Рупик получал от Евсея Глинского письма и читал их с интересом и грустью: такой талантливый и образованный ученый, и вот вынужден покинуть свою страну и отправиться в неизвестное будущее в Америке. Пример друга пугал его, он думал о себе, что будет дальше с его научной карьерой? Он защитил докторскую диссертацию, его хвалили оппоненты и рецензенты, прочили ему большое будущее. Теперь ему полагалось продвинуться в служебном положении — как, где? Как раз оказалась свободной должность заведующего отделом в институте имени Склифосовского. Директором был его сокурсник Борис Комаров, выдвиженец по партийной линии. Рупик пришел к нему узнать, возьмет ли он его это место.
Директор спросил:
— Ты с какого года в партии?
— Я беспартийный.
— Что? Как же тебе дали защитить докторскую?
Рупик удивился вопросу, подумал: «Значит, беспартийным дорога в науку должна быть закрыта?»
Сказал:
— Дали и даже хвалили мою работу.
Комаров не обратил на его слова внимания:
— Если хочешь получить эту должность, срочно вступай в партию и принеси мне партийный билет. Тогда будем разговаривать.
Рупик ушел, не сказав ни слова. Он, конечно, знал, что многие вступают в партию ради карьеры, и евреи и русские, это было обычным явлением, но сам не собирался этого делать. Он помнил рассказ своего петрозаводского друга Ефима Лившица о том, как тот вступил в партию во время войны, только чтобы спастись от гибели, и помнил его совет не вступать в партию, пока не будет угрозы для жизни. Должность заведующего — это еще не вся жизнь.
Дома Рупик говорил маме и Соне:
— Ой-ой, чувствую, не найти мне, беспартийному еврею, хорошее место. Но все равно в их партию я вступлю, только если мне будет грозить расстрел.
Он потерял надежду и часто перечитывал письма Глинского из Америки, думая: «Может, и мне придется уехать?.. Что ж, еще один-два отказа, и я созрею для этого».
В это время открылась другая возможность — позиция заведующего новой кафедрой института при Басманной больнице № 6. Рупик колебался, подавать ли заявление, считал это безнадежным делом, обсуждал это с мамой и Соней:
— Не знаю, что делать. Упускать возможность жалко, а снова получать отказом по морде не хочется. Что мне делать?
Соня была уверена в его успехе, сказала, надув губки:
— Почему это они тебе откажут? Зря, что ли, ты столько лет ишачил над докторской диссертацией?
Мама сказала сочувственно и просто:
— Подавай заявление и ищи поддержки у влиятельных евреев.
— Ой, у каких влиятельных? Таких, чтобы повлияли на партию, нет.
— Евреи есть всякие, — уверенно заявила мама.
Рупик подал заявление, и начались для него месяцы ожидания и нервотрепки. Он ждал результата конкурса, а в институтах это полностью зависело от решения партийных комитетов. У Рупика был большой врачебный опыт и авторитет, множество опубликованных научных работ и несколько важных изобретений, но его еврейство и беспартийность перевешивали. Закоснелые коммунисты консерваторы сразу встали против кандидатуры Рупика. Тогда многие «сильные мира сего» — его пациенты — стали звонить в институт и ходатайствовать за него. Это тоже не убедило ректора и партийный комитет.
Рупик понял, надеяться не на что.
Неожиданно ему позвонил Павел Берг:
— Моя жена Августа хочет попросить вас посмотреть одного важного больного.
Рупику часто звонили с такими просьбами, и он никому не отказывал. Августа объяснила ему:
— Одна моя давнишняя знакомая волнуется за здоровье мужа. Он работал с моим первым мужем в строительстве, и мы дружим. Его лечили в Кремлевской больнице, но диагноз не поставили, а ему все хуже.
— В Кремлевке я не консультирую.
— Она просит вас посмотреть ее мужа дома. За вами пришлют машину и отвезут обратно.
