Это происходит со всеми, рано или поздно, и случается абсолютно неожиданно. Так на трамвайной остановке около академии Павел увидел красивую девушку с очень живыми серыми глазами. Ее лицо напомнило ему портрет «Неизвестной» Крамского — такой же овал, такие же слегка припухлые губы, только глаза под пушистыми ресницами не темные, а светло-серые. Девушка разговаривала с высоким худым парнем, явно кокетничала, звонко смеялась, ее лучистые глаза искрились. Мельком она взглянула на Павла: высокий военный с двумя шпалами в петлицах и орденом на груди; взглянула — и улыбнулась. Вот эта улыбка на прекрасном лице незнакомки и покорила Павла мгновенно и на всю жизнь. Он вдруг почувствовал непривычную робость и смущение. А девушка больше на него не смотрела. Павел так залюбовался ею, что поехал с ними в другую сторону. Из отдельных фраз разговора в трамвае он уловил, что оба они студенты медицинского института. У парня на пиджаке были значки — «Ворошиловский стрелок» и «БГТО» («Будь готов к труду и обороне»). Ими награждали молодых, ловких и спортивных, и они были очень почетны. Парень явно красовался ими перед девушкой. Павлу очень хотелось отвлечь ее от него. Но как?

На следующий день он пошел к ее институту, на Малую Пироговскую улицу, в надежде увидеть ее. Стоял и долго ждал у анатомического корпуса, здания бывших Высших женских курсов. Наконец она вышла, была одна, задумчива, ему показалось, что даже грустна. Подходя, она его увидела и опять улыбнулась. Превозмогая смущение, он сделал к ней шаг и тоже улыбнулся:

— А я вас жду.

Она удивленно захлопала пушистыми ресницами:

— Меня? — и сразу улыбнулась опять.

Павел снова увидел ту пленившую его улыбку и сам радостно заулыбался:

— Как вы красиво улыбаетесь.

— И вы тоже.

Это и стало началом всех начал. Они не могли тогда знать, что через много лет, совсем недалеко от того места, где они стояли, их дочь услышит те же слова и так же ответит своему будущему мужу.

— Вы не рассердитесь, если я провожу вас?

— За что же мне на вас сердиться?

Ее звали Мария, и она мечтала стать детским врачом. Павел еще и еще приходил встречать ее, ему хотелось отбить ее у того длинного студента. А она еще этого не понимала: юной девушке он казался уже довольно немолодым. Зачем приходит этот заслуженный военный с орденом, профессор академии? Зато забеспокоился ее обожатель, студент Миша Жухоницкий. Чтобы привязать ее к себе, он стал более активным в своих притязаниях. Когда они ходили в кино, а потом сидели на скамейках в парке, там в темноте он целовал и ласкал ее. Девушка уже стала бояться, что однажды не выдержит и отдастся ему, и все удивлялась, что Павел, наоборот, был очень скромен. На самом деле Павел боялся, что его мужская настойчивость может отпугнуть ее.

Однажды он рассказал:

— Меня в армии прозвали Алеша Попович. Знаете, кто это?

— Нет, не знаю.

— Это один из трех богатырей на картине Васнецова.

Он повел ее в Третьяковскую галерею показать картину. В первом же зале, почти при входе, висела картина «Сталин принимает парад Первой конной армии в 1918 году». Мария залюбовалась полотном, но Павел потащил ее дальше:

— Это неправда, что Сталин принимал парад. У нас был свой командарм Семен Михайлович Буденный, он и принимал. Пойдемте дальше.

Он подвел ее к «Неизвестной» Крамского.

— Знаете, кто это?

Мария отрицательно покачала головой.

— Это вы.

— Я? Почему я?

— А вы всмотритесь — такое же прекрасное лицо, как ваше, только глаза темные.

Она звонко, на весь зал, рассмеялась, люди возле картин оглянулись. Застеснявшись, она шепнула:

— Вы чудак. Дело в том, что я совсем на эту красавицу не похожа.

— Похожи. А теперь пойдемте к «Трем богатырям». Там вас ждет Алеша Попович.

Стоя перед громадным полотном, Мария переводила взгляд с мужчины на полотно и обратно, смотрела, смотрела и опять звонко смеялась:

— Дело в том, что на этот раз верно: вы действительно похожи на Алешу Поповича, — у нее была забавная манера начинать фразу со слов «дело в том, что…». — Значит, вы русский богатырь? Ничего себе.

