Первого сентября 1935 года Августа отвела своего сына Алешу в первый класс в новой четырехэтажной школе № 597. За спиной у Алеши болтался на ремешках настоящий ранец, а в нем лежал новенький букварь, школьные тетрадки в косую линейку и в клеточку, деревянный пенал с наточенным карандашом, ручкой с пером № 86, резинкой-«стеркой» и перочисткой. В самый первый день Алеша почувствовал себя сразу выросшим: он был одним из самых высоких мальчиков, одним из немногих, кто умел читать по слогам, и он единственный смог написать на доске мелом свою фамилию. Учительница Антонина Дмитриевна попросила:

— Ребята, поднимите руки, кто из вас умеет читать.

Поднялось три руки, одна была Алешина.

— Хорошо. А кто умеет писать?

Алеша поднял руку и оглянулся вокруг — его рука была единственная.

Антонина Дмитриевна предложила:

— Подойди к доске и напиши мелком свою фамилию. Сможешь?

Мелом на доске? Алеша никогда не писал мелом, но все-таки смело подошел к доске. Он так старательно нажал на мелок в самом начале первой буквы своей фамилии — «Г», что мелок сломался и разлетелся на мелкие куски. Ребята засмеялись, он почувствовал себя обиженным:

— Я могу написать, — заявил он упрямо.

— Возьми другой кусок мелка и пиши. Только не нажимай так сильно.

Алеша стал выводить со всей осторожностью, но получалось очень тонко. С досады он неправильно написал букву «б» — вверх ногами. Ребята этого не заметили, Антонина Дмитриевна подошла к доске:

— Ты молодец, только буква «б» пишется так, — и поправила.

На следующем уроке она сказала:

— Ребята, вы знаете, что такое национальность?

Не очень дружным хором ребята закричали:

— Знаем, знаем!

— Я буду называть разные национальности, и когда я назову вашу, вы поднимайте руку. Хорошо?

Это было похоже на игру, и все радостно согласились.

— Итак, первая национальность — русские.

Чуть ли не все подняли руки. Алеша стал думать: «Моя мама русская, это я знаю, а папа еврей. А какая тогда национальность у меня?» Пока он размышлял, учительница сказала:

— Хорошо, опустите руки. Следующая национальность — украинцы.

Поднялось три руки.

— Следующая — белорусы.

Поднялась одна рука.

— Хорошо. Следующая национальность — евреи.

Алеша очень обрадовался, что наконец и он может поднять руку, и высоко задрал ее. Он почувствовал, что в классе что-то произошло: ребята стали смеяться и указывать на него пальцами:

— Гинзбург — еврей! Гинзбург — еврей!

Алеше их смех показался обидным. Почему? Они же не смеялись, когда называли другие национальности! Антонина Дмитриевна успокаивала класс:

— Ребята, ребята, тише! Перестаньте смеяться над Гинзбургом. Ничего в этом нет смешного. Евреи — это такая же национальность, как все другие.

Но почему ребята смеялись? И Алеша впервые почувствовал, что все-таки еврейская национальность не совсем такая, как все другие. Еще и потом, на переменке, некоторые ребята продолжали приставать и поддразнивать его:

— Гинзбург, ты еврей? Фамилия у тебя еврейская.

Алеша спокойно отвечал:

— Фамилия, может быть, и еврейская, но я русский.

Когда он рассказал об этом дома, Семен покачал головой и выразительно посмотрел на Августу. Она объяснила Алеше:

— Ребята, которые дразнились, неправы, ты ответил им верно — ты русский.

* * *

Через два года семья переехала в пятикомнатную министерскую квартиру в Левшинском переулке. Алешу перевели в другую школу. Перед тем как отвести его туда, Августа завела с ним осторожный разговор:

— В новой школе тебя никто не знает. Помнишь, ты рассказывал, как твои одноклассники смеялись, узнав, что у тебя еврейская фамилия? Может быть, ты хочешь быть зачисленным в новую школу под моей русской фамилией?

— Мам, с тех пор я уже немного подрос и теперь понимаю отношение к евреям. Но сам я считаю себя русским. А фамилию я хочу оставить моего отца.

Августа даже поразилась такому сознательному взрослому ответу.

Новая школа № 110 находилась в центре города, в Мерзляковском переулке. Формально это была обычная школа, но считалась привилегированной — в ней училось много детей высокопоставленных родителей, потому что все они жили в центре. Некоторые из «привилегированных» детей были набалованы и даже заносчивы. Алеше это не нравилось, он сам никогда никому не говорил, что его отец министр.

