Павла очень заинтересовало упоминание Марии о двух русских музыкантах еврейского происхождения, братьях Антоне и Николае Рубинштейнах. Он думал: ну да — Рубинштейны были из богатой семьи, их крестили. Крещеных евреев, выкрестов, евреями уже не считали, и отношение к ним было как к христианам; но ведь души людей не меняются от того, что на них брызнут святой водицей; значит, создавая русскую музыку, приобщившись к русской интеллигенции, в душе они все-таки оставались евреями. Ну а Антокольский и Левитан?.. Как получилось, что в дореволюционной России двое еврейских мальчишек-бедняков стали знаменитыми русскими мастерами, национальной гордостью России? Как получилось, что эти два еврея своим искусством смогли выразить самую сущность русского характера и русского пейзажа? Для этого нужно нечто большее, чем талант, для этого необходимо глубокое проникновение в русскую душу. Но откуда оно могло у них появиться?

Павел опять пошел в Третьяковскую галерею — посмотреть на их творения. Он хотел углубиться в их работы, чтобы подумать и постараться понять.

Еще издали он увидел стоявшую у стены белую глыбу скульптуры Антокольского «Иван Грозный», подошел к ней вплотную и остановился как вкопанный. Почему он раньше не заинтересовался ею? Очевидно, правильно говорится в поговорке: «Мы видим то, что знаем». Неужели это было сделано руками бедного еврейского мальчишки, который даже плохо знал русский язык? Ведь у евреев вообще изобразительное искусство развито мало, еврейская религия запрещает имитировать живую жизнь. И где было бедному еврею научиться такому тонкому искусству обработки мрамора? Ведь литовский город Вильно — это не итальянская Каррара, в которой мрамор добывают веками и знают все его свойства.

Павел стоял и размышлял — почему Антокольский задумал изваять такой сложный исторический образ?

В следующем зале Павел увидел громадную бронзовую фигуру Петра Первого. Это было ему еще интересней: это тоже русский исторический образ, но он ближе по времени, и о нем больше известно. Он с трудом оторвался от скульптуры и пошел смотреть полотна Левитана.

Проходя по залам, Павел не мог не остановиться возле «Неизвестной» Крамского и снова нашел, что Мария на нее похожа. Какое это счастье, что она встретилась ему. Вот и теперь он опять здесь только потому, что она рассказала ему об этих композиторах и напомнила тем самым о художниках. Она, такая молоденькая, дает ему, провинциалу и грубому воину, ключи к пониманию культуры, он очень многим обязан ей.

И тут он опять увидел картину Левитана «Свежий ветер. Волга» и снова замер от восторга. Как она опять напомнила ему юные годы! Но главное было не в этом, а в том, что это была настоящая русская река, ее нельзя было спутаешь с другой рекой в другой стране.

У картины «Владимирка» погрустневший Павел думал: ведь эта картина — тоже сгусток русской истории, воплощенной, казалось бы, в ничем не примечательном пейзаже. Павел попытался заставить себя ощутить безысходную тоску, с какой шли по Владимирке арестанты, когда их гнали этапом. На какой-то миг ему показалось, что он сам бредет в колонне, и стало жутко: неужели это возможно? Да, это возможно, вполне возможно — «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Но каким образом художник смог через унылый пейзаж выразить такую глубину чувства?

Он перешел дальше и остановился возле полотна «Над вечным покоем». Серое небо, серая вода, сероватый оттенок на всем — на кладбище, на маленькой церквушке. Почему Левитану захотелось написать русское кладбище с этой русской церквушкой?

Павла настолько переполняли чувства и он так стремился проникнуть в тайну еврейских художников, что сразу направился в кабинет к своему недавнему знакомому — директору Третьяковской галереи Константину Юону. Постучав, он приоткрыл тяжелую дверь и увидел за столом бородатого старика директора. Тот вопросительно смотрел на него:

— Чем могу служить, товарищ военный?

— Вы уж извините, вы меня, верно, не помните.

— Почему же? Вы Алеша Попович из Первой конной армии.

— Значит, помните?

