Мария, парализованная страхом и отчаянием, тупо следила глазами за двигавшейся по квартире Нюшей и перебирала в памяти всех знакомых:

— Куда податься, куда бежать?.. Павлик прав: ни к кому нельзя. Помощь нам навредит им самим… Надо бежать, бежать, бежать… куда бежать?..

Он говорил ей про Семена… Рано утром она покрыла голову Нюшиным серым деревенским платком, чтобы не узнавали, и быстро пошла пешком в Левшинский переулок на Арбате. Ехать на троллейбусе в своем полубезумном состоянии она не хотела. Шла быстро, чтобы еще до работы увидеть Семена. Пока что он был одним из немногих еще не арестованных Сталиным министров-евреев.

Мария, задыхаясь, на ходу повторяла себе в такт быстрых шагов: «Бежать, бежать, бежать…» Звонить ему даже из телефона-автомата она боялась, знала, что его телефон могли прослушивать. Входить в дом, в котором много раз была прежде, тоже боялась пряча лицо в платок, она долго ждала у подъезда. Когда Семен вышел, Мария вплотную подошла к нему, стала спиной к его машине, чтобы шофер не видел, и приоткрыла лицо:

— Сема, Павлика забрали ночью, мне велели выехать за два дня.

Гинзбург ничего не спрашивал, он слышал от Павла о его предчувствиях и обещал помогать Марии и Лиле. Он сразу достал бумажник и незаметно сунул деньги в ее карман:

— Жди моего помощника. Запомни имя — Михаил Иосифович Зак. Он все устроит.

В тот вечер Августа впервые видела своего мужа рыдающим: у него тряслись плечи, он всхлипывал, как ребенок, говорил ей:

— Авочка, какое горе! Все вокруг нас рушится: Павлика нет, Виленского нет, профессора Левина нет… Один я, пока еще министр, торчу перстом посреди этой человеческой разрухи. Вот именно! Мне стыдно перед памятью этих людей. Кто я? Обычный администратор. А те люди — настоящие интеллигенты, интеллектуалы. Никто, кроме нас с тобой, не способен понять, какой человек Павел. Ведь в нем одном сосредоточились все достижения нашего советского времени: еврей, выбившийся из бедности, командир-герой, ученый-историк. А теперь на нем сфокусировалась инквизиторская атмосфера нашего времени. Вот именно! И никто, никто из нас не в состоянии помочь ему. Но пока я живу и сам еще на свободе, я буду делать все возможное и невозможное, чтобы сохранить его семью, его Машу, его дочку Лилю.

Августа гладила его, успокаивала, а сама лила горькие слезы:

— И я буду с тобой.

* * *

Заботиться о семье арестованного было опасно: следили за всеми, подозревали всех, тем более родственников. Гинзбург не решался на открытую помощь, поэтому выбрал наиболее преданного ему человека — Михаила Зака, своего помощника. Он помогал ремонтировать квартиру, но тогда Мария не видела его. Гинзбург был уверен: Зак сможет все устроить тихо и по-деловому и не выдаст его участия.

Горе бушевало в душе Марии и страшными ударами пульсировало в ее мозгу. Образ уводимого от нее мужа, уводимого на муки, может быть, на смерть, смешивался с полнейшей неизвестностью будущего. Кто и куда повезет их? Что ждет их там? Двое суток они с Нюшей лихорадочно собирали вещи, только самое необходимое. Работала и распоряжалась Нюша, обладательница невероятной русской крестьянской энергии и выносливости. Она уговаривала:

— Послушай меня, касатка, — давай соберемся и чуть свет поедем вместе в мою деревню, там от них и укроемся. Соседские прислуги баяли мне, что жен тоже забирают.

— Нюша, ну как я могу уехать — а вдруг его выпустят? Он не сможет найти нас.

