Почти каждый новый день 1937 года приносил все новые и все более ужасающие известия о свирепствующем терроре. Еще не высохла типографская краска на обвинительных лозунгах «Правды» против Тухачевского и других генералов, как 8 июля 1937 года Павел раскрыл «Правду» и не смог удержаться от восклицания:

— Не может быть!

Мария спросила:

— В чем дело?

— Профессора Плетнева обвиняют в преступлении.

На первой странице была статья, озаглавленная «Профессор — преступник и садист». В ней рассказывалось, что профессор Плетнев принимал в своем кабинете молодую пациентку «гражданку Б.» и во время осмотра накинулся на нее и стал кусать ее груди. Писали: «Несчастная напуганная гражданка Б. с криком ужаса выскочила полураздетая из кабинета в коридор, обвиняя профессора в нападении на нее». Вся газета была заполнена «мгновенной реакцией общественности» на преступление «так называемого профессора». Во всех заметках его порицали, клеймили, называли «позором медицины», требовали строгого суда над ним и самого жесткого наказания.

Плетнева арестовали и собирались судить «по всей строгости закона».

Павлу, как и многим другим, особенно людям из медицинского мира, было ясно, что вся история о нападении шестидесятишестилетнего знаменитого профессора на молодую пациентку была состряпана неаккуратно. Они с Марией вспоминали, как горячо говорил Плетнев о медицинской этике, с каким тонким пониманием рассуждал об отношениях врача с больным. Но с какой целью и кем было сфабриковано такое беспрецедентное обвинение?

А жалобы «гражданки Б.» продолжали печататься в газетах, она заявляла: «Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший мое тело». Какой болезнью, как обезобразивший — об этом ничего не говорилось. И однажды эта «гражданка Б.» снова явилась на прием в институт МОНИКИ, на этот раз к знаменитому хирургу профессору Александру Васильевичу Вишневскому. Она всем своим видом выражала оскорбленную невинность. Вишневский был близким другом Плетнева и не хотел принимать ее, но она была опасна: отказ мог привести к новым обвинениям. Он позвал своего ассистента Юлия Зака:

— Юлька, давай вместе ее осматривать, а то она обвинит меня тоже. Она, может, охотится за стариками. Я ее даже пальцем не хочу трогать. Ты ее осматривай и будешь свидетелем, что я к ней не прикасался.

Хирурги не нашли у нее никакой болезни и никакого безобразящего дефекта и сделали об этом подробную запись.

* * *

17—18 июля 1937 года состоялся суд над профессором Дмитрием Плетневым. Павел встретил на улице своего старого знакомого Иосифа Микусона. Когда-то они недолгое время воевали вместе. Такой же выходец из бедной еврейской семьи, как и Павел, Микусон стал известным журналистом-международником, работал обозревателем в газете «Труд».

— Юзик (так его звали в армии), рад тебя встретить. Как живешь?

— А, Паша, Алеша Попович, сколько лет, сколько зим…

Микусон рассказал ему:

— Знаешь, так называемая гражданка Б., о которой так много пишут в газетах в связи с делом Плетнева, — мелкий сотрудник нашей редакции. Мы давно подозревали, что она агент-осведомитель. Мы ей не доверяем, даже боимся ее: время такое, что приходится бояться. И вот интересная деталь этой истории: она совсем не жаловалась на здоровье, никто из нас ничего не замечал. Тогда спрашивается — зачем она пошла на прием к профессору? Теперь ты понимаешь, зачем?

Слушая, Павел пытался составить цельную картину из обрывков сведений, полученных из газеты и от Микусона. Он спросил:

— Какая она из себя, привлекательная? Или, может быть, она кокетливая? Могла она хоть чем-то привлечь старого человека?

— Что ты! Толстая и уродливая баба отталкивающей внешности. Не только не кокетливая, но даже просто противная в поведении. И говорить не умеет, речь у нее примитивная. Не думаю, чтобы хоть кто-нибудь позарился на такую уродку.

И вот Павел, по своей привычке проанализировав в уме все факты, сопоставил их и пришел к заключению:

— Маша, вся кошмарная история с профессором Плетневым — это коварная месть Сталина. Профессор не подписал заключения о смерти его жены от аппендицита, и Сталин ему не простил. А наказание придумал новый нарком — изувер Ежов. У Гитлера тоже есть такой помощник — Гиммлер, тот уничтожает евреев. У нас теперь наступил тяжелый период «ежовщины». Да, чего только не бывает в жизни врача, как любил говорить Плетнев.

