В московском кафе по инициативе молодого литературного кружка, связывающего свою «творческую биографию» со строительством самолета «Максим Горький», состоялась «конференция героев».

Собрались ударники, строители самолета. Среди них - бригадир Трынкин. Литкружковец Инько прочел собравшимся свой рассказ о постройке самолета. Рассказ был в общем одобрен, и только герой Трынкин остался недоволен: - почему в рассказе не отражена его личная жизнь, не изображается его домашняя обстановка...

Всё это смахивает на новый рассказ Зощенко. Тем не менее это никакая не выдумка. «Конференция героев» действительно состоялась, и герой Трынкин - лицо не выдуманное, а самое реальное, и к голосу его сейчас прислушивается весь «первый всесоюзный съезд сов. писателей». (См. «Правду» от 2-го авг., письмо Лит. Кружка ЦАГИ в отделе «Перед съездом писателей».)

Поэт Тихонов, делавший доклад на предсъездной конференции петроградских писателей, начинает свою статью «О поэзии» (Известия 8 авг.) выдержкой из Леопарди: «При всяком государственном строе обман, наглость и ничтожество будут царить на земле». Этой мрачной картине Тихонов противопоставляет райскую идиллию советского строя, конечно, единственного, при котором ни обман, ни наглость, ни ничтожество не царят на земле. Ему кажется, что тут-то, на клочке земном сов. Союза, свет изменился. В действительности изменился не свет, но отношение к нему. Леопaрди смел возводить какие угодно обвинения на государственный строй «кровожадного капитализма». Тихонов же не смеет при каждом удобном случае не спеть очередного панегирика «советской свободе». Вечно быть начеку, следить, куда дует теперь ветер от стен кремлевских, о чем писать - быть «глубже», т.е. искать обобщений в «строительстве нового человека», или достаточно ограничиться воспеванием самолета «Максим Горький», обязательны в словаре комбайны и комвзводы или «люди революции на Западе и востоке должны входить в основной фон сов. поэзии...» - вот судьба советского писателя, «инженера душ» по определению товарища Сталина. Души «перестраивает» правительство, писатель же, в качестве чиновника от комиссариата инженерии душ, ему в этом помогает. Герой Трынкин при этом играет роль народной инстанции, для видимости санкционирующей распоряжения диктаторов пролетариата.

Повсеместно на заводах перед съездом писателей устраивались открытые партийные собрания с докладами о съезде, прениями, выражениями пожеланий и наказов съезду.

Петроградский турбинный завод имени Сталина напечатал в Правде (12 авг.) открытое письмо съезду под громким названием «Жить и творить в такой стране, как наша, - какое счастие для художника!»

Здесь роль Трынкина исполняет некий Хинейко: «когда мы обсуждали свои требования к литературе, то старый мастер-краснознаменец Хинейко, человек, проживший трудную, большую жизнь, сказал, что он хочет читать книги, в которых подробно, ясно и увлекательно рассказано, как отстраивается наша страна».

Завод категоричен в своих требованиях к всесоюзному съезду: - «Мы предъявляем вам счет. Первое и главное: боритесь за высокое качество писательской марки, за качество художественных произведений. Мы хотим читать книги с глубокими, идейно насыщенными образами, книги большого художественного мастерства. Не ходульно, не шаблонно и не казенно отражайте радость миллионов, строящих свою жизнь».

– Пиши что мне нравится, - предписывает Хинейко, - да еще мерку выдерживай, не как-нибудь спустя рукава, отмахал и готово...

Второе требование, предъявленное рабочими съезду, - раньше писатель искал героев, теперь сами герои ищут писателя; вот мы сами - поэмы, романы, с нас и пиши...

«20 знатных людей, орденоносцев, имеет один только наш завод. История каждого из них - это роман, повесть, рассказ, поэма в хороших руках мастера... И романы, и поэмы, и пьесы должны говорить о нашей жизни полным голосом. Дерзайте!»

Но не к одному краснознаменцу Хинейко обязан прислушиваться съезд. Есть еще другие «учителя» и «наставники» сов. писателей - дети. На предсоюзные конференции писателей были выпущены комсомольцы-пионеры. На съезде писателей Средней Волги девочка-пионерка с трибуны заявила совещавшимся:

«Т.т. писатели, мы хорошо учимся, умело отдыхаем и вообще растем, а вы отстали от нашего роста» (Известия от 15 августа).

На конференции татар-литераторов в Казани 14-летний пионер сделал нагоняй одному писателю, который два года медлит с окончанием начатого рассказа. Другой мальчик требовал от писателей «вводить смешные элементы», переводить немедленно появившиеся по-русски интересные книги и указывал неправильности существующих переводов.

Все эти выступления покрывались «бурными аплодисмен­тами».