Хотя она знала, что такое чудо не случалось ни с кем, все-таки не могла отказаться от надежды. Пусть они будут жить в какой-нибудь каморке, в дыре, но только с ним, с ним, с ним…

Обессиленная Мария в полной растерянности решила только, что нужно взять учебники и конспекты лекций для учебы в институте и еще какие-нибудь вещи мужа, на случай его возвращения. Маленькой Лиле нравились сборы, и она по-своему участвовала в них. В первую очередь она взяла своего любимца — большого серого мишку со стеклянными глазами. Потом поставила у стены трехколесный велосипед. Мария улыбалась ей сквозь слезы, бродила по квартире, брала в руки то одну, то другую вещь, клала обратно, спрашивала:

— Нюша, как вы думаете — швейную машинку брать? Она ведь тяжелая.

— Чего тут думать — конечно, брать, она тебе позарез нужна будет, чтобы Лилечке пошить. А что тяжелая-то, так я дотащу.

— Нюша, из кухонного что возьмем?

— Чего спрашиваешь-то? Я уж все упаковала. Половину сервиза взяла.

Она связала веревками стулья попарно; отвинтила ножки стола, вынула ящики из тумбочек, уложила в них кухонную утварь и посуду, разделила верх и низ буфета, обмотала одеялом зеркало, развинтила кровать и поставила у дверей — чтобы удобней было выносить. Ее сильные руки скоро почти полностью закончили сборы-опустошение.

В час ночи они услышали осторожный короткий звонок в дверь. Хотя звонок был не такой требовательный, как у ТЕХ, но Мария задрожала: опять ОНИ пришли? Нюша приоткрыла дверь на цепочке, за ней показалось улыбающееся лицо лысого человека:

— Я Михаил Иосифович Зак, приехал перевозить вас.

Измученная переживаниями и бессонницей, Мария слабо улыбнулась ему, у нее не было ни желания, ни сил спросить — куда он их повезет. Все равно выхода не было, оставалось только одно — полностью довериться этому незнакомому человеку. Она понимала, что, заботясь о них, он и себя ставил под удар: если донесут дворники, его тоже заподозрят и могут арестовать. И он, конечно, это понимал и мягким успокаивающим голосом объяснил:

— Мария Яковлевна, я пригнал грузовик сам, никто не будет ничего знать. Я подъехал заранее и проследил из-за угла, как явились агенты и дворников увели понятыми в другой подъезд. Они там пробудут до утра, это всегда так. Так что у нас есть время на сборы. Вы постарайтесь не волноваться, отдыхайте, вам еще многое предстоит.

Она опять слабо улыбнулась: да, теперь ей многое предстоит, ох, многое…

Зак с Нюшей быстро нашли общий деловой язык. Он представлял, сколько мебели и вещей вместится в новое жилище, говорил:

— Это надо… а это не надо…

Переговариваясь, они вдвоем перетаскали вещи в грузовик. Когда все унесли, маленькая Лиля еще спала. Зак осторожно, чтобы не будить, перенес ее с матрасом в кузов машины и уложил удобней на мягкие вещи. Нюша села рядом с ней. Он вернулся за Марией. Она обводила взглядом опустевшие комнаты — прощание со счастливым прошлым. Он вежливо ждал и заметил оставленный трехколесный велосипед:

— Мария Яковлевна, велосипед надо взять.

— Зачем он? Может, негде ей там кататься.

— Нет, обязательно нужно взять — девочка будет спрашивать про него. А надо все сделать так, чтобы в ее жизни было как можно меньше изменений.

Еще в темноте они подъехали к дому 21 на Спиридоньевской улице. Зак строил пристройку к этому дому, и у него были все ключи. Они с Нюшей на лифте подняли вещи на пятый этаж пристройки и по длинному коридору внесли во вторую слева комнату.

Из разных дверей коридора выглядывали недовольные возней соседи. Мария растерянно оглядывала длинный коридор со многими дверями и свое новое жилище — комната небольшая, в три раза меньше их квартиры, с одним окошком. Нюша, войдя, перекрестилась:

— Ну, с богом, — неодобрительно осмотрелась вокруг и с неизбывной своей энергией принялась расставлять мебель и раскладывать вещи. Первым делом собрала Лилину кроватку и уложила девочку. Та продолжала спать. Зак собрался уезжать, шепнул Марии:

— Мария Яковлевна, я к вам буду заезжать, помогу во всем. А домработницу оставлять нельзя, ее не пропишут. Эго вызовет подозрения соседей и неприятности. Вы с ними осторожней.