* * *

Павел, несмотря на все переживания и растерянность, решил идти на суд — он должен был видеть это сам, он должен быть свидетелем как историк, чтобы потом когда-нибудь описать.

Над входом в зал суда висел большой плакат: СОВЕТСКИЙ СУД — САМЫЙ СПРАВЕДЛИВЫЙ. Павел предусмотрительно сел сзади, чтобы Плетнев его не заметил.

С середины 1920-х годов виновность и приговор на суде обсуждала и выносила «тройка»: судья и двое помощников. Никакие представители народа в судах не участвовали. «Тройка» всегда состояла из отобранных большевиков, многие из которых не имели никакого юридического образования и опыта. Процесс профессора Плетнева вел председатель Верховного суда Российской Федерации Иван Лазаревич Булат, бывший рабочий из Полтавской губернии. Его образование составляли два класса начальной школы, но он с 16 лет принимал участие в революционном движении и с 1912 года был членом партии большевиков, а кроме того, воевал на фронтах Гражданской войны, потом был заместителем председателя Совета народных комиссаров Украины и дослужился в партии до положения секретаря Московского областного комитета партии и кандидата в члены Центрального комитета. С 1932 года он был назначен председателем Верховного суда СССР.

Его кредо в юриспруденции была фраза из одного выступления Ленина: «Плох тот революционер, который в момент острой борьбы останавливается перед незыблемостью закона».

* * *

По делу Плетнева выступала пострадавшая «гражданка Б.», как ее называли во всех газетных статьях. Была ли это первая буква ее фамилии или просто насмешка — неизвестно.

Павел увидел, что она действительно очень уродлива, неряшливо одета. Но роль свою на суде она разыгрывала прямо-таки талантливо, так ее натренировали. Вся в слезах, всхлипывая и сморкаясь, смакуя подробности, она рассказывала:

— Я, значит, это, пришла я к нему, как к дохтуру, мол, больная я очень, надо, мол, полечиться мне. А он на меня глазищами как уставился! Ой, думаю, родимые, что это он задумал такое? Я прямо-таки даже испужалася. Вот, гражданин судья, я, значит, только взялась рукой за ворот, чтобы расстегнуться, а у самой от страха уж и руки трясутся. А он-то как подскочит, как зверь какой-то, да как дернет за кофту-то за мою.

Обвинитель задал вопрос:

— На вас какая кофта была?

— Да вот эта же самая, которая тяперя.

— Можете показать, где он разорвал ее?

— Так вот же, этот самый поганец здеся вот и разорвал, — она сильно всхлипнула и погрузилась в переживания: возникла пауза в несколько минут.

Председатель подождал, потом предложил:

— Продолжайте, если вам не трудно.

— Мне, конечно, трудно, мне по сию пору вспоминать это трудно. Я, можно сказать, ночей не сплю, все лежу и плачу, все лежу и плачу. Так вот, как он накинулся на меня, да как стал срывать одежду-то, а сам мордой в груди мои, извиняюся, тычется. И ну их кусать, ну кусать! А морда, как у волка, и еще хихикает. Я вижу, озверел он, что ли, — глаза горят, как у тигры. Ну тигра прямо и есть. А чего же мне делать-то? Сейчас, думаю, насильничать начнет. Я тут кое-как увернулася, да к двери. А он не пущает, повис на мне. Так и висит, так и висит. Ну, все-таки я все силы-то собрала, оттолкнула его прочь, да и выскочила в коридор.

Нашлись и свидетели, которые красочно описывали, как она с трудом вырвалась из цепких объятий старика-садиста и как рыдала в коридоре. Другие свидетели, набранные из больницы МОНИКИ, где он работал, говорили, что давно замечали за Плетневым преступные сексуальные наклонности. Были и такие свидетели, которые обвиняли его в некомпетентности, в неправильном лечении. Все это были активные члены партийной организации больницы, которых предварительно специально инструктировали — что им нужно говорить. Затравленный Плетнев сидел за оградой, охраняемый двумя часовыми с кобурами на поясе, и слушал все это, опустив голову.