А Семен Гинзбург, став министром, все меньше занимался Алешей. Теперь он редко бывал дома с семьей — почти сутками сидел в кабинете и на заседаниях в Кремле, бывал в деловых разъездах по стране. Алеша даже редко видел его. И любимый его дядя и друг Павел, став отцом маленькой Лили, тоже все реже бывал у них. Но в углу комнаты Алеши все еще стояло его кавалерийское седло. Воспитанием сына полностью занималась Августа, жалея, что растущему Алеше не хватает мужского внимания. У нее было несколько задач: во-первых, делать все, чтобы ее сын стал интеллигентным человеком; во-вторых, подогревать в нем рано зародившуюся любовь к поэзии; в-третьих, помогать тому, чтобы в нем воспитывались мужская твердость и смелость.

Она подарила ему новинку — аллоскоп, аппарат для! прокручивания фотоленты с проецированием изображений на стенку. К нему она купила фильмы: «Любовь к трем апельсинам», сказки Андерсена, а потом и более серьезный — серию иллюстраций художника Шмаринова к роману Толстого «Война и мир» с подписями из текста. По вечерам они вместе смотрели фильм кадр за кадром, и Алеша уже в раннем возрасте запомнил коллизии и текст знаменитого романа. Но самыми любимыми его фильмами были иллюстрации к поэмам Пушкина и Лермонтова, тоже с текстами. Из них Алеша выучил наизусть многие фрагменты из «Евгения Онегина», «Медного всадника», «Демона» и «Мцыри». Вскоре он попросил Августу купить ему «Войну и мир» и запоем стал читать. Августа поддерживала в нем это желание — пусть читает как можно больше. Она стала покупать ему книги русских и европейских классиков. У Алеши собиралась своя библиотека — он становился юным библиофилом.

Трудней всего было женственной Августе воспитывать в нем твердость и смелость мужского характера. Она купила ему набор недавно появившихся в продаже оловянных солдатиков — пехотинцев, кавалеристов и артиллеристов:

— Приглашай к себе мальчиков из твоего класса, играйте вместе.

В Алеше рано проявился дружелюбный, общительный характер — он был в родителей. Мальчик стал приводить приятелей, и они азартно играли в войну. А Августа вкусно кормила ребят, поддерживая таким образом популярность своего общительного сына.

Алеша все чаще сочинял стихи, мать, поддерживая в нем стремление к стихотворчеству, давал ему советы. Стремясь показать простоту и ясность стихов Маршака и Чуковского, она напоминала:

— Помнишь, как вы с Павликом ходили в детскую библиотеку послушать поэта Льва Квитко?

— Очень хорошо помню. Он мне так понравился, что я сразу задумал стать поэтом. Я до сих пор помню его стихи.

— А ты смог бы написать стихотворение для детей?

— Для детей?

— Да, для маленьких детей. Что-нибудь простое, понятное — например, про кроликов, про огород.

— Я попробую.

Несколько дней он был задумчив, приходя из школы, не играл, ел наскоро, уходил в свою комнату и что-то писал. Через неделю показал Августе:

— Мам, я написал стихи для маленьких детей — про кроликов и про огород. Только это стихи-игра, чтобы ребята сами подставляли в рифму недописанное слово:

Августа никак не ожидала от Алеши таких зрелых стихов:

— Очень хорошие стихи. Знаешь, давай пошлем их поэту Корнею Чуковскому. Может быть, он что-нибудь важное скажет.

Адреса они не знали, написали наугад: «Дом писателей, Корнею Чуковскому». К удивлению и радости обоих, через месяц от Чуковского пришло письмо:

— «Дорогой Поэт! („Поэт“ было написано с большой буквы.) Ваши стихи так изящны и прелестны, что я сразу отнес их для опубликования в альманахе детской поэзии. Они будут напечатаны. Вообще, перефразируя Пушкина, я могу сказать: „Старик Чуковский вас заметил и, в гроб сходя, благословил“» [53] .

Гордости матери и радости Алеши не было предела — похвала от самого Чуковского! И такая радость — его стихи будут напечатаны! Когда вышел альманах, Августа скупила много книг и раздаривала их всем знакомым, а Алеша с трудом мог поверить, что над стихотворением напечатано его имя. Впервые в жизни он давал автографы.

Для каждого важного дела нужен стимул, и самый лучший стимул — это похвала авторитета. После письма Чуковского Алеша стал писать больше и больше. Бабушка Прасковья Васильевна уверовала в Алешин талант и, убирая в его комнате, подбирала все скомканные и разорванные листки, которые он выбрасывал, когда что-то у него не получалось. Иногда Алеша вдруг не находил такой листок:

— Бабушка, ты не видела листок бумаги, который я выбросил?

— Как же, Алешенька, — вот он, твой листочек.