— Куда же Нюша? Да и как мы без нее? Я не знаю, как ей сказать.

Мария механически что-то раскладывала и все думала, думала… Она не представляла, с кем будет оставлять Лилю, когда уйдет на занятия в институт. Но Нюша все поняла сама. Развязав и разложив последний сверток, она утерла потный лоб, перекрестилась и сказала:

— Ну вот, слава богу — переехали. А только мне здеся не оставаться, устроюся к другим. Вы-то живите с богом, — и вытерла слезы. — Вот ты, касатка, и устроена, а я стану приходить, только не часто, — она перекрестила Марию и спящую Лилю и ушла. Куда Мария не знала, и спрашивать было бесполезно: все равно, рушилась вся их жизнь.

На другой день Нюша заглянула:

— Помочь пришла, чтобы все утрясть. А я устроилася у хороших людей, из вашего дома, — у художника, ты их знаешь. Он карикатурки смешные рисует. Так ты за меня не переживай. А вещи, что оставались, я почти все продала соседям, налетели, как коршуны. Вот тебе деньги.

— Нюша, спасибо вам. Какие деньги? Я не знаю, как вас отблагодарить за все. Возьмите их себе.

— Нет уж, премного благодарна, а деньги эти нужны вам на проживание. Я, милая моя, двужильная, я проживу.

Помогла и опять ушла. Через день ранним утром явился Михаил Зак, еще в темноте:

— Мария Яковлевна, нам известно, что вас исключили из института. Вам туда идти незачем, получите только лишнее оскорбление.

Обескураженная Мария, в накинутом ночном халате, села на стул и окаменела:

— Я знала, я знала, что они не оставят меня в покое, будут преследовать. Что же мне делать?

Заку было ее жалко, но про себя он думал, что как ни грустно, все-таки это еще не самое большое несчастье, по всем приметам ее тоже могли арестовать.

— Нарком поручил устроить вас на работу.

Мария с грустью смотрела на груду медицинских учебников в углу — ее не только лишили мужа, но и отобрали специальность, разрушили всю жизнь до основания.

— На какую работу?

— Я поговорю с главврачом нашей поликлиники, мы с ним давние друзья. Вы согласны работать медсестрой?

— Медсестрой? Конечно, согласна. Из чего же мне выбирать?

— Мария Яковлевна, жена наркома просится прийти к вам. Она все время плачет, хочет хоть чем-нибудь вам помочь. Вы знаете, какая она гордая натура. Ее тяготит бессилие, что она не в состоянии что-нибудь для вас сделать. Но я сказал, что пока ей еще рано здесь появляться. Она женщина заметная, ее появление может вызвать подозрения соседей. Мы не знаем, какие они люди, — могут и донести. Она даже предложила, что укутается деревенским платком, как вы, когда придет. Но я сказал, что это будет выглядеть как маскарад и вызовет еще больше подозрений. В общем, понимаете, вы не сердитесь, но ей сюда приходить не стоит.

Мария представила себе элегантную Августу и то, как ее приход может удивить соседей. С первого дня они недружелюбно, даже злобно смотрели в ее сторону при встречах в коридоре, около туалета и на кухне. Среди них вполне могли быть доносчики. О доносчиках думали все, и чуть ли не все друг друга в этом подозревали. Такой визит может доставить неприятности и самой Августе.

— Михаил Иосифович, как же я могу на вас сердиться? Вы совершенно правы, сюда ей приходить нельзя. Вы передайте ей от меня, что я ее очень люблю и ценю ее желание помочь. Но приходить не стоит, это опасно для нее самой. Мы ведь как прокаженные теперь, общаться с нами опасно. Это вы такой герой, спасибо вам, что не боитесь и так помогаете.

— Мария Яковлевна, мне это не опасно, это жилье в моем ведении. Я ведь могу приезжать как будто по делам. А жене наркома я обещал, что когда пройдет горячее время, я возьму закрытую легковую машину, сам сяду за руль и вы встретитесь в машине. Вы согласны?

