ГЛАВА 1
_Current music: Wes Montgomery "West Coast Blues"_
Неприветливые улицы. Грязь под ногами, серое небо сверху, неулыбчивые прохожие навстречу. Локти, плечи, сжатые в ниточку рты, прищуренные глаза – дрянь, да и только. Опускать взгляд, покашливать в душную влажность шарфа – вот и всё, что остаётся. Ещё и ноги промокли – как обычно, если не обращаешь внимания на лужи и встречные машины. Рукам зябко, даже если их прятать в широких рукавах… Город ощетинился всеми своими вывесками, так и норовит пнуть побольнее – нефиг шастать по улицам.
Наконец-то… Вот оно – то, что искала… Даша остановилась перед выпендрёжной вывеской в стиле пикассовских кубических заморочек…
Чуть помедлила и потянула на себя тяжёлую дверь. Спиральные ступени… Не ступеньки, а именно ступени, вытесанные в камне…
Величественное убожество каземата… Подвал остаётся подвалом, даже если его гордо именовать андерграундом.
Никотиново-туманный полумрак, и в нём – фрагменты лиц, скулы, подбородки, чьи-то неопрятные бороды… Здешняя атмосфера мгновенно въедается в волосы, в глаза, в каждую складочку тела и одежды, она вытесняет кислород из лёгких, заботливо их наполняя специальной фирменной клубной смесью для имитации дыхания. Состав смеси прост – много дыма, много алкогольных испарений, чуть меньше пота и парфюма
(в равных пропорциях) и слегка облагородить запахом марихуаны и трубочного табака, так, самую малость. Добро пожаловать в "Синкопу"
– джазовую забегаловку, которая не перестаёт быть забегаловкой, несмотря на все потуги администрации превратить её в клуб.
Даша присела за пустой столик поближе к сцене. Через какое-то время рядом материализовался официант, склонив голову в вежливом полупоклоне.
– Тройной "Арарат", пожалуйста, и один кофе по-турецки с сахаром.
Официант кивнул и испарился. Минут десять спустя, перед ней появляется пепельница, бокалы с коньяком и чашка дымящегося кофе.
Даша отхлебнула коньяку, обожглась кофейной горечью… Прикусила нижнюю губу и замерла, впитывая каждую капельку долгожданного тепла.
Ещё глоток коньяку, ещё кофе… Вынула сигарету, щёлкнула зажигалкой и коротко затянулась, ощущая, как понемногу отпускает напряжение.
На маленькой сцене пожилой неопрятный человек за старым роялем лениво роется в двенадцатитактовом блюзе, небрежно извлекая по несколько нот, пересыпая их из одной ладони в другую, лепя синкопированные безделушки и швыряя пригоршнями в зал. Играет он, похоже, только для себя – остальные совершенно не обращают внимания на его импровизации. Изредка к роялю подходит официант и наполняет вином периодически пустеющий фужер. Даше вспомнились тапёры из чёрно-белых фильмов прошлого века.
Он появился незаметно. Просто в какой-то момент уже стоял на сцене и доставал гитару из кофра. Сунул джек1 в гнездо комбика, щёлкнул тумблером, перекинул гитарный ремень через плечо и присел на высокий табурет сбоку от рояля. Пока человечек за роялем играл что-то вроде вводной темы, он прикурил сигарету и пробежался пальцами по ладам. Он, и в то же время, не он…
Даша внимательно смотрит на этого нового Пепла, пытаясь найти в нём что-то общее с тем, кого она знала раньше. Лицо обрюзгло, под глазами появились мешки… Немытые волосы свисают засаленными прядями, на плечах перхоть… Многодневная щетина и сигарета в уголке рта говорят о многом. Неслыханно, чтобы Пепел отказался от трубки и перешёл на сигареты… У него вид полностью опустившегося человека, которому уже никогда не подняться. Но Даше хочется верить, что впечатление обманчиво.
Публика в зале притихла – видно, что Пепла ждали. Гул голосов смолк, уступив место музыке. Это не совсем музыка в привычном понимании – скорее, задушевный разговор двух бродяг где-нибудь под мостом в Париже или Нью-Йорке. Скупые штрихи воспоминаний, прожитых впечатлений, общий смех над чем-то забавным… Пепел играет в не совсем ему свойственной отстранённой манере, склонив голову и прикрыв глаза… Если бы не тлеющая сигарета в зубах, можно было бы подумать, что он задремал, и только руки живут своей, отдельной жизнью. Скупые фразы звучат на удивление искренне и пронзительно, делая Пеплову трактовку блюза на редкость убедительной.
В перерывах между композициями он пьёт коньяк из большого бокала и прикуривает новые сигареты. Такое впечатление, что никотин с алкоголем играют роль некоего скрепляющего раствора, без которого вся композиция рассыплется на отдельные звуки. И тогда вспоминается, что блюз – это когда хорошему человеку плохо.
Даша подзывает официанта и заказывает для Пепла коньяк. Официант приносит заказ на сцену, а в ответ на вопросительный взгляд показывает на Дашин столик. Пепел вглядывается и удивлённо поднимает брови – не ожидал… И направляется к ней, лавируя между столиками.
– Зачем ты здесь? – он устало опускается на стул и придвигается ближе.
– Зашла проведать, – Даше трудно, почти невозможно изображать непринуждённость.
– Спасибо, я тронут, – Пепел криво усмехается и давит в пепельнице окурок.
– Да не за что, просто соскучилась немного… Что у тебя слышно?
– Да ничего такого. Живу как обычно, похвастаться-то и нечем.
– Говорят, ты пропал совсем. Забил на группу, на репетиции не ходишь…
– У меня творческий отпуск. Могу я, в конце концов, отдохнуть недельку-другую.
Слова, слова, ещё слова, за которыми нет ничего. Не сговариваясь, они обходят стороной смерть Чиллаута, его прощальную записку с лаконичным: "Заебало всё! К хуям собачьим такую жизнь!", его завещание, странное и заверенное по всем правилам у нотариуса, клубок разговоров и сплетен вокруг всего этого…
– А что Пэм? Как она? – Пепел, наконец, раздвигает створки равнодушия и показывает, что его всё-таки что-то интересует.
– Да уже нормально, – Даша пожимает плечами. – Сначала билась в истериках, кричала о том, что это она во всём виновата… Сейчас уже отошла… Да и тебе пора бы…
– А что я? У меня всё в порядке… Я же говорю – в отпуске я…
– Я вижу, – Даша рассматривает пятна на его свитере и сальные волосы. – Надолго?
– Как получится… Нового басиста я уже подписал, административные обязанности теперь на директоре…
– Да, я слышала… Вами теперь занимается Батут.
– Ага… Он пробивной чувак, так что работы скоро будет – завались. Имею право на тайм-аут, пока группа репетирует с новеньким.
– А что Татьяна? Как у вас?
– А никак у нас… Татьяна улетела в Париж. Охуеть – Париж! Мечта моего сраного детства! Увидеть Париж и умереть!
– А у неё не было желания подождать с Парижем, пока у тебя не закончится твой отпуск ? – Даша произнесла последнее слово с нажимом.
– У неё там какое-то важное совещание, – Пепел хмыкнул. – Она хотела, чтобы я летел вместе с ней. Даже билет мне заказала. И визу открыла…
– Ну! А ты?
– А что я? Я не болонка, чтобы меня в саквояже по заграницам таскать.
– Ммммм… Не понимаю…
– А что понимать? Она меня даже не спросила… Сама за меня всё решила, метнулась – билеты, визы, то-сё… Потом сказала – типа сюрприз.
– И что?
– И ничего… Я по таким правилам не играю… Не нужны мне эти сюрпризы грёбанные. Я уже взрослый мальчик и меня не нужно опекать… В общем, ушёл я от неё… Теперь вот вместо Парижа играю здесь каждый вечер – у нас с Фимой типа творческий тандем, – Пепел прикурил новую сигарету.
– Дурак ты, Лёшка! Вот посмотришь на тебя – вроде и талантливый, и умный, и вон, сколько всяких ништяков в твоей голове понапихано…
Живая легенда, блин! А если разобраться – дятел дятлом! Она любит тебя, кретина, а ты только выёживаешься и строишь из себя невесть что!
Пепел потёр глаза – заслезились от табачного дыма. Задумался…
Потом наклонился к Даше:
– Понимаешь, Дашутка, мы с ней разные. Да, нам хорошо вместе, я же не спорю… Но одно её платье, которое она выбросила в мусорник после нашего знакомства, стоило больше, чем вся моя домашняя обстановка.
– Господи, какой же ты глупый! – Даша в сердцах расплескала коньяк себе на колени. – Ну какое это имеет значение? Она любит тебя и, что очень важно, уважает! Для неё не имеет значения, сколько ты зарабатываешь.
– А для меня имеет. Да и вообще… Нет у меня желания разбираться со всем этим. Я как-то потерялся сейчас. Не из-за Кольки – сам не знаю, из-за чего… Всё оно зрело, зрело… А я даже не подозревал – мне казалось, я в порядке… А потом оказалось – не в порядке.
Прорвалось, как нарыв… И всё вокруг залило гноем… Она ко мне прикасалась, а моя кожа умерла… Я был, как в перчатку затянут…
Ничего не чувствовал – только досаду и равнодушие… А потом подумал
– да ебись оно всё конём…
Даша покатала бокал между ладонями, согревая его… Помолчала немного. Спросила:
– Можно я сегодня с тобой побуду? В гости пригласишь?
– Даш, ни к чему это. Не хочу я больше ничего – только чтобы меня оставили в покое. Ни заботы вашей, ни любовей, ни дружбы – ни-че-го!
Я хочу быть один, хочу играть в этом шалмане вместе с Фимой, хочу, чтобы все на меня забили большой болт! Хоть на время! Дайте мне отдышаться немного и сложить дупля с этой злоебучей жизнью!
Пепел резко встал, опрокинув табурет, и пошёл к сцене. Даша не смотрела ему вслед – она внимательно следила за стекающей на пол струйкой коньяка из упавшего бокала. Она ощущала себя такой же опустошённой, как этот бокал, который через пару секунд скатится со стола и разобьётся к чёртовой матери. Стеклянная пустота, которой суждено превратиться в кучку блестящего хлама…
ГЛАВА 2
_Current music: ZZ TOP "_ _She's Just Killing Me_ "
Депрессии – это неконструктивно. Глупо валяться на софе и скулить, что жизнь – говно. Ещё более глупо накачиваться алкоголем или наркотиками, сознательно превращая себя в смердящую кучу дерьма и соплей из-за того, что кто-то сверху повернул стрелочку твоей судьбы не туда, куда тебе хотелось бы. А уж культивировать в себе чувство вины – увольте!
После кратковременного, но жёсткого, смура по поводу самоубийства
Чиллаута, которого к тому же угораздило накануне признаться Пэм в любви (правда, для неё это не стало неожиданностью), она сумела встряхнуться и форсировать все некайфы. Не расслабляться, не выпадать из привычного ритма – ведь Кольку не вернёшь, а живым нужно жить.