Судья держал речь:

— Товарищи, мы должны очищать наше передовое советское общество от таких преступных элементов, как обвиняемый Плетнев. Таким не место в нашем передовом советском обществе. Много лет он жил среди нас и прикидывался врачом, но мы даже не знаем, сколько у него было таких жертв. По делу выяснилось, что он осмеливался «лечить» Горького. Какое жуткое преступление это его «лечение», которое свело великого пролетарского писателя в могилу! Другой его так называемый врач, Левин, уже понес свое наказание. Теперь очередь этого изувера, этого изверга рода человеческого. Может быть, их были десятки, может, сотни таких невинных жертв. Только эта героическая женщина единственная смогла дать ему отпор. Да, товарищи, под предводительством великого учителя всех трудящихся товарища Сталина мы строим новое социалистическое общество, где не будет места для подобных преступных элементов. Здесь в зале суда, сидят его жена и взрослая дочь. Мы понимаем, как им стыдно за их преступного мужа и отца. Но они могут очистить свою совесть. Они должны проявить это публично и отречься от него. Предлагаю им поочередно подойти сюда и поклясться, что они отрекаются от него.

Услышав это, аудитория замерла, а Павел похолодел и окаменел. Много он в жизни видел горя, много унижений, но такого ему видеть не приходилось. Плетнев за загородкой согнулся вдвое и затрясся от рыданий. Судья указал на него пальцем и злорадно сказал:

— Видите, он еще смеется, он еще смеется, наглец! Итак, гражданка Плетнева, подойдите сюда.

Павлу представлялось, что судья получает от всей процедуры наслаждение, которое хочет еще усилить злорадными замечаниями.

Старая женщина, в бытность свою величественная дама, на которую хотела быть похожей в старости Мария Берг, сидела в первом ряду с дочкой. Она была разбита горем и унижена, и когда услышала призыв судьи, не смогла встать. Он настойчиво повторил:

— Гражданка Плетнева, суд предлагает вам подойти сюда и отречься от вашего бывшего мужа.

При всем ужасе своего положения, она все-таки понимала, что если откажется сделать это, то ее саму тоже станут судить как врага народа. Она поднялась и еле доплелась до стола судьи. Павел никак не мог узнать в ней ту светскую даму, которую видел в санатории. Это была вдвое-втрое похудевшая, лохматая, неряшливо одетая старуха.

— Вы отрекаетесь от вашего бывшего мужа Плетнева?

На почерневшем от горя и унижения лице и во всей ее фигуре выражалось страдание, какое бывает только у мучительно уходящих из жизни. Она молчала, губы ее дрожали.

— Повторяю, вы отрекаетесь от вашего бывшего мужа Плетнева?

Что-то глухое и хриплое слетело с ее губ.

— Так, жена отреклась. Теперь дочка. Встаньте и подойдите сюда.

В этот момент согнувшийся вдвое Плетнев повалился со стула боком, как мешок. Часовой подошел, поддел его ногой и усадил обратно, сказав вполголоса:

— Сидеть путем, падла!

В зале стояла ужасная тишина. Дочь, молодая женщина, смотрела в сторону отца и, казалось, силилась улыбнуться ему, но мышцы лица сковала гримаса страдания.

— Вы отрекаетесь от вашего отца Плетнева?

Судорога ее губ тоже была принята за отречение.

Плетнева приговорили к двадцати годам заключения со строгой изоляцией.

Павел не мог поверить своим глазам, тому, что присутствовал на подобном средневековом аутодафе инквизиции. Такого никто не смог бы себе представить.

* * *

Вспоминая светлый образ великого ученого, веселого и остроумного профессора, Павел с Марией грустили и глубоко вздыхали: вокруг них образовывалась пустота и ощущение было такое, будто затягивается петля. Люди только тем и держались, что не знали своего будущего и надеялись избежать общей участи.

В декабре 1937 года был расстрелян профессор Лев Левин, по обвинению в смерти бывшего главы ГПУ Менжинского и великого писателя Максима Горького. Левина обвиняли в том, что вместо лечения он специально делал все, чтобы умертвить и того, и другого. В обвинении говорилось, что Левин — подкупленный агент империалистов и еврейских обществ и действовал по их указаниям; сообщалось, что он признал себя виновным. На самом деле Менжинский умер от сердечного приступа, когда еще не были разработаны методы реанимации. Для Горького Левин был не только искусным доктором, который поддерживал его жизнь, но и близким другом. Но… Левина приговорили к расстрелу. И его сына тоже.

