Двое посетителей Авочкиного салона были старше остальных: профессор медицины Лев Григорьевич Левин и инженер-проектировщик Соломон Моисеевич Виленский, обоим было уже за шестьдесят. Это был редкий случай: евреи, еще до революции выбившиеся из бедноты, оба сумели получить образование в университетах за границей и стали выдающимися специалистами в России.

Левин, спокойный, рассудительный, интеллигентный, был человеком старой закалки — всегда подтянутым и строго одетым. Он постоянно был занят своими пациентами и в салон заходил редко. Жил Левин в своем особняке, что было большой редкостью в послереволюционной Москве. Дом ему разрешил построить сам заместитель Сталина Вячеслав Молотов — за особые заслуги в лечении членов правительства и его собственной семьи. Даже переулок, где за высоким сплошным забором стоял дом, назвали Левинским. Все гости Авочкиного салона относились к Левину с большим почтением — это ведь один из лучших докторов и лечит даже самого Максима Горького.

Его полной противоположностью и центром компании был Соломон Виленский, автор (совместно с Николаем Семеновым) проекта Днепростроя и других больших советских строек. Он был награжден двумя орденами Ленина — тоже редчайший случай. Крупный, шумный, энергичный, всегда веселый, он был, пожалуй, излишне полным, даже немного рыхлым, пиджак его всегда свисал с одного плеча. Виленский слыл большим любителем рассказывать еврейские анекдоты по всякому поводу. Сидя за чашкой чая, он мог вдруг спросить:

— Знаете, почему Рабинович ни разу в жизни не выпил чай с удовольствием?

— Нет, не знаем.

— Потому что Рабинович любит сладкий чай. Так дома ему жалко сахара, а в гостях он положит в стакан так много, что ему противно пить.

И первым начинал хохотать. В другой раз с порога кричал:

— Новый анекдот! Слушайте: «Говорят, что ваша жена Сара Исаковна носит гамак вместо бюстгальтера: это правда?» — «Ой, ви же все перепутали — у нас на даче порвался гамак, так мы повесили бюстгальтер Сары Исаковны», — и опять хохотал.

Его жена, Бася Марковна, тихая, всегда улыбающаяся женщина, стеснялась его анекдотов и часто одергивала его:

— Бекицер!

Они прожили счастливо почти сорок лет, но детей у них не было. Виленский часто ездил по работе в Европу, они подолгу жили в разных странах. Его посылали в командировки даже в Америку, что было большой редкостью в то время. Бася Марковна, самая старшая по возрасту женщина в Авочкином салоне, была всегда очень элегантна и красиво одета, рассказывала им про заграничные моды и привозила множество журналов.

Заговорили о взбудоражившей всех новости — возвращении в Россию Максима Горького. Поскольку профессор Левин знал Горького и лечил его, обратились к нему:

— Расскажите немного о нем самом.

— Что вам сказать? От природы у него колоссальный дар, но жизнь не преподносила ему никаких подарков — все завоевывал сам, добывал тяжким трудом в ожесточенной борьбе с тяготами жизни. Я думаю, что писателем ему помогли стать восприимчивость к жизни и душевная ясность. Его зоркая память — это чудо. Ведь подумайте только: свой первый рассказ «Макар Чудра» он напечатал в двадцать четыре года, а уже в тридцать был самым любимым русским писателем, и не только русским: он сам говорил мне, что больше тяготеет к общечеловеческому, чем к национальному. Это яркий представитель гуманизма, а не политик. Он никогда не считал себя вождем, не пытался прослыть пророком, а только отстаивал права русского народа, и это — свидетельство его душевной глубины и нравственной силы.

Рассказ Левина был так интересен, что все заслушались, а Августа даже подошла и поцеловала его в щеку:

— Я так люблю вас слушать.

Затем Виленский горячо, как все, что он делал, высказал свою точку зрения на приезд Горького:

— Я считаю, что Горький правильно сделал, что вернулся. Он принадлежит России, он должен все видеть своими глазами, он великий гуманист и сможет повлиять на всю нашу жизнь и даже на самого Сталина.

— Может ли кто-нибудь повлиять на Сталина?

— «Кто-нибудь» не может, а Горький сможет. Вот я вам расскажу недавний эпизод. Вызвал меня Молотов и предложил составить проект Беломоро-Балтийского канала. Сказал, что это грандиозный замысел самого Сталина: канал на севере, двести километров длиной. Я сразу посчитал в уме — сколько нужно техники и сколько людей должно работать, чтобы прорыть его в мерзлом грунте. Получилось, что такой техники у нас почти нет, а рабочей силы нужно столько, сколько египетские фараоны отправляли на постройку великих пирамид, — сотни тысяч людей. Я так и сказал об этом Молотову. А он говорит: ну и что — надо, так рабочая сила будет. Я ему ответил, что на фараонов работали рабы, а у нас рабства вроде бы нет. А он спокойно ответил: можно строить силами арестантов из лагерей. Я просто поразился: все мы знаем, кто такие эти преступники: почти все они несправедливо осужденные политзаключенные и на такой работе непременно подорвутся и погибнут. А он продолжает свое: «Это идея самого товарища Сталина, и все равно канал надо строить». Тогда я сказал, что не могу составлять проект стройки, зная, что на ней будут гибнуть люди. Вы бы видели, как он посмотрел на меня — как огнем прожег, и процедил сквозь зубы: «Хорошо, я доложу об этом Сталину».