— Я ведь художник, лица запоминаю легко, особенно если они былинные. Так что я могу для вас сделать?

— Ведите ли, у меня вопрос непростой. Не знаю, как и начать. Я узнал, что скульптор Антокольский и художник Левитан были евреи.

— Да, это так. Я знал их обоих, застал еще при жизни. Оба родились и выросли в бедных еврейских семьях.

— Понимаете, я тоже еврей.

— Да? Никогда бы не подумал. Как же вы стали русским богатырем?

— Так это только прозвище. Но махать шашкой — это все могут, не такое сложное дело.

— Ну, я бы не сказал, что смелость на поле боя — это простое дело.

— Смелость, конечно, нужна. Считается, что среди евреев смельчаков мало. Но на самом деле мой народ до революции был просто забитым. А пришла революция — и среди нас появились смелые люди.

— Рассуждение интересное. Но говорите, в чем ваш вопрос.

— А вопрос такой — как Антокольский и Левитан смогли стать великими русскими художниками? Вот этого я не понимаю.

Юон почесал седую бороду и с интересом посмотрел на Павла:

— Как вам сказать? Среди евреев много талантливых людей. Моим учителем был Леонид Пастернак, еврей, великолепный художник, непревзойденный иллюстратор. Но чтобы стать великим художником, надобно иметь великий талант.

— Да, талант, это конечно. Но вот я смотрел-смотрел на их работы и не понимал — как они могли так глубоко проникнуть в самую душу русской истории и русского пейзажа?

— Знаете что, товарищ военный…

— Зовите меня просто Павел.

— А по батюшке как?

— Вообще-то отец был Борух, но я записан Борисовичем.

— Ага. Так вот, Павел Борисович, у нас в галерее есть библиотека для сотрудников. Я дам вам пропуск, вы можете приходить и читать материалы про Антокольского и Левитана. Да вот, у меня на столе книга об Антокольском под редакцией его покровителя Владимира Васильевича Стасова. Вот почитайте, что сам Антокольский писал про скульптуру Ивана Грозного.

Павел прочел: «В нем дух могучий, сила больного человека, сила, перед которой вся русская земля трепетала. Он был грозным, от одного движения его пальца падали тысячи голов. День он проводил, смотря на пытки и казни, а по ночам, когда усталая душа и тело требовали покоя, когда все кругом спало, в нем пробуждались совесть, сознание и воображение; они терзали его, и эти терзания были страшнее пытки. Тени убитых им проступают: они наполняют весь покой — ему страшно, душно, он хватается за псалтырь, падает ниц, бьет себя в грудь, кается и падает в изнеможении. Назавтра он весь разбит, нервно потрясен, раздражителен. Он старается найти себе оправдание и находит его в поступках людей, его окружающих. Подозрения превращаются в обвинения, и сегодняшний день становится похожим на вчерашний. Он — мучитель, и мученик. Таков „Иван Грозный“».

Павел перечитал это два раза.

— Да, лучше, чем это сказано о Грозном, может быть только то, что показано в самой скульптуре.

Юон согласно кивнул.

— А про Левитана лучше всех написал другой русский пейзажист Константин Коровин, он теперь живет в Париже. Вот почитайте:

«Левитан всегда искал „мотива и настроения“, у него что-то было от литературы — брошенная усадьба, заколоченные ставни, кладбище, потухающая грусть заката, одинокая изба у дороги, но он не подчеркивал в своей прекрасной живописи этой литературщины. Левитан был поэт русской природы, он был проникнут любовью к ней, она поглощала всю его душу, и этюды его были восхитительны и тонки. Странно то, что он избегал в пейзаже человека. Левитан был разочарованный человек. Он жил как-то не совсем на земле, всегда поглощенный тайной поэзией русской природы».

Павел воскликнул:

— Вот-вот, это то, что мне очень нужно знать — «Левитан был поэт русской природы»! Константин Федорович, как еврейский мальчишка мог стать поэтом русской природы?

— Она была в его душе.

— Да, наверное, это так. Это говорит о том, что еврей Левитан — русский человек.