Но не успела она толком включиться в свой обычный режим, как начались непонятки с Пеплом. Он вообще куда-то запропастился – репетиции "Вельвета" с новым басистом происходили без него, в
"Кубике" его не видели, на телефонные звонки он не отвечал… Пэм встревожилась, стала наводить справки – оказалось, что вечерами
Пепла можно найти в "Синкопе", где он играет блюзовые импровизации с медленно, но верно спивающимся реликтом Фимой Вассерманом.
Выяснилось это случайно – похвастался арт-директор "Синкопы", который брызгал слюной от восторга, что в их пивняк удалось заманить самого Пепла.
Пэм собиралась заскочить в "Синкопу", чтобы собственными глазами увидеть это зрелище, а заодно и повидаться с Пеплом. Но чёртово колесо повседневности так её завертело – то одно, то другое, то третье, то десятое – высвободить вечер никак не получалось. Рутинка…
А два дня назад Дашка явилась домой зарёванная, в полном раздрае и соплях. Она побывала в этой вонючей "Синкопе", послушала программу и пообщалась с Пеплом. Если верить Даше, то чёртов гений совсем слетел с катушек – бросил свою золотую курочку, пьёт горькую и невъебенно страдает. Брови домиком, короче… По поводу курочки ни
Пэм, ни Даша не возражали – бросил, и хрен с ней! Кто бы плакал, мы не станем! А вот остальное – это уже полное говно. Но что Дашу больше всего расстроило, так это то, что все её благородные попытки прижать голову страдальца к своей великодушной (и довольно соблазнительной!) груди были грубо отвергнуты. Пепел вёл себя по-хамски и недвусмысленно дал понять, что будет счастлив, если его оставят в покое. В результате, Дашку саму пришлось успокаивать и говорить, что всё обойдётся – Пэм решила даже не устраивать сцену ревности, хотя для порядка следовало бы…
В общем, Пэм решила сама повидаться с Пеплом и выяснить, насколько серьёзно тот залип на депрессухе и какие меры требуется предпринять для спасения утопающего. По правде говоря, она надеялась, что всё не так плохо, как показалось впечатлительной
Дашке – ну порвал чувак со своей тёткой, ну забухал малость, ну забил на работу временно – с кем не бывает… Раньше за ним такого не водилось, конечно, но людям свойственно меняться…
В "Синкопе" ей сказали, что Пепел уже пару дней как не приходит.
Пэм перезвонила Батуту, новому директору "Вельвета", и тот сообщил, что на репетициях Пепел тоже не появлялся. Мобильник Пепла талдычил, что аппарат абонента выключен и предлагал перезвонить позже.
Оставалось ехать к гению домой – ничего другого Пэм придумать не смогла.
Не обольщаясь глупыми надеждами, она подъехала к знакомому подъезду, поднялась по двести лет не мытым ступенькам и нажала на звонок. Тишина… Ещё разок… Не может быть – за дверью послышались шаги, и щёлкнул отпираемый замок!
– Здра-а-а-асте. Вам кого? – на пороге появилось привидение – незнакомая обдолбанная писюха лет восемнадцати.
Пока она, щурясь, рассматривала Пэм, та отодвинула её в сторону и вошла в квартиру. Там царил невообразимый срач – немытая посуда прямо на полу, битые бокалы в раковине, окурки, драные пакеты, вонючие объедки… На диване Пэм обнаружила тело артиста, находившегося в полном отрубе. Под ногой что-то хрустнуло – она наклонилась и увидела, что наступила на одноразовый шприц. Глубже под диваном обнаружилась ещё парочка.
– Ёб твою мать! – прорычала Пэм и развернулась к девице, которая, как ни в чём не бывало, изучала гостью.
– А вы кто? – невинно поинтересовалась она у Пэм.
– Жена!
– Ой, мамочки! – сучка заметалась по комнате, собирая свои манели.
– Чтоб через десять минут твоей пиздой здесь и не пахло, блядь малолетняя! – рявкнула Пэм.
– Да, да, конечно, я уже ухожу! Простите меня, я не знала! – бормотала девица, лихорадочно одеваясь.
– Стоять! Где он тебя подобрал, и кто его бил? – спросила Пэм, рассматривая ссадины на лице Пепла.
– Я не знаю, кто его бил. Он был уже побитый, когда мы познакомились. Девочки в "Савое" говорили, что он музыкант какой-то.
Он привёз меня сюда позавчера вечером…
– Вы ширялись вдвоём? Или ты одна?
– Сначала я одна… Вмазалась винтом, чтоб кайфовей трахаться было. Я же не знала, что он женатый. Он смотрел, потом тоже попросил. Я позвонила Олежеку – тот привёз… Алекс за всё заплатил…
– Алекс… Тьфу, говно какое! – брезгливо сплюнула Пэм. – Пиздуй отсюда, Золушка!
Девица испарилась. Пэм смахнула со стула какой-то мусор, присела и задумалась. Дома её никто не ждёт – Дашка поехала к родителям.
Можно "прихворнуть" на пару деньков и присмотреть за Пеплом – он, кажись, вошёл в штопор и вознамерился смурить серьёзно. Неизвестно, когда он остановится, если вовремя не надавать ему по жопе.
Пэм сделала несколько звонков, отменила все намеченные встречи и интервью. Передач на этой неделе у неё не планировалось. Потом порылась в шкафу, нашла подходящие джинсы и старый свитер.
Переоделась… Джинсы были свободны в талии и длинноваты – не беда, можно подвернуть. Волосы она перевязала найденной здесь же банданой с трахающимися скелетами… Критически посмотрелась в зеркало -
Джэннис Джоплин, да и только. Не хватало, правда, горы фенечек и браслетов.
– Ладно, хватит выёбываться перед зеркалом, – одёрнула она себя.
Пепел на время был забыт – для начала следовало привести в порядок разгромленную квартиру. Не обращая внимания на валяющегося в полном ауте хозяина, Пэм собрала весь мусор, смела осколки битых бокалов, достала шприцы из-под дивана… Прошлась мокрой тряпкой по полу, пропылесосила ковёр.
– Домохозяйка, блядь, сраная! – ругала она себя за сентиментальность, моя грязную посуду и складывая её в сушку. – Всю жизнь мечтала разгребать твоё дерьмо, дорогой! – это уже мысленно к
Пеплу.
Хуже всего дело обстояло с ванной – судя по ней, гостей здесь в последнее время было достаточно, и многие из них чувствовали себя не лучшим образом.
– Пиздец! Ёбана в рот! Ну почему талантливые люди такие пидорасы1! – возмущалась Пэм, шуруя мокрой тряпкой и сгребая в кучу остатки полупереваренной пищи из ванной. При этом она клялась, что даром это Пеплу не пройдёт. Пусть только оклемается, композитор хренов!
К середине дня квартира приобрела более-менее сносный вид. Пришло время взяться за хозяина. Тот и не думал приходить в себя – плавал в нирване и всё ему было похуй. После нескольких неудачных попыток перетащить тело в ванную, Пэм решила оставить эту затею – пускай сначала очухается.
Метнулась в супермаркет, приволокла два громадных пакета жратвы.
Повязалась полотенцем вместо фартука и принялась стряпать ужин, матерясь, отплёвываясь и называя себя то фрекен Бок, то домашней курицей, то матерью Терезой.
К вечеру Пепел пришёл в себя. Выглядел он паскудно – разбитая рожа, ссадины, фонарь под глазом. Чувствовал себя тоже не особо – не было сил даже самостоятельно добрести до туалета.
Он совершенно не удивился, обнаружив у себя в квартире Пэм.
Видимо, последний день как-то смазался в его сознании и он уже ничему не удивлялся. Пэм боялась, что Пепел взъерошится, будет сопротивляться её заботе, но ничего такого не случилось. Он покорно дал отвести себя в ванную, вымыть, вытереть насухо и уложить в свежую постель.
– Кушать подано, граф, – Пэм появилась на пороге комнаты с подносом и присела в глубоком реверансе. – Изволите откушать, ваше сиятельство?
– Спасибо, – Пепел благодарно улыбнулся. – Я чуть-чуть… Тошнит что-то…
– А это, Лёшенька, всегда так бывает. Если очень хорошо вечером, то очень хуёво утром. А ты ведь гудел не один вечерок, правда? – ласково журчала Пэм, устанавливая поднос на одеяле.
Пепел смущённо крякнул и принялся за еду. Есть было трудно – вилка постоянно вываливалась из дрожащих пальцев, разбитым губам было трудно жевать. Пэм примостилась рядышком. Когда с ужином было покончено, она унесла грязную посуду, вымыла её и вернулась в комнату. Удобно устроилась в уголке дивана, поджав ноги, закурила и поинтересовалась:
– Не хочешь рассказать, что всё-таки случилось?
Пепел опустил глаза:
– Да ничего особенного. Просто загудел…
– Рассказывай, давай. Хотя бы в благодарность за то, что я целый день твой гадюшник в порядок приводила. Честно говоря, сама себе удивляюсь – никогда не считала себя способной на такие подвиги, как, например, отдраивать ванну от чужой блевотины…
– Извини.
– В задницу себе засунь свои извинения – им там самое место.
Говори, что случилось.
– Я и сам толком не знаю. Как-то всё непонятно. Да и нечего рассказывать.
– Я постараюсь понять. Не тяни.
Пепел подложил поудобнее подушку под спину и вздохнул.
– Короче, когда Чиллаута нашли, я, в общем-то, нормально это перенёс. Мы никогда не были очень близкими друзьями, так, просто приятели, коллеги по группе… Ну, съездил я к следователю, повидался с родителями… Те сказали, что Колька завещание оформил по всем правилам – хату свою велел продать, а бабло отдать группе – альбом закончить и клип снять. Блядь, бред какой-то, сентиментальщина… В общем, после похорон и поминок я приехал к
Татьяне… Не особо пьяный. Лёг спать – всё нормально… А ночью началось… Пришёл Колька… Стоит передо мной, хочет что-то сказать. А из-за разрезанного горла звук не получается – одно сипение. Я ни слова понять не могу, переспрашиваю. Он снова говорит
– снова ни черта не понять… Вдруг смотрю – за ним эти… Ну, такие, в чёрных капюшонах… Типа, стерегут… Стали его тащить куда-то. Он отбивается, ко мне рвётся – сказать, что собирался. Они ему рот зажимают и тянут за собой… Уволокли… Один ко мне поворачивается – жди, говорит, скоро за тобой придём…
Пепел потянулся за сигаретами, закурил…
– Проснулся я, а меня трясёт. Татьяна испугалась – я кричал во сне. Успокаивает меня, гладит, целует… А я, вдруг, чувствую – умерло во мне что-то. Её руки меня трогают – а по мне всё скатывается, как капли… Не чувствую ничего… Как-то стало паршиво.. До утра не мог заснуть… Утром стало ещё хуже – хотелось быть одному, видеть её не мог. А она затеяла суету с поездкой в
Париж…
– Да, я слышала… Дашка говорила…
– Так вот… Отказался я ехать. Она психанула – мы поссорились…
Короче, я ушёл от неё. А вечером пошёл выпить в "Синкопу"…
– Ну и местечко ты выбрал, – усмехнулась Пэм.