Бася Марковна заволновалась:

— Вот, вот, я уже это слышала. Как будто они сами не знают без тебя, кто такие советские заключенные. У моего Соломона такой несдержанный язык! Он думает, что если ему повесили на грудь эти побрякушки, — она указала на два ордена на его пиджаке, — так он может говорить и делать что хочет. Теперь я живу в постоянном страхе: что если Сталин рассердится на него?

— Басенька, напрасно ты волнуешься, — успокоил ее Виленский, — я ведь не сказал ему, что все заключенные политические. Это такой незначительный эпизод.

Жена совсем разволновалась:

— Незначительный эпизод? А сколько людей были арестованы и потеряли жизни из-за «незначительных эпизодов»!

— Но, Басенька, имею же я, в конце концов, право сказать, что думаю!

— Что думаешь? Нет, не имеешь. Никто у нас такого права не имеет.

— Ну успокойся, Басенька. Может, ты и права, но вот Горький такое право имеет, и именно поэтому я уверен — Горькому и нужно было приехать для того, чтобы ограничить такое дикое самовластие.

Все почувствовали некоторую неловкость, замолчали, и чтобы разрядить обстановку, Августа воскликнула:

— Давайте говорить о будущем наших детей! Мы ведь первое поколение однодетных матерей.

— Да, у моей еврейской мамы было тринадцать детей.

— И у моей русской мамы было двенадцать. Как это они справлялись?

— Раньше говорили: бедные люди детьми богаты. А теперь люди стали бедней, а детьми — что-то совсем не богаты.

— Бедные-то бедные, а жили просторней и благополучней, вот и справлялись.

— Наверное, если бы жить было негде и кормить нечем, не рожали бы столько.

— Да, как все изменилось за жизнь одного нашего поколения… Разве можно теперь иметь даже двух детей?

Неугомонный весельчак Виленский опять вставил анекдот:

— Теперь ведь все стараются давать детям какие-нибудь новые революционные имена. Так вот, в одной семье родилась девочка, и мать предложила мужу: «Давай назовем ее Трибуночка». А он на это сказал: «Вот еще! И будет на нее всякая сволочь залазить».

Посмеявшись, завели разговор о выборе национальности для детей от смешанных браков:

— Интересно, кем будут считаться наши дети — евреями или русскими?

— А какое это имеет значение? Это пережитки прошлого.

— Что ты хочешь этим сказать?

— В новом обществе все будут равными.

— Что это значит — будет усредненная национальность?

— А хоть бы и так: русский сойдется с еврейкой, казах — с армянкой, и все смеси будут называться советскими.

— Такая будет дружба народов? Это же утопия. Вы социалист-утопист. Где вы такого начитались?

— У Емельяна Ярославского.

Бася Марковна опять недовольно вставила:

— Соломон, бекицер. Не слушайте его. Он говорит, чего сам не понимает: никакой средней национальности быть не может. Это он болтает потому, что у нас нет детей.

— Действительно, что это за новая национальность — советская?

Виленский настаивал:

— Я вам скажу: раз у нас в стране нет внутренних паспортов — а я думаю, что и не будет, — где тогда писать национальность? Когда, например, я еду за границу, мне выдают паспорт, но в нем указана не национальность, а страна — Советский Союз. Потому что я просто советский гражданин. Вот и все. Ведь в одной энциклопедии так и было сказано: «Паспорт — это орудие угнетения личности государством». А раз у нас нет паспортов, то и национальность негде указывать.

— Ты так думаешь? — отозвалась его жена. — Твою еврейскую национальность определяют не по паспорту, а по твоему длинному еврейскому носу. Во время заграничных поездок в тебе же сразу узнают еврея.

— А действительно, зачем вообще внутренние паспорта?

— Но в нашем многонациональном государстве нужно писать национальность.

— Для чего?

Дискуссия отражала настроения людей, и к спору начали подключаться и другие слушатели:

— Я, например, не хочу, чтобы мой ребенок имел какую-то усредненную национальность — советскую.

— Действительно, появились смешанные браки, но это не значит, что поколение наших детей не будет знать своих национальных корней.

— Почему мои дети должны отказываться от национальности родителей?!

— Я горжусь своей еврейской национальностью. Это мои корни.

— Я так считаю — будут паспорта или не будут, а национальности останутся все равно.

Семен Гинзбург, посмеиваясь, старался примирить споривших:

— Ладно вам кипятиться. Наши дети, конечно, все будут русские. Вот именно. Ведь они растут в атмосфере русской культуры, язык у них русский, большинство их товарищей — русские. Никакой религии они не знают и знать не будут, а потому у них даже не будет вопроса — считать себя русскими или нет.

Профессор Левин спросил:

— А почему вы думаете, что они не будут знать религии?