— Меня только прозвали именем русского богатыря. А вообще-то я еврей.

— Да? — она вдруг стала серьезной. — Никогда бы не подумала: вы блондин, хоть и с рыжиной, и совсем не похожи на еврея. Значит, у нас общие корни. Дело в том, что я ведь тоже еврейка.

Павел покосился на нее и сам поразился — ему казалось, что она совсем не похожа на тех еврейских девушек, которых он знал.

Из галереи они пошли в Центральный парк культуры и отдыха, сели на скамейку над Москвой-рекой. По ней плыли пароходы и баржи, Павел вспомнил, как работал грузчиком, и стал рассказывать ей про свое прошлое, про желание учиться, про двоюродного брата Семена:

— Он теперь большой человек и начальник строительства Магнитогорского комбината, строит первые доменные печи и город вокруг них. У него жена — настоящая красавица. Я хочу вас с ними познакомить. Можно?

— Конечно. Я очень хотела бы увидеть настоящую красавицу.

— Вы и сами настоящая красавица.

— Спасибо за комплимент. Вы действительно так думаете?

— Я только так о вас думаю.

Узнав про «общие еврейские корни», она прониклась к нему большим доверием и сразу разоткровенничалась:

— У меня тоже не совсем обычная история жизни. Хотите послушать?

— Конечно, хочу. Я хочу знать про вас все-все.

— Только это между нами, ладно? Дело в том, что я родилась в Париже.

— В Париже? Во Франции?

— Да, в Париже, во Франции. Мой отец, Яков Эльбаум, в начале века был студентом Московского университета и примкнул к партии эсеров. Царские власти собирались его арестовать или призвать в армию. Тогда он сбежал в Париж и прихватил с собой восемнадцатилетнюю девушку Клару из города Никополя, — она вдруг покраснела, сообразив, что слова «прихватив с собой» заменяли определение женитьбы, что нехорошо было так говорить о своих родителях.

Подумав немного, она добавила:

— Знаете, дело в том, что тогда было такое время, — и защебетала дальше: — В Париже они оба полностью оторвались от своих еврейских корней, поженились, родилась я. Вот так. И мой первый язык был французский. Отец учился в Сорбонне, родители были бедны, им помогали родственники отца из России: они жили в Москве и Харькове, были люди образованные и даже состоятельные. Но дело в том, что им не нравилось, что отец сошелся… — она опять запнулась и исправилась: — что он женился на провинциальной девушке из простой бедной семьи. Дело в том, что они не считали ее парой для него и не признавали своей родней. А вскоре отец чем-то заболел и умер. Куда было податься маме, одной, да еще со мной, восьмилетней? Моя мать вернулась в свой город Никополь, но дело в том, что там было очень плохо, голодно, и она приехала сюда. Так вот я и очутилась здесь.

— Это замечательно! — воскликнул Павел.

— Что замечательно?

— Что вы уехали из Парижа, иначе я бы вас не встретил.

Она звонко рассмеялась, как только одна она умела:

— Вам кажется, что это замечательно?

— Мне не только кажется, я в этом уверен.

— Ну тогда слушайте дальше. В Москве мама вышла замуж во второй раз и родила еще девочку, мою сестричку Лену. Но дело в том, что второй муж потом ушел от мамы. Мы теперь живем втроем в «гадюшнике».

— Где?

— Да в «гадюшнике» же. Это мы так наш старый дом называем, на Пушкинской площади. Двухэтажный такой дом, позади старой аптеки. Дело в том, что он вот-вот развалится. В нем сотни жильцов кишат по маленьким комнатам. Вот мы и прозвали его гадюшником.

Павел огорчился, что ей приходится жить в таких ужасных условиях, а она продолжала:

— Так вот, дело в том, что так же, как у вас есть любимый двоюродный брат, у меня оказалась в Москве любимая двоюродная сестра Берта, тоже немного старше меня. Мы с ней были неразлучны, она меня опекала, учила всему, что знала. Это мой самый лучший друг! Она водила меня в театры. Я помню, как мы с ней смотрели оперетту «Прекрасная Елена», а потом вместе пели оттуда куплеты.