– В "Кубик" не хотелось идти… Короче, в "Синкопе" бахнул хорошо водки. А за роялем Фима сидел. Я у кого-то из чуваков весло одолжил и подыграл. Костя, их арт-директор, предложил нам поиграть вечерами.
А мне как раз бабки нужны. Да и отвлечься полезно. Приходил, играл… Пил… Потом меня Дашка нашла. Я тогда накирялся в хлам. По дороге домой зацепился возле "Савоя" с какими-то бакланами блатными
– они меня отпиздили. Я отключился – меня тамошние проститутки подобрали. Протусовался там у них пару часов, вроде… Потом пришла какая-то Анжела… Короче, я с ней сюда приехал… Потом плохо помню… Пили, трахались, вроде…
– Трахались, вроде! – передразнила Пэм. – У тебя ваще крыша потекла? С проститутками ебёшься, ширяешься за компанию…
– Я ширялся?
– Люди добрые! Посмотрите на этого ангела! – возопила Пэм в праведном возмущении. – Ебическая сила! Он ничего не помнит – значит, не считается! Ты отвисал здесь с этой прошмандовкой в полный рост! Я приехала – шприцы под диваном валяются, а ты в бэйте! Эта писька сказала, что вы двигались "винтом", чтоб прикольней было ебстись!
– Ладно, Пэм, хватит. Я больше не буду… Исправлюсь…
– Что я тебе мама, что ты мне тут пионерские обещания даёшь?
Слушай сюда! Завтра ты отлёживаешься – я тебя лично стеречь буду.
Звонишь Батуту и начинаешь репетировать с группой. Твой отпуск закончился, засранец. Никаких блядей, никаких наркотиков, никакой пьянки!
– Я понял.
– Всё, договорились. Пойду, сварю кофе. А ты отдыхай, страдалец.
Пэм вышла на кухню, а Пепел плотнее укутался в одеяло – его начинало знобить.
– Кстати, – донеслось из кухни, – я видела твои руки. Полный чистяк, никаких следов. Поделись секретом, юный шифровальщик, куда ты ширялся? Неужто, под язык?
– Знала бы ты, куда я ширялся, стебалась бы потом два года, – подумал Пепел, догадываясь, куда именно, и потирая рукой в паху, где ломило неимоверно. Но благоразумно промолчал… Ни к чему выдавать женщинам свои маленькие секреты…
МНОГОТОЧИЯ…
Очень хочется истово верить в Бога… Не сомневаясь и не раздумывая… Не получается… Я верю, но верю как-то не так…
Неужели Бог может быть настолько мелочен, чтобы вменять в вину сомнения и колебания? Если не убивал, не крал, не предавал… Если старался жить правильно… Тогда почему так? За что? Неужели за то, что сомневаюсь? Ведь это мелочно и неумно. Бог не может быть таким.
Попы нагло врут. Но, с другой стороны, почему тогда всё так плохо?
ГЛАВА 3
_Current music: Adamo "_ _Tombe La Neige_ "
Каждое отчаяние имеет свои грани. Острые – об них легко порезаться… Состояние, когда как бы не существуешь. Твоё пространство затягивает молочно белый сумрак. Сквозь тебя растут лиловые травы, кровь выступает в порах, отравляя всё вокруг терпким запахом увядания и раздавленных винных ягод. Брести рекой печали, брести по течению, останавливаясь у каждой излучины, вновь и вновь подсчитывая потери… Проиграла…
Пустые заброшенные комнаты любого из твоих одиночеств, где тяжёлые пыльные шторы прикрывают окна – вот твои убежища.
Становишься на цыпочки, быстро-быстро мелкими шажками пересекаешь одну из них, тянешь на себя тяжёлую медную ручку, тянешь… Дверь подаётся, скрипя и нехотя… С надеждой выглядываешь – а там ещё одна такая же, тот же рояль с открытой крышкой и пожелтевшими нотами в углу, те же шторы, и в конце ещё одна дверь… Так до бесконечности.
Татьяна шла по набережной Сены мимо лавочек букинистов, изредка останавливаясь, чтобы бросить взгляд вниз на тёмную воду реки.
Странная у этих французов зима – совсем тепло. Ни тебе льда, ни снега, ни сугробов. Люди на улицах в расстёгнутых куртках и без шапок. Незнакомая речь ассоциируется со старыми фильмами и Аленом
Делоном. Наверное, в другое время ей было бы здесь уютно… Но не сейчас…
Париж разочаровал Татьяну. Было ожидание чего-то необычного, вымечтанного… Тени Гюго, Мопассана, Бальзака, Элюара… Миллер и
Хемингуэй… Поэзия улиц, мощенных отрывками из Вийона и Верлена…
Следы великих на парижских мостовых… Казалось, свидание с городом станет чем-то особенным и незабываемым… Не получилось…
Долгожданность встречи растворилась в белом сумраке. Татьяна так и не смогла себе объяснить, что же всё-таки случилось. Счастье, такое реальное и осязаемое, неожиданно стало жидким и утекло сквозь пальцы. Остались только одинокие капельки сожалений – и больше ничего… Пепел больше не с ней – это до сих пор ново и непривычно.
Он ушёл, оставив пустоту, которую ничем не заполнить. А вернуться к прежней безмятежности не получится уже никогда.
Идти, куда глаза глядят, пытаясь отвлечься, стать обычной туристкой, жадно глотающей красоты столицы мира. И снова возвращаться, бродить по кругу возможных причин его ухода. Вырваться из этого круга не получается. Слабый пол – действительно, слабый…
Переговоры с партнёрами закончились вчера. Подписание всех документов и торжественный ужин состоятся послезавтра. Два дня она будет предоставлена сама себе, будет снова и снова изводить себя догадками и предположениями… Смотреть Париж… И не видеть его за белым сумраком…
Татьяна осмотрелась по сторонам. Люди куда-то спешат по своим делам. А некоторые не спешат. Клошары у воды за бутылкой вина, вероятно, где-то украденной. Открытая улыбка темнокожего парня с дрэдами, наяривающего на бонгах. Седой старичок в старомодном пенсне с маленьким томиком в руках. Татьяна присмотрелась – Рильке. Стайка крикливых туристов, наверное, американцев, судя по большим жующим ртам, громким восклицаниям и подчёркнуто независимой манере держаться…
Она сворачивает в боковые улицы, недолго плутает в них, наконец, останавливает такси.
– Сакре-Кёр, силь ву пле1.
Водитель, смуглый араб, понимающе кивает головой. В Париже на удивление много африканцев. Иногда даже начинаешь сомневаться, что находишься в европейском городе.
Глядя на улочки Монмартра, проплывающие за окном, Татьяна вздохнула. Ну почему он отказался поехать с ней? Как хорошо было бы чувствовать сейчас его сильные пальцы на своём запястье, прижаться щекой к его плечу, нести всякий вздор и видеть, как он улыбается.
Она уже привыкла к тому, что он рядом, ей не обойтись даже без его молчания, без его шершавостей, соринок, зацепок, прикусов-прищуров… Дома на простынях ещё осталась соль его тела, но это единственное, что осталось.
Мы двое крепко за руки взялись
Нам кажется что мы повсюду дома… 2
Такси останавливается, водитель предупредительно склоняет голову, принимая деньги. Татьяна отказывается от сдачи и выходит из машины.
Повернулась – и у неё невольно перехватило дыхание. В лазурной глубине французского неба парило нечто хрупкое, воздушное и нереальное. Это нечто ассоциировалось не с архитектурой, строительством, каменными стенами – нет, это были тончайшие белоснежные кружева, воздушное сплетение мельчайших деталей, словно парящих в воздухе. И купола… Бело-розовые купола, как в сказке…
Пепел, метания, отчаяние и безнадёжность – всё это отошло на второй план. Медленно, как во сне, Татьяна поднялась по лестнице, останавливаясь перед каждой статуей и любуясь скульптурами на фасаде. Подошла и коснулась ладонью прохладного белоснежного камня.
Прикрыла глаза, наслаждаясь долгожданным, хотя, вероятно, кратковременным душевным покоем. Она не замечала многочисленных туристов, не обращала внимания на монотонную скороговорку экскурсоводов… Одна… Её бедное сердечко рядом с сердцем Иисуса.
Татьяна никогда не отличалась особой набожностью. Да и была ли она верующей – на этот вопрос она никогда не могла ответить однозначно. Она не любила церкви с их атмосферой всеобщей экзальтации. Распростёртые на полу старухи пугали, сердитые ортодоксальные священники раздражали. Ей было неуютно на этих свалках человеческих чаяний и скорбей. Татьяна не могла себе представить, что в таких местах можно совершенно искренне отрешиться от всего земного и обратиться к Богу.
Здесь беседы с Богом тоже не получилось. Но снизошёл душевный покой, умиротворение, какого она не испытывала никогда. Она вошла в храм, рассматривала лепку, мозаики, украшения. Рассматривала не так, как рассматривают жадные до впечатлений туристы, жующие бесконечную жвачку собственного любопытства – она вбирала в себя тончайшие изгибы, каждый выступ, каждую впадинку, заполняя в себе пустоту, образовавшуюся после ухода Пепла. Сейчас она чувствовала себя защищённой от всего на свете. Только, вот надолго ли…
Здесь Татьяна провела целый день. Бродила по храму, любовалась с террасы переулками Монмартра, которые открывались внизу, как на ладони. Мечтала о совсем отвлечённых вещах, сидя на лавочке. Вновь любовалась изысканной мавританской красотой куполов…
Стемнело. Снова жёлтое такси, снова мелькание фрагментов города, так и не ставшего близким. Огни, вывески, игла Эйфелевой башни, воткнутая в бесконечность. Теперь Татьяне казалось, что Пепел обязательно вернётся – он не может не вернуться. Руки, обнимающие мечту, вино, льющееся мимо фужера, пальцы на ладони, изучающие линию жизни… А что есть жизнь? Жизнь есть Любовь. Не ново, затаскано, залапано липкими пальцами многих поколений… Но, тем не менее, это так…
МНОГОТОЧИЯ…
Нам с тобой
По разные стороны улиц
Нам с тобой
По разные стороны дождя
Только бы вспомнить
Как взрываются звёзды в ночном небе
Распадаясь на мириады вспыхнувших ярких огоньков
На эха полуфраз
Полуприкосновений
Полужизней
Нам с тобой
По разные стороны противостояний
Нам с тобой
По разные стороны света
Только бы вспомнить о солёных брызгах страсти
В которой мы задохнулись вчера
Позавчера
Тысячи
Миллионы лет назад
Нам с тобой
Только бы вспомнить друг о друге
ЧТОБЫ ВНОВЬ ОКАЗАТЬСЯ ВМЕСТЕ…
ГЛАВА 4
_Current music: _ _GUNS'N'ROSES "Kn_ _ockin' On Heaven's Door_ "
Ссадины на лице ещё побаливали. Фонарь под глазом пожелтел и приобрёл вид ещё более мерзкий, чем на "свежей" стадии. Но в целом
Пепел чувствовал себя гораздо лучше – усилия Пэм явно не прошли даром. Она прочно обосновалась в квартире, проигнорировав все его возражения, и три последних дня посвятила исключительно заботам о хрупком здоровье гения. То заботливая мамочка, то сердитая, стервозная медсестра, то гламурная горничная – в этих её мгновенных перевоплощениях легко запутаться – порой она доводила Пепла до белого каления и скрежета зубовного своим чётким и неумолимым курсом по возвращению ему человеческого облика. Никакого алкоголя, бульончики-супчики-хуюпчики, не кури много, хочешь – я почитаю тебе вслух, поспи днём – тебе нужно восстанавливаться, давай поставим компресс… Всё так само собой, скользит-катится, непринуждённо, ночью тело к телу, секс без обязательств – бывало и лучше, дорогой, ничему не удивляйся, да и нечему удивляться, собственно, будто не может приятельница посвятить несколько дней не последнему человеку в своей жизни.
