Главной задачей Советского Союза в 1930-е годы Сталин считал индустриализацию. Он решил индустриализировать страну за 15–20 лет, или, как он предупреждал в своих речах, «нас сметут». Он считал войну социализма с капитализмом западных стран неизбежной. И был уверен, что опасность исходила не от Германии, а от Америки и Англии.

Для индустриализации были введены «пятилетки» — развитие по пятилетним планам. Первую пятилетку ввели на 1928–1932 годы. В газетах взахлеб писали, что «в ответ на сталинский призыв всю страну охватил энтузиазм». В газете «Правда» торжественно отрапортовали товарищу Сталину, что пятилетку завершили в четыре года: было построено 1500 крупных предприятий — совершен большой индустриальный рывок. Но, при всем энтузиазме, количество во многом превосходило качество выполнения плана. Из полутора тысяч предприятий необходимым оборудованием были снабжены только пятьдесят, и даже из них первоочередными объектами были лишь четырнадцать.

Одним из основных руководителей индустриализации был нарком тяжелой промышленности и член Политбюро партии Серго Орджоникидзе. Он считался «правой рукой» Сталина в деле развития страны. По его инициативе инженер Соломон Виленский спроектировал план первого промышленного центра — Магнитогорска. Начальником строительства Орджоникидзе назначил Семена Гинзбурга.

Магнитогорск был одной из основных строек, и Семен Гинзбург сумел завершить ее в рекордно короткий срок. За это его наградили орденом Трудового Красного Знамени, а Орджоникидзе премировал легковой машиной ГАЗ-1, первой машиной отечественного производства, и назначил своим заместителем по делам строительства. Всесильный нарком промышленности многим распоряжался сам, без консультаций со Сталиным. Такую самостоятельность Сталин позволял проявлять только ему.

Грузины Орджоникидзе и Сталин были почти однолетки и даже походили друг на друга внешне: оба носили пышные усы, оба ходили в одинаковых френчах-«сталинках», оба говорили по-русски с сильным грузинским акцентом, оба стали членами партии большевиков еще в молодости. Сталин перевел земляка в Москву из Закавказья в 1926 году, когда ему самому была нужна поддержка в борьбе против Троцкого. Орджоникидзе был сыном дворянина, фельдшером по образованию, отличался независимым характером и многое делал по-своему. Нередко это вызывало трения между ним и Сталиным.

Став заместителем наркома, Семен Гинзбург сблизился со своим могущественным шефом, бывал у него в гостях. Квартира Орджоникидзе находилась в Кремле, рядом с квартирой Сталина, туда не пускали без особого пропуска. Поэтому Семен с Августой приезжали на подмосковную правительственную дачу Орджоникидзе — в роскошный громадный барский особняк в Марфино, охраняемый бойцами НКВД. Хотя Орджоникидзе жил, как вся сталинская верхушка, в роскошных условиях, но, в отличие от многих, оставался простым и общительным человеком. Его русская жена Зинаида Гавриловна Павлуцкая тоже была человеком открытым и гостеприимным. Веселый, жизнерадостный Семен Гинзбург и элегантная, интеллигентная Августа нравились им обоим, они любили беседовать с ними за чашкой чая. Так Семен сдружился с Зинаидой Гавриловной.

Гинзбургам тоже хотелось бы пригласить их к себе, но положение Орджоникидзе было слишком высоким, и квартира Гинзбургов никак не подходила для приема таких гостей. Однажды за столом Семен со смехом рассказал им забавный случай:

