Кажется, ни одна научная теория не возымела такого влияния на искусство, как учение Фрейда. Отразившись на всех областях человеческого духа, психоанализ легко завоевал прежде всего литературу. Почва для этого была подготовлена великой войною, поколебавшей авторитет разума и давшей выход стихийным силам подсознательного.
В первые же повоенные годы появились сюрреалисты, сознательно связавшие свою школу с фрейдизмом. Появился - «психоаналитический» роман. Пришли критики и литературные исследователи-фрейдисты.
Такой исследователь с легкостью решался на выводы, любезные психоаналитикам, принимая всерьез людей, порожденных писательской фантазией. Литература здесь служила лишь материалом - для психологии и психиатрии. Еще хуже обстояло дело, когда психолог подходил к литературе без особо серьезных историко-литературных знаний, брал на свое прокрустово ложе художественное произведение, - объясняя каждую его подробность символикой «эротического комплекса».
Между тем, значение психоанализа было признано литературоведами. Необходимо было только найти для него соответствующие границы.
Современное литературоведение занимается художественным произведением как таковым, вынося за скобки личность автора и его психический мир. Личный опыт писателя переносится в произведение уже творчески переработанным, измененным. Связь здесь между жизнью и творчеством оказывается нарушена, а выводы, исходящие от творчества к авторской биографии, становятся опасны и сомнительны. Но в сумме творчества писателя возникает его «литературная биография», для воссоздания и изучения которой и служит незаменимую службу психоанализ.
Задача такого биографа неизмеримо сложнее собирателя житейских фактов. Ему предстоит восстановить единство творческой личности писателя в поисках его «психического типа», того ключа, без которого невозможно войти в мир авторских образов и идей.
Опытом такого применения психоанализа в области литературоведения является новая книга А.Л. Бема «Достоевский», вышедшая в этом году в издании «Петрополис». Это сборник статей, психоаналитических этюдов, как их называет сам автор. Большинство уже появилось в различных изданиях. Только этюд «Рассудок и хотение», прочитанный в виде доклада в 1936 г. в Русском Свободном Университете в Праге, печатается впервые. Однако соединенные вместе в одну книгу, пересмотренные и дополненные автором, статьи эти приобретают особое значение. Снабдив их вступлением, в котором определяет границы психоанализа для литературного исследования, А.Л. Бем расположил их в порядке возрастающей и углубляющейся темы, ведя к нужному ему выводу.
От первого этюда, в котором А.Л. Бем доказывает нам свою формулу, найденную в результате исследований: «Достоевский раннего периода - снотворец», т.е. использует механизм снотворчества и галлюцинативного состояния, и до последнего, поднимающего проблему конфликта под- и сверх-сознательного у Достоевского, - автор ходит вокруг одной темы. Тема эта - «проблема замкнутой в себе личности, проблема отъединения, ощущаемого в глубине сознания грехом и приводящего в конечном счете к катастрофе».
Достоевский неутомимо возвращается на протяжении всего своего творчества к одному и тому же излюбленному им типу «отщепенца» - мечтателя, фантаста, отверженника, поглощенного одною какой-нибудь идеей или страстью, неизбежно ведя его к катастрофе.
Только дважды, в самом первом своем произведении и в самом последнем, Достоевский попытался дать героя, в его терминологии положительного, т.е. преодолевшего личное начало действенною любовью. Это Макар Девушкин и Алеша Карамазов. Вопрос, почему же не этот идеал человека сделал Достоевский героем своих промежуточных романов, отдав столько внимания трагедии отверженной личности, А.Л. Бем предлагает положить в основу новой книги. В основу ее легла бы иная проблема: проблема «преодоления замкнутости личности через приобщение к живому потоку жизни».
Книга А.Л. Бема читается, как, впрочем, и все его живые и глубокие исследования, с неослабевающим интересом. Всюду он остается верен своему методу, строго придерживаясь рамок литературы, путем чисто научного исследования делая свои ценные изыскания. И я уклонюсь в сторону, позволив себе отметить поразившее меня при чтении статьи «Рассудок и хотение».
В статье этой автор говорит, - на основании сложного учения Фрейда о взаимоотношениях в человеке сознательного «я», подсознательного «оно» и сверх-сознательного «над-я», - о проблеме у Достоевского конфликта между этими элементами. Для фрейдистов обычен и характерен упор на подсознательное - всемогущее «оно». Но у самого Фрейда понятие подсознательного сложнее. Он отличает его от собственно бессознательного. Рядом с хаосом, шевелящимся в темных углах человеческой души, Фрейд открыл в ней и возможности бессознательной «гармонии», бессознательных моральных побуждений. Для последних он создал особую категорию жизни психики, назвав эту область «идеальным я», «над-я», и попытался подвести гипотезу ее происхождения, объяснив всё «эдиповым комплексом». Как бы то ни было, с «над-я» Фрейд отожествил чувство вины, или попросту то, что мы в обиходе называем совестью. Когда сознательное наше «я» вступает в спор с я «идеальным», последнее мстит нам, насылая на нас Эвменид. Причем «над-я» имеет больше родства с бессознательным «оно», обнаруживая свое преимущество перед сознанием и независимость от него. Момент весьма существенный, скрепленный у Фрейда следующим парадоксом:
«Нормальный человек не только значительно аморальнее, чем он полагает, но и значительно моральнее, чем он предполагает».
Но и это еще не всё, хотя религиозная природа «над-я» кажется уже достаточно очевидной. «Идеальное я» может быть «гиперморально», причиняя неменьшие страдания сознанию и с неменьшей силой покоряя его, чем взбунтовавшееся хаотическое «оно». Тут «над-я» приобретает характер уже некой мистической внешней силы, отчетливо звучащего «Мне отмщение и Аз воздам».
Вывод напрашивается сам собой.
Ведь аксимой существования в душе человека «некой светлости» начинаются все религиозные системы, а кончаются «Мне отмщение...»
К этой концепции как нельзя близко стоит как раз Достоевский, едва ли не самый религиозный писатель своей эпохи. И применение к нему в этом месте именно ее в ее чистом виде, а не в переложении ученого, казалось бы более естественным и оправданным. Достоевский не только мистик, Достоевский - моралист, разбросавший сначала «цветник» своих изречений по страницам романов рядом с жесточайшими картинами человеческого падения, а потом сделавший попытку собрать его в житье старца Зосимы, имеющем самостоятельную, как богословскую, так и художественную ценность.
Как бы то ни было, для меня остается ясным, что если не здесь, в этой книге о трагедии и грехе отверженности, сохраненной в рамках психоанализа, то в той будущей, проектируемой, почти обещанной нам А.Л. Бемом, - о «жизни живой», ему неизбежно придется применить иное высшее мерило к «литературной биографии» Достоевского.
Меч, 1938, № 29, 24 июля, стр.6. Подп.: Г. Николаев. Рецензия на книгу: А.Л. Бем. Достоевский. Психоаналитические этюды (Прага: Петрополис, 1938).