Саша стоял возле стены бывшего гетто, поглаживал ее рукой и слушал рассказ Ядвиги.

— Гестаповцы держали евреев в гетто уже почти три года, издевались, морили голодом, триста тысяч вывезли и уничтожили в Треблинке. И как ни были евреи унижены, в них зрела решимость сопротивления. В гетто оставалось еще около шестидесяти тысяч человек, когда оформилась тайная боевая организация, около пятисот человек, во главе с Мордехаем Анелевичем и Мареком Эдельманом. Они были еще молодые, достаточно сильные и решили сопротивляться, нападать на гестаповцев. Они были вооружены пистолетами, самодельными взрывными устройствами и бутылками с горючей смесью и считали, что лучше погибнуть в бою, чем умереть в газовой камере. Была еще одна организация — Еврейский боевой союз, около четырехсот человек.

Но между группами были разногласия: вторая группа предлагала уходить через подземные канализационные трубы и продолжать действовать против врагов за городом, в лесах. У них даже были связные, мальчишки, которые вылезали через канализационные трубы в город. Их звали «крысами гетто». Но увести через эти трубы десятки тысяч человек, истощенных, ослабленных, больных, было нереально.

И вот девятнадцатого апреля сорок третьего года в гетто началось восстание. Обе группы соединились, к ним примкнули остальные евреи, каждый помогал, чем мог. Фашисты окружили гетто артиллерией и стреляли прямой наводкой по домам. Были убиты семь тысяч евреев и еще шесть тысяч сгорели в домах. И все-таки Анелевич и его команда убили около тысячи фашистов. Восьмого мая фашисты окружили командный бункер, где сидел Мордехай Анелевич с помощниками. Им предложили сдаться в плен, но эти гордые евреи предпочли покончить жизнь самоубийством.

— Пани Ядвига, это так и было, они покончили с собой?

— Да, это верно. Так они повторили древнюю историю Масады, сопротивления евреев против римлян в Израиле почти две тысячи лет назад. Лишь единицы ушли через канализационные трубы. Марек Эдельман не был в бункере, сражался на улице, он до сих пор жив, работает доктором — кардиолог в Лодзи. Всех евреев срочно вывезли из гетто в Треблинку и уничтожили. Шестнадцатого мая гестаповцы полностью сравняли гетто и все еврейские кварталы с землей. Центр Варшавы стал сплошной плоской развалиной.

Ядвига закончила рассказ, а Саша смотрел на нее полными ужаса глазами:

— А что теперь на том месте?

— Теперь там громадная пустая площадь, а вокруг построили небольшие жилые дома. Но у них нет фундамента, остатки гетто держат их на себе, олицетворяя сожженные и сломанные кости своих хозяев. В сорок восьмом году на площади поставили памятник еврейским героям и жертвам гетто. Его автор еврейский скульптор Натан Рапапорт. И отдельно памятник Мордехаю Анелевичу.

— Пани Ядвига, я хочу видеть эти памятники.

— Пойдемте, это близко.

* * *

Стоял холодный декабрь, дул ветер, по улицам неслась поземка. Саша с Ядвигой вышли на широкий простор площади и направились к памятнику, расположенному в другом ее конце. Саша шел быстро, оглядывался вокруг, всматривался в окружающие дома:

— Я все стараюсь представить себе, что происходило здесь во время восстания.

Они остановились перед памятником, гранитным массивом, сложенным из квадратных серых глыб. В углублении расположены бронзовые фигуры высотой больше человеческого роста. Это воплощение героев восстания: в центре целеустремленный молодой мускулистый мужчина, справа от него два старика, за ним — две женские фигуры, в ногах — тело поверженного. На всех лицах суровая решимость, в руках держат оружие сопротивления — гранаты и бутылки с взрывчаткой. Внизу надпись по-польски и на иврите.

Саша вглядывался и тяжело дышал, Ядвига отошла в сторону, чтобы оставить его наедине с его переживаниями. Он обошел памятник вокруг. Если на фасаде было изображено воплощение героизма, то на обратной стороне высечено понурое покорное шествие: четырнадцать евреев идут в концентрационный лагерь под конвоем немецких фашистов. У них опущены головами — они знают, что идут на гибель. В центре бородатый старик, похожий на пророка Моисея, он держит свиток Торы в одной руке, а другую протянул вперед, как бы взывая к богу. Рядом с ним молодые, старые и дети разных возрастов.

Саша смотрел и чуть не плакал, ему представлялось, что вот так же вели на казнь его маму и сестер.

* * *

В это время к памятнику подъехали на машинах какие-то официальные лица и большая группа полицейских. Они что-то сердито говорили по-польски Ядвиге, а она с ними спорила.

— Пани Ядвига, что происходит?