Когда Рупик вышел на улицу, у подъезда стоял правительственный «ЗИЛ-111», на них ездило только самое высокое начальство. Машина мчалась по срединной линии, постовые милиционеры вытягивались в струнку и отдавали честь. Рупика привезли на загородную правительственную дачу. Его пациентом оказался Вениамин Дымшиц, заместитель председателя совета министров, единственный еврей в правительстве.
Состояние его было тяжелым, Рупик заподозрил странную форму редкой и тяжелой инфекции. Он расспрашивал больного:
— Могли ли вы где-нибудь подвергнуться заражению?
— Какому заражению? Я в основном сижу в кабинете.
— Вы никуда не выезжали недавно?
— Да, некоторое время назад я был в секретной военной бактериологической лаборатории.
Рупик вопросов больше задавал, понял, что там готовили бактериологическое оружие. Он взял кровь на анализ и установил диагноз: бруцеллез — редкое и опасное заболевание, особенно в городских условиях. Дымшиц получил его от отравления перенасыщенным бактериями воздухом. Рупик лечил его, почти каждый день его возили к больному на машине. Мама и Соня смотрели в окно, как он садился в лимузин, и гордились, что у него такой важный пациент. Дымшиц поправился и сказал ему:
— Вы замечательный специалист. В Кремлевке никто не знал, что со мной делать, а вы сразу определили болезнь и вылечили. Нам в стране нужно больше таких специалистов.
В благодарность он подарил Рупику портативный японский магнитофон, большую и дорогую вещь.
Дома мама сказала Рупику:
— Сам бог послал тебе такого влиятельного пациента. Проси его о помощи для получения кафедры.
— Мама, как же я буду просить его? Мне неудобно. Он может подумать…
— Ничего он не подумает, раз он еврей, то сразу поймет, в чем дело. Проси.
Страшно стесняясь, Рупик объяснил Дымшицу свою ситуацию, тот сочувственно улыбнулся, сам прошел через многие преграды, которые ставили евреям:
— Я вас понимаю. Мне кажется, вы самый подходящий кандидат для кафедры. Не волнуйтесь.
Как действовал Дымшиц, с кем он разговаривал, Рупик не знал. Но случилось чудо: ему, беспартийному еврею, дали кафедру! Мама обнимала Рупика, плакала от радости:
— Мой сын — профессор. Мазал тов. Я говорила: ищи поддержку у влиятельных евреев. Спасибо твоему пациенту Дымшицу.
— Мама, я даже не знаю, помогал ли он.
— Помогал, помогал. Еврей всегда поможет еврею.
Соня смотрела на мужа с обожанием:
— Мой муж получил кафедру за свои заслуги, а не по протекции.
* * *
Рупик был абсолютно счастлив, профессорское положение подняло его на уровень, который даст ему возможность больших научных изысканий, он напишет учебник и создаст школу специалистов из своих учеников. На первое заседание ученого совета Рупик готовился идти, как на праздник. Он всегда тщательно следил за своим внешним видом, любил одеваться респектабельно. Теперь он надел лучший заграничный костюм, купленный по знакомству, Соня тщательно отутюжила складки на брюках, отбелила и накрахмалила воротничок нейлоновой рубашки, тоже заграничной, Рупик повязал красивый галстук и засунул в грудной карман пиджака выступающий уголком белый платок. Так он и явился на заседание совета, сдержанно улыбаясь и приветливо здороваясь. Впрочем, на него обратили мало внимания. Только немногие профессора-евреи подошли поздороваться и поздравить с новой должностью.
На повестке первого заседания была тема «Идеологическое воспитание советского врача», докладчик — профессор хирург Василий Родионов. Рупик помнил его по институту. Родионов был секретарем комитета комсомола и возражал против зачисления Рупика в аспирантуру. Потом он работал в медицинском отделе ЦК партии. Это был трамплин, и оттуда он прыгнул прямо на профессорскую должность, не имея научных заслуг.
Теперь Рупик с неприязнью слушал, как Родионов с большим пафосом цитировал в докладе Ленина и заявлял:
— Мы все должны читать труды великого Ленина каждый день.
