Поэтические сборники, Циклы и поэмы. «Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1»

Миниатюры Стихи 1919-1921

Дитя

Набегавшись в просторной дет- ской, забавной книги выслушав главу, он спит теперь с наивной миной детской, спит, грезящий во сне и наяву. Еще –, когда они с сестрой молились и свежая постель усталостью звала, из темноты гостиной доносились рояля тихие вечерние слова. Теперь он спит покойно, безмятежно, ничто его сердечка не смутит, а около кра- сиво и мятежно – жизнь бесконечная без- удержно кипит.

Поэт

Он в комнате своей, закрывшись от людей, им сочинял любовные сонаты; он говорил: кто нищ – ко мне скорей, всех наделю, все будете богаты. Был дождь и сумерки, когда они при- шли: калеки, нищие всю площадь запруди- ли; больные в язвах трупы принесли и ста- ли у дверей, и у дверей завыли. Искали, гнойными глазами от труда, обещанной подачки и привета. А он – поэт – не знал теперь, куда ему бежать от страшного ответа.

Жизнь

Отвержен, обездолен, позабыт. Тем- ница на всю жизнь и нет уже надежды. В отчаяньи, закрывшись, он лежит; не пьет, не ест и рвет с себя одежды. Когда отекшие от слез тупых глаза, блуж- дая взором, к верху подымает, – в отду- шине он видит небеса, и в новом присту- пе безумства застывает... Коварно затаясь, он ждет, когда прой- дет бесшумный часовой походкой равно- душной. Зубами рвет белье, поспешный жгут плетет, в последнем замысле то нерв- ный, то бездушный... Петля на шее... Веч- ность и покой... Но что же медлит он и жадно так вздыхает, зачем он петлю рвет дрожащею рукой, одним движением ее уничтожает... Какой источник сил, о жизнь, сокрыт в тебе, зачем нельзя прервать твои му- ченья! Жить, чтобы хоть дышать и слу- шать в полумгле, отверженным, в тюрьме и без движенья.

Гений

Когда я болен,– ко мне слетает гений одинокий. Насмешливый и гордый для дру- гих, он для меня единственное счастье. Мы с ним друзья, невеста и жених. Когда вокруг вражда, за окнами не- настье, – он в сумерки склоняется ко мне и сказку говорит. Как детское мечтанье, как чары ясные, как музыка во сне, так и его звучит повествованье.

Домовой

Покорно мокнет лес. Ни вскриков, ни роптанья. Ночь барабанит дождиком в окно. Замолкли мысли, чувства и же- ланья. И глухо и темно. В постели тяжело вздыхает кто-то, сле- зы заглушая. Там слышится: «ох, маменька родная!..» Выходит маленький мохнатый до- мовой; он в печке спал и весь покрыт зо- лой. Он заспанные глазки трет, сокрыв зевоту и принимается лениво за работу. Лампадку осмотрев, крадется вдоль стены и пробует все щелки и бормочет – он с ве- тром говорит: «Пой песни, пой, смотри», но ветер петь сегодня их не хочет. Сту- чится дождь в окно. У плитки есть нора, там в пакле мышь гнездо недавно свила. Оттуда писк послышался вчера; сегодня посмотреть мышаток мышь просила. В углу дрожит паук и шепчут на плите, усами поводя, большие тараканы. Хозяйство ве- лико, а времена не те – стар домовой, и клонят снов дурманы. Стучится дождь в окно. В постели тяжело вздыхает кто-то. Кто это взды- хает? Подкрался домовой и смотрит на лицо и сам украдкой слезы вытирает. Ах, тяжело быть добрым домовым! И бе- режно он сон в глаза бросает; вниматель- но глядит, мигая, недвижим, и так же бе- режно отходит и... зевает. Пора и отдох- нуть. В духовку он глядит; залез в нее и долго там молчит – остаток щей и кашу доедает. Выходит; на груди потоки жир- ных щей, их вытирает лапкою своей; по- чесываясь, в печку залезает. В золе, при- жавшися к поющему коту, он отдается сладостному сну. Сон подбирается, щеко- чет и ласкает, и клонит голову... и вдруг – шалун!– пугает... и вновь плетет блестя- щую мечту.

Цветы

В садах Марии множество цветов. Сия- ньем звезд они осенены. Духовной кра- сотой они плетут покров для нежной святости весны. Пчелáми, бабочками каждым ясным днем тычинки их на рыльца посылают пыльцу дурманную смеющимся дождем, и в страсти радостной и жизненной сгорают. И слушают цветы с мистической тоской, как жизни новые их завязь наполняют и ле- пестками, жертвуя собой, путь для детей грядущих устилают.

Маки

На зрелой ниве колосистой собрал бу- кет красавцев красных маков, в саду их окружил полынью серебристой; зловещий мой букет я в вазу ей поставил. Обои темные, в окне сквозь клены свет и в зер- калах зеленая окраска. Спустились сумерки. Фламинго – облака; на них ночного ве- терка заметна ласка. Я рядом с лампой сел за столик, где альбомы. Тогда она вошла, меня не замечая, красивая, спокойная, простая; печалью книг подернуто лицо. Она к роялю подошла не- слышно и заиграла... Рядом, за стеной, часов старинный бой мне слышен, мне слышны – голоса, мне слышны – тишина и шелест сумерек, цветов в саду вечернем. По клавишам скользит ее рука. Я не хочу поддаться сладкой ласке – ведь где-то муки, слезы маски... но чара стройная так дивно хороша. Вот встану я сейчас, вот встану и коснуся глаз бар- хатистых, вот услышу я грудного голоска приветные слова... И замирает сердце тише – тише. Я плачу... Нет, не может быть, опять!.. Но только бы не встать... Я встал и... ею незамеченный, я тихо вышел, так тихо, чтобы ей не помешать.

Герой

«Что ты прикажешь мне, мой рыцарь, мой герой! За образом твоим я жизнь не вижу. Когда ты радостен,– ликую я душой; твоих врагов я страстно ненавижу. Ну, прикажи!.. Ты ярок, точно день, и склад- ка залегла промеж бровей крылатых. Ты тело стройное в красивый плащ одень, стыдливо в складках скрой его богатых. Благоухаешь ты, как свежая вода; твои глаза теплы и дышат ароматом; пол- ны значенья тихие слова и, как орел, мечта твоя крылата. Красива жизнь, но одинок я в ней. Энергии, желанья, силы надо. Приди, при- ди и силу в душу влей, моя последняя надежда и отрада». Так звал тебя. Но нет, ты был же- сток: ты оттолкнул меня с какой-то фразой гадкой. Я не виню тебя, виню я только рок и за тобой слежу я с нежною украдкой. Тебя я вижу с ней. Вы оба, как цве- ты, закрыться утром свежим не успели. Смела она, и гордо смотришь ты, и оба вы стройны, как ели. Все молодо у вас – и ногти на руках, и губы, и щеки румянец бархатистый... Я засыпаю вечером в мечтах о вашей ра- дости красивой и лучистой.

Молчанье

Молчанье. Рядом мы. За окнами свежо, березы желтые, осенний ветер мокрый. А время шепчет песнь неслышно и легко. Лик сумерек склонился бледно-блеклый. Нам говорить зачем? Мы знаем хоро- шо, что у обоих нас свои большие боли, но на словах оне не значат ничего и го- ворить их нету воли. Мы знаем хорошо, что молоды сердца, что юный поцелуй блаженен и роскошен, но темь молчащая так нежно хороша и праздник наш так радостно непрошен. От печки жар. Мурлычет кот в углу. Сердец неровный стук в вечерний час молений. Молчанье. Бьют часы и сыпят в полумглу цветы вечерние торжественных мгновений.

Смерть

Смерть? Пусть... я не боюся смерти этой. Ах, если там хоть призрак есть, хоть сон, я пронесусь невидимой кометой, я обойму бездонный небосклон. Я к ней приникну ночью к изголовью. Я буду ей шептать волшебные мечты, и пусть в ее лице, пылающею кровью, го- рят и искрятся, и носятся оне. Валы безумные седого океана в мело- дии волшебной задрожат, и стоны дикие и крики урагана падут и рокотом угрюмым усыпят. Пусть спит. А я над ней, к ее лицу склонившись, сказав: люблю, прибой встре- вожу сна, и, на мгновение, на миг один за- бывшись, прильнут к щеке бесплотные уста.

. . . . . . . . . .

Кто счастья личного алканья утолит, искания его минуту успокоит? Бесцветной мглой пе- чальный мир облит. Искать огня напрасно и не стоит. Но нам зачем огонь? Доволь- но и тепла. В красивой дружбе, в радости мгновенья не вся ли жизнь безудержно прошла, в даль безвозвратную ведя свои мгновенья.

Чем ветренней ночь, чем темней за окном и страшней – тем в доме уютней у ра- достно пышащей печки, тем трепетней ближе далекие души людей.

Старик

Он сел за клавиши. Дыхание луны лицо морщинистое робко осветило. Ах, сколько было грусти и души в его глазах, какой-то гордой силы. Он заиграл. Лился за звуком звук. Под пальцами ожили клавикорды. Колеблясь, звали слез, тоски и мук волшебные и силь- ные аккорды. О чем он думал, немощный старик? Ужель – под натиском волны воспоминанья, он молодость почувствовал на миг и поза- был и годы и страданья? И, окаймленное сребристой сединой, луной овеяно, лицо его ожило счастливой грезою – печальною мечтой... А я сидел – мне как-то грустно было.

Вечер

В качалке он затих. Она уснула. Тихо. По раме проведет сухим листом. Свеча дрожит. В саду рыдает лихо. Слышна походка мыши под столом. Она уснула. Тени резвой печки над нею свили радостный венец... В качалке он затих. И слышно: на крылечке размерно ходит выходец мертвец. Плетутся тени – бледные монахи. Вот подойдут к свече и дунут на нее, вот к окнам отойдут и в них рождают страхи... Мышь пискнула. И робко и свежо. Она забредила. Ей стены отвечают. Прислушался, над книгою смотря,– все прежнее, лишь веселей мелькают над спя- щей зайчики пыхтящего огня.

Под кленами

Напротив церкви есть три клена. Пе- чаль какая-то в их тихом шуме есть. Как только ночь, склоняясь, плачут клены. Слез не унять и слез не перечесть. В прозрачный ручеек сливаются те слезы. Над ним вандиннии несутся и поют. Литвы туманной призрачные грезы! Оне манят, оне меня зовут. Их косы музыкой чудесною колышат, глаза, что звезды ясные, блестят... Но кто ни подойдет – не взглянет, не услышит, – его вандиннии сейчас же усыпят. А я, – пойду я в лес. Я папоротник вижу; горит цветок мерцанием огней. Меч- тательный, тебя я ненавижу, но ты помо- жешь в напасти моей. Заворожу вандиннию с тобою. Злове- щую я за руку возьму; касаяся листвы, под лунною игрою, ее в спокойном танце закружу. Она глаза раскроет так устало, и ветер стон из уст ее сорвет. Как тень от обла- ка, всплеск ветреного вала на мох, зеленый мох бессильно упадет. Тогда я опущусь над нею на колени и буду гладить волосы ея. Зашевелятся волосы, как тени, и зазвучат симфонией ручья. К глазам моим глазами прикоснется. Ее ресницы сказки пропоют. В зрачках мерцающих зловещее зажжется, и сонмы повестей в их глуби оживут. Я после вспомню чудные обманы, вам расскажу в осенний ряд ночей... Пусть пи- лигримы – мыслей караваны – готовятся в дорогу поскорей.

В дороге (отрывок)

Мелькнуло лето ветром и дождями. Нет, топкая Волынь не жалует его. Приго- жей осень ей задумчивыми снами, – и осенью там тихо и тепло. Домá скучились, спускаяся к Горыни; разбросанные чахли тополя. Кудрявые сады, желтеющие дыни и за воротами туман- ные поля. На горке у стены всех выше подымался к перистым облакам ряд ясных куполов; парчевый лес за ними простирался, пестрел убор сникающих дерёв. Правее города тянулася плотина. С на- ростами листвы ряд ветел оползал. Болото по бокам сребрилось паутиной, и на заре ковер ее сверкал. Откуда-то несло солод- ко-пряным медом. Со звоном на церквях сплетался крик гусей. Стада пятнистые трубили перед домом. Кресты искрилися в одежде тополей. Вот где-то подняла бур- чание телега. В пыли, курившейся за голою ступней, шел странник к городу, и, в ча- яньи ночлега, тупился взгляд усталостью дневной. А над полями церкви золотились; на- перебой рвались колокола. Их песни соч- ные и ясные носились, в них разгоралась пламенно заря. Казалося, слова звучали властно-смело. Вот этот повторял: «Иди, иди, иди». Торжественно рождалось и зве- нело: «Пади-и на колени и проси, проси». Оно так совестливо в душу проникало, так задевало сердце и мечты, что жалобно сжималась и страдала вся глубина запла- канной души. И, правда, пасть хотелось на колени, сама мольба просилася туда, где голоса гремящие и тени, где тайны жуткие закона бытия. И он в тумане шел... Последний луч, сверкавший в куполах, угас, побагровев, а вместе с ним угас и отблеск, одевавший поля парчей, блеснув и отлетев. Угасло поле, сине побледнело. С болота потянул продрогнувший туман. Холодным воздухом окутало несмело, и бур- ных облаков понесся ураган. «Дриль-дрин!» сорвалося и сразу обор- валось. «Дрил-дрин...» чуть слышно где-то от- далось, растаяло и в шорохе поднялось, промчавшемся в траве... еще... и улеглось... Но шорох рос и рос; вот листьям передал- ся, вот зашуршал бумагой по камням. Взвихрилась пыль, и вихрь ее помчался, цепляяся по веткам и сукам. Вот ближе к страннику и, яростно всплеснувшись, плащ захлестнул его; он шляпу придержал. Встрепнулись волосы, на лбу его метнув- шись. Он съежился и легче зашагал. Вот захлестала пыль в развалины заборов, и в проблесках ее лачужки поне- слись. Сорвался с лаем пес, сошел с дороги боров, и стены города спокойно поднялись. Вот защищенные ворота башней низкой, за ними улицы кривые и дома; вот цер- ковь выглянула кажущеся близко, и стран- ник, поглядев, направился туда. Сквозь нищих строй он робко стал у входа. Столбняк усталости, огни, тепло и гул... Очнулся он, – когда поток народа, колеблясь, шаркая ногами, потянул его с собой к вздыхающему входу. Напомнил о тепле промозглый ветерок. Он дрог бес- помощно и кутался у входа. Холодная сы- рая темнота глотала призраки ползущие народа; мелькали лица, платья и слова. Но вот народ, крестяся и мелькая, за- метно поредел, и стало вдруг темней. В то время, волосы привычно поправляя, священник строго вышел из дверей. К нему подался нищий... Тот стал благословлять. «А ты пришел на дух?» – на странника взглянув и увидавши муку в его глазах, спросил священник вслух. – Я так, отец. Я странный* и не- здешний. Вдруг хохот вырвался у нищего сухой. – А ну тебя! Молчи ты, окаянный – сказал священник – он у нас дурной. Вот зимно-то, да дуже и туманно. А што, нет вправду крова над тобой? – Без крова, точно, я. Благослови мя, отче. – Ты скудова? – З Полесья. – А куда? – Пельгрымствую. – Я так и думал. Точно. Ну штож, идем за мной. Ты што, з монастыра? – З монастыра, отец. Не схимник, а воспитан. – Как прозываешься? – Леонтием крещен.

. . . . . . . . . . . . .

А между тем они все шли. Он спо- тыкался. Мрак больше обнимал. По вре- менам из тьмы ствол дерева шершавый вырывался и обдавал дрожанием листвы. – Чего же ты пошел з монастыра? – Так, отче. Все странники ходили в монастыр и говорили все. Я видел их воочу и с ними говорил. Неосторожен был. И, каюсь, ввергнули в соблазн, не удержался. Сует все ради тоже захотел. Пришел к игумену и все на то ссылался, что тайные видения имел. Попутал грех. Игумен все не верил, все говорил: от Бо- га ли. Потом увидел, как аз есть зако- стенел без меры и промолчал, пустивши со стыдом. И ради грех, гордыней обу- янный, послушался аз демона всех зол и схиму променял на этот посох странный и в суету сует бессовестно вошел. – Да, да, нехорошо, мой сын, ты лег- комыслен... Зайди, зайди сюдой; вот тут, вот в эту дверь. Теплом повеяло. – Ты глуп и неосмыслен. Посовестись! – Да поздно уж теперь. – Ничто не поздно, сын. Горячим свежим хлебом, с особым привкусом, повеяло в сенях. За дверью свет блеснул. – Ступай, ступай же смело!.. И очутились в радостных стенах. Теп- лилась салка с робкою лампадой. Напро- тив двери угол в образах и, воскресенья ради, для парада и скатерть чистая, и сте- ны в ручниках. Священник подошел к огню и, шляпу снявши, погладил волосы. Он был собою строг. Леонтий скинул плащ, мешок и, постоявши, на лавку сел, на самый уголок. Жена священника, хозяйка, суетилась. Она была совсем собой проста, но добро- той лицо ее светилось и хитростью – при- щурые глаза. Она, Леонтию соболезнýя, все пригорюнивалась, глядя на него, все подливала чай, а он, на блюдце дуя, в пару обваривал вспотевшее лицо. Ему все руки красные мешали, и он их прятал в ска- терть, под себя, в смущении краснея и взды- хая и набивая рот начинкой пирога. – В монастыре... Чему же ты обучен? – Писанию. Зело могу читать. – В науках премудрен? – Не так познаньем тучен, но житие святых посилен передать. – Да пей, болезный, пей! Медку... Но, пресыщенный, он мало уже ел, он начал говорить. Довольно он молчал дорогой непреклонной. И робость удалось с речами победить. – Еще в монастыре от странника я слышал про Мекку. Да туда в гордыне все текут, но возвращаются назад сми- ренно-тихо, и пригнетенные и кроткие жи- вут. А многие и вовсе не приходят. Все потому, что труден путь туда. Пески-де там и люты звери бродят, де гады всякие, безводье и жара. И мыслил я всегда, что точно так же и в жизни. В гордости и через суету текут все к Богу, но при- дет не каждый, а кто пришел – смиренно примет мзду. – Все филозофия и мудрствованье, сыне, хоть многое и истинно оно. – Вот и игумен говорил не ине, хоть говорил и многое еще... Тогда простым мне все казалось; много пришлося мне такого увидать моею долгою и тяжкою до- рогой. Я токмо вздыхал, бессилен пони- мать. Безумство, грех и злоба обуяли, порок вселился в жалких человек. И ради хоть сует я тек, но ужасали меня они, пока я мимо тек. – И-их,– вздыхала тяжело хозяйка. – Да, сыне, грех, и грех не только у овец...

. . . . . . . . . . . . .

– Такой разврат.– Он помотал власами и, сгорбившись, вздохнул. Бывает иногда, вдруг замолчат, заду- мавшись глазами. Так точно тихо было и тогда. И стало слышно, как трещит све- тильня, под дверью ветра шум и под но- гами мышь. Священник первый встал; он потянулся сильно и басом сиплым вдруг нарушил тишь. – Ну, а пока, уснуть, чтобы покойно уныние развлечь – я...– тут он подмигнул и ящик вытащил, вдруг звякнувший не- стройно и издающий беспокойный гул. На ящике натянутые струны. Он палочкой дотронулся до них, и жалобно забились, взвыли струны... Хрип жалобы сорвался и затих. Хозяйка щеку подперла рукою и, в такт качаясь, щурила глаза. Священ- ник, наклонясь, притопывал ногою, дрожа, носилась с палочкой рука. Он слился с музыкой, в глазах родилась сила. Он был величествен и жалобно смешон. Све- тильня стлалась, билась в такт уныло, он ею был угрюмо освещен. И, разгоревшись впалыми щеками, в блаженном мире радости витал... Вот взвизгнула струна, вот трели, взмах плечами... Леонтий в стороне невинно-детски спал. 1919

Единоборец

Цвет голубой, как крылья голуби- цы, цикория! Его сравнить как раз с глазами нежными, но, изучая лица, я не встречал таких прекрас- ных глаз. Вздыхая грудью черной исполин- ской – когда от вздохов лес гу- стой дрожит – казалось, то с лю- бовью материнской сама земля в мои глаза глядит. Я проходил долиной изумрудной тропою чудной ласковых цветов. В долине той широкой и безлюдной от ласки их я плакать был готов. Так я пришел к березам трем полями – к трем стражам тихим дола и реки; в высокий холм они вросли корнями, их окружили млад- шие холмы. Под их листвой, меж стройными стволами я временно убежища искал. Из города, киша- щего людями, я ничего сюда с со- бой не взял. Пришло со мной одно большое Тело да неотступно ночь, рассвет и день за мною кралось робко и несмело стремянный Тела – медленная Тень. Я в доме запер гордые печали, от суеты обманом я бежал. Среди полей, где ветром дышат дали, я места битвы страшного искал. Последний раз сразиться страшным боем с упругим Те- лом медленным моим, чтоб наслаждаться сладостным покоем мне не мешало голосом глухим. Вот загремели трубы над зем- лею, приветствуя роскошную зарю. В корнях берез, припав к ним головою, я перед битвой сил себе молю: «Кто тело страстью мерзкою наполнил, как липким медом выгнутый сосуд, чтоб Ты над ним в ужасный день исполнил Свой спра- ведливый, Свой суровый суд? «Я не коснусь к тому, что всем дороже небесного прекрасного пути... «Но от себя куда уйти мне, Бо- же, да, от себя куда же мне уйти! «Страсть потемняет взор, уз- ревший светы, я, спотыкаясь, падаю в пути; и сил уже бороться с нею нету, хотя не много надо для борьбы. «Ей, Господи! Тебе я благодарен – – Твой взор меня во тьме моей уз- рел; я щедро был Твоей рукой одарен, и дивный свет из мрака мне горел. «Ей, Господи! Тебе я благодарен... «Но, если волю остро наточу, – пошли помочь,– кто силою одарен, занесть ее в борьбе на плоть мою!..» И вот уже, с тоскливым криком птицы, поднять покров со злобных черт непрочь, гоня в поля тума- нов вереницы, летит из тьмы стремительная ночь. И лик ее еще зарей окрашен, когда, к земле припав, я слышу шаг, и по тому, как он для сердца страшен, я знаю, это – в тьме грядущий враг. Но, твердо встав, во тьму кричу я смело: «Гей! Тело белое упругое мое, ко- торое всю жизнь о счастьи пело и не успело сделать ничего! Ты, не ви- давшее ослепшим взором света; ты, разрушавшее себя во тьме ночей!» Я крикнул в ночь и слушаю от- вета, и мне ответом отзвук эха –: «гей!» Но вот в полях, где днем ре- ка блестела, минуя дол и замол- чавший лес, идет ко мне в об- личьи страшном Тело, звеня щи- том, с копьем наперевес. И, по- вторяя все его движенья, за ним бежит, ползет, как в ясный день, его стремянный в полном облаче- ньи – огромная, чудовищная Тень. Раскрыв глаза, без выкрика и стона, и простирая руки в темно- ту, боря свой страх, сбежав с крутого склона, я им навстречу по полю иду... Но в тот же миг нечеловечья сила повергла навзничь, свергла вниз меня. Движением моим последним было закрыть рукой дрожащею глаза.

Близ тех холмов зарос- шая бурьяном вросла в песок колдуньи злой изба. Среди полей, повитого туманом, меня во тьме колдунья та нашла. В ее избе, вдыхая запах сотов, смерть поборов, я слушал жизни рог. Но чар колдуньи злые привороты как ни борол, но обороть не мог. Она звала меня с улыбкой братской, мед подносила к высохшему рту. И так красив был этот облик адский, что я тогда доверился ему. В руках ее веретено шипело, о горькой доле пела мне она. Из-под сорочки блещущее тело чуть при- крывалось складками платка. И, оборвав рассказ на полуслове, в объятья пала робкие мои; тогда объятьям этим было внове ка- саться тела белого жены. В ме- ня вонзались злые поцелуи, как за стрелою меткая стрела; послед- ний был сильнее слитой пули, ост- рее стали гранного штыка. И только вот мой ангел синео- кий – он не спускал с меня в то время глаз; он, направляя страстные потоки, в последний миг меня из бездны спас. Он взвил меня над взлетом и па- деньем, и, посвященный в тайны бытия, с невыразимо блещущим волненьем, за грани жизни был от- брошен я... Еще не в силах к мраку дней очнуться, когда душа молитв и снов полна, ослепшим взором си- лясь оглянуться, я не узнал вол- шебницы лица: безбровая, беззубая старуха, закрыв глаза, лежала на полу, и стон из уст ее раздал- ся глухо и замолчал, прорезав ночи мглу. И, вместо прялки, старая метелка прислонена была к пустой стене и, вместо стекол, пыльные осколки дрожали глухо в выцвет- шем окне. Ее мне жалко стало той порою... От слабости ступая тяжело, я палку взял и дверь толкнул но- гою... Но все дороги тьмой заво- локло. Ночь протянула под ногами корни, ночь набросала камни на пу- ти, к лицу простерла спутанные тер- ны... Я отказался с ней борьбу вести. Ночь в избу глядела первый миг, да плакали в лесу протяжно совы, да у порога ветер злой приник. Но вслед за тем уверенно и сме- ло – о, панцырь, сердце, панцырь свой одень!– вошло в избу мое – и кто же!– Тело и вслед за ним его стремянный – Тень. Я видел: взгляд слепой не засве- тился: не узнавал меня в мерцаньи свеч. Я встал тогда и Телу покло- нился и предложил за трапезу воз- лечь. И я сказал: «Сойди в подвал глубокий, сойди, старуха, в свой глу- хой подвал. Не может быть, чтоб там во тьме безокой тягучий яд в боченке не стоял... Их опоить дурманом ядовитым, их окормить безумной беленой!..» И вот уже ста- кана два налиты моей коварной мстительной рукой. Я подхожу, и гость меня ласкает; мой взгляд хитрей, но взгляд его острей, и он стаканы дружески меняет, все не сводя с меня стальных очей... Мой крик в борьбе, мольба – вра- гам забава; врагам смешен бес- сильный слабый стон, и вот уже мне влита в рот отрава и по рукам уже я оплетен... Прижав к углу, они меня связа- ли, и видел я сквозь сон, как за столом они всю ночь с колдуньей пировали и опивались медленно ви- ном. А утром в окна пели звонко птицы; меня, подняв, они в заре вели... И был я брошен в тьму на дно темницы, куда не сходят в блеске солнца дни.

