В начале 1930-х годов жители Мясницкой улицы (переименованной в улицу Кирова) видели по утрам проезжавшую правительственную машину «Линкольн» с охраной. Они знали — это едет из своего богатого особняка всесильный нарком внутренних дел Генрих Ягода, толстый лысый человек низкого роста, беззаветно преданный сталинскому делу выискивания и выкорчевывания врагов, заговорщиков и изменников. При виде его машины людей охватывал страх, они инстинктивно опускали головы, стараясь не встречаться глазами с ним и его охраной.

Из еврейского мальчика, сына нижегородского ремесленника, Ягода превратился в пламенного революционера, командира отрядов красной гвардии во время октябрьского переворота в Петрограде, а потом и в Москве. В августе 1918 года по его приказу без суда расстреляли в Кремле Фанни (Фейгу) Каплан, покушавшуюся на Ленина. За этим последовал «красный террор», когда с 5 сентября и до 6 ноября 1918 года была репрессирована тридцать одна тысяча бывших высоких чиновников, профессоров и интеллектуалов, шесть тысяч из них были расстреляны.

За годы работы Ягода уничтожил десятки тысячи людей, но вершиной его служебных достижений стала организация первого показательного процесса по «чистке» большевистской партии в августе 1936 года. По указанию Сталина он сфабриковал обвинение двух бывших соратников Ленина — Каменева и Зиновьева (с одиннадцатью другими коммунистами) в причастности к заговору троцкистов и убийству Кирова в 1934 году. Он хорошо знал обвиняемых и, конечно, понимал, что они не совершали преступлений, в которых их обвинял Сталин. Но по его указке и в угоду ему Ежов мучил и пытал их, пока не заставил признаться в измене и заговоре.

Страсть к уничтожению людей не бурлила в жилах Ягоды сама по себе — это был знак его преданности Сталину. А преданность возникла от страха перед ним: Ягода знал, что помощники Сталина своей смертью не умирают, он сам по приказу «хозяина» отправлял на казнь тысячи таких людей, и страх за свою шкуру заставлял его выслуживаться.

* * *

Каменева и Зиновьева везли на расстрел в грузовике — «черном вороне» с закрытым железным кузовом. Впереди ехала машина наркома Ягоды. Раньше он много лет работал вместе с ними в Центральном комитете партии, теперь он руководил их казнью. Когда конвойные вывели их из машины, Ягода увидел, что Зиновьев струсил, ослабел, не может идти. Каменев поддерживал его, говорил:

— Мужайтесь, Григорий. Примем смерть достойно.

Их поставили к стенке, и вдруг Ягода услышал, как струсивший Зиновьев запел еврейскую похоронную молитву каддиш. Эту молитву Ягода хорошо знал — еще мальчиком в Нижнем Новгороде он слышал ее на семейных похоронах. Он вздрогнул — представил себе, что его самого привезли на расстрел. Что он будет делать? Почему ярый большевик Зиновьев, ближайший друг Ленина, человек, утвердивший Сталина на его посту, почему он в последний момент жизни запел еврейскую молитву? Ягода опустил голову.

Дело Каменева и Зиновьева стало заключительным аккордом его деятельности: в следующем месяце, в сентябре того же 1936 года, его сняли с поста, обвинили в измене и заставили признаться в этом теми же самыми методами. В газетах написали, что наркомом внутренних дел назначен Николай Ежов, которому присвоено высшее армейское звание.

Москва всегда жила слухами, и теперь все они были один другого хуже. 18 марта 1937 года Ежов выступил на собрании руководства НКВД и обвинил своего предшественника Ягоду в том, что он был агентом царской охранки, вором и растратчиком. Вместе с ним были арестованы еще семьдесят крупных сотрудников НКВД, неугодных Ежову.

На третьем показательном процессе Генрих Ягода был приговорен к расстрелу. Когда прошел зловещий слух о приговоре, люди втихомолку радовались, они ждали облегчения. Но как только Ягоду сменил Ежов, террор в стране стал еще свирепее, заговорили о «ежовщине».

