И где отвергнуты мифы, сказанья, И где отвергнут подземный Аид. И в том пергаменте первые строки, Первые строки о Боге Небесном Одном И в том пергаменте первая вера, Первая вера о Назарянине том. Но не отчаивайся, бедный мыслитель, И не плачь над погибшим трудом: Пройдут года, тысячелетья, столетья И об ученьи твоем вспомнит весь мир, Все живое на суше. И в честь твою Польются стихи и баллады И наполнят собою эфир.

Солнце скрылось за горами, Ночка темная пришла, А по небу на просторе Тучка черная плыла. «Ой ты тучка, тучка черная, Ты откудова плывешь? Ой, ты тучка, тучка мрачная, Мирны ль вести ты несешь? Расскажи, где ты пролилася Каплей крупною, дождем, Как трава вся оживилася И расцвело все кругом? Расскажи про земли дальние: Есть ли рожь там на полях? Расскажи про люд тот славный: Есть ли мир в их городах? Расскажи, как люди добрые, В счастьи и деньгах живут? Расскажи, как в холе, в доволе, Люди жизнь свою ведут? Расскажи, много ли счастья В мире и на всей земле? Расскажи, довольны ль люди В своей счастливой доле?» Но вдруг тучка понахмурилась И вся съежилась во мгле, И ответила вся мрачная: «Много ль счастья на земле? Я была, мой милый молодец, Во всем мире и везде, И не видела, мой миленький, Того счастьица нигде. Во всем мире люди плачутся, Жалуются на судьбу, Везде горе, везде слезы, Нигде счастья не найду... Уж давно та тучка хмурая Тихо скрылася во тьме, А я мрачно, очи потупя, Все еще стоял во мгле.

Светлые воды холодной струей Тихо бегут все вперед подо мной; Тихо, так тихо мимо бегут И счастие мира с собою несут. Нежный едва ветерок порывает, Едва лишь коснется, вперед улетает, И лишь порою былинку пригнет, И лишь порою пыльцу пронесет. Жаркое солнце палит не щадя, Медленно путь свой по небу ведя. Крупный, горячий песок под ногой Слегка омываем игривой волной... А бор горделивый, от речки далек, Стоит молчаливый в степи одинок.

Новая жизнь мне дала вдохновенье, Новые силы воскресли во мне И вновь я дышу таланта стремленьем, И всем я обязан грядущей весне.

Доселе я не знал, что значит опьяненье Таланта, счастия и строки вдохновенья, Все это было чуждо мне, И я не узнаю души моей в себе. Так жаждет и она стремлением упиться, Как жаждет и актер пред пьесой вдохновиться. И хочется скорей ей в жизни получить Все, что в ней радостно и с чем ей легче жить. Так и цветок весны старается цвести Во всей красе скорей, хоть скоро отцвести, Но получить к весне все счастье и отраду... А дальше ни ему, ни мне и жить не надо.

Чудесный день глядит с небес, Лаская темный, мрачный лес. Луч, пробираясь сквозь листву, Златит могучую кору. И ветер листьями шумит, Когда порою налетит. Но солнце лес не веселит, Он мрачно меж стволов глядит. Но что нам лес? Кругом простор, Поля, – вдали цепь темных гор, Как будто дымкою они От наших глаз отделены. Далеко тянутся брега. Блестит и искрится вода. Туда, под самый горизонт Дорога светлая ведет. Мелькает чайка под волной, Кружится над ее пеной, А там веселой змейкой вод Река широкая течет, Течет, врезаяся в поля, Промеж лесов, холмов журча.

Чудесное море, спокойное море, Какою-то негой объят небосклон. По волнам спокойным корабль одинокий Плывет между дремлющих волн. Белеет на небе над водной пустыней, Как чайка, над снежной пеной, Один его парус, бесстрашно, пустынно, Испытанный в битве морской. Вокруг точно дремлет пучина живая, Как гордый орел на скале, И, смирно добычу свою поджидая, Чуть плещет волною к волне. Куда ты несешься, корабль, и откуда? Зачем ты летишь, почему? Зачем не боишься пучины бездонной? Валы презираешь к чему? О, ты не ответишь, бессловный, бесстрашный, Ты так далеко от меня, А я здесь вдали, одинокий, забытый, Стою и смотрю на тебя.

Между ясных вод, По пустыне их, По сребристым волнам С перекатами, Белый парус вдали, Далеко вдали Будто чайка летит, Белогрудая. Ты, бесстрашный, куда И откуда летишь? Ты откуда плывешь Средь утихнувших, Средь утихнувших Бурных вод морских, Как орел в гнезде, Тихо дремлющих? Ах, не доброе Предвещает тишь. Берегися их, Белопарусный. Про лукавство их Знает целый мир, Знает целый мир, Знать недаром весь. Налетит волна, Захлестнет за борт, Белой пеною перекинувшись, И пойдешь ко дну, Смелый парус, ты, Не поможет твое И бесстрашие. Над тобой вверху Будет вал ходить, Будет вал ходить, Меж собой плеща, Перекатываясь. А ты будешь спать Глубоко на дне Вечным сном своим, Сном, тяжелым сном. И не вспомнит никто, Как белелся ты Далеко вдали, Будто чаюшка Белогрудая.

Ночь раскинула полог над спящей землей, Замерцали блестящие звезды. Тени кинул с небес серп луны золотой И заискрил суровые воды. Ветер листьями тополя тихо играл; Лес наполнился жуткою тенью И так жутко и страшно порою шептал, Замолкал, вновь шептал по мгновенью.

Ночь мрачно лежит над землею, Нависла и душит собой. Огромные, темные тучи Ползут над суровой водой. Все полно зловещим молчаньем: Ни ветра, ни звука... прибой Лишь плещет в холодные скалы Такой же холодной пеной.

Светлое солнце глядело с небес И шептался таинственно лес. И река, и весь мир, будто сном упоен, Погружались в таинственный сон... Я сидела в тени, над журчащей рекой, Склоняясь над светлой водой, А в воде отражались кустарник и лес На фоне лазурных небес. И мне снились в тиши и под шепот листов Масса чудных, таинственных снов, Но один я запомнила лучше других, – Он из тьмы налетел и затих. То был юноша стройный, в кудрях золотых, Будто ангел он радостен, тих... И манил он и звал бирюзою очей И устами, что розы алей. Говорил он: «желанная муза, приди! Дай упасть мне в объятья твои И лобзать, и лобзать, и лобзать без конца, Обнимая, что пурпур уста; Мы с тобой улетим далеко от земли, Скинь печали и слезы твои! В небесах мы как бабочки будем порхать И со счастьем любовь призывать».

Где же друзья, о которых везде говорят?  Облака ведь и те, что летят, Иногда да сойдутся в лазури небес,  Орошая и землю и лес; И цветы, переплетшись стеблями, растут  И так пышно и ярко цветут; Вот и ветки деревьев, шепчась меж собой,  Обнимают друг друга порой. Почему ж у меня нет друзей? Ведь и мы  Как цветы и трава созданы, Или то только ложь, или то лишь на вид  Чудной дружбой и счастьем глядит? Или правда, когда набегут облака  И сойдутся клубами, всегда Дождь польется на землю и гром загремит  И огонь в них мерцает, горит. Или правда, когда так сплетутся цветы,  Будто меркнут и вянут они. Или правда, что ветки, шепчася, когда  Обнимают друг друга, – листва Опадает и грустно шуршит по земле,  Вспоминая о прошлой весне. Если так, то зачем же поют о друзьях  Те певцы на роскошных пирах? Если правда их нет, то как пуст этот мир,  Как ничтожен, как зол и как сир.

Как цветик этот И жизнь людская: Чуть показался, Растет над клумбой, Бутон-малютка Глядит из листьев. Вот дождик прыснул И Феб ласкает, Ах, распустился Глазочек желтый! Поднял головку, Чуть зеленеет. И все так светит И радость всюду. Качнет ли ветку Борей суровый, Роса ль игриво Сверкает в чашке, Иль молнья грозно Из рук Зевеса На землю прянет, На все малютка Глядит, проникнуть В природы тайну Умом стараясь... Ах, роза близко Стройна и чудна, Подняв головку, Так грациозно Качает веткой. И шевелится В груди малютки Впервые чувство Любви великой. Чуть встанет зорька, Уж он, поднявшись, Глядит на розу: Та спит, реснички Свои закрывши; Пылают щечки, Чуть дышет грудка И губки сладко Полураскрыты... Пора, проснися, Гелиос несется; Ужо разбудит Лучем игривым. Луч пронесется, Блеснет слезинка, Луч снова прыгнет На перси к чудной, Прижмется крепко И будит, в щечки И в глазки, губки Ее целуя. Откроет глазки, Вкруг оглянется, Качнет головкой Своей прелестной, Манящей сладость... А мой малютка Из-под кусточка Скромнее травки Все наблюдает. Ему не надо Ни поцелуев И ни объятий, Он так доволен, Ему бы видеть... Но что за буря В груди мятется, Бурлит, клокочет, – Один он знает.             Но дни несутся. Он поровнялся С чудесной розой Своей головкой; Развилась чашка. Ужель утехой Лишь созерцанье? Он слышал песни: Любовь, лобзанье Там воспевают, Друзей прекрасных. Он тоже хочет: Прижаться грудью К другой кипучей; Поближе видеть Пурпур-ланиты; В глаза зарницы Глядеть и сердца В груди кипящей Услышать бьенье Любви ответной. Но так шалунья Горда, надменна, Как приступиться? Эол порывом Цветок в объятья Прекрасной кинул. Ах, укололся! Шипы так остры, Обнять не дали... И плачет бедный, На жизнь сетует, Что не родился И он знатнее, Чтоб наравне с ней Стоять и греться; А вкруг смеются Цветы, шепчася, И колют сердце И колют душу Своею злобой. За что смеетесь, О злые, злые? Любови чувство, Порыв высокий За что вы злобно Так осмеяли!..           А время быстро Весну уносит. Гелиос палящий Так жжет лучами, – Ни капли влаги. Свернулся бедный, Поникнул долу, Желтеет, вянет... «Прости ты, травка, Прости ты, небо, Прости, шалунья!» Упал на листик, Приник холодный Сухою щечкой, Не бьется сердце, Что так любило... «Прости навеки!»

Посмотри – ручей веселый Брызжет, скачет по камням, И ковер лежит зеленый По полям и по горам. Солнце с неба голубого Светит, блещет в ручейке. Так святой молитвы слово, Как бриллиант, горит в душе.

Печальное небо, печальные тучи... Над речкою тихой стою в тишине. Бесцветна равнина и горные кручи; Ни ветра, хоть зыбь по ненастной реке. Стою, и в душе пустота и ненастье: Ни слез нет, ни смеха, желания нет, К всему в ней земному одно безучастье, Постылы ей люди, природа и свет.