И она запела:

Павел впервые слышал, как она поет:

— У вас очень красивый голос.

— Вы так думаете? Спасибо. А я с тех пор полюбила оперетту. Я вам сказала, что мою двоюродную сестру звали Берта, Берточка?

— Да, сказали. Но почему вы говорите — «звали»?

— Дело в том, что в начале двадцатых годов она уехала, уехала очень далеко.

— Как далеко?

— Она с родителями уехала за границу, в Бельгию, в город Льеж. Видите ли, дело в том, что ее отец в начале двадцатых годов работал в каком-то кремлевском управлении, но начались сплошные аресты, и он решил просто сбежать. Это, конечно, семейный секрет. Но я вам доверяю. Вначале мы с Бертой часто переписывались, но потом иметь родственников за границей стало опасно. Уже много лет я ничего не знаю о ней, а она, конечно, не знает обо мне. Я очень о ней тоскую. Она была моим лучшим другом.

— Маша, это очень интересная и трогательная история. Когда я слушал ее, мне так стало обидно за вас обеих, за судьбу людей, разлученных политическими сложностями. Так хотелось бы, чтобы все исправилось, чтобы вы обе, вы и ваша Берта, смогли снова увидеться. Но пока это не произошло, Маша, можно я стану вашим лучшим другом?

Он с такой горячностью говорил и так жарко на нее смотрел, что его сочувствие отозвалось в ней волной тепла:

— Вы действительно этого хотите?

— Больше всего на свете!

Она улыбнулась и положила свою маленькую руку в его громадную ладонь. Ему бы нужно было сейчас же прижать ее к себе, притянуть, поцеловать. Но Павел совсем не знал тонкостей обхождения, вся его жизнь до сих пор состояла только из тяжелого труда и кровавой войны, и, прожив тридцать лет, он еще никогда не был влюблен. Только теперь он впервые погрузился в сладкие и мучительные переживания любви.

Мария была ему нужна больше всего на свете, он не мог уступить ее тому худому парню. Но, в отличие от него, Павел все время был так робок, что Мария даже удивлялась — он не делал никаких попыток ни обнять, ни поцеловать ее. А она ждала, когда же и к чему приведут их свидания. У нее был выбор — Миша Жухоницкий продолжал домогаться ее, ревновал, страдал, нервничал. Сначала она посмеивалась над этим, потом ей даже стало жалко видеть его мучения. Но какой Миша муж? Мальчик, добрый, хороший мальчик, такой длинный, худой, нескладный. Оба они студенты, оба бедны, если бы поженились, им даже не на что было бы жить. Она знала, что он хочет ее, видела, что он становится все настойчивей. Но Мария боялась потерять девственность до замужества. Может быть, это было старомодно, но явилось следствием глубоко укоренившихся моральных традиций. Потерять девственность, чтобы потом за этим ничего не последовало? А если дальше будет другой, и это будет ее будущий муж? Как она станет смотреть ему в глаза, как скажет, что она не девственница, что у нее был любовник? Вот если Павел сделает ей предложение, что она ему скажет? Мария страдала от этих переживаний. Павел казался ей более привлекательным, импозантным — более интересный человек, герой, заслуженный, уважаемый, историк, интеллигент. В него она влюблена, пожалуй, больше, чем в Мишу. И она уже решила, что лучше Павла никто ей не встретится, он как раз такой муж, какой ей нужен. Она его выбрала и хотела ему отдаться.

Хотя инициатива в любви принадлежит мужчинам, но выбор все-таки делают женщины. Мария часто думала, где и как это будет. У нее дома не было возможности остаться вдвоем, а у Павла была комната в общежитии, но он стеснялся предлагать ей прийти к нему. Он обожал ее и боялся, что она обидится. Мужская инициатива… Вот этой ожидаемой ею инициативы он никак и не проявлял. Немного стесняясь, опустив глаза, она спросила:

— Вам никогда не хочется поцеловать меня?

Он даже застонал:

— Ой, как хочется!

— Павел, знаете… — она не договорила, замолчала, потом вдруг выпалила: — Павел, дело в том… Почему же вы меня не целуете?

— Я… я боюсь обидеть вас.

— Вы же русский богатырь, — и сама к нему придвинулась.

