Передо мною объемистый том, заключивший в себе историю пятидесяти лет русской литературы. Последних пятидесяти лет, от той сакраментальной страницы учебника, где геркулесовыми столпами русской словесности стояли имена Аполлона Майкова, Якова Полонского и гр. Алексея Толстого. Такова роковая скоротечность времени. Недавно еще благонамеренная критика глубокомысленно поносила отступников-декадентов, ныне занявших почетные места на вершине золотого века русского символизма... Вчера еще мир был рассечен пополам войной и революцией. Всё, что осталось по ту сторону, застыло, превратилось в историю; окружающее же нас находилось в кипении неустоявшегося потока. В тумане мелькали лица, слишком близкие, чтобы можно было в них хорошо всмотреться. Но поток ширился, замедлялся, и, оглянувшись однажды, мы вдруг увидели за собою перспективу уходящих назад берегов.

Да, да, что-то уже закончилось, завершилось, оборвалось. Время потекло новым руслом. Нас незаметно относит в сторону.

Нельзя, конечно, сказать: вот до сих пор, до этого поворота, года длилось еще прежнее, а отсюда начинается новое. Время как вода в реке. Мы с моста наблюдали реку, вздувшуюся, замутненную. Но вот вода в ней начала очищаться, и река течет уже спокойная, прозрачная до самого дна. На смену мутной пришла чистая волна, это мы знаем, но она не шла стеною; мы не заметили, когда произошло превращение.

Однако историк не может обойтись без мензурки с деленьицами, где поток времени измерятся точно отмеренными десятилетиями. С.Ю. Кулаковский, автор истории 50 лет русской литературы, вызвавшей у нас печальные размышления о роковой быстротечности, предлагает поделить это пятидесятилетие - 1884-1934 гг. - на десять отчетливых, по его мнению, пятилетий. Первое переломное, когда назревают еще не определившиеся, еще тайные новые силы. Второе - открытое выступление этих сил, появление нового поколения, подымающего знамя литературного переворота. Затем следуют пятилетия формирования этих сил, их новой смены, собственно руского символизма, быстро перегорающего, переходящего в акмеизм и футуризм. И вот приходят как средостение 1914-1919 гг. Следующее за ним пятилетие - 1919-24 гг. - расцвет формалистических приемов, завоевавших прочные позиции в начале века. Тогда же происходит резкое разделение литературы на советскую и эмигрантскую. В следующий период определяются силы и облики этих разветвлений. По обе стороны рубежа уровень литературы, по мнению С.Ю. Кулаковского, падает. В СССР - в силу давления на искусство правительственного заказа, в эмиграции - в силу тяжких условий жизни. Последнее пятилетие 1929-34 гг. С.Ю. Кулаковский рассматривает как полную катастрофу, в подсоветской России окончившуюся всесоюзным съездом писателей, наложившим последние путы на творчество; в эмиграции же пятилетие это отмечено издательским кризисом. Почему 1934 г. следует считать в этом процессе распада переломным, так и остается не вполне выясненным. По-видимому, у С.Ю. Кулаковского есть какие-то данные, что именно за чертой этого года, который он отмечает ногтем на истории русской литературы, начнется новый подъем: - там в подневольной России спадут путы, а в эмиграции с возобновленной силой закипит литературная жизнь. Дай Бог. Нам, уже одной ногой, можно сказать, стоящим в 1940 году, пока еще этого не видно. Впрочем, и сам С.Ю. Кулаковский не ограничивается положенным себе пятидесятилетием. Сведения о писателях и книгах он распространил и на последующие годы, до 1937 включительно.

Я до сих пор не упомянул, что разбираемая книга С.Ю. Кулаковского, книга, которая является бесспорным событием для русского литературоведения, написана по-польски. На русском языке ничего подобного этому труду до сих пор не появилось. Не появилось по вполне понятным причинам. Все литературные обзоры, все попытки сборников и кратких историй, появляющиеся в сов. России, неизбежно превращаются в политические памфлеты.

Если для подсоветского автора невозможно обойтись без цитат из Маркса при составлении учебника минералогии, то чего же можно ожидать от него, когда он берется за недавнее прошлое русской литературы, девять десятых которой оказалось в контрреволюции. Об этих девяти десятых ему дозволено писать только как о выразителях «мелкобуржуазной» среды и разлагающегося капитализма. Новый же свободный эмигрантский писатель для него не существует как враг-белогвардеец. Будущей России, стряхнувшей со своих глаз большевицкую тесную повязку, предстоит еще это знакомство с целым периодом эмигрантской литературы.

С другой стороны, для эмигрантского историка литературы, ничем не связанного в своих суждениях, большие трудности представляет отсутствие нужного времени, материала и... издателя.