Юон видел вдохновенную заинтересованность Павла:

— А позвольте мне вас спросить, Павел Борисович: вы сами-то кем себя считаете — евреем или русским?

Это был вопрос, который давно мучил самого Павла. Если первые несколько лет своей детской жизни он прожил как еврей, то все остальные годы, с самой юности, жил жизнью русского человека. Что в нем оставалось еврейского? Только любовь к каким-то полузабытым традициям, воспоминания детства. Юон смотрел на него и ждал ответа. Павел сказал:

— Я считаю себя русским. Язык, на котором я говорю, русский, я проливал кровь за Россию, я люблю Россию. Конечно, я русский человек, хотя и еврейского происхождения.

Юону ответ понравился.

— Вы интересная личность, Павел Борисович. Вот вам еще один совет: много работ Антокольского и Левитана есть в Русском музее в Ленинграде. И надобно вам знать, что оба они не смогли бы пробиться в жизни, если бы их не поддерживали русские купцы-меценаты — Третьяков, Мамонтов и другие.

— Да, я знаю, мне Минченков, Яков Данилович, говорил об этом. Но все же странно как-то — ведь эти купцы, они же были буржуи-эксплуататоры.

— «Буржуями» они были, это верно. Но не все — «эксплуататорами». В частности, Павел Михайлович Третьяков, основатель нашей галереи, эксплуататором никогда не был. Почитайте и про него тоже.

Юон достал с полки папку:

— Это письма и записки Третьякова. Хочу вам отсюда кое-что процитировать: «Моя идея была, с самых юных лет, наживать — для того, чтобы нажитое от общества вернулось бы так же обществу, народу, в каких-либо полезных учреждениях; мысль эта не покидала меня никогда во всю жизнь».

Он назидательно помолчал.

— Так-то вот, Павел Борисович, он скупал у художников их творения, платил им большие деньги, делал их состоятельными и известными, а сам собрал коллекцию и передал ее народу.

С тех пор Павел стал ходить по вечерам еще в одну библиотеку и читать. Марии он объяснил свое решение так:

— Это ты навела меня на мысль читать об истории еврейских художников в России. А тут ведь как в любом предмете — чем глубже копнешь, тем больше нового открывается. Вот в записках Репина о Крамском я прочитал про Третьякова: «Третьяков довел свое дело до грандиозных, беспредельных размеров и вынес один на своих плечах вопрос существования целой русской школы живописи. Колоссальный, необыкновенный подвиг». Здорово сказано.

Мария улыбнулась:

— Я вижу, ты становишься заправским искусствоведом.

— Ну, Машуля, до искусствоведа мне далеко. Просто я хочу многое узнать, наверстать то, что упустил в ранней молодости. А для этого нам надо съездить в Ленинград, в Русский музей. Там тоже есть работы Антокольского и Левитана. Я обязательно должен их увидеть. Ты была в Ленинграде?

— Нет, никогда. Но всегда мечтала побывать.

— Вот и я тоже. Давай поедем.

— Да, хорошо бы. Но я не могу, я же учусь.

— А мы поедем на выходной. Прихвати еще день.

Молодые люди решили и поехали. Через свою академию Павел достал литерные билеты на ночной поезд и забронировал номер в гостинице «Англетер», что возле Исаакиевского собора. Поезд «Красная стрела» был первым советским комфортабельным составом с новым мощным паровозом «Иосиф Сталин». Павел и Мария не привыкли ездить с таким шиком: они с удовольствием поужинали в первоклассном вагоне-ресторане, где был большой выбор деликатесов. Другими посетителями вагона-ресторана были солидные люди, видимо, большие начальники или успешные коммерсанты. Некоторые вовсе не молодые мужчины были с подозрительно молоденькими, модно одетыми девушками, которые с удовольствием пили шампанское и постоянно хихикали. Мария с удивлением рассматривала их и подталкивала Павла локтем. Он не понимал, в чем дело. Она объяснила шепотом:

— Это с ними не жены.

— А кто же?

— Догадайся кто.

— Ты думаешь? Не может быть!