— Недавно нескольких выдающихся юных музыкантов — Давида Ойстраха, Эмиля Гилельса, Бусю Гольдштейна — наградили орденами «Знак почета». Четырнадцатилетний Буся жил с мамой в плохих условиях, они ютились в крохотной комнатке. Она писала в разные инстанции прошения, но квартиру им не давали. И вот перед торжественным вручением ордена еврейская мама Буси, типичная одесситка, сказала сыну: «Бусенька, когда Михаил Иванович Калинин будет вручать тебе орден, пригласи его к нам домой на чашку чая». — «Но, мама, ведь у нас так тесно». Она строго добавила: «Слушай, что тебе говорит твоя мама. Товарищ Калинин очень простой человек. Пригласи его к нам на чай». Мама сидела в первом ряду зала и смотрела, как Калинин вручил Бусе орден, и, когда он пожимал мальчику руку, послушный сынок сказал Калинину: «Михаил Иванович, мы с мамой хотим пригласить вас к себе домой на чашку чая». В этот момент его мама вскочила с места и закричала на весь зал: «Дурак, что ты говоришь?! У нас ведь очень маленькая комнатка!» Калинин это услышал, и через несколько дней им дали новую хорошую квартиру.

Орджоникидзе и Зинаида очень смеялись, он сказал:

— Ну, Семен, насмешил ты нас. Да, евреи народ смышленый и хитрый, умеют устраивать дела. Я ценю это качество, поэтому со мной работают много евреев — ты, Райзер, Берман и другие. Но я тоже, как Калинин в твоей истории, понял намек. Подожди немного — будет и у тебя хорошая новая квартира.

* * *

Самолюбию Семена льстили дружеские отношения с таким важным человеком, и его так и подмывало завести разговор о Сталине. Это была бы уникальная возможность услышать о нем от близкого к нему человека. Что о нем думают его помощники? Но за столом никогда не говорили о политике. Только иногда, в кабинете шефа, когда они с Орджоникидзе сидели на диване и курили папиросы, происходили деловые беседы с глазу на глаз. После XVII съезда партии, с момента убийства Кирова в 1934 году, шли постоянные судебные процессы над видными членами партии большевиков из так называемой оппозиции. Шестнадцать основателей партии из «ленинской гвардии» были расстреляны в результате обвинения в убийстве Кирова и попытке устроить переворот. Для упрощения и ускорения судопроизводства и вынесения приговоров было введено судебное правило «особых совещаний» трех человек — «тройки» и до десяти дней сокращены сроки рассмотрения дел следователями. Это стало новым витком «красного террора», и вся страна об этом втихомолку говорила. Семен несколько раз слышал от Орджоникидзе завуалированные упреки в адрес Сталина, нарком говорил:

— Конечно, мне, как члену Политбюро, приходится разбирать обвинения старых большевиков во фракционерстве и изменах, но я всегда голосую против обвинений и стараюсь оправдать многих. Молотов, Ворошилов — это трусы, они боятся Сталина и голосуют за наказание. И нового наркома внутренних дел Ежова тоже ввели в Политбюро: он одновременно и труслив, и угодлив, ради Сталина он отца родного не пожалеет. Он голосует за наказания и сам же наказывает. Это страшный человек. Но я-то знаю этих обвиняемых с давних пор, знаю, что они преданные ленинцы, а не «враги народа», какими их представляют и посылают на каторгу или даже на расстрел. Это я считаю преступлением.

У Семена вертелось на языке: если это преступление, то чьим преступлением он это считает? Но вопрос был бы слишком прямой, не следовало ставить Серго в трудное положение. Да и самому на всякий случай лучше было удерживаться от любопытства и не болтать лишнего.

В другой раз Орджоникидзе возбужденно говорил ему:

— Стране позарез нужна твердая валюта на развитие индустриализации. Я предложил продавать бакинскую нефть. Но это потребует времени для переговоров и строительства нефтепровода, а Сталин ждать не хочет. Недавно я узнал, что он велел отобрать из Эрмитажа десять лучших картин — Рафаэля, Рембрандта, Тициана и других, и продал их за много миллионов долларов американскому миллионеру Мелону. Это возмутительно! Можно торговать ископаемыми ресурсами, но он не имеет права продавать национальное достояние страны. Я даже кричал на Сталина. Правда, говорили мы по-грузински и нас никто не понимал. Никто не имеет права делать такие вещи.

Семен знал, что Сталин делал вещи и похуже этого, но поднимать на себя голос он никому не позволит. Семен даже удивлялся такой смелости Орджоникидзе.