Вокруг молчала смрадная тем- ница. Я бился в ужасе и скреб осклизлый рот. Порой под факелом в дверях мелькали лица, и я вставал и к ним покорно шел. Не разгадать по сводам коридоров, по их глазам, по гулкости шагов... Нельзя унять сер- дечных переборов, нельзя сказать: сего- дня я готов... Палач в обличьи черном и ужа- сном, плач жертв его и дикий страшный крик... Перед лицом жестоким и бесстрастным я сам терял и разум и язык. Я подходил к ужасному допросу. «Где жил ты раньше?» – «Жил? Сре- ди людей, где домики спускаются с откоса среди садов и золотых полей». «Что делал ты?» «Я жил в своем стремленьи и жизнь борол в стремлении своем». «Ты жил всегда от всех в уединеньи. Что делал ты в уединеньи том? Зачем людей ты избегал, несча- стный, что делал ты один в ти- ши ночей? Какою силой темной и опасной всегда чуждался девичьих очей?» Я отвечал, что ложь мне неизвест- на, что темных сил я никогда не знал; чтó знал всегда, так это свет небесный. Но голос тот словам не доверял. «Чтобы судить по праву человечно, я должен трижды всех предупре- ждать –: сознайся лучше нам чисто- сердечно, чтоб не пришлося к пыт- кам прибегать». И сильною жесто- кою рукою меня вели к немому палачу... «Ну хорошо, я все сейчас от- крою и все, что было только, рас- скажу... «У правого и благостного Бога так много дней и благодатных сил. А я себе желаю так немно- го и о себе так редко я просил. Я создан так, что мне не надо шума, ни женщины, ни славы, ни семьи. Во мне всегда одна немол- чна дума о счастьи чуждом тле- нья и земли. «Я собирал небесный жемчуг смело, но негде мне тот жемчуг сохранять, и расточитель – дерзостное Тело его всегда умело расточать. И с той поры я с ним в борьбе жестокой. Оно ночами тушит свет лампад, оно сетями в омут свой глубокий меня влечет – вле- чет меня назад. Девичий взор глубокий обращает, чтоб погубить мой взор и взор ее. И в той борь- бе душа изнемогает и не выносит силы из нее. И я тогда решил сразиться с телом последним боем смертным 1 и глухим. В своем порыве этом неумелом я был повергнут 2 в тьму ночную им. «Но есть во мгле глухой еще надежда: на грани жизни есть по- следний миг, когда спадает тело, как одежда, и крик его – такой бессильный крик. Последнее идет освобожденье, и ваши пытки, плети и допрос еще возможней делают спасенье и приобщенье благодатных гроз...» «Но почему другие так же точно лампады жгут, но не бегут тол- пы?.. Поправь, что здесь не верно и не точно, и показанья эти подпиши...»

–––––

Очнувшися от пыток и допроса, я ощущал рукою влажность тьмы; не посылал укора и вопроса ушам оглохшим с первых дней тюрь- мы. Я в тьме ее растил одно растенье, в тиши его слезами по- ливал и кровь свою, и муки, и тер- пенье его корням воздушным от- давал. В нем был залог из тьмы освобожденья. И раз цветок на нем звездой расцвел; и понял я – в нем горнее веленье – освобож- денье снов земных и зол. В ту ночь с меня снимали вновь дознанье. Но тайн моих не выдал судьям взор. Я ждал, когда окон- чат истязанье и поведут сквозь длинный коридор. И я узнал еще безумство воли. Одним усильем путы разорвал... Отбросив факел, застонал от боли, наткнувшись в мраке гру- дью на кинжал. Была борьба... Не знаю как случилось: я вырвал в ужасе решетку из окна, и в грудь мою ночная буря влилась и опьянела бурей голова. Я прыгнул вниз на крылья светлой птицы; ее глаза пронзили блеском ночь. И стены злые склизкия темницы рассыпались и скрылись в мраке прочь. 5-7. VIII. 1924 г.

Дуновение 1922-1924

ДУНОВЕНИЕ

Ты шла в толпе неслышна, как виденье, раскрыв лучистые пре- красные глаза. Зачем же, ясные, они полны мученья, и мудрой крепостью их глубь озарена? Я вижу, ты в пути не раз остановилась. О чем ты плакала в тени густых берез; вечер- ним сумраком Кому в глуши молилась?– я не слыхал ни тех молитв, ни слез. Безлюдный храм нашел я для моленья: в глухих садах, мер- цании огней. Сойди в него в блаженный вечер бденья и научи, каких ис- кать путей.

Покрыла плечи тучами луна и опустила скорбные ресницы. Из-за решотки узкого окна порхают стоны – призрачные птицы. Прильнув к решотке, тяжесть прутьев гнул, в бессильном гне- ве, борящем сознанье; я слышал крик, ударов плети гул и, как помочь, не знал – в негодованьи. Мой крик ответный пал на дно тюрьмы... Бессильно-смел дождусь зари потемной; когда в тюрьму при- ходят кошмары, на них проник- ну – я – во двор тюремный. Солдата спящего перешагнув во тьме, замок взломав шты- ком его винтовки, ее найду в углу в предсмертном сне,– и бу- дут в мгле сердца больные ковки... Не мне согнать бескровной пыт- ки страх!.. И, поклонясь ее святым страда- ньям, глухим часам,– в пред- утренних потьмах от стражи скроюсь в гулких нишах зданья. Прокравшись лестницей и сте- ну миновав, лицо горящее я в мох сырой зарою и, до зари без стона пролежав, пойду услышать стон ее с зарею.

Заплетены два ивовые ложа. В виду полей, туманных синевой, мы отдохнем в тени березы лежа и будем слушать шум ее глухой. Бог с красным факелом пройдет спокойно мимо, и фа- кел искры бросит в глубь не- бес, и чаша неба, пламенем па- лима, прольет покой задумчи- вый на лес. Мы на алтарь положим сушь лепную и капнем маслом-со- ком золотым; я стрелы искр в огонь живой раздую, и побе- жит волнуясь белый дым. Глаза уставшие нам краски обласкают, оглохший слух нам птицы оживят, и сны прозрач- ные над нами запорхают и слепотою нежной ослеплят. Сны зазвучат прибоем даль- ним моря – в них тайна Бо- жия и Божия гроза, и далеко запла- канное горе уйдет от нас, закрыв полой глаза.

Как ни живите, как, живя, ни верьте,– он близок, Миг; с ним не борись, не спорь. Она больна, она боится смерти, любимая, прекрасная Эгорь. Мне говорит: «Пусть жить я не умею, я не хочу, – – мне страшно умирать! Ты ви- дишь, косы гладкие, как змеи: их жутко гладить, страшно за- плетать. Глаза от слез еще не потухали, не вовсе губы высохли – взгляни! Меня любить еще не пе- рестали, манить еще не уставали дни... «Моя рубашка к телу прили- пает, и нет покоя ночью голове, а если сон случайно навещает, он не дает успокоенья мне. «Возьми меня в тенистый сад шумливый, где созревают тяжкие плоды... Ты помнишь день, ты пом- нишь день счастливый, в который там вдвоем сидели мы? Часов счастливых больше не нарушу. Мы дом построем в том глухом саду, и будут в нем зреть яб- локи и груши, созревши падать тяжко на траву. Крылечко дома я сама украшу: три молодых прозрачных деревца я посажу под дверь простую нашу, у са- мого открытого крыльца. Пу- скай сквозь них лучи к нам проникают, на стол, на пол ло- жатся, на цветы; пускай весной в них птицы не смолкают и расцветают липкие листы. Я буду шить и будешь ты работать, чтобы друг друга видеть каж- дый миг, чтобы в молчаньи мел- кие заботы и радость их ты на- конец постиг. «Сядь ближе, тут. Скажи, ты помнишь?– было: воздержанный от поцелуев час, я вечером как девочка шалила, и было так светло тогда для нас? Ты пом- нишь, я украдкой позвонила – ты дверь открыл и не нашел меня... Беспечным смехом я тебя смутила и заразила смехом я тебя... «Да... А теперь я не встаю с постели; как будто ночи резвые мои, не двигаясь, застыв, окаменели. По серым окнам я считаю дни. Что! это – смерть?! Скажи! тебя не выдам... Я жить хочу! Для жиз- ни... для людей. Верни мне жизнь своим веселым видом, улыбкою приветливой своей!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что мне сказать? Слов мысли не находят. Она бледна, и смерть ее страшит. Не сами люди в эту жизнь приходят и сходят в мир, от глаз который скрыт. Как до сих пор все люди не привыкли, что ведь не вечны до- мики в садах, и дни влюблен- ные – они так часто никли и, рассыпаясь, обращались в прах –, что в жизни нет и не бывало вещи, не знающей начала и кон- ца; что ни один великий или вещий не избежал прощального венца. Пора бы знать и вспоминать об этом не только за день, за день или миг, но приучить к вопросам и ответам свой роб- кий ум и дерзкий свой язык... Я убедился: нет такого слова... Есть близкое, туманное: любить . Его бессилье мне уже не ново. Нельзя сказать – нельзя не говорить. Оно звучало мне как песня пес- ней, как зов трубы, гремящий над Землей. Что может быть прекрасней и чудесней минуты в жизни вспыхнувшей такой! Вся стройная, как белый ствол березы; вся тихая, как вечером листва, – над ней гремели мед- ленные грозы; сжигали зори Бо- жие слова. Она учила дух высоким взле- там и в поцелуях сдержанных своих, пугавших сердце, пила, точно соты, из тайников души моей живых. И дни мои горели и сгорали быстрей земных – а эти ли тихи! Молитвы-песни в зорях наки- пали и претворялись в лучшие стихи... Вот белый призрак тихо дверь откроет и скроет дверь ее последний взгляд. Мрак неиз- вестный образ ясный скроет и не вернет глазам моим на- зад. Я не застыну над ее пос- телью – уйду в туман слепых – пустых полей. Останется мне в память ожерелье, как жем- чуг, серых-серых долгих дней. А с ней уходят в мрак глухой безвестный – я голову уже не подниму – уходят с ней свер- кающие песни и, разлетаясь, па- дают во тьму. Пусть так – и все я шлема не надену, навстречу тьмы стрелы не натяну и не дерзну спасти ее из плена, вернуть в темницу жизни не дерзну. Затем, что здесь мы все бро- саем сети, но счастья нам сетя- ми не поймать, и стерегут нас в рощах Горя дети, и ускольза- ет в волны благодать. Бесчи- сленны коварные ловушки: их не открыть и их не избежать. В пророчествах бессмысленных ку- кушки за час вперед судьбы не угадать. А там ... чтó там, мы ниче- го не знаем. А тайные моря и бе- рега мы дивной сказкой счастья окружаем и окружать мы будем их всегда. И в самом деле, если волны света не затопляют села и поля, – причины нет еще не верить в это, что есть иная, лучшая Земля. А если так, и правда голуби- ный там льется свет, и нет ему оков,– чего желать еще мо- ей любимой, как не блаженных этих берегов! Не так ли ей (кто скажет мне!) ответить? Нет, робких слов – глухих не уроню. Мне надо мысли эти пере- метить и отложить в храниль- ницу свою. Она больна и страх ее объем- лет, и слов моих невнятных не поймет. Она в бреду и мне уже не внемлет: глаза блестят, пересыхает рот. А мне – молчать, считать ее мгновенья, сжимать в губах бес- сильные слова и слушать бред ужасного значенья привязанного к жизни существа...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вся трепетная белыми лучами, глаза прозрачные, полусклоненный лик... Прекрасная! Над тихими поля- ми к твоим ногам ночной ту- ман приник. Господь зажег зарей на небе ту- чи и синий мрак на дно озер пролил... Твой взяли след заоблачные кручи, последний луч твой плащ озолотил. С глазами черными, как чер- ные брильянты, руками черными они тебя вели – могучие и хитрые гиганты от радостной и ласко- вой земли. Дрожащее, слабеющее тело стальные руки тесно оплели; стенанье камнем в пропасть по- летело за грохотом сорвавшей- ся земли..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любимая! В моем случайном храме и пустота, и свежесть, и покой. Твой лик висит в чер- вонно-черной раме; он освещен в тени колонн зарей. Сойди ко мне в блаженный вечер бденья, где б ни была, что б ни узнала там, пока полна моя душа моленья и тленью я еще не отдан сам. Ты, примиренная, сойди ко мне в долину, открой познавшие святой покой глаза: пусть суе- ту долины я покину, и путь ос- ветят солнце и гроза. Не увлекусь случайными путями, не отклонюсь от найденных путей, со сжатыми спокойными губами сойду я в мир, безвест- ный для людей.

На олове небес сверкали письме- на, за дальний лес спустилось солн- це в тучи – в его лучах, как в золоте, листва, и те лучи, как золото, горючи. Твоя нога ступила на поля. Рукой поспешной панцырь оде- ваю, ногой ищу поспешно стремена – Тебе навстречу смело выезжаю. Чеканится на небе каждый лист... Мое копье Твой нежный взор встречает. В траве густой источник све- жий чист; рука копье в источ- ник тот бросает. Ты, улыбаясь, панцырь снял с меня, со сладкой речью рядом сел со мною и вдаль глядел, в ту даль мечтой маня, меня касаясь смуглою рукою.

Рукой дрожащею касаясь влажных стен, в слезах восторженных, в грозе святых созвучий, к зем- ле припал и не вставал с колен, и мысли яркие неслись, как в бу- рю тучи. Но Ты мой дух смятенный по- жалел, Ты пощадил мой слабый робкий разум и вывел вон. Восток зарей светлел и вдруг сверкнул отточенным ал- мазом. И показал мне Книгу бытия: от Юга к Северу раздвинулись стра- ницы, в глубь неба ветер вел их письмена, и прорезал их взлет далекой птицы. Сквозь грани неба яркие лучи за строчкой строчку пламенем сжигали и, растопив печатей сур- гучи, их тайный смысл в глаза мои вжигали.

На полпути я посох отложил и в сумерках шепчу, склонясь, молитву: «Помилуй, Господи, и дай мне новых сил, благослови на подвиг и на битву. «Я – оглашенный. В мраке ви- дел свет, в подвале душном ветер пил из щели. Но сколько надо сил, борьбы и лет, чтоб стены пали, пали и истлели». И мне ответный голос Твой звучит: «Ты волю Мне вручил, костром сгорая. Вот Я даю копье тебе и щит и на борьбу тебя благословляю».

Свирель, поющая в Твоих устах, трость, наклоненная от Твоего ды- ханья – я, заблудившийся в долинах и лесах, в лесах и дебрях сво- его желанья. С простых дорог, запутан- ных клубком, меня подняло в воздух Дуновенье, и облистали молнии, и гром – мне возвестил момент пре- ображенья. К Подножию отброшенный гро- зой, лежу в лучах, ветрах и ароматах. Твое лицо склонилось надо мной, а дни Твои торжественны и свя- ты.

Под взгляд твоих очей я под- хожу в печали: чтó ты такое, жизнь? Ряд безвозвратных лет? Твои сосцы нас горечью питали, и ты для нас была скупа на свет. ...Пир гаснет свадебный. Вос- торженной рукою ведет невес- ту бережный жених, и взор ее склонен в огне слезою, и шаг ее и трепетен и тих... ...Опасливо на вечер опираясь, старик считает звонкие круж- ки; вотще ссыпает, страстью задыхаясь, рукой дрожащей в тон- кие мешки... ...С улыбкой, алой гордостью дрожащей, смиряет муж горяче- го коня, сверкает саблей звонкой и разящей... Но жизнь спешит, не в блес- ке, не звеня. Гроб приготовлен, вырыта могила, и точит крест при- вычная рука. Чья первая застынет в мышцах сила, захлопнет гроб сосновая доска? Любовь ли юноши отсрочит миг расплаты, бо- гатством ли подкупит жизнь старик, и защитят ли бле- щущие латы, и защитит ли плач и дикий крик!.. Я подхожу к тебе в немой печали; ты мне даешь печальный свиток лет. Твои уста мои лета считали, и в свитке лет непредреченных нет. Увы рожденному в мучениях женою! Зачем, неопытный, свой дух я усыпил. И дух мой спал, повитый душной мглою, и видел сон, а мнилось мне – я жил!

Мне Гамаюн поет лесные песни, сквозь дрему шепчет в золоте листва; за сказкой сказку краше и чудесней в дупле бор- мочет старая сова. Прилег на грудь ласкающей Утехи. Мне чешет волосы Утеха и смешит, льет мед в уста, бросает в рот орехи. Мой звонкий щит в густой траве забыт. Но видно мне, чья шерсть меж- ду корнями, чьи лапы свесились в костер для темных чар, чей смех звучит над спящи- ми ушами, кто сторожит ча- сами мой кошмар! И знаю я, чего он ожидает: в послед- ний миг он явится – в огне. И мне унынье сердце наполня- ет, и от него уже не скрыться мне. Ей Господи! Как кратка ра- дость была, как сладко там, куда меня зовешь! Но – бросить лес, мед выплес- нуть... Где сила?! А Ты на бой и в холод злой ведешь.

И в песнях дня я слышу зовы смерти! Что дышешь, солнце, душно, как гроза? Не верьте солнцу, бледные, не верьте, скрывайте в страхе слабые глаза! В его дыханьи страшный жар больного – мир, заражен- ный им, без сил падет. Изо всего дрожащего живого послед- ний стон, последний вздох возь- мет. Под взгляд его безвольно ляжет тело, да, тело белое упругое Твое, которое всю жизнь о счастьи пело и не успело сделать ничего. В пустыне зноя хищными ша- гами к тебе в обличьи черном подойдет, надавит грудь мох- натыми руками, руками горло нежное найдет... И вот, когда зареют в небе крылья святого ангела тебя ме- чом спасать, тогда, собрав пос- леднее усилье, посмеешь ли о по- мощи взвывать! Ты, отвергавший, забывавший светы, за миг про- давший, смявший чистоту; ты, променявший строгие обеты на хрупкую безногую мечту! Нет, не протянет он на по- мощь руку, подарит только полный муки взгляд, и ты па- дешь во тьму, в глухую муку, и не вернешься к нам уже назад.

Раскрыта книга на столе мо- ем, две свечки бледные стоят над ней на страже. Я с жуткой мглой, с ночною мглой вдвоем, но нет со мной тоски лукавой даже. Не на страницах долгий взгляд лежит и к ним еще не прика- сались руки,– молитвенник в руках моих раскрыт, и взор горит огнем сладчайшей муки.

Я зажигаю кроткий свет лам- пады, я осеняюсь знаменьем кре- ста, в мольбе склоняюсь к пли- там колоннады перед распять- ем сладкого Христа. И каждый раз ко мне подхо- дит кто-то: я слышу шопот, четок хруст ловлю. Но, сок допив молитвенного сота, уже его вблизи не застаю. Кто этот инок? верно, не узнаю,– зачем молиться любит он со мной? Но в сердце ра- дость смутно ощущаю, соприка- саясь с тайною страной.

Сегодня я сквозь сон услышал пенье... И поступь чью-то в пеньи я слыхал. Я часто раньше слышал так сомненье, но этот шаг мой сон не прерывал. Не прерывал, не подымал с постели и не бросал на жосткий пол в мольбе. Шаги вдали как му- зыка звенели, и песнь вдали – спокойный гимн Тебе.

Дни бегут точно легкие серны, невозвратной текучей воды. Как на лошадь не вскочишь на серну, не оденешь на серну узды.

Но тó был год борений и про- зрений – по капле пил источ- ник мутный сил. Опали руки нынче без движе- нья, и ни о чем я нынче не про- сил... К себе прислушаться, как слушает в пустыне араб, к песку припавший головой; к себе прислушаться, где в чуткой пау- тине насторожился кто-то не- земной. Ногой ощупать выступы до- роги, как при покупке – муску- лы раба... Но как устали мед- ленные ноги: как утомила долгая борьба. Нет; нынче лечь, вдоль тела бросить руки, закрыть глаза под быстрый бег минут. Пускай текут вокруг чужие муки, чу- жие дни пускай вокруг текут.

Да, я хотел бы мирно уда- литься и в келье где-нибудь лампаду ночью жечь! Но как от тела мне освобо- диться, какой поднять на тело верный меч? Нет, покаянье позднее бессильно, когда нет в сердце страха и любви, когда и вера теплит- ся насильно, вокруг грехи, грехи в самой крови. Ах, тело крепкое, тебя ломать мне жалко: тебя из кости выто- чил резец, в воде ты плещешься, как резвая русалка; ты будешь муж и ласковый отец. Но по- дымаешь голову ты гордо, а гор- дым став, становишься сле- пым; твой шаг звучит, зву- чит, упругий, твердо, но не тверда сама земля под ним... Я прочитал, что нет почти спасенья мастящим тело белое свое, что обороть греха и иску- шенья таким почти при жиз- ни не дано.

Когда за прошлое наказывал меня,– за что теперь испыты- ваешь силы? Вот, не сдержу я нынче жеребца – – паду во тьму! Мне нынче дни постылы. Дни серебристые от скошен- ных полей, до облаков и неба голубого! взгляд, потемненный страстью, все темней, и в песне смутной нет для вас ни слова.

Кто ослепил меня! Кто, злой, направил стрелы в мои гла- за – возлюбленные дня? День холил их, когда горели смело, и низ- водил на ложе из огня. Кто ослепил меня!?. Лавиной грозной снега сорвалась тьма густая на меня, и взвился вихрь, и дрогнула земля... И в громе тонет крик чуть слышный: Эга.

Я разве не любил восходы и закаты? Не мой – чужой им улы- бался рот? Не мне мгновенья жизни были святы, точа – коня медвяный крепкий мед? И разве я, когда стрелой пропела мгновенная вечерняя заря, взор, потемненный страстью, нес несмело под свет земной оттенка янтаря? И разве я, оставив жизни дело, искал в песке следов девичьих ног? И не мое ли это было тело, ко- торого я обуздать не мог?!

Как рукопись, попавшая в огонь,– истлела медленно – ос- тался пепел только – Скажи, душа – ретивый вер- ный конь, слез на земле о мне печальном сколько? Омыли тело теплою водой (не все равно как тлеть в под- земной влаге?); в болезни вы- сохло, как старый лист весной, как лист зажегкшей в сы- рости бумаги. Свечу зажгли, толста, желта свеча, псалмы читают муд- рого Давида (но нету слуха боль- ше у меня)... и, вздрогнув, встала стоном панихида.

Кто говорил во сне больному сердцу? Там влагу дождь струнами натянул. Мне бледный пост- ник, как единоверцу, чудесной песней к слуху доплеснул. Я видел: он прозрачными перстами чуть трогал струны арфы дождевой. Я никогда еще между людями не слышал пес- ни сладостной такой. Потом, припавши бледным лбом к постели, внимательно в лицо мое смотрел, пока кусты в окне зашелестели... Он мне сказать о чем-то не успел.

«Ты грядущие ночи и дни – не пой- мешь, как тебе ни пророчь. «Но взгляни в свое сердце, взгляни, в эту тихую-тихую ночь. «Не в себе ли опять ты найдешь тайный свет, что лучистее дня, и, как полная, спелая рожь, заколышится нива твоя? «И скажи, не настанет ли час: светом внутренним глаз ослеплен, не найдет запрещенного глаз, не поймет мимолетного он?»

СВЕТ

Язык молчит и рот немой закрыт – благодарит мой дух склоненным взором. Дней вереница около шумит, спешит за ней – ночей в движе- ньи скором. Как жемчуг всех окрасок и тонов, просыпаны в ночах моих усталых – от голубых пространств и облаков до пастбищ ласковых и взоров этих малых. От четкости созвездий и луны и до стремительно несущихся потоков, когда с небес, с небес шумят они и наполняют чрево звучных стоков.

Пресветлый день настал, настал и плещет, и плещет воды света через край. Свет непонятный, свет нездеш- ний блещет, и залит им земной – небесный край. Нет шума листьев, рыка нет волчицы, синицы крика, говора лю- дей; нет: это свищут неземные птицы среди дрожащих точащих лучей. Нет грани неба с черною зем- лею, нет красок неба, леса и полей –: все залито сияньем предо мною, дрожащим вихрем пляшущих лучей. Пространство-царь упал в крови безглавой, сокрылся в мрак безвестный и пустой. Я – вездесущ: миры, лучи и тра- вы – мой облик только, только облик мой.

Ты, тело гибкое, ты, тело моло- дое, упругое, несущее загар! Рука с рукой сойди в поля со Мною, пока росы в полях клубится пар. Я научу тебя глядеть на солнце, на нивы спелые в прозрачных гранях дня. Твои глаза, два светлые окон- ца, Я претворю в потоки из огня. Чужие взгляды медленно встречая, ты будешь светом тех огней дарить. Мы ляжем там, у ласкового гая о сокровенном самом гово- рить. Я положу тебя на мох зеленый, в листве прозрачной, в пятнах светлых дня. Ты видишь реки, видишь в дымке склоны и лоно неба, полное огня? В них растворяйся, как туман плывущий, сливайся в ре- ки змейкой быстрой вод, от дольних сел и говорливой кущи взвивайся дымкой легкой на восход. И буду Я везде-везде с тобою, моих объятий ты не избежишь ни под землей, ни в небе – над землею, ни на земле, где нынче властна тишь.

О положи Мне голову в колена! Уста спокойные Я нынче утром рад к твоим приблизить – горь- ким, как измена, к твоим при- близить – красным, как гранат. В тебя вдохну Я в долгом по- целуе, хочу вдохнуть тот стран- ный, страшный свет, точивший Мне серебряные струи там, где лучей земных бесцветных нет. Пусть сердце, вздрогнув, точно конь горячий, в твоей груди вос- прянет, захрапит, и ты, бессильный, ты, всегда не- зрячий, прозрев, упрешься мыш- цами в гранит. Ты будешь есть от светлого посева, ты будешь пить пчелы небесный мед. О положи Мне голову в колена, подставь губам всегда алкавший рот.