* * *

Ягоду везли на расстрел в том же самом «черном вороне», в котором везли и Каменева с Зиновьевым. Перед грузовиком шла его машина «Линкольн», но в ней ехал наблюдать за его казнью уже новый министр Ежов.

Ягоду выволокли из кузова, своими ногами он выйти не смог. Под руки с двух сторон его поволокли к стене. Ежов шел в отдалении, криво улыбаясь. Ягоду попытались прислонить к стенке, но его грузное тело сползало, он не мог стоять. Командир взвода, курносый парень крестьянского вида, который до этого много раз видел Ягоду в роли наркома, растерялся. Он подбежал к Ежову, вытянулся перед ним:

— Товарищ нарком, прикажете привязать наркома к столбу?

— Бы-ывшего наркома, — с усмешкой протянул Ежов. — Привязывай. Да смотри, в следующий раз не ошибайся, а то тебя самого привяжем.

Ягоду привязали к столбу. Смущенный своей ошибкой, комвзвода громко скомандовал:

— По врагу народа, готовьсь!

И тогда удивленный Ежов вдруг услышал — Ягода что-то запел, бормоча странные слова и качая головой. Ежов не знал, что это была похоронная еврейская молитва каддиш…

* * *

Николай Ежов был щуплый человечек с худым желчным лицом, весельчак и хороший плясун. Во время Гражданской войны он был комиссаром, а в 1929–1930 годах — одним из руководителей коллективизации. Будучи заместителем наркома сельского хозяйства, он успешно сгонял в колхозы миллионы крестьян. По его приказам расстреливали и ссылали в сибирские лагеря. Жесткими репрессиями он сумел угодить Сталину, стал его любимцем и в 1935 году был назначен секретарем Центрального комитета со специальным заданием следить за работой органов государственной безопасности. Как ни свирепствовали эти органы под руководством Ягоды, для Ежова эти меры были слишком мягкими. Такая принципиальность и преданность импонировали Сталину, он сделал Ежова наркомом внутренних дел, маршалом и членом Политбюро, самым приближенным к себе человеком. На демонстрациях люди несли его портреты, сочинялись песни о его непримиримости к врагам народа: «Ежова рукавица колет, как голица».

Сталин любил грузинское вино «Хванчкара», песню «Сулико» и танцоров, особенно если они умели танцевать грузинскую лезгинку. На кремлевских приемах в угоду ему все дружно затягивали «Сулико», а потом он просил Ежова сплясать. Перед «хозяином» Ежов плясал самозабвенно, от души выделывал сложные коленца, а Сталин улыбался: это символизировало «пляску под его дудку».

В Ежове Сталин нашел истинного последователя в смысле коварства в общении. Он любил возвышать людей, а когда они оказывались счастливы, что достигли вершины, унижал и уничтожал их. Он приказал арестовать жену Ежова, еврейку. Но когда агенты явились за ней, Ежов вышел к ним навстречу с пистолетом в руке и не дал ее увести. До поры до времени ее оставили в покое. И его тоже…

* * *

Вскоре по Академии имени Фрунзе прокатился глухой слух о каких-то новых арестах в армии. Никто толком ничего не знал, а если и знал, то сказать боялся. Говорили мало и только с близкими. Павел Берг сначала не очень верил этим слухам: он надеялся вскоре увидеться с Тухачевским и все узнать от него лично. Наконец ему удалось связаться с маршалом и договориться о встрече 12 июня 1937 года. Тогда он услышит подробности о его поездке в Лондон, расскажет ему о странном визите агентов НКВД, упорно расспрашивавших о нем, а заодно и узнает о новых слухах — имеют ли они под собой почву.

В тот день утром Павел, как всегда, открыл дома газету «Правда» — и у него помутилось в глазах. На первой странице крупными буквами было набрано: «Шпионов, презренных наемников фашизма, предателей Родины — к расстрелу!» Передовая статья была озаглавлена: «Изменникам за шпионаж и измену Родине — расстрел!» Раскрыт заговор, которым руководил начальник Генерального штаба маршал Тухачевский и еще семь высших командиров Красной армии: Якир, Уборевич, Корк, Эйдельман, Фельдман, Примаков и Путна, трое из них евреи. Их обвиняли в том, что они являются шпионами иностранных держав, что ведут подрывную работу с целью ослабить армию и даже желают поражения Красной армии, чтобы вернуть власть помещиков и капиталистов.

