаком. В общей, жили благополучно.

Родилась дочка. Как назвать? Михаил сказал:

— Пусть будет Розалия. Моя мать была Розалия Соломоновна.

Маруся задумалась:

— Нет, Розалия — это что-то нерусское. Пусть будет Роза, красивое имя, как цветок.

Роза выросла крепкая, курносая, ничем не похожая на еврейку. После школы она поступила учиться в педагогический институт.

* * *

Это время совпало с зарождением свободомыслия среди интеллигенции. В Саранске слушали магнитофонные записи Галича, Высоцкого и Окуджавы, до молодежи доходили некоторые книги самиздата, в компаниях велись свободолюбивые разговоры. Среди людей рос негативный настрой к окружающей действительности. У девушек это выражалось в свободе поведения, уже в школьном возрасте многие пробовали вкус свободной любви. В еврейских кругах усиливалась популярность Израиля.

Студентка Роза Штейн прислушивалась к разговорам в молодежных компаниях, где было много евреев, знала об эмиграции и на одной из вечеринок услышала шутливо-острую частушку:

Дома Роза спросила у матери:

— Что это такое обрезание?

Мать страшно удивилась и смутилась, она что-то слышала, но точно не знала:

— Тебе зачем надо?

— Да вот ребята пели, что надо сделать обрезание, чтобы в Израиль ехать.

— В Израиль ехать? Я ничего не знаю, спроси у отца, он еврей, может, он знает.

Смущаясь, Роза подступилась к отцу:

— Папа, ты еврей?

— Ну, по паспорту еврей.

— А что такое обрезание?

Вот тебе на! С чего это ты заинтересовалась такими вещами?

— Да вот частушку слышала. — И пропела ему всю частушку.

Михаил долго смеялся:

— Вот, едри их туда-рассюда, чего придумали. Это такая старая еврейская традиция, мальчикам обрезали крайнюю плоть на члене. Только это все глупости. Ты это из головы выкинь.

* * *

В 1967 году в Саранском университете открыли медицинский факультет, из разных городов сюда приехали работать профессора и доценты, в большинстве своем евреи, люди способные, с научными открытиями. В крупных центрах им работу не давали, а в Саранске принимали из-за нехватки кадров.

Заведовать кафедрой терапии приехал из Москвы молодой профессор Евсей Глинский с женой и сыном восемнадцати лет. Горсовет обещал дать ему квартиру, но Глинский временно снял две комнаты у Штейнов.

Михаил очень гордился своим ученым съемщиком, помогал семье, давал продукты со своего склада, дарил овощи со своего огорода, денег брать не хотел. Маруся взялась за небольшую плату готовить обед и убирать комнаты. Глинский слушал по радио передачи «Голоса Америки» и «Голоса Израиля», в них все больше рассказывали об эмиграции евреев в Израиль. Михаил заходил к нему послушать, потом рассказывал новости Марусе, и оба они диву давались:

— Как это люди решаются покинуть свою страну и ехать куда-то в неизведанное?

У Евсея Глинского характер был тяжелый, в Москве его все угнетало, а в Саранске все раздражало. Московский интеллигент, он не представлял себе, до чего серой и бедной была жизнь в провинции.

Когда в первый день он собрался в университет, прошел сильный дождь, Михаил посоветовал ему:

— Наденьте резиновые сапоги, я вам дам свои.

— Зачем мне сапоги? Я поеду на машине.

— Машина застрянет в грязи сразу за воротами. Вы лучше идите пешком в сапогах.

Глинский нехотя надел сапоги, а туфли положил в портфель со статьями из журналов. На проезжей части стояли громадные лужи густой грязи, грязью обдавало людей, если проезжал грузовик. Поэтому пешеходы в резиновых сапогах жались к заборам-штакетникам и цеплялись за балки. Глинский присмотрелся и тоже наловчился цепляться за перекладину и ставить ногу между вертикальными балками. Так, цепляясь, он и перебирался вдоль улицы.

На университетской лестнице толпа студентов и преподавателей счищала комья грязи с сапог. И Глинскому надо счищать. Но как? Рядом с ним какой-то старичок с седой бородкой-эспаньолкой тщательно очищал свои сапоги и увидел растерянность соседа.

— Позвольте предложить вам необходимое орудие, — сказал он и дал Глинскому деревянную щепку.

Глинский поблагодарил и стал мрачно соскребать грязь. Старик сказал по-французски:

— C’est la vie! Позвольте представиться: Гордон, Лев Семенович, профессор французской литературы.