Я рвался к свету чудно золотому, сквозь сорные земные пустыри,– Я только видел плащ вверху баг- ровый, венец горящий утренней зари. Я шел за ним, а за спиной несмело (Я слышал шум неровный и глухой) за Мною кралось шаг за шагом тело, Меня хватало цепкою рукой. И вот, когда, дрожа в негодо- ваньи, Я бросить камень был в него готов,– нездешний свет привлек Мое вниманье и незем- ные звуки голосов. Свет покрывал пожар зари напрасный – искрящийся и тухну- щий наряд, и голос Мне звучал в сияньи властный: «Где брат твой младший, где твой младший брат?» И, оглянувшись, Я увидел тело лежавшим навзничь; струйкой кро- вяной его лицо бесцветное чер- нело, его дыханье ветер взял дневной. Тогда к нему в внезапном блед- ном страхе, в мертвящем стра- хе Я к нему припал. Я разорвал крючки его рубахи – Я голову рука- ми поднимал.

продолжение

Так Я сидел над телом без движенья, не выпускал из рук его руки. Над головою в бешеном стре- мленьи чертили небо звездные круги. Шар раскаленный солнца появ- лялся, мечась встречался с бледною луной... Листвою дуб высокий покры- вался, и сыпал листьев дождик золотой. Снега ложились пухлой пеленою. В дождях вставали травы и цветы. А Я еще вперял глаза с тос- кою в обóстренные мертвые черты. Я грел его, Я грел своим дыханьем, вдыхая жизнь в полу- раскрытый рот. И вдруг прошло по жилам трепе- танье, как ропот листьев, рябь вечерних вод. И миг настал: доверчиво и смело, как к матери ребенок в полусне, ко Мне тянулось ожи- вая тело и улыбаясь удивленно Мне.

Откинув голову, ресницы опустив, да, золотые длинные ресницы, про- никнуть Я стараюсь звезд при- лив, пытаюсь вспомнить челове- чьи лица. Заботы их, желаний громкий спор и чтó они зовут в тоске грехами, как тающий причудли- вый узор, проносится дрожа перед глазами. Волнений их поющая стрела, чтó называют «горе» или «слава» – не детская ли это все игра, случайная и шумная забава? Я забываю даже имена их увле- чений в смене их столетий. Вы любите сидеть в саду, ког- да – играют возле маленькие дети? И Я порою чувствую ее – случай- ную и временную радость смо- треть на их борьбу и торжество и заблуждений горечь или сладость. И Я бы их ласкал еще рукой и гладил волосы, веков разрушив стены, когда бы сон блаженный золотой не приковал Мои в пространствах члены.

Наш путь в луне, сиянием об- витый; наш путь в полях, обрыз- ганных дождем. Он – брат по духу бледный и не сытый; я – опаленный только что огнем. Я говорю, чтó видел Я глаза- ми, и голос мой становится чужим: Я растворяюсь в ветре над полями, внезапно Я совсем сливаюсь с ним. И под луной, в тиши полей бескрайной, все устремляясь вдаль или вперед, как будто в тьме наш разговор случайный он сам с собой задумчиво ведет.

Я опрокинут точно чаша меда; прозрачный мед с моих краев течет. Мед, сохранявшийся по- томкам в род из рода, с моих краев течет в простран- ство мед. Блеск дней звенящих, плеск но- чей беззвучных! О радость, радость! Нет границ и слов... Среди лугов сверкающих и туч- ных, среди беззвучных горних облаков. О радость, радость! В золотом восторге я пал в объятья мягкие Твои. Из губ засохших крик любви исторгни, расторгни все сомкнув- шиеся дни!

Лишь только ночь отбросила ру- кою со лба волос густую пелену,– Я слышу, голос мне звучит трубою и падает, вонзаясь в ти- шину: «Ты отдыхал в Моих объятьях нежных, из губ Моих ты пил сладчайший мед и прославлял Меня в стихах безбрежных, бла- гословлял Меня из рода в род. «Так знай, что этот свет и озаренье, чему тебе названий не сыскать – «лишь тусклое ночное отраже- нье, слежавшаяся стертая печать. «В сравненьи с тем, что ты, в лучах сгорая, принять еще в восторге осужден – «все это – только копия плохая и проходящий мимолетный сон».

Как я могу бестрепетно гла- зами роскошный день – осенний день встречать, когда мне да- же тьма дрожит огнями и от лучей мне некуда бежать! Я, так любивший и впивавший звуки, под музыку привыкший за- сыпать, я – не могу теперь без острой муки простые звуки да- же различать. Аккорды грустные из комна- ты далекой мне скрежетом и визгами звучат. И слышу я во сне в ночи глу- бокой: ревет труба и выстрелы гремят.

Передо Мной стоит вино от- крыто, обильный стол и щедрый стол накрыт. Мое же тело жалко и несыто под окнами на холоде стоит. Я звал его войти и отогреться, сажал его за трапезу свою; по- том привел к себе переодеться, в свою постель отвел его ко сну. Но было телу мало ласки этой: оно еще просило у меня, чтобы к нему вошла в фату одетой или в парчу покорная жена. Я был богат и властен той порою, но это было в власти не Моей: Мое богатство было не земное – из золотых сверка- ющих лучей. А на его сверканье и бряцанье, как им ни сыпь и как ты ни звени,– нельзя купить продажное ласканье, нельзя построить дома для семьи. Я утешал свое больное тело, Я убеждал забыть, не вспоми- нать. Пока луна в окне Моем горела, Я телу песни начал напевать. И позабыло в ласках неустанных, заботливых, настойчивых моих о снах своих причудливых и странных и устремленьях суетно земных. Теперь в Моем покое сон глубокий, сон синеокий телом овладел. Задернул полог Я над ним высокий, и вздох спокойный с губ моих слетел.

Явился ангел мне во сне сегод- ня, с мечем горящим –, верно, Гавриил. Безликий, он принес слова Господни и в воздухе мне знаки он чертил –: «Так жизнь себе ты представ- лял сокрыто: кольцом сомкнутым», слышались слова: «Но нынче будет мной тебе открыто, что жизнь земная ва- ша такова: «Конец ее впадает в беско- нечность... но можешь ли постичь ты цель его?..»

Я повторял: «Я знаю, это – вечность. Но где начало этого всего?» Он протянул свой меч, ог- нем зажженный, и мне звучал слепительный ответ: «Начало – призрак, вами поро- жденный, начала в вечном не было и нет».

Не так давно казалось невозмож- ным при жизни этой снова свет найти. Я был готов уже неосторожно покинуть все возможные пути. И вот, когда всего я отдален- ней был от даров сверкаю- щих Твоих – еще теплей, свет- лей и озаренней сошел ко мне, как радостный жених. Я солнца ждал со стороны за- хода, где луч последний в ра- нах изнемог, а свет внезап- ный, спавший больше года, зажег пожаром вспыхнувший восток.

Я – малое и слабое дитя: мне толь- ко три земных (не точных) года, и не тверда еще моя нога, хотя видна уже моя порода. Лишь только мы останемся вдвоем, меня учить ходить Ты начинаешь и обращаться с ра- дужным огнем. Потом со смехом ласково иг- раешь. И что еще мне знать теперь дано, о чем уже я больше не за- буду, так это то, что в тьме – в огне, равно, Ты будешь сам всегда со мной и всюду.

Там, где остались наши дни и мысли, где наш язык, понят- ный только нам, мои пути дале- кие исчисли по диаграммам, чис- лам и кругам. В моем окне моей спокой- ной кельи еще застыл, наверно, летний час, когда в роскошном сладостном бездельи качала лодка медленная нас. Когда рамена белые нагие мы открывали солнечным лучам, и прикасались руки золотые к рас- крытым счастьем, трепетным глазам. Они так ярки были, эти лас- ки, что их теперь уже не заглу- шить. Среди людей, страстей и дикой пляски восторгов, равных преж- ним, не открыть. Теперь я редко вижу эти све- ты, туманом дымным города дышу, но, как тогда, я не ищу ответа, на жизнь свою отве- та не ищу. И знаю я: они еще вернутся в красе слепящей вящщей и в лучах. В огне палящем мне еще проснуться и обратиться, вспыхнув ярко, в прах.

К полудню 1921–1927

Набегавшись в своей просторной детской, забавной книги выслу- шав главу, он спит теперь с наив- ной миной детской, спит, гре- зящий во сне и наяву. Еще когда они с сестрой моли- лись, и свежая постель устало- стью звала, – из темноты гости- ной доносились рояля тихие и внятные слова. Теперь он спит, раскрывши ротик нежный; ничто его сер- дечка не смутит, а около – стоз- вучная мятежно – жизнь бесконеч- ная стремительно кипит.

Покорно мокнет лес. Ни вскри- ков, ни роптанья. Ночь барабанит дождиком в окно. Замолкли мыс- ли, чувства и желанья. И глухо, и темно. В постели тяжело вздыхает кто-то, слезы заглушая; там слышится: ох, маменька родная!.. Выходит маленький мохнатый домовой; он в печке спал и весь покрыт золой. Он заспанные глазки трет, сокрыв зевоту, и принимается лениво за «рабо- ту». Лампадку осмотрев, крадется вдоль стены и пробует все щел- ки, и бормочет – он с ветром говорит: «Пой песни, пой, смот- ри!»... Но ветер петь сегодня их не хочет. В углу дрожит паук и шепчут на плите, усами по- водя, большие тараканы. Хозяйство велико, а времена не те: стар домовой, и клонят снов дурманы. Стучится дождь в окно. В пос- тели тяжело вздыхает кто-то. Кто же там взды- хает? Подкрался домовой и смотрит на лицо и сам украдкой слезы ути- рает. Ах, тяжело быть добрым домовым! И бережно он сон в гла- за вдувает; внимательно глядит, мигая, недвижим, и так же бе- режно отходит и... зевает. Пора и отдохнуть. В духовку он глядит: залез в нее и долго там молчит – остаток щей и кашу доедает. Вылазит, на груди потоки жирных щей, их вытирает лапкою своей; поче- сываясь в печку залезает. В зо- ле, прижавшися к поющему коту, в мохнатую ныряет пустоту: сон подбирается, щекочет и лас- кает, и клонит голову... И вдруг... шалун!– пугает... и вновь плетет блестящую мечту.

Спит замок, пышными садами окружон, и шум морской тот на- вевает сон. На роге замка есть опочивальня. И первый луч, сквозь вечный гул морской, лишь только день, у окон спальни той. Но окна заперты, и окон мгла печальна. В той комнате – ребенок. Це- лый день – один, безвыходно, под мерный шаг дозора. Часы бегут, часов несносна лень. Когда он у окна,– он жадно смотрит; тень ложится на черты, и тяжесть в тайне взора. Он хмурится, ше- велятся уста; весь сгорбившись, схватился за решотки, чтоб лучше видеть сад и небеса, и мо- ре шумное, и в море парус лод- ки. Какая мысль тревожит тень ресниц?.. Но слабость терпкая его от окон гонит. В углу он слы- шит только говор птиц, следит за отблеском. Когда деревья склонит – вечер- ний шквал, и, в непокорстве злом, они встряхнут густыми голо- вами,– над личиком, разгоря- ченным сном, виденье матери склоняется часами... Укутала и нежно подняла. Сквозь дрему пер- вую доверчиво он жмется. Качая бережно, баюкает она; взмах- нувши крыльями, взвивается – несется. Путь преграждает вихрь, кипят внизу валы, в сле- пящем гневе брызжутся пенóю. И крылья плавные дрожат немой борьбою. Редеет утро дня из-за скалы.

Ваш Бог утешит вас, спа- сет и охранит! Мой бог меня в путях моих нас- тавит. В дупле березовом от бури об- раз скрыт; рука незримая под ним лампаду ставит. К березе той мы будем приходить то в солнечных лучах, то при лучах лампады. Мне вашу исповедь так радостно хранить; вы слу- шать лепет искренний так рады. Давно, когда неясно я мечтал, ребенок бледный – мальчик оди- нокий, во тьме ночной я чей-то взгляд встречал, спокойный взгляд, прозрачный и глубокий. Сквозь нервный сон я слышал тихий шаг, ладонь на лбу я чувствовал неясно. Он мне шептал, мой Друг, мой тайный Враг, и топот тот звучал для слуха властно... За- чем внимательно глядите мне в глаза? Он мне велел любить одну однажды. И я решал, лишь дунула гроза, три дня – без сна, без пищи, в муках жажды. Есть дерево в заброшенном саду; на дереве висит уже веревка. То преступив, я к дереву приду... И будет ночь, как сталь, звучна и ковка... Тех дней, когда пространством отделен – без ваших рук, без ва- шей кроткой боли, мой след еще дождем не засечен: он пробежал по вспаханному полю. И там, где дышет черной грудью лес, я видел камень вросшей в мох скрижали. Над ним мясистый ко- рень – как навес, и пальцы корня заповеди сжали. В молитве мыс- лей цифры я читал и поверял на серце человечьем. «Он» свой завет в тот вечер мне вручал – волнующей пугающею речью. И я в тоске священной клялся дню, луне прозрачной, сонцу зо- лотому, что я заветы вечно со- храню, пока смотрю еще в лицо земному... Но вслед за вечером в полях настала ночь; я вспом- нил ваши дорогие руки, и я не мог соблазна превозмочь сквозь даже стену временной разлуки. Откуда взять недостающих сил! как сочетать закон и пре- ступленье! Вот головою лес по- шевелил, в лицо дохнуло Чье-то приближенье –: «Я просыпаю в мраке семена. Мое возмездье – оплодотворенье. Часть бытия священная дана и твоему слу- чайному горенью. Оставь стези к грехам чужой жены, пока рас- плата над тобой не встала!..» Вонзившись вспышкой в тело тишины, грозящей плетки просвистело жало. С улыбкой пил мой исступлен- ный плач всю ночь и в росах но- вого рассвета. Днем я сквозь ужас видел: мой Палач глядел в меня, ища во мне ответа. Его глаза дарящей красоты, проз- рачные как небо, голубые роня- ли в душу влажные цветы, смо- чили медом шрамы кровяные. Вы, отдаленная пространства синевой, мои ночные пытки не прозрели? Весь день шестой не мучились тоской и в дали вече- ром с тревогой не смотрели? Измученный борьбой шестого дня, в тот вечер я сидел с дву- мя свечами. Вдруг вы – прозрач- ная, неплотскими стопами, с целящими страдания словами, вошли и сели тихо у огня. Вся – символ счастья: светлая березка, которая из наших душ растет! Мир остальной лежит бесцветный плоско. «Он» все равно – пусть позже – жизнь возьмет! Я к призраку подполз, не встав с колен. Разгадывал я ваши сны, печали; я вспоминал ваш долгий страшный плен, что делали и что вы мне сказали. И неж- ный взор, как – помните?– тогда: «Что это мы наделали, мальчик мой милый», печальные смятенные года мне показал с невыразимой силой. И плакал я (с кем мог и не могу), склоняя голову в нездешние ко- лена; сквозь дали видел я: по вашему лицу бегут то груст- ные, то вдумчивые тени... А потом – еле-еле дошол до постели. Встал здоровым – лег больным. Над постелей серафим: Богу молится: Богородица! заступи, спаси и помилуй своей силой.

Теперь утешен я дурманящим трудом, но прихожу к тебе, бе- резка золотая. Я радостен, когда с тобой вдвоем, свою мечту и ра- дость вспоминая. Пока я жив, тебя ли мне забыть! Твой стройный ствол дай обни- му рукою, дай мне во сне все утро говорить с твоей листвою.

Ты мне послала их, вечерние виденья. Они пришли, ступая в тишине. Не чувствуя ни страсти, ни волненья, закрыв глаза, ле- жал я на спине. Не свечке спорить с лунными лучами: сквозь рамы узкие легли лучи в ногах – стальными белы- ми и бледными рядами, и отблеск их в твоих святых глазах. Как откровенье, вспыхнувшее, Бога в молитвенном дымящемся кругу, молчаньем нежным ты сказала много, гораздо больше, чем вместить могу.

Нам поцелуй точил пьянящий сок, дарящий серцу новое волне- нье... И подошол вплотную жуткий срок обещанного прошлым от- кровенья: понесшее в сомнениях Меня дро- жащее напуганное тело, в кро- вавых красках тухнущего дня, в объятьях женских – душных, омертвело; И понужденный дрему обороть, уподобясь от человека сыну, там разорвал Я стонущую плоть, сам перегрыз тугую пуповину. Вдруг ослепленный сонцем голубым и оглушонный славой и движеньем, я подъят был пу- шинкой (над Земным) божествен- ным палящим дуновеньем.

...Море черное мой парус окроп- ляло, кидало с ревом в доски корабля. Земля далекая из далей вырастала, из мрака вечера – желанная земля. Вот косо врезался челнок в пе- сок прибрежный; волна умерила, пенясь бессильно, бег. Из-за скалы, с другой скалою смежной, я видел свет, сулящий мне ночлег... Святой старик с поблеклым ясным взором перед огнем вином меня поил, постель стелил дви- жением нескорым, и ворох трав мне сладкий сон сулил... «Помилуй, Господи!» как громы прозвучало. «Помилуй, Господи» ворвалось в чуткий сон. Во тьме ночной – одной лампа- ды жало. В глуши ночной один тоскливый стон. Я спал и вот в испуге пробу- дился. Дышало сено сонцем и тра- вой; под образом старик еще мо- лился, касаясь пола белой головой. Из духоты я дверь открыл на- ружу – лампада тени двинула к углам. В мое лицо дохнула вет- ром стужа, пахнула стужа вет- ром по ногам. Слух обманулся в буре дальним криком; всосались в ноги вязкие пески; мелькнул огонь во мгле коварным бликом, и серце-конь вздыбилось в сонь тоски... И вот, когда, с предсмертным страхом споря, борол я море, гнав- шееся вслед, мелькнула в мраке жизнь моя: и горе, и мимолетный тусклой жизни свет. В смятенной памяти то вспыхивали лица, то обрывались мысли и стихи. Над головой моей носились птицы и воплощались в этих птиц грехи. Острее стрел их клювы рвали тело, больней плетей хлестал по слуху крик... В ударах ветра смерть – я слышал – пела, и брошен был мне миг, последний миг... Упал на слух крутою плетью голос: «Всю жизнь твою Я был тебе Господь, и без Меня не выпадал твой волос... но без Меня твоя грешила плоть. Святые ангелы на черные скрижали списали в страхе ряд грехов твоих. Закрой лицо в смятеньи и печали, про- слушай списки ангелов святых». Что голоса звериные и птичьи, звучали хоры внешних голосов: «Свят, свят Господь! во веки, вне различья: на пастбищах – в по- жаре облаков! «Как книга весь перед Тобой от- крытый до тайников забытых детских дней, стоит дрожащий, бледный и несытый в мутящем вихре страха и страстей. «В пустыне праздности над дымными холмами он поклонился виду сатаны, пока его не пере- рос страстями, опутанный се- тями злой жены. «Среди объятий, в громе поце- луя над ним взорвалась сонцем пустота; в огне кровавом, в тре- пете ликуя, он осквернил губа- ми медь креста. «Покуда длится в серце страст- ном битва и заживает в па- мяти любовь, – как сладость празд- ная ему в ночи молитва, как мед пьянящий – ран Господних кровь. «И вот пустыня засыпает свит- ком, в ней звери воют, роют в ней песок; она пьяна холодных змей избытком, ее трава сочит смер- тельный сок... Подобно книге, он стоит про- чтенный до исчервленных време- нем начал. Ждет, чтоб из тучи, громом возмущенной, Ты лик смер- тельный людям показал». И вздрогнул мрак до пропасти бездонной, от самых горних туч и звездных жал. Подернул ум ту- ман тупой и сонный... И был я сброшен вниз с высоких скал.... Над бурным морем ангелы лете- ли, скрестив в руках горящие ме- чи. Их голоса, как зов трубы, зве- нели, глаза точили светлые лучи. «Помилуй, Господи» печально зати- хало. «Помилуй, Господи» – как чайки дальний стон... В рассветной мгле лампады блекнет жало. В рассветной мгле – тяжелый вещий сон.

Ты знаешь, Ночь, порою я мечтаю: взять только палку, палку из плетня, и все ид- ти, следа не оставляя и не считая тающего дня. Так проходить поля, деревни, реки; глядеть, как па- шут, плачут и живут; и где- нибудь в тиши глухой просеки найти случайный временный приют. Среди берез, совместных с гордым кленом, спать и не знать людских простых забот; спать и гадать по дальним пе- резвонам, который это праздну- ет приход. Я создан так, что мне не надо дома, ни беспокойных радостей земных. В них доля счастья слиш- ком невесома, печали тленной слишком много в них.

Впилися свечи в ночь дрожащим жалом, ожили в книге толпы сладких слов. Зачем же я над книгой жест- ом вялым все не протру стекла моих очков? Зачем вокруг невидимо тол- пятся, кого свеча ужалить не вольна, с кем я хочу глухой борьбой сражаться, с кем борют- ся святые письмена? Хранитель-ангел, гнев, пле- ненный ими, гнев против них же ты вооружи; руками твер- дыми, руками неземными защи- той меч горящий обнажи! Но ангелы стоят, сложили руки, и взгляды их склоненные бледней, и не встречают полных злобной муки из тьмы горящих беше- ных очей. Таят ли в серце нелюдскую тайну, что глуби есть: их гордо не пройти, где слабые, с пути сойдя случайно, в своих блужданьях все же на пути...

Отбросив волосы со лба, я шел вперед, и встретил взгляд ... и заслонил я взоры. Хоть сжался плотно в злом бореньи рот, но руки слабые не выдержали спора. Я прост и слаб, а он – лукав и зол. Он впился в буквы Божьего Писанья, желанья в серце смут- ные привел – и полонили мысли те желанья. Где мой покой в лучах ночных лампад? где топот мой мо- литвенный в потьмах?! Лег на порог ужасных стражей взгляд: огонь погонь в их злых пустых глазах.

Мои глаза еще не претворились в лучистый чистый творческий кристалл. Как будто сны, святые сны приснились, и я от ложа снов прекрасных встал. Вот до- неслись грозы сквозь окна звуки, и мыслей гордый молодой поток их побороть волнения не мог, и разлетелся брызгами. Я руки – кладу на стол; в ду- ше моей печаль, в душе смя- тенье, вопли о спасеньи. И знаю я, поднять глаза – и даль к ним подползет, а в ней прочту: терпенье.

Нет, лучше женщина и лучше подвиг нищий, чем истомлен- ная и алчущая страсть! Я вос- питал ее на скудной пище, а у нее развились губы – в пасть. Я клал ее на доски и на камни, чтоб позабыла похотные сны – ее же зубы, лишь закрою ставни, улыбкой дерзкой мне обнажены.

Тебя любил, как сонце любят травы, как узник свет высо- кого окна, как отрок блеск неу- ловимой славы, за то, что нежно выпила меня горячим ртом, как выпук- лую чашу, за то, что вновь наполнила вином, пьянящим серце сладост- ней и краше, горящим новым медленным огнем. По твоему просыпанному сле- ду я в горы шел, и шел не ночь, не день. И там, где встала в пламе- ни победа,– в виденьи зорь рас- таяла как тень. Еще глаза сквозь зорю мне сияли и улыба- лось скорбное лицо,– ты указа- ла мне оттуда дали, сомкнувшие всю землю, как кольцо. По твоему последнему завету спустился я в тоске молитвы с гор, чтобы искать любовь свою по свету, и я ищу внизу ее с тех пор. Мне видятся в туманной ве- ренице – ладони свежие и нежные глаза, мне слышатся весны какой-то птицы, страны какой-то лет- няя гроза. Зачем в окне звезда сквозь сон мерцает, пылятся книги в полках на стене – ее слова огнями звезд игра- ют, и книга книг, она раскрыта мне! Вот этот миг, преподанный от Бога, тобой как семя в серце заронëн. Здесь разветвилась темная дорога, распутье скрылось дремлющих времен.

«Ракитовый кустик, зеленый, кудреватый! кто у нас холост, кто не женатый?» Отвечает кустик – кудре- ватый:– Один ты холост, один не женатый. «Не хочу быть спутан тобою, сводней, хочу быть обвенчан в церкви Господней; в церкви Господней – Христовой опеке, не на день, не на годы – на вечные веки». – А и глупый ты, паря! Ты ищи не моргая: с кем к венцу и до дома, а и с кем до сарая. «Говорю я, ракитник, и всегда, и сегодня: хочу быть обвенчан в церкви Господней. Для жены своей белой чистоту сохранити, чтобы реже печалить, чтобы больше любити». – А и глупый ты, паря, неразум- ный очень: проведут тебя бесы, отведут твои очи. А добро ж тебе сказки: ты иди по до- рожке, прогляди свои глазки, утоми свои ножки; за невесту – – лесовку ты прими у просеки, с нею в церкви венчайся – будешь счастлив на веки.

––– Все спит вокруг, но слышу я из тьмы: «Я оточила зов призывный, спустила лук семитетивный: верней стрелы, острей стрелы пусть в грудь твою тот зов вопьется...» (откуда голос раздается?) «Я опускалась в дол земной, я подымалась легкой тучей: там умывалась я росой, зарей румянилась горючей. Пускай твой (тусклый) взгляд проснется». (чей это голос раздается?) «И ароматным маслом роз, потоком ласковых волос густую косу распустила: пусть тело их твое коснется». – Кто ты, чей голос раздается? «Узнав мой шаг, всегда упорный, зажав сухой зажегкший рот, меня монах в одежде черной лукавым Дьяволом зовет. «Муж, привлекая вечерами жену, моих послушный чар, в ласканьях жаркими губами мне говорил: ты – Божий дар. «Через меня вы зачинали, дерзали будущее звать и потому меня назвали, мне имя дали люди: мать. «Я родилась в день первый Евы, из плоти вырванной с ребром. Вдувала в серце вам напевы о счастьи временном земном. «И в день последний только мира (когда падут с могил кресты) я распылюсь в волнах эфира струей, упавшей с высоты. «Какая равная мне сила трепещет пульсом в жилах дня? «Теперь меня ты знаешь, милый. Открой же ложе для меня». – Уйди, оставь. Мой день покойно тих. Я, как в каменьях, в мыслях разбираюсь. Покорный духу лас- ковый жених, его желаньям мед- ленно склоняюсь. Ты замутишь источник тихих дней (их ткан- ный плащ так хрупок и так тонок). Ты хочешь бабочку пой- мать мечты моей, чтоб оборвать ей крылья, как ребенок. – Я дверь свою закрою на замок; пусть створки ставен накрепко сомкнутся, чтоб даже голос твой войти не мог; чтоб даже взор меня не мог коснуться.