Однажды, в начале 1937 года, он застал своего шефа в подавленном, грустном состоянии. Не дожидаясь вопроса, Орджоникидзе сам сказал:

— Старшего брата моего, Папулию Орджоникидзе, арестовали и расстреляли за измену. Какая измена? Какой он изменник? Это же он давал мне рекомендацию в партию большевиков.

Семен чувствовал, что его шеф сердит на Сталина и в душе обвиняет его, именно его, потому что без его разрешения никто не посмел бы расстрелять брата всесильного Орджоникидзе.

* * *

Однажды, под вечер 18 февраля 1937 года, Зинаида Гавриловна вдруг позвонила Гинзбургу на работу и он услышал встревоженный голос:

— Семен Захарович, я срочно должна вас увидеть. Буду ждать в затененной стороне под Москворецким мостом.

Это было очень необычно. Примчавшись к мосту, он в сумерках увидел ее, прячущуюся в тени, очень возбужденную, с безумным взглядом.

— Зинаида Гавриловна, что случилось?

— Случилось ужасное — Серго умер.

— Что?!

— Да, да! Два часа назад умер Серго.

Семен стоял, не зная, что сказать, как реагировать на такую трагическую новость. Она дрожала и оглядывалась:

— Я боюсь, что нас подслушивают.

Он взял ее за руку, увел еще глубже в тень:

— Но что случилось? Как вы узнали? Кто вам сообщил?

— Я сама вошла в его кабинет и увидела его распростертым на диване. Кинулась к нему, но он был уже мертвый. Еще теплый, но уже мертвый. Я тотчас позвонила Сталину, он пришел через пять минут, посмотрел на Серго и сказал только три слова: «Какое слабое сердце». И как только он вышел, за ним следом вошли Ежов и секретарь Сталина, как будто они стояли за дверью. Они привели трех врачей — засвидетельствовать смерть. Тогда я убежала в дальнюю комнату, позвонила вам и вышла через черный ход на кухне.

Семен все еще не мог поверить, а она наклонилась к самому его уху и прошептала:

— Я хочу вам сказать — его убили, его убили…

На секунду он решил, что она сошла с ума.

— Как убили, кто убил, почему?

— Ах, я не знаю, может быть, сам Ежов и убил. Когда я кинулась к Серго, то увидела, что голова его лежит в луже запекшейся крови, и там рана была — на голове. Только вы никому, никому не говорите этого, умоляю вас во имя вашего же спасения.

Семен подумал: «Нет, она, конечно, не сумасшедшая», но сам он чувствовал, что от всего этого можно сойти с ума. Потом спросил:

— Но если это рана в голове, может быть, Серго сам покончил с собой?

— Ах, Семен Захарович, я знаю, это можно заподозрить; но как он мог покончить с собой, даже не оставив записки, не написав мне ни слова?!

Да, это было бы странно, у них были такие теплые отношения — она права. А Зинаида судорожно заторопилась:

— Мне надо идти: меня могут хватиться и будут неприятности. Я теперь всего боюсь… Семен Захарович, я только вам все это рассказала, потому что надо, чтобы хоть кто-то знал правду о его смерти. Но не рассказывайте этого никому, молчите, молчите во имя вашей собственной жизни.

* * *

В тот день Ежов срочно вызвал на квартиру Орджоникидзе докторов из Кремлевской поликлиники: главного терапевта профессора Льва Левина, терапевта Каминского и начальника медицинского управления доктора Ходоровского. Зачем и для чего их привезли в Кремль, они не знали. Войдя в комнату, они увидели мертвого Орджоникидзе с простреленной головой в луже запекшейся крови. Это было похоже на самоубийство. Ежов приказал:

— Вы должны подписать заключение о том, что смерть наступила от острого паралича сердца.

Доктора были поражены и стояли в нерешительности. Но на этот раз с ними не церемонились и положили перед ними на стол подготовленный текст:

— Или вы подпишете, или не уйдете отсюда своими ногами.

