После смерти отца образовалась у меня привычка ежегодно ночью после заутрени приходить к нему на могилу.

Уйдя незаметно из церкви, я перелазил через деревянный забор кладбища и проводил тут весь остаток ночи до самого восхода. Кладбище наше, как вы знаете, расположено над городом, а с той скамейки, где я обычно устраивался недалеко от могилы, был виден собор сквозь еще не покрывшиеся листьями деревца. Я следил за мелькавшими на погосте огнями, и пасхальный звон сливался для меня с пением просыпающихся птиц и разгорающейся всё ярче зарею. Это были лучшие минуты моей жизни. Никакими талантами я никогда не обладал, но думаю, что в те свои юношеские ночи я знал, что такое вдохновение. Необычайная ясность мыслей и движения чувств возносила как бы меня над жизнью. Я испытывал странную легкость... Но боюсь, что у меня не хватит умения объяснить вам тогдашние мои состояния. Добавлю только одно, что главная их прелесть для меня заключалась в отрыве от жизни. Это было какое-то небытие, как сказал бы книжник. Как курильщик опиума, я ждал с нетерпением весь год новой такой минуты. Тем легче мне было сносить все житейские тяготы. Достаточно было вспомнить пасхальную ночь, и я успокаивался, любое волнение проходило мгновенно. Глубоко, облегченно вздохнув, я уже смеялся над тем, что за минуту до того казалось мне непреодолимым несчастьем. Я жил как бы в двух мирах с моею благою тайною. Конечно, - тайной; кто же рассказывает о таких вещах. А между тем я не удержал в себе своей тайны. Случилось, впрочем, это естественно, - в разговоре. В одном из тех разговоров, на которые способна только юность. Знаете, когда после долгих размышлений, после лет печальных бесед с самим собою случится встреча с незнакомым до сего времени человеком, с которым с первого слова станет легко и свободно. Тут прежний молчальник вдруг прорывается, как плотина, и спешит за один раз высказать всё. И, заметьте, не столько для собеседника, сколько для самого себя. Это похоже на мгновенную кристаллизацию насыщенного раствора, наступающую от первого легкого толчка. Всё, что до сих пор неясно бродило в вас, в процессе речи начинает вырисовываться перед вами с необычайною ясностью. Чувства и разрозненные впечатления превращаются в формулы, которые кажутся вам открытиями, полными значения для всего человечества. Так случилось и со мной. Единственным моим оправданием может быть только то, что собеседник мой был не совсем человек обычный. Про него ходили слухи, что он занимается магией и осилил древние языки, чтобы в подлинниках изучить каббалу и проникнуть тайны египетской Книги Мертвых. Сам я тогда почитывал довоенные теософские брошюрки, и одно слово «магия» приводило меня в трепет.

О человеке этом я слышал уже давно. Фамилия его была Кнопп или Кнапп. Он был немец. Жил особняком ото всех, одевался до странности просто. По утрам в широкой соломенной шляпе с корзиной в руке шел на базар, где покупал молоко и овощи. Вернувшись, наносив себе воды, рубил в саду перед крыльцом дрова и принимался за приготовлние для себя обеда. Комната его маленькая, мрачная от закрывавшего окно каштана, была набита в беспорядке набросанными книгами. На стенах висели странные чертежи с каббалистическими знаками. Посещавших его немцев встречал недружелюбно. Знакомство со мной произошло через книгу. От кого-то Кнапп узнал, что у меня есть «Тайная доктрина» Блаватской. Мне передали, что он просил одолжить книгу на несколько дней. Воспользовавшись этим, я взял Блаватскую под мышку и не без трепета отправился к немцу.

Чтобы попасть в его комнату, надо было миновать ветхое полуразвалившееся крыльцо и темную переднюю, сырую от того, что в ней хранились дрова и лежала насыпанная с осени в угол картошка. На тонких веревочках над головой висели, покачиваясь, какие-то высохшие корни и травы.

Немец был бос. Поверх темной рубахи с закатанными по локоть рукавами у него была одна незастегнутая, сильно потертая жилетка. Он протянул мне через порог руку, покрытую мохом черных густых волос. Я было поспешил через порог перешагнуть, но он силой рукопожатия удержал меня за порогом.