––– «Я, побеждавшая рассудок мудрецов, Я, заглушавшая крик совести – о, слишком! – я откажусь теперь от гордых слов, не покорю наивного малчишку!» Богиня, молвив, топнула ногой... На зов прислужницы ей зеркало приносят; в нем брови острые сошлись прямой стрелой и губы пухлые заклятья произносят... От зеркала не отрывая глаз, она кричит к ногам приползшим слугам. Гнев как граненый ис- крится алмаз, и лица слуг полны тупым испугом. «Наземной девушки прозрачные глаза, Язык и серце мне вы принесите». Где сонце всходит, ходит где гроза, кончаются сетей богини нити. В их паутине радужной сейчас дрожит и стонет чело- вечье тело с кровавой раной вместо рта и глаз; как плод прозрачное, оно уж омертвело. И вот на мрамор в полосе лу- чей уже упали страшные подар- ки: огонь померкший вырван- ных очей, которые недавно были жарки, еще дрожа, как рыба без воды, упало серце, серце чело- вечье и с кровью теплой выр- ванный язык, сменявший крик раздельной речью. Поторопись, богиня, заменить твой взор жестокий этим свет- лым взором, а то глаза успеют те застыть предсмертной му- кой и укором! Поторопись, богиня, свой язык сменить на этот, знающий не много, а то на нем предсмертный страшный крик, застынет крик смертельный строго! И пусть служить тебе твой ме- дик рад, в грудь вложит сер- це, трепетное кровью (ведь у тебя нет серца, говорят), чтоб обмануть могла любовью. Вот старший медик ящичек принес; он руки трет свои само- довольно... И капли жемчуга божественного – слез в улыбке гордой копятся невольно...

III

Бал. Она: Вы грустны, мой печальный кавалер. Я: Вы легки точно ветер, легкий флер. Она: Что-нибудь мне шепните на ушко. Я: Не забудь то, что было – (далеко). Она: Что пройдет, – не вернется никогда. Я: Что пройдет, – уведет с собой года. Она: Что же, пусть. В этих мыслях только грусть. Трубы: страсти грусть отуманит серце пусть. Я: Где я вас видел раньше, столько раз? Она: В первый раз я сегодня вижу вас. Я: Право, нет: мне знаком румянца цвет. Она: Право, нет, – это ламп неверный свет. Трубы: Не забудь веселиться как-нибудь. Не забудь раз еще на жизнь взглянуть. Я: Звонкий смех так знаком, как говор птиц. Она: Звонкий смех так не редок у девиц. Я: Блеск речей, блеск загадочных очей... Она: Блеск речей здесь царит среди гостей... Вы мрачны, Точно летняя гроза. Я: Вы легки, Как над речкой стрекоза. Трубы: Страсти грусть о-ту-ма-а-нит серце пусть... Я: Послушайте... Я вам хотел сказать два слова... Зачем искать всему названья... но жизнь печальна... и сурова... Она: Что это? Кажется, признанье? Я: Если хотите, да... Она: Постойте! Так неожиданно... Я: Простите, если я... Но стойте... мы будем ждать... И вот моя рука порукой... (целует ее руку) Она: Ах. Я: ...что будем мы друзья. Пройдем сюда, направо. ...Ах, мне так тяжко, грустно... Она (нежно): Право? Я: Нет, вам не трудно, если я лицо укрою – так – в коленях ваших, вздохну минуту... Мысли, где они? но разве мысли нам нужны? ...Ах, как нежны, как пальцы гибкие мне голо- ву ласкают! Вы – добрая... Мне хочется вот так, так на колени перед вами опуститься. ...нет, ничего: здесь полумрак... Минуту, миг один забыться!.. [полузакрыла влажные глаза и голову берет мою руками, и, глядя в красные уста, к ним на- клонилась] Я: А! Она (в испуге): Что с вами? Я: Узнал! Узнал! Так это Ты!? [вскакивает, хватается за лоб; потом вынимает платок и сла- бо улыбается] Простите... Мне померещилось... Она (слабо): Пожалуйста, воды.

Я видел сон волнующий и стран- ный, и голос мне звучал из ти- шины: он обещал в толпе вре- мен туманной, в толпе людей прекрасный лик жены. С тех пор, лишь встанет день златоволосый и станет росы в поле собирать, я ухожу ук- радкой на откосы, по облакам о жданной погадать. И лишь распустит ночь гус- тые косы, точь-в-точь как ночи прошлых долгих лет, снам задаю я странные вопросы: зачем жены обещанной все нет?

Уже с горящей высоты рук не протянешь уводящих – ты от- казалась дальше провести сре- ди снегов, над пропастью сколь- зящих. Ты, мне шептавшая: «спи, про- бужденный мной!», любимая, по- корная, святая! склонявшая в мир сказок золотой, звучавши- ми –, как отзвуки из рая. К груди которой к первой я при- ник, а серце миг свиданий то- ропило, которую мой трепетный язык порою звал печальным зовом: Мила. Сказавши Миле раз чуть слышно «да», ей сохранить себя хотел упрямо. И вот прошли не ночи... но года, а все могу смотреть в гла- за ей прямо.

Все обращаясь быстро на вос- ход, земля летит бесцельная вперед. Я – в прежнем мехе мед про- зрачный новый, я здесь сижу, я жду твоих шагов. Что ты не скажешь больше мне ни слова – я не слыхал дав- но... звучащих слов. Пойму ли я всю красоту мол- чанья, когда в тиши звучат его шаги и улетают быстрые желанья, и замыкают отзвук их – круги?.. Когда покой на лоб усталый дует, и посте- пенно в медленной груди смол- кает стук... Теперь ко мне приди, взгля- ни в глаза.

По лугам, по пустырям: разные травы от ветра мотаются, ка- чаются, дрожат, шевелятся. Ост- рые – шершавые пригибаются. Коварные – ползучие, точечки – сережки – кружевные дрожат, перепонки колючие та- тарника шевелятся. Разорвалось небо огненное, за- нялись руна облачков – бежит объятое пламенем стадо, клочки шерсти разлетаются горя – на луга, на покосы. Две слезинки – две звездочки копятся, загораются, стекают по матовой коже неба. Страсть у дня вся выпита, разжимаются руки сквозистые, руки – белые облачки; опадают вдоль лесов, вдоль покосов. «Травы! Росы! На пустыре, из колючих татарников не стыдно мне подглядывать ласки заре- вые земные-небесные. Мне обидно, жутко, зáвидно. «Росы! Травы! мои следы целу- ете! Мне одиноко!» Кто-то ходит, кто-то плачет ночью. Моет руки в росах, моет, об- резая травами. Жалуется: «Никому больше не пришлось мое серце, никого боль- ше не видят мои глаза, никто больше не сожжет мое тело. «Травы! ваши цветы над зем- лею с ветрами шепчутся, всем открыты, названные, известные. «Не слыхали вы чего о Миле? моей ясной, теплой, единственной?» Шепчутся травы, качаются; с другими лугами, с хлебами переговариваются, советуются. Сосут молча землю, грозят паль- цами небу прозрачному. Думают, перешоптываются, сговариваются, как сказать, как открыть истину, что давно могила выкопа- на, давно могила засыпана, ос- талось пространство малое, где доски прогнили – комочки зем- ли осыпаются от шагов чело- веческих, от громов небесных. Ëкнуло что-то в земле и от- кликнулось. Прошумела трава. Веют крылья – ветры доносятся. С пустыря через колючие заро- сли кличет мое серце предчув- ствие в дали ночные – глубокие. Свищет ветер в ложбину, как в дудочку, зазывает печали, развевает из памяти дни оди- нокие, высвистывает. Черной птицей несут крылья воздушные, вертят Мишу по полю – полю ночному – серому. Глазом озера смотрит ночь, ше- велит губами – лесами черны- ми. В ее гортани страшное сло- во шевелится: Xha-a-ah-xha-с-с-сме-ерь – Ахнула ночь, покатилась. Око ночи в озеро-лужицу прев- ратилось, пьяные губы ночные – – в лес. Очутился я под книгой небес, ее звездными страницами, где сосчитано истинное время, установлена единственная жизнь. Две слезинки навернулись. Звезды лучиками протянулись – – посыпались серебряным дождем. Весь пронизанный голубым све- том, весь осыпанный звездным снегом, стою я и вижу чудо нео- бычное: разбегаются холмистые леса, рас- крываются земные телеса, из могилы улыбается лицо – ми- лое, знакомое – неподвижной застывшей улыбкой...

Лечь на траву, отдать себя ласканьям – пусть облака скло- няют к лесу путь, пусть при- ближают медленным касаньем и поцелуем в дышащую грудь! Пусть пьют меня в медлитель- ном восторге поля зеленые и го- лубой простор. Последний крик язык тьмой исторгни, чтоб навсегда замол- кнуть с этих пор!

Звук облаков, когда они тол- пятся, сочатся звонким медлен- ным дождем – мне от него ни спать, ни отор- ваться моим несчастным несрав- ненным днем. Я слышу капель звучное паде- нье; я, как растенье, влагу жадно пью, дробящееся в каплях Отра- женье, как откровенье, в серце я коплю.

Я видел радугу, горящую цве- тами, когда в полях омытых дождь прошол. Я видел радугу плененными глазами, уставшими от вида рек и сел. И вдруг под нею вспыхнуло сия- нье до черных пашен – выгнутой дуги, и видел я: крылатые созданья там замыкали светлые круги. Не долетала песня их святая и перед ними не было меня: меня прон- зили краски дня, сгорая, и раст- ворили (воздух и земля).

Размеренно сгибаться и качаться, и видеть тело гибкое (свое)! По- том в реке так весело плес- каться, лежать на сонце жгучем хорошо. Меня качают целый день ка- чели: Ты их толкаешь сильною рукой. Мне целый день вчерашний птицы пели, простор к ногам катился золотой. Я отдыхал вчера от громкой песни, чужие песни слушал я вчера, и с каждым разом слаще и чу- десней становятся мне дни и вечера.

Над нами небо, небо под ногами, на грани их бесшумный чолн скользит. Два сонца смотрят яркими гла- зами, как облаками легкий челн повит. В том мире сказочном, в кото- рый мы попали, (тень двойни- ком дрожит в кругах весла). И мы летим в невидимые да- ли, как тонкая поющая стрела. Бьют крыльями дрожа вокруг стрекозы, плывет кувшинки сорванный цветок. Ленивые медлительные позы твер- жу сквозь сон, как заданный урок. Сюда выходят ветру отда- ваться, в воде плескаться толпы белых жон, когда на дне жем- чужины искрятся и зноем сонца город опьянен. Когда же мы проплыли хорово- ды, приветствуя в заре луны восход, зеленый остров, увенчав- ший воды, нам открывает свет- лый поворот. Там, обнажонные обвившись ви- ноградом, за облаком ползущим мы следим в своих мечтах и снах безмолвных рядом, пока наш день развеется как дым. И лишь когда плывут толпясь из дали навстречу лодки города дома, что в глубине прочли и угадали – рассказы наши слышит полутьма. Он поверяет мне: «Я плыл недавно и к острову зеленому при- плыл. На острове так было ночью славно, что у него я челн оста- новил. У ног ветлы я сел тогда устало; на блик зари, на лик лу- ны смотрел; и все в ином казаться свете стало, иной струной мне вечер зазвенел. «Луна застывшая зарей неопа- лима, высокий берег в мертвых ласках дня... как мыльный ра- дужный пузырь, поплыло мимо, что окружало в этот час меня. И вот играя синими цветами, он лопнул – этот шар, плывущий вдаль, и скрылся мир с бесцветными но- чами, с лучами дней несущими печаль... И было время мира быс- тротечно, когда очнулся я шум- ливым днем. Я был готов там оставаться вечно, на острове (зе- леном) и пустом. Я красок дня еще теперь не вижу (мои глаза еще оскоплены), и если был когда я к счастью ближе, так это в те безвестные часы»... И он вонзил весло во дно речное; покорный чолн бесшумно нас ка- чал. С движеньем каждым к нам лицо ночное неотвратимо город приближал.

Ты комнату мою собой напол- нил, скрестивши ноги и согнув хребёт. Меня твой взор волнением на- полнил, мне улыбался твой кра- сивый рот. И нежные и розовые губы ла- донью гладил я тогда своей. Просил тебя: мне будут слиш- ком грубы гортани звуки страш- ные твоей. Меня убьет огромных губ шептанье, как на скале гремящая гроза. Пускай ласкает слух твое молчанье и говорят мерцанием глаза.

Приблизь лицо, Тебе шепну свое последнее наземное желанье: где зреет плод и бьется ветвь в окно, земное кончить там существованье. А до того, как жизнь Тебе отдам, пока придет свершенье огневое, снимать покос и счет вести плодам, и сыпать в пахоть семя золотое. Да будут дни последние тихи, да будет вечно тихий свет со мною. (Приблизь к моим, приблизь гла- за свои) в полях пустых над гибкою рекою.

Спусти с небес свои большие руки, к глазам своим прекрасным подними, или скажи, что я за эти муки опять увижу новые огни. О, в бороде и мягкой, и пуши- стой запутаться, согреться вновь и вновь! Так, наконец, рассей же вечер мглистый и вечный день цве- тущий уготовь. Я жду, припав к земле сырой и черной, рукою серце бедное держу. С гряды тропы теряю- щейся горной взор воспаленный я не отвожу.

Гроза с грозой не сходятся со- гласно: в доспехах звонких с огненным копьем, сшибаются... и все кругом безгласно, пока не грянет с туч на землю – гром. Так борет день, что утро, тень ночную; что вечер, ночь стрелой пронзает день... Открой рукой историю зем- ную, свои очки над книгою одень... И даже те истории страницы, где пели музы, лютни и мечты, кричат о споре вечном, точно птицы, звенят, как в битве копья о щиты. Затем, что каждый пивший от истоков, где зарожденье твор- ческих начал, по-свойму понял тай- ный плеск потоков, по-свойму тайну эту разгадал. А всякий, кто сходил своей до- рогой к истокам тем же, в ту же глубину и видел так же, может быть, немного, лжецом опас- ным кажется ему. Вот почему так часто рифмы роем стучат, как стрелы меткие о щит, и ритм стихов, как шаг, сомкнутым строем, как шаг солдат в открытый бой, звучит. Закрыв глаза, я тайных пил истоков, мне голос там звучал от горних гроз. Из тех глубин, от тайных тех потоков взгляд пораженный людям я принес. Кто запретит моим словам и мыслям? А враг уже ко мне из тьмы идет... Ты, кто пути, пути мои ис- числил, Ты только мой сомкнуть сумеешь рот. Мой панцырь чист и медь его сверкает; как сонца диск мой щит крутой горит; конь подо мной испуганный играет, взры- вает пыль ударами копыт.

Нет, больше я не вынесу – я знаю! – в сиянии распластанного дня. Я задыхаюсь, серце я сжимаю, весь обожжонный взглядами Огня. Откуда мне извлечь такое знанье! Как охладить дымя- щийся наряд?! В крушеньи сонца, полные сверканья, на дне сознанья медленно горят. Пусть даже дни мои не прекра- тятся, мне не подняться, не на- браться сил. Глаза мои уже не за- горятся, и жизнь свою уже я пере- жил. Дар золотой, счастливый и бодрящий в день третий – муж, не ласковый жених. Губителен для трав огонь паля- щий, весной дарящий жизнью но- вой их.

Слова есть бледные и легкие, как пух; есть пышные, как яр- кий хвост павлина; есть тихие, как лапки старых мух... Среди последних зов далекий «сына». Благословенье «отчее» прими; да будет мир (не гордый мiр) с тобою, и выслушай в ответ сло- ва мои, которые я от тебя не скрою. Жизнь надо мною вертится, как шар: то уплывает, тает, замирает, то, как гроза, как вспыхнувший пожар, в великолепьи, в громе налетает. И дни бегут, и вслед за ними – ночь; след попадает в след ока- меневший, стремительных шагов не превозмочь; потух покой, недавно тихо тлевший. Учусь нырять, дыханье затаив, искать на дне холодный жемчуг слова, когда ревет крушитель- ный прилив и раздробить о борт волна готова. Под взмахом плетки я учусь сливать улыбку рта с улыбкою сердечной. И я уже умею помогать себе в борьбе с тоской и мукой вечной. А если свет приблизит вновь ли- цо, дарящий свет, слепительный, дрожащий, не разорвать ничем его кольцо: не защитит ни ночь, ни день гремящий. Но так же, если в правильном пути опишет круг и скроется в туманы, – его искать, искать и не найти, хоть обойти все веры и все страны. Ни колдов- ством, под свист змеиных жал; ни пылью книг зажегкших задыхаясь... Но вот что я из опыта узнал, то падая, то снова подымаясь: равно не надо ослеплятся им, ког- да лицо не в меру опаляет; рав- но – тоской, губительной живым, когда последний отблеск потухает, но надо знать: все вертится вокруг – восходит сонце, чтоб упасть за горы: течет вода, сомкнув шумливый круг; смыка- ются и падают запоры... И каждый день, отметив сон ночной и отходя потом ко сну другому, ты ум и тело вялое омой водой, подобной току клю- чевому, чтоб, освежонный, ум не засыпал, не опускались руки без работы и вечно взор искать не б уставал в туманной дали зорь последних соты.

Себя испытывать опасно и нап- расно: чтó пользы знать бессилие свое! Так пали верные в борьбе люб- ви – несчастно; так пали храбрые, переломив копье. Пока еще считает кто-то вре- мя моих безмолвных и напрасных дней, посею я души смиренной семя в слепое лоно плоское полей. Судьба моя, я знал, необычайна, что я как гром для душной ти- шины, но подошла ко мне простая тайна холодной жизни – силы прочтены. Вот где-то здесь на пустыре, зарос- шем травою сорной, липкой беленой, оставлю скоро тело недоросшим до первого свидания с Тобой.

Есть – это вечер с мудрыми глазами, с зажолкшею седою бородой, шум- ливыми – немыми деревами, чахо- точной прозрачною зарей. В окне, как в зеркале, цветут густые вишни; о чем-то в ухо шепчет ветерок. Есть – тихое вечернее затишье; мгновенье быстрое – его наземный срок. Но от него меня смятенье будит: шаги людей по звонкой мостовой, обрывки слов и смех... и это – будет , и непреклонен шаг его глухой. Из тьмы и мглы небытия слепого оно возникнет в грохоте на миг, чтобы сказать свое простое слово и умереть, как день прошедший сник. За днем и вечер стал пустым миражем. Где он сейчас, и, полно, был ли он? Луна стоит в окне моем на страже, во тьме ро- ится жизнь вторая – сон.

Дуновение 1921-1927

Острог

сборник:

Дуновение

Свет

Трава

ДУНОВЕНИЕ

Ты шла в толпе неслышна, как виденье, рас- крыв прекрасные глаза – в них тишина. Зачем же, ясные, они полны мученья, и муд- рой крепостью их глубь озарена? Я вижу, ты в пути не раз остановилась. О чем ты плакала в тени немых берез; вечер- ним сумраком Кому в тиши молилась? – я не слыхал ни тех молитв, ни слез. Безлюдный храм нашел я для моленья: в глухих садах, мерцании огней. Сойди в него в блаженный вечер бденья и научи, каких искать путей.

Покрыла плечи тучами луна и опустила скорбные ресницы. Из-за решетки узкого окна порхают сто- ны – призрачные птицы. Прильнув к решетке, тяжесть прутьев гнул, в бессильном гневе, борющем сознанье; я слышал крик, ударов плети гул и как помочь не знал – в негодованьи. Мой крик ответный пал на дно тюрьмы. Бессильно смел дождусь зари потемной; когда в тюрьму приходят сны из тьмы, – на них проникну – я – во двор тюремный. Солдата спящего перешагнув извне, за- мок взломав штыком его винтовки, ее найду в углу в предсмертном сне, и будут в мгле сердца от муки ковки... Мне ль обмануть словами пытки страх! И поклонясь ее слезам, страданьям, глухим часам, в предутренних потьмах от стражи скроюсь в гулких нишах зданья. Прокравшись лестницей и стену мино- вав, лицо горящее я в мох сырой зарою и, до зари без стона пролежав, пойду услышать стон ее с зарею.

Заплетены два ивовые ложа. В виду по- лей, туманных синевой, мы отдохнем в тени березы лежа и будем слушать шум ее глухой. Бог с красным факелом пройдет спо- койно мимо, и факел искры бросит в глубь небес, и чаша неба, пламенем палима, прольет покой задумчивый на лес. Сны прозвучат прибоем дальним моря – – в них тайна Божия и Божия гроза, и далеко заплаканное горе уйдет от нас, закрыв полой глаза.

Как ни живите, как, живя, ни верьте – он близок – Миг: с ним не борись, не спорь. Она больна, она боится смерти, в толпе прощальных побледневших зорь. Мне говорит: «Пусть жить я не умею, я не хочу – мне рано умирать! Ты видишь, косы гибкие, как змеи: их жутко гладить, страшно заплетать. Глаза от слез еще не потухали, не вовсе губы высохли – взгляни! Меня любить еще не перес- тали, манить еще не уставали дни... «Моя рубашка к телу прилипает, и го- лове покоя ночью нет, и даже сон не отдых вызывает, но, целый день гнетущий память, бред. «Возьми меня в тенистый сад шумливый, на зыбкие открытые холмы... Ты помнишь день, наш первый день счастливый, в который там вдвоем сидели мы? Часов счастливых больше не нарушу. Мы спрячем дом в саду в листву, и будут возле яблоки и груши, соз- ревши, падать тяжко на траву. Крылечко до- ма я сама украшу: два молодых прозрачных деревца я посажу под дверь простую нашу, у самого открытого крыльца. Пускай сквозь них лучи к нам проникают на стол, на пол ложатся, на цветы; пускай весной в них птицы не смолкают, и расцветают липкие листы. Я буду шить и будешь ты работать, чтобы друг друга видеть каждый миг, чтобы в молчаньи мелкие заботы и радость их ты наконец постиг. «Сядь ближе, тут, скажи, ты помнишь, было: воздержанный от поцелуев час, я вечером как девочка шалила, и было так светло тогда для нас? Ты помнишь, я украдкой позвонила; ты дверь открыл и не нашел меня...Беспеч- ным смехом я тебя смутила, в свой прежний мир, такой родной, маня... «Да... А теперь я не встаю с постели; как будто ночи резвые одни, как в сказке страшной, вдруг окаменели. По серым окнам я считаю дни. Что! это – смерть?! Скажи... тебя не выдам... Я жить хочу! Для жизни... для людей. Верни мне жизнь своим веселым видом, улыбкою приветливой своей!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что мне сказать? Слов мысли не находят. Она бледна, и смерть ее страшит. Не сами люди в эту жизнь приходят и сходят в мир, от глаз который скрыт. Как до сих пор все люди не привыкли, что ведь не вечны домики в садах (глядишь, уже от времени поникли и, покачнувшись, обрати- лись в прах); что в жизни нет и не бывало вещи, не знающей начала и конца; что ни один великий или вещий не избежал надгробного венца. Пора бы знать и вспоминать об этом не только за день, за день или миг, но приучить к вопросам и ответам свой робкий ум и дерз- кий свой язык...

–––––

Я убедился, нет такого слова. Есть близ- кое, небрежное: любить . Его бессилье мне уже не ново. Нельзя сказать – нельзя не говорить. Оно звучало мне как песня песней, как зов трубы, гремящий над землей. Что может быть прекрасней и чудесней минуты в жизни вспыхнувшей такой! Вся стройная, как белый ствол березы; вся тихая, как вечером листва,– над ней гремели медленные грозы; сжигали зори Божие слова. Она учила дух высоким взлетам и в поце- луях сдержанных своих, пугавших сердце, пила, точно соты, из тайников души моей живых. И дни мои горели и сгорали быстрей зем- ных – а эти ли тихи! Молитвы-песни в зорях на- кипали и претворялись в лучшие стихи... Вот белый призрак тихо дверь откроет, и скроет дверь ее простой наряд. Мрак неизвест- ный образ ясный смоет и не вернет глазам моим назад. Я не застыну над ее постелью – уй- ду в туман слепых – пустых полей. Останется мне в память ожерелье, как жемчуг, серых-се- рых долгих дней. Пусть так – и все же шлема не одену, нав- стречу злу с прицела не взгляну и не дерзну спасти ее из плена – вернуть в темницу жиз- ни не дерзну. Затем, что здесь мы все бросаем сети, но счастья нам сетями не поймать, нас стерегут врага земного дети, и ускользает в волны благодать. А там ... чтó там, мы ничего не знаем. А земли тайные – их лона и стада мы дивной сказкой счастья окружаем и окружать мы будем их всегда. И в самом деле, если зерна света не утучняют села и поля,– причины нет еще не верить в это, что есть иная, лучшая земля. А если так и правда голубиный там льется свет, и нет ему оков,– чего желать еще моей любимой, как не блаженных этих берегов! Не так ли ей (кто скажет мне!) ответить? Нет, робких мыслей я не уроню. Мне надо их в молчаньи переметить и подарить неопытному дню. Она больна, и страх ее объемлет, и слов моих несвязных не поймет. Она в бреду и мне уже не внемлет: глаза блестят, пересыха- ет рот.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вся трепетная белыми лучами, глаза прозрачные, полусклоненный лик... Прекрасная! Над тихими полями к тво- им ногам ночной туман приник. Господь зажег зарей на небе тучи и синий мрак на дно озер пролил. Твой взяли след заоблачные кручи, пос- ледний луч твой плащ озолотил. С глазами черными, как черные брильянты, руками черными они тебя вели – могучие и хит- рые гиганты от радостной и ласковой земли. Дрожащее слабеющее тело стальные руки тесно оплели; стенанье камнем в пропасть по- летело за грохотом сорвавшейся земли..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как в первый день, в моем случайном храме и пустота, и свежесть, и покой. Твой образок горит в червонной раме, весь осве- тлен в тени стволов зарей. Сойди ко мне в блаженный вечер бденья, где б ни была, что б ни узнала там, пока полна моя душа моленья и тленью я еще не отдан сам. Улыбки мертвой с губ сними запоры, чтоб я на все угрозы долгих лет, невольные вопросы и укоры нашел в себе волнующий ответ. Пусть не прельщусь случайными путями, и там, с вершины жизненной моей, со сжаты- ми спокойными губами сойду я в мир безвест- ный для людей.