Угроза Ежова могла означать только расправу, казнь, и они вынуждены были подписать ложное заключение. Утром в газетах проявилось сообщение:

«Центральный комитет партии с глубоким прискорбием сообщает, что от сердечного приступа неожиданно скончался член Политбюро нарком тяжелой промышленности Григорий Константинович (Серго) Орджоникидзе. Похороны состоятся на Красной площади у Кремлевской стены». В медицинском заключении стояли подписи трех вызванных врачей.

Прямо в Кремле их посадили в тюремный грузовик с железным кузовом и отвезли на Лубянку.

Правду знал только патологоанатом, профессор Алексей Абрикосов, вскрывавший труп Орджоникидзе. Ему было приказано молчать — под страхом ареста.

* * *

После разговора с Зинаидой Гавриловной подавленный и взволнованный Семен Гинзбург той же ночью отправился на квартиру к брату Павлу. Мария уже спала, Павел открыл дверь:

— Сеня, что случилось?

— Павлик, беда! Серго Орджоникидзе умер, мой шеф, мой наставник, мой друг!

— Умер? Что с ним случилось?

— Говорят — сердце. Не выдержало его великое сердце, слишком большая нагрузка. Он ведь всю нашу промышленность на ноги поднял. Это ему мы обязаны тем, что из аграрной страны Россия становится промышленной. Вот именно. Ох, беда, беда!

— Сеня, но если это сердце, то почему он не лечился?

— Не знаю. Да он никогда и не жаловался на сердце. Паша, только тебе одному… — Он понизил голос: — Есть подозрение: или он покончил с собой, или его убили…

Павел обомлел:

— Как покончил с собой? Почему его могли убить?

— Мне это сказала его жена Зинаида Гавриловна. В том-то и дело — или его заставил сделать это… ты сам знаешь, кто мог заставить. У Серго в последнее время было плохое настроение. Он был недоволен, что Сталин взялся устраивать показательные процессы над старыми большевиками. Это очень серьезное расхождение между ними. Вот именно. А кроме того, Сталин может считать, что Орджоникидзе обходил его в управлении индустриализацией и тяжелой промышленностью. Это последняя ключевая позиция, которую Сталин еще не держит в руках. Орджоникидзе ему мешает, вернее — мешал. Теперь уже — мешал. Вот именно, — и Семен заплакал.

Пораженный Павел подсел к брату, взял его за руку:

— Ты думаешь, что это правда?..

— Видишь ли, я знаю, что недавно Ежов арестовал и расстрелял старшего брата Орджоникидзе, Папулию. Ясно, что без указания Сталина он не мог бы себе этого позволить. Вот именно. Серго все эти дни ходил очень мрачный. Очевидно, у него был спор со Сталиным. Он его совершенно не боялся и мог наговорить ему черт знает чего, тем более что они беседовали по-грузински, понять их не могли.

Павел слушал, поражался и сопоставлял факты. Орджоникидзе, конечно, должен был понимать, что идти против Сталина опасно. На многих примерах судов и расстрелов заслуженных большевиков Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова, Пятакова и других руководителей партии Орджоникидзе видел, как Сталин разделывается с неугодными ему людьми. Но все-таки представить себе, что вот так, без обвинений и суда, он может покончить со своим старым другом… Коварство Сталина было непостижимо для людей с обычной психикой.

* * *

Сталин устроил Орджоникидзе торжественные похороны, каких не было со смерти Ленина. В Колонном зале Дома Союзов проходило прощание с гробом, а потом с урной покойного. С заводов, из промышленных и научных учреждений привезли тысячи людей, многие тысячи любопытных стояли в длинной очереди, они пришли по своей воле — посмотреть на урну, окруженную цветами и траурной красно-черной драпировкой по беломраморным колоннам. В почетном карауле у гроба стояли передовики предприятий. В последнюю смену караула встали Сталин, Молотов, Ворошилов, Ежов — те, кого Орджоникидзе не любил. Потом под траурный марш Сталин вместе с ними нес урну до Красной площади.