У Павла впервые в жизни по-настоящему задрожали руки. Он с трудом перевернул страницу. На ней вверху — такими же крупными буквами: «Шпионов, нарушителей военного долга, предателей Родины и Красной армии — к расстрелу!» На третьей странице: «Шпионов, которые хотели расчленить нашу Родину и восстановить в СССР власть помещиков и капиталистов — к расстрелу!» На четвертой странице: «Шпионов, осуществляющих акты саботажа, подрывая мощь Красной армии — к расстрелу!» На пятой странице: «Шпионов, стремившихся к поражению Красной армии — к расстрелу!»

Статьи рассказывали о том, что преступления группы изменников разбирало Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР по делу антисоветского военно-фашистского заговора. В него, кроме членов Политбюро партии, входили маршалы Ворошилов, Буденный и Блюхер. Писалось, что они лично обвинили Тухачевского и всю группу в измене и предательстве. Прочтя это, Павел даже застонал:

— Какая подлость и трусость со стороны Ворошилова и Буденного! Как они все боятся Сталина! Но Блюхер… он всегда казался таким прямым и откровенным. Или это наглая ложь, или Блюхера заставили выступить против своего друга.

Вся газета была заполнена откликами народа — требованиями немедленно расстрелять изменников. Каким образом «народ» узнал и мгновенно прореагировал на обвинение, не указывалось. Но поток этих требований опоздал, на последней странице мелкими буквами было напечатано, что Тухачевский и другие командиры уже расстреляны.

Павел сидел, сжав голову руками. В голове стучало: «Ужас, кошмар, преступление, ложь!.. Это все работа Ежова, любимца Сталина. Сталин не только хуже Робеспьера, он изверг не лучше Гитлера».

Мария увидела его в потерянной позе, подошла, взяла из рук газету и, только посмотрев, закричала:

— Сволочи! Сволочи! Сволочи! — у нее началась истерика.

Павел даже испугался за нее, поднес ей стакан воды, ее зубы стучали о стекло.

— Маша, Машуня, не надо так. Успокойся хоть немного.

— Это ложь, это преступление, — стонала Мария. — Ваш Сталин — тиран!..

Павел подумал — женщина дала точное определение, которого он сам не смог придумать: да, Сталин — тиран.

— Маша, я знаю — Тухачевский верил Сталину, был верен ему, был лучшим командиром Красной армии. За все его победы его даже называли «красным Наполеоном». Ведь Тухачевский буквально спас власть большевиков, когда подавил мятеж кронштадтских моряков в 1921 году. Буквально спас. Он не только не стремился к поражению армии, он старался сделать армию более боеспособной, готовой к войне с Германией. А мы все, те, кто с военным опытом, считаем, что эта война неизбежна. Сталин этого не понимает. Он сам ослабляет армию арестами лучших командиров. К сожалению, это может стоить нам поражения в будущей войне.

— Тогда почему же эта власть объявила его предателем и расстреляла?

— Многое можно предполагать. Я думаю, кто-то специально спровоцировал Сталина, чтобы убрать Тухачевского. Так обычно работает иностранная разведка. Гибели Тухачевского мог хотеть только тот, кто его боялся, а враги знали, что он самый выдающийся советский полководец и старается активно перевооружать Красную армию. Ворошилов, конечно, мог бы защитить его, но он сам его не любил, и к тому же он панически боится Сталина, во всем ему поддакивает. Ну и еще — Тухачевский сделал для страны очень много, а Сталин не любит тех, кому он чем-нибудь обязан.

