Евсей Глинский с семьей получил разрешение на выезд, в провинции разрешения давали намного быстрей, чем в столице. Улетали они из Москвы и устроили шумный прощальный вечер для друзей, пили, вспоминали, танцевали, обнимались, смеялись, плакали. Особенно возбужден был Саша, сын Евсея, он сиял от счастья и говорил всем и каждому:

— Я скоро буду американцем! Как приеду в Америку, поступлю в медицинский. А что? Английский я знаю, учил в школе. Отметки из Саранска у меня самые лучшие по всем предметам, меня наверняка примут. А как только стану американским врачом, буду заколачивать большие башли, big money, как говорят американцы.

Евсей отозвал Рупика в сторону, усмехнулся:

— Видел, как наш парень счастлив? Радуется, как щенок. И мы рады за него. Самое главное, чтобы у него было светлое будущее, не такое, как у его отца в России. Америка — страна возможностей. У него там их будет пруд пруди. И у нас, конечно, там большие возможности. А ты не думаешь, что тебе тоже надо уезжать?

Рупик как раз в это время искал новое место работы, пытался получить должность профессора, он не хотел говорить об этом: у Евсея был неудачный опыт поиска такой работы в Москве, и он посчитал бы надежду Рупика наивной глупостью, посмеялся бы над ним. Поэтому он только пожал плечами:

— Ой-ой, я думал, конечно. Вот и твой пример тоже подсказывает. Но, понимаешь, как-то я еще не созрел для этого. А жена, вообще, и слышать об отъезде не хочет.

— Ну, смотри. Знаешь поговорку русских уголовников: «раньше сядешь — раньше выйдешь»? То же самое могут сказать евреи, которые думают уехать из России: «раньше подашь — раньше разрешат». Получить разрешение на выезд все равно что удачно проскочить затвор мышеловки. В один прекрасный момент крышка может захлопнуться и тогда — все пропало. Смотри, решишь, а будет уже поздно.

— Ой-ой, ты прав, конечно. Напиши обязательно, как устроишься. Может, мне пригодится.

— Напишу.

Они обнялись, и на другой день Глинские улетели.

Через несколько недель Рупик стал получать от Евсея письма. В первом он писал:

«Проходя паспортный контроль в Шереметьевском аэропорту, мы с женой показали пограничникам наши выездные визы, они презрительно сверили фотографии и открыли турникет для прохода. Мы были полны радости, что номинально находимся уже не на русской территории, что презрительная мина пограничников была последней каплей гадости, и больше у нас нет ничего общего с Россией. Мы стояли и ждали Сашу, он проходил последним. Вдруг пограничник злобным тоном сказал ему:

— Дурак ты, куда едешь? Ведь молодой еще, пожалеешь потом, что уехал.

Саше бы промолчать, но он, горячий, заносчивый, тоже обозлился и ответил раздражено:

— Это ты пожалеешь, что остался в этой паршивой стране.

Тогда пограничники вдруг развернули его и увели в какую-то комнату. Мы испугались, я кинулся обратно — выручать его. Но меня не пускали:

— Куда? Раз вы уже пересекли границу, на возвращение у вас нет разрешения.

— Но мой сын там остался. Куда его увели? У него такая же выездная виза, как у нас.

Мне сухо ответили:

— Ваш сын взрослый, может сам отвечать за себя. Там с ним разберутся.

Ведь вот сволочи, в самую последнюю минуту все-таки захотели нагадить. Я запаниковал, кричал:

— Без сына мы никуда не уедем!

А жена рыдала на весь аэропорт. Это продолжалось с полчаса, мы были в отчаянии: что они с ним там делают? Наконец он появился в сопровождении лейтенанта, и его выпустили. Оказывается, они пугали его, хотели арестовать за оскорбление государства. Он заявил им:

— Вы не имеете права меня арестовывать, я уже не гражданин России.

Тогда они насели на него и стали уговаривать не пересекать границу, остаться. Но наш парень — молодец, проявил твердость, показал силу воли, постоял за себя! Да, вот в тот момент я убедился, что его действительно ждут в Америке большие возможности и светлое будущее».

В следующих письмах Глинский описывал положение врачей и свое обустройство в Америке. Общий тон писем был даже чересчур оптимистичным, казалось, что он прибавляет немного хвастовства и самолюбования. Глинский часто повторял: «Мне повезло», укрепляя впечатление своей особой везучести.

Он писал:

«Американские врачи составляют одну из самых богатых прослоек общества. Почти все частно практикующие. Половина из них евреи, особенно в больших городах, где есть большие госпитали. У них свои богатые офисы в самых престижных городских районах, секретари, помощники… Зарабатывают они тысячи, а то и миллионы, живут в богатых домах, ездят на шикарных машинах. Правда, и работают они, как лошади. Госпитали в Америке очень богатые, прекрасно оборудованные, но лечение стоит дорого, платить за него из своего кармана могут немногие. У большинства американцев есть страховки (как здесь говорят, „иншуренс“) на случай болезни. Они ежегодно вносят не слишком большие деньги, и за это им полностью оплачивается лечение».