По тропинке узкой и тернами Перевитой острыми, по храму Юноша младой едва ступает, Рвет ногами терний без разбору; Из подошв струится кровь ручьями; Изорвался длинный плащ об ветки. Ничего не видит пред собой безумный, – Рвется к храму, что пред ним сияет. Вот уж близко, куст остался только, Отстраняет он его рукою И, едва ступая по поляне, В дверь стремится храма огневого... Но ему костлявая фигура Заградила вход к сиянью храма И, сверкнув очами, сумрачно спросила: «Ты проникнуть хочешь в храм чудесный? Ты прельстился радужным сияньем? Не жалеешь молодость свою ты, Не жалеешь страшныя утраты». – «Что тебе, суровый призрак, надо? Пропусти меня в преддверье храма.– Отойди, прочь руку от сиянья! Для того ль я мучился в дороге, Для того ль я не жалел ни тела, Ничего, что было свято в жизни, Чтоб стоять у самого сиянья И, с мольбою руки простирая, Умолять тебя, бездушный призрак, Я измучился, устал под солнцем жгучим, Жажду струйки, – губы пересохли; И изранены шипами ноги, Исцарапано суками тело. Пропусти, упиться дай покоем; Дай прильнуть мне к струйке серебристой; Дай уснуть спокойно в травке мягкой, – Отдохнуть умом своим и телом. Я стремился с чудною надеждой, И сиянье, предо мной блистая, Придавало силы слабой плоти. Не слыхал ни жажды я, ни боли, И теперь, когда так близко радость, Ты закрыл собою светлое сиянье. О, почто надежду отнимаешь? О, почто безумца тяжко мучишь? Тебе мало, вижу, непреклонный, Слез и жалоб... Вот же, на колени Я упал и плащ твой обагряю И слезами, и кровавым потом. Призрак мрачно отклонился, очи Засверкали в щелях под бровями И улыбка тихо расползлася. «О безумец! Думаешь, в сияньи Ты покой получишь и усладу? Знай, свой путь ты лишь наполовину Прострадал, пройдя по нем досюда. Жаждал ты, – там нет ни капли влаги; Ты устал, – и там не отдохнешь ты; Ты в крови, – и там шипы и камни, Нет травы там, нет дороги гладкой. Ты вокруг увидишь только злобу, Только зависть, клевету людскую; За заслуги перед всей землею Тебя грязью, камнями обсыплют. Ты проклянешь всех и все земное; Ты зажаждешь смерти непреклонной. Отойди, пока еще не поздно. Возвратись дорогою спокойной». – «Нет, пусть там опять еще страданья, Пусть еще несчастья ожидают, Пропусти меня ты, мрачный призрак, Пропусти к сиянию златому! Я веленьем неба призван, – волю Я исполню, должен я достигнуть Славы; – дан талант, я разовью в несчастьи, – Что б ни было – мне девизом будет: «К славе вечной, к свету и сиянью». И прошел я полдороги страшной – До конца дойду по горю и несчастью, Брошусь свету я в объятья; кверху Вознесусь в сиянии к престолу». – «О безумец! О мечтатель бедный! Но для славы все забыть ты должен: Не должно быть для тебя ни жизни, Ни веселья, радости и смеха. Ни любовь улыбкой не согреет, Смех не оживит души усталой, Вечно только горе и заботы. Не увидишь же ты славы этой, – После смерти только засияет Ее луч, тепло распространяя. И всего из-за пустого Повторенья имени потомством Собой жертвовать, на пытку обрекая Жизнь младую с юною душею. Отойди, пока еще не поздно, Возвратись дорогою спокойной». – «Прочь с дороги! Ты не испугаешь, Хоть бы пытки мне сулил Нерона. Не хочу я больше слушать речи. Отойди, пусти меня в преддверье. Говори, что хочешь, образ темный – Ты гонец, ниспосланный от ада. Я воскликну, речи прерывая: «К славе! Боже подкрепи, настави!» «Я пущу, но после сам платися И кляни себя и жизнь за пылкость, Необдуманность младого сердца. Вот гляди: ты видишь ту дорогу, Видишь терний, видишь зной и злобу? Безотрадность там царит и горе, Заточенье с звонкими цепями. Жалко мне тебя, юнец. Ревниво Охраняешь ты свое желанье, Весь проникнут им и яркою надеждой; Но ведь пыль пройдет, глаза увянут, Что так блещут молньей вдохновенья, Опостылит жизнь и все несчастья И запросит так душа покою. Красота твоя увянет в горе; Отцветет цветок бесцельно чудный: Не прижать его к груди любимой, Не лобзать в уста его и очи. И душа высокая и чувства Благородные, что бьются в сердце, – Все бесцельно пропадет для славы, Что ждет имя громкое за гробом. Если хочешь – упади в объятья Мглы суровой с горестью и мукой, Иль иди, пока еще не поздно, По дороге тихой и спокойной. Брось желанья, – ты упейся счастьем, Отдохни в объятиях любови И познай земную радость чувства; Утоли ты жажду, отдохни ты». – «Прочь! Вперед ко славе и ко свету!» Принимайте бури и несчастья! И воздаст сторицею Небесный За мученья адские при жизни, Нет, достигну я предназначенья!» И отпрянул призрак и растаял... Юноша рванулся к двери храма И пропал во тьме его и мраке.

Смертный Надо мной сгустились мрачно тучи, Ветер рвет и мечет их покров, И мятутся, лижут пеной кручи Подо мною полчища валов. Все постыло, сердце замирает, И душа сжимается в тисках; Пусть и жизнь, как листья, опадает И несется в призрачных клубах. Гибни все, что ждать еще отрады? Пусть мой труп омоется в струях. Только шаг – и «ничего не надо», И забьется тело на валах. Прочь, оставь меня, моя Киприда, Замолчите, Нимфы, – полно слез. Там зовет меня к себе Дорида, Бьется, плача, о крутой утес; Вон в волнах ее власы мятутся, Вон поднялась из пены рука. Пусть же волны бурно разойдутся, Захлестнет холодная волна.– И склонюся к персям юной девы, Утону в златых ее кудрях И усну под нежные напевы, Убаюкан на ее руках. Полубогиня Подожди, не призывай еще забвенья, Удержи безумный шаг туда вперед. Расползутся эти черные виденья, Ветер быстро бурю с ними унесет. И заблещут страстно на луне далекой, На ветвях и скалах нежные тела; И раздастся песня Нимфы черноокой, И застонет трелью мрачная гора. Не обресть покою на руках Дориды, Там, где буря вечно волны в скалы бьет. Перед троном только музы и Киприды Сердце рай небесный и покой найдет. Только не мечтай о будущем далеком, Позабудь о прошлом, скинь свою печаль И отдайся мигу, – он в порыве легком Унесет от горя в сказочную даль. Оглянись, опомнись! Не в руках холодных, Но в горячих, страстных обрети покой. Насладись Дриадой на ветвях зеленых, С Ореадой стройной поразись красой. И как сладко Нимфы песнь вдали утонет, Как уснешь, обвеян легким ветерком, И внизу Дорида ревностно застонет, Разметутся кудри над крутым валом, А вверху Диана осенит страдальца Своим взглядом – чистым серебром – лучем, Даст упиться мигом и увидеть счастье, Позабудь же горе, насладися днем.

Ко мне, малютка, милый луч, Дай насладиться мне тобою. Прильни, дитя, ко мне на грудь Своей златистою главою; И снова жить хочу, желать, И грудь трепещет вдохновеньем, И песня просится опять На волю, – ввысь из заточенья.

Она. Милый, помнишь ту чудную ночь, – Мы сидели вверху на террасе? Он. А под нами раскинулся сад, Утонув и уснув в аромате. Она. И лила свет луна золотой, И вдали песнь дрожала трелями. Он И обнял я тебя... «Дорогой» Ты шептала своими устами. Она. Ты меня целовал без конца. Все в довольстве кругом утопало. Он. А чудесная песнь соловья Вдалеке, трепеща, замирала. Она И тогда, обнимая тебя, Я шептала: «как ночь хороша». Он. Много время прошло... Все не то, – Наглость хищная ум затемнила. Она. И где имя звучало одно, – Кровью залила грубая сила. Он. Зарябила на море волна, Захлестали о берег глубины. Она. Налетела нежданно гроза, Закружилися темные силы. Он. Как свирепое стадо зверей, Поднялись ослепленные груди. Она. Все погибло, что раньше людей Возвышало и жили чем люди. Он. Срублен сад, дом погиб и сожжен, И спаслися от смерти мы чудом... Она. И занес нас суровый циклон Из довольства к осколкам и грудам... Он. Снова чудная летняя ночь, Снова песнь разлилася трелями. Она. Перед нами запущенный сад; Мы сидим – обвилися руками. Он. И опять шепчешь мне: «Дорогой!» И горим мы, любовью взаимной. Она. И раскинулось небо над мной; Сад простерся вдали сиротливо. Он. Всюду бедность. Мы свергнуты вниз. Что же в этом, чем хуже мы стали? Она. Где природы прекрасная жизнь, «Как счастлива», там шепчешь устами. Он. Разве можем мы плакать, когда Сердце бьется, – так сладко трепещет. Она. И чудесная песнь соловья Будто страстью и негою блещет. Он. И опять обнимая тебя, Я шепчу: «Ах, как ночь хороша».

Вот полунагая на скамью упала: Утомясь, чуть дышит, теребит цветок; И коса вакханки, как поток, ниспала; И дрожит на персях из цветов венок. В беспорядке платье, в беспорядке косы, Чуть раскрыты губы и усталый взгляд. Все там дышит страстью, как и эти лозы, Как бесстыдный этот праздничный наряд. А над нею Веста с целомудрым взглядом В величавой позе в тишине стоит. И как дико видеть эту кротость рядом С этой страстной девой, что внизу лежит. И как грустно думать, до чего, Эллада, Ты умом великим целых стран дошла! И от этой Весты до того разврата Как могла спуститься – нежная душа! И вакханка Весте одевает лозы, И богине шепчет сладострастный бред, И рукой бесстыдной ее гладит косы, И пятнает кроткий наглым взглядом свет. А вдали чуть слышно громкие тимпаны Повторяют страстный, бешеный мотив, И несутся в пляске толпы черни пьяной, А заря, как факел, в небесах горит.

Они с Кипридою прекрасной расцвели. Когда она из моря выходила И капля брызнула на чахлый куст с руки, В кусте родилася божественная сила, И вы, блистая на луне красой, Напоены дыханием амброзьи, Благоухали в тишине ночной, О розы чудные, классические розы! И кто с тех пор ваш аромат вдохнет, Забьется сердце в том и зародятся грезы, И он захочет жить, любить, кричать «вперед», И страстно закипит, шепча безумный бред. Хвала же вам, классические розы!

Спит лотос под жаркими солнца лучами, Поникнув головкой, и бредит ночами. Но только подымется кверху луна, Воспрянет он чашкой, – трепещет она, И слезы любови в его лепестках Играют огнями на дальних звездах.

Как лотос чашку раскрывает Навстречу ночи и звездам,                 Так и талант благоухает                 Там, где нет выхода слезам.

Что, человек, ты? прах! Что жизнь твоя? мгновенье! И ты еще стремишься к горним небесам; Еще клянешь таких, как сам, творений;          Летишь к идеям гордым и мечтам;          Где счастье, – там создашь страданья... И где ж конец всему? Здесь – тлеющим костям!

Я сидел. Надо мною витали Звуки чудные дивной игры И, мечася, у ног рассыпали Разноцветные грезы – цветы. То они утихали, то бурно И гремели и рвалися прочь, То металися волнами шумно, То лилися спокойно, как ночь.

Видишь, – там вдалеке над водою луна,  В небесах тихо светит, бледна И блестит Нереид над пеной чешуя;  И шумит над Дриадой листва. Вот плывет по реке меж больших камышей  Тихо лодка, качаясь в волнах; В ней задумался юноша. Кольца кудрей  Вьются золотом змей на плечах. И колышутся волны, и бьется пена,  И поднялась Дорида на гладь, И плывет рядом с лодкой, смеяся, она:  Блещет пламенным бархатом глаз. Берегися, гребец, правь свой к суше челнок  И спасайся в зеленой листве, А не то разнесется, маня, голосок,  Страсть забьется в горячей душе И ты бросишься в волны Дориде на грудь.  Но расспыпется струйкой она; Захлестнут тебя гребни – в струях понесут;  Зашипит над тобою пена. И напрасно ты будешь спасение звать,  Буря голос собой заглушит; И напрасно ты будешь гребни умолять, –  Захлестнет он и жизнь улетит.

