Павел простудился, и Лиля опасалась, чтобы у него не началось воспаление легких. Она привела к отцу Рупика Лузаника, тот выслушал легкие Павла, не нашел хрипов, прописал лекарства и собирался уходить. В это время пришел Саша Фисатов, расстроенный приговором «самолетчикам», и с порога заговорил:

— Это ужасно! По указанию из Кремля Кузнецова и Дымшица приговорили к смертной казни за попытку угнать самолет. Но это даже не доказано! И приговорили к смерти за то, что они могли хотеть уехать из России. Но наказывать за предполагаемое и недоказанное — это не просто ошибка, это грубейшее юридическое преступление. И сделали это только потому, что подсудимые были евреями. Я абсолютно подавлен.

Рупик прислушивался, интересно знать мнение адвоката о таком важном деле. Павел кашлял и успокаивал разгорячившегося Сашу:

— Тебе надо переключиться. Поезжай отдыхать в Кисловодск.

— Но, дядя Павел, не могу я отдыхать! Я решил взять командировку в Варшаву по юридическим делам. Давно хочу узнать подробности гибели тысяч польских офицеров в Катынском лесу под Смоленском. Я должен уточнить, что знают об этом сами поляки?

Услышав это, Рупик заинтересовался:

— Александр Иванович, если вы поедете в Варшаву, могу я попросить вас передать одной варшавянке ее семейную реликвию? Это мундир офицера, расстрелянного в Катынском лесу.

Все удивились, услышав про реликвию. Лиля спросила:

— Рупик, как этот мундир оказался у тебя?

— Эх, это очень горькая история! Он достался мне от дочери того офицера.

И Рупик рассказал о судьбе Жени, которая бросилась под поезд в Петрозаводске и умерла в инвалидном доме. История тронула всех, особенно Сашу:

— Конечно, доктор, я постараюсь найти эту женщину. Как ее имя?

— Если я правильно помню, ее зовут Ядвига Сольская.

Саша переспросил:

— Вы говорите, ее звали Ядвига, а дочку Женя?

— Да, по-польски дочка называлась Гржина, но по-русски Женя.

Саша очень заволновался:

— Мать Ядвига, а дочка Гржина? Знаете что, мне кажется, я знаю, о ком вы говорите. Принесите мне мундир. Я сам заинтересован разыскать эту женщину.

Саша вспомнил польку с таким же именем и ее дочку. Если это они, то он видел их в 1939 году, когда Красная Армия захватила часть Польши. Он служил сержантом в артиллерийском полку, их ввели в Польшу. Однажды его взяли в команду для ареста семьи польского офицера, он вынужденно участвовал в том аресте. Женщину звали Ядвига, это была молодая красивая полька. Саша взволнованно думал: «Неужели это она?»

* * *

Когда Саша позвонил, дверь открыла невысокая дама средних лет, с гладко уложенными седыми волосами, с морщинками у глаз и губ. Она с удивлением смотрела на незнакомца, а Саша всматривался, ища в ней следы той красавицы, понравившейся ему много лет назад, и смущенно улыбался:

— Извините за беспокойство, вы пани Ядвига Сольская?

— Да, я Сольская, — ответила женщина правильно по-русски, с небольшим акцентом.

— О, как я рад! Наконец я нашел вас. Вы меня, конечно, не узнаете.

— Простите, не узнаю.

— Я вам сейчас напомню: в тридцать девятом году случилось так, что я участвовал в вашем аресте на хуторе. Я тогда был русским сержантом. Меня зовут Саша Фисатов.

Они стояли на пороге, удивление Ядвиги сменилось выражением изумления:

— Что вы такое говорите?! Вы меня арестовывали?

— Да-да, это было в тридцать девятом году. Вы меня уж извините за это, пожалуйста, я не по своей воле это делал… — Она все молчала, а он продолжал: — А я вас очень запомнил. Вы были с дочкой, маленькой девочкой.

У нее на переносице обозначились глубокие морщинки, так она напряглась, чтобы вспомнить, и вдруг всплеснула руками:

— Да-да, теперь я припоминаю, это вы были тот солдат, который посоветовал мне брать с собой побольше вещей. Конечно, конечно, я вспомнила вас. Входите же! Какая встреча! Сколько же лет прошло с тех пор?

— Пани Ядвига, уже тридцать лет прошло.

— Боже мой, так много! Но как вам удалось меня разыскать?