– Не бойтесь, - зашептал он, наклоняясь ко мне и показывая на порог, - тут живет чур, а не черт. Он благословляет паузы. А ведь рукопожатие символ паузы. Вы знаете об этом?

Совершенно ошеломленный и сбитый с толку, я очутился в комнате немца на единственном шатком стуле. Сам он присел предо мною на корточки. Блаватскую он отложил в сторону и глядел на меня черными поблескивающими глазами. Признаюсь, мне было жутко.

В комнате, впрочем, если не считать странных диаграмм на стенах, не было ничего странного. Пахло розовым маслом. На столе лежала коричневая от времени и пыли вязаная скатертка.

Немец заговорил, и тут произошла беседа, о которой я упоминал в начале рассказа. (Вы простите, что я отбегаю от своей темы, но все эти подробности с нею связаны; да и очень уж меня, - на всю жизнь, наверно, - поразили.) Так я проговорился, выдал свою тайну, - рассказ о своих посещениях кладбища после заутрени.

Выслушав меня, немец помолчал и потом спросил, глядя в сторону:

– И никогда не пробовали до? Я говорю: до заутрени провести ночь на кладбище?

Мне и в голову, конечно, ничего подобного не приходило.

– А вы попробуйте, - сказал Кнопп и сейчас же добавил, - только если у вас нервы слабые, лучше не делайте этого. Ну, а если уж решитесь, то сделайте некоторые приготовления. Обязательно возьмите с собой, - запишите, чтобы не забыть, это очень важно, - в какой-нибудь флакончик немного проточной воды, - не из колодца, а проточной; ломоть хлеба и немного творогу, и яйцо пасхальное. Когда придете, выройте маленькую ямку, вылейте в нее воду, а перед собою положите хлеб, творог и яйцо. И, что бы ни произошло затем, не бойтесь, помните, что они к вам благожелательны прежде всего... Если, конечно, вы чем-нибудь перед ними не провинились.

Тут он посмотрел на меня строго и сделал мне целый странный допрос, после чего закрыл глаза на минуту, подумал и сказал:

– Можете.

Вопросы же он мне задавал вроде того, что - не покушался ли я когда-нибудь на самоубийство, не жег ли своих волос, ношу ли я на себе нательный крест и т.п. Всё это мне тогда показалось наполовину бредом, но свое впечатление произвело, и в том же году на страстной неделе я бессознательно уже готовился исполнить завет немца. Когда красили яйца, я облюбовал одно, унес к себе и спрятал в стол в глубину ящика, за свои тетрадки. Потом разыскал бутылочку, кажется из-под французского скипидара, долго мыл теплой водой и спрятал туда же.

Моя мать вела дом очень строго. В самые трудные времена - и при большевиках даже - лампады не потухали. Впрочем, большевики у нас были недолго. Следить за лампадами приставлен был я. Так уж повелось с детства. В страстную субботу - «страшную», как у нас говорится, - подлил я, как всегда, масла, послушал, как трещат фитильки. В комнатах было таинственно пустовато. В этот день поели рано, ужина не было. Я ходил от двери к двери с невольным сердцебиением. Мать готовилась к заутрене. Старший брат, вздыхая, ворочался на кровати в своей комнате. Он скучал без привычного, а нынче запретного, биллиарда. Стараясь не вызывать подозрений, я накинул старое гимназическое пальтецо, взял в карман бутылочку, яйцо и приготовленный заранее в бумаге хлеб и творог, и вылез прямо через окно в сад. На воздухе было еще серовато. Я бесшумно притворил калитку и устремился направо - вниз: надо было искать проточную воду. Всё прибавляя шаг, я почти добежал, через чей-то огород, к реке, набрал полную бутылочку воды, закупорил, обтер платком и сунул стоймя в боковой карман куртки, чтобы не пролилась.