— Конечно, согласна. Я вам во всем доверяю.

Зак устроил ее работать медсестрой в поликлинике наркомата. Ее родство с наркомом держалось в секрете. А для Лили он нашел дневную группу на соседней улице. Пожилая обрусевшая немка Цецилия Францевна, учила пятерых малышей немецкому языку, кормила их и гуляла с ними на Патриарших прудах за умеренную плату. Марии было удобно отводить и забирать дочку.

Начиналась их новая жизнь — жизнь отверженных. Маленькая Лиля в первый же день, придя из группы, весело сказала:

— А я знаю — пальто, шуба и шапка по-немецки называются «барахло».

Мария усмехнулась про себя:

— С чего ты это взяла?

— Цецилия Францевна сказала нам: «Надевайте свое „барахло“ и пойдем гулять».

Мария поразилась такому преподаванию языка, но сказать было нечего. А Лиля все первые дни часто спрашивала:

— Мама, а где мой папа? Мама, а мы теперь будем здесь жить всегда?

— Папа приедет, только не скоро. А мы с тобой будем ждать его здесь.

— Мам, а почему Алеша к нам не приходит?

— Алеша учится в школе, им задают много домашних уроков.

— Знаешь, мам, мне нравится длинный коридор, по нему приятно кататься на трехколесном велосипеде. Если бы Алеша приходил, он бы меня катал.

Соседские дети смотрели с завистью на велосипед, тоже хотели покататься, но матери сердито утягивали их в комнаты.

— Мам, почему они со мной не дружат? Я им дам велосипед покататься, мне не жалко.

В одиннадцати комнатах рядом с Бергами жили семьи шоферов советских начальников. Одиннадцать их жен суетились на кухне возле трех чугунных газовых плит. Когда на одной кухне так много хозяек, всегда бывают стычки. Женщины часто устраивали там настоящий базар, ссорились, кричали. Они быстро уяснили: раз Мария въехала без мужа, значит, он арестован. В те годы, после многих открытых судебных процессов над «врагами народа», когда почти у каждого были арестованные и сосланные родные или знакомые, об этом нетрудно было догадаться. Обывательское понимание действительности подсказывало людям формулировку «Раз арестовали, значит, было за что». Утвердившись в этом, они задирали Марию на кухне, то все вместе, то по очереди:

— Ишь, жена врага народа, еще и еврейка! Вас надо всех высылать из Москвы, столицы, а советская власть вас еще пощадила, комнату дала. Вы должны ей в ножки кланяться, — и грубо сдвигали с конфорки ее кастрюлю, ставя свои, или выбрасывали из раковины ее посуду, которую она собиралась мыть.

Мария прибегала из кухни, садилась на стул:

— Какие люди поганые! Почему они третируют меня?! За что я должна быть благодарна советской власти? У меня отняли мужа, я не знаю, жив ли он. Какие поганые люди!

Лиля уже понимала, что папа вернется не скоро, с испугом смотрела на мать и плакала.

— Ты, Лилечка, на кухню не ходи, они тебя тоже будут ругать и унижать.

Так Лиля рано узнала слово «унижение» и потом много раз в жизни испытывала это на себе. Она росла с боязнью общей кухни, с боязнью соседей и с недоверием ко всем людям вообще. И это недоверие перешло потом в черту ее характера.

* * *

Алеша, занятый своими школьными делами и писанием стихов, заметил, что родители изменились, были грустные, молчаливые, иногда перешептывались о чем-то. Однажды ему вдруг пришло в голову, что Павел давно не был у них и они давно не были на новой квартире Бергов. Это было странно. Он подозрительно спросил у Августы:

— Где Павлик с Марией и Лилей?

Надо было что-то ответить — сказать правду? Она помнила, как тяжело он пережил арест доктора Дамье. А все-таки нельзя бесконечно скрывать. Она неуверенно начала:

— Знаешь, Алешенька, мы живем в очень сложное время…

Алеша нахмурился:

— Павлика арестовали?

— Да, Алешка, арестовали.

Он сосредоточенно молчал.