Рассказ о выступлении пионеров на казанской конференции я заимствую из статьи М. Горького «Мальчики и девочки», помещенной в Известиях от 8 авг. Рядом напечатана другая его статья - «Мальчик». Горький рассказывает о 9-летнем «поэте», поразившем его своей эрудицией и поэмой «Гитлер и Геббельс». «Было даже как-то будто жутко сознавать, - пишет Горький, - что эту песнь поет ребенок, а не взрослый, и затем, когда он кончил, было грустно, что взрослые поэты не обладают силою слова в той изумительной степени, какую воспитал в себе этот маленький, еще не страдавший за время своей маленькой жизни, но так глубоко ненавидящий страдание и тех, кто заставляет всё более страдать мир трудящихся, скованных цепями капитализма извне, отравленных ядом всемирного мещанства изнутри». Не удивительно, что Горькому приходится искать своего «примерного мальчика» среди детей. То, что его 9-летний поэт «не страдал», т.е. попросту ничего не видел и не знает, кроме того, что ему успели насвистать наставники комсомола, делает его идеалом для инженера душ, писателя-чиновника при комиссариате пропаганды.

В Иркутске вышла книга, написанная пионерами в возрасте от 10 до 15 лет - «База Курносых». Книжку эту Горький рекомендует как руководство писателям: «я уверен, что мы научимся очень хорошо работать, если поймем значение коллективной работы познания (?!), а также изображения крайне сложных явлений нашей жизни, изучая эти явления коллективно при наличии искренней, дружеской взаимопомощи и затем организуя приобретенный опыт индивидуально, в образах, картинах, в романах, рассказах...»

Свобода советской литературы, состоящая под наблюдением Трынкиных и «Базы Курносых», старательно противополагается литературе догнивающего Запада. Во всем этом много не столько смешного, сколько грустного и тревожного. Особенно нам, на ком не тяготеет тяжелая длань гепеуста, кто не должен прислушиваться к старческому брюзжанию Горького, от кого не требуется быть ни доносчиком, ни певцом Дзержинского, кто в позоре своем всё же сохранил личное достоинство, - здесь, на свободе, на колеблющейся земле этого самого гибнущего Запада, нам сейчас есть о чем задуматься. В большевицкой критике западной сумеречной литературы далеко не всё бессмысленно и неверно. Так, например, Ив. Анисимов в статье «Взгляд на Запад» (Известия от 12 авг.) дает беспощадные, но во многом верные характеристики Пруста, Джойса, Селина и других.

Неблагополучие свое чувствует, знает и сама Европа. И скатываясь всё ниже и ниже в сдвигающуюся вокруг сумятицу и пустоту, как в скользкую воронку, цепляется за каждый мало-мальский выступ. Одним из таких выступов, по старой памяти (наши отцы щедро раздавали векселя), потерявшимся, утопающим в ничем представляется русская духовная, душевная ли стихия. В Европе до сих пор чего-то ждут, если не чают, от России. Русские классики и советские писатели переводятся на все языки. Поражает обилие «россики». Нет сейчас, кажется, литературы распространеннее русской. Но мы-то знаем, что в сов. России перо писателя подталкивают десятилетний пионер и мастеровой Хинейко. Видя же в руках европейца Пушкина или Достоевского, тревожно ощупываем свои карманы: хватит ли спасенного с родного пепелища расплатиться по отцовским векселям. И эта двойная зрячесть ложится на нас тяжким грузом сознания своей ответственности.

Однако нельзя не признать, что положение наше ответственно - ответственно, но зато и чрезвычайно выигрышно.

Случилось так, что мир выдал нам бессрочный отпуск. И мы не обязаны тянуть нудную лямку гражданских повинностей. Ежедневно с портфелями в руках озабоченно спешить в душное учреждение с забрызганными не то кровью, не то чернилами стенами, с запыленными выборными урнами и историческими залами заседаний, которое зовется политикой нынешнего дня. Среди чужих, спешащих, сбитых с толку сложной путаницей внутренних и внешних взаимоотношений, мы, безгосударственники, - свободны, как свободен беспаспортный, бездомный бродяга. Сегодня мы как будто прикреплены к одной какой-нибудь точке земного шара, но завтра нас может сорвать первым ветром и перенести за горы и океаны, потому что, не пуская нигде корней, мы, как перекати-поле, лежим на земной поверхности, колеблемся от каждого движения воздуха и ждем бури. Такая «воздушность» создает и особый строй мыслей и чувствований - несколько, хоть на вершок да надземный, - дает возможность видеть многое. Быть не только зрячим, но и зорким.

Жизнь, освободив нас от ответственности повседневной, наделила зато ответственностью исторической. Может быть, потому так мало и трудно говорят писатели-эмигранты. Быть свободным - нет ничего труднее этого. Всё видеть и иметь право всё высказать - нет ничего ответственнее. Вот где наша основная, главная тема и в чем наше если не «посланничество», то, во всяком случае, наш долг. Об этом-то мы должны говорить, пока не выговорим всего до конца, не поймем всего, что нам нужно понять, до конца. Это и будет истинным «коллективным творчеством» - свободным и действенным. Использованием урока, который нам так щедро и мудро дает наша историческая судьба.

Меч. Еженедельник, 1934, № 17-18, 2 сентября, стр.28-30. Ср. в этом же номере статью Д. Философова «Усовершенствованный намордник» (стр.24-28) - о новых чертах советской литературной политики.