Рупик читал с жадным интересом, как там относятся к врачам-иммигрантам, как они устраиваются. Никакой официальной информации об этом не было, люди передавали друг другу то, что им писали уехавшие. Глинский описывал все, как полезную практическую инструкцию для тех, кто собирался уезжать.

Рупик собирал его письма и читал отрывки из них Соне. Она слушала без особого интереса:

— Это хорошо, что им там хорошо. Но нам-то до того какое дело?

Писал Глинский и про трудности, и про некоторые неудачи. Интересней всего Рупику было читать про медицинские экзамены. Евсей писал:

«Америка — страна иммигрантов, в нее стремятся тысячи врачей-иностранцев. Каждый врач, учившийся в другой стране, обязательно должен сдать экзамен по всем разделам медицины и экзамен по английскому языку. Америка не доверяет никакому другому врачебному образованию, кроме своего собственного, и правильно делает: уровень американской медицины намного выше других. Экзамен этот один на всех, его принимают два раза в год в один и тот же день по всей стране. Длится он целый день. Нужно представить копию своего диплома и заплатить 300 долларов. Врачей, желающих его сдавать, тысячи со всего мира. У нас, например, на экзамене было пятьсот врачей, большей частью из Индии, Пакистана, Филиппин. Русских пока еще мало (здесь всех приехавших из России называют „русскими“, хотя они евреи). В буклетах вопросы поставлены в разном порядке, это исключает возможность списывания. После каждого вопроса напечатаны пять возможных ответов. Нужно выбрать правильный и зачеркнуть кружок после него. Из пяти предложенных ответов один правильный, но бывают правильными два, могут быть три, четыре, а иногда и все пять. Это называется „множественный выбор“. Всего нужно ответить на 500 вопросов по всей медицине, но учитывая систему „множественного выбора“ это значит, что выбирать ответ нужно из 2500 вопросов. В среднем на прочтение и ответ приходится всего около 40 секунд. За это время надо не только понять суть вопроса, но и выбрать правильный ответ. При такой скорости раздумывать некогда: или ты знаешь ответ, или зачеркивай один из них интуитивно и быстро читай следующий. В общем, гонка ужасная. Правильно ответить нужно более чем на половину вопросов, тогда получишь проходной бал. После трех медицинских частей голова гудит и раскалывается, а надо сдавать языковую часть — вопросы и ответы на английском. Можно сдать медицину и провалиться с английским, можно сдать английский и провалиться по медицине. В любом случае придется повторять экзамен.

Сдать с первого раза удается только трети врачей, со второго раза — около 60 %, с третьего — около 85. Но есть люди, которые сдавали уже по пять раз и даже больше. Хуже всех сдают врачи из России, почти никто не знает английский достаточно хорошо, да и преподавание в СССР велось на низком уровне, объем новой медицинской информации трудно переварить даже за два года. Надо читать много учебников, самый лучший из них издается каждые пять лет фармацевтической компанией „Мерк“, „The Merck Manual“, книга на 1500 страницах, на специальной тонкой бумаге, в ней есть все. Мы с женой прочитали его от корки до корки, как приехали, засели за него и другие учебники, занимались по восемнадцать часов в сутки, глаза опухали, мозг отказывался воспринимать прочитанное. Но мне повезло — удалось хорошо сдать медицину с первого захода, а вот английский пришлось сдавать дважды. Жене придется сдавать еще».

Рупик читал письма вслух Соне, уговаривая и успокаивая ее:

— Вот видишь, Евсею повезло. И мне повезет тоже. Соня в ответ только вздыхала и плакала.

Он решил обязательно прочитать учебник «Мерка», достал его — до чего внятно и полноценно описаны в нем все разделы медицины. Вот как надо писать! Это послужило ему образцом для написания своей будущей книги.

В следующем письме Евсей Глинский рассказывал, как он поступил в резидентуру:

«Все американские врачи, включая иммигрантов, должны проходить один год интернатуры по общим предметам, а потом резидентуру по специальности. Мне повезло, мне, как бывшему профессору, зачли один год, и не нужно было проходить интернатуру. Попасть в резидентуру при хорошем госпитале очень не просто, специальная комиссия отбирает всего несколько кандидатов из десятков подавших заявления. Мне повезло: после собеседования меня приняли в очень престижный большой госпиталь. Иммигрантов в него почти никогда не принимают.