На олове небес сверкали письмена, за даль- ний лес спустилось солнце в тучи.. В его лучах, как в золоте, листва, и те лучи, как золото, горючи. Твоя нога ступила на поля. Рукой поспешной панцырь одеваю, ногой ищу поспешно стремена – Тебе навстречу смело выезжаю. Чеканится на небе каждый лист. Мое копье Твой нежный взор встречает. В траве густой источник свежий чист. Рука копье ненужное бросает. Ты, улыбаясь, панцырь снял с меня, со слад- кой речью рядом сел со мною и вдаль глядел, в ту даль мечтой маня, меня касаясь смуг- лою рукою.

Рукой дрожащею касаясь влажных стен, в слезах восторженных, в грозе святых созву- чий, к земле припал и не вставал с колен, и мысли яркие неслись, как в бурю тучи. Но Ты мой дух смятенный пожалел, Ты пощадил мой слабый робкий разум и вывел вон. Восток зарей светлел и вдруг сверкнул отточенным алмазом. И показал мне Книгу бытия: от Юга к Северу развернуты страницы; в глубь не- ба ветер вел их письмена, и прорезал их взлет далекой птицы. Сквозь грани неба яркие лучи за строч- кой строчку пламенем сжигали и, растопив печатей сюргучи, их тайный смысл в гла- за мои вжигали.

На полпути я посох отложил и в сумер- ках шепчу, склонясь, молитву: «Помилуй, Господи, и дай мне новых сил, благослови на подвиг и на битву. «Я – оглашенный. В мраке видел свет, в подвале душном ветер пил из щели. Но сколько надо сил, борьбы и лет, чтоб стены пали, пали и... истлели». И мне ответный голос Твой звучит: «Ты волю мне вручил, огнем сгорая. Вот Я даю копье тебе и щит и на борьбу тебя благословляю».

Свирель, поющая в Твоих устах, трость, наклоненная от Твоего дыха- нья – я, заблудившийся в долинах и лесах, в лесах и дебрях своего желанья. С простых дорог, запутанных клубком, меня подняло в воздух Дуновенье, и облистали молнии, и гром – мне воз- вестил момент преображенья. К подножию отброшенный грозой, лежу в лучах, ветрах и ароматах. Твое лицо склонилось надо мной, а дни Твои торжественны и святы.

Под взгляд твоих очей я подхожу в печа- ли: чтó ты такое, жизнь? Ряд безвозвратных лет? Твои сосцы нас горечью питали, и ты для нас была скупа на свет. ...Пир гаснет свадебный. Восторженной рукою ведет невесту бережный жених, и взор ее склонен в огне слезою, и шаг ее и тре- петен и тих... ...Опасливо на вечер опираясь, старик считает звонкие кружки, он их ссыпает, страстью задыхаясь, рукой дрожащей в тонкие мешки... ...С улыбкой, алой гордостью дрожащей, смиряет муж горячего коня, играет саблей острой и блестящей... Но жизнь идет, не замечая дня. Гроб приготовлен, вырыта могила, и точит крест привычная рука. Чья первая застынет в мышцах сила, захлопнет гроб сосновая доска? Любовь ли юноши отсрочит миг рас- платы, богатством ли подкупит жизнь ста- рик? и не смягчит ни горе, ни заплаты; не защитит ни плач, ни острый штык! Я подхожу к тебе в немой печали; ты мне даешь печальный свиток лет. Твои уста мои лета считали, и в свитке лет непредреченных нет. Увы рожденному в мучениях женою! Зачем, неопытный, свой дух я усыпил. И дух мой спал, повитый душной мглою, и видел сон, а мнилось мне – я жил!

Мне Гамаюн поет лесные песни, сквозь дрему шепчет в золоте листва; за сказкой сказку краше и чудесней в дупле бор- мочет старая сова. Прилег на грудь ласкающей Утехи. Мне чешет волосы Утеха и смешит, льет мед в уста, бросает в рот орехи. Мой звонкий щит в густой траве за- быт. Но видно мне, чья шерсть между корнями, чьи лапы свесились в костер для темных чар; чей смех звучит над спящими ушами – кто сторожит часами мой кошмар! И знаю я, чего он ожидает: в последний миг он явится – в огне. И мне унынье сердце наполняет, и от него уже не скрыться мне. Ей Господи! Как кратка радость была, как сладко там, куда меня зовешь! Но – бросить лес, мед выплеснуть... Где сила?! А Ты на бой и в холод свой ведешь.

100

И в песнях дня я слышу голос смерти! Что дышешь, солнце, душно, как гроза? Не верьте солнцу, бледные, не верьте, скры- вайте в страхе слабые глаза! На мох сожженный вдруг споткнется тело, дрожа в жару от яда жал его – которое всю жизнь о счастьи пело и не успело сделать ничего. И вот, когда повеют сладко крылья и ангел в туче вспыхнет с вышины, собрав клубком последние усилья, ты не нарушишь крикомй ти- шины: он жертве солнца не протянет руку, пода- рит только полный муки взгляд; небытия в бреду ты примешь муку и в мир живой не вырвешься назад.

101

...Море черное мой парус окропляло, кида- ло с ревом в доски корабля. Земля далекая из далей вырастала, из мра- ка вечера – желанная земля. Вот косо врезался челнок в песок прибреж- ный; волна умерила, пенясь бессильно, бег. Из- за скалы, с другой скалою смежной, я видел свет, сулящий мне ночлег... Святой старик с поблеклым ясным взором перед огнем вином меня поил, постель стелил движением нескорым, и ворох трав мне сладкий сон сулил... «Помилуй, Господи!» как громы прозвучало. «Помилуй, Господи» ворвалось в чуткий сон. Во тьме ночной – одной лампады жало. В глуши ночной – над слухом вздох и стон. Я спал и вот в испуге пробудился. Дышало сено солнцем и травой; под образом старик еще молился, касаясь пола белой головой. Из духоты я дверь открыл наружу – лампа- да тени двинула к углам. В мое лицо дохнула ветром стужа, пахнула стужа ветром по ногам. Слух обманулся в буре дальним криком; всо- сались в ноги вязкие пески; мелькнул во мгле огонь коварным бликом, и сердце-конь вздыбилось в сонь тоски... И вот, когда, с предсмертным страхом спо- ря, борол я море, гнавшееся вслед, мелькнула в мра- ке жизнь моя: и горе, и мимолетный тусклой жизни свет. В смятенной памяти то вспыхи- вали лица, то обрывались мысли и стихи. Над головой моей носились птицы и воплощались в этих птиц грехи. Острее стрел их клювы рвали тело, больней плетей хлестал по слуху крик... В ударах ветра смерть – я слышал – пела, и брошен был мне миг, последний миг... Упал на слух тугою плетью голос: «Всю жизнь твою Я был тебе Господь, и без Меня не выпадал твой волос... но без Меня твоя грешила плоть. Святые ангелы на черные скрижали списали в страхе ряд грехов твоих. Закрой лицо в смятеньи и печали, прослушай списки ангелов святых». Что голоса звериные и птичьи, звучали хоры внешних голосов: «Свят, свят Господь! во веки, вне различья: на пастбищах – в пожаре облаков! «Как книга весь перед Тобой открытый до тайников забытых детских дней, стоит дрожащий, бледный и несытый в мутящем вихре страха и страстей. «Пустыню дел развей бесплодным свитком – там звери воют, роют в ней песок, она пьяна холодных змей избытком, ее трава сочит смертель- ный сок... «Вот взмахом наших крыльев обожженный, он к исчервленной памяти приник, ждет, чтоб из тучи, громом возмущенной, Ты показал смер- тельный людям Лик». И вздрогнул мрак до пропасти бездонной от самых горних туч и звездных жал. Подернул ум туман тупой и сонный... И был я сброшен вниз с высоких скал.... Над бурным морем ангелы летели, скрес- тив в руках горящие мечи. Их голоса, как зов трубы, звенели, глаза точили светлые лучи. «По- милуй, Господи» печально затихало. «Помилуй, Господи» – как чайки дальний стон... В рассветной мгле лампады блекнет жало. В рассветной мгле – тяжелый вещий сон.

102

Раскрыта книга на столе моем, две свечки бледные стоят над ней на страже. Я с жуткой мглой, с ночною мглой вдвоем, но нет со мной тоски лукавой даже. Не на страницах долгий взгляд лежит и к ним еще не прикасались руки – пока в руках мо- литвенник раскрыт и взор горит огнем слад- чайшей муки.

103

Я зажигаю кроткий свет лампады, я осе- няюсь знаменьем креста, в мольбе склоняюсь к плитам коллонады перед распятьем сладкого Христа. И каждый раз ко мне подходит кто-то: я близкий шопот в памяти таю. Но, сок допив молитвенного сота, я никого вблизи не застаю. Кто мой союзник, верно, не узнаю,– зачем молиться любит он со мной. Но в сердце радость тайно ощущаю, соприкасаясь с тайною страной.

104

Сегодня я сквозь сон услышал пенье... И поступь чью-то в пеньи я слыхал. Я часто раньше слышал так сомненье, но этот шаг мой сон не прерывал, не пре- рывал, не подымал с постели и не бросал на жесткий пол в мольбе. Шаги вдали как музыка звене- ли; и песнь вдали – спокойный гимн Тебе.

105

Дни бегут точно легкие серны, невозврат- ной проточной воды. Как на лошадь не вскочишь на серну, не оденешь на серну узды.

106

Но тó был год борений и прозрений – по капле пил источник мутный сил. Опали руки нынче без движенья, и ни о чем я нынче не просил. К себе прислушаться, как слушает в пусты- не араб, к песку припавший головой; к себе прислушаться, где в чуткой паутине насторожился кто-то неземной. Ногой ощупать выступы дороги, как при покупке – мускулы раба... Но как устали медлен- ные ноги, как утомила долгая борьба. Нет; нынче лечь, вдоль тела бросить руки, закрыть глаза под быстрый бег минут. Пус- кай текут вокруг чужие муки, чужие дни пус- кай вокруг текут.

107

Да, я хотел бы мирно удалиться туда, где жизнь не смеет дух настичь!.. Но как от тела мне освободиться, какой поднять на тело верный бич? Ах, тело крепкое, тебя ломать мне жал- ко: тебя из кости выточил резец, в воде ты плещешься, как резвая русалка; ты будешь муж и ласковый отец. Но подымаешь голову ты гордо, а гордым став, становишься слепым; твой шаг звучит, звучит, упругий, твердо, но не тверда сама земля под ним... Я прочитал, что нет почти спасенья, мас- тящим тело – вечности звено, что обороть грехи и искушенья таким при жизни этой не дано.

108

Когда за прошлое наказывал меня – за что теперь испытываешь силы? Вот, не сдержу дневного я коня – паду во тьму! Мне нынче дни постылы. Дни серебристые от скошеных полей до об- лаков и неба голубого! взгляд, потемненный стра- стью, все темней, и в песне смутной нет для вас ни слова.

109

Кто ослепил меня! Кто, злой, направил стре- лы в мои глаза – возлюбленные дня? День холил их, когда горели смело, и низводил на ложе из огня. Кто ослепил меня!?. Подточенной лавиной сорвалась тьма густая на меня, и взвился вихрь, и дрогнула земля, мешая голос птичий и зве- риный.

110

Я разве не любил восходы и закаты? не мой – чужой им улыбался рот? не мне мгно- венья жизни были святы, точа медвяный веч- но-крепкий мед? И разве я, когда стрелой пропела мгно- венная вечерняя заря, взор беспокойный уводил несмело под свет земного в окнах янтаря? И разве я, оставив жизни дело, искал следы чужих ненужных ног? И не мое ли это было тело, которого я обуз- дать не мог?

111

Как рукопись, попавшая в огонь – истлела медленно – остался пепел только... Скажи, душа – ретивый верный конь, слез на земле о мне печальном сколько? Омыли тело теплою водой (не все равно, как тлеть в подземной влаге!); в болезни высохло, как старый лист весной, как лист зажегкшей в сырости бумаги. Свечу зажгли, толста, желта свеча, псалмы читают мудрого Давида (но нету слуха больше у меня)... и залубилась к сводам па- нихида.

112

Кто говорил во сне больному сердцу? Там струи дождь струнами натянул. Мне бледный постник, как единоверцу, чудесной песней к слуху доплеснул. Я видел: он прозрачными перстами чуть трогал струны арфы дождевой. Я никогда еще между людями не слышал песни сладостной такой. Потом, припавши бледным лбом к постели, внимательно в лицо мое смотрел, пока кусты в окне зашелестели. Он мне сказать о чем-то не успел.

113

«Ты грядущие ночи и дни – не поймешь, как тебе ни пророчь. «Но взгляни в свое сердце, взгляни, в эту тихую-тихую ночь. «Не в себе ли опять ты найдешь тайный свет, что лу- чистее дня, и, как полная, спелая рожь, заколышится нива твоя? «И скажи, не настанет ли час: светом внутрен- ним глаз ослеплен, не найдет запрещенного глаз, не поймет мимолетного он?»

СВЕТ

114

Язык молчит и рот немой закрыт – благода- рит мой дух склоненным взором. Дней вереница около шумит, спешит за ней – ночей в движеньи скором. Как жемчуг всех окрасок и тонов, просыпаны в ночах моих усталых – от голубых пространств и облаков до пастбищ ласковых и взоров этих малых. От четкости созвездий и луны и до стреми- тельно несущихся потоков, когда с небес, с небес шумят они и наполняют чрево звучных стоков.

115

Пресветлый день настал, настал и плещет, и плещет воды света через край. Свет непонятный, свет нездешний блещет, и залит им земной – небесный край. Нет шума листьев, рыка нет волчицы, си- ницы крика, говора людей; нет: это свищут не- земные птицы среди дрожащих точащих лучей. Нет грани неба с черною землею, нет красок неба, леса и полей –: все залито сияньем предо мною, дрожащим вихрем пляшущих лучей. Пространство-царь упал в крови безглавой, скатился в мрак безвестный и пустой. Я – вездесущ: миры, лучи и травы – мой от- блеск только, только отзвук мой.

116

Ты, тело гибкое, ты, тело молодое, упру- гое, несущее загар! Рука с рукой сойди в поля со Мною, пока росы в полях клубится пар. Я научу тебя глядеть на солнце, на нивы спелые в прозрачных гранях дня. Твои глаза, два светлые оконца, Я претворю в потоки из огня. Чужие взгляды медленно встречая, ты будешь светом тех огней дарить. Мы ляжем там, у ласкового гая о сокровен- ном самом говорить. Я положу тебя на мох зеленый, в листве зеле- ной, в пятнах светлых дня. Ты видишь реки, видишь в дымке склоны и лоно неба, полное огня? В них растворяйся, как туман плывущий, сливайся в реки змейкой быстрой вод, от дольних сел и гомонливой кущи взвивай- ся дымкой редкой на восход. И буду Я везде-везде с тобою, моих объятий ты не избежишь ни под землей, ни в небе – над зем- лею, ни на земле, где нынче властна тишь.

117

О положи Мне голову в колена! Уста спокойные Я нынче утром рад к твоим приблизить – горьким, как измена, к твоим прибли- зить – красным, как гранат. В тебя вложу Я в долгом поцелуе, хочу вдох- нуть тот странный, страшный свет, точивший Мне серебряные струи там, где лучей земных бес- цветных нет. Пусть сердце, вздрогнув, точно конь горячий, в твоей груди воспрянет, захрапит, и ты, бессильный, ты, всегда незрячий, про- зрев, упрешься мышцами в гранит. Ты будешь есть от светлого посева, ты будешь пить пчелы небесный мед. О положи Мне голову в колена, подставь губам всегда алкавший рот.

118

Я шел к заре, а за спиной несмело (Я слы- шал шум неровный и глухой) за Мною кралось шаг за шагом тело, Меня хватало цепкою рукой. Я бил его; со свистом разрезала гудящий воз- дух жалящая плеть. Оно к ногам покорно подползало, с мольбой гнусаво продолжая петь. И вот, когда, дрожа в негодованьи, Я бросить ка- мень был в него готов,– нездешний свет привлек Мое вниманье и неземные звуки голосов. Лук неба-края вытянулся красный, с гуденьем стрелы в мой вонзались взгляд – и голос Мне звучал в сияньи властный. «Где брат твой младший, где твой младший брат?» И, оглянувшись, Я увидел тело лежавшим навз- ничь; струйкой кровяной его лицо бесцветное чер- нело, повиснувшей из складки губ змеей. Тогда к нему внезапном бледном страхе, в мертвящем страхе Я к нему припал. Я разорвал крючки его рубахи – Я голову руками поднимал.

119

продолжение

Так Я сидел над телом без движенья, не вы- пускал из рук его руки. Над головою в бешеном стремленьи чертили небо звездные круги. Шар раскаленный солнца появлялся, мечась встречался с бледною луной... Листвою дуб высокий покрывался, и сыпал листьев дождик золотой. Снега ложились пухлой пеленою. В дождях вставали травы и цветы. А Я еще вперял глаза с тоскою в обостренные мертвые черты. Я грел его, Я грел своим дыханьем, вдыхая жизнь в полураскрытый рот. ...и вдруг прошло по жилам трепетанье, как ро- пот листьев, рябь вечерних вод. И миг настал: доверчиво и смело, как к ма- тери ребенок в полусне, ко Мне тянулось ожи- вая тело и улыбаясь изумленно Мне.

120

Откинув голову, ресницы опустив, да, золотые длинные ресницы, проникнуть Я стараюсь звезд прилив, пытаюсь вспомнить человечьи лица. Заботы их, желаний громкий спор и чтó они зовут в тоске грехами, как тающий при- чудливый узор, проносится дрожа перед глазами. Волнений их поющая стрела, что называют «горе» или «слава» – не детская ли это все игра, бесцельная и шумная забава? Я забываю даже имена их увлечений в смене их столетий. Вы любите сидеть в саду, когда – играют возле маленькие дети? И Я порою чувствую ее – случайную и времен- ную радость смотреть на их борьбу и торжество и заблуждений горечь или сладость. И Я бы их ласкал еще рукой и гладил волосы, времен разрушив стены, когда бы сон блаженный золотой не приковал Мои в пространствах члены.

121

Наш путь в луне, сиянием обвитой; наш путь в полях, обрызганных дождем. Он – брат по духу бледный и не сытый; я – опаленный только что огнем. Я говорю, что видел я глазами, и голос мой становится чужим: я растворяюсь, таю над полями, внезапно Я совсем сливаюсь с ним. И под луной, в тиши полей бескрайной, все устремляясь вдаль или вперед, мне кажется,– наш раз- говор случайный он сам с собой задумчиво ведет.

122

Я опрокинут точно чаша меда; прозрач- ный мед с моих краев течет. Мед, сохранявшийся потомкам в род из рода, с моих краев течет в пространство мед. Блеск дней звенящих, плеск ночей беззвучных! О радость, радость! Нет границ и слов... Среди лугов сверкающих и тучных, среди беззвучных горних облаков.

123

Лишь только ночь отбросила рукою со лба волос густую пелену,– Я слышу, голос мне звучит трубою и падает, вонзаясь в тишину: «Ты отдыхал в Моих объятьях нежных, из губ Моих ты пил сладчайший мед и прославлял Меня в стихах безбрежных, благословлял Меня из рода в род. «Так знай, что этот свет и озаренье, чему тебе названий не сыскать – «Лишь тусклое ночное отраженье, слежавшая- ся стертая печать. «В сравненьи с тем, что ты, в лучах сгорая, принять еще в восторге осужден – «все это – только копия плохая и проходящий мимолетный сон».

124

Как я могу бестрепетно глазами роскош- ный день – осенний день – встречать, когда мне да- же тьма дрожит огнями и от лучей мне некуда бежать! Я, так любивший и впивавший звуки, под музыку привыкший засыпать, я – не могу теперь без острой муки простые звуки даже различать. Аккорды легкие из комнаты далекой мне скрежетом и визгами звучат. И слышу я во сне в ночи глубокой: ревет труба и выстрелы гремят.

125

Передо Мной стоит вино открыто, обильный стол и щедрый стол накрыт. Мое же тело жалко и несыто под окнами на холоде стоит. Я звал его войти и отогреться, и при- коснуться к хлебу и вину; потом увел в покой переодеться, в свою постель отвел его ко сну. Но было телу мало ласки этой: оно просило в дуновеньи сна, чтобы к нему вошла в фату оде- той – или в парчу – покорная жена. Я был богат и властен той порою, но это было в силе не моей: мое богатство было не земное – из золотых сверкающих лучей. А на его сверканье и бряцанье, как им ни сыпь и как им ни звени,– нельзя купить продажное ласканье – нельзя построить дома для семьи. Я утешал свое больное тело, Я убеждал за- быть, не вспоминать. Пока луна в окне моем го- рела, Я телу песни начал напевать. И позабыло в ласках неустанных, заботливых настойчивых моих о снах своих причудливых и странных и заблужденьях суетно земных. Теперь в моем покое сон глубокий, сон синео- кий телом овладел. Задернул полог Я над ним высокий, и вздох спокойный с губ моих слетел.

126

Явился ангел мне во сне сегодня, с мечом горящим –, верно, Гавриил. Безликий, он принес слова Господни и в воздухе мне знаки он чертил –:

«Так жизнь себе ты представлял сокрыто: кольцом сомкнутым», слышались слова: «Но нынче будет мной тебе открыто, что жизнь земная ваша такова:

«Конец ее впадает в бесконечность... но можешь ли постичь ты цель его!..» Я повторял: «Я знаю, это – вечность. Но где на- чало этого всего?» Он протянул свой меч, огнем зажженный, и мне звучал слепительный ответ: «Начало – призрак, вами порожденный. Начала в вечном не было и нет».

127

Не так давно казалось невозможным при жиз- ни этой снова свет найти. Я был готов уже неосторожно покинуть все воз- можные пути. И вот, когда всего я отдаленней был от да- ров сверкающих Твоих – еще теплей, светлей и озаренней сошел ко мне, как радостный жених. Я солнца ждал со стороны захода, где луч последний в ранах изнемог, а свет внезапный, спавший больше года, зажег пожаром вспых- нувший восток. И понял я, что был как молодое, бесплодное до срока деревцо. В тот день условный солнце не- земное ко мне склонило доброе лицо. И я покрылся цветом белоснежным, и аромат на лепестках его. И подошел ко мне хозяин нежно, и неизбеж- но было торжество.

128

Я – малое и слабое дитя: мне только три земных (не точных!) года, и не тверда еще моя нога, хотя видна уже моя порода. Лишь только мы останемся вдвоем, меня учить ходить Ты начинаешь и обращаться с радужным огнем. Потом со смехом ласково играешь. И что еще мне знать теперь дано, о чем уже я больше не забуду, так это то, что в тьме – в огне, равно, Ты будешь сам всегда со мной и всюду.

129

Там, где остались наши дни и мысли, где наш язык, понятный только нам, мои пути далекие ис- числи по диаграммам, числам и кругам. В моем окне моей спокойной кельи еще зас- тыл, наверно, летний час, когда в роскошном сла- достном бездельи качала лодка медленная нас; когда рамена белые нагие мы открывали сол- нечным лучам, и прикасались руки огневые к рас- крытым счастьем, трепетным глазам. Они так ярки были, эти ласки, что их те- перь ничем не заглушить. Среди людей, страстей и дикой пляски вос- торгов, равных прежним, не открыть. Теперь я редко вижу эти светы, тума- ном дымным города дышу, но, как тогда, я не ищу ответа, на жизнь свою ответа не ищу. И знаю я, они еще вернутся в красе сле- пящей вящщей и в лучах. В огне палящем мне еще проснуться и обратиться, вспыхнув ярко, в прах.

ТРАВА

130

Как бледная травинка под стеной, я врос в Твой мир, гремящий и большой. В луче, сжигающем плывущие травинки, однажды Ты склонился надо мной и улыбнулся мне, Твоей травинке. В тепле улыбки сладко я заснул. И в спящего дыханье Ты вдохнул – взволнован- ного слова вдохновенье. Крандаш мне в пальцы сонные вложил и сам рукою нежною водил, законы тайные чертя стихотворенья. Как взрослым – долг, деревьям – сбор плодов, с тех пор мне, бледному ребенку, жажда слов; и не по си- лам были эти муки. В движеньи ветра, беге об- лаков, во всем мне слышались ритмические звуки.

132

Спит замок, пышными садами окружон, и шум морской тот навевает сон. На роге замка есть опочивальня. И первый луч, сквозь вечный гул мор- ской, лишь только день, у окон спальни той. Но окна заперты, и окон мгла печальна. В той комнате – ребенок. Целый день – один, безвыходно, под мерный шаг дозора. Часы бегут, часов несносна лень. Когда он у окна, – он жадно смот- рит; тень ложится на черты, и тяжесть в тай- не взора. Он хмурится, шевелятся уста; весь сгор- бившись, схватился за решетки, чтоб лучше видеть сад и небеса, и море шумное, и в море – парус лод- ки. Какая мысль тревожит тень ресниц?.. Но слабость терпкая его от окон гонит. В углу он слышит только говор птиц, следит за отблес- ком. Когда деревья склонит – вечерний шквал, и, в непокорстве злом, они встряхнут густыми го- ловами,– над личиком, разгоряченным сном, Пос- ланец-смерть склоняется часами... Укутала и нежно подняла, сквозь дрему первую доверчиво он жмется, качая бережно, баюкает она; взмахнув- ши крыльями, взвивается. Несется. Путь прег- раждает вихрь, кипят внизу валы, в слепящем гневе брызжутся пенóю. И крылья плавные дро- жат немой борьбою. Редеет утро дня из-за скалы.

133

Давно, когда неясно я мечтал, ребенок блед- ный – мальчик одинокий, во тьме ночной я чей- то взгляд встречал, спокойный взгляд, прозрачный и глубокий, сквозь нервный сон я слышал тихий шаг, ладонь на лбу я чувствовал неясно. Он мне шептал, мой Друг, мой тайный Враг, и шопот тот звучал для слуха властно. Зачем внимательно глядите мне в глаза? Он мне велел любить одну однажды. И я решал, лишь дунула гроза, три дня без сна, без пищи, в муках жажды: Есть дерево в заброшенном саду: на дереве висит уже веревка. То преступив, я к дереву приду... и будет ночь, как сталь, звуч- на и ковка!..