Он казался очень расстроенным, грустно смотрел себе под ноги. За ним шли помощники Орджоникидзе, во второй колонне провожавших был Семен Гинзбург. Все улицы были очищены от людей — там, где шел пешком Сталин, никому торчать не полагалось. Члены Политбюро поднялись на трибуну Мавзолея, произносили речи, восхвалявшие покойного. Урну с прахом замуровали в Кремлевскую стену, где уже было много ниш с такими же урнами и мраморных плит с именами. Пушки на Кремлевском холме прогремели почетным салютом, и оркестр сыграл «Интернационал». После этого участники похорон прошли мимо свежей доски.

Сталин со своим окружением и охраной стоял немного в стороне и зорко всматривался в проходивших. Помощники называли ему их имена. Когда указали на Семена Гинзбурга, он велел подвести его и молча пожал его руку. Семен, знавший о смерти Орджоникидзе больше, чем многие другие, со смешанным чувством приближался к Сталину. Под влиянием Павла он не верил в его человеческое величие, но осознавал его могущество. Перед ним стоял в простой солдатской шинели властелин шестой части Земли — Советского Союза. Почти наверняка он — действительный виновник смерти Орджоникидзе. Сталин казался Семену фантастической фигурой из древнегреческой трагедии. И эта фигура смотрела на него прищуренными желтыми тигровыми глазами — просто и спокойно. Сталин играл такую глубокую и искреннюю скорбь, какую не просто было бы сыграть даже великому актеру. Семен невольно подумал, что, наверное, только Соломон Михоэлс мог бы изобразить такую величественную грусть. И пожатие руки Сталина было величественным, спокойным и казалось искренним.

По старой русской традиции в доме покойного устроили поминки. Сталин с членами Политбюро пришли к вдове Зинаиде, сочувственно ее обнимали, пили вино, стоя, не чокаясь, «за упокой души», хотя в Бога и душу не верили. Сталин объявил, что старинный город Владикавказ и еще несколько городов переименовываются в Орджоникидзе.

Семен, проявляя к вдове внимание, приехал к ней на работу, в институт на Садовом кольце у Зубовской площади. Там только что создали новый препарат и в честь нее и ее мужа назвали «Сергозин». На работе Зинаида старалась держаться, но Семен видел, как тяжело ей это давалось.

Через неделю в газетах было опубликовано решение правительства: наркомат тяжелой промышленности упраздняется и разделяется на несколько более мелких наркоматов, из него выделен Комитет по делам строительства при Совете министров. Председателем комитета назначен Семен Захарович Гинзбург, на положении министра. Министрами двух другая наркоматов назначены Давид Райзер и Соломон Берман. Все трое — любимые помощники Орджоникидзе, евреи.

Зинаида Орджоникидзе позвонила Гинзбургу:

— Сеня, поздравляю вас. Я очень рада и уверена, что Серго тоже бы порадовался, что его ученик и помощник стал министром.

— Зинаида Гавриловна, спасибо, конечно, но я даже не знаю, что сказать. Ведь это назначение — только результат трагической смерти моего наставника.

Он сказал «трагической», подчеркнув, что ценит ее доверие. Она помолчала и глухим, изменившимся голосом добавила:

— Я узнала, что сразу после трагедии были арестованы все три доктора, видевшие мертвого Серго.

* * *

Павел радовался за брата и хотел его увидеть, но Семен был занят организацией своего нового комитета в Малом Черкасском переулке. Павел сказал Августе:

— Ну вот, Авочка, ты теперь госпожа министерша. Мы с Машей поздравляем вас обоих. Сеня с юности хотел стать министром.

— Спасибо, Павлик. Но Сенин успех построен на такой ужасной трагедии, что нам нехорошо радоваться.

Алеша выбежал навстречу Павлу, как всегда размахивая деревянной саблей:

— Павлуша, я только что сочинил новое стихотворение:

И сам первый рассмеялся:

— Это просто шутка.

