Соломон Виленский отказался проектировать Беломоро-Балтийский канал, и Молотов написал об этом записку Сталину. В ту же ночь Виленского арестовали: по установленной схеме, аресты обычно производились по ночам. В два часа ночи удивленная стуком Бася Марковна пошла открывать дверь:

— Кто там?

— Из домоуправления, из ваших кранов вода течет вниз. Откройте.

— Из каких кранов? У нас все краны закрыты, — от удивления она открыла дверь, трое агентов грубо оттолкнули ее:

— Где Соломон Виленский?

Тогда она поняла все.

Два следующих дня Виленского допрашивали на Лубянке. На третий день судили за саботаж. Председательствовал в «тройке» прокурор Ульрих, человек мягкий, образованный, хороший знакомый Виленского. Он спросил вежливо, с приятной улыбкой:

— Соломон Моисеевич, объясните суду — почему вы отказались выполнить задание правительства и проектировать канал? Неужели вам это было трудно?

Измученный Виленский стоял перед ним, придерживая двумя руками арестантские брюки без пуговиц и тесемок. Он шатался от слабости и ответил еле слышно:

— Мне не трудно, но я рассчитал, что для такого строительства необходимо очень много рабочей силы. Мне сказали, что на стройке станут использовать осужденных людей. А я против такого насилия над личностью.

Ульрих согласно качал головой, сказал:

— Так, так. Неужели вы считаете, что советская власть способна заниматься насилием над личностью? Нет, дорогой Соломон Моисеевич, советская власть личности исправляет, трудом исправляет. Вам надо бы это знать. Суд удаляется на совещание.

Виленский простоял еще пятнадцать минут, ноги его гудели, он чувствовал, что вот-вот упадет. Вернувшись, Ульрих зачитал решение суда:

— Виленского Соломона Моисеевича за саботаж государственного задания приговорить к высшей мере наказания — расстрелу.

Виленский слышал это глухо, как бы в полузабытьи. Ему показалось, что он не понял — о ком говорит Ульрих. Применить к себе слово «расстрел» он никак не мог. Но если это так… а как же тогда Бася?

Ульрих сделал паузу и посмотрел на него:

— Но из гуманных соображений, учитывая прежние заслуги подсудимого, суд решил заменить расстрел десятью годами исправительно-трудовых лагерей строгого режима.

Эго тоже было так непонятно, так нереально, что Виленский не верил своим ушам. Но все же он услышал, что его лишают всех званий и наград и посылают работать на общих основаниях — рыть Беломоро-Балтийский канал.

* * *

В 1931 году, не дожидаясь завершения проекта, Сталин велел запустить строительство. Как все решения Сталина, оно моментально было объявлено гениальной идеей, редактор Мехлис, захлебываясь от восторга перед такой мудрой идеей, написал в газете «Правда» передовую статью, воспевая «гениальное решение товарища Сталина». Все другие газеты статью перепечатали.

Ответственным за организацию строительства Сталин назначил Сергея Кирова, члена Политбюро и первого секретаря Ленинградского обкома партии. Одновременно Киров должен был отвечать за проект «СЛОН» — Соловецкий лагерь особого назначения на Соловках в Белом море. Там с XV века жили монахи, в 1548 году настоятелем Спасо-Преображенского монастыря стал игумен Филипп, монастырь расширился и началась каменная застройка. В 1920 году монастырь был ликвидирован по приказу героя Гражданской войны А.Кедрова, расстрелянного впоследствии, в 1937 году, как «враг народа». С того самого 1920 года на территории монастыря разместили лагерь принудительных работ на 350 человек.

Потом его переделали в СТОН (Соловецкая тюрьма особого назначения) — там содержались осужденные из духовенства, офицеры белой армии, дворяне, эсеры, интеллигенция, и казни проводились в массовом порядке.