Думы вы черные, что вы так давите,  Что окружили вы черной толпой? Прочь вас гоню, но опять налетаете,  Кружитесь мрачно, носясь надо мной. Что же хотите вы? Душу несчастную?  Мало вы, знать, истерзали ее! Мало давили вы грудь безотрадную!  Мало, – вам надо еще и еще. Вот же, берите, терзайте, печальные!  Видите – плачу горючей слезой, О, не оступитесь вы, беспощадные,  В мраке кружася зловещей толпой.

Я хочу жить – желать, Не хочу умирать! Вспоминать не хочу Про могилу мою. Пусть все в прахе лежит, Пусть все прахом летит! Предо мной Божий мир, Я в нем счастлив, не сир. Что же больше желать? Не хочу умирать!

Забудьте горе, свои несчастья; Налейте кубки кипучей влагою; На час упьемся красою счастья, – Ее прекрасной волшебной сагою. В глаза смотрите судьбе ужасной, Бесстрашным взглядом без содрогания! Пусть гордой смерти, пусть смерти страшной Рука простерта всеумерщвления. Пусть плащ суровый судьбы печальной Навис над ними и душит горечью; Пускай всемирный, пусть погребальный Мотив несется и веет смертию; Забудьте горе, свои несчастья.... На час упьемся красою счастия.

Расплелась коса густая И на грудь волной ниспала, Грудь раскрылась молодая, Сердце бурно трепетало. И уста полураскрыты И дрожит рука младая... Ах, как крепко, обнимая, Целовала бы ланиты! Но уста целуют воздух И рука его обняла – И бесцельно на подушку Грациозная упала. «Что коса мне, что мне очи, Красота моя младая, Если некого любить мне, К сердцу крепко прижимая. Сердце, сердце, – тяжко бьешься Одинокое в груди ты; С кем мне жить, кого любить мне? Мне ответь и мне скажи ты? Что краса мне, что мне слава! Жить хочу, любить хочу я! Сердцем жить, – не красотою, Веселяся, не тоскуя. А еще меня же злою, Гордой люди называют, А того, что в сердце этом Я скрываю, и не знают. Что ж, пускай так называют. Грех им будет, Бог судья им! А скорей бы ночь летела, День воспрянул бы сияньем. Днем душой живу с природой. Днем все ж пташками пою я. Только ночью налетают Думы черные, тоскуя...» И из глаз полились слезы И на грудь росой упали, А над сердцем перси девы Подымались, трепетали.

Далеко, где небо сияет звездами, Где воздух прозрачен и чист, как слеза, – Там дева в постели рыдает слезами И плачет, и руки ломает она. Она в целом мире, как ветер одна, Никем не любима, покорно-грустна. И там, где туманы, снега покрывают Усталую землю глухой пеленой, – Там юноши очи поток изливают В бессонные ночи горячей слезой. Он в свете с печалью своею один, Не видевший ласки, никем не любим.

Что ты ноешь, сердце? Прошлое ль толпою Поднялося снова, Клокоча слезами, Новое ль несчастье В будущем ты видишь, – Новые волненья, Разочарованья? Успокойся, сердце, – Что прошло, – не будет, А что ждешь, – волненьем Прочь не отворотишь. Успокойся, сердце. Еще мысль мятется И душа трепещет Пламенным потоком. Не теряй мгновений, А возьми у жизни Все, что только можешь, – Что приносит счастье.

Что ты требуешь, ничтожный, Беспокойный человек? В бурях ищешь ты отрады, В грозном вихре ждешь утех. Ах, не лучше ли в покое Отдохнуть своей душой И в житейском бурном море Уголок найти святой. Ах, не лучше ли привыкнуть К одному и труд найти; Отыскать свое призванье И с сознаньем в путь идти.

Гроза в душе и ад в груди. Клокочет в ней негодованье. Готов отдать я все мечты, Чтоб искупить свои страданья. Да, да, играй! Пусть грудь моя От этих звуков разорвется! Ад усмирив, пускай слеза Из глаз истерзанных прольется.

Везде со мной – в душе, в груди; Проникнув в сердца глубину, Вы дали мне одни мечты, Взамен отняв всю жизнь мою.  Забуду ль эти я глаза? В них жизнь горит и смерть моя. И все готов я вам отдать; За миг блаженства – жизнь мою. Но вас я должен покидать, А с вами светлую мечту!  Забуду ль эти я глаза? В них жизнь горит и смерть моя. Простите! Не увидел вас. Вы все отняли у меня, Но этот блеск любовный глаз До смерти сохранит душа.  Нет, не забуду никогда Я эти страстные глаза.

Простерлось поле... Надо мной Луна сребристая плывет... Несися, конь, лети стрелой, От бурь, стараний и невзгод Все прочь, назад... Вперед, вперед! Я этой бешеной ездой Хочу страданья потопить И бурю адскую в душе Волненьем новым заглушить.

Вдали от всех – под шопот муз, Сдружившись с Фебом и богами, Поэт творит свой вечный труд, Далеко уносясь мечтами. Его душа ту песнь родит, Она растет, бушует, рвется И с уст божественных летит, Бурлит, в гармонии несется. Но нет, не вечны те мечты, Их проза жизни побеждает: Поэт творения свои К станку могучему слагает, Чтоб разделил небесный труд (Плод мук душевных и мечтаний) Он волшебством проворных рук, Путем труда, путем страданий. Когда же кончен труд, тогда Поэт мозолистую руку От сердца жмет: питомец муки Питомцу тяжкого труда.

День клонился к ночи/, лес шумел и шептал; Еще с полдня лазурь потемнела от туч. Ветер клубами пыль до небес подымал И кружась опускался, могуч. По дороге, меж лесом и темной скалой, Юный всадник коня истомленного гнал, Озирался обратно в туман и порой Он усталой рукою за меч свой хватал. «Ах, скорей бы селенье, нет мочи и сил, – Хоть избушка какая попалась нибудь». Правда, правда, ездок, торопись что есть сил, Стерегись, осторожнее будь. Здесь не чисто: в народе осталось еще (Каждый может тебе рассказать): Ни один здесь ездок не проехал еще, Чтобы смерть бы свою не застать. Но не этих поверий боится ездок, – Он отца тем мечем погубил И несется без цели из дома вперед, Чтоб никто за него не отмстил... И ездок торопился, что силы хлестал Он коня по иссохшим бокам, А меж тем уж стемнело и месяц играл, То светя, то кружась в облаках. Было жутко: как волк ветер выл и стонал, Будто призрак ложилася тень... Лес темнел, жутко, жутко в ущелье шептал, И вздымался уродливый пень. Мрачным отблеском будто бы савном одет, Подымался угрюмый утес. Конь, измучен, то нюхая воздух стоял, То испуганно всадника нес... Вдруг он видит: в лесу, покривившись, стоит В отдаленьи избушка, как холм... Огонек одиноко в окошке горит И мерцает, и блещет на дол. Спрыгнул юноша. Конь изможденный в пене... Потрепал он по шее его, Привязал за сучек и спешит в темноте К двери мрачного дома того. Он стучит первый раз, он стучит и другой, – Тишина гробовая за дверью. Изможденный волненьем, сердитой ногой Дверь толкает и видит в смущеньи: Перед ним на полу, освeщенный свечей, Прямо в платье мертвец отдыхает; Взгляд ужасный, открытый, и кровь за главой Алой речкой течет и стекает. Пошатнулся, весь в страхе и хочет кричать, Ноги будто к земле приросли, Взгляд прикован к лицу мертвеца, и глядят Будто белые бельмы из тьмы; Рот скривился в улыбку, как будто губа Протянулася как-то вперед... Поднялась и глядит из-за тучек луна И по телу тень тучек несет... «Месть, месть, месть. Проклят будь» – кто-то будто кричит В истомленной его голове. И весь потом стоит он холодным облит И со страхом на бледном лице... Пересилил себя юный всадник и взгляд Оторвал от лица мертвеца. Повернулся от дома, понесся вперед – Побежал, позабыв про коня. И казалось ему, что за ним все бежит, Все кричит и все стонет мертвец. И казалось ему, что вокруг все глядит Страшно, страшно, как мрачный жилец... Вот дотронулся кто-то ему до плеча, Загудел и заплакал вблизи; Закружилось в глазах, поскользнулась нога, Зажужжало в ушах, впереди... Ночь бежала; лес мрачно шумел и шептал; Еще с полдня лазурь потемнела от туч; Ветер клубами пыль до небес подымал И, кружась, опускался, могуч. У крыльца, пред раскрытою дверию в дом Конь привязан стоял в стороне, Рыл копытом он землю, и громко порой Слышно ржание было во тьме... Было жутко: как волк ветер выл и стонал. Будто призрак ложилася тень; Лес так жутко, так жутко в ущельи шептал, И клонилася мрачная ель...

Конь оседлан давно, как приказано мне;  Солнце встало, – пора, господин.– «Подожди, подожди, что за дело тебе?  Дай минуту... сейчас... миг один». И Кларису Кальмар целовал и молил:  «Помни, клятву свою не забудь». «Я навеки твоя, в гроб с тобой... не забыл  Ты бы только, Кальмар; долог путь, Мало ль с кем можешь ты повстречаться в пути, –  Новый образ изгладит меня». Но Кальмар, с шеи нежно снимая ее,  Ей шептал: «Никогда, никогда». – Конь оседлан давно, стремя ждет седока.  Время ехать, пора, господин.– «О Кальмар, скоро как. Подожди для меня  Только день, милый, день мне один. Для Кларисы своей может сделать Кальмар  Все, коль любит столь страстно ее. Неужели уже? Только миг приласкал  И, жестокий, бросаешь все, все». «Нет, Кларисса, пора... Меня ждет, может, смерть.  Но с тобой не боюся я смерти. Буду знать – не один я умчуся на твердь,  А умчуся с Кларисою вместе»... Пыль взвилася. Понесся на битву Кальмар,  А Клариса одна и бледна Все стояла, как будто еще целовал  Он ее то в чело, то в уста. ––––– Год летел день за днем. Нет Кальмара давно,  Верно, в битве он умер со славой. Что ж Клариса, горюет? О нет, ничего:  Женский разум изменник лукавый. Новый милый в объятьях ее отдыхал,  Новый выманил клятву опять, Под венец он с Кларисой любимым пошел,  Чтоб неверное сердце бы взять... День прошел. Обвенчалась Клариса, и пир  И кипит, и блестит, и шумит. Развязало вино языки, – но один  Гость задумался, мрачно молчит. Он в шеломе и будто бы с брани сейчас;  Навевает молчанием страх. Все с испугом на латы пришельца глядят, –  За забралом лица не видать. И хозяйка младая к нему подошла –  Говорит, угощая его: «Что так гость приуныл? Или нету вина,  В чаше видно граненое дно? Не пристало на свадьбе, чтоб званый грустил;  Отплати за вино и за стол». Поднялся мрачный гость, – кость о латы стучит;  Поднял шлем он костлявой рукой, – Перед ними скелет... Все со страхом сидят,  Гость осклабился, мрачно глядит. «Видишь кости мои, они мрачно глядят.  Но под ними мой образ сокрыт. Я Кальмар, твой несчастный забытый жених.  Я давно под землею зарыт; Я до смерти хранил клятвы сердца твои,  И теперь этот звук не забыт; И клялася ты мне в гроб со мною сойти, –  В моем гробе есть место второе, Ах, там будем мы вечно с тобою одни...  И пришел твой жених за тобою». Будто снег побледнела Клариса, едва  Не упала на пол, но руками Ее обнял скелет, пол разверзся под ним,  И пропал, с нею слившись устами.