— Может, Павлик, может. Ты совсем жизни не знаешь.

В этот момент он увидел среди молодых женщин

свою старую знакомую — Элину-Эсфирь, любительницу свободной любви, которая когда-то давным-давно соблазнила его в магазине. Ома вошла в ресторан с важного вида стариком, увидев Павла, приостановилась возле него на секунду и слегка ему кивнула с легкой улыбкой. Он кивнул ей в ответ, и они прошли мимо.

— Кто эта интересная женщина? — сразу заинтересовалась Мария.

Павел смутился:

— Эта? Это одна давнишняя знакомая.

— Что это за «давнишнее знакомство» такое?

— Ах, Машуня, забудь об этом. Думаю, что ты правильно определила, кто эти женщины. Это жрицы свободной любви.

На Московском вокзале взяли извозчика и поехали вдоль Невского проспекта. Мария все время восхищенно восклицала:

— Ах, как красиво все, как интересно!

— Да, все пушкинские места, — вторил Павел, влюбленный в поэта.

Ленинградский извозчик ловко маневрировал между трамваями, автомобилями и множеством пешеходов. Павел спросил:

— Вы ленинградец?

— Не-е, я карел, из Карелии мы. Слыхали про такой край? Ну.

— Слышал. А в Ленинграде вы давно?

— Так ведь как принялись нас раскулачивать, ну так голод у нас и зачался. Ну я и прибег сюда. Лет десять будет. Ну.

— А рассказать, что тут вокруг, можете?

— Ну почему ж нет. Энто мы можем. Энто вон — Аничков мост, вон лошадиные фигуры, чугунные. Слева — Гостиный, значит, двор, а теперя, энто, проезжаем, ну, Казанский собор. Ну.

— А кому памятники?

— Памятники-то? Известно кому — один Кутузову, фельдмаршалу, другой Барклаю, генералу. А вона впереди Адмиралтейство. Видите — игла-то сверкает. Ну.

— А что справа?

— Кабыть не знаете? — это же и есть Зимний дворец. Ну…

— Зимний?!

— Он самый. Ну!

Они залюбовались, извозчик провез их по Дворцовой площади:

— Колонна Александрийская, ну. Из одного камня. Ну.

— Маша, смотри. Это же про нее Пушкин написал в своем «Памятнике» — «Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа».

Свернули налево по набережной Невы, извозчик продолжал:

— На той стороне, это, значит, Академия по художественным делам, а возле нее, вон, на набережной, две свифки, из Египта привезенные, ну.

— Сфинксы.

— Вот я и говорю — свифки. Слух есть, что старинные очень. Ну.

— Если из Египта, то, наверное, около четырех тысяч лет.

— Ну да?! — вишь ты. А стоят как вкопанные. А впереди, на коне — это наш Медный всадник, памятник Петру, ну. Красавец памятник-то, ну. А камень под ним — это наш, карельский. Из Карелии приволокли, ну. Я тута приостановлю, а вы можете полюбоваться. Ну, а теперь мы объедем вокруг Исаакия.

— Это Исаакиевский собор?

— Он самый, красавец наш. Только его раньше собором называли, теперя в нем антирелозный музей какой-то. Ну.

— Наверное — антирелигиозный.

— А может, и так. Ныне много новых слов понадумали. Ну вот мы и на месте. Тпрру, кляча. Здесь, в этих нумерах, не так давно Сергей Есенин, поэт, значит, с собой покончил, ну. Царствие ему небесное. Прибавьте на водочку-то, товарищ красный комиссар. Ну.

У них было всего два дня, а осмотреть нужно было так много, еще и Павлу нужно не меньше чем полдня, на Русский музей. Чтобы Марии не терять время, пока у него идут разговоры с сотрудниками, на полдня они разделились.