— А что с Машей и Лилей?

— Их выселили из квартиры, они переехали в другую, общую.

На этот раз он не рыдал, не бился, а молча и мрачно ушел в свою комнату. Августа видел в щель двери, что он сел в седло Павла. Он сидел верхом, и ему представлялось, как в этом седле Павел скакал в бой, воюя за советскую власть, как командарм Буденный награждал его именной шашкой, как за храбрость ему вручали орден. Он плакал.

Отец с сыном встретились утром за столом.

— Папа, за что арестовали Павлика?

— Эх, Алешка, никто этого не знает и, может быть, никогда не узнает.

— У нас в школе тоже есть ребята, у которых арестовали отца или мать, а то и обоих. Почему?

— Ты парень большой, и надо, чтобы ты понял: большинство людей арестовывают, подозревая, что они враги народа, хотя на самом деле это неправда.

— Вот это я и хочу знать. Я написал стихи, вот они:

Семен поразился не столько стихам, сколько вложенной в них взрослой страстности:

— Стихи правильные, но ты лучше никому их не показывай. Это опасно.

— Я понимаю. Но я хочу видеть свою сестренку Лилю, — заявил Алеша.

Михаил Зак осторожно привел вечером Алешу к Бергам. Мария обрадовалась ему и как-то отчаянно прижимала к себе, целовала в голову, в щеки, в нос. Она представляла себе, как Павел был бы счастлив увидеть племянника. И Лиля обрадовалась, вилась вокруг, смеялась:

— Ты приходи к нам почаще!

Но и это было невозможно, чтобы не вызывать подозрение и раздражение соседей. А Алеша улыбался и обещал, но смотрел на Лилю по-взрослому грустно.

* * *

Зак, услышав от Марии, что соседки обзывают и задирают ее на кухне, принес ей новое изобретение — почти бесшумную керосинку «керогаз»:

— Мария Яковлевна, это чтобы не ходить лишний раз на кухню. А шума она не делает, так что соседки не узнают.

Нюша иногда прибегала к «своим», как она их называла. И сразу бралась мыть пол, стирать, убирать комнату. От денег отказывалась.

— Нюша, спасибо вам, но вы бы отдохнули. Ведь вам и у хозяев работы хватает.

— Ништо мне. Я, милая, ежели за день не наломаюсь, то и в ночь не засну.

«Дядя Миша», как звала его Лиля, приходил почти каждую неделю. Являлся он поздно, она всегда уже спала или засыпала. И он, и Мария старались сделать так, чтобы соседи видели его пореже. Он приносил Лиле конфеты и куклы, а маме цветы, и давал ей деньги, говоря коротко:

— От наркома.

Записок не было, помощь была тайная. Мария подозревала, что он давал им и свои деньги. Но без них они просто не выжили бы — зарплата медсестры была нищенская. Да и ту работу она боялась потерять — жена врага народа, еврейка. Держаться там ей помогало влияние того же Михаила Зака.

* * *

Через два месяца он выполнил свое обещание и поздно вечером устроил встречу Марии с Августой. Он приехал на машине в темный переулок, Мария села сзади, и они поехали в другой темный переулок. Там к Марии подсела Августа. Машина тронулась, и они кинулись обниматься:

— Машенька, Маша, родная моя… за что? За что они взяли Павлика, такого необыкновенного человека? За что ты страдаешь?

— Авочка, дорогая, я живу надеждой. Я согласна все перенести, лишь он был бы жив.

— Да, да, мне Миша, — она указала на Зака, ведущего машину, — рассказывает, какая ты героиня, как все стойко переносишь. Знаешь, наш круг все сужается. Раньше Сеня говорил, что у нас в доме «Авочкин салон», а теперь половина уже арестованы, а другие боятся общаться. Я вот прихватила с собой кое-какие вещи для тебя и для Лилечки.

— Авочка, спасибо, нам ничего особенного не надо.

— Я знаю, знаю, ничего особенного и нет. Я старалась подобрать так, чтобы это не бросалось в глаза. А деньги Сеня будет давать тебе всегда.

— Спасибо ему. Скажи, что я очень-очень ему благодарна.