134

Ты мне послала их, вечерние виденья. Они пришли, ступая в тишине. Не чувствуя ни стра- сти, ни волненья, закрыв глаза, лежал я на спине. Не свечке спорить с лунными лучами: сквозь рамы узкие легли лучи в ногах – сталь- ными белыми и бледными рядами, и отблеск их в твоих святых глазах. Как откровенье, вспыхнувшее, Бога в мо- литвенном дымящемся кругу, молчаньем нежным ты сказала много, гораздо больше, чем вмес- тить могу.

135

Кто-то ходит, кто-то плачет ночью. Моет руки в росах, моет, обрезая травами. Жалуется: «Никому больше не пришлось мое сердце, никого больше не видят мои глаза, никто больше не сожжет мое тело». «Травы! ваши цветы над землею с ветра- ми шепчутся, всем открыты, названные, извест- ные». «Не слыхали ль вы чего о Миле? Моей ясной, теп- лой, единственной?» Шепчутся травы, качаются; с другими лугами, с хлебами переговариваются, советуются Сосут молча землю, грозят пальцами небу прозрачному. Думают, перешоптываются, сговариваются, как сказать, как открыть истину, что давно могила выкопана, давно могила засыпана, осталось пространство малое, где доски прогнили – комочки земли осыпаются от ша- гов человеческих, от громов небесных. Ёкнуло что-то в земле и откликнулось. Прошумела трава. Веют крылья – ветры доносятся. С пустыря, через колючие кустарники, кличет мое сердце предчувствие в дали ночные – широкие. Глазом озера смотрит ночь, шевелит губами – лесами черными. В ее гортани страшное слово шеве- лится: Xha-a-ah-xha-с-с-смер-ерь – Ахнула ночь, покатилась. Око ночи в озеро-лужицу превратилось; пья- ные губы ночные – в лес. Очутился я под книгой небес, ее звездными страницами, где сосчитано истинное время, остановлена единственная жизнь. Весь пронизанный голубым светом, весь осы- панный звездным снегом, стою я и вижу чудо необычайное: разбегаются холмистые леса, раскрываются земные телеса, из могилы улыбается лицом – милое, знакомое – неподвижной, застывшей улыбкой.

136

Покорно мокнет лес. Ни вскриков, ни ропта- нья. Ночь барабанит дождиком в окно. Замолкли мыс- ли, чувства и желанья. И глухо, и темно. В постели тяжело вздыхает кто-то, слезы заглушая, и тишина стоит над ним немая. Выходит маленький мохнатый домовой. Он в печке спал и весь покрыт золой. Он зас- панные глазки трет, сокрыв зевоту, и прини- мается лениво за «работу». Лампадку осмотрев, крадется вдоль стены и пробует все щелки, и бормочет – он с ветром говорит: «Пой песни, пой, смотри!» но ветер петь сегодня их не хочет. В углу дрожит паук и шепчут на плите, усами поводя, большие тараканы. Хозяйство велико, а времена не те: стар домовой, и клонят снов дурманы. Стучится дождь в окно. В постели тяжело вздыхает кто-то. Кто же там вздыхает? Под- крался домовой и смотрит на лицо, и сам ук- радкой слезы утирает. Ах, тяжело быть добрым домовым! И бережно он сон в глаза вдувает; вниматель- но глядит, мигая, недвижим, и так же бе- режно отходит и... зевает. Пора и отдохнуть. В духовку он глядит; залез в нее и долго там мол- чит – остаток щей и каши доедает. Выходит, на груди потоки жирных щей, их утирает лапкою своей; почесываясь, в печку залезает. В золе, прижав- шися к поющему коту, в мохнатую ныряет пусто- ту. Сон приближается, щекочет и ласкает, и кло- нит голову... и вдруг!– шалун – пугает... и вновь плетет блестящую мечту.

137

Дай мне спокойствие, отняв чтó я люблю; дай видеть радость солнца золотого; дай ве- рить мне, что дней не посрамлю: не совершу ни дерзкого, ни злого.

138

Ты знаешь, ночь, я иногда мечтаю: взять только палку – ветку из плетня и все идти, следа не оставляя и не считая тающего дня. Так проходить поля, деревни, реки; глядеть, как пашут, плачут и живут; и где-нибудь в тиши немой просеки найти случайный вре- менный приют. Среди берез, совместных с тон- ким кленом, спать и не знать людских прос- тых забот; спать и гадать по дальним перез- вонам, который ближе празднует приход. Я сделан так, что мне не надо дома, ни беспокойных радостей земных. В них доля сча- стья очень невесома, печали тленной слиш- ком много в них.

139

Впилися свечи в ночь дрожащим жалом, ожили в книге толпы ветхих слов. Зачем же я над книгой жестом вялым все не протру стекла моих очков? Зачем вокруг невидимо толпятся, кого свеча ужалить не вольна, с кем я хочу глухой борьбой сражаться, с кем борются святые письмена? Хранитель ангел, гнев, плененный ими, гнев против них же ты вооружи; руками твердыми, руками неземными в защиту меч горящий обнажи! Но ангелы стоят, сложили руки, и взгляды их склоненные бледней и не встречают полных злобной муки из тьмы горящих бешеных очей.

140

Во сне я видел храм многоколонный, гигант в куреньях развалился в нем. Привлек меня рукою непреклонной, и были мы в безмолвии вдвоем. Он прижимал меня к груди широкой, пустой и жесткой, плоской, как доска. Впилась в объятьях грубо и жестоко в мой бок его костлявая рука. Я вырывался в охватившей дрожи. Тогда меня он начал щекотать. И я кричал: «Что делаешь ты, боже!» И мне сказали: «Это – благодать». Потом, в углу прижавшись, я глазами сле- дил за ним сквозь тканый круг свечей. Из губ его выпихивало пламя и вылетали искры из ушей.

141

Себя испытывать опасно и напрасно: чтó пользы знать бессилие свое! Так пали верные в борьбе любви – несчастно. Так пали храбрые, переломив копье. Пока еще считает кто-то время моих безмолвных и напрасных дней, посею я души смирëнной семя в слепое лоно плоское полей. Судьба моя, я знал, необычайна, что я как гром для душной тишины, но подошла ко мне простая тайна холодной жизни – силы прочтены. Вот где-то здесь на пустыре, заросшем травою сорной, липкой беленой, оставлю скоро тело недоросшим до первого свидания с Тобой.

142

Я видел сон волнующий и странный, и голос мне звучал из тишины: он обещал в черте вре- мен туманной, в толпе людей прекрасный взор жены. С тех пор, лишь встанет день златоволо- сый и станет росы в поле собирать, я ухожу украдкой на откосы по облакам о жданной погадать. И лишь распустит ночь густые косы, точь- в-точь как ночи прошлых долгих лет, снам задаю я странные вопросы: зачем жены обе- щанной все нет?

143

По твоему печальному завету спустился я в тоске молитвы с гор, чтобы искать любовь свою по свету – и я ищу внизу ее с тех пор. Мне видятся в туманной веренице – ла- дони девичьи и нежные глаза, мне слышатся весны – которой?– птицы, стра- ны какой-то первая гроза. Зачем в окне звезда сквозь сон мерцает? пылятся книги в полках на стене?– Зачем слова лучами звезд сияют, и книга книг, она раскрыта мне! Вот этот миг, преподанный от Бога, то- бой как семя в сердце заронен. Здесь разветвилась темная дорога, распутье скрылось дремлющих времен.

144

Звук облаков, когда они толпятся, сочатся звонким медленным дождем – мне от него ни спать, ни оторваться моим несчастным несравненным днем. Я слышу капель звучное паденье; я, как рас- тенье, влагу жадно пью; дробящееся в каплях отра- женье, как откровенье, на сердце коплю.

145

Над нами – небо, небо – под ногами; на грани их бездонный челн скользит. Два солнца смотрят яркими глазами, как облаками легкий челн повит. В том мире, сказочном, в который мы попа- ли, тень двойником дрожит в кругах весла. И мы летим в невидимые дали, как звонкая поющая пчела. Бьют крыльями дрожа вокруг стрекозы. Плывет кувшинки сорванный цветок. Ленивые медлительные позы твержу сквозь сон, как заданный урок. Сюда выходят ветру отдаваться, в воде плес- каться толпы белых жен, когда на дне жемчу- жины искрятся и звоном солнца город окружен. Когда же мы проплыли хороводы, в заре встре- чая месяца восход, зеленый остров, увенчавший во- ды, нам открывает светлый поворот. Там, обнаженные, обвившись виноградом, за облаком ползущим мы следим, в своих мечтах и снах безмолвных рядом, пока наш день разве- ется, как дым. И лишь когда толпясь плывут из дали навстречу лодки города дома,– что в глубине прочли и угадали – рассказы наши слышит полутьма.

Письмо

146

Слова есть бледные и легкие, как пух; есть пышные, как яркий хвост павлина; есть тихие, как лапки старых мух... Среди последних зов далекий «сына». Благословенье «отчее» прими; да будет мир (не гордый мiр) с тобою, и выслушай в от- вет слова мои, которые я от тебя не скрою. Жизнь надо мною вертится, как шар: то уп- лывает, тает, замирает, то, как гроза, как вспыхнувший пожар, в великолепьи, в громе на- летает. И дни бегут, и вслед за ними – ночь; след попадает в след окаменевший, стремительных шагов не превозмочь; потух покой, недавно тихо певший. Учусь нырять, дыханье затаив, искать на дне хо- лодный жемчуг слова, когда ревет крушительный прилив и раздробить о борт волна готова. Под взмахом плетки я учусь сливать улыбку рта с улыбкою сердечной. И я уже умею помогать себе в борьбе с тоской и мукой вечной. А если свет приблизит вновь лицо, дарящий свет, слепительный, дрожащий, не разорвать ни- чем его кольцо: не защитит ни ночь, ни день гре- мящий. Но так же, если в правильном пути опишет круг и скроется в туманы,– его искать – искать и не найти, хоть обойти все веры и все страны. Ни колдовством, под свист змеиных жал, ни пылью книг зажегкших задыхаясь... Но вот что я из опыта узнал, то падая, то снова подымаясь: равно не надо ослепляться им, когда лицо не в меру опаляет; равно – тоской, губительной жи- вым, когда последний отблеск потухает. Но надо знать: все вертится вокруг – восхо- дит солнце, чтоб упасть за горы: течет вода, сомкнув шумливый круг; смыкаются и падают запоры... И каждый день, отметив сон ночной и отхо- дя потом ко сну другому, ты ум и тело вялое омой водой, подобной току ключевому, чтоб, осве- женный, ум не засыпал, не опускались руки без работы и вечно взор искать не уставал в туман- ной дали зорь последних соты.

147

Гроза с грозой не сходятся согласно: в доспехах звонких с огненным копьем, сшибаются... и все кру- гом безгласно, пока не грянет с туч на землю гром. Так борет день, что утро, тень ночную; что вечер, ночь стрелой пронзает день... Открой рукой историю земную, свои очки над книгою одень... И даже те невинные страни- цы, где пели музы, лютни и мечты, кричат о споре вечном, точно птицы, звенят, как в битве пули о щиты. Затем, что каждый пивший от истоков, где зарожденье творческих начал, по-свойму понял тай- ный плеск потоков, по-свойму тайну жизни разгадал. А всякий, кто сходил своей дорогой к истокам тем же, в ту же глубь и тьму, и видел так же, может быть, немного, лжецом опасным кажется ему. Вот почему так часто рифмы роем стучат, как пули меткие о щит, и ритм стихов, как шаг, сом- кнутым строем, как шаг солдат в открытый бой, зву- чит. Закрыв глаза, я тайных пил истоков, мне голос там звучал от горних гроз. Из тех глубин, от тайных тех потоков взор пораженный людям я принес. Кто запретит моим словам и мыслям? А враг уже меня безмолвно ждет... Ты, Кто пути, пути мои исчислил, Ты только мой сомкнуть сумеешь рот. Копье как жало в воздухе сверкает, на сбруе медь что солнца диск горит; конь подо мной испуганный играет, взрывает пыль ударами копыт.

148

Есть – это вечер с мудрыми глазами, с зажегкшею седою бородой, шумливыми – немыми деревами, чахоточной прозрачною зарей. В окне, как в зер- кале, цветут густые вишни; о чем-то в стекла шепчет ветерок. Есть – тихое вечернее затишье; мгновенье быстрое – его наземный срок. Но от него меня смятенье будит: шаги людей по звонкой мостовой, обрывки слов, звонки... и это будет , и непреклонен шаг его глухой. Из тьмы и мглы небытия слепого оно возникнет в гро- хоте на миг, чтобы сказать свое простое слово и умереть, как день прошедший сник. За днем и вечер стал пустым миражем. Где он сейчас, и, полно, был ли он? Луна стоит в окне моем на страже, во тьме роится жизнь вторая – сон.

Книги

149

Коснись рукой, с нас пыль стирая нежно, за- тепли свечки жертвенный огонь. Мы пропоем о том, что неизбежно, мы пронесем в чудесный мир, как конь. Дыханье ровно, ровно сердца тленье, да возле медных медленных часов какое-то чуть слышное движенье: наверно, бал мгновений и часов... И постепенно, верно, но украдкой дух – от- несет к границам полусна. Твои глаза отяжелеют сладко и овладеет телом тишина.

150

Приблизь лицо, Тебе шепну одно последнее наземное желанье: где зреет плод и бьется ветвь в окно, земное кончить там существованье. А до того, как жизнь Тебе отдам, пока придет свершенье огневое, снимать покос и счет вести плодам, и сыпать в пахоть семя золотое.

151

Теперь я не один, но с кем-нибудь: со зве- рем, дышащим в лицо дыханьем теплым, ще- кочащим горячей шерсткой грудь, когда в ночи грозой сверкают стекла; и только день омытый расцветет, я раскрываю миру света веки – все, что живет, что движется, зовет: деревья, звери, птицы, человеки – мне начинает вечный свой рас- сказ, давно подслушанный и начатый не раз; и даже хор мушиный над столами, следы, в песке застывшие, вчера... Мне говорят без- душными губами все утра свежие, немые ве- чера. Их исповедь движения и слова мне кажется к шагам моим тоской. Спуститься сердце малое готово к ним неизвестной разуму тропой. А иногда я думаю тревожно: когда скует бездвижье и покой, и будет мне страданье не- возможно,– увижу ли сквозь землю мир живой? Какие грозы мутными дождями мое лицо слезами оросят, когда в земле под ржавыми гвоздями ласкать земное руки захотят?

152

Как гусеница, видевшая свет, в коконе спит положенное время, так спал и я тревож- но много лет, и на груди моей лежало бремя. Я спал и бредя видел долго сны о испы- таньях и тоске паденья; сквозь сон я слышал зов из Тишины, и по лицу скользили дуновенья. Так брóдило Господнее вино в слепом, ле- жавшем неподвижно теле, томящей тьмой ночной окружено, пока глаза на землю не про- зрели.

ДУНОВЕНИЕ (1932)

153

Опять внушаешь песни золотые, Бог с голубой прохладою зрачков, как будто я влюблен в тебя впервые, а за спиной не тысячи веков. Ногами свесясь с камня гробового в согбенную от лет и скуки тьму, для ароматной радости земного к своим губам тростинку подниму. Когда поют восторгом древним звуки,– я помню все... я вижу все: века... и бледные от капель крови руки... и легкие от вздохов облака... В веках вращалось небо и молчало, и шел под ним из жизни в жизнь слепец туда, где вновь рождается начало и снова всходит медленный конец. Желаний крылья и падений грозы,– весь злой, смертельный и слепой урок на то был в жизни, чтобы я сквозь слезы увидел ныньче синенький цветок – его лучи и скромные ресницы, над ним – огонь сверкающего дня, и дальний крик в листве порхнувшей птицы, и близкий миг найденного меня.

154

Как бедная травинка под стеной, я врос в Твой мир – в Твой огненный покой. В луче, сжигающем плывущие пылинки, однажды Ты склонился надо мной и улыбнулся мне – Твоей травинке. В тепле улыбки сладко я уснул. И в спящего дыханье Ты вдохнул – взволнованного слова вдохновенье. Графит мне в пальцы сонные вложил и медленно рукой моей водил, законы тайные чертя стихосложенья. Как взрослым – долг, деревьям – сбор плодов, с тех пор мне – жажда обнаженных слов. В невнятном зове радости и муки, в движеньи ветра, беге облаков... во всем мне слышались ритмические звуки.

155

Откуда-то из синей-синей дали пригнал холодный ветер облака. Деревья, вспыхнув красками, опали, и потускнела в берегах река, как возле губ поверхность гладкой стали. По скачущим за птицами листам, от жала в плоти – рабской, тесной муки – ища спасенья, я пришел на звуки колоколов в старинный белый храм. Дворец для Бога в этот вечер буден, как все дворцы, был мрачен и безлюден. Ход маятника тихо долетал из алтаря от византийских складок. Дьячек, крестясь и путаясь, листал большую книгу с гривою закладок. Свет в бороде сияньем трепетал и капал воском: на страниц откосе вскипал печатью воск на письменах, как Иоанн на острове Патмосе уже однажды видел в облаках. Там, где колонны поднимались голо и крупный пот тела их покрывал, холодный мрак заслеженного пола впервые я, смущенный, целовал. В кострах свечей, под ржавыми венцами из неземной и гулкой пустоты вокруг святые строгими главами смотрели мимо дел и суеты. И, вылетая из ноздрей кадила, как голубой и сладковатый дым, дыханьем страшным веющая сила вверху стояла облаком живым.

156

Постель казалась мне греховно нежной – плоть вероломную я к доскам приучал, кладя на стол свой отдых неизбежный, и на спине, как мертвый, застывал. Я спал, и сон был иногда спокоен, но чаще влажно воспален и жгуч. А надо мной стоял крылатый воин, в руке сжимая обнаженный луч. Его глаза, смеженные покоем, следили как, мешая мне вздохнуть, в мое лицо дышал тяжелым зноем и щекотал горячей шерсткой грудь.

157

К себе прислушаться, как слушает в пустыне араб, к песку припавший головой. К себе прислушаться, где в чуткой паутине насторожился кто-то неземной. Ногой ощупать выступы дороги, как при покупке – мускулы раба... Но... как устали медленные ноги, как утомила долгая борьба. Недвижно лечь, вдоль тела бросить руки, закрыть глаза под быстрый бег минут. Пускай текут вокруг чужие муки, чужие дни пускай вокруг текут.

158

Свирель, поющая в Твоих руках, трость, наклоненная от Твоего дыханья – я, заблудившийся в долинах и лесах, в лесах и дебрях своего желанья. С простых дорог, запутанных клубком, меня подняло в воздух дуновенье, и облистали молнии, и гром мне возвестил момент преображенья. К Подножию отброшенный грозой, лежу в лучах, несущих ароматы. Твое лицо склонилось надо мной, а дни Твои торжественны и святы.

159

Язык молчит, и рот немой закрыт – благодарит мой дух склоненным взором. Дней вереница около шумит, спешит за ней – ночей в движеньи скором. Как жемчуг всех окрасок и тонов, просыпаны в ногах моих усталых – от голубых пространств и облаков до пастбищ ласковых и взоров этих малых. От четкости созвездий и луны и до стремительно несущихся потоков, когда с небес, с небес шумят они и наполняют чрево звучных стоков.

160

Звук облаков, когда они толпятся, сочатся звонким медленным дождем – мне от него ни спать, ни оторваться моим несчастным несравненным днем. Я слышу капель звучное паденье, я, как растенье, влагу жадно пью. Дробящееся в каплях Отраженье, как откровенье, в памяти коплю.

161

Я опрокинут, точно чаша меда. Прозрачный мед с моих краев течет. Мед, сохранявшийся потомкам в род из рода, с моих краев течет в пространство мед. Блеск дней звенящих... Плеск ночей беззвучных... О радость! Радость! нет границ и слов!.. Среди лугов сверкающих и тучных, среди беззвучных горних облаков...

162

Откинув голову, ресницы опустив, – да, золотые длинные ресницы, – проникнуть Я пытаюсь звезд прилив... пытаюсь вспомнить человечьи лица. Заботы их, желаний громкий спор, и что они зовут в тоске грехами, – как тающий, причудливый узор, проносится дрожа перед глазами. Волнений их поющая стрела, что называют горе или слава – все это только детская игра, бесцельная и шумная забава. Я забываю даже имена их увлечений в смене их столетий. Вы любите сидеть в саду, когда играют возле на дорожках дети? И Я порою чувствую ее – случайную и временную радость смотреть на их борьбу и торжество и заблуждений горечь или сладость. И Я бы их, смеясь, ласкал рукой и гладил волосы, времен разрушив стены, когда бы сон блаженный золотой не приковал Мои в пространствах члены.

163

О положи Мне голову в колена. Уста спокойные Я ныньче утром рад к твоим приблизить – горьким, как измена, к твоим приблизить – красным, как гранат. В тебя вдохну Я в долгом поцелуе, хочу вдохнуть тот странный, страшный свет, те неземные огненные струи, которым равных в мире этом нет. Освобожденный от земного тлена, ты будешь пить пчелы небесный мед. О положи Мне голову в колена, подставь губам всегда алкавший рот.

164

Лишь только ночь отбросила рукою со лба волос густую пелену,– я слышу, голос мне звучит трубою и падает, вонзаясь в тишину: «Ты отдыхал в Моих объятьях нежных, из губ Моих ты пил сладчайший мед и прославлял Меня в стихах безбрежных, благословлял Меня из рода в род. «Так знай, что этот свет и озаренье, чему тебе названий не сыскать – «лишь тусклое ночное отраженье, слежавшаяся стертая печать. «В сравненьи с тем, что ты, в лучах сгорая, принять еще в восторге осужден – «все это – только копия плохая и проходящий мимолетный сон».

165

Над миром – звезд сияющая сила протянута в сверкающую нить. Беседа ночью с сердцем (разбудило и, радуясь, хотело говорить): – «Проснись! Ты разве в тишине не слышишь, как шелестят по небу облака, как тень от них, клубясь, скользит по крыше... не слышишь, поступь чья недалека? «По ослепленной от луны дороге он близится бесшумно, и горят его глаза – так смотрят только боги. Я знаю этот вдохновенный взгляд. «Уже так было некогда со мною... «Вот тень его скользнула на крыльцо – вот на порог он наступил ногою, и озарила тьма его лицо. «Теперь он здесь. Он молча наклонился – меня он ищет теплою рукой. «И наконец ты, вздрогнув, пробудился – ты слышишь, кто-то говорит с тобой». голос : Встань, как лежишь в постели обнаженный, стань против зеркала, пока горит луна, чтоб Я тебя увидел, заключенный в тебе – твоя святая глубина. Я из тебя давно смотрю бесстрастно на мир широкий и свободный Мой. Теперь в тебе все мирно, все согласно; теперь в тебе божественный покой. Я много раз в веках босой ногою сходил на прах душистых нив земных; Я проходил невидимо толпою и отмечал избранников Своих. Я был для мира как сырая пища, как непонятно говорящий гром. Мир строил Мне роскошные жилища, скрепляя камни кровью и трудом. Себе дворцов из камня Я не строю, не наполняю пеньем и огнем. Но если ты найдешь зерно живое, знай,– в нем, ничтожном, мой священный дом. Я сжег зарей в небесных безднах тучи и синий мрак пролил на дно озер. Преобразил для нашей встречи кручи, и лунный шар, и дымный кругозор. Сквозь рябь теней – ночных бегущих полос, сквозь сонную, сквозь тлеющую лень встань, выйди в мир на Мой зовущий голос и слей с Моей свою земную тень...

От взмахов сердца тяжких тишина размеренно качалась и дрожала. Плыла по небу черная луна – огнем мерцавшим небо полыхало. Я пробуждался медленно от сна. Потом я понял, двинув головою, что я лежу, как вечером я лег, обласканный усталостью дневною, и вижу лампы дно перед собою и освещенный лампой потолок. Я вспомнил все: я замирал в постели, полз по стене широкий луч луны; в окне деревья темные шумели; качалась лампа мерно, как качели, и пролетели надо мною сны. Во сне я видел отраженье взгляда, Господень голос – слышал я – звучит; и было сердце непонятно радо: пока не пала сонная отрада, все било в ребра звучные, как в щит. Пусть это было сонною игрою, я встал от сна, я одеваюсь. Ночь толпится в небе облачной грядою. Я выхожу один во тьму, точь-в-точь как в дни, когда взволнован был женою.

Бездонной ночью у камней земных, когда, хрипя и кашляя, утих мир человечий,– я, один не спящий, я обращен лицом к росе горящей на небе пыли золотой Твоей. За поколенья тварей и людей я говорю Тебе: зачем же слава коснулась только этих слабых рук? Взгляни, до звезд, огромна и кровава, ложится тень земных позорных мук. Вот, сквозь ночное душное молчанье я слышу крик, проклятья и ворчанье – то, бредя, стонет недостойный прах. А я, его случайная частица, качаюсь сладко на Твоих руках, и надо мной порхает дух, как птица. От суеты, не знающей любви, их пробуди божественным волненьем, их опрозрачни тем же озареньем и голосом таким же позови...