От удивления Глинский застыл и заморгал — сцена знакомства с интеллектуалом в процессе очистки сапог была абсолютно курьезной. Он улыбнулся:

— Очень приятно, Глинский, Евсей Моисеевич, профессор терапии.

Гордон пошутил:

— Вот, говорят, есть шапочное знакомство, а у нас с вами — «сапожно-грязевое».

В раздевалке оба сдали сапоги, надели туфли и, оживленно беседуя, пошли на заседание ученого совета. После этой встречи они подружились.

* * *

Приехавшему из Москвы Глинскому все в Саранске казалось неприемлемым. Там они жили в большой квартире тестя, известного профессора, обставленной мебелью красного дерева. Здесь жизнь в двух комнатах деревенского дома была нестерпимой и просто нелепой. Хотя Миша Штейн отдал им лучшее, что имел, но разве это то, что было в Москве?.. И нет в доме ни газа, ни горячей воды, ни ванной комнаты. Обогреваться приходится дровяными печами, таскать дрова из сарая, а мыться раз в неделю в бане.

И в отделении терапии, которым он заведовал, условия тоже оказались примитивными по сравнению с Боткинской больницей. В здешней больнице царило поразительное убожество, палаты на десять — пятнадцать кроватей, как караван-сараи, да и кровати простые, старые железные койки. Подводки кислорода нет, кислородных баллонов не хватает, даже приличной диагностической аппаратуры нет, рентгеновская установка допотопная, а два старых кардиографа постоянно ломаются. Но еще того хуже — довольно однообразный состав больных, в основном воспаления легких и сердечная недостаточность, из-за отсутствия нужной гигиены много инфекций. Выяснилось, что малокультурное население не имело даже простых представлений о медицине, они болели дома, лечились домашними средствами и безропотно умирали. А по мордовским деревням все еще ходили шаманы, и мордва лечилась их доисторическими заговорами. Для серьезного лечения и преподавания в клинике не было достаточного разнообразия «клинического материала» — ярких, интересных в профессиональном плане случаев.

Скоро Глинский стал раздражительно-желчным, у него опять появилось привычное презрительно-скептическое выражение лица. Удовольствие ему доставляло только общение с Гордонами.

* * *

Зато Саше, восемнадцатилетнему сыну Глинского, студенту медицинского факультета, многое в новой жизни в Саранске нравилось. В прежней жизни приятели и девушки считали его типичным профессорским сынком и посмеивались над ним. Зато в Саранске он было, что называется, «московский стиляга», щеголял в джинах и заграничных куртках с «фирмо й» — красивыми нашивками на груди, стал более жизнерадостным, более общительным. Он учился в английской спецшколе и в разговорах часто сыпал английскими словечками.

Местным девушкам он нравился, хотя немного не удался ростом. Им он казался кем-то вроде марсианина, из другого мира — из самой Москвы. Многие там никогда не были, но представляли себе, что жизнь в столице другая, намного интереснее и ярче.

Саша иногда ездил за рулем отцовской «Волги», каких в Саранске было всего две-три, подсаживал девушек-студенток, увозил их за город и прямо в машине занимался с ними любовью. У саранских красавиц он был нарасхват.

Отец посмеивался над сыном:

— Тебе нравится, что в Саранске ты первый парень на деревне?..

Приглянулся Саша и хозяйской дочке Розе. Но как, чем привлечь такого парня? Роза вертелась перед зеркалом, пыталась как-то приблизить свой образ к воображаемым москвичкам. Вместо прямой короткой стрижки с челкой она отрастила волосы, зачесала их назад и сделала пышный пучок на затылке, ела меньше картошки и хлеба, похудела, стала стройней, укоротила платья и юбки до колен. Родители неодобрительно на нее поглядывали и пытались остановить. Но куда там, норовом она пошла в мать.

Роза старалась чаще попадаться на глаза Саше, искала повода лишний раз прошмыгнуть мимо их комнат, а столкнувшись с ним в коридоре или во дворе, кокетливо стреляла глазами:

— Ты, парень, все мимо да мимо? Свозил бы меня покататься, что ли.

— У тебя, что, кавалера нет?

— А может, мне с тобой интересней.

Девка смазливая, если сама напрашивается, как не воспользоваться. Саша повез ее за город, по дороге Роза ненароком касалась его то локтем, то коленкой, а потом положила голову на плечо. Он обнял за талию, она прижалась к нему грудью и тяжело задышала.

— Не боишься, смелая? — покосился он удивленно.

— А то! Надо ж мне, коли сам не смекнул.