— Ах, Машенька! Если бы ты знала, как он страдает за Павлика! Ведь они такие близкие друг другу.

Зак повозил их полчаса по темным переулкам и сказал:

— Теперь уже пора. Не надо, чтобы машину заметили. Прощайтесь.

Августа стала вытирать заплаканное лицо и вышла первой. Потом невдалеке от Спиридоньевской вышла и Мария с небольшим свертком.

Несколько раз в год Зак устраивал им такие тайные встречи, они согревали сердца обеих женщин.

* * *

За два года тяжелой жизни от прежней Марии, неприспособленной и веселой молодой женщины, не осталось ничего, даже когда-то живые серые ее глаза потускнели от горя и забот и почти разучились улыбаться. Она привыкла жить одна, одна боролась со всеми тяготами, стала деловой и практичной. Раз в полгода она имела право подавать запрос в прокуратуру о здоровье и местонахождении мужа. И каждый раз она получала один и тот же ответ: «В просьбе отказано».

Она вспомнила, что Павел рассказывал ей о своем знакомстве с Львом Мехлисом, как он воевал с ним вместе и как потом они вместе учились в Институте красной профессуры. Мехлис тогда был редактором «Правды», но после самоубийства начальника Политического управления Красной армии Яна Гамарника Сталин неожиданно назначил его на этот высокий пост. Павел говорил, что недолюбливал Мехлиса, но рассказывал ей, как тот хвалил его статью «Два еврея». Мария лихорадочно искала любую возможность выручить Павла или хотя бы узнать о нем, хотя бы узнать, что он жив… Она ухватилась за идею просить Мехлиса, как утопающий хватается за соломинку, — может, он вспомнит, как хвалил Павла за статью, может, в нем зашевелится чувство солидарности однополчанина.

Громадное новое здание Политуправления находилось рядом с улицей Горького (Тверской), в переулке напротив Музея революции. Чтобы записаться на прием к Мехлису, Мария ходила туда несколько раз, униженно сидела в очереди в приемной. Каждый раз ее подробно расспрашивали и заставляли заполнять анкету. А потом был ответ:

— Начальник Политуправления товарищ Мехлис не принимает по личным вопросам.

— Но если товарищ Мехлис увидит мою фамилию Берг, может быть, он примет, потому что он с моим мужем воевал вместе в Гражданскую войну.

— Вас может принять его помощник, изложите все помощнику.

Помощник был молодой суховатый на вид военный. Он хорошо знал суровость своего начальника — придя в Политуправление армии, Мехлис сразу арестовал чуть ли не половину политработников армии как «шпионов» и «агентов иностранных разведок». Этим он продолжил сталинское «очищение» армии после дела Тухачевского, Блюхера и других. Как же иначе — командиры были расстреляны, а политработники оставались на местах. Заодно он арестовал и много работников самого Управления, объявив их скрытыми врагами народа: они «недосмотрели» какие «враги» еще оставались на должностях политработников в армии. Мехлис знал: угодить Сталину лучше всего «проницательностью». И за свою проницательность получил воинское звание армейского комиссара первого ранга (генерала с тремя звездами).

Перед приемом Марии помощник просмотрел папку — дело Павла Берга.

Там среди прочих бумаг лежала статья Павла «Два еврея» с резолюцией Мехлиса: «Считаю, что из таких, как Павел Берг, царская охранка вербовала провокаторов, и не доверяю ему». Стояла дата — это было написано тогда, когда Мехлис в лицо хвалил Павла за статью, обнимал его и поздравлял.

Помощник встал навстречу Марии:

— Я познакомился с вашей просьбой. Почему вы хотите видеть самого товарища Мехлиса, что вы хотите ему сказать?

— Он был приятелем моего мужа, и я хотела, чтобы он помог мне хотя бы узнать — где мой муж, жив ли он.

— Приятельство — это довольно личное дело. К тому же это было давно. Теперь товарищ Мехлис очень занят важной государственной работой и у него нет времени вникать в такие дела.

— Но мне нужна всего лишь минута его времени.

— У него нет ни минуты. Все, до свидания.