Рупик поразился, чем занимаются люди солидного положения. В это время сосед Рупика справа, профессор Степан Бабичев, такой же партийный выдвиженец, наклонился к нему:
— А ведь Родионов дело говорит, а! Очень правильная мысль. Как вы думаете?
Рупик постарался вежливо и нейтрально ответить:
— Да, мне тоже понравилось. — А сам думал: «Черт бы вас подрал с вашей идеологией!»
С тех пор, как он видел Родионова и Бабичева, у него всегда портилось настроение.
* * *
Рупик был в душе идеалистом, ему многое представлялось в розовом свете. Но с началом новой работы его праздничное настроение скоро стало портиться, организовывать кафедру оказалось очень непросто. Базой была старая Басманная больница № 6 — несколько двухэтажных деревянных бараков, построенных в 70-е годы XIX века, во время русско-турецкой войны. За сто лет здания обветшали, потемнели, покосились, а главное, их примитивная конструкция не была рассчитана на кафедры с множеством больных, рентгеновские установки, лаборатории, операционные. Палаты были постоянно переполнены, больных зачастую клали в коридоре, но кроватей не хватало, и они лежали на матрасах на полу.
Рупик навсегда запомнил, как на своем первом утреннем профессорском обходе он остановился около тяжелого «коридорного» больного — истощенный старик лежал на матрасе на полу. Рупик по одному виду заподозрил, что у него воспаление легких, остановился над ним и стал расспрашивать. Но говорить, возвышаясь над больным, было неудобно, он согнулся пополам, чтобы слышать ответы. Потом Рупик захотел выслушать легкие и сердце больного, но как близко он не склонялся, стетоскоп не доставал до груди пациента. Тогда Рупику пришлось стать около него на колени. Он выслушал хрипы и шумы и поставил диагноз «пневмония». А его ассистенты, вместо того чтобы помочь ему, криво улыбались: чудит молодой профессор, на колени становится.
Обескураженный Рупик видел, эти условия были не лучше, чем в Пудожской больнице. Его удивило и даже неприятно поразило отношение ассистентов. Они работали здесь еще до его прихода и почти сразу не понравились ему низким уровнем знаний. Это были простые партийные парни, русские, почти открыто недовольные, что над ними поставили беспартийного еврея. У Рупика была манеры интеллигента, его респектабельный вид и вежливая манера разговора казались им странными. Они считали это проявлением «еврейства» и с демонстративной неохотой выполняли его указания. Да и слишком много было в его работе по руководству кафедрой ненужных заседаний и собраний, лишней суеты. После первого заседания совета он понял, что это лишь проформа для коллективного подтверждения указаний парткома. Выступления профессоров и доцентов, беседы с ними убедили его в невысоком научном и культурном уровне многих из них. Лица почти у всех были неулыбчивыми и неприветливыми, выглядели они как-то одинаково серо, носили плохие, как говорили, «хрущевского пошива» костюмы, и имели заурядный вид — не профессора, а обычные середняки. Они и были середняками. Многие из них неприветливо косились на него. А когда прошел слух, что он знает три языка и выписывает иностранные журналы, они с удивлением пожимали плечами: «Кому это нужно?» Между собой они прозвали его пижоном.
От этого у Рупика бывало подавленное состояние. Мама, гордая его успехами, спрашивала:
— Что с тобой? С этой новой работой ты стал какой-то грустный.
— Ой-ой, мама, понимаешь, условия работы ужасные, забот много.
— Всякое начало трудно. Вспомни, как ты начинал в Петрозаводске и Пудоже.
— Да-да, конечно, ты права. Но условия в Басманной больнице парализуют мою работу, нет ни аудиторий для лекций, ни лаборатории для научной работы. Не знаю, что делать.
Соня тоже видела, что он постоянно усталый и озабоченный, но она так верила в его успехи во всем, что не придавала этому значения. А он старался ее не расстраивать.