Соломона Виленского этапом привезли на Соловки, а с началом строительства перевели в трудовой лагерь — рыть мерзлый грунт. Общим руководителем назначили Наума Френкеля, а начальником Беломорстроя — Лазаря Когана. Оба — из первой формации советских инженеров-евреев, оба — ученики Соломона Виленского. Коган был арестован и сослан в северный лагерь еще за несколько лет до этого. Вместе с другими политическими «контриками» он орудовал топором и пилой на лесоповале и вместе со всеми тащил по снегам холодной Карелии трос с тяжелейшими деревянными «хлыстами». Но даже во время такого изнурительного труда и на голодном пайке деятельный ум Лазаря Когана не переставал работать. Он заметил: если в бригаду «контриков» включали криминального преступника — вора, убийцу, грабителя, гомосексуалиста, тот сам не работал, «филонил», но наводил на всю бригаду такой страх и ужас, что они выполняли работу за него, то есть «вкалывали» больше обычного. И Коган понял, что таким образом можно выжимать из лагерников еще больше: нужно только разбавлять среду политических заключенных преступниками. Поистине нужно быть настоящим психологом, чтобы додуматься до такого простого и верного хода.

Коган подал об этом докладную начальнику своего лагеря, а тот передал ее начальнику ГПУ Менжинскому, на Лубянку, в Москву. Оценив деловой характер записки, Менжинский показал ее Сталину. Сталин мечтал выжимать из заключенных как можно больше и сразу одобрил идею. Так Лазарь Коган выслужился и прямо из «зеков» был произведен Сталиным в комдивы — превратился в генерала с двумя ромбами в петлицах. Ему дали все полномочия выжимать из рабочих Беломора все до самого конца, до самого конца.

На сооружении канала ежедневно работало более ста тысяч человек — в основном бывших крестьян-кулаков, рабочих, служащих, командиров Красной армии. Им дали в руки лопаты, ломы и тачки и велели рыть 227 километров мерзлого северного грунта. Их называли «заключенными каналоармейцами», сокращенно «з/к», от этого потом произошло словечко «зек». Техники на стройке было немногим больше, чем у строителей египетских пирамид четыре тысячи лет назад, люди теряли здоровье и гибли тысячами, постоянно случались аварии, сопровождавшиеся человеческими жертвами. В среднем в сутки умирало 700 человек, а всего за время строительства канала умерло до 200 тысяч.

В газетах, по радио и в кинохронике строительство Беломорканала превозносилось как образец сталинской заботы об исправлении людей.

* * *

По указанию Сталина, в целях пропаганды на стройку время от времени возили журналистов, работников кино, делегации актеров, художников, архитекторов, привозили даже композиторов. Обычно их не допускали близко к строительным работам, они только смотрели издали на тысячи копошащихся внизу каналоармейцев. Странную картину можно было наблюдать, когда приехали композиторы: Тихон Хренников, Арам Хачатурян, Николай Чемберджи, Виссарион Шебалин, Николай Мясковский, Дмитрий Кабалевский. Эта группа, одетая в хорошие пальто и шляпы, вызывала насмешки заключенных:

— Эй, чего стоите-то? Спускайтесь вниз, пособите тачки возить. А не справитесь — получите по зубам, кровью харкать будете. Тогда узнаете, какая здесь музыка.

Сталин уговаривал Горького поехать на стройку в сопровождении группы писателей и хроникеров кино. Он хотел издать об этом книгу, воспевающую свободный труд в стране социализма, книгу о «новых людях Беломорканала». Должны были ехать тридцать шесть писателей — в том числе Алексей Толстой, Валентин Катаев, Виктор Шкловский, Михаил Зощенко, Илья Ильф, Евгений Петров, а также поэтесса Вера Инбер, фотограф Александр Радченко, кинооператор Роман Кармен. Все были проинструктированы — что и как писать.

Горький понимал цель Сталина, он все больше впадал в зависимость от диктатора, но всячески оттягивал решение о поездке. Для этого у него были две причины. Во-первых, у Горького была любовная связь с женой сына Максима. Он всегда любил женщин, у него было несколько жен, и теперь, на старости лет, ему выпало редкое счастье — вновь заниматься любовью с молодой женщиной. Горький в это время писал роман «Жизнь Клима Самгина» и дал волю своему перу: описывал постельные сцены — с горничной, а потом и с барышнями из общества. Наличие в его жизни молодой женщины, возможность ощутить вновь горячее, цветущее тело, чувствовать, как женщина поддается, проникать в самый жар ее влажной теплоты, мять упругие груди и слышать, как она стонет от изнеможения, — все это вдохновляло его, помогало ему и как писателю.