Павел не хотел еще больше раздражать Марию, но про себя думал о коварстве Сталина. Наверняка он давно наметил Тухачевского на роль жертвы, но его обычная тактика изувера — играть с жертвой, как кошка с пойманной мышкой: поймает — отпустит, поймает — отпустит, чтобы потом все равно убить. И еще Павел не хотел говорить Марии, что всех этих командиров не просто убили, а наверняка пытали и мучили, чтобы добиться признания.

В течение двух недель была арестована жена Тухачевского и все его родственники, всех обвинили в измене как врагов народа и приговорили к десяти годам заключения без права переписки. Это означало — казнь. Из большой семьи случайно уцелел только племянник-подросток.

Павлу вспомнилось, что он читал у скульптора Марка Антокольского про Ивана Грозного и что цензура не хотела пропускать в печать: «В нем дух могучий, сила больного человека, сила, перед которой вся русская земля трепетала. Он был грозный, от одного движения его пальца падали тысячи голов. День он проводил, смотря на пытки и казни… Да, он старается найти себе оправдание и находит его в поступках людей, его окружающих. Подозрения превращаются в обвинения, и сегодняшний день становится похожим на вчерашний…» Да, наверное, если бы Антокольский ваял скульптуру Сталина, он сделал бы его похожим на Ивана Грозного.

На следующий день по всем учреждениям, институтам, школам и библиотекам было разослано распоряжение — вырвать из энциклопедий и учебников страницы с портретами Тухачевского, зачеркнуть черной краской тексты о нем и упоминания других казненных. В библиотеке Академии Павел взял в руки том Советской энциклопедии на букву «Т»: страница с именем Тухачевского была вырвана. У него в ушах звучал голос старого товарища:

* * *

Много лет, десятилетий, иногда и столетия хранятся государственные тайны. Как выяснилось через пятьдесят лет, компрометирующие документы на Тухачевского накапливались еще с середины двадцатых годов. Сталин не забыл, как Ленин и Троцкий жестко критиковали его за вмешательство в план Тухачевского во время войны с белополяками. Тогда его некомпетентность в военных делах помешала Тухачевскому взять Варшаву, разбить Польшу, а потом продолжить «интернациональную» войну в Германии. «Убрать» Тухачевского входило в планы Сталина давно. В этом его плане с кристальной ясностью отразилось его коварство: до поры до времени он не только не трогал Тухачевского, но в начале тридцатых годов стал его возвеличивать. Возможно, он рассчитывал на то, чтобы вызвать зависть и недовольство у других военных высокого ранга. В атмосфере подозрений некоторые из них давали показания о его якобы принадлежности к некоей «правой оппозиции». «Оппозиционерами» тогда называли всех старых специалистов, а Тухачевский учился и служил в армии в царское время. Больше других не хотел его возвышения нарком обороны и приближенный Сталина Клим Ворошилов, бесталанный стратег из луганских рабочих. Сталин и сам не хотел, чтобы Тухачевский создал свою военную доктрину с преобладанием техники — танков и авиации. Так самые лучшие побуждения и смелые начинания Тухачевского все больше оборачивались против него.

Гитлеровская разведка — абвер — была хорошо осведомлена о репрессиях Сталина. Любое ослабление Красной армии было на руку Гитлеру, а начальник разведки адмирал Канарис докладывал ему, что Тухачевский был самым сильным советским военачальником, и предложил подставить его под удар, скомпрометировав перед Сталиным. Это было на руку Гитлеру, его заветной мечтой было идти штурмом на Восток — «Schturm nach Osten». Абвер сфабриковал на Тухачевского фальшивые документы (так называемая Красная папка): якобы во время визита в Англию он встречался и вел переговоры с представителями Троцкого и вообще возглавляет оппозицию Сталину, готовя военный переворот. Эти сведения немцы подсунули президенту Чехословакии Эдварду Бенешу в полной уверенности, что он передаст их Сталину. Тот действительно переслал их в Москву. Нарком внутренних дел Николай Ежов, сам будучи провокатором, играя на параноидальном страхе Сталина перед заговорами, передал ему эту фальшивку. У Сталина был только один вопрос: сколько немцы хотят получить за всю папку? Адмирал Канарис удивился такой удаче и доложил об этом Гитлеру, тот потребовал три тысячи золотых рублей (около 200 долларов, если считать по курсу 2006 года), Сталин заплатил.