— Они просят нас уйти. Сюда едет канцлер Федеративной Республики Германии Вилли Брандт с делегацией, охрана просит всех уйти.

— Пани Ядвига, попросите их, пусть разрешат нам постоять в стороне. Я хочу посмотреть, что здесь будет происходить.

Ядвига принялась объяснять:

— Этот человек — гость нашего города из Москвы, Герой Советского Союза. Он просит разрешения остаться.

Сашу попросили:

— Покажите документы.

Саша расстегнул пальто, они увидели Золотую звезду и колодки других наград, извинились, проверили его документы и посовещались:

— Для вас мы сделаем исключение, но все-таки отойдите оба в сторону.

* * *

Вилли Брандт (настоящее имя Герберт Эрнест Карл Фрам) был прогрессивной фигурой послевоенной Европы. Хотя он родился и вырос в Германии, но в 1933 году после прихода к власти Гитлера сбежал из Германии и долго жил в Норвегии и Швеции. Вернулся в Германию только после войны, стал мэром Западного Берлина, а потом канцлером Западной Германии. Он вел активную политику примирения западных стран с Россией и восточноевропейскими странами и получил Нобелевскую премию мира.

В Варшаву Брандт приехал для заключения очередного договора о границах. Поездка к памятнику жертвам гетто не входила в официальный протокол. Но неожиданно для всех он заявил, что хочет посетить этот памятник. Его желание вызвало растерянность: ни одно официальное лицо из Германии к памятнику не приближалось.

Саша и Ядвига стояли сбоку и видели, как на противоположную сторону площади въехала кавалькада черных лимузинов. Из первой машины вышел Брандт, за ним несли большой венок из белых цветов с лентами. Позади шли сопровождающие — немецкие и польские министры, много журналистов и фотографов. Толпа двигалась медленно, как на похоронах. Все были напряжены, никто не улыбался, не переговаривался. Брандт шел с непокрытой головой, седые волосы и полы пальто развевались на ветру. Вездесущие фотографы и телевизионщики забежали вперед и установили свои камеры по сторонам памятника. Конечно, должен быть исторический репортаж и снимок, как-никак первый раз глава немецкого государства подходит к памятнику, чтобы выразить свое сочувствие жертвам-евреям. Фотографы приготовились сделать снимки лица торжественного и сосредоточенного, такую фотографию опубликует любая газета и каждый журнал.

Но то, что произошло, заставило оторопеть и министров, и видавших виды репортеров, и фотографов. Брандт медленно подходил к памятнику, вглядываясь в бронзовые фигуры еврейских героев. Он поднял венок, приставил его к цоколю и сделал два шага назад, не отрывая глаз от фигур. Они тоже смотрели на него безжизненными глазами — старики, молодой борец, женщины. Они не ждали пощады от немца. Что там было в их бронзовых сердцах? Этого нельзя было видеть, это можно было только чувствовать. И Брандт ощутил их боль, отчаяние, страх, упрек. Не было только одного, не было мольбы. Они не молили о пощаде. Они уже были вечно мертвы, и им не о чем было молить немца. Ему, живому немцу, хотелось молить их о пощаде — от ужаса за причиненное им зло. Брандт поднял руки, закрыл ладонями поникшую голову и горестно опустился на колени перед надписью «Еврейский народ своим борцам и мученикам». Опущенные плечи коленопреклоненного человека дрожали от рыданий.

Саша с Ядвигой видели слезы, текущие из-под пальцев. Саша так разнервничался, что схватил Ядвигу за руку:

— Смотрите, ведь он плачет, по-настоящему плачет…

Свита Брандта: министры, охрана, корреспонденты и фотографы — затаила дыхание. Министры были растерянны, что им делать, тоже стать на колени? Не всем этого хотелось, да и странно как-то… В полнейшей тишине фотографы и кинооператоры щелкали аппаратами и жужжали моторами кинокамер. Шли секунды, и вакуум недоумения и неловкости, как в воронку, засасывал в себя эту холодную официальную толпу. Эти важные люди, полные чувства собственной значимости, склоняли головы перед бронзовыми евреями, до которых им не было никакого дела.

Это продолжалось долгих десять минут. Наконец Брандт поднялся с колен и двинулся вокруг памятника. Свита пошла за ним. Перед фигурами евреев, уводимых в концлагерь, Брандт остановился, подошел вплотную и поцеловал камень, поцелуй пришелся на подол старухи, несущей ребенка. Свита опять растерялась, что им делать, тоже целовать фигуры?..

Саша и Ядвига двигались за группой в отдалении. Ядвига спросила:

— Саша, как вы думаете, почему плакал немецкий канцлер?