В семье, конечно, знали об этом. Знали, но молчали. Как они могли возражать против прихоти великого старика? И его единственный сын, Максим, тоже все знал, поэтому отношения между ними были очень натянутые. Но Горький ничего не мог сделать для того, чтобы вменить щекотливую ситуацию. Он очень хорошо помнил небольшой рисунок Леонардо да Винчи: голый старик — Аристотель — катает на себе верхом молодую любовницу. Человек грешен — Горький это понимал.

Второй и более серьезной причиной отсрочки был профессор Левин: он считал, что это слишком тяжелое путешествие для пожилого писателя, и был против. Горький ссылался на доктора, а Сталин посмеивался — какое значение имеет рекомендация врача, если вся страна ждет поездки великого писателя на великую стройку?

Сталин никогда не любил врачей. У него самого было вполне хорошее здоровье, и он рассматривал врачей только как орудие нажима или прикрытия. Еще в октябре 1925 года он приказал врачу Холину дать наркому обороны Фрунзе такой наркоз, от которого тот уже не проснется. Холин выполнил «задание», а потом его тихо «убрали». Правда, слухи об этом ходили долго, и писатель Борис Пильняк даже описал подобную ситуацию в книге «Повесть непогашенной луны». Пильняка, кстати, тоже «убрали», правда, позже.

В конце концов Горький согласился на поездку.

* * *

Заключенному Соломону Виленскому было трудней многих других в его бригаде копальщиков на строительстве Беломорканала — ему было уже за шестьдесят, а его заставляли рыть лопатой мерзлый грунт и таскать на себе вверх по откосу тяжелые мешки с песком. Это ему было не по силам. Но бригады не считаются по силам, они считаются по головам — на столько-то голов должна быть такая-то выработка. И никто за тебя работать не станет. Виленский, выбивался из сил, спина и все мышцы ныли, по ночам ему хотелось стонать, но он не смел, чтобы не разбудить соседей.

К тому же недавно в их бригаду прислали молодого одесскою бандита по кличке Костя-вор. Войдя в спальный барак, он безошибочно выбрал, кто послабей, — подошел к Виленскому и пинком согнал его с койки:

— Это теперь моя койка, а ты будешь мне прислуживать, — и пнул его в бок так, что старик упал и застонал.

Костя-вор всячески издевался над стариком и заставлял его делать за себя часть работы. Виленский все чаще задыхался, у него болело сердце, и он знал, что скоро умрет — до освобождения ему не дожить. Его осудили на десять лет за антисоветскую пропаганду, без права переписки, он не знал, где его жена Бася, что с ней. Жена пропала, работа пропала, вся его жизнь пропала.

Но он не переставал удивляться своему мозгу: сколько пришлось ему пережить со дня ареста, а мозг все продолжал свою привычную аналитическую работу и бесконечные подсчеты. Теперь он сравнивал стройку Беломорканала со строительством египетских пирамид. Там тоже работало около ста тысяч людей, и они тоже были рабами. И хотя техники и там, и тут было мало, но проектирование пирамид было намного лучше. Если бы он, Соломон Виленский, только мог, он сделал бы много рациональных предложений. Он точно знал — каких. Но кому нужен теперь его мозг, мозг зека?! Много замечательных мозгов работают здесь, и все они — только рабочие, только зеки, только рабы.

Правда, были у Виленского и приятные минуты. В их бараке жил Митяй, мальчишка лет десяти или двенадцати. Он сам не знал своего возраста, потому что рано осиротел — отца-«кулака» расстреляли на глазах сына за то, что не хотел отдать скотину, а мать сослали, и где она, он не знал. Самого его отправили в первую детскую трудовую колонию, и он так и рос «лагерным сыном» — почти «сыном полка». Мальчишка был очень смышленый, тянулся к знаниям, и Виленский стал учить его математике. Вот эти-то редкие и короткие занятия с Митяем и были его единственной радостью.

Несколько дней назад проезжал на машине начальник стройки Лазарь Коган и заметил Виленского, тащившего вверх по сходням полупустой мешок с песком. Комдив (генерал-лейтенант) Коган велел остановил машину и подошел к зеку. Сразу подбежали охранник и бригадир, и вытянулись в струнку. Коган заорал на них, указывая на старика:

— Почему у него мешок неполный?