Адмирал Канарис написал докладную Гитлеру: «Устранение Тухачевского показывает, что Сталин полностью контролирует положение дел в Красной армии». Но гитлеровская разведка даже не могла предположить, как далеко зайдет волна репрессий: в течение девяти дней после расстрела Тухачевского и группы генералов были арестованы все, присутствовавшие на последнем разборе его маневров. Из 88 высших командиров были арестованы 77, многие их них были казнены. Кроме того, были арестованы 980 командиров: 21 комбриг (генерал-майор), 37 комдивов (генерал-лейтенантов), 21 комкор (генерал-полковник), 16 полковых комиссаров (полковников), 17 бригадных комиссаров (генерал-майоров) и 7 дивизионных комиссаров (генерал-лейтенантов). Армия была обезглавлена и деморализована. Всего было арестовано около 35 тысяч командиров.

Сохранились свидетельства, что Тухачевский вел себя на допросах, во время пыток и на расстреле очень достойно — до того самого момента, пока не попала в него последняя пуля — прямо в сердце, как он сам предсказывал.

* * *

Террор свирепствовал по всей стране. 5 июля 1937 года было опубликовано постановление ЦК партии: «Все жены изобличенных изменников Родины, правотроцкистских шпионов, подлежат заключению в лагеря не меньше чем на 5–8 лет, а их дети до 15 лет берутся на гособеспечение».

Но откуда взялись «5–8 лет»? Почему дети до 15 лет? Эти цифры Сталин обсуждал с Ежовым. Тот предлагал давать 10–15 лет лагерей женам, а детей брать «на гособеспечение», то есть в специальные лагеря, в любом возрасте. Сталин посчитал, что цифры Ежова слишком суровы, и «смягчил» их.

17 июля Ежова наградили орденом Ленина — «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД».

2 октября Сталин шифрованной телеграммой обязал все местные партийные органы Советского Союза «провести по каждой республике и области от трех до шести показательных процессов вредителей». В карельской деревне Царевичи, около водопада Кивач, воспетого Державиным, арестовали и судили бригадира-десятника Прокопьева. На суд согнали весь район. Судья объявил: «За организацию саботажа частыми перекурами суд постановляет приговорить Прокопьева к десяти годам в исправительно-трудовом лагере строгого режима». Услышав это, жена бригадира крикнула:

— Что же вы делаете?! Да он и не курил никогда!

10 октября были расстреляны архиепископ Федор и митрополиты Серафим, Кирилл, Иосиф и еще несколько священнослужителей высокого ранга.

23 октября был расстрелян поэт Николай Клюев, автор стихотворения о Беломорканале — «за распространение кулацких взглядов».

16 ноября был расстрелян философ, историк, искусствовед, вице-президент Академии художественных наук Густав Шпет, тот самый, что не хотел уезжать из России на «пароходе философов» в 1922 году.

30 ноября был расстрелян директор Пулковской обсерватории профессор Борис Герасимович — «за вредительство в деле подготовки к наблюдению полного солнечного затмения 19 июня 1936 года, а также за преклонение перед зарубежной наукой».

20 декабря 1937 года в Большом театре праздновали двадцатилетие ВЧК — ОГПУ — НКВД. Заместитель Ежова Фриновский в докладе сказал: «В решающий исторический момент разгрома фашистской агентуры в лице троцкистских, бухаринских изменников и убийц, агентуры фашистских разведывательных органов, реставраторов капитализма партия поставила во главе НКВД верного своего сына, друга и соратника товарища Сталина — Николая Ивановича Ежова, — человека стальной воли, огромной революционной бдительности, тонкого ума, беспредельной преданности партии и советскому народу, у которого слово никогда не расходится с делом».