* * *
Рупик понял, что в этих условиях заниматься наукой и преподавать невозможно и стал мечтать перевести кафедру в Боткинскую больницу, откуда пришел. Дело это было невероятно трудное. Он пришел на прием к ректору института Марии Ковырыгиной, рассказал, волнуясь, об условиях в Басманной больнице и попросил помощи в переводе кафедры. Она слушала неприветливо, недовольно оттопырив нижнюю губу:
— Вы молодой профессор, а начинаете с негативного подхода к делу. Лечебный процесс и преподавание можно вести в любых условиях. Если вам удастся перевести кафедру, я возражать не буду. Но и помогать вам в этом не вижу смысла.
Рупик расстроился, писал заявления о переводе в разные бюрократические инстанции, ничего не выходило. Он совсем загрустил. Мама жалела его и опять сказала:
— Проси помощи у делового еврея, только еврей поможет еврею.
Тогда Рупик поехал в Боткинскую больницу, к Моисею Рабиновичу, который по-прежнему влиял на все больничные дела через жену.
Рупик попросил:
— Моисей Абрамович, возьмите меня вместе с моей кафедрой обратно в Боткинскую.
Рабинович любил и уважал Рупика, считал его будущим светилом медицины, но сначала даже опешил:
— Хотите, я вам скажу, неужели вы считаете меня таким мощным, что я мог передвигать кафедры?
— Ой, ну, конечно, кафедру я передвину сам, вы только выделите мне для этого два отделения.
— Два отделения? — Рабинович задумался на несколько минут, наморщил лоб, потом воскликнул: — Хотите, я вам что-то скажу? Я думаю, это мы сможем.
Он уговорил жену:
— К чести нашей больницы будет прибавить имя профессора Руперта Лузаника к когорте знаменитых профессоров Вовси, Рейнберга, Фридланда, Фрумкина, Шерешевского, Вотчала.
И для кафедры Рупика выделили два этажа в корпусе № 1. Он пришел к маме с радостной новостью:
— Ой-ой, мама, спасибо за совет. Ты была права, действительно, деловой еврей Рабинович помог мне.
— Вот видишь, еврей всегда поможет еврею. Иначе мы бы не выжили.
Но Соня была уверена, что Рупик мог справиться и без помощи.
* * *
Это была неслыханная победа. Даже недоброжелатели, ассистенты Рупика, стали относится к нему с подхалимажем: силен их профессор-еврей! Условия работы улучшились, больных не клали на пол, хотя иногда все же приходилось ставить для них кровати в коридоре. Теперь Рупик не становился на колени, чтобы обследовать больных, ассистенты подставляли ему стул. Он опять занял свою лабораторию, расширил ее и вновь занимался наукой. И часто вспоминал своего чешского друга профессора Милана Гашека и то, как он принимал его в Праге и как предсказывал ему большой успех. Милан радовался бы теперь за него, но связь между ними оборвалась с подавлением Пражской весны и несправедливым падением и унижением Милана. Рупик грустил, вспоминая несправедливую судьбу этого выдающегося ученого.
Лиля Берг первая прибежала поздравить Рупика с возвращением:
— Как я рада за тебя! Теперь ты можешь развернуть свою клиническую и научную работу по-настоящему.
Рупик сиял:
— Ой, Лилька, дай-то бог, чтобы сбылось, что ты говоришь. А я слышал, что ты стала заведующей отделением и делаешь операции по методу Илизарова. Поздравляю тебя.
Лиля смутилась:
— Мне самой до сих пор в это не верится. Представляешь, я сама от себя этого не ожидала. Мог ли ты подумать, когда мы учились в институте, что я стану хирургом и заведующей?
— Честно говоря, не мог. Да, выросла Лилька с косичками. А как твой шеф Илизаров?
— Илизаров теперь добился заслуженной славы, стал профессором, построили ему в Кургане большой институт, он директор. Я ездила туда на конференцию, делала доклад. Знаешь, он посоветовал мне писать кандидатскую диссертацию. Но я никогда не занималась наукой и не знаю, с чего начинать.
— Ой-ой, конечно, ты должна написать кандидатскую. Хочешь, я помогу тебе составить план диссертации? Принеси мне твои материалы, мы вместе напишем план, тебе сразу станет ясней, что писать.