И от этого поцелуя у богатыря, воина-рубаки, у историка, который с легкостью разбирался в тайных пружинах времени, закружилась голова, как случается только раз в жизни, в шестнадцать лет. У Марии тоже голова пошла кругом. В этом первом поцелуе слилось желание близости, тлевшее в них обоих, оно налетело, как шквал. И он впервые вдруг решился, взял ее за руку и повел к себе. Мария не только не отказывалась, она охотно шла за ним, шла к нему, шла, чтобы отдаться, сделаться «его женщиной». Они стремительно прошли мимо знакомой пожилой гардеробщицы, которой Павел когда-то подарил цветы. Женщина проводила их глазами, поняла и вздохнула про себя — мир вам да любовь.

Едва закрыв дверь, он с жаром прижался к ней, Мария затрепетала всем телом и упала на кровать, притянув его к себе. Закрыв глаза, тяжело дыша, она поддавалась всем его движениям, помогала раздевающим ее рукам. И вдруг почувствовала — он проникал в нее. Медленно, нежно, бережно, сладко. Вот оно и произошло… Не было ни боли, ни страха — было только наслаждение от близости. И она шепнула ему в ухо:

— Ой, как хорошо…

И потом это длилось — долго и сладостно. А когда закончилось, иссякло, то все в ней как будто растворилось и она провалилась в короткий глубокий сон. Вдруг проснувшись, она смутилась от того, что лежит с ним рядом совсем раздетая, а он гладит ее всю, по щекам, по животу, по бедрам, и целует ее груди. Она шепнула:

— Не смотри на меня так, я стесняюсь.

А он все продолжал гладить и повторял:

— Маша, Машуня, моя Маша… Ты теперь навеки моя…

Но все-таки ей надо было вставать, одеваться и идти домой. Он спросил:

— Куда ты собралась?

— Пора идти, надо домой.

Он удивился:

— Домой? Я тебя не отпущу. Твой дом теперь здесь, со мной. Ты теперь всегда будешь со мной, — он сжал ее в сильных руках, прижался и опять стал проникать в нее, страстно и нежно. На этот раз она стеснялась меньше, обняла его руками и ногами и застонала от наслаждения.

Так Павел и Мария стали мужем и женой, даже не вполне осознав это. Когда они вместе выходили утром из общежития, гардеробщица улыбнулась им и сказала:

— Поздравляю вас, желаю вам счастья. Совет да любовь!

Это было первое поздравление. В тот же день он опять принес женщине цветы. Она удивилась:

— Это мне? Спасибо, но у вас теперь есть жена, все цветы дарите ей.

— Я куплю ей много цветов, а это вам. Вы были первая, кто нас поздравил.

Мария хотела познакомить Павла с матерью:

— Только не испугайся нашего «гадюшника».

Павел купил для будущей тещи в магазине Торгсина («торговля с иностранцами») подарок — красивую французскую скатерть, для младшей сестры Марии — яркую кофточку, и принес бутылку вина. Мария вела его темными коридорами покосившегося двухэтажного строения, которому было больше ста лет. В этом здании в пушкинские годы жила помещичья семья, лотом там был штаб революции, потом — один из первых немых кинотеатров, после — аптека, а сейчас ютилось множество семей. Из-за многочисленных перестроек «гадюшник» весь состоял из темных душных закоулков, везде пахло затхлостью. Из общей кухни несло прогорклым маслом. Павел был в ужасе от увиденного: неужели люди могут жить так? Неужели его Мария живет в этих ужасных условиях? Он обязан немедленно вырвать ее отсюда. Но куда? В его общежитии жизнь тоже не райская.

В большой полутемной комнате стояла ветхая сборная мебель разных стилей. Их встретили мать Марии — еще не поблекшая, хотя уже немолодая женщина, и вторая дочка — большеглазый птенец. Мария смущенно сказала:

— Мама, знаешь… я хочу тебя познакомить. Это Павел, Павел Берг. Дело в том, мама, что… он мой муж.

На другой день Павел перевез ее вещи к себе. Они не говорили об официальной женитьбе, просто знали, что любят друг друга, и этого им было достаточно — обоих поглотила страсть. Если вначале они все-таки стеснялись друг друга и у Марии совсем не было любовного опыта, то с каждой ночью она все охотней и горячее поддавалась его желаниям.