У бригадира затряслась челюсть:

— Виноват, товарищ начальник, — недосмотрел.

— Я тебе покажу за этот недосмотр! Бери у него мешок и сам тащи его вверх. А старика привести ко мне в контору.

Как только машина тронулась, охранник подтолкнул Виленского в спину:

— Марш, сволочь паршивая, жид проклятый! Из-за тебя хорошим людям только нагоняи достаются.

В своем кабинете Коган закрыл дверь и запер ее на ключ. Когда-то Коган был учеником Виленского, тот взял его к себе на работу, а после ареста Лазаря Виленский пытался выручить его, но не смог и помогал деньгами его жене и маленькой дочке до самого своего ареста.

Коган подошел к старику, обнял его и заплакал:

— Соломон Моисеевич, дорогой мой! — он захлебывался от слез. — Я слышал, что вас арестовали и осудили, но откуда мне было знать, что вы здесь! Боже мой, боже мой! Посадить такого человека, такого человека! Соломон Моисеевич, садитесь и выпейте чашку чая с сахаром, вот бутерброд с икрой. Это для вас. Ваш мозг нуждается в сахаре и белках.

Виленский слабо улыбнулся:

— Мой мозг? Лазарь, кому теперь нужен мой мозг? Нет, если он в чем и нуждается, так это только в капельке свободы перед смертью.

— Соломон Моисеевич, я не могу вас освободить, но я ваш ученик и вечный должник, я сделаю все, чтобы облегчить ваше существование. Только, вы понимаете, это должно быть сделано так, чтобы не вызвать никаких подозрений. Вы еврей, и я еврей, охранники всех чинов так и высматривают, что бы донести. Доверять никому нельзя. Я переведу вас в счетоводы, но не могу освободить из бригады. Спать вы должны являться в барак, под конвоем, как все зеки. Это строжайшее правило. А днем вы будете сидеть за столом со счетами.

— Спасибо, Лазарь. Но мне счеты не нужны. Пока моя голова еще держит цифры.

— Соломон Моисеевич, счеты — это для отвода глаз.

— Ну хорошо. А я и не знал, что ты стал таким начальником.

— Соломон Моисеевич, азохен вей, какой я начальник? Вы думаете, мне легко все это? Жить-то ведь всем хочется. От страха я придумал, как освободиться. Только от страха.

— Что ж, если ты сумел выпутаться из этого ада — ты молодец, настоящая идише копф.

— Так я же ваш ученик, Соломон Моисеевич! Когда-нибудь я вам все расскажу. Но я ведь все равно знаю — сколько веревочке ни виться, а конец все равно будет. Будет и мне конец, это так.

* * *

К большому удивлению зеков, неожиданно стали менять старую рваную одежду на новые бушлаты, койки в спальных бараках велели прикрыть новыми покрывалами, а на грязных деревянных столах в столовой — невиданное дело! — расстелили серо-зеленые скатерти. Откуда-то пошел слух, что приезжает сам Горький.

Бригаду Виленского рассадили на новые отструганные скамьи и дали им в руки газеты и журналы:

— Когда появятся посетители, делайте вид, что читаете. И смейтесь погромче, чтобы вид у вас был веселей.

— А курева дадите?

— Курево не положено.

— Тогда и смеяться не будем.

— Поговорите еще! Если кто из вас что вякнет — расстрел!

— А чего нам вякать? И без вяканья ясно, что это все маскарад.

Журналов и газет они давно не видели, и половина бумаги сразу пошла на самокрутки для курева.

И вот вдали запылили машины, подъехали, из них вышло десятка два людей — мужчин и женщин. В центре шел старик с пышными свисающими усами.

— Горький, Горький, это сам Горький!

Начальник Коган был тут как тут. Гостей построили квадратом. Коган сказал гостям:

— Попрошу женщин держаться в середине.

— Зачем?