Оруженосец у графа был, И граф, как друга, его любил. Слуга тот графа убить хотел: Он шлем охотно б и герб одел. Он в темной роще хотел убить И труп застывший в поток пустить, Снять панцырь светлый, себе одеть И в поле ветром верхом лететь. ––––– Свершились планы... Плывет луна. Ржет лошадь графа, храпит она; Скакун почуял: не тот ездок, На мост не хочет через поток. Но тут вонзает ему в бока, Бранясь со злобой, он шенкеля. Но грубость эту не терпит конь, Взвился и бьется, глаза – огонь. Слуга слетает в поток. Кругом Бушуют волны стальным кольцом. Со всею силой гребет рукой, Но панцырь графа тяжел златой... Мятутся волны. Плывет луна... Над ним сомкнулась кольцом пена...

Кларисса под окном одна сидела,                 Кругом покой.        Луна с небес глядела;    И лишь дрожала над рекой Песнь соловья и негою горела,                 И перед ней Былого тени проносились,                 И из очей Слезинки чистые катились. И вспомнила она – когда Кальмар               Там над рекой Ее тогда обнял         Своею мощною рукой И страстно губы милой целовал.                А в небесах Плыл тихо месяц золотой                И на струях          Играл с рокочущей волной;      И он тогда кольцо с руки своей,                  Любимой снял,       Одел на палец ей    И клятву верности он дал, – Любить ее до смерти черных дней.                    И под ногами Река шепталася с травой,                   Плеща струями И валом с пенистой волной. Но вдруг война нежданно налетела...                   Он ускакал;             Она одна сидела,       Над речкою, прибой роптал, – И слезка на глазах ее блестела...                   Неслись года. За днем печальный день бежит.                   Она одна. Ужели мертвым сном он спит? И по ночам слезами обливала                   Его кольцо.         И жизнь ей в тягость стала.     И яду в сладкое вино Она тайком от близких примешала,                    Открыв окно, И, ночи переждав, скорее                    Она вино Все выпила до дна, бледнея. И бодро под окном она присела.                     Во тьме ночной             Луна с небес глядела,       И вдалеке дрожала над рекой Песнь соловья и негою горела.                     Ее уста «Кальмар мой», шепчут, «о прими                    К себе меня, – Рукой могучей обними». И простирает руки в темноту.               Глаза горят.          И шепчет: «я иду!»      Но помутнел безумный взгляд, И клонит на руки беспомощно главу.                Плывет луна. Горит любимого кольцо...                Ее коса Покрыло мертвое лицо.

Спит Вавилон. Евфрат, стальной змеей сверкая,       Чуть плещется волною в берега.            И только бодрствует, блистая, Дворец великого царя.              Огромный зал дворца горит огнями                     И гамом полон он;              Вокруг столов сидит народ толпами;                  Пирует Вавилон. И Вальтазар, средь блеска счастьем унесенный,       Ласкает взор свой пестрою толпой;                     Вздыхая воздух благовонный,                      Доволен пиром и собой. И вот певец выходит перед ним.                  Он взял аккорд рукой, И голос, полный счастьем молодым,                  Полился ручейком.                       Поет певец: «Что ты поник своей главою, –                          Боишься ли судьбы иль старость ждешь?                              Очнись, очнись! Еще тобою                               Не пройден путь, еще идешь. Пройдет зима, растает корка снега                   И вновь заблещет свет. Забудь о всем, стремись в объятья мига,                   Рукою рви запрет».                        И он умолк, и снова смех и звон стаканов.                             Бежит вино потоком золотым,                                  И пир блистает Вальтасаров                                   В красе могучей перед ним. И взгляд царя горит гордыней грозной,                    Он пиром опьянен. Он гордо хвалится, и из толпы продажной                     Гремит хвалебный хор:                         «Ты Бог», ревут вокруг.–«Ты можешь все, великий!                               «Ты иудеев Бога победил».–                                     «Их Бог твой раб, несутся крики,                                      И ты Его рукой сразил!» И он, величьем ложным упоенный,                      Велит рабам своим Нести из храма чаши Иеговы                      И ставить перед ним.                           И он в сосуд священный дерзкою рукою                                  Льет пьяное вино и, встав, кричит:                                       «Ты побежден, Всевышний, мною!                                        Отмсти, коль Бог ты и Велик». И хохот вновь... Но будто страшный трепет                      Заставил замолчать. Затихло все. Вот дерзкий выкрик, лепет –                       И тишина опять. И царь сам с ужасом ту тишину внимает,          На полуслове замер крик его.                 Дрожит рука и выливает                 По капле на руку вино,                       И ветром сильным вдруг огни задулись,                                         И в жуткой темноте,                       Блистая светом, буквы появились                                         Пред всеми на стене. И, трепеща, читает Вальтасар смущенный            Магические, странные слова,                  Что пред толпой завороженной                   Горят из Божьего огня.                                  И тишина невольно воцарилась...                                          И только за стеной                                   Пучина водная о берег билась                                          Кипучею волной.

1 Роберт из зависти брата убил, Дочь его, Эльзу, он тайно любил, –           Он завладеть ей хотел,           Замок хотел получить, Труп же под мостом у каменных стен           Думал невидно зарыть... Год пробежал незаметно. Зарыт След преступленья. За толстой стеной Братоубийца спокойно царит, Брата сменивши, суровой рукой.            Дочь только брата грустит, – Ночью и днем горько плачет она.             Злоба в Роберте кипит:             Страстью она не горит, Всюду ему вспоминает отца... А кости убитого дождик открыл, Луч солнца их светом веселым облил;             И по мосту шел пастушек:             Он, блеском прельщенный, поднял И сделал красивый из кости рожок,             Приставил к губам, заиграл. Но чудо, – рожок тот поет, говорит И плачет, и местью к убийце горит: «Пал я под брата кинжалом стальным, Здесь я без гроба лежал под мостом; Выли под ветром суровым мои Кости и мылись холодным дождем.               Брату Роберту отмсти! Вместо меня при дворе он сидит,               Замки считает мои,               Страсти преступной огни К дочери мертвого в сердце таит». И он пораженный несется к царю, Спешит показать там находку свою.               Рог в царских играет руках:               Подняться на брата зовет, И, к мести зовя, он в горячих словах               Так свите придворной поет: «Злой брат мой, Роберт, мою душу отнял, А с нею и дочь и владенья мои... Спешите отмстить! Он еще не бежал, – Не знает, что слышали только что вы.               Спешите, спешите! Одна С ним дочь моя в замке под кровлей одной.               Слаба, беззащитна она!               Спешите! Суровый судья Пускай поразит его твердой рукой».               И Людвиг бесстрашный из пышных рядов               Нахмуренный вышел – любимец царев.                     «Дозволь, государь, я отмщу;                      Испытан мой меч и тяжел;               Его я тебе приведу иль убью, –                      Повергну злодея на пол».               И Людвиг мрачный седлает коня;               Меч бьется звеня о стальные бока;               И шлем одевает... В стременах нога;               Конь рвется и ржет и трясет седока.                       И Людвиг несется стрелой.               Мелькают суровые скалы, поля...                       День едет он полем, другой.                       Вот слышен могучий прибой.               И стал он, – пред ним возвышалась стена. И видит он реку. Под мостом крутым Скелет одинокий лежит недвижим.               И слез он, спустился к нему;               Глядит на него, на гребни И смотрит на замка крутую стену,               Где в окнах светятся огни. Катилась над ним между тучек луна, И свет отражался ее на воде. И вспомнил Елизы прекрасной глаза, – Ее он готовил в невесты себе.                И смотрит на окна со злобой И шепчет: «Я вырву, Елиза, тебя».                И меч вынимает тяжелый.                И к небу подъемля, суровый Клянется отмстить за скелет и себя. II                А Роберт меж тем пировал за стеной,                Вином опьянен, окруженный толпой.                      И лилось рекою вино;                      И смех раздавался и гам.                Но полночь глядится звездами в окно                      И взоры туманит гостям;                И головы клонят, сощурясь на свет...                И только один еще плещет вино                И что-то бормочет бессвязно. Роберт –                Встает, подгибаются ноги его.                       Шатаясь, – вином разогрет,             Он думает: «Нет, я заставлю любить!                        Пусть стар я, противен и сед.                        У птички защитников нет,              Я к ней прокрадуся, – запор не закрыт. И к спальне ее он неслышно идет... Прислушался, – тихо; за ручку берет, –             Раскрылася дверь в тишине.             Свой свет льет из окон луна На пол и играет на белой стене.             Кругом как в гробу тишина. Она на постели как ангел лежит: Коса разметалась по груди прекрасной, Краснеются щеки, чуть ротик раскрыт... Неверно идет он, шатаясь, к несчастной.             Откинувши полог рукой, Он смотрит на деву и сердце свое             Как будто бы держит другой;             Порывисто дышит порой И взор воспаленный не сводит с нея.             И, руку простерши, он дерзко со лба             Чудесные локоны сбросил ея                         И трогает дерзко руку,             И волосы, грудь и плечо;             И, больше не в силах сдержаться, ко лбу                         Ее приближает лицо             И страстно целует глаза, и ланиты,             И плечи, и мрамор чудесной руки,             И перси, косами златыми обвиты,             Раскрытые губы и кудри главы.                         И в страхе проснулась она             И смотрит в испуге на тень перед ней.                         Простерлась с мольбою рука,                         И хочет кричать, но уста             Не в силах на помощь звать близких людей. Но он, ее стан грациозный обвив, Ей шепчет, дыханье в груди затаив:             «Не бойся, голубка моя,              Прижмися кудрями на грудь; Целуй, обнимай и люби голубка,              В объятьях мне дай отдохнуть. Ах, бьется как сердце под пальцем моим, Испуганно смотрят глаза в темноту. Очнися! Я Роберт. Скажи: “ты любим”, – И в жарких объятьях тебя задушу.              Ужели не любишь меня? Тебя воспитал я, тебя я кормил;–              Ужели напрасно года              На это потратил!.. Должна Любить ты, как я и люблю и любил!              Зачем же ты рвешься, останься со мной».              И крепко ее обхватил он рукой,                   Но рвется и бьется она,                   И крик на устах замирает;              Но крепко впилася Роберта рука                   И крепко к груди прижимает.              И вот уж касался устами к плечам он,              Бессвязные речи ей страстно шептал,              Как вдруг за стеною послышался звон              От стали и кто-то, упав, застонал.                   У двери раздались шаги...              Но Роберт, борьбой увлеченный, не слышит.                   А дверь под напором руки                   Открылась, пред ним у стены             Отвагом и мужеством Людовиг дышит. И он, подошедши к постели, его Отбросил рукою и меч наголо.             «Убийца» – вскричал он ему:              «Судья тебе – Бог; я – палач. За то, что убил ты, я жизнь отыму;              За деву – услышу твой плач!» Но нет, не сдается Роберт, из ножен Дрожащей рукою свой меч вынимает; Но гнутся колена, дрожат, и пронзен, В крови он горячей на пол упадает.              И с ужасом дева глядит И грудь под покровом стыдливо скрывает,              И пламя в ланитах горит...              А месяц по небу бежит И Роберта труп на полу освещает.              Но Людвиг вдруг к ней обратился: «Сбирайтесь,              Вам незачем больше здесь быть, – одевайтесь;                    Я вас во дворец отвезу».                    И быстро ее он ведет,              Меж пьяных гостей и к крутому мосту,                    Где конь с нетерпением ждет.              И хочет уже на коня он садиться,              Как вдруг перед ним неизвестный пришлец.              Луна, освещая фигуру, катится...              И с ужасом Елиза глядит, то – отец.                     И тайный пришелец сказал:              «Исполнил ты волю о мщеньи мою,                      Покой ты костям моим дал,                     Из лап мое злато отнял, –            Наградой достойной тебя подарю; Елизы когда-то ты был женихом, И в сердце любовь не погасла твоем, –            Так дайте же, дети, мне руки            И счастливы будьте, а я... Окончены вечные страды и муки            И к небу стремится душа». Расплылася тень и слилися с прибоем Слова. Только в волнах играла луна. И Людвиг поникнул смущенный главою, Потупила очи в смущеньи она,             И Людвиг на Эльзу глядит И руку ее осторожно берет:             «Согласна меня ты любить?»              «Могу ль против слов поступить Отца»... «Так ты любишь? О счастье, о свет!              Скорей во дворец! Конь, несися быстрей!              Мы свадьбу сыграем с Елизой моей!»                    И скачет испытанный конь,                    А тени сплелись по земле             И красной зари загорелся огонь –             То замок Робертов в огне...             Как только Эльза и Людвиг сошли, –             Огонь появился в блестящих окнах,             В реке отражаясь, взвились языки             И даль освещали, мечась на стенах.                    И грозно огонь бушевал,             Крутился и рвался, как в море прибой.                    Наутро же замок стоял                          Развалиной черною скал,                     Пугая прохожих своей тишиной. И замок до нашего время стоит, И мрачная повесть под грудой лежит.