Надо думать, что и С.Ю. Кулаковскому пришлось преодолеть немало препятствий и что некоторые из этих препятствий так и остались для него непреодоленными. Книгу его следует рассматривать как почин, но большой почин, достойный удивления и благодарности. Есть в ней неизбежные недостатки, есть и пустые места, и обмолвки, и просто ошибки, при второй редакции легко устранимые. Но главное сделано, положено начало большому полному справочнику, широкому историческому обзору от времен Михайловского до советской и зарубежной литературы.

Труд свой С.Ю. Кулаковский, по-видимому, так и задумал, как справочник. Вместе с тем повествование в нем идет легко, свободным потоком, вмещающим в свои берега все явления не только литературные, но и близкие к ним: философские, политические, даже публицистические, даже такие, как юмористическая литература, как знаменательный для своего времени лубочный Нат Пинкертон. Материал, обнять который поставил своей задачей автор, поистине огромен - это русский роман, поэзия и драма в периоды своего расцвета и наводнения книжного после. Свыше восьмисот характеристик авторов, с историей их творчества и жизни, с библиографией (правда, к сожалению, не полной). Естественно, что в этой работе первая ее часть отличается большей систематичностью и законченностью, вторая же, послереволюционная, становится всё более схематичной, переходя местами в простой перечень имен и названий. В этом автора трудно упрекнуть; таков закон исторической перспективы - чем явление ближе, тем оно менее различимо. Упрек хочется поставить в ином. Пользуясь неизбежно при работе советскими источниками, С.Ю. Кулаковский местами, сам, думается, не замечая того, подпадает под их влияние. Отсюда его, я бы сказал, «бескритичность» в некоторых оценках или хотя бы такие странные утверждения, что А. Белый потому вернулся в сов. Россию, что среда эмиграции не отвечала его «космичности». Кстати, вернувшись, А. Белый как раз свою космичность потерял, принявшись уверять в своих воспоминаниях, что он всегда был правоверным марксистом.

Страницею ниже или выше, правильно оценивая подневольную роль советского писателя, С.Ю. Кулаковский местами как бы принимает советскую версию об оздоровлении литературы новыми условиями революционного быта. Действительно, если взглянуть очень поверхностно, после крайнего уныния, пессимизма и разложения, отличавшего русскую предреволюционную литературу, при большевиках писатели вдруг одели розовые очки, поздоровели и записали о «радости», ненависти и жизни. Но при ближайшем рассмотрении радость эта оказывается плохо прикрытым заказом, новый же идеализм - грошевой олеографией, которая заменила в сов. России подлинное свободное творчество.

В другом месте С.Ю. Кулаковский и сам дает правильную оценку горьковскому соцреализму, рассматривая его как продолжение литературы эпигонов-народников 60-80 гг. прошлого века.

Довольно поверхностно дан С.Ю. Кулаковским и всесоюзный съезд сов. писателей, из которого можно было бы извлечь больше поучительных выводов, тем более что со съезда он и сам начинает новую эру сов. лиитературы.

Есть в книге и досадные мелкие недочеты.

Так, напр., С.Ю. Кулаковский пишет, что группа «Мир Искусства» «боготворила» Васнецова. С книгою С.Ю. Кулаковского я параллельно читал воспоминания Перцова, где в главе о «Мире Искусства» можно найти фразу: «скептический взгляд на религиозную живопись Васнецова»...

Есть и мелкие неточности, так, поэму Маяковского «Война и мiр» (в этом и вся соль названия: «мiр» в противовес Толстовскому «миру», то, что исчезло в новом правописании) он переводит: «Война и мир» (Wojna i pokój). Или же, непростительно для свидетеля варшавской литературной жизни, соединяет варшавское Литературное Содружество, пережившее свой расцвет во времена «За Свободу», с «Мечом» - и вовсе не упоминает о таком интересном и важном явлении, как «Домик в Коломне», в котором были объединены равно и русские и польские силы.

Привожу эти примеры только из излишней добросовестности. Если за короткой похвалой по существу следует перечисление недостатков в частностях, легко забыть о самом основном и существенном, за что и была воздана похвла. По существу же, кое в чем споря, кое в чем для нас важном не соглашаясь, мы не можем не приветствовать труда С.Ю. Кулаковского, давшего первый полный обзор последних десятилетий русской литературы. Он дал полезный, достаточно полный и вполне доступный справочник польскому читателю, почти вовсе не знакомому с новой русской литературой. Но, думается нам, и будущий русский составитель подобного исторического обзора найдет в книге С.Ю. Кулаковского полезный и необходимый для себя материал.

Меч, 1939, № 35, 27 августа, стр.5.