Из губ за словом вылетает слово и исчезает в сонной темноте. Разбросаны вдоль края голубого на недоступной тучам высоте, все так же звезды зреют, созревают и, повисая в черной пустоте, безмолвие ночное отражают. Я прохожу под этой тишиной по округленным камням мостовой – по каменным кускам земного хлеба, которые Ты подал людям с неба. Ты добр, но Ты пристрастен. Ты богат, но скуп. Твой дорогой наряд не крылья – камни на людские плечи. И непонятны и случайны речи, в которых души посвящаешь их. Не знаю я Твоей небесной тайны. Твои подарки, может быть, случайны, и верно, в шутку, от избытка сил Ты, разлетевшись пылью в небосклоне, мир этот в тьму пустую уронил и зачал дух в слепом зверином лоне. И я, другим бессильный передать Твой дар, Твой отблеск славы – благодать, непостижимую тоску по внешнем свете, я их верну Тебе, восторги эти, чтоб стать, как все, слепым и злым опять. Но до конца в хранилище сознанья Твои составлю неземные знанья, что Ты в меня вдохнул однажды Сам. И, от земного скрыв непониманья Твое названье, с телом по кускам я незаметно людям их раздам. Прости мое земное отреченье, что я Твоей любви не перенес. В последний раз приди, как дуновенье, коснись моих развеянных волос. Взгляни: взлетает над землей высоко гряда как дым прозрачных облаков. Мне будет здесь теперь не одиноко, и возвратиться к тленью я готов без горечи, без вздоха и упрека. Вот новый трепет ощущаю я внимательно, склонясь, вчитаться в просинь лица земного, в круге бытия вступающего в мертвенную осень. Есть знак для сердца в этой синеве: кружа, садится мертвых листьев стая и смотрит ночь, по шелестам ступая, на гороскоп созвездий. К тетиве натянутой тумана припадая, осенний ветер целится стрелой в грядущий белый незванный покой...

166

Жизнь терпкая, насыщенная кровью, зовет Меня с мерцающих небес, зовет Меня и гневом и любовью скатиться в бездну черную за лес; принять ее напрасные волненья, испить ее томительную страсть; своей крылатой огненною тенью к ее позору гордому припасть. Чтоб в этой черной и зловонной пашне Мне умереть простым льняным зерном, но расцвести своей тоской всегдашней: кусочком неба – синеньким цветком. Чтоб искупить божественные клятвы, родясь короткой радостью земной, и в день кровавой и томящей жатвы окончить подвиг незаметный свой.

167

Вечно может быть поздно и вечно мо- жет быть рано все снова и снова касаться губами поющей тростинки и черпать горстя- ми со дна утомленного духа все новые пес- ни. Но с каждой весною чудесней скопля- ются тени, загадочней падают звуки на дне потемневших озер и всплывает узор на по- верхности водной – узор отдаленных соз- вездий. И тише становятся песни – в пути, у предела земного; и тело готово расти, как прозрачная тень, в голубые пустыни ночного сиянья и медленно таять в Твоей молчали- вой улыбке.

168

С тех пор, как выйти духу на порог из душной плоти стало невозможно, меня зовет немолчным зовом Бог, и все иное кажется ничтожно. Мне сладко тело с духом сочетать, мне сладко жить, мне сладко засыпать, мне сладко петь, молчать стократ мне сладко и слушать голос в сердце говорящий. Меня влекут земной огонь и дух, и мирный труд вдали от зла и славы. Я так хочу, где сладко пахнут травы, свой приклонить к земле и жизни слух. В полях безгласных, позабыв о славе, построить дом и в солнце выходить к семье, сидящей за столом в оправе веселых красок, чтобы, видя, быть ; чтобы светились отраженно лица, и человечий терпкий сок томил, и даль снаружи, точно голубица, благословляла дуновеньем крыл.

169

Дрожит и стонет, напрягаясь, дом под старой ношей тьмы и тяготенья. Я изменить не смею положенья – жена уснула на плече моем. Тот мир, что людям кажется шатром, в ничто распылен рычагом творенья и мчится мимо огненным дождем; и с ним, боясь покоя замедленья, спешат стальным точильщиком жучком часы-браслет на столике ночном. Моей любовью первою был Бог, второй, земной – жена, еврейка Ева, и жизнь моя была проста без гнева, и будет духом мой последний вздох. То потухая над землею слева, то возникая справа над землей, сменялось солнце мраком и луной. И точно песнь теперь передо мной прошедшее: от детского запева до этой ночи, обнаженной тьмой...

170

Теперь в меня Ты смотришь темнотою, и это так же велико, как Свет. Знакомо весь я воспален Тобою, и между нами снова тайны нет. Ты – Тьма, но все само в Тебе лучится, как иногда в цветном томящем сне. Я не могу от ярких форм забыться, и пустоту Ты позволяешь мне. Привычками народов, и деньгами, и преступленьями, и смехом, и тоской Ты пьян – Ты бредишь пьяными словами. Отяжелен, пресыщен я Тобой.

171

Я был в саду и слушал я паденье отяжелевших на ветвях плодов и в шуме их услышал приближенье внутри ли – сердца, извне ли – шагов. Плоть непрозрачная любимая земная надвинулась на зеркало зари. Высоких туч окрашенная стая перелетела молча пустыри. И встала тьма от юга до зенита. Тьма повалила бережно меня. Мне было видно, как была покрыта она загаром, черным от огня.

172

Как мало надо нам с тобою, Ева! Без гнева жить и трепетать потом, когда наш дом от крыши до порога наполнит бога маленького крик – его язык, еще невнятный людям, и позабудем для него мы свой – земной язык, отчаяньем сожженный и искушенный внутренним огнем. Дом – этих стен молчащий мудро камень и пламень, в нем трепещущий крылом; дом, полный светом, тьмою и дыханьем, каким желаньем, мукой и тоской – такой земной, доступный грубым людям, в котором будем мужем и женой,– передо мной встает и манит дом. Минут земных задумчивое тленье, живое пенье маленькой плиты и ты – твое тепло и каждая минута с тобой... Вот вечер, и свеча задута, и мы покрыты обнаженной тьмой...

173

Из камня люди выстроили дом, на камне люди высекли законы. Недаром мир с тревогой слышит стоны живого праха, тлеющего в нем. Как счастлив был мой предок отдаленный, что с Евою, женой перворожденной, гулял по райским солнечным садам. Я падаю бесплодный, обреченный – последний в мире каменном Адам. Упрямый камень больше не послушен моим рукам, и Ева – и жена со мной стеной божниц разлучена, и в ней огонь живительный потушен, и, как и я, она обречена.

174

Упрямость лет и дерзость... и над нами наш дом раскинет безмятежный кров. Мы будем жить в течении часов, принадлежащих только нам. Ночами ты будешь слышать, как я рядом сплю; увидишь днем, как бреюсь, как очками взметаю блики я над чертежами... как груз житейский на плечах коплю. Узнаешь все во мне – в душе и в теле. В окно заглянут серые недели, слетят года сугробами на дом. И новый дух в нас повельнет крылом. У боязливых, сгорбленных в работе он будет жизни требовать и плоти. Что перевесит на земных весах – наш страх иль голос древний и томящий, который гонит исступленный прах от жизни к жизни плеткою свистящей... Я говорил уже тебе: не в том живое счастье, чтобы ставить дом и в нем с тревогой теплить жизнь и пламя, чтобы оно не занялось на нем ревущим зверем – взбешенным огнем, по ветру гордо развевая знамя. Как в биллиарде легкие шары, дрожа от бега и звуча от стука, мы в мир летим в зеленый час игры – все здесь случайно: встреча и разлука. Но есть иная близость, это та, которой мы названия не знаем – ей не страшна пространства пустота, и голос смерти ею презираем.

175

Обед сегодня водянист и скуп. Стоит тарелка на окне – в ней суп, на нем, дрожа, застыло отраженье: забор, деревья, тучи без движенья, закрытое на ржавый крюк окно и на стекле знакомое пятно. Мне тошно от тоски тупой – немножко. Лежит в тарелке неподвижно ложка, и тупо я гляжу поверх ухи, как бродят в мыслях скучные стихи, как под окном цветет весна на груше и чешет пес, глаза зажмурив, уши... Как много было мыслей вдохновенных, в чужом ярме тоскующих и пленных. И я теперь свободен, и они могли бы быть мои... Проходят дни – и я ищу былые вдохновенья, но нету их – на месте их волненья, заботы, страх насущный и тоска. И тает жизнь, как в полдень облака.

176

Вот эта жизнь и нищая и злая, которой мудрых крыльев не дано. Одна природа только, утешая, порой стучится веткою в окно. Да вечером из окон иностранца там, где антенна в воздухе висит, порой обрывок песни или танца из сказочного мира долетит.

177

Шумят в лесу маховики дубов. Ревет пропеллер ветра над трубою; несется ветер мимо вдоль домов, хлеща по окнам пыльною полою. Дом, сотрясаясь, пляшет и гудит. В саду скрежещут ветки и заборы. И кто-то ставни извне теребит и потрясает, пробует запоры. Трепещет время в маленьких часах. Трепещет сердце у меня в руках. По комнате широкими кругами порхает тьма, и беспричинный страх, как прах, встает под черными крылами. И со стола под взмахом темноты шурша слетают белые листы, покрытые моими письменами. Меня в немых объятьях держит сон и душит страшной и правдивой грезой, и сквозь нее я слышу, как угрозой ночь вырывает мой тревожный стон. Под душною и липкой простынею я слышу – камни города толпой со всех сторон идут, растут стеною и падают на дом дрожащий мой. И вижу я, придавленный камнями, – из мира вольного над черными полями летит вдоль звезд на крыльях почтальон, земное счастье разнося по свету; он машет палкой мне, что писем нету, и пролетает, прерывая сон.

178

Недоуменье первое любви – все эти жала, лепет бредовой. Ты все узнал, велевший мне: живи , все победил, творец крылатый мой. Но я – тяжел от плоти и бескрыл, я одинок в тоске своей и слеп. Я ничего, познав, не победил, и мне постыл насущный горький хлеб. Над ропщущей ворчливою плитой, во тьме растущих из души ночей – напрасно Ты склонялся надо мной, для всех живых единый и ничей. Ты знал, мечта о смерти и покой уже, как тени, надо мной растут – касаясь тела на груди рукой, Ты ощущал их вечный холод тут. Ты молча знал, немая тишина и неизменный мерный шаг минут меня с ночного тлеющего дна в иную ночь – беззвездную зовут. Ты грустно знал, растаял в пыль и дым ком первобытный глины и любви. И надо мной тяжелым и слепым Ты повторить уже не смел: живи .

179

Ворча, раздавит лапою тяжелой чудовище автобуса тупое – на камнях, сморщенных его ленивым брюхом... Так кончится что было душной школой... по классам жизни заточенным слухом, не помнящим мучительно иное. Лишь каменные тихие святые и голуби, слетающие к ним, да вот еще любви комочек снежный напрасно длят часы мои пустые. Но будет прав мой тесный, неизбежный последний час – гудок, бензинный дым, сухой асфальт и... кто-то нежный-нежный.

180

Как о солнечном огненном рае, вспоминаю об этой стране, где я-тело прожил, умирая, где я-дух оперился в огне. О холмистом, о облачном крае, о речном утоляющем дне. Сны о крыльях, о трубах, о зовах, явь о грязном, голодном житье. В утешеньях, для мира не новых, там я спал и бродил в пустоте. На осеннем костре оживая, воплощаясь в прозрачной весне, из библейского древнего рая Ева там приходила ко мне, в том холмистом, в том облачном крае, в той уже отошедшей стране. Я из камня, из крови и пота неумело свой дом возвожу, и бескрыла земная работа, за которой я дни провожу. Смотрит молча насмешливый кто-то, как я землю на тачки гружу. Я топчу по дороге посевы, вагонетки по рельсам веду. Вдохновенья земные и гневы приучаю бичами к труду. Но ни солнца, ни крыльев, ни Евы я на камни свои не сведу. Только ночью, себя вспоминая, в наступившей ночной тишине, как о солнечном огненном рае, я мечтаю о прошлой стране – о холмистом, о облачном крае, незабвенно приснившемся мне.

181

В лесу крестов в конвульсии смертельной с жестокостью напрасной и бесцельной распят среди тропинок и дорог то каменный, то деревянный Бог. Зачем не духом жизни озаренным, но судорогой смертною сведенным изобразил пророка ученик, открыл страданьем искаженный лик прохожим праздным, парочкам влюбленным, – так полюбил окостеневший труп с упреком мертвых почерневших губ. Как это чуждо нашей жизни нищей и тишине, уснувшей на кладбище, где мирные соседи под землей, сложив спокойно восковые руки, лежат, забыв последний вздох разлуки, найдя давно обещанный покой. Для любопытной улицы бессонной за занавеской ситцевой оконной в кулисах белых или пестрых стен давался ряд предательств и измен, ряд повторений той же глупой драмы, чтоб наконец, смеясь притворству дамы, возлег на стол при полных орденах мертвец умытый; чтоб качался прах над жадною до зрелища толпою и принят был торжественно землею. Сядь над могилой и, склонясь к земле, ему напомни шепотом о зле, о радостях, разлуке или встрече – он не поймет твоей ненужной речи: не вздрогнет холм могильный, лишь едва трепещущая в воздухе трава, которой мир земной так щедро вышит, даст знать тебе, что он из гроба слышит, но для него, как воздуха порыв, прошли земных обманов вереницы. Жизнь пролетает точно тень от птицы. Спеши исполнить все, пока ты жив.

182

Еще раздам я людям много дней и растворюсь в земле среди корней, в земных ручьях, в ветрах морей воздушных и на людей, по-прежнему бездушных и усыпленных в праздном и пустом, прольюсь весенним золотом – дождем. Надую парус облака крутого и вдоль лица безумного земного я буду плыть, неузнанный землей, как и при жизни в плоти дорогой. Листвой на солнце влажной и прозрачной о человечьей жизни неудачной я расскажу, ветвями шевеля,– но не услышат спящие поля, как и при жизни в плоти не слыхали моих рассказов, тяжких от печали.

183

Жемчужиной скатившаяся ночь на мягкие росистые долины, ты тишиной о счастье не пророчь – жизнь прочтена уже до половины. Я заложу твоею тишиной ее страницы – бархатной закладкой. Пусть тишиной меня исполнит сладкой небытия восторженный покой.

184

Меня обжег в земной печи Господь и эту форму глиняную – плоть наполнил кровью терпкой и дыханьем, и стал я телом, стал я трепетаньем, и стал я тайной. Бог, целуя в рот людей случайных, строго подает сосуд им этот трепетного тела, но нет ни праздным, ни спешащим дела до тайн Господних. И среди дорог уж что-то понял замолчавший Бог. Миг – и в руке божественной дрожащий сосуд мой с кровью теплой и кричащей вдруг выскользнет на камни мостовой и разлетится вдребезги... И мой огонь и трепет с неоткрытой тайной – все станет глиной вновь первоначальной.

185

О капля Времени – летящий год! смочи мне душу – сердцевинку тела: как на суку родном засохший плод, она, в комочек сморщась, опустела. А солнечной весною голубой осыпанный, как снегом, лепестками Бог, наклоняя дерево рукой, ее цветка дотронулся губами. Когда же, сладкой плотью налита, она качалась в жарких вздохах лета, – глаза людей прельщала красота, которою была она одета. Но, видно, то, что Бог в нее вдохнул, не разожгло земного вожделенья. Душе напрасно снился сладкий гул желанного и жуткого паденья. Не сорвала ночная буря плод и не стрясла проезжая дорога. И падает холодной каплей год – немой слезой непризнанного Бога. Пройдут еще, как крупный дождь, года, хлеща по веткам сада опустелым, и мутной каплей скопится вода над сиротливо скорчившимся телом.

186

Мои часы – мое живое сердце, они стучат, они звенят в тиши, и, раскрываясь, обнажает дверца внутри кукушку вещую души. Здесь некогда стремительное время замедлило мучительный свой ход, пока растет посеянное семя и новой жатвы новый колос ждет. Вот в небесах земным нависнет весом в блестящей дымной ласке облаков серп золотой над убеленным лесом и будет ждать таинственных жнецов. И над созревшей скорбью и любовью они исполнят свой обряд и сноп немого тела молча сложат в гроб, подрезав дух под корень сердца с кровью. Иссякнут, станут в этот миг часы, освободит души кукушку дверца и дрогнут в небе звездные весы под тяжестью замолкнувшего сердца.

187

тело. Как рукопись, упавшая в огонь, истлело медленно, остался пепел только... Скажи, душа – упрямый гордый конь, слез на земле о мне умолкшем сколько? Тебе не жаль моих напрасных слов, упругости беспомощного тела? Я упрекнуть тебя, душа, готов, что ты любить смиряясь не умела. Взгляни, как плача капает свеча, нагнулась, тая, к тленью гробовому, где жалко сморщен ворот у плеча, и подари последний вздох земному.

188

Бьет час ночной. Идут издалека тьмы облаков тяжелых и созревших. В последний день веков отяжелевших предсказаны такие облака. Мир бредит древним допотопным сном. Но вот уже колеблются кругом домов громады – с громом разлетаясь, несутся в воздух щепки и земля. И все, огнем, как солнце, облекаясь, горит: и мир, и вместе с миром я. Сжигает все судом и карой Жатва. Сгорает зренье, догорает слух, освобождает временная клятва, чтоб снова Богом стал свободный дух.

ДОМ

189

С нечеловеческим тупым расчетом стучать лопатой о песок замерзший, стучать лопатой о чужую землю, чтоб выбить из нее скупое право на ночь бессонную – на утомленный день, от голода, отчаянья, надежды пронзенный мелкой ненасытной дрожью... И вот, блуждая в пустоте изгнанья, впадающей в пустыню мировую, я ощутил великое томленье, необоримую тоску – тоску усталых по благостному дню отдохновенья. Так бегства первый вынужденный шаг на борт спасительный чужого корабля стал бегством духа из всемирной стужи к бесславному блаженству очага, в домашнее натопленное небо. Пусть говорят, что не из скудных крошек случайного и черствого даянья насыпана походная землянка скитальческой и безымянной жизни, – что из высоких музыкальных мыслей возведено таинственное зданье, в котором Дух великий обитает – ДОМ, буквами написанный большими. Адам, скиталец бесприютный – тело, о, как же чает это прозябанье простого деревянного уюта, который ветер ледяной обходит, – написанного с маленького д, пусть шаткого, пусть временного дома.

190

Как о солнечном огненном рае вспоминаю об этой стране, где я-тело прожил, умирая, где я-дух оперился в огне. О холмистом, о облачном крае, о речном утоляющем дне. Сны о крыльях, о трубах, о зовах, явь о грязном, голодном житье, в утешеньях, для мира не новых, там я спал и бродил в пустоте. В дымах зорь полевых, огневая, в благородной земной тишине, из библейского древнего рая Ева там приходила ко мне – в том холмистом, в том облачном крае, в той уже отошедшей стране. Я из камня, из крови и пота неумело свой дом возвожу, и бескрыла земная работа, за которой я дни провожу. Смотрит молча насмешливый кто-то, как я землю на тачки гружу. Я топчу по дороге посевы, вагонетки по рельсам веду, вдохновенья земные и гневы приучаю бичами к труду. Но ни солнца, ни крыльев, ни Евы я на камни свои не сведу. Только ночью, себя вспоминая, в наступившей ночной тишине, как о солнечном, огненном рае, я мечтаю о прошлой стране – о холмистом, о облачном крае, незабвенно приснившемся мне.

191

Мы малого у жизни просим, Ева! Без гнева жить и трепетать потом, когда наш дом от крыши до порога наполнит Бога маленького крик – его язык, еще невнятный людям, и позабудем для него мы свой – земной язык, суровый, искушенный, опустошенный внутренним огнем. Дом, полный светом, тьмою и дыханьем, какой тревогой, жаждой и тоской – такой земной, простой, доступный людям, в котором будем мужем и женой – передо мной встает виденьем дом. Минут земных задумчивое тленье, живое пенье маленькой плиты и ты – твое тепло и каждая минута с тобой... Вот вечер, и свеча задута, и мы покрыты обнаженной тьмой... Упрямость лет и дерзость... и над нами наш дом раскинет безопасный кров. И будем мы в течение часов с тобой, обнявшись, отплывать ночами в мiр тишины. Тогда как рядом сплю увидишь ты,– как бреюсь,– как очками взметаю блики я над чертежами... как груз житейский на плечах коплю. Узнаешь все во мне – в душе и в теле. В окно заглянут серые недели, слетят года сугробами на дом. И новый дух в нас шевельнет крылом. У боязливых, сгорбленных в работе он будет жизни требовать и плоти... Уже не раз казалось мне: не в том земное счастье, чтобы ставить дом и в нем с тревогой теплить жизнь и пламя, под известковым небом – потолком друг друга греть несытыми телами, что есть иная близость,– это та, которой мы названия не знаем – ей не страшна пространства пустота, ей целый мир – огромным садом – раем.

192

Урча на ножках черных из угла, он поедает, черный Бог тепла, как в древности, разорванные части древесных тел. В его квадратной пасти, еще к словам высоким не привык, ворочается огненный язык; и черною коленчатой трубою повиснул хвост его над тишиною, протянут в воздухе, гудит, дрожа, теплом. Дом молится, отходит, тает дом. Волнуется, течет, шумя над нами, тепло, струясь по комнате кругами, в окне, где пласт полярных хрусталей, вдоль косяков, вдоль стен – пыльца огней: там иней свил сверкающие гнезда, седой, иглистый, леденящий мох. Но пышет тьмой чугунный черный Бог, и тает мiр – текут огни и тени вдоль стен, вдоль лиц – прозрачные ступени. И обнажается, волнуясь и дыша, оттаявшая смертная душа.

193

Дрожит и стонет, напрягаясь, дом под старой ношей тьмы и тяготенья. Я изменить не смею положенья – жена уснула на плече моем. Тот мир, что людям кажется шатром, в ничто распылен рычагом творенья и мчится мимо огненным дождем, и с ним, боясь покоя, замедленья, спешат стальным точильщиком жучком часы-браслет на столике ночном. Моей любовью первою был Бог, второй, земной – жена, еврейка Ева, и жизнь моя была проста без гнева, и будет духом мой последний вздох. То потухая над землею слева, то возникая справа над землей, сменялось солнце мраком и луной. И точно песнь теперь передо мной прошедшее: от детского запева до этой ночи, обнаженной тьмой...

194

Все стало просто на моей земле. Огонь, что был еще вчера крылатым, дрожит, шипя над примусом пузатым и отражаясь в лопнувшем стекле. Всю ночь следит недобрым ликом тень – гигант, стоящий молча у подножья. И стал трудом немилым – радость Божья – наш золотой, всегда весенний день. Здесь, в четырех стенах глухих часов, где стеснено и тело, и дыханье, я раскрываю жизнь мою в молчанье, не находя скупых, житейских слов.

195

К окну вплотную подошла луна. Плечо к плечу, бедро к бедру без сна лицом в подушку мы с тобой лежим. Вся наша жизнь луной освещена. Жена моя, почти всю ночь не спим, и вспышки слов и мыслей легкий дым летят над нами в отсветах окна. Куст наших душ горит неопалим. Не ночь, когда брачуются тела, но эта ночь нам свадебной была – ночь встречи встреч, трепещущих огней в телах, еще не выжженных дотла. Единоборства ночь. Среди ночей, луной томящих воды и людей, той ночи лунной комнатная мгла нас сочетала тайною своей.

196

Из тьмы ночной иная тьма сейчас возникнет – сон глухонемой и нас бесчувственной разделит немотою. Еще под жаркой сонною рукою ты вся живая, близкая горишь – еще тобой полна глухая тишь. Еще шевелимся, бормочем, называем друг друга шепотом, целуем и вдыхаем волос и кожи запах золотой – любовный мед, сгущенный тишиной. Но дышат ребра, мерно округляясь. Наш час родной плывет, дрожа, качаясь, над бездной сна... колеблется наш кров, укрытый нами от дневных часов, от суеты томительной недели – шатер гнезда горячего постели. Беспамятством, огромной пустотой подменит сон наш мiр, наш дух живой... И пролежим сплетенными тенями, пока растет, клубясь вдоль стен, над нами неумолимый медленный восход. Там наш клубок горячий расплетет холодный луч. Колена и запястья разлучит дня крикливое ненастье. И будет кровь, суставы, голод мой тоской, тоской, трепещущей тоской. Спеша по улицам шагами деловыми, бесчисленно, безмолвно только имя из губ сухих я буду выдыхать и звать тебя, и снова звать и звать. Пока опять горячими лучами в конце пути дневного над камнями взойдет луной единственный наш час, все искупающий, что с нами и что в нас.

197

Не научившись быть вполне земным, я не умею быть еще жестоким. Мои слова оглушены высоким, неуловимым, тающим как дым. На этот кров – наш тесный шаткий дом – не ринутся слова мои обвалом,– хотят светить прозрачнящим огнем, возвышенным в униженном и малом. Горевшее то тускло, то светло, косноязычное от сновидений тело, ты никогда справляться не умело с тем, что в тебе клубилось и росло. И ямбами, напевными стихами, чем до сих пор молились только мы,– как рассказать о том, что нынче с нами, о этих камнях и шатре из тьмы, о радости дыхания ночного, о непрозрачном, теплом и простом, о близости телесной, о родном... Как низвести в мир скудной жизни слово!

198

Наш ранний чай, что мы с тобою пьем, размешивая с утренним лучем, над тенью уличной бездонной щели, и за окном, на камне городском напоминанье – яблони и ели... И белая тяжелая луна, плывущая над пустотою сна, касаясь краем каменным постели, и в непрозрачной пустоте окна – прозрачные безвесные недели... О, наш воздушный, наш непрочный дом, где между дверью, зеркалом, окном, ломая руки, бродит жизнь со страхом, стоит в окне, боясь взглянуть назад... и где идет вдоль стен бесшумным взмахом обойный непрерывный листопад.

199

В тех местах, где близки к людям небо и земля, ничего мы не забудем – ты и я. Обойдем поля, эфирной чистотой дыша, там, где скотий ангел мирный, тихая душа, рот целует шелковистый у коров... Посетим опять ветвистый мир лесов. Упираясь в дно речное с челнока, отплывем опять с тобою в никуда. Вновь впадет в закат дымящий, раскалясь, река... односложное, горящий, вновь воскликну – да: да – в пространства, мир дорожный, в будущее – да. Это только сон тревожный, это – никогда... Здесь, в камнях изгнанья, гнева – знай, до боли знай – только сниться может, Ева, обретенный рай.

200

Что в том, что тесно дышим, спим, живем – ты рядом, здесь и – нет тебя со мною... Ты наяву томишься древним сном – пустынной древнею тоскою. Мы думаем, что разорвали нить заклятий, в вечном вознесенных, и что любовь двух обнаженных жизней победой над веками может быть. Но вот, в крови твоей жила тоска – тоскою кровь густела в род из рода, потоком огненным лилась через века от каменистого исхода. И разрушаются ее огнем два сердца человеческих – два мiра; наш дом, трепещущий любви и мира, колеблется, неискупленный дом.

