Всё чаще и чаще приходится слышать о кризисе, если не гибели, стиха. Уже давно эта тема беспокоит зарубежного критика. В мартовском же, 3-м номере «Встреч» помещена статья В.В. Вейдле, красноречиво названная - «Сумерки стиха».

Всё это странно и неправдоподобно. Не может быть, чтобы в наше время, насыщенное, как никогда, драматизмом и поэзией, время необычайной творческой напряженности, стихи не только не звучали заповедями новых заветов (ведь поэты - «непризнанные законодатели мира» - Шелли), а сейчас пора как раз «законодательная», идущая на смену отзвучавшего блоковского «пророческого» периода –

Я безумец! Мне в сердце вонзили красноватый уголь пророка... [222] ... Да, был я пророком (Блок) [223] ,
не только не вели, но оказались лишними, умерли, как умирают птицы и цветы [224] . Всё протестует, всё восстает против этого утверждения. Нет. Не в гибели стиха совсем дело. Стихи не гибнут. Стихи чают революции.

Революция, прошедшая по нашим душам, должна пройти и по стихам, не оставив от них камня на камне. Как души наши не могли остаться старомодными шкатулками для сувениров прошлого благополучия, не могут оставаться ими и стихи. Невозможна и оскорбительна теперь в стихах не только бальмонтовская сладкопевность:

Я - прозрачный ручей, Я - для всех и ничей... [225]

но даже блоковское напряженное сладкогласие –

И напев заглушенный и юный В затаенной затронет тиши Усыпленные жизнию струны Напряженной, как арфа, души [226] .

Каждый новый период исторических перестроек, ломок душ и сознаний сопровождался неизбежно и перестройкой, ломкой форм в искусстве. Так росток дерева, пробивающийся из-под могильного камня, крушит, взрывает мертвый камень и, прочно, глубоко утверждаясь своими корнями в почве, заполняет мир живым шумом.

Новый человек, народившийся в зарубежьи, принес с собою новые впечатления, новые темы и открыл в себе новые слова для их выраженья.

Слова выговариваются с трудом, ценою больших нравственных усилий, трудные и ответственные, и ищут такой же ответственной формы, но ее нет, и тяжкое, «каменное» слово попадает в латанные ветхие меха... Вместо эпопеи, вместо молитвенного распевного склада (что единственно соответствовало бы напряжению роста молодого творческого влияния) новые слова направляют по старому руслу хрупкой упадочной лирики, рожденной дореволюционной эпохой, когда всё рушилось, всё колебалось, всё вокруг было призрачно и неверно.

Невозможно же потенциальному творцу новой Магабгараты выявлять себя в триолетах...

И получается так, что слова новые найдены - они трудны и ответственны, а форма осталась пока еще старой - легкой и безответственной (для нас). Тяжкие удары падают в пустоту. Получается впечатление глубокого кризиса, гибели.

Да, момент серьезен своей ответственностью, но совсем не о гибели свидетельствует он, а о возможном и близком возрождении, если только... мы поймем, чего он от нас требует. Иначе мы рискуем не найти для себя выражения, остаться немыми, невоплощен­ными.

Путь же один.

Тот же, какой мы прошли, ища самих себя, блуждая среди опустошений, произведенных революцией. В области версификации нам также надо остаться на «голом месте». Забыть все хитроумные теории, начиная со «Способов к сложению российских стихов» и кончая исследованиями четырехстопного ямба, забыть о существовании самого ямба и разучиться отличать его от дактиля, освободиться от всех технических изощренностей и достижений (лучшие достижения в прошлом, гениальные изобретения и открытия старых мастеров - для нас могут быть только губительными), и тогда... окружив себя этой пустотою, углубиться в себя, прислушиваясь, как звучат новые слова. Из этого звучания и родятся новые нужные, насущные для всех нас стихи.

И мне кажется, что это уже совершается. В то время, как говорится о сумерках стиха, происходит как раз обратное - его рождение. Происходит в суровой молитвенной обстановке, в большой скупости слов, в многозначительном молчании.

Числа. Кн. X (Париж, 1934), стр.241-242.