— Рупик, это замечательно! Спасибо тебе. У тебя такой опыт, конечно, я принесу тебе материалы.
Через несколько дней план был готов, Лиля ликовала:
— Неужели я напишу диссертацию и стану кандидатом наук, настоящим ученым? Мне во все это не верится.
Рупик улыбнулся:
— Ой, Лилька, кандидат наук — это еще не ученый. Вон мои ассистенты — все кандидаты, но совсем не ученые. Перефразирую знаменитые строки: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан».
* * *
Вскоре приехал к Рупику гость из Петрозаводска, его друг Ефим Лившиц.
— Я был уверен и предсказывал тебе, что ты станешь профессором. Поздравляю.
— Спасибо. Но, знаешь, есть у меня и разочарования. На кафедре слабые ассистенты, их набрали до меня по партийному признаку, все русские и члены партии. Да и во всем институте у нас из пятидесяти двух профессоров только двое были беспартийные, я и еще Мошкелейсон. А евреев всего пятеро — одна десятая.
Ефим улыбнулся:
— Ну, в московских условиях и это неплохо. А ты постарайся набрать в ассистенты евреев, по возможности, беспартийных. Они тебя не подведут.
— Ой-ой, беспартийных евреев. Нет, это не удастся, это тебе не Карелия — край непуганых евреев. В Москве партийный и национальный отбор свирепствует, как эпидемия.
Оба любителя музыки, они пошли на концерт американского дирижера Лорина Мазеля в Большой зал Консерватории. Ходили легенды, какой он прекрасный дирижер. Ефим волновался:
— Сумеем ли достать билеты?
Рупик улыбнулся:
— Не волнуйся, директор зала Марк Борисович Векслер — мой пациент и друг.
Действительно, они прошли прямо в его кабинет, там Векслер радостно приветствовал Рупика, они сняли пальто, и он проводил их в свою ложу № 6. Там уже сидели люди, и Рупик знакомил Ефима с ними:
— Лев Абрамович Кассиль с женой Светланой Собиновой, дочерью певца.
— Иван Семенович Козловский, знаменитый тенор Большого театра.
— Академик Владимир Харитонович Василенко с женой Тамарой.
— А это звезда балета Майя Плисецкая с мужем, знаменитым композитором Родионом Щедриным.
Ефим, провинциал, поражался кругу знакомых, шепнул Рупику:
— Какие ты глубокие корни пустил в московском обществе. Ты теперь принадлежишь к столичной элите. А элита эта в основном состоит из евреев. Рупик, это поразительно! А ведь все началось с далекого Онежского заозерья, с не известного никому городка Пудожа.
* * *
В 1970 году, в самом начале профессорства Рупика, в Москву был вызван знаменитый американский хирург Майкл Дебеки — делать операцию члену ЦК партии президенту Академии наук Мстиславу Келдышу. У него была аневризма аорты. В России операции на аорте еще не делали, а Дебеки уже имел опыт шести тысяч сосудистых операций. Он сделал Келдышу полное замещение расширенной части аорты, вырезал ее и поставил специальную пластмассовую трубку из тефлона. В советской прессе ничего об этом не сообщали, но «Голос Америки» передал все подробности. Московские врачи обсуждали это интересное событие между собой, особенно всех поражало, что пациент начал ходить на следующий день. Рупик слышал об этом от профессора Владимира Бураковского, хирурга, видевшего операцию.
Однажды после обхода молодые врачи обступили Рупика в коридоре:
— Профессор, это правда, что американский хирург делал операцию Келдышу?
— Да, это правда, — ответил он.
— А профессора Родионов и Бабичев говорили нам, что это ложь, что оперировал свой.
— Не знаю, что они говорили, я слышал это от хирурга, который сам был на операции.
— А зачем надо было звать американца, разве советские хирурги не могли это сделать?
Это был вопрос о приоритете советской медицины, на котором воспитывали студентов и врачей. Рупик понял, что отвечать надо осторожно, могут понять как умаление русского приоритета и донести. Но сказать неправду он не мог:
— Этот хирург имеет большой опыт в таких операциях. — И больше ничего не добавил.