Павел сразу нашел то, что хотел увидеть, — резной деревянный горельеф Антокольского «Еврей-портной, вдевающий нитку в иголку». Это было то, что ему больше всего было нужно, эта работа отражала связь автора с его еврейскими корнями, она показывала истоки его мировоззрения. Горельеф, на удивление маленький, лежал под стеклом в демонстрационном ящике. Старик-еврей, с традиционной бородкой и пейсами, в шапочке-кипе, высунулся из окошка на свет, подслеповато прищурился и пытается вдеть нитку в иголку. На нем — драная рубашка, через распахнутый ворот видна костлявая, тощая грудь. Худые руки — в набухших венах, пальцы плохо слушаются. Даже рама окошка старая, поломанная, заколочена досками. Во всем проступает жуткая, щемящая сердце нищета — фигура как бы символизирует жизнь евреев в царской России. Павел сам видал таких стариков, сам в детстве жил такой жизнью. Антокольский со всем своим знанием жизни и поистине гениальным мастерством показал эту жизнь в одной небольшой деревянной фигуре.

Чуть дальше Павел увидел две большие мраморные скульптуры Антокольского «Смерть Сократа» и «Спиноза». Два философа разных эпох и разных направлений, но каждый олицетворяет собой спокойную уверенность в своей правоте. Сократа приговорили к смерти — отравлению ядом цикуты. Он только что выпил чашу и лежит мертвый. Но и в смерти он не бессилен — он умер победителем в борьбе за истину.

Нидерландский философ еврейского происхождения Бенедикт (Барух) Спиноза за свободомыслие был отлучен от еврейской общины. Но поскольку он был знаменитым мыслителем, ему предлагали высокие посты и большие деньги. Он отказался от славы и богатства, жил и умер в бедности. Чтобы изваять такой сложный образ, нужда не только мастерство, нужно самому быть глубоким мыслителем.

В дирекции музея Павлу показали материалы про Антокольского и дали прочитать статьи о нем критика Владимира Стасова. Павел переписал себе одну фразу из письма Антокольского: «Вся моя горечь, все мои радости, все, что вдохновляло меня, что создано мной, все это от России и для России!»

Когда Мария пришла в музей за Павлом, он воскликнул:

— Маша, Машуня, какое счастье, что мы приехали сюда! Здесь сегодня я нашел то, что искал, что меня так занимало. Теперь я знаю — да, эти художники, Антокольский и Левитан, вышли из еврейской среды, но душа у них была русская. Моя идея сформулировалась сегодня окончательно: евреи пустили корни в России, а эти художники особенно ярко доказывают, насколько глубоки эти корни. Знаешь, я решил попробовать написать об этом статью.

* * *

Два месяца ушло у Павла на статью, которую он назвал «Два русских еврея и их меценаты». Название казалось странным, но только до тех пор, пока не прочтешь текст. Мария была первой читательницей, статья ей понравилась, она только сделала кое-где поправки в орфографии и стиле.

Павел пришел к директору Третьяковской галереи Юону.

— Константин Федорович, помните, вы дали мне совет почитать материалы про Антокольского, Левитана и Третьякова?

— Как же, как же, помню. Ну, прочитали?

— Прочитал и съездил в Русский музей. Все, как вы советовали. Вот я принес на ваш суд свою статью на эту тему.

— Очень любопытно, очень любопытно, я хочу прочитать ее.

— Я оставлю ее у вас, пойду пройдусь по залам.

Через полчаса Юон нашел Павла перед портретом «Неизвестной».

— Видите, Павел Борисович, я знал, где вас найти. Все любуетесь неизвестной красавицей.

— Любуюсь, Константин Федорович. Только теперь она из неизвестной стала мне очень хорошо знакомой.

— Это как же так?

— Я встретил девушку, очень на нее похожую, и женился.

— О, поздравляю. В этом вы превзошли самого Крамского — он-то считал ее неизвестной. А я пришел сказать вам о вашей статье. Статья очень интересная, вы понятно и красиво изложили чувства российских евреев. В статье все ясно и понятно. Вот говорят — кто нечетко мыслит, тот нечетко излагает. А вы изложили все четко, потому что у вас есть четкая мысль — гордость за свой народ. Статья достойна опубликования.

— Вы так думаете? Спасибо вам, я все сомневался — стоит ли ее показывать.

— Не только стоит, но необходимо, чтобы ее читали многие.