       Приударьте в гусельки,        Приударьте в звонкие!        Нам поведай, молодец,        Про событья громкие.        Ах, проворней, соколы,        Ах, громчее, лебеди, –        Грянем славу громкую,        Грянем были, небыли.            Слава Бог – Тебе,            Слава Русь – Тебе,            Князю правому –            Слава громкая,            И земле поем            Славу мощную...    Ах, неситесь, чаюшки,    Ах, неситесь, быстрые,    Быстрей молньи огненной,    Быстрей стрелки, над морем, –    Приносите небыли,    Приносите горести,    Горести и радости –    Руси всенародные... Полюбилася князю Мстиславу Смелому, Полюбилась дочь князя Всеволода. На пиру честном у Всеволода Увидал Мстислав ее белую: Косы черные, чернобровая, А лицо само, что снег, белое; Груди полные и высокие, Поступь гордая, лебединая; Очи месяцем ярким светятся, Руки холены, руки нежные. Захотел Мстислав ее в жены взять, С самим Всеволодом побеседовать. Оседлал коня, латы звонкие И блестящий шлем на себя одел, Быстрей сокола полетел стрелой К князю Всевлоду, к князю Гордому...                   Ах, проворней, соколы,                   Ах, громчее, лебеди, –                   Грянем песни громкие,                   Грянем были, небыли. Всевлод Гордый князь в своей горнице Мрачной тучею сидит, думает, Вкруг него стоят сподвижники, Слуги верные и коварные. И идет Мстислав прямо к Всеволоду, Говорит: «Отдай дочку в жены мне; Много золота в подземелиях Я своих сокрыл половецкого. Буду холить я свет-Настасьюшку, Миловать ее, не насиловать». Но нахмурился Всевлод Гордый князь И насупился грозно, сумрачно. «Нет, не быть тебе, отвечает он, Мужем месяца, свет-Настасьюшки. Али князь забыл, как предал меня С моей свитою юрким ворогам? Али ты забыл, что поклялся я Отомстить тебе за предательство? Али ты забыл, как, деля добро, Ты увез с собой долю львиную? Нет, скачи назад смелей, грозный князь, Пока я прогнать не велел слугам. Не видать тебе моей Настьюшки, Ее ждет другой сокол – Сила князь!» И вскипел Мстислав и нахмурился, Говорит ему тучей черною: «Не гневи меня, отдавай мне дочь, Не вводи меня в гнев и бедствие. Поклянусь рукой – погублю тебя, Твои полчища неумелые И умчу ее молнией быстрою По горам, долам в крепость крепкую». Но смеется князь, Гордый Всеволд князь На слова его со всей свитою. «Ты уймись, Мстислав, говорит ему, Правда, смелый ты, что гневишься так. Что ж, направь свои на нас полчища И померимся во честном бою... Испугать меня думал, Всеволда, Да я старый волк, не запуганный. Называешь ты мои полчища Дерзким именем и насмешливым. Кабы плакать, князь, не пришлось тебе От их трусости, несумелости. Вот посмотрим мы, чьи храбрей они, Князя Смелого или Гордого?» Сжал кулак Мстислав и на Всеволда Засверкал своим взором яростным; Повернулся он, не обмолвившись; Поскакал назад быстрым соколом....                   Ах, проворней, соколы,                   Ах, громчее, лебеди, –                   Грянем песни громкие,                   Грянем были, небыли. И сбирает рать смелый князь Мстислав. Ополчил народ он на Всеволда И, тая в груди страсть со злобою, Точит острый меч и калит стрелу. Не Дунай несет с бурей грозною Гребни бурные к князю Всеволду, – То Мстислав идет с ратью смелою, И звенят щиты и шаги гремят. Не скала стоит, стан свой выпрямив, Гребни гордые отгоняя прочь, – Стан раскинулся черный Всеволда И блестит, горит сребром-золотом. По рядам идет смелый князь Мстислав, Своих ратников призывает в бой, И слова его, речи бурные Души греют им, греют злобою, И заря горит в небе красная. На спине Мстислав коня-молнии, Меч горит в руках, и кричит рядам: «Смело в бой за мной, рати сильные!». И идут они тучей черною, Наготове лук, как река, бурля, Стаей воронов, стаей темною; Впереди ж летит быстрый сокол-князь. Но не дрогнули рати Всеволда: Стрелы тучею с них посыпались, На конях, бегом понеслись они И в пыли сошлись с ратью ворогов. И звенят мечи и стучат мечи, Блещут шлемы их и кольчуги их; Скачут головы, кони падают; Отойдут, опять налетят толпой: Кто снимает шлем с уже мертвого, Кто несется в бой с новой силою. Там два ратника насмерть сшиблися, А тут мертвого-его родичи Отбивают труп от врагов лихих. А Мстислав в рядах блещет, мечется, Ищет Всеволда, ищет Гордого, Чтоб сразиться с ним, сложить голову, Иль его мечем поразить своим. И где только он вдруг покажется, – Горячей там бой, – больше недругов С лошадей своих наземь падает. И редеют уж ряды Всеволда, А Мстислав, мечась, ряд за рядом бьет. И смелее все его ратники, И дрожат ряды супротивников...                   Ах, проворней, соколы,                   Ах, громчее, лебеди, –                   Грянем песни громкие,                   Грянем были, небыли. Сам же Всеволд князь в своем тереме Князя Силу ждет. Обещался он На подмогу в бой подоспеть к нему, И за это князь, Всеволд гордый князь, Обещал отдать в жены старому Свою Настьюшку, лебедь белую. И вдруг видит он, что бегут его, Его ратники от Мстиславовых; Одевает шлем и спешит с мечом Поддержать свою рать пугливую. И лишь выехал, только въехал в бой – Подбодрилися его ратники; Только выехал, как Мстислав к нему Подлетел с мечем смелым соколом. Не волки сошлись под ложбиною, Не два ворона поклевалися, – Налетел Мстислав – Смелый храбрый князь На бесстрашного князя Всеволда. Всеволд целится князю в голову, Но скользит его меч по воздуху, Увивается супротивник князь, Нанося ему раны тяжкие. И уже совсем побежден старик, И уж снова рать его дрогнула, Но послышался грозный звон кольчуг: Подоспел к ним князь Сила вовремя. И дружины в бой, рати свежие, Как прибой морской, понахлынули. И на Сильного Сила с Всеволдом Снова с яростью понабросились, И на рать его – рать Мстиславову – Силы полчища понакинулись.                   Ах, проворней, соколы,                   Ах, громчее, лебеди, –                   Грянем песни громкие,                   Грянем были, небыли. Не река дрожит рябью мелкою, – То Мстислава рать по рядам дрожит. Не орла клюют тучей вороны, То Мстислава бьют Сила с Всеволдом. Ах, не туча стрел с тетивы летит, То Мстислава рать в бег пустилася. Ах, не сосенка под грозой трещит, То Мстислав упал на траву в крови. Закатилися очи ясные, Выпал меч стальной и испытанный, И из раны кровь, как река, бежит, Как заря, траву вкруг окрасила. И над ним стоит Всеволд Гордый князь, Машет кладенцом, потешается. А вдали клубит пылью Силы рать, Гонит по полю рать Мстиславову...                     Замолчите, гусельки,                     Замолчите, громкие:                     Сильный умер князь.                     Не скакать ему,                     Не разить врагов                     Во честном бою...                     Ах, устаньте, соколы,                     Ах, молчите, лебеди,                     Перестаньте, молодцы,                     Петь про были, небыли.                         –––––––                      Вот и песенка                      Спета славная, –                      Мы почтили ей                      Князя доброго,                      Напоследок же                      Грянем славу мы,                      Славу громкую                      И могучую:                      Слава, Бог, – Тебе,                      Слава, Русь, – Тебе,                      Князю доброму –                      Слава вечная.

