В столетнюю годовщину «Пана Тадеуша» В.Ф. Ходасевич вспоминал в одной из своих статей, как в дeтcтвe по праздникам мать уводила его в свою комнату, гдe он на коленях молился перед Матерью Божией Остробрамской. Послe молитвы мать читала ему «ПанаТадеуша», но на восьмидесятом стихe голос ее начинал дрожать и чтение прерывали слезы...

Исторические аналогии бывают обманчивы, но как ни различны по существу своему двe эмиграции - та, в которой был написан «Пан Тадеуш», и наша, входящая уже в третий десяток своего зарубежного рассеяния, - нам было бы утeшительно (не правда ли?) сознавать, что и у нас есть такая страница, которую русские матери со слезами читают своим сыновьям, смeшивая рифмы с молитвой.

Но вот я вхожу в русскую эмигрантскую библиотеку и спрашиваю Бориса Поплавского. Библиотекарша удивлена, кто это. Узнав, что поэт, снисходительно улыбается.

– Стихов мы не держим. Нам даже присылали первое время, но мы отсылаем обратно.

– И неужели никогда ни разу никто у вас не спрашивал?..

– Нет, ни разу.

Мы присутствуем едва ли не при новом расцвeте русской поэзии. Пожалуй, и в лучшие времена ее не всегда у нас было столько даровитых поэтов, культурных стихотворцев, наконец, просто хороших стихов. Но все эти стихи (только Богу известно, в каких трудных условиях появляющиеся на свет) остаются голосом вопиющего в пустыне. Никогда еще не окружала русского молодого поэта такая абсолютная, безответная пустота.

Впрочем, некоторые думают, что это хорошо.

Известный польский эссеист Георгий Стемповский, с которым мы вместе участвовали в русско-польском «Литературно-историческом кружке» «Домик в Коломне» (Варшава, 1934-36), говорил мне, что всегда с преувеличенным вниманием берет в руки тонкие сборнички русских зарубежных поэтов. По его мнению, такая поэзия в безвоздушном пространстве, уже при жизни пребывающая в некой абстракции вечности и безбытия, должна стать ветром из будущего.

Словом, не страница Мицкевича, но невнятная песня «таинственного певца» Ариона:

Романа между зарубежным читателем и его поэтом не произошло. Русского «Пана Тадеуша», о котором, может быть, не отдавая себе в том отчета, мечтает рядовой эмигрант, за двадцать лет зарубежья не появилось, на что были свои сложные и даже трагические причины. Однако польский знаток, кажется, прав, - следовало бы и нам не презирать наших Арионов, но внимательно всмотреться в неясные черты их изгнанницы-Музы.

Здесь я имею в виду лишь молодое незнакомое племя, появившееся и возросшее уже за рубежами оставленной или просто неизвестной, приснившейся в детстве России.

От великолепного недавнего прошлого русской поэзии, когда-то догоравшей на развалинах Петрограда, наследство осталось прекрасное, но тяжелое. Об этом времени, мне так же, как и им, известном лишь понаслышке, я часто с грустью перечитываю рассказы свидетелей крушения. Время страшное, героическое:

Нынче вокруг всё иное, и кто они, пришедшие на смену?

На долю их выпала судьба трагическая новой трагедией - творческой и житейской. Но они не сломились, а упрямо продолжают свое отвергаемое окружающими дело. Точно и впрямь за ними стоит будущее, стоит какая-то тайна.

В таких условиях русской зарубежной поэзии ведь исполняется почти два десятилетия.

Два десятилетия даже в нормальное время срок не малый. Это смена по крайней мере двух поколений. В периоды же великих исторических потрясений поколения сменяются не десятилетиями, а чуть ли не каждые пять лет.

Так, для Бориса Поплавского, родившегося в 1903 году, революция и гражданская война стали впечатлениями отрочества и ранней юности. В той метафизической пустоте, в том всеобщем крушении, в которых росла душа этого отрока, всё временное отходило на второй план, уступая место не то чтобы вечному, но уж во всяком случае стихийному, величественному и необычайному. В этом воздухе естественно было зародиться «роману с Богом», который должен был кончиться трагически, - в своем «самоволии» и безблагодатности.

Те же впечатления бытия, скажем, для Ант. Ладинского, который всего лишь на шесгь-семь лет старше, обернулись совсем иной стороною. Совершеннолетие его совпало с революцией, лучшие годы он отдал гражданской войне. Во время эвакуации и потом, залечивая раны в Александрии, он имел время думать о судьбе потерянного отечества. Отсюда, может быть, столько поэтизированной истории в его стихах.

Но вот Ник. Гронский, 12-ти лет уже привезенный родителями в эмиграцию, которого отделяют от Поплавского те же шесть лет, но в другую сторону... Для него испытания огнем и бурей стали почти чистой отвлеченностью. Формировался он за рубежами не только России, но и вне тех громких лет.

Как-никак, а перед нами три поколения одной только «молодой», т.е. чисто зарубежной поэзии. Что роднит их? - общая эмигрантская судьба. Не может не роднить. Но не может не лежать между ними и разных пропастей непонимания. Слишком большие расстояния - непроходимые, прегражденные границами и заставами, лежат между нами, разбросанными по свету.

Странно представить себе, что я, их современник, знаю своих зарубежных поэтов лишь по именам. Лично ни с кем из них (почти) мне видеться не привелось, да и не известно, приведется ли когда нибудь! Может, так лучше - тем чище для меня голоса их, неизвестных. Я разбираю тонкие сборники, пытаясь прочесть по ним судьбу их написавших, ну и нашу общую русскую судьбу. В самом деле, чем же иначе нам остается дышать и жить в это послегрозовое время, когда погиб и кормщик и пловец! Единственная еще объединяющая нас «сила» - это она, незаметная, бедная «республика поэтов», наша эмигрантская литература. Что же будет, если и она не оправдает себя; не окажется в ней свежих творческих сил, способных «образовывать новые существа» (Блок)?

На весах истории «тяжесть лиры», в такие роковые минуты мира, подчас становится... мерою веса.