«Философия или любомудрие устремляет весь круг дел своих на тот конец, чтобы дать жизнь духу нашему, благородство сердцу, светлость мыслям, яко главе всего. Когда дух в человеке весел, мысли спокойны, сердце мирно, - то все светло, щастливо, блаженно. Сие есть философия.
Многие говорят: что делает в жизни Сковорода, чем забавляется? - Я радуюсь, а радование есть цвет человеческой жизни» (Сковорода).
Этими мыслями я утешаю себя. Знакомые места - знакомые утешения. За окнами поезда - Волынь. Холмистые и равнинные. Снова - после шести лет.
––––––
В Ровно самый живой литературный кружок. Что это значит, я и сам «вспомнил» только ступив на ровенскую почву. Ведь где-то очень близко отсюда я провел 13 лет, лучших юношеских своей жизни. В еще большей глуши, да и время мое было диче и жесточе. Но вокруг из опустевшей, взрытой снарядами, окропленной кровью расстрелов земли бесшумно всходил столетний посев мысли. Знаете вы эти деревушки, несущие имена древних славянских божеств; овраги, где к копытам несущихся коз скатываются ржавые тысячелетние черепа и мамонтов бивень прободал пласт мела; средневековые башни, слышавшие латинскую и греческую речь религиозных диспутов, стук гутенберговских машин и шелест первопечатных книг? Тут сама земля вслух фисософствует сама с собою и говорит стихами. Сколько было среди моих сверстников домашних философов, еретиков, героев духа, подвижников и поэтов! Поэтов больше всего. Сегодня я нашел среди старых черновиков рукописную «антологию» того времени. Где они все теперь? Ни один из них не стал «настоящим» поэтом. Но стихи их не были праздным делом. Может быть, это не была литература, но это была жизнь.
«Всякая мысль подло, как змея, по земле ползет; но есть в ней око голубицы, взирающее выше потоных вод на прекрасную ипостась истины» (Сковорода).
––––––
Я спешил к родителям, которых не видел шесть лет - срок немалый для стариков... Но на пути мне было суждено провести: - два «дня стихов» в поэтическом доме, у Лидии Эразмовны Сеницкой (где стихи пишут чуть ли не всею семьею - во всяком случае, и мать, и сын, - где сам воздух такой - лирико-дактилический, где в архивах письменных столов лежат газетные вырезки и терпеливо переписанные от руки сборники известных поэтов), - и потом еще два дня - «на берегах Ярыни».
––––––
Решать судьбы поэзии в Ровно! Что же, если там в «простоте речей» обитают «парнасски девушки», Музы.
«Нечаянно стихи из разума не льются»,
и, может быть, наша далекая ровенская беседа была плодотворней монпарнасских диспутов, где вблизи не всё представляется в настоящих размерах.
За рубежом выступает сейчас вторая смена молодого литературного поколения. И вот уже ясна на нем печать двух традиций: таинственная линия Велимира Хлебникова и другая - восходящая к религиозной герметической поэзии XVIII века. А что, если соединятся они, дав нам синтез всей русской поэзии! Это как дерево, корни которого тянутся и вдоль поверхности и опускаются в глубь - к первоистокам сущего. - В золотой век первых наших вдохновенных и озаренных «таинственников Муз».
«Разборщики стихотворств», мы проследили низкий полет «Тяжелых птиц» Мамченко и радовались ломоносовским пафосам Гронского, посвятив первый день тайнам хлебниковского стиля.
––––––
В моем «поэтическом» дорожном портфеле кроме Ломоносова и Сумарокова, Хлебникова и Мамченко - редкая новинка (не поступавшая в продажу): - «Александр Кондратьев. Славянские боги. Стихотворения на мифологические темы. 1936». Семьдесят с лишним сонетов, стихотворный справочник славянских божеств, демонов, бесов. Прочел в Варшаве, но понял только на берегах Ярыни.
В Варшаве я решил: это боги без религии. Балетные Лады и Лели, в венках, с приятными улыбками, декоративно стилизованные.
Путь мой лежал мимо певца древнего славянского пантеона. По законам деревенской почты письмо мое опоздало. Меня не ждали. От автобуса в варшавском виде - в пальто, с вещами в обеих руках (саквояж и портфель, набитые стихами) я шел, не позволяя себе остановиться (значило бы упасть) под раскаленным до красна дажбожьими стрелами, в вихрях дорожной пыли. Было так знойно, что ни одна живая душа - ни человечья, ни собачья - не попадалась навстречу. И тут-то в дымке пала далеко в полях и огородах я увидел Ее. Она шла в венке на голове, перешагивая через плетни, среди тыкв и огненных подсолнухов. Она купалась в зное. Потом, оглянувшись в мою сторону (впрочем, может быть, это мне показалось), богиня свернула налево тропинкой вдоль межи и скрылась. Доверившись, я пошел за нею, и тропинка, не обманув, привела прямо в усадьбу. Через крыльцо (блаженный деревенеский запах дозревающих на солнце помидоров и первых яблок!) я попал прямо в мушиные тучи столовой, к домашним пенатам...
––––––
О Перуне земля полнилась слухами: что лежал он на берегу Ярыни и бабы били на нем белье, а теперь, поднятый из праха, водружен в саду усадьбы. Но Александр Алексеевич поспешил меня разочаровать. Да, история камня верна, но не Перун. В замшелой истонченной глыбе различима: на коне женская - в широкой одежде - фигура об одной руке и безглава. Холмы вокруг полны осколками древности. Это - один из таких осколков.