– Если я сейчас выступаю в роли мамочки (за исключением ночной смены), то ты самый настоящий сукин сын, – смеялась Пэм.
– Это почему же? – лениво интересовался Пепел.
– Да потому, что я же сука редкостная.
– Гм… Что-то в этом есть, – соглашался Пепел.
– Вот мерзавец! Это за мои-то труды меня сукой называешь?
– Когда я был маленький, папа говаривал – кто спорит с женщиной, тот сокращает своё долголетие.
– А вот интересно, – задумалась Пэм – а какой ты был маленький?
Послушный мальчик в коротких штанишках? Или маленький сорванец, хулиган? А, Лёш? Ты ведь никогда не рассказывал о детстве – не всегда же ты был тридцатилетним экзистенциалистом с претензией на гениальность?
– Загнула… Какая там гениальность, какие претензии…
– Не увиливай… Давай про детство…
– Детство… Детство, Пэм, у меня было так себе… Хуёвое, в общем, детство. Тогда мне так не казалось – я просто не знал, что бывает по-другому…
– А что было не так?
– По большому счёту, всё. Отец с матерью развелись, когда мне было одиннадцать – самый возраст, чтоб переживать по этому поводу.
Мать киряла, они с отцом вечно ссорились из-за этого. Дрались иногда… Потом отец ушёл. От матери – не от меня. Приходил часто, заботился… А мать пила дальше… Знаешь, как пьют интеллигенты…
Тихо, мирно, сама с собой… По-чёрному…
Пепел рассказывал монотонно, почти без интонаций, безучастно разматывая клубок…
– Я переживал. Она часто приходила под утро. А я один в пустой квартире… Испуганный ребёнок – мне казалось, случилось что-то непоправимое – я ждал, когда она подёргает ручку двери. Вставить ключ в замочную скважину не могла… Я отпирал, помогал ей войти, вёл к кровати… Она валилась кулём и засыпала… Под утро её рвало… А я перед школой звонил ей на работу и говорил, что мама заболела…
– Хватит, Лёш… Прости, я не знала…
– А я никому и не рассказывал. Мне всегда было жутко стыдно – я боялся привести в дом друзей, одноклассников. Пытался поговорить с ней по душам – она злилась, мол, сыт, одет, обут, остальное тебя не касается. А если сказать честно, то часто в квартире и пожрать было нечего – мать в невменозе, холодильник пустой… Потом её сократили на работе, и она стала бухать по-настоящему… Наш дом превратился в вонючую ночлежку, где с моей мамой квасили такие отбросы, что тебе даже среди распоследних грязных панков такая мразь не встречалась…
Впрочем, к тому времени я уже ушёл жить в другое место…
– А что с ней сейчас?
– Когда стало ясно, что дальше так продолжаться не может, я заплатил за лечение. И она уехала жить к бабушке… Я думал, деревня и заботы как-то отвлекут… Ей удалось продержаться года полтора – потом снова вошла в штопор. Сейчас никто не знает, где она… А я не разыскиваю – всё равно, ничего больше сделать для неё не могу, -
Пепел поднял взгляд на Пэм.
– И ты никогда не пытался узнать, где она?
– Иногда пытался. А иногда она сама звонила – просила, чтоб выслал денег. Я сначала слал, потом перестал – понял, что смысла нет. Лучше спустить деньги в унитаз, чем оплачивать ей кир…
Знаешь, бывает, меня мучает совесть из-за этого, хоть и знаю, что поступаю правильно. Она не появлялась уже года два – может, умерла.
Пэм помолчала – трудновато найтись, когда невинный, казалось, вопрос, оказывается острым ланцетом, кромсающим собеседника по живому. Прикусить свой любопытный язычок… Хоть бы телефон зазвонил, что ли, иначе некуда деться из этой ставшей тесной, вдруг, комнаты, из этого тягостного полумолчания, из этого якобы равнодушия
Пепла… И он зазвонил, милостивые боги…
– Пэм, лапка, целую твои ручки, – Батут, как обычно, сиропчик сахарный, липкий и сладкий, – как там себя чувствует наш страдалец?
– Уже в порядке, можешь запрягать, – буркнула Пэм в трубку.
– Вот и чудненько. Запихивай его в джинсы-кальсоны и вези на
"точку". У нас завтра заказник хороший, а ребята уже забыли, как
Пепел выглядит. Неплохо бы познакомиться, что ли…
– Да, конечно, Игорёк. Мы будем минут через сорок, – обрадовалась
Пэм.
– Тогда ждём-с. Скажи, пусть их высочество гитарку-с не забудут-с.
– Всенепременнейше.
Пэм отключилась и повернулась к Пеплу:
– Всё, чувак, закончился твой отпуск. Нас ждут на "точке" через сорок минут – завтра заказник за хорошие бабки.
– Да я уже понял, что дальше отлёживаться не удастся, – Пепел обречённо потянулся за джинсами.
В такси Пэм ещё раз критически осмотрела его, убрала со лба упрямую прядку и улыбнулась:
– Ну вот и всё, Лёшка. Сегодня сиделка уже не понадобится – мальчик выздоровел.
– Выздоровел… А ты? Вернёшься к Дашке?
– Что значит "вернёшься"? – засмеялась Пэм. – Глупый. Я же от неё никуда не уходила. Просто у меня тоже был маленький отпуск. Вкупе с субботником, правда… Ну не дуйся, я же не в претензии, – она потрепала насупившегося, было, Пепла по небритому подбородку. – А бриться тебе нужно чаще.
– А что Дашка? Простит?
– Дурак ты… – Пэм грустно улыбнулась. – И ничего-то ты о женщинах не знаешь… Она ждёт меня дома… А сердиться – не сердится… Потому что понимает меня в этом вопросе лучше других…
И уж гораздо лучше тебя, Лёш…
– Да я и не скрывал никогда, что я полный лупень во всём, что касается женщин… Несмотря на мою стойкую репутацию заправского донжуана.
– Да какой из тебя донжуан… Ты не ёбарь по натуре… Просто боишься быть один…
Пэм помолчала и решилась:
– Лёш, ты помирись с Таней – я видела, вам хорошо вдвоём. Просто, ты много выёбываешься со своей независимостью… А потом жалеешь, наверное. Но ты музыкант – тебе положено иметь крышу набекрень. Так что она поймёт, не бойся. И простит… Наверное, уже простила…
МНОГОТОЧИЯ…
Простое всегда сложнее сложного. Этот парадокс мы ощутили с тобой сполна, любимая. Мы шли вброд, взявшись за руки, и видели, куда текут реки.
Девочка моя, я живу каждым твоим прикосновением. Каждой твоей чёрточкой. Каждой фразой. Так хорошо просто молчать вместе, говорить о пустяках или о чём-то бесконечно важном. Так хорошо целовать твои ладошки – эти маленькие ковшики, в которых я люблю прятать свои улыбки. Когда нет тебя – нет ничего, кроме бесконечной, безмерной тоски по тебе и дикого в своей прожорливости одиночества.
Я награждаю тебя шутливыми прозвищами – ты в шутку дуешься на меня. Мы часто ссоримся понарошку и с удовольствием миримся. Ведь это всё просто понарошку. Настоящее – в другом… Я погружаю лицо в твои волосы и бормочу тебе разные разности. Я люблю, когда ты забираешься с ногами на диван и устраиваешься РЯДУШКОМ со мной.
Именно РЯДУШКОМ, потому что так уютнее.
Мне бесконечно жаль, что у нас нет большого дома с очагом, возле которого мы могли бы пить сухое вино с сыром или, чёрт с ним, пиво с орешками. Хотя нам хорошо и так, как есть.
Мне нужно говорить тебе о своей любви настолько часто, насколько это возможно. Ведь женщине нужны слова о том, как её любят. Я люблю тебя, счастье моё. Я люблю тебя – ты знаешь об этом, и я знаю, что ты знаешь об этом. Но мне бывает так сложно говорить. Слова разбиваются об стенки твоего ожидания, становятся грубыми и угловатыми… А может это просто кажется мне – ведь я привык писать.
Вот и пишу тебе об этом, солнышко… Пишу взамен несказанных слов.
ГЛАВА 5
_Current music: ROCK-FELLER'S "_ _Глоточек_ "
Жизнь – пластилин. И всё вокруг – тоже пластилин. Тёплый, вязкий, противный, липнущий к рукам и одежде, залепляющий глаза, уши, рот, нос… Затрудняющий речь и дыхание. Мешающий ходить, петь, курить.
Мешающий жить… Продираешься из сегодня в завтра сквозь его податливую вязкость. И так каждый день…
Пепел сплюнул в пепельницу и протянул руку за очередной струной.
Какая гадость – ставить на гитару новые струны. Монотонное верчение колков – так и не удосужился купить новый вороток1, а старый где-то просрал ещё год назад – это действует на нервы и заставляет материться вполголоса. Вот ещё тоже придумал – за несколько часов до концерта струны менять. Они ведь и усесться, как следует, не успеют
– нестроевич на сцене обеспечен. Снова "ирокезы" будут кидать недовольные косяки – впрочем, херня, ему не привыкать.
Выздоровление состоялось месяц назад. Хотя, какое там выздоровление – просто перестал квасить, отставил в сторону дурь и приключения на свою жопу. Приводил, правда, пару раз на ночь каких-то трепетных девчушек, ещё Даша забегала проведать – но это совсем из другой оперы, это не считается. Чёрт, все пальцы исколол этими блядскими струнами, каждый раз одно и то же. Так вот, кроме
Даши и трепетных девочек, у него полный штиль. Ти-ши-на. Не тишина умиротворения, не молчаливое спокойствие. А какая-то гнетущая пустота. И где-то внутри сидит молчаливый змей, колечками свернулся уютненько и сосёт, сосёт кровь из сердца. Сердце-то постепенно высыхает, скукоживается. А змей всё жирнее, всё молчаливей… Скоро займёт всё пространство внутри – и тогда задохнёшься к чёртовой матери.
Пепел покончил с последней струной и отложил инструмент в сторону. Всё, слава богу. Через часок подстроить – струны к тому времени потянутся немного. Может, на концерте строй и не уедет.
Татьяна за всё это время так и не появилась ни разу. А он, чего тут греха таить, очень на это надеялся. Странно как-то получается – пока была рядом, казалось, всё можно разорвать без особых усилий.