При разговоре присутствовал его ассистент Михайленко, секретарь партийной группы кафедры. Он зашел за Рупиком в его кабинет и хмуро сказал:
— Нехорошо получилось.
— Что нехорошо?
— Что вы сказали об операции. Получается, что русская медицина отсталая, а другие профессора наврали врачам. А они заслуженные члены партии.
Рупик понял, что Михайленко считает его разговор политической ошибкой. Его это обозлило, но он не показал вида, пусть этот тип не думает, что он боится его.
— Я сказал, что было на самом деле, и ничего не говорил об отсталости советской медицины. И я не обвинял тех профессоров.
— А они заслуженные, — повторил Михайленко. — Все-таки нехорошо получилось.
На душе у Рупика остался от этого разговора неприятный осадок.
* * *
Неожиданно объявилась Фернанда Гомез, пришла в Боткинскую. На одной из дверей в коридоре увидела надпись: «Заведующая отделением доктор Лиля Павловна Берг». Она постучалась, увидела Лилю:
— Лилька, это ты? Я даже не знала, что ты вернулась в Москву. Думаю, кто это такая доктор Берг?
— Фернандочка, дорогая, какая радость! Да, я вернулась. Но откуда ты?
— Я тоже вернулась. Мы с мужем жили в Вене, он работал там журналистом. А ты как?
— Мой муж остался в Албании, арестован.
— Как это грустно. Такой хороший человек! Ну а сама ты как?
— Фернандочка, как я рада снова видеть тебя!
— Да, и я счастлива.
Фернанда сильно изменилась, пополнела, стала рыхлой, появился второй подбородок. Только черные испанские глаза горели прежним ярким огнем и осталась прежняя грациозность. Она спросила:
— Кто из наших работает здесь?
— Аня Альтман и Рупик Лузаник.
— О, я хочу их видеть.
— Знаешь, Рупик стал профессором, заведует в нашей больнице кафедрой и клиникой терапии.
— Замечательно, значит, добился, чего хотел. Он ведь был очень способный. Так пойдем к нему.
— Да, добился, но остался таким же мягким и милым парнем. Когда я попросила, он помог мне составить план кандидатской диссертации. Ты представляешь? Я решила писать диссертацию. Ну, пойдем к нему.
Рупик был в своем профессорском кабинете, увидел Фернанду, обрадовался:
— Ой-ой, донья Фернанда! Откуда ты, прелестное дитя?
Она приняла одну из своих излюбленных поз гордой и почтительной испанки:
— Профессор, поздравляю тебя! — И тут же кинулась его обнимать и целовать. — Я вернулась из Вены. И вдруг узнаю, что вы все тут выросли, Лиля пишет диссертацию, ты стал профессором.
Рупик махнул рукой:
— Стал профессором… Конечно, приятно, но и трудно очень. А что ты делаешь?
— Я мужняя жена. Восемь лет жила в Вене и не работала, отстала от медицины. Хочу что-нибудь делать, но врачом становиться уже поздно, боюсь. Может, ты что посоветуешь?
— Я? Что ж, посоветую. Мне как раз нужен человек на должность лаборанта со знанием французского и испанского. Хочешь работать по научной информации? Только зарплата маленькая.
— Зарплата меня мало интересует, муж хорошо зарабатывает. Информация так информация, это интересно. Согласна. А я ведь еще и немецкий выучила.
— Немецкий? Ой-ой, ты будешь очень ценный кадр — настоящий полиглот.
— Ну, все-таки не такой полиглот, как ты.
Лиля смотрела на них и смеялась от радости, шестнадцать лет прошло, как они окончили институт, и вот опять вместе. Она вдруг решила:
— Знаете что, ребята, мне пришла в голову мысль, устроим небольшую встречу друзей. Помните, как мы все собирались у меня на проводах в Албанию? Давайте снова соберемся, как тогда. Согласны?
Глаза Фернанды загорелись:
— Лилька, ты гений.
Рупик тоже заулыбался:
— Встреча друзей? Снова? Прекрасная идея!