Уже на холмах - знаете это первозаданное величие облаков, возносящихся над волынскими полями, что зыбятся со времен потопов гигантскими земляными волнами, - произошел разговор о древних богах этих мест. Я представлял себе их путь из Индии - шествие пантеистических видений, достигающих теменем неба, уходящих по пояс в землю... Но для знатоков не видения - призраки, осколки камней, загадки забытых слов. Остались одни зрительные знаки.
Я: Еще возможен путь - путь откровения. А.А.: Тут есть опасность - легко начать шарлатанить.
Да, уж честнее так - боги без религии.
––––––
Беседы о прошлом, из которых яснее других возник для меня образ Брюсова. Не общепринятый, получивший штамп, человечней и проще - Валерия Яковлевича. И другой образ - самого Александра Алексеевича.
«Мне предсказала одна гадалка, что в конце жизни буду жить в доме на холме, окруженном старыми деревьями». - Дом - на древнем славянском городище, а вокруг сада - столетние липы.
На вопрос, почему заживо себя погребаете: - «Знаю, теперь каждый рад, если устроился возле какого-нибудь журнала, газеты; а я здесь имею хлеб, зачем отнимать у других». Вспомнился при этом несравненный переводчик Тассо и Ариосто, Раич, который оскорбился, когда ему предложили печататься за деньги; прогнал предлагавшего, воскликнув: я не торгую вдохновением.
––––––
В первую ночь я ничего не заметил. Но во вторую проснулся внезапно... В изголовьи было окно, затянутое марлей от мух. Внизу в марле коты проделали себе как раз с вечера лазейку. И я понял: кот только что пролез из сада и спрыгнул на пол. Круглая, источенная тенями луна озарила окно. Я взглянул и вижу - в котиную лазейку лезет что-то мохнатое, белое. Думал, еще кот, но пригляделся - понял: седая лапища, а за марлей огромная морда, горящий немигающий упорный взгляд - прямо в меня.
Утром хотел спросить у хозяина, кто это был, но вспомнил: «легко начать шарлатанить» и постыдился; еще осудит, решит - выдумываю.
В ту же ночь были у меня мысли и о каменной фигуре. Думал, чтó если это Мокошь, «Перунова жена», громоразящая и молньесверкающая, поражающая в персть и озаряющая души, мать громов, пророчеств и вдохновения?
––––––
Родители живут под соломенной крышей. По улице мимо шествуют с пастбища коровы. Напротив в доме акушерки радио. Два раза в день с грохотом подымает пыль автобус - единственная связь с остальным миром. Мама говорит: «Здесь жизнь ни к чему». Хорошо вспоминаю это чувство. Может быть, жизнь и везде ни к чему, но нигде так не чувствуешь этого каждую минуту, как вот в такой глуши.
Надо быть растением, чтобы не знать этого отчаяния.
––––––
Пошли с мамой в церковь. Совсем дико, пусто стоит этот храм. Бедно и внутри. Вдоль стен на крашеном черном пояске золотыми буквами - молитва Господня. Теперь богослужение происходит по-украински. Но раннюю служили по-старому. Вокруг крестьянский люд. Глядя на виноградные лозы - орнамент на царских вратах и на захолустного батюшку с бородой чудотворца Николая, вспомнил Розанова. Он бы открыл здесь источники откровения, и из этой лозы полилось бы мистическое вино.
––––––
Помню, перед отъездом сюда я начитался в последний день газет. Какое волнующее раздражение, неудовлетворенное любопытство от еще только разыгрывающихся событий... Здесь же полное спокойствие. В мире могут произойти какие угодно перемены, тут о них узнают лишь когда они коснутся непосредственно этих мест. Самые захватывающие новости в этом году - грозы. Ни одна гроза еще не обошлась без жертв. И случаи какие-то все действительно необычные по беспощадности.
Ехали на двух возах с ярмарки. В обоих было по три человека. Началась в поле гроза. Ударило в первый воз. Воз загорелся, остались одни обугленные трупы. На втором возу погнали лошадей, но следующая молния настигла и этот воз, также испепеляя его.
Купался мальчик; стал тонуть. Его спасли, откачали. Отойдя, он вернулся домой, полез на сеновал, и тут его ударило и на месте «убило громом». Вот уж не знает человек, где его смерть. Правда, не всегда; случается, что знает и сам спешит к ней. Так было с одним тут евреем. Забеспокоился он, что надо поехать в соседнюю деревню к мужику за одолженным мешком. А тут как раз что ни день были сильные грозы. Стали его уговаривать, просить даже. Но ничего нельзя было сделать: поеду и поеду. И еще по дороге знакомые предостерегали. Когда уже был на месте, начало погромыхивать. Взял он свой мешок, собирается обратно. Мужик ему советует переждать грозу. Но опять ему спешно. Вышли вместе к возу, начали друг у друга прикуривать, и тут удар - прямо в этого еврея и на месте, а мужика только отбросило в сторону. Точно к своей смерти спешил. И это замечено: если человек начинает неизвестно почему беспокоиться, заспешит куда совсем неспешно, - значит, к своей смерти.
Это беспокойство необъяснимое я хорошо знаю. Вдруг подымет и понесет, и нельзя остановиться - точно зашел на глубину в реку, и уже понесло течение - знаешь, что не умеешь плавать, что под ногами всё глубже и глубже, а возврата уже нет.
Меч, 1936, № 37, 13 сентября, стр. 3. Перепеч. в кн.: Александр Кондратьев: исследования, материалы, публикации. Вып. 2 (Ровно: Гедеон-Принт, 2010), стр.236-240.