— Потому что формулировку Маркса «Религия — это опиум для народа» очень поддерживал Ленин.

Левин заговорил мягко и деликатно:

— Я думаю, что религия останется жить в людях, хотя бы частично. Очень она глубоко сидит в душах как русских людей, так и евреев. Да и у других народов нашей страны тоже. Возьмите азиатские народы нашей страны ей-за оскорбление своего Аллаха они горло перегрызут кому угодно. Временно и под нажимом государства они пока терпят отмену религий, но посмотрим, что случится потом. Пройдет горячая эпоха революционных преобразований, и люди еще долго будут черпать мудрость и заблуждения из Библии и Корана.

Левина всегда слушали внимательно, и тут тоже Августа сказала ему:

— Я с вами согласна. Вы всегда говорите как глубокий мыслитель.

— Спасибо. Мне нельзя перестать работать головой, я ведь ставлю диагнозы и назначаю лечение моим больным, а этот процесс очень тесно связан со способностью мыслить.

Между тем общий разговор продолжался:

— От смешанных браков рождаются самые талантливые люди.

— Откуда ты знаешь? Приведи пример.

Виленский тут же живо откликнулся:

— Владимир Ильич Ленин и есть лучший пример. У него самая уникальная смесь еврейской и калмыцкой кровей.

— Откуда вы знаете?

— Прочитал в записках Горького о Ленине, изданных сразу после смерти Ильича.

Тут и Августа присоединилась:

— У Пушкина была изрядная примесь африканской крови.

А Семен добавил:

— Да и библейский царь Соломон и Александр Македонский тоже родились от смешанных браков.

Виленский фыркнул и замахал на него руками:

— Эк, куда хватил! Да был ли он вообще, твой царь Соломон? Почитай пародию Емельяна Ярославского на Библию — обхохочешься.

Но Семен настаивал:

— Существование царя Соломона, великого мудреца, доказано. Вот именно. Давайте я покажу вам новый фокус, а вы разгадаете, как я это делаю. Посмотрим, кто из вас Соломон.

— Соломон — это я! — хохотал Соломон Виленский.

— А что он пишет, этот Ярославский?

— Ярославский-то? Высмеивает все библейские истории. Он очень хитрый еврей, держит нос по ветру.

Павел обычно молчал, слушая других, но тут решился вступить в разговор:

— Этот Ярославский — самая реакционная фигура. Он у нас в Институте красной профессуры читал лекцию, так за два часа он сто раз повторил имя Сталина, прибавляя эпитеты «великий», «гениальный». А Сталин за это позволяет ему рулить русской культурой. Он составил список запрещенных книг и разослал его по библиотекам. И каких книг! — Платон, Кант, Лев Толстой, Достоевский. По его мнению, они не подходят для читателей страны социализма. И не только книги: у него есть список запрещенных композиторов тоже, надо запретить музыку Чайковского, Моцарта, Баха, Генделя.

Ирина Левантовская добавила:

— Он даже рождественские елки запретил. Я пела моей дочери и племянниками песенку про ёлочку — ну, вы знаете: «В лесу родилась елочка…». Так вот, на строчке «И вот она, нарядная, на праздник к нам пришла» дети меня спрашивают: «А к нам она придет?» Я как-то это замяла… А что им сказать — что елки запретили как религиозный ритуал, да?

Павел продолжал:

— Интересно вот что: евреи умный народ, но вокруг Сталина свили гнездо евреи-лицемеры — Каганович, Мехлис, Ярославский, Ягода и другие. Все они отказались от своей национальности, как этот иуда Ярославский.

Виленский ответил сразу:

— Такая уж у евреев деятельная натура. Наши соплеменники теперь пустились во все тяжкие, всюду суют свои длинные носы. Как в том анекдоте: приходит еврей на пароход перед отплытием и начинает командовать — швартовые канаты снять, трапы убрать, дать громкий гудок Его спрашивают: «Вы кто — лоцман?» — «Нет». — «Кто вы, боцман?» — «Нет». — «Кто же вы?» — «Я? Я — Кацман!»

Все рассмеялись, и, довольный общей реакцией, он продолжал:

— Да вы еще не знаете всего, что этот Емеля Ярославский пишет. В 1925 году в одной статье он написал… я попрошу пардона у дам, но он написал, что нужно беречь половую энергию… для строительства коммунизма.

Бася Марковна опять заволновалась:

— Соломон, бекицер! Какие ты глупости говоришь!

Но Виленский не унимался, хохотал и продолжал:

— Представляете себе ситуацию — жена ночью в постели просит мужа, чтобы он… ну это… как сказать?

Женщины смущенно переглянулись, а расхохотавшийся Семен вставил:

— Да мы догадываемся, что она просит. Вот именно.

— Ну, в общем, вы понимаете. А он ей отвечает: «По совету члена ЦК партии Ярославского я берегу свою половую энергию для построения коммунизма». А, каково?

— Соломон, уймись, это пошлость, — сердилась Бася Марковна.

— Басенька, может, и пошлость, но зато пикантно. А? Ей-богу, это смешно. Во что только евреи теперь не суют свои длинные носы — даже в постели коммунистов.