Вокруг было тихо. Над серевшими домами черным волосатым горбом виднелось кладбище. И в первый раз в жизни при мысли о нем сердце у меня опустилось. Ведь сколько ночей я провел на нем не только в полном спокойствии, но и в повышенном просветленном состоянии. Минуту я даже заколебался, но сейчас же применил свое верное средство против всяких страхов: раз решившись, не думать больше.

По привычке я подошел к кладбищу со стороны оврага, но потом подумал, что еще рано и ворота, наверно, открыты. Я подошел к главному входу вдоль забора. В промежутках меж заборных досок мелькали знакомые кусты, кресты, ограды, скамейки, кем-то затепленные огонечки лампадок. Всё это было сегодня чужим и мертвенно холодным. Тревожное чувство росло, как я ни подавлял его в себе.

Вход еще был, действительно, открыт. О деревянную калитку стукнула ржавая рельса, привязанная здесь вместо блока, чтобы калитка сама захлопывалась. Непривычной для ночных посещений дорожкой я направился к могиле отца и чуть было не заблудился, не узнавая могил. Раза два, на поворотах мне показалось, что кто-то за мной идет. Но я стиснул зубы, потом прикусил больно губу.

Уже раздосадованный на себя, я решил до конца выполнить всё, что мне советовал немец. Найдя щепочку, я вырыл в рыхлой весенней земле ямку, вылил в нее принесенную воду. Земля с шорохом сейчас же поглотила ее. Затем я устроился на своей всегдашней скамейке, развернув свой пакет и положив его у себя в ногах на дорожку. Бумага в ночной кладбищенской тишине прошелестела как-то очень неприятно. Я даже лопатками передернул.

Вокруг стояла глухая рыжеватая мгла. Я привык к этому месту в часы, близкие к восходу. Когда ночь начинает прозрачнеть, звучать всё выше и чище, тогда сам воздух становится как бы легче, давая свободу дыханию. Теперь же с каждой минутой ночь сгущалась, давление усиливалось. Я точно погружался в черноту, всё гуще меня обволакивавшую. В виски ударял пульс, дыхание задерживалось, и через мунуту я начал вздрагивать от каждого шороха прошлогоднего сухого листка. А тут еще бумага, на которой я разложил свою трапезу, то и дело шуршала. Я, наконец, выложил всё прямо на землю, скомкал бумагу и швырнул в кусты. Проделать это было для меня геройством - так расходились нервы, что я уже боялся каждого собственного движения.

И тут, впервые на кладбище, я ощутил реальную близость человеческого праха под могильными бугорками. Пришла мысль, не оскорбляю ли я всей этой чертовщиной памяти отца. До того момента я действовал если и с подавляемым страхом, то с полной уверенностью. Но, как бы в ответ на все мои сомнения, рядом со мной раздался ободряющий голос моего отца:

– Не бойся, родной, - он так называл меня всегда - «родной», - ничего не бойся.

Я вздрогнул, - так натуральна была эта звуковая галлюцинация. Вокруг в пустоте по-прежнему темнели кусты. Голос же был спокойный, отчетливый, точно звучал в комнате, а не на открытом месте. Но секунду спустя я стал как бы различать неясные контуры сутулой, сидящей на другом конце скамейки фигуры. Совсем как в детстве, когда отец брал меня с собой на прогулку и мы сидели подолгу молча на разных концах садовой длинной скамейки. Мне даже почудилась знакомая отцовская палка, прислоненная к сидению скамейки между нами.

Хотя небо было в тучах, но вокруг в воздухе как-то по-ночному прояснилось. Ветер то усиливался, то замирал. Мы сидели молча. Фигура отца определялась всё более. Я заметил, что он смотрит перед собою вниз в одну точку. Желая проследить его взгляд, я посмотрел под ноги и заметил, что из вырытой мною ямки образовался источник. Вода с кипением вырывалась из земли и вскоре пробила себе маленькое русло вдоль дорожки. С журчанием и всплесками текла она, разливаясь всё больше и больше. Вот уже затопилась вся дорожка, и мне пришлось сесть боком, чтобы не замочить ног. Что-то белое, крутясь и пробиваясь к берегам потока, плыло по течению. Я наклонился, всматриваясь, и понял, что это мою краюху хлеба, намазанную творогом, понесла вода. За ней, подмываемое струями, покатилось, как камушек, яйцо.