Хорошо вместе, славно, уютно, тепло, но ведь постоянно глодали мозг эти маленькие ядовитые червячки – она тебе не пара, ей нужен магнат какой-нибудь упакованный, а ты не комнатная собачка и не карлик для развлечений. Знал ведь, что ерунда это всё – Татьяна относилась к нему очень серьёзно и никогда не упиралась лбом в разницу их социальных статусов. Это он, Пепел, постоянно шутил про себя насчёт слюнявых мыльных сюжетов – принцесса и нищий – это он натёр до блеска своё дурацкое самолюбие отверженного обществом гения. Кретин!
Знал ведь, что это всё пшик – не более. И повёлся на собственные понты…
А оказалось, что по живому-то паршиво рвётся. Больно по живому. И терпеть не хочется – ведь бессмыслица получается. А хочется её,
Татьяну… Сюда, сейчас, немедленно. Чтоб вместе, чтоб смеяться и пить из одного бокала, чтоб спать в одной постели. Чтоб её слова бессвязные в темноте, чтоб её волосы лезли в нос, как раньше, чтоб было щекотно от этого. Хочется её рук, её гибкого изящества, её недосказанности в чётких гранях этой комнаты… Хочется снова раздавить каблуком чашку с кофе, даже не одну – несколько, десятки чашек давить в осколки, пусть лужи кофе на полу – неистребимый запах их близости, нести её на руках к тому, что уже изведано и без чего невозможно жить, потому что всё внутри порвется, да и змей неуклонно делает своё дело.
Пора собираться. Пепел побросал в сумку нехитрый скарб – процессор1, шнуры, фляжка с коньяком, трубка, табак, тюнер2 да мелочь всякая. Наугад выдернул с полки шкафа футболку потемнее, впрыгнул в джинсы, затянул волосы в хвост. Подумал и прихватил тёмные очки – мешки под глазами выглядят не ахти. Затрезвонил сотовый – Пепел выглянул на улицу и увидел, что автобус с ребятами ждёт на углу. Обулся, натянул куртку, закинул гитару за спину, прихватил сумку и вышел из квартиры, крепко хлопнув дверью.
– У нас сегодня сорокапятиминутный сет3, чуваки, – Батут обводит всех своими хитрыми маленькими глазками. – Желательно не облажаться
– от этой лабы очень много зависит…
– А что за тусовка? Можно конкретней? – новый басист Митрич, человек дотошный до оскомы, блестит очками в сторону Батута.
– Тусовка, чувачок, серьёзная – какая-то там годовщина журнала
"Шоу-Биз". Журнальчик этот – крепкое издание, соберётся много папиков, которые одним движением мизинца могут тебя превратить в звезду первой величины. Если не обосрётесь – есть шанс, что кто-нибудь из верхушки нами заинтересуется.
– Ой, бля! Знаем мы эти песни! – загундосил Кокс. -
Заинтересуются, продвинут, вложатся… Фуфло это всё!
– Ну, блин, я даже не знаю, что тебе ответить, – Батут растерянно развёл руками. – Могу только успокоить – пробашляли очень нехило, гонорар уже у меня и ты его получишь, как только сойдёшь со сцены. А остальное – это уже как срастётся, сам понимаешь. Ясен пень, никаких гарантий в том, что ты завтра будешь сидеть на Канарах с ведром кокаина под шезлонгом и двумя грудастыми мулатками в обнимку, я тебе не дам.
– Да ладно, чего тут калякать, – Митрич пожал плечами, – нам забашляли – мы выходим на сцену и работаем. Остальное – бонусы.
Срастётся – хорошо, не срастётся – ну и ладно…
Пепел безучастно смотрел в окно, нисколько не интересуясь разговором. Ему было абсолютно начхать, где играть, сколько играть, для кого играть. А радужные перспективы – он давно не верил ни в какие перспективы. Существуют определённые законы, которые определяют твоё место в шоу-бизнесе. Размер инвестиций определяет уровень популярности исполнителя. А в случае отсутствия инвестиций играй в клубах за пару баксов и даже не мечтай о чём-то большем.
В гримёрке привычная толкотня – музыканты ходят по головам друг у друга. Дайте место у зеркала, где мой тюнер, суки, снова заныкали куда-то, дай сигарету – забыл купить по дороге, Пепел не тухни – дёрни шмали1 для драйва… Пепел отворачивается – не нужно никакой шмали. Сто коньяку для старта и двести – на сцену.
Батут раздаёт плей-листы2. Пепел заглядывает – стандартный глянцевый наборчик, никакой резкости, сплошной формат. Он недовольно морщится, но обходится без замечаний – наплевать. Отыграем, как написано.
Зал встречает шумно. Вспышки света выхватывают из темноты отдельные фрагменты толпы. Обычно со сцены публику воспринимаешь как одно живое существо, валкое, шумное, безликое. Редко удаётся выхватить чьё-то лицо, глаза – всё сливается в один ком, иногда дружелюбный, иногда восторженный, иногда враждебный… Хуже, когда равнодушный.
Пепел прикрывает струны рукой. Кивает Коксу – начинай, мол, сегодня обойдёмся без приветствий. Настроения общаться с залом нет, сегодня только музыка. Кокс послушно наклоняет голову и роняет сухие четверти – раз, два, три, пятнадцать… Попёрли…
С Митричем группа звучит более собранно, целостно… Вместо чиллаутовского симпатичного распиздяйства – логика выверенных фраз.
Несмотря на апатию, Пепел с удовольствием ощущает новую тугую жилку, тяжёлый пульс, появившийся в звучании. Слаженный механизм послушно прёт, поднимая планку настроения публики всё выше. Только вот нет этой красной чёрточки, чтобы подчеркнуть, чтобы поставить жирный восклицательный знак. Такие знаки – одна из любимейших фишек Пепла.
А значит – забить на все стратегические расчёты Батута. Между песнями в микрофон:
– Сейчас новенькое для вас. Сырое мясо… Ловите, кто сможет поймать! И всё – вдребезги!
Он поворачивается и подмигивает Коксу – тот злорадно ухмыляется.
Правильно, дескать, ну его к ебеням, этого Батута! Шурик откровенно ржёт, Митрич спокойно смотрит поверх очков, ожидая счёта. Пепел повторяет:
– Вдребезги!
Хорошо вступили! Просто загляденье, как вступили! Тяжёлый брутальный рифф – нате вам сырое мясо!
Каждую ночь меня одолевает
Жажда убийства, я убиваю
Мерзкую суку липкую скуку…
Апатия исчезает, уступая место злому бешенству, кровавому туману в глазах… К чёрту публику – играть для себя, давненько ведь не получалось для себя…
Вдребезги
Целоваться
Вдребезги
Отрываться
Вдребезги
Всё будет заебись!
Зал взрывается торжествующими воплями. В сторону столиков в
VIP-зоне Пепел даже не смотрит – сейчас это всё не имеет ни малейшего значения. Музыкант имеет право быть ёбнутым – никто не вправе ему это запретить.
Соседей погрязших в сплетнях червивых
Застёгнутых наглухо благочестивых
Мы вышвырнем за борт в родные помойки
Заживо гнить в накрахмаленных койках…
Ребята, молодцы, выкладываются в полный рост – хулиганская выходка Пепла в кассу. Шурик вылабывает гитарное соло, тянет по жилочке каждую нотку – тоже в кассу. Батут, небось, рвёт на себе волосы за кулисами – потом будет ныть, что просрали, всё-таки шанс свой. Шанс, которого и не было, скорее всего – их, шансов этих, только на чужих хватает, за которых договорено, а для нас не остаётся ни на полстолечко…
После коды публика долго беснуется, требуя повторить. Неплохая песенка получилась – жаль, неформатная. Хотя, потому и неплохая, что неформатная… Пушка гуляет по залу, выхватывая кусочки фанатского драйва. И вдруг… Сердце Пепла тук-тук… тук-тук…
Остановилось… Больше не стучит – там за одним из столиков
Татьяна. На столе цветы, рядом – какой-то хмырь с запонками… За одно мгновение глаз выхватывает бесконечное количество мелких деталей, хотя, так не бывает, конечно…
Обернулся к ребятам – покочумайте, я сам сыграю. Кокс пожал плечами, отложил палочки в сторону и упёрся спиной, усаживаясь поудобнее… Митрич поставил бас на подставку и вышел за кулисы.
Пепел негромко произнёс в микрофон:
– Иногда мы совершаем ошибки. Это нам свойственно – мы ведь человеки, а не роботы или компьютерные программы. Хотя, если разобраться, даже компьютерные программы сбоят. Прошлое необратимо, заново его не проживёшь… И единственное, что мы можем сделать – это попросить прощения за ошибку… Я, как человеческое двуногое, наошибался вдоволь… И хочу попросить прощения у женщины, которой причинил боль своими ошибками. И сказать, что я хотел бы всё исправить…
В зале воцарилась мёртвая тишина. Было слышно, как работают вентиляторы в усилителях, как дышат стейджмены1… Пепел тронул струны гитары… Прикрыв глаза, тихонько в микрофон:
Я не боюсь темноты, когда я с тобой,
Если захочешь пить – я стану водой
Рекой
Плыви, куда захочешь…
Резкий удар по струнам. Громко, с надрывом:
Мне бы только глоточек
Тебя!
Мне бы лишь прикоснуться
Губами!
Всё наощупь, по чуйке… С паузами… Всплесками и шёпотами…
Ступенечками…
Зажигалки в поднятых руках…
Вертикальные танцы – зачем они нам.
Ритуальные ласки по простыням
Прольём
Волной
И в них утонем…
Что-то в этом есть, какое-то очищение от накипи самоёбства на краешках души, волны, вибрации, пространство, освобождённое от чувства вины. Вины перед самим собой в первую очередь…
Кода… Потрясённое молчание в зале… И взрыв аплодисментов, воплей, шквал, которого потолок сейчас не выдержит и рухнет к бениной маме. Он выключил комбик, выдернул джек и ушёл со сцены, не прощаясь, слыша за спиной рёв публики.
Батут брызжет слюной, тормошит – чувак, ты просто сукин сын, сволочь, ты подставил нас всех, но ты купил их этими "дребезгами" злоебучими, я чуть не обосрался от страха, а эта песня последняя – это гвоздь в сердце, просто срубил всех, как ёлочки, подлючий ты сукин сын! Я плакал там за кулисами, ублюдок ты наркоманский, или мы сделаем с тобой невъебенные бабки или нас всех просто вышвырнут нахуй из этого бизнеса! Там сейчас просто каждая тёлка готова лечь за тебя под поезд, мудак ты волосатый, ты хоть это понимаешь? Не толкайся, остановись хоть на минутку, идём, подойдём – там с тобой хотят переговорить люди…
…
Узелок развязался. Слова – это слова. Приятно их говорить, когда знаешь, что по концовке всё срастётся. К тебе или ко мне? Давай к тебе – я скучала по твоему гадкому продавленному дивану – хоть я всё время и скатываюсь с него. Ты ведь любишь спать у стенки, всегда у стенки, рыцарь ты мой печального образа…
Не зажигая света, войти в прихожую. Погоди, я сварю кофе. Не хочу я никакого кофе. Нет, солнышко, традиции нужно блюсти. Какие традиции, о чём ты? Сейчас узнаешь… Сварить побольше кофе, вылить его в большую чашку, внести в комнату и шваркнуть эту чёртову чашку об пол изо всей дури. Ты что, с ума сошёл? Да, да, да, я уже давно сошёл с ума, я ежедневно схожу с ума по твоему запаху, любимая, по непослушности твоих волос, по недосказанности твоих пальцев… Я разлил этот чёртов кофе, чтобы всё начать с чистой странички – это наше новое завтра, рассвет, вены без дыр, кровь без алкоголя, ночь на двоих… Это похороны моей глупости, любимая… Мы будем жить вечно…
МНОГОТОЧИЯ…
Меня как-то спросили, в чём музыка похожа на любовь. Ответ пришёл сам собой…
Они похожи тем, что все мы знаем, как это выглядит, и с чем это едят… Мы много читали об этом и видели фильмов… Но какими искушёнными мы бы себе ни казались… Когда приходит НАСТОЯЩАЯ
ЛЮБОВЬ или НАСТОЯЩАЯ МУЗЫКА – всё это как в первый раз… И мы беспомощны перед этим…
ГЛАВА 6
_Current music: Ночные Снайперы "Ты дарила мне розы"_
Иногда случались вечера, когда им было лень выходить из дому.