Павел прочитал ей стихотворение Пушкина, обращенное к жене:

Он ласкал ее, она отвечала ему, а он все время думал, что для семейной жизни нужно настоящее семейное гнездо, а не бедная комната в общежитии. Свадьбы у них никакой не было. Им и не хотелось делить свое счастье с шумным сборищем людей. К чему принародно целоваться под пьяные крики «горько-горько!»? Куда лучше целоваться и держать друг друга в объятиях, когда они только вдвоем.

Вскоре Семен Гинзбург вернулся из Магнитогорска. Через несколько дней Павел привел Марию в дом к Семену и Августе:

— Познакомьтесь, вот моя жена Мария, Маша. Та самая «Неизвестная», красавица, которую я впервые увидел на портрете в Третьяковской галерее.

Маша смущенно потупилась, но Семен и Августа приняли ее сердечно и просто.

— Маша! Какое красивое имя! — воскликнул Семен.

Августа добавила:

— У Маши не только имя красивое, она сама красивая.

Мария зарделась:

— Спасибо. А мне Павел хвалил вашу красоту.

Они тут же сели за стол, и Семен воскликнул:

— Первым делом нам с Машей надо перейти на «ты». Вот именно.

Все расцеловались и сразу легко и весело заговорили. Не совсем доволен был появлением Марии только племянник Павла Алеша: он смотрел на нее исподлобья, понимая, что эта женщина станет отвлекать от него дядю.

Верховодил за столом Семен, смешил Марию рассказами о том, какой Павлик был увалень в раннем детстве:

— Чтобы заставить его что-нибудь сделать, мне всегда приходилось уговаривать и тормошить его. Вот именно. Я думаю, что женитьба на тебе — это его первое самостоятельное решение.

Потом он ушел в спальню и вернулся в пиджаке. На лацкане красовался новенький орден. Павел закричал:

— Сенька, ты теперь орденоносец!

— Не тебе же одному быть орденоносцем, это награда за Машитогорск, — и братья обнялись.

Семен сказал:

— Хотите, покажу вам мой новый фокус? Ну-ка выгляньте в окно. Что там видно против наших окон?

— Ничего.

— Теперь отойдите от окна на пять минут, а я выйду и вернусь.

Вернувшись, сказал игриво:

— Выгляньте в окно опять. Что там?

— Там машина, новенькая машина.

— Чья машина?

— Сенька, ты купил машину?

— Не купил, а меня премировал за постройку города и домен мой начальник и друг Серго Орджоникидзе. А теперь все сядем в машину и поедем праздновать вашу свадьбу в ресторан «Националь».

Семену очень хотелось поселить Павла с Марией в одну из их трех комнат, но в Москву приехала сестра Августы Ольга, ей совсем негде было жить, и они отдали комнату ей и ее мужу.

* * *

Однажды Павел с Марией, случайно проходя мимо, зашли в Большой зал Консерватории на улице Герцена. Там начинался концерт Ленинградского симфонического оркестра под руководством известного дирижера Евгения Мравинского. Исполняли Первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского и Пятую симфонию Бетховена.

— Хочешь пойти на концерт? — спросил Павел.

— Очень, но дело в том, что я не одета.

— Разве для концерта нужно как-то специально одеваться?

— Ты смешной, совсем не знаешь тонкостей столичного этикета.

— Откуда же мне его знать? Ты меня научи.

— На концерты ходят интеллигентные люди, надо равняться на них. Полагается быть в чем-нибудь нарядном, лучше в темном. А у меня простое серое платье. Но дело в том, что сегодня уж очень хорошая программа, жалко не пойти.

— А мы возьмем билеты куда-нибудь подальше, нас никто и видеть не будет.

Они сидели в верхнем ярусе и рассматривали висящие по стенам зала большие овальные портреты знаменитых композиторов. Павел не знал ни одного из них, и Мария показывала ему и называла имена:

— Бах, Гендель, Гайдн, Моцарт, Бетховен, Шуберт, Мендельсон, Шопен, Шуман, Вагнер. А это русские — Глинка и Чайковский. Барельеф посередине — это композитор Николай Рубинштейн, основатель Московской консерватории. Его брат Антон Рубинштейн был еще более известным композитором и пианистом. Он основал Ленинградскую консерваторию.

— Как ты много знаешь про музыку! — поразился Павел.