— Смекнул, — засмеялся Саша и ловко засунул руку ей глубоко под юбку.

— Ой!.. — она сжала коленки, но «не надо» не сказала, а только прижалась плотней.

Саша думал: «Даст или не даст?», а она думала: «Решится или не решится?» Когда Саша нажал на рычаг и спинка переднего сиденья откинулась назад, Роза недолго ломалась, легко и просто поддавалась, когда он раздевал ее, сама расстегнула его джинсы, отвернула голову, закрыла глаза и отдалась, ритмично двигаясь в такт Саше.

— А ты, оказывается, опытная. Давала уже? — спросил он, слезая с нее.

— А что ж, вам можно, а нам нельзя?

Одеваясь, Роза спросила:

— А ты не уедешь в Израиль?

— Тебе-то зачем знать?

— Да так, многие евреи хотят уехать. Да и какая жизнь в нашем Саранске…

— Может, мы и уедем.

Она расстроилась, надулась:

— Я тоже хочу уговорить родителей уехать. Отец-то еврей, он бы согласился. А вот мать у меня русская, деревенская, уж очень она к огороду своему прикипела.

* * *

Евсей Глинский, специалист высокого уровня, человек широких интересов, с литературным дарованием, погибал в Саранске, работа оказалась намного ниже его возможностей, ему было тесно в примитивных условиях.

Как-то раз в гостях у профессора Льва Гордона и его жены Фаины он услышал от хозяина:

— Вы напоминаете мне моего любимого французского поэта Франсуа Рабле. Он тоже был прекрасным доктором и имел разнообразные интересы в жизни.

Глинский тяжело вздохнул:

— Спасибо за сравнение. Не знаю, как было жить Рабле, но мне в Саранске тошно.

Прагматичная Фаина деловито заметила:

— Почему вам не уехать в Израиль или в Америку? Если бы мы могли — уехали бы.

— Действительно, почему вам не уехать? — подхватил Гордон. — Моя жена права.

Глинский уже давно думал об этом.

— Я узнавал, выезд разрешают лишь к родственникам, для воссоединения семьи. Надо иметь от них письмо. А у меня никого там нет, не знаю, как получить вызов.

— У нас там есть родные! — воскликнула Фаина. — Мы напишем, чтобы они прислали вам приглашение, как будто вы их родственники.

Действительно, через два месяца Глинский нашел в почтовом ящике пухлый конверт из Израиля, а в нем официальное приглашение, с печатью. Незнакомые люди писали, что он их двоюродный брат, они очень тоскуют о нем и просят советские власти дать ему разрешение с семьей выехать в Израиль для воссоединения семьи.

Из Саранска выпускали скорее, чем из Москвы. Но с его профессорской должностью Евсею разрешения не дали бы. Они с женой уволились с работы и написали в ОВИР заявление на «разрешение воссоединиться с семьей любимого двоюродного брата». Саша Глинский собирался уйти из университета, как только они получат разрешение.

Когда Михаил Штейн узнал, что Глинский уволился с работы, он был обескуражен и расстроено рассказал об этом Марусе и Розе. Маруся поразилась, а Роза сразу поняла: Глинские решили уезжать. С Сашей они не виделись, с тех пор как Глинские переехали в квартиру.

Роза подождала его после занятий:

— Пойдем ко мне, моих сегодня дома нет, — и потянула его под руку.

Весь вечер был в их распоряжении. Роза шепнула:

— Я знаю, ты уезжаешь. Я хочу сделать тебе подарок.

Она встала на колени, расстегнула его джинсы, стянула трусы и вынула наружу его возбужденный член. Саша удивленно смотрел на нее, а она поднесла его член к влажным губам, спросила:

— Хочешь так?

И долго ласкала его.

— Где ты этому научилась? — удивился Саша.

— Научилась. Я тоже хочу в Израиль. Там, говорят, все девки это умеют. Возьмут меня в армию — мне это там пригодится.

— А, ну понятно. Кто к чему готовится, собираясь в Израиль, — засмеялся Саша.

* * *

Евсей Глинский написал Рупику Лузанику письмо в Москву и, на всякий случай, зашифровал его: «Все мне здесь обрыдло, с меня достаточно. Мы решили ехать на отдых. У нас тут такая дыра, что отсюда на отдых отпускают проще и быстрей, чем из М. Собираемся мы на отдых в И., но повернем в А. Зубрим к врачебным экзаменам, там их должны сдавать все. Перед отъездом заедем попрощаться. Может, ты тоже надумаешь?»