На свой первый заработок я снял приличную квартиру и купил в рассрочку новый „Форд“. Но должен сказать, что, хотя в Америке рабство было отменено век назад, одна форма его осталась — это медицинская резидентура. Работаем мы с раннего утра до позднего вечера, по 12–14 часов в день, но этот жесткий режим обучения дает настоящий опыт, после резидентуры ты уже натренированный специалист.

В течение обучения нужно сдавать еще экзамен — на право частной практики. Вопросы еще более сложные, много клинических случаев с цветными изображениями легких или кишки и много кардиограмм. Иммигранты сдают со второго-третьего раза. Мне повезло, я сдал с первого раза».

Рупик опять читал Соне, говорил:

— Молодец Евсей, все ему так хорошо удается. Америка — страна возможностей.

Соня пожимала плечами, ей это было неинтересно.

* * *

Не все было хорошо и просто в Америке. Глинский писал, что его сын Саша очень изменился.

«Помнишь, какой счастливый был наш сын Саша перед отъездом? Радовался, как щенок. В Москве и Саранске он был жизнерадостным парнем, там ему все давалось легко, а в Америке из-за первых сложностей обустройства он стал хмурым и мрачным, живет в постоянном напряжении, расстраивается и нас расстраивает. Он подавал заявления в разные медицинские институты, но его отметки из Саранского медицинского не зачитывают, никто здесь даже не знает о существовании Мордовского университета. Саша помрачнел, смотрит исподлобья, и теперь ничего его тут не радует. Но недавно он нашел объявление в газете о том, что открывается новый медицинский институт на острове Доминика, в Карибском море, и туда приглашаются желающие. Он пошел на собеседование (здесь оно называется „интервью“) и вернулся радостный:

— Меня приняли! Меня приняли! Надо только срочно внести тысячу долларов в банк на счет института, и с января я могу начать заниматься.

Мы с женой переглянулись:

— Слушай, где эта Доминика?

Втроем мы нашли ее на карте: маленькая точка между Гваделупой и Мартиникой, но мне этот остров-точка не внушил доверия. Я сказал Саше:

— Слушай, как бывший профессор медицинского института я знаю, что для обучения студентов институт должен базироваться на больницах („госпиталях“). Откуда же на этой крошечной Доминике возьмутся госпиталя и достаточное число пациентов для обучения студентов лечению?

Но Саша стал очень негативный, он хмуро ответил:

— А мне плевать, какие там госпитали. Мне что надо — поскорее стать врачом и зарабатывать деньги. Вот и все. Этот институт — обыкновенное коммерческое предприятие, его финансирует один богатый американец. Преподаватели все американцы, и туда едут учиться не только иммигранты, но и американцы тоже. За учебу надо платить 5000 долларов за семестр, а жизнь там дешевая. Первые два года надо учиться там, а на вторые два года (в американских медицинских институтах учатся четыре года) надо самому находить какой-нибудь госпиталь в Америке с врачами-преподавателями и учиться у них. И еще, самое главное: мне зачли один год учебы в Саранске. Так что мне учиться там всего один год.

Все это казалось довольно просто молодому неопытному человеку, но мне внушало подозрения.

А он настаивал:

— Завтра же надо обязательно внести в банк тысячу долларов. Без этого все пропадет. А если вам жалко денег, то знайте, что я верну их вам из первого же врачебного заработка.

Он был так возбужден обещанной перспективой, так нервничал, что мы с женой заволновались за него и, чтобы его успокоить, внесли эти деньги. Но денег у нас пока мало, и мы стали думать, в каком банке раздобыть под проценты ссуду на пять тысяч, чтобы заплатить за семестр учебы? Банки все отказали, потому что этот институт еще не признан Американской медицинской ассоциацией. Но Саша так уверился в своем успехе, что опять мрачно говорил:

— Подумаешь, какие дела! Пока не признан, так потом будет признан.

А без ссуды из банка мы не могли оплатить ни один семестр. Мы объяснили Саше, что у нас просто нет столько денег. Поверил он или не поверил, но тяжело переживал эту неудачу:

— Эх, какая была шикарная возможность! А смогу ли я поступить в институт в Америке, это еще вопрос. Может, на этом закончить мечтать о медицине?

Он впал в депрессию, в нем происходят психологические перемены молодой души, впервые столкнувшейся с трудностями жизни. Для адаптации к Америке нужны закаленные нервы.

Вскоре оказалось, что объявление в газете про этот институт было простой аферой, мы даже не смогли выручить тысячу долларов, которую заплатили. В результате длительных усилий нам вернули половину. А Саша стал мрачнее тучи и долго с нами не разговаривал. Эх, дети, дети, сколько от вас радостей и сколько за вас переживаний!..» — так Глинский заканчивал свое письмо.

Рупик не стал читать это письмо Соне, но сам думал: «Что ж, молодым людям приходится через трудности вкусить и понять, что возможности в Америке не даются даром».