Сталина на заседании не было. В этом некоторые усмотрели его желание как будто отдалиться от Ежова. Но зато заместитель Сталина Анастас Микоян заявил с трибуны: «Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы. Товарищ Ежов создал в НКВД костяк чекистов, советских разведчиков. Он научил их пламенной любви к социализму, к нашему народу и ненависти ко всем врагам. Поэтому весь НКВД и в первую очередь товарищ Ежов, являются любимцами советского народа».

* * *

Люди назвали то время «ежовщина», а точнее было бы назвать — «апогей сталинщины». Арест и казнь Тухачевского показывали, что если власть способна уничтожить такого заслуженного человека, то же самое может случиться с каждым. Проницательные люди говорили: «Тухачевский — это 1937 год, а 1937 год — это Тухачевский».

Павел знал, «по ком звонит колокол»: колокол всегда звонит по тебе самому. И то же самое он думал про себя. Ему стал ясен визит тех двоих — они что-то знали о нем самом. Он не помнил о своей записке Тухачевскому с упоминанием имени Сталина. Пока они скрывали, пока только провоцировали его на донос, хотели сделать из него доносчика. Что его ожидает теперь, когда он отказался? Марии он решил пока ничего об этом не говорить, не пугать ее. Она и так была в ужасно подавленном состоянии. Если он скажет, она испугается за его жизнь. Нет, нет, пока он с ними, ему надо всеми силами ограждать Марию и Лилю от неприятностей.

* * *

Докторов, подписавших заключение о смерти Орджоникидзе от сердечного приступа, держали в одиночных камерах Лубянки. От старого и ослабленного тюремным режимом Левина следователь добивался признания того, что неправильным лечением он убил Горького.

— Я не могу признаваться в том, чего не было. Как врач я всю жизнь лечил своих больных, а не убивал их.

Следователь говорил с усмешкой:

— Как врач — да, вы, может быть, и лечили. Но нам известно, что как агент иностранной разведки и еврейских организаций вы выполняли их задание — убить великого русского пролетарского писателя. Признайтесь в этом, — и зловеще дополнил: — Иначе нам придется применить другие меры.

Левин все больше понимал, что это обвинение с него не снимут, а раз так — ему отсюда не выйти. И он решил признаться в том, чего никогда не делал и ни при каких условиях не сделал бы:

— Хорошо, я соглашусь с обвинением, но при условии, что вы разрешите мне написать письмо жене.

Следователю нужна была только его подпись:

— Вот вам бумага, пишите.

Сидя в одиночной камере, Левин давно составил в голове текст письма. В нем он в завуалированной форме хотел рассказать правду.

Вот предсмертное письмо доктора Левина:

«Дорогая Ханночка и дорогие мои сыновья и доченька! Пишу вам из санатория, где у меня отдельная спокойная комната. На самом деле мне здесь очень мирно, у меня нет тревоги за будущее, для себя я совсем, совсем ничего в нем не предвижу. Здешние врачи мастера своего дела и очень внимательно лечат меня от возрастного заболевания — забывчивости. Я забыл, как лечил своего знаменитого пациента. Оказывается, моих ошибок в том лечении не было и я все делал правильно. Поэтому я теперь и отдыхаю в специальном санатории. В моем возрасте я все чаще думаю, что должны все-таки наступить мир и покой, и я предвижу, что скоро для меня наступит покой. И в этом покойном мире мы обязательно встретимся. Обнимаю вас всех, помню, люблю».

В это время вернулся из заграничной командировки его старший сын. Он был сотрудником наркомата иностранных дел, занимал важный пост советника наркома. Наркомом уже много лет был Максим Литвинов. Узнав о судьбе отца, Левин-младший кинулся к своему начальнику:

— Максим Давыдович, посоветуйте: как мне спасти отца?

Умный Литвинов понимал, что Сталин наказывал профессора Левина за что-то другое. Но за что?

— Надо найти подход к Сталину. Пиши письмо Молотову, может, он поговорит со Сталиным.

Сын Левина написал записку Молотову. Он умолял его спасти отца, напоминал ему, как отец лечил его самого и всю его семью, как Молотов дружески относился к нему. Резолюция Молотова была приписана вверху страницы: «Удивляюсь, что этот человек еще на свободе». Сына сразу арестовали.