Зачем совершать какие-то ненужные движения, куда-то ехать, с кем-то общаться, если вдвоём тепло и уютно, если свечи и сухое вино, если музыка совсем негромко – и непременно старый джаз, шершавый наощупь и терпкий на вкус, если можно трепаться о всяком-разном или, наоборот, обойтись без слов. Расположиться на ковре, пуская вверх никотиновые кольца, или валяться в кресле, болтая ногой и в который раз разглядывая носки с пальцами в жуткую полоску – последний писк моды в этой отдельно взятой квартире.
И в самом деле, зачем куда-то уходить, если столько новых пузырьков с разноцветными лаками и можно до глубокой ночи разрисовывать ногти в самые безумные цвета. Если плотно задёрнуты шторы и не хочется впускать к себе этот посторонний мир с улицы.
Зачем искать что-то снаружи, если здесь так приятно и каждый жест
(или его отсутствие) делает их ещё ближе друг к дружке. Ведь близость – понятие безграничное. Всегда остаётся место для ещё одного шага навстречу.
– Дашка…
– М-м-м-м?
– А ну колись, чего там тебе вчера Максик на ушко пел, пока я была в микрофонной?
– Ой-ой-ой, какие мы глазастые! И всё-то мы видим, и всё-то мы знаем!
– А то! Это у меня профессиональное – я же журналюга. Ёлки-палки, ноготь сломала…
– Говорю тебе – возьми у меня умную эмаль. Две недельки попользуешься – ногти будут как мрамор. У тебя же постоянно ломаются…
– Ну, давай свою эмаль. Хотя, что-то я мало в неё верю. Так что
Максик? Не съезжай, конспираторша.
– Больно надо съезжать. Максик был совершенно неоригинален, любовь моя – он решил, что мне не хватает крепкого мужского плеча, и предложил его подставить в интимной домашней обстановке. На его языке это называется "заценить новую картину".
– Погоди, Дашок, какую, нафиг, картину? Он картины коллекционирует, что ли?
– Ты, ласточка, совершенно не интересуешься людьми вокруг себя…
– Такими мудаками, как Максик, я бросила интересоваться в девятом классе…
– Не перебивай. Максик у нас – натура творческая и разносторонняя. Подай вон те щипчики, плиз. Спасибо. Так вот, солнышко, Максик, кроме того, что он пианист и трубач, ещё и художник-самоучка. Он рисует, то есть пишет – оказывается, правильно говорить "пишет" – сюрреалистические полотна.
– Ебануться! – Пэм изумлённо воздела руки к потолку. – Какой одарённый юноша! Возможно, я была неправа на его счёт! И что ты ему ответила?
– Да ничего особенного – я сказала, что ничего не понимаю в живописи, поэтому не сумею оценить всех тонкостей… То есть не соответствую его высоким духовным запросам. Тогда он предложил забить на картины и просто выпить кофе вдвоём. У него дома, естественно.
– А ты?
– А я ответила, что люблю только кофе, приготовленный тобой – ты, мол, знаешь в этом толк, остальные – нет.
– И что Максик? Продолжал настаивать?
– Представь себе, да! Он предложил всё-таки попробовать, уверяя, что прекрасно готовит кофе. А я ответила, что не стоит даже пробовать, ибо каждый негативный опыт откладывается в подсознании и может стать причиной глубокой депрессии, когда накопится в достаточном количестве.
Пэм прыснула. Даша улыбнулась и продолжила:
– Максик гарантировал, что негативного опыта не случится – на редкость целеустремлённый молодой человек. Тогда я заявила ему напрямик, что умный мужчина должен уметь понять вежливо завуалированный отказ. Если же мужчина настолько глуп, что этого отказа заметить не может, то даже такой воспитанной барышне, как я, ничего не остаётся, кроме как сказать без обиняков, что общение с сексуально озабоченными особями меня не интересует ни в коей мере.
Поэтому нет смысла продолжать этот бессмысленный разговор.
– Ай, молодца! – Пэм от души рассмеялась. – И как он это воспринял?
– Следует отдать ему должное – Максик сохранил лицо и сказал, что будет рад, если я всё-таки решу навестить его, когда мне станет одиноко. Я заверила его, что если воспылаю таким желанием, то не стану сдерживать себя ни разу. Налей-ка мне ещё вина.
Звонок в прихожей нарушил идиллию. Пэм поднялась с ковра:
– Вот блин, принесли кого-то черти. Пойду, открою.
Хлопнула дверь в прихожей. Даша прислушалась к шуму невнятных приветствий, прикидывая, кто бы это мог быть. После длительного шуршания снимаемой верхней одежды, упорного поиска тапочек и прочих ритуальных действий, обычно сопровождающих приход гостей, в комнату ввалились Митрич с Коксом, а за ними вошла Пэм. Митрич был нетрадиционно возбуждён, непривычно нетрезв, а его забинтованная левая рука болталась на перевязи. Кокс же, абсолютно привычно пьяный, ржал и восторженно гугукал:
– Дашка, привет! Классно выглядишь! Чё это у вас тут – косметический салон? Киряете тихо-мирно? Педикюрчики малюете?
– Маникюры! Знаток хренов, – фыркнула Пэм.
– Один хуй! А мы к вам пришли искать политического убежища! -
Кокс оглянулся, вынул из серванта бокал побольше и набулькал себе вина по самые края. – Ну, со свиданьицем! – он отхлебнул и развалился в кресле. Незамысловатость тоста его совершенно не смутила – Кокс был противником большого количества текста, когда уже налито.
– За каким ещё убежищем? – Пэм подала Митричу бокал с вином. Тот благодарно принял его и уселся на пол.
– Да вот у Митрича казус приключился. Рассказывай, чувак!
Девчонки, это просто цирк шапито! Я чуть не обоссался от смеха, когда услышал! Старый, не тяни вола за хвост, рассказывай!
– Да чего тут рассказывать, – Митрич поставил бокал рядом с собой и почесал здоровой рукой затылок. – Я сегодня дома фигню вытворил – печку взорвал нафиг.
– Это как? – Даша и Пэм недоуменно воззрились на него.
– Ой, бля, это пиздец! Девки, не подпускайте его к печкам – а то он и здесь чё-нить взорвёт! – Кокс завалился набок в новом приступе хохота.
– У меня батареи. Да перестань визжать, – одёрнула его Пэм. -
Мить, чё случилось-то?
Страдалец недоуменно развёл руками:
– Да я и сам толком не понял… Короче, встретил я днём Колюню.
Он два года в Москве работал, а вчера приехал на пару дней. Типа в отпуск. Ну, спрыснули мы это дело, как полагается. Хорошо так приняли – граммов по четыреста. Я решил перед репой заскочить домой и пожрать толком – а то мы сидели в каком-то шалмане, где и жратвы-то человеческой не было, сплошные салатики. Пришёл я домой, жена мне борща налила в тарелку, ну а я держусь от неё подальше, чтоб не заметила, что кирной. Факел от меня опупеный. Но я конспиратор нехилый – стараюсь не шататься и дышу носом. Думаю – пожру быстренько и слиняю. Жена говорит – зажги, мол, печку, а то прохладно. А меня чёто переклинило – наверное, от того, что сильно зациклился на конспирации. Подошёл я к печке, открыл газовый кран, а потом гляжу – спичек рядом нет. Ну и оставил газ открытым, а сам пошёл за спичками. Пока нашёл, пока пришёл… Ну, сами понимаете, шифровался – на это тоже уйма времени ушла… А газу в печке накопилось дофигища – кран-то я открытым оставил… Короче, спичку зажёг – а оно ка-а-а-а-ак рванёт! – Митрич сделал драматический жест рукой и смёл с тумбочки все пузырьки с лаками и умными эмалями. -
Ой, простите, я нечаянно… Меня от печки отбросило метра на три. И первое, что я сделал – это выпал на измену, что жена выкупит, что я пришёл кирной. Хуйня, думаю, сделаю вид, что ничо не было, и буду дальше конспирироваться. Быстренько сел за стол и ем борщ, как ни в чём не бывало…
Митрич отхлебнул вина, посмотрел на слушателей, корчащихся от смеха, и продолжил:
– Сижу, ложкой в тарелке ковыряюсь. Типа ем. Шифруюсь, само собой. Забегают жена с тёщей – Митя, что случилось? Я, типа, делаю удивлённое лицо – а что такое? Они – да что-то взорвалось! Я пожимаю плечами – не знаю, мол, не слышал. Они смотрят куда-то вверх, я за ними глаза поднимаю – мама дорогая! Крышу у печки снесло набекрень и стоит невъебенный столб дыма и сажи! И хлопья чёрные по всей комнате кружатся! А потом смотрю – рука, в которой ложку держу, вся чёрная от копоти и кожа на ней лохмотьями висит. Кошмар! Вся конспирация – к хуям собачьим! Ну, в общем, перевязали меня, а потом пилили целый вечер. Сообща… Двуручной пилой… Я сначала честно терпел…
Терпел, терпел… Виноват, думаю – надо терпеть. Потом заебался терпеть и эвакуировался – свалил типа на репу. Играть пока не могу – репу пришлось отменить. Вот и решили с Коксом к вам заглянуть – не пойду сегодня домой, если ночевать отставите.
– Оставим, конечно, – успокоила его Пэм, отсмеявшись. – Не отдавать же тебя на съедение жене с тёщей. Да ещё с двуручной пилой.
Ляжешь здесь на диване, а Коксика устроим на кушетке. Кстати, а что
Пепел? Сердился, что репа накрылась?
– Пепел помирился с Татьяной, так что ему всё по цимбалам. Поржал вместе со всеми и свалил к ней – они там друг на дружку не налюбуются, – Кокс скорчил постную рожу и закатил глаза.
– Как он там вообще? Депрессирует?
– Какое там! Говорю тебе – помирился с чувихой. Летает на крыльях энтузиазма, полон новых идей и ебёт всем мозги – типа творческий взлёт у него. Может я это, за флаконом сгоняю? Не будем же мы вот так тупо сидеть целый вечер?