— Видите ли, я был на приеме у мэра города и попросил его помочь мне найти вас. Мне сказали, что вы экскурсовод, водите экскурсии по городу, и дали адрес и телефон. Ну, по телефону я не смог бы вам все объяснить. Сначала я хотел убедиться, что вы та самая Ядвига Сольская, которую я ищу. Ведь могли быть другие с таким же именем.

Она от неожиданности все повторяла:

— Да-да, я помню, вы тогда шепнули мне, чтобы я брала с собой побольше вещей. Я собрала несколько чемоданов. Ваш командир был недоволен, но вы помогли мне уложить их на повозку. Снимайте пальто, садитесь.

Увидев геройскую звезду на его пиджаке, она еще больше поразилась:

— Вы стали героем войны. Вы первый герой, которого я вижу вот так рядом. Какой подвиг вы совершили? Я ведь все-таки была женой военного.

Саша склонил голову на бок, застеснялся:

— Пани Ядвига, не в том дело… Я хочу вам сказать, что помню, как вы плакали тогда. А мне было ужасно стыдно, что я должен участвовать в вашем аресте. Потом вас увезли в лагеря для интернированных семей офицеров. Что с вами было после?

— После? Ох, многое, очень многое было. Долгие годы мы с дочкой жили в ссылке, в Воркуте.

Когда она упомянула о дочери, Саша насторожился. Чтобы передать ей мундир, он должен был сначала уточнить, что она знает о ее трагической судьбе. Как ей это сказать?

— Вы были в Воркуте? — Саша вспомнил свой лагерь, но говорить об этом не хотел.

— Да, там было очень голодно и страшно, я продавала вещи мужа и вспоминала вас с благодарностью. Но все-таки там были политические заключенные, которые поддерживали нас, полек. А потом я была на поселении в Средней Азии, там было намного хуже, местное население просто издевалось над нами.

Саша с грустью слушал и все думал, как ей сказать о трагической судьбе дочери?

Она спросила:

— Но как вы узнали мое имя? Как вы его запомнили?

— Видите ли, пани Ядвига, я должен признаться: вашего имени я не помнил. Я узнал его при других обстоятельствах. Один мой знакомый врач лечил в городе Петрозаводске вашу дочь Женю…

При упоминании о Жене Ядвига опустила голову и отвернулась. Он стеснительно молчал и только выжидающе смотрел. И она тоже молчала.

— Пани Ядвига, этот мой знакомый врач рассказал мне о Жене.

Она посмотрела на него глазами, полными слез:

— Не надо рассказывать, я знаю трагедию моей дочери. Когда меня освободили от поселения, я приехала в Петрозаводск, чтобы забрать дочку и вернуться с ней в Польшу. Там мне все рассказали, и я вернулась одна. Но у меня была еще надежда, может быть, мой муж жив. Уже здесь я узнала, что его расстреляли в Катыни, с другими офицерами. Так я осталась совсем одна. — И туг женщина, наконец, заплакала.

Саша смотрел на нее, а потом, как ни была она расстроена, переспросил:

— Пани Ядвига, ваш муж был в числе офицеров, которых расстреляли в Катыни?

— Да, он был майором. У нас у обоих матери были еврейки, а отцы поляки. В Польше четверть населения были евреи, конечно же, смешанных браков было много. Оставаться под немцами нам было невозможно, нас бы уничтожили как полуевреев. Муж сдался Красной Армии, надеялся на ее человечность, русские много писали тогда об этом.

Саше очень хотелось сказать, что в нем тоже течет еврейская кровь, но это была его глубочайшая тайна, и он сам себе поклялся никогда, ни при каких обстоятельствах этого не рассказывать. А Ядвига продолжала:

— Всех пленных польских офицеров расстреляли в сороковом году русские, хотя сейчас не хотят этого признать. Мы, поляки, считаем, что это была личная месть вашего изувера Сталина — за поражение Красной Армии в битве с поляками в двадцатом году. Тогда Красная Армия проиграла битву за Варшаву и Польша взяла в плен почти сто шестьдесят тысяч бойцов. Из них девяносто тысяч умерли от истощения. И через двадцать лет Сталин решил отомстить полякам за свою вину ценой жизни тысяч польских офицеров и интеллигентов.

— Так вот что было на самом деле… — Саша с грустью слушал, что думают об этом поляки, но ему еще нужно было сказать Ядвиге нечто важное.

— Пани Ядвига, пани Ядвига, я понимаю, то, что произошло с Полыней и с вашей семьей, это ужасная трагедия! — Он помолчал. — Но, извините меня, вы сказали, что продавали вещи в Воркуте. Но одну вещь вы не продали.