Саша все еще был полон эмоций, все еще был во власти виденной сцены:

— Пани Ядвига, нельзя бесчувственно вспоминать о жертвах своих же немцев.

— Конечно, нельзя. Но вызвать слезы могут лишь личные воспоминания. А ведь сам Брандт ни в чем не был замешан.

— Пани Ядвига, замешан он не был, это верно, но ему, должно быть, стало стыдно за народ, из которого он сам происходит. Поэтому он стоял на коленях и плакал.

— Да, Саша, и я так думаю. Нашелся немец, готовый поплакать о еврейских жертвах. Хотела бы я, чтобы нашелся такой русский, который заплакал бы над жертвами поляков, убитых его соотечественниками.

Саша смотрел на нее глазами полными слез:

— Пани Ядвига, я ведь тоже часть народа моей страны. И я тоже плачу. Поверьте, пани Ядвига, хотя сам я никого не мучил и не убивал, мне горько и стыдно за наших людей.

Она посмотрела на него посветлевшим взглядом, мягко взяла руку и долго не отпускала.

* * *

Саша был в восторге от Варшавы. Хотя город стоял все еще разрушенный, но объяснения Ядвиги помогали ему видеть его прекрасное прошлое. Она предложила:

— Довольно о грустном. Поедем к сердцу Шопена?

— К сердцу Шопена? Я не понимаю.

— Я вам все объясню. Поедем через эту площадь. Здесь когда-то стоял большой Саксонский дворец, в нем размещался Варшавский лицей и жила семья Шопена. Его отец, француз, преподавал в лицее французский. А мать была полькой. Шопен был патриотом Польши и страдал от того, что страна была под игом России. Он уехал в Париж и не хотел возвращаться в Польшу, пока в ней хозяйничали русские. Мы, поляки, очень гордые люди. Шопен так же страдал от русских тогда, как мы страдаем от них теперь. Хотя он похоронен в Париже, но завещал, чтобы сестра похоронила его сердце в Варшаве. И она это сделала.

Ядвига опять взяла Сашу за руку и держала в своей, слегка сжимая. Он испытывал смущение и волнение, зачем она это делает? Ядвига знала зачем, ей все больше нравился этот стеснительный герой, она вспоминала его юным. Они были одного возраста, и когда она увидела его искренние слезы у памятника замученным евреям, на нее нахлынула волна нежности к нему — нежности и страсти. Но как дать ему понять?..

Они подъехали к костелу Святого Креста, и, все еще держа его за руку, она подвела Сашу к одной из стен. Под выступающим пилястром была вмонтирована мраморная доска. Ядвига перевела надпись:

— «Здесь похоронено сердце Фредерика Шопена». Церковь была взорвана немцами после Варшавского восстания, но один из генералов был любителем музыки и сделал так, чтобы стена с сердцем Шопена сохранилась, — объясняла Ядвига и все сжимала его руку.

Саша, мечтатель и романтик, смотрел на мраморную доску и представлял себе сердце, которое все билось и билось. И вдруг понял, что это его сердце бьется все чаще и чаще от наплыва чувств и от прикосновений Ядвиги. Саше передалось ее возбуждение, он почувствовал страшное волнение и ответил ей нежным пожатием. Она улыбнулась, а он потупился от неловкости. У Ядвиги сверкнули глаза, она взяла его под руку, прижалась к нему:

— А теперь поедем ко мне, хотите? Я буду играть вам Шопена, много Шопена. Я ведь училась в той же консерватории, в которой учился он. Это будет празднование нашей встречи. — И, понизив голос, нежно добавила: — Вы хотите праздновать?

Саше показалось, что в ее приглашении было обещание. Обещание чего?

* * *

В маленькой двухкомнатной квартире был уже сервирован стол для двоих — красивая скатерть, изысканная посуда, крахмальные салфетки. Ядвига ходила из столовой в кухню и обратно, вносила приготовленные блюда и бутылки водки и вина и постоянно улыбалась Саше. Он заворожено следил глазами за этой все еще красивой дамой. Романтически настроенный, он видел, как она отличалась от русских женщин особой элегантностью, держалась свободней, двигалась изящней, улыбалась нежней.

В его глазах она сливалась с образом, который он запомнил с 1939 года, — отточенная красота.

Приготовив стол, она включила патефонную пластинку с полонезом Шопена, изящно протянула ему руку и грациозно провела несколько шагов в полонезе вокруг стола. Он прошелся в танце неловко, но смотрел на нее с обожанием, от этого она расцветала и, казалось, молодела все больше.

— Саша, давайте выпьем первый бокал за нашу такую невероятную, удивительную встречу через тридцать с лишним лет.

Ядвига подала ему полный бокал, а потом подсела к пианино и стала играть Шопена:

— Вам нравится?