В пустыне бесплодной, где к небу клубами Под ветром песок, подымаясь, дымит, Где мощно простерлась равнина буграми, Где солнце нещадно, где тень не манит, – Среди этих волн золотых, подымаясь И к небу стремяся, из камней гора Стоит, своей тенью вдали простираясь, Как остров-оазис на волнах песка. Невольно подумаешь, кто ж всемогущий Воздвигнул из камня себе монумент: Не Бог ли сюда перенес вездесущий Последний владычества Нильского след. И мрачный рельеф, вырезаясь на небе, Стоит этот сфинкс беспредельных песков, И как разбиваются о берег гребни, Так вьется песок, подымаясь с бугров. Легенда в народе о нем сохранилась, Ее проводник заунывно поет: Поет он, как с камней дочь хана убилась, И песнь заунывную ветер несет. Спроси у него – он расскажет тебе, Как выросли камни в бесплодном песке. I Бог един, Магомет же великий Аллаха пророк! Все Аллах сотворил: эти яркие звезды и небо, Солнце, месяц, землю. Все, что только живое на суше, – Все родилось его повеленьем. По воле Его Поднялися цветы, зажурчали ручьи и потоки, Заревел океан своей грозной и мощной пучиной, Зашепталась листва, запорхали, запели на ветвях Разноцветные птицы и мягкою поступью гордо Разошлися пантеры; трава зарябила змеями, И творенье из всех величайшее Аллы родилось – Человек хитроумный, и гордый, и сильный, и ловкий. И Аллах направляет великие войска на землю; Направляет царей; руководит событьями, словом; Государствам покой посылает иль горе с болезнью; Бедняка Он счастливит деньгами, раба же надеждой. Все, что есть на земле, все он сделал и делает, добрый. И Садык-Бека Он не забыл, не оставил в несчастьи, – Награждать благородных умеет Единый-Великий. Род Садыку Он дал и страной его править поставил, Наградил Аинули прекрасной от верной Джиамили, Чудной дочерью, всех дочерей и милей и красивей. И она зацвела, будто роза меж свежей листвою. Видел молнии ты? Ее очи равнялись их блеску; Если ж ты подымался по черным тропинкам на скалы И видал там ущелья, где сумрак темнее, чем ночь, То поймешь свет кудрей Аинули прекрасной, что будто Завилися змеями, рассыпавшись черным потоком. Как от солнца теплом, так весельем и силой младою От нее будто веяло. И, расточая блаженство На отца, незаметно росла Аинули, как серна Грациозна, как лотос прекрасна невинной душою. II Много, много земель у Садык-Бека было подвластных. Много, много народов и столько ж стеклося бесстрашных И прекрасных вождей, что пришли за рукой Аинули. И из ханств, прилегающих к ханству Садыка, из дальних Из-за гор, из-за рек, – отовсюду стеклися (услышав Про красу Аинули) народов вожди и просили Благородного хана руки его дочери чудной. Но медлительность – благо, – родные ей разум и мудрость. Разве трудно ему ошибиться? Прекрасней и мужа Надо выбрать прекрасного, чистого сердцем, как дочка. И живут женихи у Садыка и ждут разрешенья, Кого выберет хан, приглядевшись, в мужья Аинули. III Но, как птичка резва, беззаботна, не зная о горе, Аинуль за стеною живет, – за спиной Садык-Бека. Как газель, она носится между блестящих фонтанов, Пьет цветов аромат, забывается в сладкой дремоте, Прислоняся к фонтану – и взор устремивши на небо. И так радостно сердце тогда замирает, трепещет, Пораженное бездной, великой глубиной Аллаха, И тогда вспоминает волшебные сказки прислужниц. А Аллах, улыбаясь навстречу прекрасной, над нею Простирает могучую руку Владыки вселенной... Но не вечно поток, подо льдом и под снегом закован, Спит, струей не журча; вот подымется солнце – согреет, Цепи скинет и, вырвавшись с новою силой могучей, Понесется бурливый по камням, с уступов спадая, Клокоча и ворочая камни в порыве безумном. Так и сердце, согретое солнцем любови великой, Разорвало шелковые путы, забилось о стены, Заметалось по тесной тюрьме, и беспомощно руки Простирая к окну одинокому – глазу темницы. И не знает сама, что случилося с ней, Аинули. Ах, как сладко забьется прекрасное сердце порою; Так и хочется пасть у фонтана на свежую травку, Насладиться журчаньем – и слезы польются ручьями; И чего-то так хочется страстно и жарко. Но если Ты спросил бы, о чем она плачет, – «не знаю», сказала – И ответила б тоже: «не знаю», когда бы спросил ты У нее – «Аинули, что хочешь душою твоею?» IV Много чудного в мире бывает, что нам недоступно... Только вышний Аллах знает, как Аинули с Узбеком, Пастухом увидалась, но только в душе загорелось Ее девственной пламя великой любви и прекрасной; Он один только знает душевные бури прекрасной; Он один с нею слышал напевы свирели Узбека; Он один только знает, что он говорил Аинули. Говорил он: «Сойдутся ли небо с землею и грязью, – И с водою огонь? Никогда... Позабудь же мечтанья. Я ль, пастух, хана дочь за собой уведу из довольства; И тебе ли раба полюбить, Аинули прекрасной». «Все равно мне, Узбек, раб ли ты или хан благородный; Мне бы только прижать благородное сердце руками, Полюбить бы достойного мне человека и душу На служенье отдать сильной воле и храбрости мужа». Но, качая главой, отвечал ей Узбек: «Аинули, О, коль знала бы ты, как мне горько оставить надежды, Но долг мой, то разум мне шепчет... ты женщина только, Ты не можешь сказать "я хочу", – ты должна подчиняться; Воля хана-отца для тебя как закон, Аинули... Не подумай, что холодность скрыта за этою речью. О, коль знала бы ты, как люблю я тебя и что в этом Сердце скрыто, тогда ужаснулась бы силе Узбека, Тогда б поняла, что не только одна безопасность моя, Но всецело твоя разлучает навеки с тобою... Если б даже со мной и бежала ты в горы, подумай, Не нашли ли бы нас люди верные хана Садыка, И тогда бы тебя и меня присудили к позору. Что позор мне? Я раб, но ведь ты не раба, Аинули! Что бы сталось с тобой? Нет, прощай... Позабудь об Узбеке, С вечной раной в груди он уйдет далеко, – не вернется». «Пусть позор...» зашептала она, но пастух быстрой ланью Прыгнул прочь, обернулся и скрылся навек за уступом... V Неба можешь ли бездну измерить ты робкою мыслью? И чужую ли душу ты можешь, несчастный, постигнуть? Лишь Аллах в них читает, как в мудром коране, великий. И не видел никто, что в душе Аинули таилось, Как она клокотала слезами и пламем горела; И одни только звезды видали, как слезы катились По щекам Аинули, росою блестя на ресницах, И, как дождик на розу, на грудь упадали прекрасной. VI «Кто же может сказать за другого, что лучше тому И что хуже? Легко ошибиться и дело напортить». Так Садык, направляя стопы к Аинули, размыслил. «Аинули, он ей говорит; я две ночи продумал, У Аллаха просил разрешения мыслям, наверно Я прогневал Его, что мой ум не осветит великий; Разреши же сама, Аинули, – себе избери Благородного мужа». Но тихо пред ним Аинули, Опустивши головку, как мрачное небо, печальна, Отвечает: «Отец, никого не хочу, нет мне мужа...» Изумился Садык, Аинули к груди прижимает, Убеждает ее: «Что ты, дочка родная, – опомнись! Ты подумай, о чем говоришь? Где видала ты это, Чтобы женщина умерла девой, не вышедши замуж. Хоть седины отца твоего пощади, Аинули; Неужели ты хочешь, чтоб я на коленях бы плакал, Умоляя тебя, или силой заставил отцовской? Не печаль же упрямством своим, подскажи только, Кто пришелся по сердцу». Как будто поддавшись Садыку, Аинули так грустно глядит на него, говорит: «Пусть же ханы тогда мне докажут любовь к Аинули, Пусть воздвигнут они вечный памятник, равный с горою...» VII Всех сильнее любовь и всего, что на суше, сильнее... Что не в силах людей, то она сотворит, не робея. И хоть не было камня, чтоб памятник строить (пустыня И бесплодный песок простирались), вожди, согласившись, Развернулися рядом далеким от дома Садыка К каменистой речушке, за целую милю оттуда – И друг другу с рук в руки начали подбрасывать камни. Так, подымет тот крайний, что возле речушки, второму Перебросит; тот третьему... Самый последний же сбросит Перед домом Садыка точеный волною булыжник на землю. И поднялась гора, зачернелась в шесть дней среди степи И далекие кинула тени своею вершиной. VIII И стоят у булыжников ханы, поникнув главами, Аинуль и Садыка в волнении ждут с нетерпеньем, И блестят их кинжалы и бляхи на ремнях златые. Наконец и Садык показался из дома. Он тихо Приближался к вождям, и, к нему прислонившись, с ним рядом Аинули неровной походкою шла, содрогаясь. И подняли вожди на нее свои взоры, и в каждом Загорелся вопрос: «Что же? Как же? Не я ли избранник?» Но в молчаньи она подошла и ступила на камень ногою. «Подымусь», обратилась, не глядя, к отцу Аинули, И, неверно ступая, по камням поднялась к вершине. И, рукой опершися о камень, стояла она Высоко перед ними, и ветер суровый одежду Аинули трепал, и невольно вожди любовались Ее грацией. «Серна», из уст вырывалось, «газель!» «Будто лотос согнулся станом стальным», раздавалось. И разнесся бубенчиком голос с камней Аинули, Как свирель зазвенел, и затихли смущенные ханы: – «Ваша страсть велика, что руками воздвигли вы гору, Но моя еще больше... Глядите!» И птичкой спорхнувши, Полетела на землю, у ног распласталась Садыка. Чайку видел ли ты, как с подбитым крылом упадает Прямо в гребни морские и бьется, окрасивши пену Своей кровью, в струях пропадая и вновь выплывая, Так она распласталась руками, закинула навзничь Свою голову. Губы раскрылись – две тонкие зорьки, Из-под них забелелися зубы, как жемчуг блестящий, И раскинулись брови, и кудри ниспали потоком. Ты видал ли, как бурно несется с утеса крутого И бушует поток и мятется седыми валами, Так Садык-Бек упал на холодную грудь к Аинули, С диким воплем ее целовал и сединами бился. «Аинули жива», он шептал, озираясь на ханов. «Да, глядите! Откроет глаза, улыбнется». Но тщетно, – Не кипит уже кровь, замолчало прекрасное сердце, И как лед холодна у него на руках Аинули. «Умерла, умерла», – он безумно глядит пред собою И в надежде еще ее руки дыханием греет. И столпилися ханы и смотрят со страхом и горем, И порою из уст вылетает: «Она умерла, Аинули. Бог Един, Магомет же великий Аллаха пророк! Все Аллах сотворил и отымет все волей своею». И смирись перед роком, – смирение с кротостью благо. А вдали, не посмевши приблизиться к хану, со стадом На уступе виднелся Узбек, и катилися слезы По щекам умиленья и сердце стучало тревожно: «Аинули тебя предпочла этой пышной толпе благородных». И шептал он: «Великий Аллах, и меня с Аинули Призови в небеса и к блаженству дай доступ свободный».