— Какую? — удивилась она.

— Парадный мундир вашего мужа.

— Да, это верно, я отдала его дочери. А вы откуда знаете про мундир?

— Понимаете, пани Ядвига, ваша дочь передала мундир врачу, который ее лечил. Она просила его разыскать вас и вернуть его вам. Но он в Варшаве не был и попросил меня возвратить мундир вам.

Она смотрела на него широко открытыми от удивления глазами:

— У вас мундир моего мужа?

Саша кивнул, раскрыл портфель и достал сверток.

Ядвига дрожащими руками развязала бечевку, развернула сверток, достала мундир. Держа его на вытянутых руках, она всматривалась в него, вспоминая далекое прошлое, связанное с красивым мундиром с блестящими аксельбантами. Саша смущенно думал о том, что сейчас переживает эта гордая несчастная полька со следами былой красоты на лице. А она вдруг прижала мундир к лицу и зарыдала. Саша сидел тихо, опустив глаза. Ядвига все рыдала и рыдала, трясясь всем телом. Наконец она вытерла слезы:

— Вы меня извините… Это ведь единственная память… о муже… о дочери…

* * *

На другой день Ядвига возила Сашу по городу на своем маленьком «Фиате» и рассказывала:

— Видите, Варшава еще не отстроена после войны, но уже возвышается громадный Дворец дружбы, как одинокий зуб в беззубом рту. Здание красивое, но варшавяне его не любят, потому что его построили русские, в сталинском стиле. Варшавяне помнят, что русские не пришли на помощь, когда в городе началось восстание против немцев в 1944 году. Именно тогда фашисты разрушили весь город, семьдесят два процента домов сравняли с землей, погибло много польских парней. А русские войска стояли совсем рядом, на другом берегу Вислы, но не пришли на помощь. Какая же это «дружба»? Варшавяне и злятся на эту громаду, называют его «сталинское внедрение». Если бы русские не мешали, поляки сами отстроили бы Варшаву в своем стиле.

— Да, пани Ядвига, я вас очень хорошо понимаю.

Она продолжала рассказывать о городе:

— Варшава всегда была романтическим городом. Знаете, первый магазин, который открылся после войны, был магазин цветов. Вам это кажется странным?

— Да, это действительно как-то странно и непрактично.

— Вы правы. Но на самом деле очень практично: цветы покупали для свежих могил, которых было много. Вот как было…

Саша удивился и растеряно протянул:

— Для могил?.. Это ведь совсем другое…

Ядвига улыбнулась его растерянности:

— Да, другое. Но романтика и практичность в Варшаве всегда живут рядом. Около русского Дворца дружбы построили два новых дорогих отеля для иностранных туристов «Гранд-отель» и «Варшава». Теперь к нам приезжают туристы из западных стран, много немцев из Западной Германии. Поляки — народ предприимчивый, и немцы уже начинают заводить здесь дела. Ну, а еще, — она с улыбкой покосилась на Сашу, — есть и романтическая подоплека, им нравятся варшавские проститутки, настоящие красавицы.

Саша потупился от смущения, а она продолжала:

— Эти шикарные девицы обосновались у новых гостиниц, они избалованы иностранными клиентами, за свои ласки они хотят только американские доллары или западные немецкие марки, и не согласятся никого обслуживать за польские злотые и русские рубли.

Саша ерзал на сиденье и стеснительно погладывал то на Ядвигу, то на ярких женщин на улице. Через окно машины он видел тех шикарных варшавянок, о которых она рассказывала. Особая красота их тонких фигурок и яркие наряды бросались в глаза. Ядвига говорила о них с оттенком осуждения, было только неясно, что она осуждала: их профессию или их практичность.

— Пани Ядвига, я живу в гостинице «Варшава» и видел там много красивых женщин. Я даже удивился, как их много. Некоторые подходили ко мне и заводили разговор. Очень миловидные. Но я совсем не догадывался, кто они. Мне казалось, они улыбаются потому, что у меня на пиджаке висит эта звезда. Я стеснялся их, но совсем не думал, что они… А оказывается…

Ядвига улыбнулась его наивности. Показ проституток не входил в план поездки, но эта яркая деталь добавляла новую грань к Сашиным впечатлениям от города. Она закончила:

— Все-таки согласитесь, что Варшава прекрасна, но самое замечательное в ней — это варшавянки. Наряду с парижанками, варшавянки всегда считались самыми красивыми. Польские женщины томные и нежные, влюбчивые и коварные. Вам понравились те польки?

