40-45 лет тому назад - 1893-98 годы: переломные в истории русской поэзии. Нарождается символизм, умирает гражданская поэзия.
Только что вышли «Символы» Д.С. Мережковского. Брюсов приветствует новый год в своем дневнике (начинающемся знаменитой фразой: «в лавке купил калоши, перчатки, Лермонтова»):
«Привет тебе, Новый год! Последний год второго десятка моей жизни, последний год гимназии». И дальше следует программа года: «выступи на литературном поприще, блистательно кончи гимназию, приведи в порядок все свои убеждения» и т.д.
Весной того же года Брюсов признавался - «теперь я - декадент». А осенью умер Плещеев, последний представитель гражданской поэзии - петрашевец, вместе с Достоевским ожидавший смертной казни; певец уныния, учитель Надсона. Брюсов был на его похоронах и нес гроб. Сама жизнь забавлялась символикой.
Придя с похорон разбитый, с ноющим от тяжести гроба плечом, с начинающейся инфлюэнцией (как тогда называли грипп), Брюсов записал в дневнике:
«Собственно, для меня любопытнее всего было наблюдать за “психологией толпы”. Студентов было до 300, и они действовали заодно, сразу усваивая мысль и никогда не разбиваясь на партии. На пути нас побила полиция, когда мы вздумали нести гроб своим путем. Тщетно молил сын Плещеева не начинать скандала.
– Я сын покойного.
– К черту!
Думал и я произнести речь, но как-то не удалось.
Изобретение нести гроб на плечах принадлежит мне, конечно мне, но, собственно, я предлагал только донести до катафалка, после же, когда мою мысль преобразовали в пешее путешествие с гробом на плечах в продолжении 5 часов - я проклинал мою мысль...»
В следующем году вышли «Русские Символисты». Брюсов упивался своими стихами («опять написал очень удачное стихотворение “Стонут звуки”. Счастлив!»; «Написал дивное стихотворение “Фиалки”»; «чувствую себя истинным поэтом»). Произошла встреча Брюсова с Бальмонтом («после попойки, закончившей первое заседание, бродили с ним пьяные по улицам до 8 час. утра и клялись в вечной любви»; «Вернувшись от Бальмонта в 3 час. ночи, пьяный, я написал 11 сонетов и 2 поэмы. Вообще, пишу много»).
В 1895 г. вышли «Chefs d’oeuvre» Брюсова, осмеянные Вл. Соловьевым –
Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне...
«Декаденты» питают остроумие маленьких фельетонов. Когда Брюсов появляется в университете, его сзади сопровождает шипение «декадент, декадент». Пока неизвестно: что это - слава или скандал?
Еще одна встреча (впрочем, не первая) в одну из поездок Брюсова в Петербург, - с Сологубом.
«Щербаков переулок оказался трущобой Петербурга, расположенной близ центра. Дом № 7 оказался грязным домишкой с вонючим двором. Взбираться в кв. № 18 пришлось мне по узкой, залитой лестнице, наконец на самом верху прочел я на двери: “Акушерка Тетерникова”».
Брюсов, обескураженный, колебался, звонить ли...
В Петербурге были первые «декаденты» - Мережковские, Минский, А. Добролюбов, В. Гиппиус...
Так начинался символизм.
Интересна в его истории роль Л. Толстого, на которую мало кто обращал внимание. Первые годы русского символизма совпали с ростом влияния Толстого моралиста. В 1898 г. появилась статья об искусстве (шла в 1897-8 г. в «Вопросах философии и психологии»). Минский, - называвший себя в мемуарном очерке о начале декадентства (напечатан был в библиографическом журнале «Русская Книга» А. Ященки, выходившем в Берлине) родоначальником последнего в России, - считал, что «Об искусстве» стала точкой опоры для наших символистов. Под влиянием ее появилось «При свете совести» - окончательный поворот (по Минскому) от старого к новому, преполовение века.
«Важнейшее событие этих дней, - писал и Брюсов в дневнике, - появление статьи гр. Л. Толстого об искусстве. Идеи Толстого так совпадают с моими, что первое время я был в отчаянии, хотел писать “письма в редакцию”, протестовать, - теперь успокоился и довольствуюсь письмом к самому Л. Толстому».
Письмо это сохранилось в толстовском архиве. Вот этот любопытнейший документ:
«20 янв. 98. Граф Лев Николаевич!
Только на днях я мог ознакомиться с вашей статьей об искусстве, так как всё Рождество я пролежал больным в постели. Меня не удивило, что Вы не упомянули моего имени в длинном списке ваших предшественников, потому что несомненно вы и не знали моих воззрений на искусство. Между тем именно я должен был занять в этом списке первое место, потому что мои взгляды почти буквально совпадают с вашими. Я изложил эти свои взгляды - еще не продумав их окончательно - в предисловии к I изданию моей книжки Chefs d’oeuvre, появившейся в 1895 г. Прилагаю здесь это предисловие. Вы увидите, что я стоял на той дороге, которая должна была меня привести к тем же выводам, к каким пришел и я (?! - описка, надо: пришли и Вы).
Мне не хотелось бы, чтобы этот факт оставался неизвестен читателям Вашей статьи. А вы, конечно, не захотите взять у меня, подобно богатому в притче Нафана, мою “агнцу единую”. Вам легко поправить свою невольную ошибку, сделавши примечание ко второй половине статьи, или к ее отдельному изданию, или, наконец, особым письмом в газетах...» и т.д.
На этом письме Толстой положил красным карандашом резолюцию: «Б.О.», что значило: без ответа.
Тщетно прождав ответа, Брюсов решил сам озаботиться поправкой к статье Толстого. В 1899 г. вышла его брошюрка с названием «О искусстве» (Брюсов считал правильней «о», а не «об»), где в предисловии с обезоруживающей наивностью говорилось: «и Толстой и я, мы считаем искусство средством общения. Позволю себе напомнить, что я высказал то же и раньше» и т.д.
Из дальнейшего следовало, что общее у Брюсова с Толстым только это положение - «средство общения». В остальном же Брюсов резко расходился , признавая самодовлеющую красоту в искусстве и право на наслаждение и свободу.
Теперь, когда явления того времени, застыв, выстроились в исторической перспективе, трудно понять претензии Брюсова. И трудно понять, что общего для себя улавливал в толстовской философской морали поэт-«декадент», к тому времени уже открывший свой «Новый Завет», теорию мигов: равенства всех «путей и пристаней», всех «мудростей», всех наслаждений, всех явлений мира –
О, храни каждый миг бытия...
Меч, 1938, № 42, 23 октября, стр. 6. Подп.: Г.Николаев.