– Открой бар – там коньяк был. И бокалы сразу возьми. А в кухне лимоны и шоколад – принеси, пожалуйста. Только порежь – а то с тебя станется откусывать от целого лимона.
– Чо ты меня ваще за шаромыжника какого-то принимаешь, – обиделся
Кокс. – Сделаю всё в лучшем виде, – и ринулся в кухню.
А Митрич постепенно оттаивал душой, чувствуя себя в этом гостеприимном доме всё свободней. На сегодняшний вечер он защищён от кровожадных поползновений жены и тёщи, а завтра… Завтра всё образуется – на то оно и завтра.
ГЛАВА 7
_Current music: _ _ария_ _ _ _из_ _ "Notre Dame de Paris"
" Belle " (промежуточное действие с диалогами в стиле дамских романов)
– Мне кажется, Лёшка, ты в прошлой жизни был ежом.
– Угум… – лениво соглашается Пепел, не открывая глаз.
Он блаженствует – всё-таки, здорово валяться вместе с любимой женщиной в громадной ванне, утопая в хлопьях душистой пены, и ощущать, как эта самая женщина совершает над тобой массу разнообразнейших невероятно приятных штучек. Голову вот так нахально пристроить у неё на груди и сомкнуть веки, наслаждаясь её прикосновениями, по которым так дико скучал в последнее время…
Иногда приоткрывать левый глаз, по-шпионски любуясь тёмным соском, красиво контрастирующим с белоснежностью пены.
– Поэтому ты такой колючий и вредный, – продолжает Татьяна, водя пальчиком по хитрым лабиринтам татуировок на его плече. – Пытаешься к тебе поближе подобраться – а ты все свои иголки наружу выставляешь.
– Ну-у-у-у, это раньше было. А сейчас я белый, пушистый и ласковый, – Пепел пытается устроиться поудобнее, но мокрая рука соскальзывает с края ванны и он неожиданно погружается в пену с головой. – Тьфу, чёрт, горькая! А пахнет вку-у-у-усно! – он таращит глаза и отплёвывается.
Татьяна смеётся, рассматривая его озадаченную физиономию, торчащую из хлопьев пены:
– Дитё малое – третий класс, вторая четверть.
– Да! – с энтузиазмом поддерживает её Пепел. – Но для того, чтобы это понять, нужно залезть со мной голышом вот в такую ванну!
Татьяна улыбается и сооружает ему на голове рожки из пены.
Любуется своим творением:
– Вот так лучше. Прикольно смотришься – совершеннейший марсианин.
– Ага! Так ты любительница марсианей? – Пепел в шутку хмурит брови. – Попахивает сексуальным извращением!
– Это ты меня извращенкой назвал? – Татьяна в притворном гневе набрасывается на Пепла, колотя его по груди кулачками. – Ты за это ответишь, гнусный инсинуатор!
Короткая борьба и они вдвоём оказываются в воде по самые макушки.
Весело отплёвываются и смеются.
– Да, действительно, – Татьяна трёт глаза и мотает головой, – пахнет вкусно, а горькая!
Они ещё какое-то время дурачатся, брызгаются, ссорятся в шутку.
Потом Пепел снова занимает свою излюбленную позицию, устраивая голову на Татьяниной груди. Она целует его в висок и улыбается чему-то своему…
– Как ты жил-поживал без меня? Расскажи, – она старается спрашивать как можно равнодушней. Вроде бы разговор просто поддержать… Но голос сам собой становится таким ломким и непослушным, что приходится откашляться.
– Да как жил-поживал… Паршиво, честно говоря.
– Скучал по мне? А ну признавайся! – она теребит Пепла и пытается накормить пеной. Вкусно пахнущей, но жутко горькой на вкус, как уже абсолютно точно выяснилось.
– Скучал, конечно! Тьфу! Ну что ты делаешь, вреднюга!
– Сильно скучал? – Татьяна продолжает свои изуверские манипуляции.
– Уж-ж-жасно! Ну всё, сдаюсь, сжалься! – Пепел пытается вырваться, но Танина диспозиция намного выгодней.
– Водил девок срамных? Признавайся, а не то утоплю!
– Ни разу не водил! Как ты могла обо мне такое подумать! – Пепел в праведном гневе хмурит брови и делает стопроцентно честное лицо. -
Мне даже мысль такая в голову не приходила!
– Знаем, как же! Не приходила! Тебе не приходила – другим приходила! Неужто никто не пытался скрасить твоё одиночество?
– Нет! – Пепел поднимает руку в пионерском салюте. – Честное пионерское!
– А если совсем честно? – вдруг тихо спрашивает Татьяна. – Скажи мне, Лёш. Было?
Пепел не успевает отреагировать на резкую смену её настроения и дальше пытается дурачиться. Но Татьяна легонько высвобождается и отодвигается от него.
– Знаешь, почему я спрашиваю? Потому что хочу, чтобы ты оказался в чём-то виноват передо мной… Пусть будет больно, но тогда я сумею избавиться от собственного чувства вины…
– Ты передо мной ни в чём не виновата, Танюшка, – Пепел успокаивающе поправляет ей волосы.
– Виновата… – она отстраняется от этой мимолётной ласки. -
Говорят, в таких вещах нельзя признаваться… Да и я не шестнадцатилетняя девочка… Но я должна тебе сказать – не хочу, чтобы было что-то такое, в чём меня можно было бы уличить…
– Ну во-о-о-от! – насмешливо тянет Пепел, пытаясь разрядить обстановку. – Всё в лучших традициях русского рока. Самокопания в ванной…
– Замолчи! – она резко обрывает его и пару секунд молчит. – Я там, в Париже, сделала большую глупость. Ты ушёл, я была сама не своя. Никак не могла собраться, настроиться… Приехала туда на автомате… Кое-как провела переговоры… Потом бродила по городу, и всё время думала о тебе… Если бы ты знал, как мне тебя не хватало.
Я чувствовала себя брошенной женщиной. Брошенной в классическом понимании этого слова – обида, боль, одиночество… И ощущение своей полной ненужности кому-либо в этом мире… А ещё смутную боязнь, что больше никогда не будет хорошо…
– Бедная моя девочка…
– На банкете было много новых знакомств. Много интересных людей.
Я сцепила зубы, выбрала мужика посимпатичней… Это был представитель наших парижских партнёров… И провела с ним ночь… -
Татьяна подняла глаза на Пепла. – Господи, какая же я дура, что рассказываю тебе всё это.
Пепел ничего не ответил – он был занят внимательным изучением содержимого какого-то флакончика, случайно попавшего к нему в руки.
– Не стану врать – он оказался хорош в постели. Это стало дополнительным поводом глодать себя. Лучше бы я не делала этого – теперь чувствую себя последней дрянью. Не понимаю, зачем я тебе всё это выложила… Прости меня, если можешь. Пожалуйста.
Пепел взял её руку, повернул ладонью вверх и нежно поцеловал запястье. Помолчал. Потом произнёс:
– Не нужно себя винить. Во всём виноват я, и только я. Я оставил тебя одну, я заставил тебя мучиться одиночеством… Я толкнул тебя на это… Так что не нужно себя ни в чём винить.
Немножко подумал и добавил:
– И… Если тебе станет от этого легче… Я вёл себя всё это время не лучшим образом. Так вывалялся в грязи за эти недели, что отмываться придётся долго. Но зато многое стало на свои места…
Обещаю больше не доставлять тебе столько неприятностей. Если ты, конечно, сумеешь меня простить, любимая…
(занавес)
МНОГОТОЧИЯ…
Мне кажется – он что-то вроде писателя. Монументальный стол, тяжеленное кресло (хотя офисное удобней) и старинная клацающая пишущая машинка – никаких компьютеров, потому что он так привык. Он вообще любит, как привык…
А возле стола – ворохи смятой бумаги, где каждый скомканный лист
– чья-то неудавшаяся жизнь. Заготовки, не ставшие произведениями.
Там характер не написался, там с сюжетом не удалось, там фантазии не хватило…
Я вижу, как он пишет мою повестушку. Досадливо морщась, он стучит по клавишам, иногда задумывается, трёт кончик носа… Временами борется с соблазном порвать всё к чёртовой матери – только нельзя всё порвать. Что-то должно быть и закончено.
Ему пишется тяжело – приходится бороться с тем характером, который сам же написал. Только характер-то написал где-то там вначале, теперь приходится соответствовать. Я чувствую отсутствие его вдохновения. Чувствую все эти приёмчики типа "новый поворот сюжета", "а здесь немножко элегантной депрессухи" и, конечно же,
"хэппи энды – это слащавый отстой"… А ещё опечатки, эти поганые опечатки, которых тем больше, чем меньше его вдохновения.
Я всего лишь персонаж, я полностью в руках его. Он пишет мой сюжет по написанному характеру. А я, как шкодливый первоклассник, делающий мелкую бяку взрослому – я вот нарочно не пишу его с большой буквы. Хотя так положено…
ГЛАВА 8
_Current music: Jonny Lang "_ _Lie To me_ "
– Я, чувак, тебе реально говорю – во всём виноваты "Битлз". Это они, пидорасы, попсу придумали. До них всё было заебись – каждый получал за своё лабло то, чего стоил. Если ты гений – пожалста, вот вам признание публики, получите-распишитесь. Ну, и бабло, соответственно. А если ты дешёвка, то хуй тебе на рыло и пинок в жопу. Всё по-честному.
– Да ладно тебе… По-честному никогда не было. Всегда были гондоны, которые умели без мыла в жопу пролезть. А в искусстве – не только в музоне, а во всём искусстве – таких пидоров всегда хватало…
Вечерние посиделки после записи – дело, в общем-то, привычное.
Отыграно всё, что было на сегодня запланировано, выключен свет в
"аквариуме", не мигают огоньками пульт и приборы. До завтра – качум.
По домам расходиться как-то неохота – лучше послать гонца за парой фляндров водки с нехитрой закусью и расслабиться за приятным трёпом под свои законные двести пятьдесят. Во главе стола важно восседает монументальный Челя, и все его сто десять кило живого веса просто излучают довольство жизнью и покой. Пепел, зажав в зубах трубку, что-то задумчиво черкает на листочке нотной бумаги – похоже, поймал очередную мыслю. В общем разговоре он почти не участвует, но с интересом следит за ходом рассуждений, одобрительно улыбаясь в тех местах, которые кажутся ему особенно удачными.
Митрич сел на своего любимого конька, и слезет с него, похоже не скоро. Это у них с Коксом такая муз А – рыться в истории музыки, пытаясь найти корень зла, именуемого пиаром. Версии возникают самые неожиданные и противоречивые. И лишь одно незыблемо в этих ставших привычными словесных баталиях – стойкая неприязнь Митрича к "лучшей группе всех времён и народов".