— Да, пани Ядвига, конечно, — пробормотал Саша. — Я парижанок не видел, но вот вы варшавянка, и вы очень красивая.

— Спасибо за комплимент. Я была красивая. Неужели я еще кажусь вам красивой?

— Очень красивой!

Она подвезла его к какому-то старому дому в переулке, остановила машину и предложила:

— Пойдемте во двор, я вам покажу кое-что интересное.

В глубине двора они подошли к старой кирпичной стене, около трех метров высотой. От стены осталась только часть, тоже частично разрушенная, кое-где поросшая мхом и травой.

— Это, Саша, остаток стены, которой было окружено еврейское гетто. В Варшаве проживало четыреста шестьдесят тысяч евреев, тридцать семь процентов жителей города. Когда в тридцать девятом году гитлеровские войска захватили Варшаву, было приказано евреям сдать все деньги в финансовые учреждения и носить на одежде желтую шестиконечную еврейскую звезду Давида, могендовид. Было запрещено пользоваться городским транспортом. В ноябре сорокового года их выселили из квартир и выделили этот участок города для гетто. Немцы лицемерно утверждали, что евреи являются переносчиками инфекционных заболеваний, их изоляция — это защита нееврейского населения от эпидемий. Плотность населения в гетто была парадоксальная — сто сорок шесть тысяч человек на квадратный километр. Давка, теснота, антисанитария, в каждой комнате жили по десять и больше человек. Но и этого гестаповцам было мало: евреям приказали обнести гетто вот этой кирпичной стеной, замуровать самих себя. Четыреста шестьдесят тысяч евреев оказались замурованными, выходили только по особому разрешению на работу в немецких фабриках — по двенадцать часов в день, но и такая работа была не для всех. Норма снабжения хлебом была сто граммов в день. Это был расчет на вымирание евреев. Но евреи народ находчивый, они смогли организовать восемьсот нелегальных крохотных пекарен и довести среднюю норму питания до пятисот граммов в день. Все равно каждый день от голода, холода, тесноты и болезней умирали сотни людей. Специальная команда из пяти тысяч так называемой еврейской полиции подбирала их и вывозила за город — в общие могилы. За один месяц июль сорок второго года умерло сто тысяч, и за два месяца гитлеровцы вывезли еще двести шестьдесят пять тысяч в Треблинку, лагерь смерти. Еврейской полиции дали приказ: ежедневно отправлять на железнодорожную станцию шесть тысяч евреев. В вагон для скота загоняли не менее ста человек. Литовские и украинские коллаборационисты вылавливали и расстреливали тех, кто пытался скрыться. В течение пятидесяти двух дней туда было вывезено триста тысяч евреев.

— Триста тысяч?! — воскликнул пораженный Саша. — Пани Ядвига, и детей тоже увозили?

— И детей. А все-таки две с половиной тысячи детей удалось спасти. Это сделала польская патриотка Ирэна Сандлер.

— Одна сделала? Это же героический поступок. Как ей это удалось?

— Она работала общественницей и имела пропуск в гетто, приходила к родителям и предлагала им взять ребенка, чтобы спасти от вывоза. Некоторые отдавали, но не все ей доверяли. Все-таки две с половиной тысячи детей она тайно вывезла, прятала их в мешках, под полом грузовика. Представляете, некоторых детей она вывозила в гробах, будто на еврейское кладбище. Этим детям давали снотворное, чтобы они себя не выдали.

— Пани Ядвига, то что вы рассказываете, это же героическая эпопея!

— Да, героическая. Знаете, в шестьдесят пятом году ее приглашали на чествование в Израиль, она стала «праведником мира», как называли евреи всех праведников неевреев. Но польское правительство Гомулки не разрешило ей поехать.

Саша с застывшими от ужаса глазами смотрел на стену:

— Так вот она, эта стена.

Ядвига вдруг сказала:

— А знаете, Саша, эту стену строили как раз в то время, когда вы арестовали меня на хуторе в тридцать девятом году.

— Пани Ядвига, пани Ядвига, дорогая, лучше не говорите мне об этом аресте, мне так стыдно и горько за мое прошлое.

— Я знаю, Саша, вы делали это не по своей воле, а выполняли приказ. И потом это ведь именно вы пожалели меня и подсказали, чтобы я брала больше вещей.