1 Ночь лежит сурово, Мрачен неба свод, Не несется яркий Звездный хоровод. Нет отрадных мыслей, Радости в душе; Безотрадность к жизни, Как гора по мне. 2 Я был суров душой. Поняв людей, С их мелочностью, ложью и обманом, Я не искал обещанных друзей, Мне ничего от них не было надо... Но только увидал твоих очей, Мой ангел, блеск, – в душе опять отрада. Так и весной, пробуждена от льда, Несется по полям, шумя, река. 3 Ах, так красива, Так грациозна, Как будто вправду Дитя Киприды! А голос чудный Свирель, бубенчик... По полю, милый, Так и несется, Переливаясь И над рекою Златой играя. А алый ротик! В нем рай небесный, Олимпа сладость Соединились. Он как Аврора На небе светлом Чуть рдеет струйкой Своей багряной. А эти бровки! Нахмурит грозно Их так плутовка, Надует губки, Сверкнет глазами, Как будто вправду Уж испугала, Да не боюся. Так дождь и солнце, Соединяясь, В душе блаженство И упоенье Лишь вызывают. 4 Ах, глазки эти, Ах, голубые! В них небо бурно Сошло с высот. Но так порою За ним, бездонным, Мерцает пламя, Огонь из ада Горящей струйкой. И не поверишь, Чтоб небо с адом Соединились. 5 Мы сидели. Между тем молчанья Бог всесильный положил преграду. Слышно, как жужжит и бьется муха, И шаги прохожих за окнами. Теребит она своею ручкой Кисть на спинке кресла золотого. Я вздыхаю и слова благие Подбираю к фразе для начала, Но слова пропали, улетели, Будто пташечки из клетки тесной; И гляжу рассеянно в окошко На цветы, на солнце, на деревья. Там жжет Феб златистыми лучами, Там все блещет светом и сияньем, Там все дышит чудным ароматом, А я здесь томлюся в ожиданьи. Погляжу украдкою на Лили, Она тоже чуть-чуть покосится; Повстречаемся глазами вместе И зардеем, отвернувшись, оба. Сердце шепчет, выбивает страстно: «Ты ведь любишь маленькую Лили! Ее ручку чудную возьми ты И согрей горячим поцелуем И, прижавшися своей щекою К этим пальчикам и ноготочкам чудным, Расскажи, что пережил, страдая; И как плакал темными ночами, Умоляй ее промолвить слово, Подарить и оживить любовью, Иль убить ужасным приговором». Поглядел я – страшно приступиться, Да и где уж! Даже разговора Не сумел склеить, как было надо... Нет, молчи! Нет, полно, полно, сердце! Я сижу и думаю, каким же Покажусь я ей, молчащий, будто Истукан, застывший в изваяньи, И, как рак от жара и стесненья, Красный, с глупым, верно, выраженьем. Как она в подобном идиоте Может чувство усмотреть любови, Угадать в нем душу, благородство... Надо, надо что-нибудь сказать мне, Ведь наскучить может гость подобный. И сама-то тоже замолчала, Верно, хочет чем начну увидеть, Чтоб сказать? – Дай с мыслями собраться! – «Как сегодня жарко и как знойно...» Я сказал чуть внятно, повернувшись, А она ответила, краснея: – «Да, сегодня, правда, очень жарко». Ничего, ты, вижу, тоже, Как и я, стеснялась нить молчанья Разорвать меж нами. Много время; Мы еще с тобой разговоримся. Подожди – меня еще узнаешь. Ох, боюсь я за твое сердечко! 6 С Лили мы вместе В саду гуляли, Цветочки, травки Под ветром легким Чуть колыхались, А с неба солнце Лучем златистым Нас так ласкало И птички пели, Как души наши. Я взял легонько За ручку Лили, Гляжу ей в очи, – Черны, глубоки... Так бы и обнял И в очи эти Расцеловал бы... Да вот боюся. 7 Перед нами поле расстилалось, Речка чуть журча у ног бежала, Ветерок чуть нас ласкал собою; Мы, дыханье притая, сидели; Ощущал я близость ручки милой, Чуть лишь только пальцем не касаясь. И она сидела тихо, Травку спелую рукой перебирая. И в душе моей теснились сонмом И желанья, и страстей порывы; Я обнять ее хотел, как ветер, Целовать, как луч ее целует. Как в реке волна бежит с волною И сдержать напор воды не может, Так мои желания роились Несдержимым огненным потоком. Как бывает дождь и солнце вместе, Так и целый сонм противоречий Подымался на душе безумной, Подымался, как поток бурливый. И с желаньями, надеждами сомненье Заползало: любит ли она-то? Как и я, страдает ли ночами, Как и я, в бессильи льет ли слезы? Нет, она на вид сейчас спокойна, Не волнует страсть лицо прелестной, Отдыхает телом и душою; Я лишь мучаюсь один напрасно. 8 Прямо против моего окошка Окно милой светится, мерцает; Зачиталась, верно, моя Лили, Позабыла мир, людей за книжкой. Знаешь ли ты, ангел мой, голубка, Что я плачу по тебе, вздыхая, И сейчас гляжу на занавеску, Сквозь нее стараяся проникнуть. Ты не любишь... Если бы любила, Может, также из окна глядела, Может, также мыслями старалась Ты за занавес проникнуть, – за окошко. Ах, сознаться ли тебе в любови? Может, ты меня, разбив мои надежды, Вдруг отвергнешь, с холодом во взгляде? Что тогда я стану делать, бедный? Страшно, страшно как-то сознаваться, Лучше так питаться мне надеждой, Чем у речки пасмурной и бурной Мне сидеть с разбитым идеалом И, на волны темные взирая, Думать: горячи ли их объятья, Или так же холодны, как милой. 9 Хвала тебе, о ночь! Ты пробудила силу Своею тишиной, решения в душе, И не осталося сомнения во мне, Что ты, Лили, меня, как я тебя, любила; Пусть и ошибка то, но с твердостью пойду, К чему страдать в незнании тяжелом! Решу иль грусть или надежду словом И сразу путь свой верный я найду. И ты мне только, ночь, покоем вдохновенным Решенье подсказала, только ты одна. О, сколько было их с слезами и сомненьем! Я проклинал тогда и звезды и луну И пруд с покоем звездным... жизнь свою, Но ты, о ночь, была одна сильна! 10 Решился я. Нет больше возражений, Зачем мне мучиться, страдать из-за любви; Покончить разом все не лучше ли; признаньем В ней пробудить любви святой мечты. Я омочу слезами то посланье, Слезами счастия, надеждою души. Ужель она их осмеять посмеет? Тогда, бездушная, и сердца не имеет. Блажен вечерний час. Ко мне в окно Глядится ночь бессчетными очами, Струится аромат, за садом далеко Сребрится месяц бурными волнами. А я здесь на окне свое письмо, Вдыхая аромат, пишу, слезами Страницы омочив... Я каждую строку Надеждой светлою великой вдохновляю. 11 Послание к Лили «Как пред богом на алтарь у древних Возлагали все, что есть святого, Так и я пред божеством прелестным Возлагаю жизнь мою и душу. Я люблю Вас страстно и глубоко, Не могу сдержать своей я страсти; Грудь кипит бурливыми страстями И из груди вылетает сердце. Не могу я жить, не видя образ Чудный Ваш, – он подкрепляет светом, И вокруг него горит сиянье, От него весельем кротким веет. Не отталкивайте бедного безумца, Не браните Вы его за дерзость, Вы ответьте своим ясным взглядом, Благосклонно наклонив головку. Ничего мне более не надо, – Буду издали я Вами любоваться, Только знать бы, что и я кому-то Все же дорог, все ж любим немного...» 12 Свечка стелется, мерцает, и на стенах С ней качаются, мерцают тени. На столе лежит мое посланье К милой Лили, маленькой голубке. Я хожу по комнате в волненьи. В этих строках жизнь моя таится, От решенья все, ее, зависит, И стучит в груди, как молот, сердце. «Посылать ли?» Ум мой выбивает: «Посылай!» Стучит неровно сердце. А  душа поет одним желаньем, К Лили рвется из груди усталой. Чрез открытое окно из сада С ароматом из кустов сирени Раздаются трели и чаруют, Тают, рвутся в этом мраке ночи. Очарован этими трелями У окна стою я упоенный, И луна, и звезды, и деревья Шепчут бурно: «посылай любимой». 13 «Эй гонец мой, паж прелестный! Дам тебе письмо я в руки. Отнеси его ты к Лили, Облегчи мои ты муки. Только как зеницу ока Береги посланье это, Передай его по назначенью Прямо в руки Лили-свету». Убежал. Стучится сердце. Неужели строки эти Моя Лили прочитает В своем светлом кабинете? Что я сделал: эту глупость Милой кротости послал я!.. Боже, Боже, помоги мне! Дай поймать ее в объятья. Посмотрел, – горит окошко, Может, там уже посланье? Насмешат ли мои просьбы, Иль введут в негодованье? – Или, может быть, не это И не то их ожидает: Лили, может быть, объятья В мыслях мне уж простирает? И в волнении, усталый, От стены хожу к стене я. Ох, наверно, этой ночью Не забудуся во сне я. 14 «Как теперь я встречусь с милой Лили», Думал я, шагая к ним в квартиру. «Как я после этого посланья Буду ей в глаза смотреть и слушать Ее голос, с нею сидя рядом?» Позвонил, вхожу. Дрожат колени. Как всегда старик-отец встречает, Угощает чаем и вареньем, Подставляет булку мне и масло. Я верчуся будто на иголках. Что-то Лили долго не выходит. Наложил я блюдечко варенья; Опрокинул масло я на скатерть. Отказалися служить мне руки. Бледен я, как снег зимою белый. Удивленья полный взгляд папаши На себе ловлю с досадою и злобой. «Вы больны?» А что ему за дело! – Да я... право... голова кружится. «То-то бледны будто вы сегодня И немножечко не очень в духе». Наконец и Лили. Ей навстречу Я вскочил, зарделся весь румянцем. Провалиться в ад тогда хотелось, Хоть и сам я шел, про это зная. Но плутовка жмет тихонько руку, Как всегда за стол она садится, Предлагает чаю мне и сахар, О погоде разговор заводит: «Верно, дождик на сегодня будет. Солнце село за огромной тучей». – Да, пожалуй, бормочу я горько, А сам думаю, волнуяся с досадой: Провалились бы дожди все эти. Тут решается вопрос о жизни, А она хотя б одним бы взглядом Показала мне свое решенье... Нет, молчит лукавая плутовка. И глаза мне слезы наполняют, Горечь, злоба подступают к сердцу И так хочется на волю, к речке, Чтоб никто тебе бы не мешал бы... Ах, за что она меня так мучит! Уж скорей бы смерть или объятья. Эту муку я не в состояньи Выносить, не зная, что-то будет. Бессердечная Лили, как зла ты! Ты смеешься надо мной, несчастным... Нет, нет, прочь отсюдова навеки, Полно жить, довольно слез и горя! Уж не знаю, как я распрощался, Как на улицу из сада вышел; Помню только, что одно решенье Овладело всей моей душою. «Умереть», твердил я, прочь надежды. «Все свершилось, кончены несчастья. Попрощаюсь я с твоим оконцем, Что надеждой раньше мне сияло». Стал я под окном Лили открытым И в последний раз глядел за раму. «Ах, прости, моя любовь, безумца, Моя Лили, милая голубка, Умираю, сердце покидая!..» И вдруг белая к моим ногам записка Из окна упала, завертевшись... Сердце екнуло в груди, и замер Я невольно над клочечком этим. Что в ней? В ней еще горит надежда, А возможно слово отверженья. Поднимать, узнать ее мне тайну Иль уйти и в волнах унестися? Поднял я дрожащими руками, Развернул... О Боже, что за радость! Там стояло с подписью голубки: «В час, в беседке, в нашем парке старом». Предо мной все загорелось светом, Голова пошла кругом и ноги Подкосились подо мной. На тумбу Сел, чтоб не упасть на мостовую, И прижал к губам я подпись милой И сказать лишь мог: «О Лили! Боже!..» Только Лили так шутить опасно, Из-за шутки, глупого кокетства Ты могла убить бы человека. 15 Ах, сколько могут Перевернуть в нас Шесть слов всего лишь! Записку эту Держу у сердца И все целую, В ней разбираясь: «Днем в час»... Как будто Гонцом каким-то Ко мне несется «У нас в беседке»... От них мне веет То поцелуем, То ночью лунной, То милой Лили. А «в нашем парке» Мне чудной трелью Звенит для уха. О радость, радость! Как все прелестно, Как дышит светом, Теплом как веет. Несется ль туча, «Постой, кричу ей, Куда несешься? Ты знаешь, нынче У нас свиданье! Прочь, прочь от дома, Дождя не надо! Ты ж все расстроить Сегодня можешь». Качнет ли ветка:– «Что так грустна ты?– Я говорю ей: – «Повсюду радость И солнце блещет, Трава притихла; Что ж ты метешься, Шуршишь листами?» Или росинку В цветке увижу:– «Ах, полно плакать, Неугомонный, Сегодня праздник; Тебя в петличку Воткну свою я, И ты со мною Пред милой Лили Смеяться должен, Любить душою, Как твой хозяин». 