Алеша вступил в пионеры, писал стихи в классную стенгазету, стал примерным активистом — был типичным простым советским мальчишкой. Летом он ездил в пионерский лагерь от министерства своего отца, ему нравилась спортивная пионерская дисциплина. И никогда никому не говорил, что его отец министр. Он даже как-то стеснялся этого.

* * *

В тот раз, в зимний вечер 1938 года, Семена Гинзбурга, как всегда, не было дома. Поздно вечером Августа позвонила Павлу и встревоженным голосом сообщила:

— Павлик, заболел Алеша. Я не знаю, что делать.

— Что у него болит?

— Он жалуется на живот.

— Поговори с Машей, она лучше знает.

Расспросив по телефону Августу, Мария поставила предварительный диагноз:

— Скорее всего, у него аппендицит. Надо везти в больницу. Если это аппендицит, нужна срочная операция.

— В какую больницу везти? В нашу Кремлевку я его не дам. Про нее говорят: «Полы паркетные, а врачи анкетные». Они обязательно сделают что-нибудь не так, как надо.

— Вези его или в Филатовскую, или в Тимирязевскую. Даже лучше в 20-ю Тимирязевскую, на Полянке. Главный хирург там Николай Григорьевич Дамье, о нем все говорят, что он прекрасный хирург и замечательный человек. Павлик поедет с тобой.

— Я сейчас вызову нашу дежурную машину, — семья министра имела право на круглосуточное обслуживание.

Когда Алешу привезли в Тимирязевскую больницу, было уже почти одиннадцать часов вечера. Павел спросил:

— Можно вызвать доктора Дамье?

— Он сегодня целый день оперировал, очень устал и собирается уходить домой.

Павел пошел к нему в кабинет и упросил его:

— Доктор, я понимаю, как вы устали. Но, пожалуйста, посмотрите моего племянника.

Дамье вздохнул, грустно посмотрел на высокого военного с орденом на груди — и не смог отказать такому заслуженному человеку. Он надел халат и пошел в приемный покой. Пощупав живот Алеши, поставил диагноз

— У мальчика приступ острого аппендицита. Нужна срочная операция.

Августа ужаснулась, на глаза навернулись слезы. Но она сдержала себя и спокойно отвечала на вопросы регистраторши:

— Мальчику одиннадцать лет, мать не работает, отец служащий.

Доктор Дамье вернулся в операционную. Операция Алеши оказалась сложной, шла два часа под масочным эфирным наркозом. Павел с Августой ждали и волновались. Дамье вышел и улыбнулся им:

— Все хорошо. Аппендикс был очень воспаленный, но удалось все сделать без осложнений.

Августа и Павел заулыбались, долго благодарили доктора.

Было уже три часа ночи — ехать домой доктору Дамье было уже поздно, да и транспорт не работал. Августа сидела у постели Алеши, а Павел пошел за ним:

— Николай Григорьевич, спасибо вам громадное, что спасли нашего мальчика. У нас есть машина, если позволите, я отвезу вас домой.

— Да? Хорошо бы. У меня, знаете, дома жена беременная, скоро рожать.

Дамье очень удивился, увидев во дворе большой правительственный лимузин с шофером за рулем:

— Это ваша?

Немного стесняясь, Павел объяснил:

— Моего брата, министра строительства Гинзбурга. Ваш пациент — его сын.

— Да? А я и не знал…

* * *

Алеша поправлялся тяжело, доктор Дамье, занятый лечением сотен больных детей, заходил к нему каждый день, проверял состояние. Он никогда ничем не выделял его из ряда других больных той же палаты: осмотрев Алешу, всегда осматривал и всех остальных. Никаких преимуществ сыну министра не было — все больные дети были перед ним равны. Наконец Алеша стал поправляться. Он обожал своего доктора, понимал, что он спас его, считал самым полезным и добрым человеком, радовался его приходам. И доктор тоже полюбил его. Однажды Алеша протянул ему листок со стихотворным экспромтом:

ХИРУРГУ НИКОЛАЮ ГРИГОРЬЕВИЧУ ДАМЬЕ ОТ БЛАГОДАРНОГО АЛЕШИ ГИНЗБУРГА

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

Дамье был тронут и поражен:

— Алеша, спасибо. Да ты, оказывается, поэт!

Алеша покраснел:

— Я пока еще не поэт, но у меня уже есть одно опубликованное стихотворение, — и он подарил доктору альманах. с автографом. Дамье тут же его прочитал.

— Алеша, я считаю, что ты уже поэт. А стихи эти я размножу, и мы будем давать их читать нашим больным детям. Ты согласен?

— Конечно, я буду просто счастлив.