— Дело в том, что моим музыкальным образованием занималась моя дорогая Берточка.

— А эти братья Рубинштейны, у них фамилия еврейская. Они евреи?

— Конечно, евреи, из состоятельной семьи, жили в городке Бердичеве. Их дедушка решил крестить их и сестру Софию в раннем возрасте. Братья Рубинштейны фактически основали музыкальное образование в России. Почему ты спросил?

— Так, интересно — как это евреи могли так высоко подняться еще до революции. Я думал, что нам только революция помогла.

— Революция, конечно, помогла. Но дело в том, что были известные евреи и раньше. Вот в Третьяковской галерее мы видели пейзажи Исаака Левитана и скульптуры Марка Антокольского. Оба евреи, из бедных семей, а стали еще в прошлом веке известными художниками, состоятельными людьми.

— Да, да, я знаю, слышал об этом от художника Минченкова, когда стоял с полком в Каменске. Это очень интересно!

Оркестр уже был на сцене, музыканты настраивали инструменты. Вышел дирижер, прямой высокий человек средних лет во фраке. У него было строгое неулыбчивое лицо. За ним появился солист — пятнадцатилетний пианист из Одессы Эмиль Гилельс, невысокий мальчик со всклокоченной рыжей шевелюрой. Павел усмехнулся про себя — вид пианиста чем-то напоминал ему его самого и его приятелей из еврейского хедера. Он шепнул Марии:

— Ну, этому еврейскому пареньку наверняка только революция помогла.

Дирижер взошел за пульт, а юнец долго неловко ерзал перед роялем на стуле, подкручивая его повыше. Дирижер ждал, вопросительно смотрел. Когда их глаза встретились, юнец слегка кивнул ему. И вдруг он мгновенно преобразился, как будто вырос на стуле, широко взмахнул обеими руками и взял вступительные аккорды Первого концерта с такой красотой и мощностью, что Мария и Павел оба ощутили прилив чего-то высокого и радостного. Вступил оркестр, и музыка захватила их, они восторгались прекрасным звучанием. Как он играл, этот еврейский мальчик из Одессы!

Павел взял руку Марии в свою и сжимал ее в минуты особо сильных переживаний. В антракте они подошли к картине Ильи Репина «Славянские композиторы». Мария называла Павлу лица на картине.

— Это Даргомыжский, это Балакирев, это Римский-Корсаков, а вот этот, с львиной шевелюрой — это Николай Рубинштейн, основатель консерватории. Мне о них рассказывала моя дорогая Берточка. Знаешь, дело в том, что я не была в этом зале с тех пор, как она меня сюда приводила. Это она приучала меня к музыке, много раз водила на концерты и всегда интересно рассказывала.

— Да, чувствуется, что она тебе много рассказывала. А я ведь вообще ни разу в жизни не был на концерте. Я даже не знал, как настоящая музыка может тронуть душу. Какое счастье, что мы зашли сюда. Теперь я хочу слушать много музыки, всегда только с тобой.

Пятая симфония Бетховена, исполнявшаяся после антракта, поразила Павла еще больше. Он с напряженным вниманием вслушивался в призывные аккорды первой части. Мария шепнула ему:

— Это судьба стучится в дверь. Слышишь?

— Да, да. Я слышу — это судьба.

Мравинский был красивым человеком и очень талантливым дирижером: Павел, даже не понимая настоящей роли дирижера, буквально видел — музыка как бы исходила из его вздымающихся рук. Оба они с Марией были зачарованы.

Из консерватории они шли, держась за руки, в приподнятом настроении. Он говорил:

— Да, это был стук судьбы в дверь. Знаешь, мне казалось, будто что-то подобное я слышал внутри себя, когда решил изменить свою судьбу и порвать с местечковым еврейским окружением. Да, Бетховен — гениальный немец.

— Вообще-то он не совсем немец, его предки были голландцами. Но музыка его — немецкая. И знаешь, что совсем необычно — он был глухой.

— Как глухой? Писал музыку — и глухой?

— Он оглох в середине жизни. Он слышал музыку внутри себя.

— Машуня, знаешь, это ведь то же самое, что звучит в моей душе с тех пор, как я встретил тебя. Да, да, моя любовь все время звучит внутри меня с того момента, как я встретил тебя. А теперь я встретил еще и музыку.