16 Ах, когда же час, так жданный, Наконец покажет стрелка И покажется пред мною Эта милая беседка. Я хожу, томленья полный, Перед садом по дороге. Светит солнце, веет ветер. Проезжают мимо дроги. Вот уж, кажется, и время? Нет, еще осталась четверть! Ах, лентяи эти стрелки: Пять минут на них – мне вечность. И что вздумалося, право, Днем свиданье назначать ей, Или ночью страшно, верно, Ей попасть ко мне в объятья. 17 Вот калитка, вот и сад знакомый. Вот стоят и тополи, как стражи. Только нынче от всего свободой, Светом теплым, ароматом веет! Вот беседка, – на скамейке Лили, Ангел книжку, нежный мой, читает; Я стою пред ней, она же, будто Зачитавшися, меня совсем не видит. Ах, глупец я! Ожидал объятий; Как в беседку я вступлю ногою, Сразу милым назовет, я думал, Целовать меня так сладко будет... Сел я рядом и гляжу на шейку И на ручку чудную, на кудри. Неужель Лили меня не видит? Как любила – увидала б сразу. Я вздохнул; она свою головку Подняла над книгой и как солнце Осветила радостью-улыбкой. «Ах, вы здесь? А я так зачиталась. Я люблю читать среди цветов в беседке. Здесь так тихо!.. Смотрите на книгу? То какой-то греческий философ». Что до книжки этой мне несчастной; Иль она забыла про записку? Неужель она меня не звала? Кто другой так подшутил над мною. «А вы как здесь в парке очутились?» – «Я-я... вы же сами... ту записку». – «Ах, записка! Да, я помню, помню. Мне так жалко вас по правде стало, Вы ведь плакали, когда прощались с нами, Я вас выждала и бросила записку... Да скажите, это мне послали Вы письмо? Вчера я получила И была поражена как громом; Тот ли это скромный мальчик мог писать так, Изъясняться мне в любви «высокой»». – «Да, я вам...» чуть внятно бормотал я, «Я люблю вас, Лили, мне поверьте...» «А уж я подумала: наверно, По ошибке мне оно попало. У вас свет горел всю ночь сегодня, – У меня как раз на занавеске Отражалось вашей свечки пламя. Фу, как жарко! А сегодня папа Как за вас серьезно испугался; Вы тряслись тогда у нас всем телом И бледны так были, словно скатерть». – «Да, то я послал, мое посланье... Я люблю вас! Умоляю, Лили, Мне скажите теплыми словами: «Я люблю тебя» иль «ненавижу»! Да, не спал всю ночь вчера несчастный – Не прилег и не присел на стул я. Разве мог я спать, когда у милой Моя тайна на столе лежала? Я молился, я молил у Бога, Чтобы Лили Он любить заставил, Чтоб меня бы подкрепил Он с неба, Осенил своим благословеньем. Да, я плакал и, к окну прижавшись, Я глядел в твое окошко, Но оно темнело темной щелью, Неприветливой, как ты, холодной. Ожидал в тебе любовь я встретить, Ожидал, что примешь ты в объятья, А ты только злобно осмеяла, Издевалась надо мной сегодня... Прочь всю робость. Вот же на колени Упаду я пред скалой холодной. Лили, Лили! Любишь ли меня ты? Освети своей любовью чудной; Я у ног твоих и плачу и рыдаю, Осуши, голубка, эти слезы, Дай увидеть счастие и радость, Отдохнуть душею и забыться. Вижу, Лили, нет, не притворяйся, Я растрогал ангела, вот слезка Показалась на глазах глубоких. Любишь, Лили? Отвечай, малютка, Ты поднялась, ты глядишь с испугом: О, не бойся, я не дикий варвар... О, за то, что ручку не отняла, Жизнь отдам тебе, мой ангел нежный!» И прижал к губам ее я ручку, Ноготочек каждый целовал я, А она стояла, благосклонно На меня с улыбкой чудной глядя. «Встаньте, встаньте», наклонилась Лили. – Нет, не встану, – прежде мне скажи ты: Любишь ли? – «Люблю, люблю. Скорее Подымитесь, могут нас увидеть». – «Любишь! Радость. Лили, любишь» Я к губам прижал еще раз руку, Но она, вдруг вырвавшись, успела Прошептать: «На завтра, здесь же», быстро Грациозно с лестницы прыгнула И пропала в тишине аллеи. У меня колени подгибались, Голова кружилась и стучала Кровь в висках. Я все стоял в беседке, На аллею глядя... «Любит, любит», Все твердя: «о радость, Боже, радость!» 18 Снова солнце, как вчера, в беседке, Снова Лили милая со мною; Но теперь в глаза мои плутовка Смотрит, за руки меня схвативши. Много ночь в душе перевернула, Много нового она в ней пробудила, И теперь в лицо глядит, смеется И ласкает, нежно улыбаясь. А я сам, не зная, что мне делать, Перед ней в смущении краснею И в глаза ее – две маленькие бездны – Я смотрю, томленья страсти полон. «Помнишь, Боря, мы с тобой сидели И молчали в первый день знакомства? Я тогда тебя еще не знала И в душе смеялась над тобою. А теперь, когда я убедилась, Как любить ты можешь, милый мальчик, Я другими на тебя глазами Поглядела, изменила мненье». А кругом сияет день роскошный, Как душа моя, сияет светом; И поют, порхают в листьях пташки, Как душа поет и рвется сердце. 19 Высоко над нами Замер неба свод И сребристый месяц Между звезд плывет. Все затихло в страстном, Неги полном сне. Упади же, Лили, Ты на грудь ко мне. Слышишь: над рекою Соловей поет! Как к той песне страстный Шопот подойдет. А к звездам и неге Поцелуй любви. Что же долго медлишь, Губки где твои? Дай упиться счастьем, Дай лобзать тебя, Дай любить, голубка, Страстно, без конца. 20 О что за ночь! Так дышит ароматом, В гармонии течет небесный свод; Чернеет лес, и над затихшим садом Сребристый месяц свет спокойный льет. Мне ничего, Лили, с тобой не надо, Где ты, там и душа моя живет, И кажется, что ночь с затишьем и луною Ничто в сравнении, Лили, перед тобою! 21 Как зефир ласкает травки, Так Лили меня ласкает; Как от солнца луч целует, Так она меня лобзает. Как журча ручей бурливый По камням, пеня, несется, Так и милой шопот ночью, Страстный шопот раздается. Как чарует песнь трелями Соловья, переливаясь, Так звучит «люблю» голубки, Страстью в сердце отдаваясь. С нею, кажется, полмира, Целый мир с Лили забудешь. Лишь, уставши, сердце скажет: «Оглянися, как ты любишь». 22 Я не знаю, как сравненья К моей милой подобрать мне; Слишком чудна моя Лили, Слишком страстны те объятья. Нет! Киприда иль Психея, Все бледнеет перед нею; Нету равной ей на свете, Нет любившей пламеннее. 23 Ах, старик отец не знает, Что творится здесь, в беседке, А не то давно, наверно, Не видать бы мне соседки. Ах, меня не выдай, ангел, Не смущайся, как войду я, А не то разлуку, Лили, Поклянусь, что не снесу я. 24 Солнце светит с неба, Счастьем день блестит, – Что же сердце просит И о чем грустит? Разве можно сердцу Светом наслаждаться, Когда скоро надо С Лили расставаться. 25 Ах, прости, моя свобода, Ах, прости, любовь моя! Нет, не сжать тебя в объятья, Не лобзать тебя в глаза. Вместо Лили эти стены Меня грозно обнимут, Вместо страстного объятья Пылью, скукой обдадут. 26 Как сухие листья эти И надежды те завяли, И судьбою с чудных веток Отряхнулись и упали. 27 Прости, поля, прости, луга! В последний раз вас обхожу; В последний раз в твои глаза, Голубка милая, гляжу. И с каждым шагом на луга Так тянет душу улететь, И с каждым взглядом на глаза Хочу весь век на них глядеть. 28 Надо мной царит моя богиня, Я ее Надеждой называю. Горечь есть и вмиг к своей богине, – Я молитвой муку облегчаю. Только стоит вспомнить чудный образ Светлозарной, нектаром вспоенной, – Исцеляются сейчас мои мученья, Гонит прочь он дух мой угнетенный. Прибегу теперь к моей богине: Освети, о мать, меня собою, Пережить разлуку дай спокойно, Облегчи страдания порою. Покидая милую голубку, Я полмира с нею покидаю, О, Надежда, освети со мною И того, по ком сейчас страдаю. 29 Было утро. Дождик мелкий крапал. Шел проститься со своей я милой. Ветер под ноги бросал сухие, Как мечты мои, засохшие листочки. Неба серое бесцветными глазами На меня глядело, вея горем, Вспоминая майские те ночи, Вспоминая теплые надежды. Ах, мечтали мы с Лили в беседке, Говорили: «век не разойдемся». Но прошла пора жары и света И пришлось друг с другом расставаться. Вот их дом и тополя, калитка... Все как прежде, все как было раньше. Вот крыльцо и милые ступеньки... Здесь я листику рад каждому, травинке. Позвонил я, Лили открывает. Ах, красны глаза твои, мой ангел, Верно, плакала ты этой ночью, Как и я, мой свет, моя голубка. «Что, уже?» Она меня спросила И порывисто рукой за руку взяла, И глаза светилися мольбою, Точно мог не ехать я, остаться. «Ах, Лили! Ты плакала, милашка, Твои глазки, счастье, покраснели; О, поверь и мне, моя Лилюша, Что и я не спал сегодня ночью. Ах, не хочется тебя, моя малютка, Огорчать суровым приговором, Ах, не хочется, чтоб небо голубое Омрачилось тучами – печалью. Лили, Лили! меня ждет возница, Все готово, сложены все вещи, Только я пришел с тобой проститься, Поцелуй сорвать с зори последний. Ах, Лили моя, не огорчайся, Только зиму нам прожить отдельно, Но повеет жаром от Гелиоса, Лопнут почки, – я опять с тобою. Снова будем ночью в старом парке Слушать трели соловья, вдыхая Аромат, принесшийся с зефиром, И меняться сладким поцелуем. А взгрустнется очень, – есть бумага, – Напиши письмо мне, милый ангел! Рад я буду каждому посланью Из твоих прекрасных рук, Лилюша!» «Ах, мой милый, неужель не можешь Подождать один часок со мною? Мое сердце с горя разорвется Без тебя, мой ангел, Боря милый». «Нет, не даст нам много час, голубка, Только хуже растравим мы рану... Нет, пора! Прощай, Любовь и Радость, Тополя и садик, и беседка!» «Ты не плачешь... Ты меня не любишь? Бессердечный, подарить часочек Ты не хочешь для своей любимой; Ты спокойно покидаешь Лили!..» «Лили, знала б, что в груди, здесь, бьется, Как душа в ней ноет, что за чувства, Посетив ее, метутся и клокочут, Не найдя в ней выхода на волю! Знала б ты, наверно, ужаснулась. Я едва могу сдержать волненье. Но прощай! Вот видишь, ветер Приглашает в путь, клубя дорогу. Нас надежды подкрепят собою, Бог Всесильный силу даст в разлуке. Не отчаивайся только, моя «радость», И не порть слезами свои очи. Так грустны они сейчас, слезами Отуманены, но снова заблистают Вместе с чудною волшебницей весною, Вместе с солнцем – светозарным богом». И она свою на грудь головку Мне сложила, обняла руками И, слезами обливаясь, «милый, Боря, Боря...» страстно мне шептала. Ах, не мог выдерживать я дольше, К ней прижался жарким поцелуем, И потоки жгучие мешались Горьких слез моих с ее слезами... И тогда горел я страстью, Когда так любил, когда кипел я страстно, Надо было с смутною надеждой Покидать любовь, цветы и радость. О судьба! за что меня караешь? Неужель нет вечного блаженства, Неужели вечного нет счастья? Беспощадный рок, жестокий и суровый! 30 Вот коляска. На крыльцо выходим. «Ну, прощайте», говорю я Лили И так скромно ручку ей целую, А слеза катится за слезою. Тут как раз обнять ее бы крепко. Задушить бы мощными руками, Впиться в губы долгим поцелуем И глядеть друг другу прямо в очи. Но отец ее с седою бородою Возвышается стеною перед нами; Не понять ему желания влюбленных, Их желаний страстных и свободных. «Вы куда же? Кажется, давно уж Я вас спрашиваю об одном и том же, Так простите старика седого... Там экзамены держать хотите? Вы живете там, у вас там есть родные?» Вот вам вместо ласк и поцелуя, Вот вам страстные любимой речи. «Да, да, да... Давно я уложился... Все готово... Двадцать верст отсюда...» Невпопад, сбиваясь, отвечаю И впиваюсь сам в лицо малютки. Ах, пора. Сажуся. «Не забудьте!» Мне Лили своим платочком машет, И отец ей вторит: «До свиданья!» Отвечаю я: «прощайте, не забуду!» Заклубилась пыль. Пропала Лили, Дом пропал, деревья и кустарник, Замелькали низкие лачуги, Люди, дети, лошади, коровы; Вот последняя еще избушка; Подскочили дрожки... Предо мною Развернулися сады и домы Дивной, пасмурной, но чудной панорамой. Где-то парк и красненькая крыша, Где платочек белый Лили вьется? Не видать. Закрылися домами И затмилось тенью от деревьев. Оглянулся я вперед: дорога Вьется там, клубяся серой пылью. Что меня, не грусть ли, ожидает? Ах, вернусь ли снова к милой Лили? 31 Пыльная дорога Вьется впереди, По бокам мелькают Длинные межи. Грустно, грустно сердцу Радость покидать. Как кругом пустынно, Так в душе опять.