– Согласен, пидоров хватало всегда. Но "Битлз" – это полный пиздец творчеству в музыке! – Митрич поглядывает на Кокса поверх очков, следя за произведённым эффектом. – Представь себе – пятидесятые-шестидесятые, клубы, джаз, блюз, Бэйси, Паркер,
Эллингтон, Дэвис… И тут появляется какая-то школьная группка, которая и играть-то толком не умеет. И эти шпендюки просто берут и перечёркивают всё, что было сделано до них. Причём не мастерством перечёркивают, не оригинальностью идей! Нет, эти говнюки просто начинают продвигать простенькие шлягеры с запоминающимися мотивчиками! И всё! Хана! Музыка умерла – родился шоу-бизнес!
– Чувак, ты передёргиваешь. Не они же изобрели простенькие шлягеры, – Кокс любит занимать позицию, противоположную точке зрения собеседника.
– Но они их продвинули! Они, суки, стали прикармливать журналюг, работать с общественным мнением. В общем, выехали на заказных статьях и слухах. А мы теперь расхлёбываем дерьмо, которое они тогда заварили. Их рецептик, не сомневайся.
– Да хватит вам тереть двадцатый раз об одном и том же, – вмешивается Челя. – Какая разница, кто виноват. Имеем то, что имеем.
И поздно пить боржоми – давайте лучше пить водку. Наливай Шура, а то что-то много текста.
Шурик разливает по рюмкам водку, народ выпивает, покряхтывает, руки тянутся к закуске.
– Пепел, снова ты сёрбаешь! – Челя передёргивает плечами и страдальчески морщится. – Вечно у меня мурашки по спине бегают, когда с тобой киряю. Пей по-человечески, одним глотком. А ты цедишь
– сёрб, сёрб, сёрб, сёрб! Брр-р-р! Извращенец, бля!
– А я не умею одним глотком, – улыбается Пепел.
– Учись! Садишься за стол с порядочными людьми – так веди себя культурно! У меня в голове судороги начинаются, когда я слышу, ты хлюпаешь и сёрбаешь!
– Хорошо, – покорно обещает Пепел, – обязательно научусь. Буду брать у тебя уроки. А ты лучше, голубь, расскажи, как Митрич с
Шуриком учили какого-то пионера импровизировать. Хочу услышать от очевидца…
– О! – Челя радостно выпячивает грудь, – это классика!
– Давай, я сам расскажу, – порывается Митрич.
– Тихо! Засохни! Ты, во-первых, тогда уже был в такой кондиции, что можешь всего и не помнить! А во-вторых, у меня интересней получится!
Челя для пущего вдохновения наливает себе рюмку водки, залпом высаживает её, вкусно закусывает маринованной помидоркой и начинает рассказ:
– Короче, на прошлой неделе эти два обормота – Митрич и Шурик – заявились ко мне с литром водки. Типа негде её оприходовать, а у меня здесь тишь, благодать и мухи не кусают. Я их пустил, конечно – пусть посидят чуваки, жалко, что ли? Разложились они здесь на столике, а я собирался подключиться чуть позже – у меня здесь как раз записывался "Автомат Калашникова". Ну, такая себе пионерская бандочка, ничего интересного. Короче, я сижу, работаю с пацанами, а эти троглодиты типа оттягиваются.
– Блядь, лучше бы мы сюда не приходили, – вставляет свои пять копеек Митрич. – Это можно окабанеть, когда во время кира такая хрень из-за дверей доносится. Чуваки – полные неликвиды. Я реально рак уха тогда заработал.
– Подожди, не перебивай, – досадливо кривится Челя. – В общем, не знаю, каким макаром, но присосался к ним гитараст этих "автоматов".
Чего-то он их там нагружал…
– Просил, чтоб научили импровизировать на гитаре, – уточняет
Митрич. – Мы его ласково так отфутболили – не мешай, мол, иди лучше записывайся. Он как клещ вцепился – расскажите сам принцип. А что ему рассказывать, если он ни уха, ни рыла в этом не волокёт. Мы его культурно спроваживаем – чего тут рассказывать, учись и лабай… А он своё гундосит – ну должен же быть какой-нибудь секрет, на котором всё строится… Шурик не выдержал и послал его за водкой – иди, мол, купи два жбана, а мы, так и быть, расскажем тебе секрет. Пока чувак бегал в магазин, мы уже успели о нём забыть. Сидим, трындим о своём… Прибегает, приносит "бинокль"1… Ну, говорит, рассказывайте. Шурик, типа, удивился – чего тебе рассказывать? А чувак ему: "Секрет рассказывайте, как импровизировать!" Тогда Шурик подумал и говорит: "Секрет простой – НИКОГДА НЕ ИГРАЙ СИ-БЕМОЛЬ!"
Все долго смеются. Потом завязывается спор на предмет того, поверил ли пионерский гитарист в то, что ему действительно сообщили важный принцип импровизации. Мнения разделились – Митрич считал, что чувак понял, что его развели. А Челя истово уверял, что юное дарование стопроцентно повелось, и теперь ни за что в жизни не будет играть запретную ноту, адскую и загадочную си-бемоль. Решили спросить Шурика, который как раз в этот момент куда-то запропастился.
– Шура! Голубь драгоценный, куда ты делся? Иди, реши наш маленький спор.
– Чего? – Шурик появляется из аранжираторской.
– Как ты думаешь, гитарист "калашей" повёлся на твою разводку?
– А хуй его знает… Вряд-ли… Это же полным дауном нужно быть, чтобы купиться на такое… Хотя… Он и выглядит полным дауном.
Слушай, Чель, у тебя от головы есть что-нибудь в аптечке?
– От головы, Шура, очень хорошо помогает одно средство, – загадочно тянет Челя.
– Ну?
– Гильотина, – под общий хохот сообщает он Шурику и с наслаждением наблюдает, как у того вытягивается лицо. – Иди, глянь в шкафчике, может и есть чего. Только ты не мешал бы таблетки с водкой.
– Да ничего страшного – сто раз пил анальгин после спиртного – он от этого ещё лучше всасывается. Спасу нет терпеть.
Шурик подходит к обшарпанному шкафчику самого совкового вида с намалёванным на дверце красным крестом. Долго в нём роется, полностью погрузив туда голову.
– Народ, а донотит от чего? Не от головы, часом? – гулко доносится из глубин аптечки.
– Какой донотит ? В первый раз слышу, – Челя, кряхтя, поднимается и подходит взглянуть. – А ну покажь, что это за лекарство такое неизвестное?
– А вот, – Шурик выныривает и протягивает Челе два пакетика. -
Порошок какой-то. Порошки обычно бывают или от головы, или от температуры. Должно помочь, по идее.
Челя рассматривает загадочные пакетики сначала с недоумением, потом с восторгом, и начинает корчиться в приступе дикого хохота. Он приплясывает, хлопает себя по толстым ляжкам и барабанит кулаками по своему громадному колышущемуся брюху.
– Ну, ты ваще! Ой, уссаться!
– Что там? – заинтересованные зрители подходят взглянуть, заинтригованные причиной столь бурного веселья.
Наконец, Челя разжимает руку и выставляет на всеобщее обозрение два замызганных пакетика с силикогелевыми шариками, которые обычно кладут в новую обувь, для того, чтобы защитить её от сырости. На каждом из них большими чёрными буквами написано:
DO NOT EAT1
МНОГОТОЧИЯ …
Город живет – из распахнутых вен
Хлещет любовь без вкуса измен,
Без слёз и гримас, без порванных платьев,
Любовь поцелуев…
ГЛАВА9
_Current music: Louis Armstrong "_ _Hello, Dolly_ "
– Только знаешь, Тань, ты учти, Михаил – человек очень специфический. Художник он, конечно, талантливый, но в извилинах у него живут тараканы величиной с пельмень.
– Ой, нашёл, чем напугать! После знакомства с тобой мне уже никто не страшен. По сравнению с твоими коксами, гургенами и зайцами остальное – просто семечки.
Прикольно вот так идти пешком по подсохшим тротуарам и наслаждаться ясным апрельским утречком. Затяжная зима, наконец-то, убралась восвояси, оставив город в покое. Улицы до краёв затоплены бешеной наглостью весны – обезумевшие от счастья птицы в мокрой синеве неба, смеющиеся девчонки в расстегнутых плащах сверкают коленками, наглые ободранные коты беззастенчиво дрыхнут, подставляя скупым лучам апрельского солнца грязные бока. В такие моменты кажется, что все траблы позади и дальше всё будет хорошо.
Пару дней назад Татьяна озадачилась выбором подарка для Кости
Владыкина, человека и парохода, приятеля и партнёра по бизнесу, мужа той самой отбитой на всю голову Нинки, которая так судьбоносно заволокла когда-то Татьяну на концерт "Вельвета". Перебрав в уме всевозможные затасканные варианты принятых в таких случаях подарков
– часы, браслеты, золотые цепи и прочая хренотень – Татьяна решительно отмела их все. Она была уверена, что подобной фигни
Костику подарят в количестве достаточном.
– Лёш, у тебя ведь есть знакомые художники? Только хорошие, а не мазилы.
– Сколько хочешь, родная. Чего-чего, а этого добра завались.
Очень хороших, правда, немного, но тебе же не нужен полк?
– Нет, я думаю обойтись одним, – улыбнулась Татьяна.
– Могу тебе ещё парочку поэтов подкинуть для комплекта. А о музыкантах я вообще молчу.
– Нет, мне нужен именно художник. У одного моего хорошего приятеля день рождения и я подумала, что неплохо бы подарить ему хорошую картину.
– А-а-а-а… Понял… Да сколько угодно. А ты выбрать сумеешь? Я ничем помочь не смогу – в живописи совершенно не разбираюсь.
– Я сориентируюсь, не беспокойся. Ты только порекомендуй кого-нибудь.
– Сейчас соображу, – задумался Пепел. – Жаров в отъезде…
Колька… Нет, тоже не то… Степаныч слишком заумный… О! Я тебя сведу с Михаилом – он реально классный чувак. А что хороший художник
– так это стопудово. У него постоянно выставки – Варшава, Париж,
Токио. То, что тебе нужно. А его картины – их даже я чувствую. Очень попсово нарисовано. Попсово в хорошем смысле.
На том и остановились. Пепел созвонился с художником, договорился о встрече, и с утра они отправились к нему в мастерскую. По причине хорошей погоды и весеннего настроения было решено пройтись пешком – благо идти недалеко.
– Если купим что-нибудь – вызовем такси, – решила Татьяна.
И было им весны по самое горлышко. Тротуары, коты, крыши… Идти, держась за руки, ощущая, что весна уже внутри, бурлит в венах, перемешивая эритроциты с лейкоцитами и с прочей хренью – чего там ещё у нас внутри понапихано. Неважно… Важно, что хорошо! Важно, что надёжно, хотя нет ничего надёжного в этой жизни, как и в следующих, если они будут! Важно, что наплевать на всё, что мимо них, таких счастливых… Когда от счастья комок в горле, который не проглатывается, когда от счастья в носу щиплет, когда рот разъезжается в глупой улыбке… И к ебеням собачьим всех писателей, вместе со мной (хоть и не писатель я вовсе), потому что никому не удавалось описать это состояние безграничного вдоха… Просто это нужно прожить самому. И тогда всё знаешь сам и не нуждаешься ни в каких описаниях, каждое из которых – просто дешёвая подделка…
Они вошли в скверный подъезд, поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж и остановились перед дверью, на которой красовалась надпись: