С самого приезда в Москву Павел пытался разыскать своего двоюродного брата Семена Гинзбурга, но безуспешно. Он знал, что Семен закончил учебу и стал инженером-строителем, но не знал, что он работает на разных стройках бурно развивающейся советской индустрии. Семен Гинсбург строил первый автомобильный завод в Нижнем Новгороде, потом судостроительный завод в местечке Затон имени Молотова, под Нижним. В 1929 году его назначили начальником строительства Химико-технологического института имени Менделеева на Миусской площади в Москве. Ему предстояло перестроить до основания всю площадь, на которой в 1880-е годы было построено сразу несколько учебных заведений.

Долгие десятилетия площадь была рассадником антисанитарии: там находились коптильня селедок, кожевенный завод, тряпичный и мусорный склады, свинарники и цех по производству колбас. Теперь Гинзбург создавал фактически новую площадь с большим сквером посередине и перестроенными зданиями. Когда он начинал работу, с одной стороны площади еще высились стены недостроенного громадного собора Александра Невского, а с другой стороны стояло здание бывшего городского народного университета имени А.Л. Шанявского, первого «вольного» университета в России. В нем учились многие будущие революционеры, а теперь в здании помещалась Партийная школа с общежитием, в котором жили и учащиеся Института красной профессуры. Жил там и Павел.

Телефонов в те годы было мало, как-то раз Семен Гинзбург зашел на первый этаж общежития позвонить и увидел перед собой спину очень высокого человека в военном кителе-френче. В светлых волосах, отливающих рыжиной, была заметна седина. Что-то удивительно знакомое почудилось ему в этой спине. Он только успел подумать: «Такой большой и такой рыжий — это может быть только…»

Когда высокий обернулся, Семен закричал:

— Пашка! — и кинулся к своему двоюродному брату.

Это была их первая встреча за одиннадцать дет.

Семен, ростом едва достающий до плеча своего брата, заметно пополнел и еще заметней облысел, был одет в хорошо сшитый костюм, из кармана пиджака торчала заграничная чернильная ручка-самописка фирмы Parker, большая редкость для того времени, а с живота свисала серебряная цепочка от карманных часов. Он радостно прыгал вокруг Павла и старался заключить его в объятия:

— Пашка, Павлуша, Павлик ты мой! Как я счастлив, что нашел тебя! Почему ты не давал о себе знать?

— Так я же не знал, где тебя искать.

— Да здесь, здесь — я в Москве теперь живу. Ну, дудки, больше я уже никогда тебя не потеряю. Пашка, ты стал совсем другой герой, орденоносец. Ты давно живешь здесь?

— Да уже с год. Я в Институте красной профессуры учусь.

— Пашка, ты будешь красным профессором? Ты уже и выглядишь как интеллигент. Родной ты мой!

Павел, с высоты своего роста, приподнимал его и радостно хлопал по плечу.

— Сенька, ты все такой же шебутной, как был, хотя выглядишь советским бюрократом, — и указал на пиджак и ручку.

— Это подарок моего начальника — наркома тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Слушай, Пашка, у тебя уже есть седые волосы.

— Появились. Ну и что? Зато у тебя волос почти совсем не осталось.

Семен спросил:

— Пашка, раз ты живешь в общежитии, наверное, не женился еще?

— Нет, — Павел вспомнил тот портрет в галерее и добавил: — Не нашел еще свою незнакомку.

— А я женат. У нас есть сын — Алешка, трех лет.

— Сенька, ты женат? Ну, поздравляю! Познакомь меня. Кто твоя жена?

— Конечно, познакомлю. Мы сейчас же едем к нам домой. У моей жены красивое имя — Августа. И она сама красавица. Знаешь, Пашка, — он хитро прщурился, — она русская, даже дворянского происхождения, из терских казаков.

На минуту Павел растерялся. Он знал, что после революции смешанные браки заключаются все чаще, это стало повальным явлением — евреи женились на русских, а еврейки выходили замуж за русских. Троцкий был женат на русской. Говорили, что и нарком обороны Клим Ворошилов женат на еврейке. Смешанные браки распространялись как эпидемия. Но тех людей Павел не знал, а вот его Сенька… Ему трудно было представить, что он тоже женат на русской: смешанный брак уж слишком противоречил традициям их семей. Люди всегда способны легко и просто примириться с тем, что происходит в обществе, но с трудом воспринимают то же самое применительно к себе и своим близким. А Семен посмотрел с хитринкой и, помедлив, спросил:

— Что, поразил я тебя, а?

— Да, как-то, знаешь, непривычно. А как родители к этому отнеслись?

— Мои-то? Сперва поразились, даже не поверили, когда я написал в письме, что женился на русской дворянке. Я специально хотел их поразить. Ну потом привыкли и теперь рады за меня. Ты не представляешь, какая моя Авочка умная и обворожительная, она всем нравится. И старики мои ее полюбили.

— Ну а она, она как относится?.. — Павел слегка запнулся.

— Ты хочешь спросить, как она относится к тому, что ее муж еврей, про это?

— Ну да, все-таки, знаешь, дворянского происхождения, да еще из казаков…

Семен рассмеялся:

— Вот именно, вот именно, — это была его любимая приговорка, — всем кажется странным: как же, мол, ее предки, казаки, во время погромов били моих предков, евреев, а теперь казачка вдруг вышла замуж за еврея. Но я тебе вот что скажу — Авочка умница и совершенно лишена проявлений какого-либо антисемитизма и национального шовинизма. У нас в семье так: мы любим друг друга, и точка. Вот именно. Даже если я рассказываю какие-нибудь смешные анекдоты про евреев, она на меня сердится — как я могу?

— Где же ты ее нашел такую?

— О, это целая история. Вот именно. Я в первый раз поехал отдыхать на курорт в Сухуми, а она там работала медсестрой в санатории. Я влюбился сразу. За месяц мы все решили, и она приехала ко мне в Москву. Мы очень, очень любим друг друга. Я уверен, она тебе понравится. И сынишка наш тоже. С тещей тебя познакомлю, с Прасковьей Васильевной. Ну, поехали к нам.

Трамвай № 21, как обычно, был переполнен, и им пришлось сначала повисеть на подножке, вцепившись в поручни. Они ехали в пригород Всехсвятское, получивший свое название от старинной церкви Всех Святых и села Всехсвятского. С начала XVIII века, когда административная столица России была переведена в Санкт-Петербург, цари и царицы на пути из Петербурга останавливались во Всехсвятском для отдыха перед торжественным въездом в древнюю столицу Москву. Там построили царский деревянный «путевой дворец», и село обросло пригородными домами придворных. Но с 1851 года, с появлением первой железной дороги между Петербургом и Москвой, Всехсвятское пришло в запустение.

Когда братья сошли с трамвая, Павел увидел большую церковь Всех Святых с двумя куполами, кладбище, заросшее густыми кустами сирени, пожарную башню. Вокруг стояли деревянные избы и водонапорные краны. Женщины носили ведра на коромыслах, а земля кругом поросла травой, по которой вились протоптанные тропинки, — типичный деревенский пейзаж ближнего Подмосковья.

Семен сказал:

— Ты у нас в доме в первый раз, полагается хозяйке что-нибудь подарить.

Павел растерялся:

— Ты бы мне раньше сказал, я этих городских правил не знаю. Чего же я могу ей подарить?

— Приучайся к хорошим манерам. А подарить лучше всего цветы.

— Где же мы их возьмем?

— Наломаем сирени на кладбище.

— А нам по шее не надают?

— Сторож кладбища мой знакомый, я ему заплачу.

Неся громадную охапку густо пахнущей сирени, они спустились под гору и перешли через узкую речку по шаткому мостику. Семен объяснял:

— В Москве почти совсем нет жилищного строительства, а жизнь-то устраивать надо. Вот именно. Мы же строители, так неужели для себя не построим? Я поговорил с наркомом Серго Орджоникидзе, и он разрешил построить шесть двухэтажных деревянных домов-бараков, чтобы не дорого было. Вот именно. Деревянные бараки строили по всей России со времени последней войны с Турцией. А мы как раз недавно возводили рядом поселок «Сокол», коттеджи для академиков и художников. Ну вот так себе и спланировали: тоже бараки, но улучшенной планировки, провели водопровод, канализацию и паровое отопление. Только газопровода пока нет. Зато у каждой семьи трехкомнатная квартира.

— А что это за речка?

— Речка называется Таракановка, смешное название, правда? Зимой она почти не замерзает, потому что в нее впадает сток из районной бани, что на соседней Песчаной улице. Вот именно. А за нами есть небольшая роща, мы ее называем Левинский переулок. Там для известного доктора Левина построили большой двухэтажный особняк за забором. Это очень знаменитый доктор, лечит членов правительства и самого Максима Горького. Вот именно.

Перешли Таракановку, поднялись на пригорок, и им открылись шесть крашенных белой известкой деревянных бараков с плоскими крышами.

— Вот оно, наше жилье, снаружи неказистое, но внутри удобное. Самое лучшее у нас — это двор. Для детей лучше места не придумаешь, они и зимой и летом постоянно на просторе и на свежем воздухе. Не то что в городе. Вот именно.

По узкой деревянной лестнице поднялись на второй этаж корпуса № 2, в квартиру 31. На пороге стояла Августа, высокая стройная блондинка в элегантном шифоновом платье сиреневого цвета, с изящными складками. Лицо Августы было очень выразительно: живая мимика, тонкий аристократический нос с горбинкой, над ним изящные дуги бровей, глаза темно-серые, лучистые, с искринкой. Если бы даже Семен не предупредил его, Павел все равно сразу заметил бы в ней признаки благородного происхождения. Августа обняла мужа и улыбнулась Павлу слегка рассеянной улыбкой. Он стоял, неловко держа в руках охапку сирени.

— Авочка, это Павлик, братик мой двоюродный, про которого я тебе так много рассказывал.

Выражение лица Августы мгновенно изменилось, она радостно всплеснула руками:

— Павел, как я рада! Сеня мне так много говорил про вас. Сирень — это мне? Спасибо. Какая красивая и как сладко пахнет.

Павел вошел, пригнув голову, — дверь была для него низковата.

Семен с радостью смотрел на обоих, смеялся и приговаривал:

— Да поцелуйтесь вы, поцелуйтесь. Вот именно. Мы же родня, мешпуха, — он добавил еврейское словечко, означающее «свой круг, родные», и, смеясь, объяснил Павлу: — Я приучаю Авочку к еврейскому жаргону, она уже знает несколько слов. Вот именно. И говорите другу другу «ты», какие тут церемонии. Авочка, у меня ведь до тебя никого ближе Павлика не было.

За Августой стояла в накинутой на плечи шали ее мать — сухонькая, слегка сгорбленная женщина лет за шестьдесят, одетая в старомодное длинное платье. Ее седые волосы были гладко причесаны, а лицо хранило строгое выражение. Семен подвел Павла к ней:

— Бабушка, это братик мой, хоть и двоюродный, а самый родной. Прошу любить и жаловать.

Из своей комнаты выкатился на трехколесном велосипеде курчавый мальчик, остановился рядом с бабушкой, уставился на орден Павла:

— Дядя, ты вместе с Чапаевым воевал?

— Почти что вместе.

— А орден потрогать можно?

— Можно, — Павел взял его на руки.

Алеша сказал:

— Какой ты большой! — и стал водить пальчиком по эмали Красного знамени.

Семен провел брата по комнатам, и Павел с удовлетворением увидел, что Семен живет хорошо, состоятельно. При существующем в стране недостатке вещей его квартира была обставлена старой, добротной и красивой мебелью, на стенах висели картины и зеркала в рамах, тумбочки украшали две небольшие чугунные статуэтки лошадей и одна мраморная статуэтка лежащего льва, на полу лежали ковры. Павел оглядывался кругом, а Семен следил за ним и улыбался:

— Нравится, как мы устроили наше гнездышко?

— Да, живете как буржуи.

— Вот именно. Наверное, думаешь, все это Авочкино приданое? Черта с два. Нет, брат, все это мы с ней накупили у нэпманов, на Тверской. Вот именно, Авочка сумела навести уют в нашем гнездышке. А в приданое ей ничего не досталось. Их семью красные бойцы ограбили еще в разгар революции, обобрали до ниточки. Она приехала ко мне в Москву с одним чемоданчиком. Ее единственное богатство было — модные фетровые ботики.

Августа, смеясь, добавила:

— Это правда. Когда мы в Сухуми познакомились, было лето, стояла жара. Сеня ходил в белых брюках и белой рубашке, в другом наряде я его не видела. А мы договорились, что в Москву я к нему должна приехать в феврале, в холода. Я даже спрашивала — как я тебя узнаю? Он выслал мне деньги на билет, а на оставшиеся я купила себе единственную модную вещь — фетровые ботики. Хотела его поразить.

Семен приговаривал:

— Вот именно, вот именно.

Августа продолжала:

— Я ведь влюбилась в Сеню прямо сразу, я увидела в нем вкус к жизни, он большой оптимист. А ты, Павел, ты такой большой и здоровый, ты тоже должен быть оптимистом.

Павел смутился:

— Ну нет. Как сказать?.. Я совсем не оптимист, хотя и не совсем пессимист тоже. Что-то посередине.

В столовой домработница, курносая деревенская девушка-коротышка Лена, уже расставляла красивую посуду: Павел никогда не видел такого богатого сервиза. В селедочнице красовалась селедка в масле, покрытая кружками белого лука, в большой супнице испускал пар горячий мясной борщ — любимое блюдо Семена. Он потирал руки и приговаривал:

— Надо нам выпить за встречу. Вот именно.

Домработница принесла хрустальный графин с водкой.

— Ну, дорогие мои, сегодня такой день, такой день! Это же чудо! Вот именно. Главное, что мы все выжили. И второе чудо — это как мы преобразились. А то, что мы опять встретились, — это третье чудо. Вот именно. Давайте выпьем!

— И Авочка твоя — это еще одно чудо, — добавил Павел.

Она благодарно взглянула на него:

— Спасибо за комплимент.

Закусили водку селедкой.

— Давно не ел такой вкусной селедки, — признался Павел.

Семен сказал:

— Авочка научилась делать отличную селедку по-еврейски.

Она засмеялась:

— Я раньше селедку никогда и не ела. А как мы поженились, стала ее готовить.

— Вот именно, вот именно, — приговаривал Семен, заедая обжигающий борщ черным хлебом.

С тех пор как Павел приехал в Москву, он жил почти впроголодь: еще действовала карточная система и он питался жидкими супами и тощими котлетами — в столовой, по купонам. Теперь Павел ел, с удовольствием и довольно громко прихлебывая борщ с каждой ложки. Прасковья Васильевна от этих звуков недовольно морщилась, но хозяева делали вид, что ничего не замечают. А Павел ел и вспоминал забытый вкус домашнего борща, который когда-то, давным-давно, готовили дома.

Он спросил:

— Кто это готовил такой замечательный борщ?

— Как ты думаешь, кто? Да Авочка, моя Авочка, конечно. Вот именно.

— Борщ прямо еврейский, такой наша бабушка нам варила. Как это ты научилась и селедку по-еврейски готовить, и еврейский борщ варить?

Августа рассмеялась:

— Хотела угодить мужу, вот и научилась. Мы поехали с Сеней в Рыбинск, там его мама меня научила.

— Отменный борщ.

По давно усвоенной простонародной привычке, доев борщ, Павел стал насухо вытирать хлебными корками остатки со стенок тарелки. Это очень понравилось стоявшей в двери домработнице Лене: она смотрела на него как завороженная и вполголоса смеялась. Бабушка недовольно отвернулась, а хозяева переглянулись между собой.