Вода в потоке стремилась по наклону налево, туда, где дул ночной ветер. Белый туман, отделявшийся от потока, стлался против течения, ударяясь о него, клубясь и вытягиваясь кверху. Мне чудилось, что из прозрачных струй его вырастают склоненные торжественные фигуры. Седые бороды их стлались по земле, задерживаясь в пучках прошлогодней травы; но вокруг веяли белые одеяния. Фигуры росли всё выше, превращаясь в гигантов. Призрачная процессия медленно пронеслась над открытою частью кладбища и, сделав круг, стала возвращаться обратно. По мере приближения призраки уменьшались в размерах и определялись в очертаниях. Когда передний старец приблизился к нам, я различил в руке его, поднятой кверху, большой согнутый рог. Он торжественно обошел вокруг места, откуда била вода, наклонился, бормоча что-то вполголоса, и поток стал мелеть, свернулся в небольшую струйку и, наконец, иссяк совершенно. Из ямки в земле вырос полный, согнувшийся от собственной тяжести колос. Старец снял с пояса тоненький серпок, срезал колос. В это время остальная процессия образовала возле нас полукруг. Каждый из старцев держал перед собою в ладони синеватые язычки пламени. Осторожно, по очереди наклоняясь, старцы сложили прозрачное пламя на землю. Заструился дым; образовался яркий костер, с шумом ударивший в небо. Возле него на высоком шесте водрузили черную деревянную фигурку. Разобрать я ее не мог, но понимал, что это идол.

Замерев, полудыша наблюдал я странную церемонию. Предводительствующий старец растер на руке срезанный колос и через огонь раздал зерна другим старцам. При этом, переходя из рук в руки, зерна вырастали в маленькие хлебики. Все готовы были вкусить от них, но старец остановился в раздумьи. На руке его осталось три зернышка. Он обвел вокруг глазами, и я, оледенев, понял, что он видит нас - отца и меня. Тяжелый, проницающий взгляд. Отец зашевелился, встал и, кланяясь, складывая руки, как для благословения, ступил ему навстречу. С улыбкой старец протянул ему зерно и затем строго, выжидательно обернулся в мою сторону.

Невольно для самого себя, я вскочил и, повторяя движения отца, сделал вперед два неверных шага. Лицо старца просветлело, он быстро наклонился ко мне, протянул руку. Отделив прядь моих волос, подсек их своим серпом и легким движением бросил в пламя. Но тут мной овладел столбняк, вместо того, чтобы взять протянутое мне зерно, я отшатнулся... Глаза старца сверкнули...

Впрочем, всё это уже подробности. Н-да, знаете, я ведь в первый раз это рассказываю, и сам не знаю почему. Вы, может быть, ждете узнать, что было дальше. Да ничего не было. В соборе ударили в колокола, и я как бы проснулся. Натурально, на кладбище стало пусто. Я и сам не знал, что мне делать - верить или смеяться. Когда я потом встретил немца, мне показалось, что он пытливо глядит на меня и ждет. Но какое-то чувство здравого рассудка, самоохранения заставило меня отвернуться. Я издалека раскланялся и прошел мимо, не любопытствуя услышать, может быть, разъяснение произошедшего со мною.

Как?! Нет, на кладбище по ночам я уже больше не ходил. Странно, а только прежние вдохновенные минуты меня покинули и я уже не испытывал состояний легкости, отрыва от жизни... И хотя, знаете, всё тогда мне привидившееся теперь частенько кажется пустым, но бывают минуты - иногда во сне, иногда наяву - когда сердце просто разрывает на части отчаяние, что если бы я не отшатнулся в последнюю минуту и зерно...

Впрочем, простите... не о всем человек может делиться с человеком. Да и слова не для всякой речи годятся. Не глядите на меня так странно, пожалуйста. Не желаете ли закурить?

Меч, 1937, № 17, 2 мая, стр. 8. Подп.: Г.Николаев.