Августа стояла рядом и радостно улыбалась: она давала сыну возможность говорить за самого себя, не вмешивалась, не добавляла. Она видела, что ее сын вырастет целеустремленным человеком, и чувствовала — если он захочет, то станет поэтом.

Но однажды доктор не пришел проведать его. В больницу явились агенты НКВД, прошли в кабинет главного врача — женщины:

— Нам нужен Дамье, Николай Григорьевич.

— Он в операционной, делает операцию. Зачем он вам?

— У нас ордер на его арест.

— Как — на арест? Вы не путаете?

— Мы никогда ничего не путаем. Ведите нас к нему.

— Но я же сказала — он в операционной. Он не может выйти.

— Нас это не касается, мы сами войдем к нему, — и направились к операционной. По больнице молнией разнеслась весть: Дамье, лучшего врача, всеобщего кумира, арестовывают. Главврач встала на пороге операционной перед агентами:

— В операционную не пущу. Не пущу, хоть стреляйте.

Они недовольно остановились. Когда операция закончилась, она вошла туда:

— Николай Григорьевич, дорогой. ОНИ пришли за вами.

Он все понял.

Алеша с Августой в окошко видели, как вывели доктора Дамье в белом летнем костюме, грубо зажимая его с боков. Он шел, низко опустив голову и согнув плечи. Когда его сажали в машину, Дамье быстрым взглядом обвел окна больницы, увидел Алешу, слабо ему улыбнулся. Алеша недоумевал:

— Мама, куда они его везут?

— Ой, сыночек, не знаю, как тебе сказать, — они арестовали его.

Алеша с ужасом посмотрел на нее:

— Что это значит?

— Ой, Алешенька, лучше не спрашивай — они могут посадить его в тюрьму.

— За что?

И тут она испугалась, что сказала ему это: арест доктора произвел на Алешу такое жуткое впечатление, что ребенок зарыдал и забился в истерике.

Даже после выписки из больницы Алеша еще долго пребывал в мрачном настроении. Этот эпизод и образ арестованного доктора надломили его идеальные представления о человеческом добре и остались в нем навсегда.

* * *

В Бутырской тюрьме следователь предъявил Дамье обвинение:

— Мы знаем, что вы француз и французский шпион, что вы прибыли из Франции. Признаете вы себя виновным?

— Это какая-то ошибка. Я не француз, я еврей, во Франции никогда не был, родился в Витебске. Виновным себя я не признаю.

— Вы врете. Почему у вас фамилия французская?

— Это фамилия многих поколений моих родных, евреев. Может, кто-то из предков был из Франции.

Как ни глупо и безосновательно было сфабриковано обвинение, Дамье провел в тесной камере Бутырской тюрьмы почти всю зиму. Там, к своем ужасу, он узнал, что его жена была арестована вслед за ним «по делу о связи с французом Дамье» и в тюрьме родила девочку. Он хотел их увидеть, просил, писал начальнику: «Я своими руками оперировал и спас тысячи московских детей. Прошу вас разрешить мне хотя бы увидеть мою собственную дочь». Разрешения не дали.

В тюрьме было холодно, заключенные стирали свое белье под струей студеной воды. Дамье простудил кисти рук, они отекли, пальцы двигались с трудом. Он знал, что это воспаление сухожильных влагалищ, называется оно — «крепитирующий тендовагинит». Через нескольких недель боли и жалоб Дамье под конвоем привели в тюремную амбулаторию. Распоряжалась там крупная и грубая женщина-врач с петлицами майора НКВД, ей помогала молоденькая хорошенькая практикантка. Почти не глядя на его руки, майорша приказала ей:

— Пропишите пирамидон!

Та стала выписывать рецепт.

Дамье вежливо сказал:

— Извините, я сам врач и знаю, что пирамидон не поможет. Мне надо принимать более сильное лекарство и делать компрессы на руки.

— Что?! — заорала майорша. — Учить меня?! Конвойный, увести!

Когда его уводили, он заметил, как молоденькая и хорошенькая практикантка разорвала наманикюренными пальчиками уже написанный рецепт и ехидно улыбалась ему вслед.

Но произошел совсем редкий случай: следователи все же разобрались, что Дамье не француз, а еврей, и в конце зимы, ночью, его выпустили из тюрьмы. Дрожа от холода в летнем белом костюме, в котором его арестовали, он остановил такси — ехать к родственникам. Удивленный его видом шофер спросил:

— Откуда вы?

— Оттуда, — Дамье указал на тюрьму.

— Поздравляю!

Доктор Дамье скоро вернулся на работу. Но сколько он ни просил, сколько ни обивал пороги начальства, его жену с дочкой продолжали держать в тюрьме, а потом выслали в лагерь «по делу о связи с французом Дамье».