— Ты для чего это делаешь? — с улыбкой спросил Семен.

— Чего делаю?

— Тарелку хлебом вылизываешь зачем?

— Я так привык, да и борщ больно хорош. Самый смак очистить тарелку корками и съесть их. А что — не надо?

Семен похлопал его по плечу:

— Деревенский ты мужик лапотный — есть еще не научился. В порядочном обществе так не делают. Манер не знаешь. Вот именно.

— Так я отродясь и не был в порядочном обществе, — Павел смущенно отодвинул тарелку. — У меня ведь школа манер какая — походная ложка за голенищем сапога, вот и вся манера. Ну извините, больше не стану.

— Мы с Авочкой обучим тебя хорошим манерам.

Августа недовольно попеняла мужу:

— Зачем ты смутил Павла?

— Надо ему приучаться.

Павел спросил брата:

— Помнишь, Сенька — ты мечтал, что станешь советским министром, как теперь называют — наркомом.

— Ну, это мои юношеские фантазии, мечтания. Нарком у нас есть, блестящий нарком, — Семен с воодушевлением заговорил о своем начальнике. — Зовут нашего наркома Серго Орджоникидзе. Вообще-то его зовут Георгий Константинович, но он любит, чтобы его звали товарищ Серго, по партийной кличке. Он возглавляет развитие промышленности, а я в штате его помощников по строительным делам. Мы, Пашка, проводим теперь индустриализацию всей страны. Серго — давний соратник Сталина, еще по работе на Кавказе. Знаешь, он многое делает по-своему, даже вопреки указаниям Сталина. И всегда оказывается прав. Вот именно.

— Да, он должен быть сильной личностью, твой Орджоникидзе, если действует вопреки Сталину и проявляет смелость и самостоятельность.

— Вот именно, он и есть сильная личность. Настоящий коммунист. А ты каких взглядов придерживаешься — сталинских или троцкистских?

Для Павла это был по-прежнему трудный вопрос:

— Каких взглядов-то? Понимаешь, до приезда в Москву я был простой военный и не очень занимался политикой. Мы твердо знали одно — мы воюем за красных, за большевиков. Скакали на конях и пели: «Мы смело в бой пойдем за власть советов, и как один умрем в борьбе за это». Солдату что надо? Надо уметь стрелять, рубить шашкой, надо уметь отдать жизнь за то, за что воюешь. А какие там внутри партии политические течения — это ни меня, ни кого другого из нас не интересовало. На то у нас были комиссары. И вот один комиссар из нашей бригады — Левка Мехлис…

— Это который секретарем у Сталина?

— Да, он самый. Он все время зазывал меня в партию большевиков. А я все оттягивал: еще, мол, надо мне побольше образования получить. Ну, все-таки пришлось вступить в партию, чтобы зачислили в институт. Иначе не брали. А своих взглядов у меня пока нет.

— Ну, ты еще молодой большевик. А я давно в партии.

— Так ты ведь и более образованный. Я никаких взглядов строго не придерживаюсь: теперь троцкистские взгляды стали опасными, а к сталинским у меня что-то душа не лежит. Они сохраняют видимость голосования и выборов, а на самом деле остается только «воля большинства» и изымается сердцевина демократии — права меньшинства. Меня пытаются затащить в лагерь сталинистов, но я стараюсь отдалиться от политических группировок. В нашем институте это не так просто, у нас все время партийные диспуты.

Семен разъяснил Августе:

— Павлик учится в Институте красной профессуры. Он будет профессором.

— Ну, я не знаю, каких из нас профессоров готовят. Все наши слушатели — это пролетарии, голытьба полуграмотная, вроде меня.

Семен рассмеялся:

— Да, азохен вэй, какие профессора будут, вот именно! — и добавил: — Но и отмалчиваться в наши дни тоже опасно стало.

— Да, я знаю, но душа не лежит ходить на все эти митинги. Ну а насчет того, чтобы мне самому стать профессором, не знаю — наверное, не по зубам. Но наш преподаватель из старых спецов, Тарле, Евгений Викторович, историк, дал мне тему для диссертации. Вот он-то настоящий профессор. Только недавно его арестовали.

— За что арестовали?

— Они найдут — за что.

Августа грустно посмотрела на Павла:

— Ты расстроился?

— Расстроился — это не то слово. Я совершенно обескуражен — такого ученого арестовать. Я даже пытался что-нибудь сделать через Мехлиса, но он отказался.

Августа сказала задумчиво:

— Это ужасно, что вокруг делается. А на какую тему диссертация?

— О войнах периода Французской революции.

— О, это должно быть интересно! Ты хочешь стать историком?

— Вообще-то хотел бы. Поэтому по горло занят учебой, сижу в библиотеке, изучаю французский язык.

— Ты говоришь по-французски? — живо заинтересовалась Августа и сразу сказала ему несколько фраз.

— Нет, разговаривать я пока еще не могу, практики нет. А вот читать научился, со словарем, конечно.

— А за что ты получил орден? — спросила Августа.

— Да так, ничего особенного — в войну с белополяками я поднял в атаку эскадрон и мы захватили важную высоту. Меня потом писатель Бабель прозвал Алешей Поповичем, ну тот, который из трех богатырей. Знаете картину?..

Августа воскликнула:

— Сам Бабель? Он интересно пишет. Сеня, ты посмотри — а ведь действительно, Павлик похож на русского богатыря с картины Васнецова.

— Да, припоминаю, — наклонясь к Павлу, Семен тихо сказал: — Это у нас Авочка по части искусства. А я отстал. Вот именно. — Но чтобы угодить жене, тут же воскликнул: — А действительно похож! Значит, ты настолько обрусел, что стал русским богатырем.

— Обрусел, конечно. Для этого мы с тобой и ушли из нашего еврейского гетто в Рыбинске. Я, когда работал грузчиком на волжских пристанях, дружил с русскими грузчиками. Когда воевал, дружил с русскими бойцами, они вояки смелые. Ну и обрусел. Как говорится влияние окружающей среды.

Семен воскликнул:

— А мне что говорить, если у меня еще и жена русская? Вот именно. Ну, давай выпьем за наше обрусение.

— И за мое еврейское превращение, — засмеялась Августа.

Бабушка при этом недовольно потупилась, а Августа спросила:

— Ну и как тебе нравится Москва?

— Москва-то? Конечно, нравится. Я ведь отсталый провинциал, в большом городе никогда и не жил. Теперь хожу, смотрю вокруг, интересуюсь чем могу. Ходил любоваться храмом Христа Спасителя. До чего хорош — просто парит в воздухе! Был я и в Третьяковской галерее. Посмотрел там на этого Алешу Поповича, — и добавил смущенно: — А заодно влюбился.

— В кого? — живо заинтересовалась Августа.

— Не поверите — влюбился я в портрет «Неизвестной» Крамского.

— О, у тебя хороший вкус. Но это и все?

— Пока ничего другого.

Семен вставил:

— Ну, наверное, она не красивей моей Авочки.

— Сеня всегда превозносит мою красоту, где только может. А ты в театры ходил?

— Да, побывал на постановках передовых режиссеров Всеволода Мейерхольда и Сергея Эйзенштейна. Мне уж очень любопытно было, как эти режиссеры-евреи смогли так быстро выдвинуться в русском театре. Я помню, что в прежней России евреи не проявляли себя в театральном искусстве. А спектакли их мне не понравились.

Семен сказал наставительно:

— В театре тоже революция, брат. Вот именно. Но есть в Москве и еврейский театр. Вот это пример революционных преобразований.

Августа рассмеялась:

— Сеня в искусстве не разбирается, а в театральном искусстве — меньше всего.

Семен развел руками:

— Никто не герой перед своей женой — жена, как всегда, права. Вот именно. А у моей Авочки, действительно, настоящий вкус к искусству.