— Для безопасности. Народ, знаете ли, такой, что ручаться нельзя, — все воры и разбойники. Могут оскорбить. Мы их переделываем, но все-таки пока что…

Кинооператоры забежали вперед и бешено крутили ручки аппаратов, пока гости подходили к зекам. Виленскому дали газету, он перевернул ее вверх ногами и так и сидел, делая вид, что читает. Начальник стройки Коган давал объяснения:

— Как видите, у нас для наших работников есть много литературы, в свободное от работы время они могут читать газеты, журналы, книги.

«Свободные работники» негромко, но дружно загоготали. Горький отделился от группы, подошел к Виленскому, взял газету из его рук и вернул ее в правильное положение. Виленский смущенно улыбнулся:

— Ах, да, спасибо, Алексей Максимович, — я забыл, как читать.

Услышав культурную речь, Горький вгляделся в него:

— Кажется, мы с вами где-то встречались?

— Неужели? Нет, но, может быть, вы видели мою фотографию. Я когда-то спроектировал Днепрогэс, и тогда меня снимали для журналов.

Глаза Горького прищурились, он все понял:

— Так это вы построили целый морской порт посреди степи?

— Так это я.

— Вы гений.

— Спасибо, Алексей Максимович, вы тоже гений.

Горькому, который сам всегда тяжело работал, нетрудно было понять лицемерие всей картины и цель этого спектакля. А Виленский вспомнил, как однажды, вскоре после возвращения Горького в Россию, он сам с наивной уверенностью говорил в «Авочкином салоне»: Горький должен все видеть своими глазами, он великий гуманист и сможет повлиять на весь советский строй и даже на самого Сталина. И теперь мелькали невеселые мысли: да, вот и увидел все своими глазами наш великий гуманист.

В этот момент вперед неожиданно выскочил мальчишка Митяй. Охранник подставил ему ногу, но он ловко перепрыгнул и подошел вплотную к высокому гостю:

— Горький, а хочешь знать правду?

— Конечно, хочу.

— Я тебе все расскажу, только без других, а то меня шпокнут.

Горький повернулся к Когану:

— Оставьте нас наедине, — и они ушли в следующую комнату.

Кинооператоры было кинулись за ними, но Горький прикрикнул:

— Я просил оставить нас одних.

Другие гости неловко осматривались и пытались заговаривать с зеками, но те только мычали в ответ.

Маленькая рыжеволосая поэтесса Вера Инбер наивно спросила:

— Что это с вами, товарищи? Почему вы не говорите?

— Барышня, да какие же мы вам товарищи? А мычим потому, что вякать нам было не велено.

Писатели стояли, опустив головы, или делали вид, что рассматривают что-то вдали. Виктор Шкловский попросил Когана:

— Я знаю, что где-то здесь работает мой арестованный брат. Видите ли, я уже подготовил очерк, восхваляющий организацию работы и огромное воспитательное значение стройки. Нельзя ли мне повидать брата?

— Непременно постараюсь.

Горький с Митяем вышли из комнаты через полчаса, по лицу старика текли слезы. Другие писатели еще больше понурили головы. Вера Инбер захлопала глазами:

— Что с вами, Алексей Максимович?

— Ничего, милая. Так — воспоминания.

Фотограф Радченко хотел сделать редкий снимок, но Горький резко отстранил его.

После ухода гостей новые бушлаты, покрывала, скатерти и газеты с журналами отобрали. Митяя увели сразу. Виленский долго ждал его, но он так никогда больше и не появился.

* * *

Кинохроника показывала визит Горького на строительство. Был выпущен художественный фильм, в котором рассказывалась история перерождения преступника Кости в сознательного трудящегося и бойца за социализм. Большая красивая книга всего писательского коллектива под общей редакцией Максима Горького была выпущена еще до открытия канала. В предисловии к ней Горький писал: «Товарищ, знай и верь, что ты самый нужный человек на земле».

Лишь один из поэтов, который не был в бригаде Горького, а сам был сослан и жил на подаяния друзей, сказал о Беломорканале правду. Николай Клюев написал в стихотворении «Разруха» (1934):

Брата писателя Шкловского освободили, но потом все равно расстреляли.

А бывшего начальника Лазаря Когана снова посадили, а потом и расстреляли за саботаж, потому что Сталину было доложено, что канал, дескать, слишком мелкий. Беломоро-Балтийскому каналу торжественно присвоили имя Сталина.

Когда и как умер Соломон Виленский — осталось неизвестным.