— Очень! Вы чудесно играете. Слушать музыку Шопена в Варшаве — это счастье.

— Да, вы правильно и красиво сказали: Шопен приносит счастье.

Играла она вдохновенно, но скоро остановилась:

— Саша, я ведь вас не для Шопена пригласила. Для себя.

У Саши дрогнула сердце. Они сидели за столом, и с каждым новым бокалом он рассказывал ей все больше о пережитом на войне. Он не говорил про месяцы в краковской тюрьме и не вспоминал, как готовил бомбежку Дрездена. Романтика вечера и особое настроение навели его на воспоминание о Наде, с которой он встретился в 1941 году, когда бежал из плена и скрывался от немцев в деревне.

Он взволнованно рассказывал, как был влюблен:

— Такая чудесная женщина. Я ведь всегда неловкий был, а тогда еще больше стеснялся. И знаете, пани Ядвига, она первая залезла в стог сена и очень мило протянула мне руку, позвала: залезай за мной. А сено так возбуждающе пахло, я до сих пор ощущаю тот запах…

Ядвига слушала тихо, с живым интересом, все ближе подсаживалась к нему, нежно взяла его руку:

— Вы ее больше не встречали, эту Надю?

— Нет, к сожалению. А хотелось бы.

Ядвига вдруг опустила голову:

— Да, хотелось бы и мне рассказать вам что-нибудь такое же приятное из моей жизни во время войны, но я могу рассказать лишь много горького. Ваши русские солдаты насиловали меня…

Саша тоже взял ее за руку, придвинулся к ней, попросил:

— Пани Ядвига, не надо об этом, больно слушать. Вы были такая красивая и молодая! — Он стал гладить ее волосы, она распустила их, волосы красиво рассыпались.

— Саша, вы такой милый. Мы ведь давно знакомы, мы можем выпить на брудершафт и перейти на «ты». Хочешь?

Они выпили по полному бокалу, и она нежно поцеловала его влажными губами.

Очень долгим и сладким оказался поцелуй, и она уже сидела на его коленях, волосы щекотали его, он ощущал ее горячее тело через шелк платья.

— Саша, мы оба прошли через страшные испытания войны, мы уже не те, что были, но мы живы и еще полны желаний. — Она встала и повела его к постели. — Ты меня понимаешь?

Он ничего не смог сказать, только кивнул и прижал ее к себе.

— Расстегни мое платье…

Ядвига была нетерпеливо-страстной и шептала:

— Теперь ты познал польскую женщину. Говорила я тебе, что польки томные и нежные. Мы еще и очень горячие в любви. Ласкай меня, Саша, ласкай!..

— Да, ты очень нежная и горячая.

После долгих объятий, он положил ее голову себе на плечо, она шептала:

— Саша, неужели это ты?

— Ядвига, я тоже хочу спросить: неужели это ты? Боже мой, боже мой, какие же невероятные превращения случаются в жизни! Когда я увидел тебя впервые, ты показалась мне такой красивой и нарядной, таких женщин я никогда не встречал. Когда тебя увозили за ворота лагеря, мне показалось, что ты улыбнулась мне.

— Ты помнишь, да? Я скажу правду, тебе не показалось. Это верно, как ни горько мне было тогда, но тебе я улыбнулась.

— Значит, я не ошибся. Но если бы мне тогда сказали, что мы когда-нибудь станем близки с тобой, я ни за что бы не поверил этому.

— Я бы тоже не поверила. А чему ты улыбаешься?

— Мне понравилось, как ты красиво угостила меня за столом и изящно подвела к кровати.

— Да? Почти так же, как та Надя подвела тебя к стогу сена?

— Да, похоже.

— Похоже, потому что это любовь. И для любви неважно, стог сена или кровать.

Саша засмеялся. Она спросила:

— Чему ты смеешься?

— Я вспомнил стихи моего родственника Алеши Гинзбурга:

— Что ж, очень точные определения… Знаешь, когда ты меня арестовывал…

— Ядвига, не надо…

— Нет, я хочу досказать. Я вспоминаю, что даже тогда, в тот тяжелый момент, ты мне понравился, я помню, как ты грустно шел за подводой, на которой нас везли. И я действительно улыбнулась тебе на прощание. И потом вспоминала тебя каждый раз, когда продавала веши, которые ты помог мне взять с собой в плен. Но ты мне еще больше понравился сейчас раз. Не потому что ты большой герой, а потому что ты такой удивительный. Когда я увидела, как ты заплакал вслед за Вилли Брандтом, я поняла, что я влюбилась в тебя. Видишь, я настоящая полька, я еще способна влюбляться. И там, у памятника замученным евреям, я решила, что сегодня ты должен быть мой.

— Как ты правильно решила… Иди ко мне, иди…