Еще одним врачом, отказавшимся ставить подпись под протоколами смерти Надежды Аллилуевой и Серго Орджоникидзе, была главный врач Кремлевской поликлиники Канель, но ей «повезло» — к 1937 году она умерла от менингита.

* * *

Ивана Булата, бывшего председателя Верховного суда, везли на расстрел. 1937 год не пощадил и его, по указанию Сталина и в угоду ему издевавшегося над Плетневым и его семьей. Всего через три месяца после суда над Плетневым, 15 сентября 1937 года, он был исключен из партии и арестован. Суд над ним был намного короче: всего за пятнадцать минут он был обвинен в том, что в 1931 году, работая в сфере железнодорожного транспорта, развернул там вредительскую работу и вовлекал людей в контрреволюционную организацию (какую именно — указано не было). А затем, перейдя на работу в органы юстиции, организовал контрреволюционную группу в Верховном суде (какую именно — указано не было) и проводил работу по развалу судебной системы. Он был приговорен к высшей мере наказания — расстрелу.

Вспоминал ли Иван Булат на своем суде, как он судил профессора Плетнева и издевался над его семьей?..

* * *

Вскоре после казни Тухачевского стали арестовывать всех, с кем он работал и кого выдвигал.

Арестовали авиаконструктора Анатолия Туполева и конструктора ракетных двигателей Сергея Королева. Туполев к тому времени был известен, несколько самолетов его конструкции АНТ — «Анатолий Николаевич Туполев» — летали над Советским Союзом. Его решили изолировать и заставили работать вместе с другими в Секретном проектном бюро, в «шарашке». Но имени Сергея Королева не знал никто, его не пощадили. Во время допросов следователь кричал на него:

— Сволочь! Стране нужны самолеты, а ты тратил народные средства на какие-то ракеты! — и бил его в лицо. Королеву выбили передние зубы, сломали шейные позвонки. Его пинали ногами в живот так, что он несколько дней не мог разогнуться. В будущем и то, и другое отразилось на его здоровье. Ему дали десять лет исправительно-трудовых лагерей и на общих основаниях послали на лесоповал на Колыму.

* * *

Маршал Советского Союза Василий Константинов Блюхер имел самый лучший послужной список: крестьянский сын из Ярославской губернии, он начал работать слесарем, был арестован царскими властями за призыв к забастовке, служил солдатом в царской армии, был награжден несколькими Георгиевскими крестами, тяжело ранен, опять стал слесарем, в 1916 году вступил в партию большевиков, стал командиром красногвардейского отряда за Уралом, первым был награжден орденом Боевого Красного Знамени, командовал дивизией. С 1920 года совершил много победоносных боевых походов, с 1921 года командовал армией на Дальнем Востоке. В феврале 1922 года он взял города Волочаевск и Спасск и этим завершил Гражданскую войну. О Блюхере и его победах слагали и песни:

Когда в 1929 году китайские националисты захватили Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД), Блюхер разгромил их и был назначен командующим Дальневосточным военным округом.

22 октября 1937 года Сталин приказал арестовать Блюхера по обвинению в принадлежности к антисоветской организации и военно-фашистскому заговору, в котором сам Блюхер недавно подневольно обвинял Тухачевского и других. Он ни в чем не признавался. Его стали пытать, пытками руководил новый нарком внутренних дел Лаврентий Берия. Ему надо было выслужиться перед Сталиным и во что бы то ни стало добиться признания Блюхера. Но тот был крепкий рабочий человек и все выдерживал, тогда ему щипцами сломали и вырвали ребра. Это было изощренное зверство, которое применялось разве только в «темные века» в полудикой Европе. Казнить Блюхера не пришлось, он умер от пыток на девятый день.

Ежовщина продолжалась и без Ежова.

* * *

Все продолжающаяся неустроенность жизни подавляла Павла и Марию. Уже давно они жили на квартире Исаака Бабеля и, хотя сам он ничего им не говорил, чувствовали, что пора им съезжать. Но куда? Своей квартиры все еще не было. Они сняли комнату на улице Фурманова, в районе Сивцева Вражка, у вдовы писателя Архангельского — Фиры, интеллигентной и симпатичной женщины. Ее муж был известным писателем-пародистом, его пародии знала и любила вся страна. Фира принадлежала к писательскому кругу, знала все новости этого мира. Однажды, когда Павел поздно вечером вернулся с работы, она расстроенно отозвала его в свою комнату:

— Павел Борисович, Бабеля арестовали.