Павел похвалил его, подбадривая юного поэта:

— Очень точно сказано — твой папа никогда не был дураком.

А когда Алеша ушел в свою комнату, он сказал Августе:

— Авочка, у Алешки такой тонкий слух на рифму и такое чувство стихотворного ритма — быть ему выдающимся поэтом.

Пришел Семен, Павел обнял брата:

— Семка, помнишь, ты мечтал, что станешь министром? Вот ты и стал.

Семен слабо улыбнулся:

— Да, стал. Вот именно. Но какой ценой?..

— Да, я понимаю. Признаться, я не верил, что твоя мечта сбудется.

— Павлик, есть еще одна плохая новость, очень плохая — профессора Левина арестовали, нашего хорошего знакомого и соседа, а вместе с ним — других, кто подписал протокол о смерти Серго.

— Ах, вот что! Это говорит о многом…

В «Авочкином салоне» горячо сочувствовали профессору Льву Левину по поводу смерти Горького. Так случилось, что сначала неожиданно умер единственный сын Горького, Максим. Отношения между отцом и сыном были натянутыми, Горький часто упрекал его за безделье.

— В твои годы я уже исходил пешком всю Россию, переработал на всех работах и стал писателем. А ты что?

Сын отвечал:

— От таких, как ты, родятся такие, как я; а от таких, как я, родятся такие, как ты.

И вдруг — умер. Отец был в страшно подавленном состоянии, заказал ему памятник с бюстом на Новодевичьем кладбище, часто сидел возле памятника и целыми днями по-стариковски плакал. Возможно, это ухудшило его состояние. Левин старался поддерживать его, как мог: опять вызвал на консультацию профессора Плетнева, и оба видели, что здоровье знаменитого писателя резко ухудшилось. Несмотря на все их старания, через полгода постепенно угас, умер великий Горький. Сталин велел похоронить урну с прахом Горького в Кремлевской стене, устроили пышные похороны, прощальное слово с трибуны Мавзолея Ленина говорил писатель Алексей Толстой. Он начал так:

— Ушел последний русский классик.

Сталин стоял рядом с опущенной головой. Ему было о чем грустить — Горький так и не написал о нем ничего хорошего.

И пополз в народе глухой слух, что Горького убил доктор Левин. А потом Левина арестовали.

* * *

Как министру, Гинзбургу предложили квартиру в Доме на набережной. Он сказал Павлу:

— Поедем вместе — Августа, ты и я — смотреть новую квартиру.

Павел нахмурился:

— Сеня, если можешь, откажись от этого дома. Я бываю там, навещаю профессора Тарле. И каждый раз я узнаю, что в доме новые аресты и выселения. Тебе предложат квартиру с плохой репутацией, в которой уже не раз арестовывали и из которой выселяли. Это проклятое место.

Семен послушался совета брата и смог получить другую большую квартиру — в Левшинском переулке, у Арбата.

— Ты дал мне хороший совет. Вот именно. Из нашего нового дома пока никого не арестовывали и не выселяли. Но дело не только в этом. Понимаешь, Арбат — это одна из главных артерий Москвы, он ближе к реальности, чем та набережная. На Арбате постоянно кипит активная жизнь. Вот именно.

— Да, кипит, — задумчиво проговорил Павел. — Только надо быть осторожным с этой активностью — по Арбату каждый день проезжает Сталин.

Прошел год со дня смерти Орджоникидзе, и в 1938 году Семен Гинзбург опять приехал к брату поздно ночью.

— Павлик, новая беда! Я узнал, что Зинаиду Гавриловну арестовали, судили, приговорили к десяти годам лагерей, а потом по решению «тройки» расстреляли. И младшего брата Серго — Ивана, и его жену тоже расстреляли.

Павел подумал, взвесил:

— Значит, Орджоникидзе не сам покончил с собой.

— И еще, Павлик, город Орджоникидзе приказано опять переименовать во Владикавказ.

— Это Сталин хочет стереть даже память о нем.

— Да. Вот именно, — грустно добавил Семен.