201

Испив изгнанья медленной отравы, несытый, падший, оскорбленный дух, я так хочу, где пахнут сладко травы, свой преклонить к земле и жизни слух. Но плоть земли закована в бетоны, пороховой гремит над жизнью гром. На камне люди высекли законы, из камня люди выстроили дом. И я, создавший это все, из рая сошедший в мiр скитальческих веков, напрасно, землю к небу призывая, бросаю в камни зерна вечных слов – от слова властной первозданной воли, ветхозаветной тайны мировой, до этой книжки маленькой о боли и о несытой радости земной...

202

Варшава

Дмитрию Владимировичу Философову

Варшава

V V V – V – V –

V – V – V– V –

А.Пушкин

V – V | – V –V | – V|

V – V –V | – V –...

А.Белый

4-хстопный ямб

(из записной книжки)

Как за магнитом шар железный, дрожа, вращается за мной мяч золотой в потоке звездном, не нами названный Землей. И ты, сновидец безымянный, дух, порываешься за мной... Но тело – в паспорт чужестранный чиновной вписано рукой, над многоточьями по графам, как инвентарь, разнесено и в примечаньях к параграфам к земным камням прикреплено. Будь вечным богоборцам равным в кощунствах – подвигах – делах, умрешь – и ладан православный окурит беззащитный прах. И будет адрес твой в неволе подземных душных, тесных мест: Варшава – Кладбище на Воле – табличкой звякающий крест. Напрасно в вечность, к голубому стремишь тоску душевных крыл – я упаду к кресту земному, на камни дедовых могил. При орденах в мундире – знаю – там спит мой дед – уснешь и ты – Живой, среди крестов блуждая, я не нашел его плиты,– ладони исколов травою, порезы прижимал к лицу... Но, может быть, там – под землею виднее будет мертвецу. И примут тленные объятья неискупленный кровный прах – и буду вместе с ним мечтать я о расточенных нами днях. О разных днях – иная слава ему и мне была дана. Иной была его Варшава, иной открылась мне она. Чужой – униженный изгнанник – ни господин – ни раб в цепях – я был всего случайный странник на этих дедовых камнях.

Wszystkie te miasta jakieś bóstwo wzniosło,

Jakiś obrońca, lub jakieś rzemiosło

A.Mickiewicz

Все города – миражи суши, и сразу ты не разглядишь их камнем скованные души, их историческую тишь. Шипят рекламные зарницы – поют разносчики газет – на площадях бледнеют лица, встречая уличный рассвет – – в колес давильне брызнул – в дыме бензинном – сок на мостовой и – точно мухами большими уж кровь облеплена толпой – – Кружится улицы держава – звенящий грош – блудящий вей. Но узнаю тебя, Варшава, по скорби каменной твоей, по думе пламенной и гневной в крутых Коперника бровях, по скорби, веющей напевно в Шопена вздыбленных кудрях. От листьев золотого шума, от побрякушки сфер пустых их отвлекает гневно дума, пророчеств вещих мстящий стих. Пусть ныне узы разрешились над торжествующей страной – навеки лица исказились той изнуряющей мечтой. Но едет Юзеф Понятовский – без шлема – панцырь – меч в руке – по ровной площади и плоской в пролеты серые – к реке. Под новым Августом играет чугун горячих конских плеч. Чугунный всадник простирает имперским жестом римский меч. Расчищен путь – и польской речью ликуют камни у копыт. Безумье славит человечье латинской азбукой – гранит. Раз в год на площади саперы трибуны строят по бокам – блестят штыки, оркестры, шпоры, полки стекаются к полкам. Роится, торжествуя, улей, и грозен ликованья рост. Все ироничней и сутулей Пилсудский всходит на помост. И как от тени величавой располагаются полки вокруг лучами. Над Варшавой, над ним, над площадью – руки чугунной, черной мановенье тень неподвижную несет, и застывает без движенья под ней – взволнованный народ.

...Ужасных дум

Безмолвно полон, он скитался...

А. Пушкин

А я... великим наводненьем на берега чужие смыт. Невоплощенной серой тенью скольжу – бездомен и несыт. Скамье вокзального томленья я сон урывками учу: – закрыть глаза – и в сновиденья вниз головой лечу – лечу – – И разверзаясь под скамьею, над покачнувшейся толпой – вторая явь передо мною... Всплывает огненный покой: – в полях над жертвенным куреньем крылатый жнец идет с серпом – овиты дальние селенья далеким дымчатым дождем – – и снова жжет дыханье – мята – и снова солнца запах – жгуч – и – юность! – снова, как когда-то, огонь спускается из туч, ведет тернистыми лугами – как вяжет губы терпкий терн – дорожной пыли облаками небесный дым, гоcподний горн – и вновь стихи – распев, заклятья – и грудь мохнатая холмов – вновь не могу противостать я заклятьям блоковых стихов – – Но сквозь пылающие Трои, что в сновидениях горят, томит вокзальной суетою, гримасой бледной циферблат... Закрыт вокзал – и – без дороги из корчей сна, обрывков снов меня несут безвесно ноги в ущелья черные домов. За немотой оград чугунных на соловьиные сады садится дым прозрачно лунный слоями ломкими слюды. И я голодный и бездомный бреду по каменной стране. Пылают пламенные домны домов в рассветной тишине. За пражской черной панорамой редеют фабрик голоса. И над бледнеющей рекламой рассвета веет полоса. И в этих флагах бело-красных небесной утренней воды – у ног Коперника напрасно ищу я блоковы следы – – бесследны годы, души, вещи – с земного веются лица. И лишь стихи звучат зловеще заклятьем страшным мертвеца. От их растущего звучанья дома шатаются, гудят, подземным жутким колебаньем, как лед, ломается асфальт. И рушат – с грохотом – заклятья Иерихон церквей, дворцов – И не могу противостать я распеву бешеному слов. Бросаю будущие годы в гром сокрущающей трубы... Вовеки истинна свобода сожженной ямбами судьбы.

После смерти Станислава-Августа

в 1798 г. Лазенки перешли к его пле-

мяннику, кн. Юзефу Понятовскому.

Историческая справка

Гул – – лепет лиственного рая, листвы – воздушной пряжи Парк. Закрыть глаза – и вырастает из гула царскосельский парк. Открыть:– да, те же вьются тени на камне львиной головы, к воде спускаются ступени в зеленом шелесте травы, на чреслах каменных приметно мох зеленеет вековой и так же в щебне разноцветном играют дети над водой. И я, бродяга вечно сонный, в ложноклассическом раю, взволнован памятью смущенной, здесь детству душу предаю. Гляжу, как, соблазняя, нимфу бог манит каменной лозой, и старомодным роем рифмы овладевают вдруг душой. И, одержимый их звучаньем, расстаться с ними не хочу, их бормочу, как причитанья, их пальцем на песке черчу. Но ноги праздные стирают с дорожек русские стихи. Кумиры холодно взирают, давно к словам земным глухи. Богине возлежащей – гений несет к воде тяжелый сноп, и отблеск волн и листьев тени ее обожествляют лоб. И, каменным раздумьем скован, локтем опершись о тельца, бог видит: лебедь околдован кругами водного кольца. А в цветнике, где жаждет семя фонтанной радуги – росы, считают солнечное время окаменевшие часы. В движеньи их беззвучной тени мне радость временно дана – скользит вдоль римских цифр, делений и утешает тишина. Пускай смеются, что стихи я на пыльном гравии черчу – из них восставшая стихия подобна черному смерчу, на суши ринется, на дамбы в пыль Нью-Иорки обращать... Тогда останется мне ямбом бегущих – с хохотом хлестать... Вот и из этих строк – немые не сходят с бледного лица – восстанет, может быть, Россия, не зная своего творца. И я, творец Ее невольный, узнаю ли Ее тогда? С какой пронзающею болью Ее услышу города? И в них – строфе, окаменевшей архитектурным вещим сном, моей строфе – ее пропевший, найду ли я свой мир, свой дом?.. Так в хороводе нимф и панов в веках теряться я готов. Но гром стальной аэропланов гремит на землю с облаков – – и нависает век бетонный, железной бурею дыша. И, обрывая отдых сонный, неискупленная душа, бреду из солнечных Лазенок с тоской скитальческой своей в свой пыльный уличный застенок, в пал раскаленных площадей.

Он хочет в камне видеть хлеб,

Бессмертья знак – на смертном ложе.

А.Блок

Иду по уличному скату над черной Вислой на восток – беру тяжелую лопату – ломаю каменный песок. Стучусь – стучусь в Обетованный толпе рабов – голодным дням... А ночью, от работы пьяный, брожу бездомный по камням. И вот – над пропастью бесовской домов, свергаемых к реке – навстречу скачет Понятовский с мечом в протянутой руке. Рекламы пламя голубое в чертах чугунных – дивен взор. И за моей спиною двое – две тени с ним вступают в спор. Два деда:– Польши сын безродный, Сибири свой отдавший прах, и он – надменный и свободный, на Воле спящий в орденах. И первый:– скорбные упреки – кровавый, бледный, страшный вид – мечте свершившейся далекой он правду грозную твердит. Мятелей страсти и терновый венец безумия его пленили дух, и страшно новой ему свободы торжество. Другой:– его имперский гений чугунным видом восхищен... А я... я – пушкинский Евгений, мир для меня – враждебный сон. Готов я в бегство обратиться от настигающих копыт, и сердце жутко будет биться, завидя цоколя гранит непоправимо опустевшим, в асфальте – конские следы и под востоком посеревшим верхом гиганта у воды. Но нет – с меня возмездье снято. Из безответственных плечей растут воскрылья, как когда-то – у первых ангелов-людей. И он, раздавленный изгнанник петровской тяжестью копыт,– сам вознесен как Медный Всадник на торжествующий гранит. О, искупление безумьем и повторенною судьбой – ночным томительным раздумьем я часто мысленно с тобой. За все, что отнял я когда-то, я добровольно отдаю свой дом, свой мир,– Блаженно, свято в бесплотном, каменном раю! Еще живой, пока над нами гореть полдневному лучу,– своим безумием, стихами я поменяться не хочу. Дороже мне мой день несытый, мой кров бездомный – звездный свод всех торжествующих гранитов, всех исторических тягот...

Наводненье

Туда, играя, занесло

Домишко ветхий.– Был он пуст

И весь разрушен...

А. Пушкин

И вот, над площадью, где странны кулисы черные домов, восходят лунные туманы из европейских берегов. По спящей каменно Европе гонимый огненным дождем, в ночном космическом потопе несется мой разбитый дом. И в мировом водовороте к чужому камню пристает, кружась на черном повороте как бурей выкинутый плот. Сквозь пыль туманов, заслоняя лицо прозрачною рукой, на шаткий прах его вступаю безвесный, призрачный, чужой. Вхожу в имперские обломки, ищу знакомых букв и слов – но только черной тенью Блока маячат остовы домов. И слышу, в вихре трубном щурясь от вьюг ямбических, судьбе гремит разросшееся в бурю над пустотой: «Ужо тебе!» И гневно ритмы подымают прах вековой и вьют в огне... Но новый всадник возникает на медно-топчущем коне – уже не Петр, уже – Евгений: черты застывшие страшны. Века величия – крушений как в зеркалах повторены. И в их тумане, ненавидя тот вид чужой и страшный мне, уже я в августовском виде себя провижу в чугуне. И вся земля уже залита блестящим черным чугуном – гремят чугунные копыта по камням медным торжeством... Скорей из сонного проклятья! Проснуться или... умереть! Найти молитвенно заклятья – расколдовать словами медь! Разбить гранитные накаты на камни теплых очагов и переплавить медь в закаты – в сиянье дымных облаков – пусть над живым Господне веко дрожит ресницами огня... В веках остаться человеком – простым евгениевым я. Под кров, натопленный древесной предвечной мудростью небес, звать всех, кто в облике телесном ей опрозрачнясь – не исчез. Чье нареченное душою сознанье – серый утлый ком, застигнут бурей роковою, свой роковой оставил дом и в вихревых своих скитаньях, зайдя за каменный предел, свое безумие, незнанье и месть свою преодолел. Кто примет все – и Дом вселенной, и дом продымленный земной с такой же радостью смиренной, с такой же легкостью святой... О, исцеленный ум, Евгений, ты мир потопленный забудь – приди ко мне веселой тенью, мой раздели веселый путь. Ногой камней касаясь пыльных, закатов дымных – головой, среди и скудных и обильных для всех и кровный – и чужой, люби, как тело любит душу, и пыль небес – и пыль камней, склоняйся низко, милуй, слушай, раздай живым себя, рассей. Смиряясь каменной пустыней, лицо блаженно подставляй смиренномудрой звездной сини, на землю бьющей через край... И для бежавших в мир туманный от медных топчущих копыт он будет – рай обетованный крылатой родины – открыт. Май 1934

Графическая работа Л. Гомолицкого для издания поэмы «Варшава»

(памятник Понятовскому)

ЦВЕТНИК. ДОМ

ЦВЕТНИК

203

Предгрозовые электрические травы, проводники господних сил. О, острия упругие, вас черной лавой эфир небесный раскалил. Не травяная кровь зеленая, но искры по вашим стеблям из корней вверх устремляются, на остриях повиснув, слетают в знойный дух и вей. В мир утоляющий реки войдя, корова, из губ медлительных точа по капле воду, пьет из голубого предчувствие грозы луча. И вот, клубится ваше знойное дыханье, из берегов земли растет и дышет молнией, и тяжкое бряцанье гремит с дымящихся высот. От молний рушатся деревья, тучи, домы, горят дела людей, слова... Так, став огнем, став дымом туч, став громом, колеблет мир земной трава.

204

На травах огненных земного ложа опустошенный, оголенный лежа, совлекшийся одежд, веков, религий, израненный колючими стеблями, весь раскаленный солнцем и ветрами, расплавленными в огненном эфире, я как бы слышал отзвуки глухие, обрывки возгласа напевного из книги, Богами распеваемой на пире... И с этих пор их звуки унесли мой дух – внемли, мой смертный слух!– с земли. Во сне по рощам облачным блуждаю, оттуда вижу в дымке Гималаи – огромный стол божественных пиров. За ним гиганты в образе Богов. Я узнаю в волнении оттуда их облики: один, с улыбкой,– Будда, он Иисусу книгу подает раскрытую, ее читает тот, поет, раскачиваясь, заложив страницу. За ним – нагнувшись, гладит голубицу весь знойный Кришна, дальше – Ляотсе, седой младенец, но внимают все его смиренному молчанью. Различаю я даже дымный силуэт Шаддая в конце стола. Священный аромат в мой сон восходит, в мой духовный сад. Курятся мудростью нетленной Гималаи...

205

Закинув голову, ресницы опустив,– да, тяжкие, как все века, ресницы,– сквозь звездных бездн вскипающий прилив пытаюсь вспомнить человечьи лица. Я забываю даже имена их мудростей, ошибок... их столетий. Вы любите сидеть в саду, когда играют возле на дорожках дети? И я, вникая, чувствую ее, великую, хотя о малых, радость смотреть на их борьбу и торжество и заблуждений горечь или сладость. И я бы, веселясь, их малых лон, голов касался, разрушая стены времен, когда бы неподвижный сон не приковал мои в пространстве члены.

206

Вдыхая солнца золотистый прах они лежат, пасясь на берегах, богов потомки – горды, кругороги, какими чтил их нынешний феллах. Их льется кровь на бойнях, зной дороги их выменем натруженным пропах, но царственны и милостивы – боги в движениях замедленных, в делах – они жуют земное пламя – травы (земля горит зеленою травой), пьют воздух, головы закинув, голубой,– чтоб, претворив в себя дыханье славы, нас причащать нетленного собой – молочной жертвой,– жертвою кровавой.

207

О камни, солнцем раскаленные, в вас много тоски по дымным первобытным дням, когда подобны были вы огням: в творенья час, там, в дуновеньи Бога, в мир открывая облачную дверь, гремя из тьмы сверкали... а теперь – лежите вы покорно под ногами, лицо вам стершими, и мир уже над вами колесами скрежещет и гремит, и солнце, усмиренное в эфире, уже не пляшет, как на древнем пире,– в ярме у времени под свист бича спешит по циферблату дней благополучных над тишиной полей, хлебами тучных, где серп кровавый осенью звучит. Но накаляясь в золоте зенита, смирением источенные плиты, травой из трещин пламенно дыша, лучитесь мудрой теплотой и лаской на всех бездомных, жмущихся, с опаской ступающих, растоптанных, несытых, кому опасны имя и душа. 1924-1934

ДОМ

208

К стеклу вплотную подошла луна. Плечо к плечу, бедро к бедру без сна лицом в подушку мы с тобой лежим. Вся наша жизнь луной освещена. Жена моя, почти всю ночь не спим, и вспышки слов и мыслей легкий дым над нами: тень, дыхание, волна: сквозь лунные воздушные следы. Из тьмы ночной иная тьма сейчас возникнет: сон, и немотою нас бесчувственной разделит. Называем еще друг друга шопотом, вдыхаем волос и кожи запах золотой: любовный мед, сгущенный тишиной. Но дышат ребра, мерно округляясь. Наш час родной плывет, дрожа, качаясь, над бездной сна ... Наш чай безоблачный, который пьем, размешивая с утренним лучом, над тенью уличной бездонной щели, и за окном, на камне городском напоминанье: голос птиц и ели. И белая тяжелая луна, плывущая над пустотою сна, касаясь краем каменным постели, и в непрозрачной пустоте окна прозрачные безвесные недели... О, наш воздушный, наш непрочный дом, где между дверью, зеркалом, окном, ломая руки, бродит жизнь со страхом, стоит в окне, боясь взглянуть назад... и где идет вдоль стен бесшумным взмахом нелиственный недвижный листопад.

209

Не научившись быть вполне земным, я не умею быть еще жестоким. Мои слова оглушены высоким, неуловимым, тающим, как дым. На этот кров, наш тесный шаткий дом не ринутся слова мои обвалом: хотят светить прозрачнящим огнем, возвышенным в униженном и малом. Горевшее то тускло, то светло, косноязычное от сновидений тело, ты никогда справляться не умело с тем, что в тебе клубилось и росло.

210

С нечеловеческим тупым расчетом стучать лопатой о песок замерзший, стучать лопатой о чужую землю, чтоб выбить из нее скупое право на ночь бессонную – на утомленный день, от голода, отчаянья, надежды пронзенный мелкой ненасытной дрожью... И вот, блуждая в пустоте изгнанья, впадающей в пустыню мировую, я ощутил великое томленье, необоримую тоску – тоску усталых по благостному дню отдохновенья. Так бегства первый вынужденный шаг на борт спасительный чужого корабля стал бегством духа из всемирной стужи к бесславному блаженству очага, в домашнее натопленное небо. Пусть говорят, что не из скудных крошек случайного и черствого даянья насыпана походная землянка скитальческой и безымянной жизни, что из высоких музыкальных мыслей возведено таинственное зданье, в котором Дух великий обитает – ДОМ, буквами написанный большими. Адам, скиталец бесприютный – тело, о, как же чает это прозябанье простого деревянного уюта, который ветер ледяной обходит,– написанного с маленького д, пусть шаткого, пусть временного дома. 1933

211

Эмигрантская поэма

О вы, летучие листы! Что бурей сорванные птицы! Мететесь в шумные порты и европейские столицы. Что им до ваших крыл – и так земля в разливах душ и кликах! – до ваших трой или итак, крушений, подвигов великих. И только новый одиссей занять бы мог рассказом длинным о древних ужасах морей, о поднебесии пустынном, мечтах под грузом портовым в Марселе, Фриско, Санта Лючьи, о царской гордости своим великим неблагополучьем. Средь возмущений и речей, опять колеблющих народы,– о новой мудрости своей безмолвной мысленной свободы.

Все богоделанно в природе: богорасленные сады, плакущей ивой в огороде укрыты нищие гряды; мироискательные воды у пастбищ мирное гремят; кровосмесительные годы отходят дымом на закат; звуча, распевен полноречно метал-ла глас, глагол – луча. И человеку снова вечно в дороге пыльной у ключа. Как можно было в этом мире кровописать, слезонеметь, где в среброоблачной порфире луны яснеющая медь над ночью черною блистает; где белокрылые сады метелью летнею слетают в обвороженные пруды; где златоогненная благость великолепствует и жжет, где загорает смугло нагость: блаженный в праздности народ! В веках таинственней, чудесней самозабвенный мир твердит все те же пьянственные песни, сильнее возгласов обид. И самовидец дней жестоких, былинки тростью шевеля, блуждает в мире долуоких и видит в первый раз: земля ! Неисследима коловратность безумных лет. Где явь? где сон? И на судеб земных превратность, очнувшись, жалуется он. Вот между белыми камнями лучами высушенных плит зеленой ящерицы пламя из трещин пористых сквозит. Спешит согреться и не слышит ударов трости над собой: так мелко, задыхаясь, дышит, вкушая каменный покой... И узнает в себе он эту нечеловеческую страсть: к окаменяющему свету, дыханьем только став, припасть.

«Пятнадцать лет тому могли мы еще ждать чуда...» – и умолк. Восходят облачные дымы от папирос под потолок. Рука с дымящей папиросой равняет новый веер карт. «Все это древние вопросы, а на дворе – который март?» И карты меткие взлетают над душной пылью меловой, и марты лет пустых блуждают пустыней людной мировой. Но вот, из воздуха азарта невольный бражник и игрок – еще в глазах летают карты – вздохнуть выходит на порог. Расстегнут ворот, дышит тело –плоть распаленная – теплом. А в мире за ночь побелело: овеян белым сад и дом. Упорный ветер охлаждает медь раскаленных щек и век. И по полям ночным блуждает один, в раздумьи, человек.

Из опрокинувшихся чаш туч дождевых – дымящей влаги столпы, идущие вдоль чащ, от них кипящие овраги – то пала солнечного вихрь! – и демонов ночные встречи: сквозь зыбь оконную – гул их всë приближающейся речи. Их спор воздушный к рубежам недосягаемым – доносит в дыму, в огне. Быть может, там, где буря космы вехам косит, сейчас – у сердца беглеца шипят, спеша к пределам, оси, над серой бледностью лица граничных пуль летают осы, и хлябь болотная – в кругу вихре-вращенья и -восстанья... Священные воспоминанья – всë, всë! – на мирном берегу. А в этих сотрясенных стенах дыханье детское жены, гуденье сонной крови в венах, броженье мысленное – сны... Всю ночь первоначальным полны тела, забывшие века; дыханья медленные волны, на них уснувшая рука... То – зыбь над бездной затаенной – застынь – не мысль – полудыши! – то бред и жалость полусонной полуживой полудуши. И днем, когда умы и души не так уж мирны, как тела, когда им кажется: на суше их совершаются дела,– восхищен мысленным виденьем, ночную с демонами брань дух вспоминает и – волненье колеблет жизненную ткань. Неотменяемою карой возмездье – память о веках. И понуждает мыслью вялой он тело к жизни, к делу – страх. Не так легка за эту жалость к дыханью смертному – борьба. Совидцу грозных дел осталась сновидца зыбкая судьба.

Мир юн – ему еще дана соблазном бездны – неизвестность. А-даму ветхому нужна плоть умудренная – телесность. Устал адам от бездн – высот, от – исторических волнений. Но мира нет – его несет по воле скрещенных течений. То внешний вихрь, то буря из ума ли, духа ли – уносит. Остановись! остановись! он мир и дух напрасно просит. И вот – плывет у ног трава. Растет – воздушное приволье. Путиведущие слова: пустынножитье, пустополье. Нет неподвижнее часов, когда в продолженном стремленьи уже утеряно мiров «во-мне» и «вне» сокосновенье. Не мир, но душ созревших строй; не хлеб, но мысленная пища. Пустынножитель! рушь и строй! в уме – мiры и пепелища. Не имена вождей седых, не речи нового витии – пустынножителей таких еще нужны дела России. Когда я с легкостью менял места и судьбы и заботы,– я часто малых сих встречал, свершавших те же перелеты. Случалось о бок с ним стоять, шоссейные трамбуя плиты; случалось вместе с ним таскать бродячей труппы реквизиты. В часы свободные потом он мне рассказывал спокойно скупым и грубым языком о вечных подвигов достойном,– напечатленное в уме. Однажды молча на холме лежали мы. Внизу блестела тяжеловодная река. Тяжелодымно облака покоили над миром тело. Он одуванчики срывал и дул, и по ветру летела их золотая шерсть. Взлетал клок, опрозрачненный зарею,– чем выше – ярче, и седым скользил сквозь тень. И этот дым я с нашей сравнивал судьбою. Я думал: вей, посевный дух! зерном крылатым самосева лети, несомый ветром пух, пустыней странствия и гнева! Чужие земли, как зола, как камень огненный, бесплодны. Широковейны и свободны ветров летучие крыла – май-июнь <1935>

212

ОДА

О тайнах счастия и гроба.

«Воспоминание»

На стол, символ гадальной карты, слетаешь призраком порой, в игральные вмешавшись карты – скелетом с поднятой косой. Тогда как вихрем шевелятся у суеверия власы – как травам, жизням колебаться от приближения косы. Но не такой ты мне: нещадной, с косой игрушечной тупой, марионеткою площадной над ширмой красной, над толпой. Не скрежетом уничтоженья, не ересью о тишине,– начальной тайною нетленья, при жизни предлетавшей мне. Тогда еще телесно отрок тобой тысячелетен стал, вместив все видимое от рог- ов зверя, от копыт и жал до плави на разбельной тверди, до цыри брызжущих лучей. Большая лествица, бессмертье моих бесчисленных смертей.

Есть средства горькие забвенья, но трезвым благостно принять суровой смерти посвященья – ее бессмертную печать. Избегнуть срока не старайся, знай, смерть – ковчег твой, новый ной, и вечности воспламеняйся взволнованною тишиной. Как благодатен тот иаков, что с ней при жизни спор имел, на ком следы остались знаков объятий, огненных для тел. Богонетленны эти знаки косноязычья, хромоты – духопрозрачнящие паки природы темные черты. Порой иным, но сродным, слогом – в нем та же бледность, тот же свист – она является к порогам сознаний тех, кто прост и чист: как воспаленным точкам близко двух сопрягающихся тел от сфер сиянья, травам низким душистым – от духовных дел; пусть только воспаленья токи, возникнув, после не найдут другого тела, в кости, в соки проникнут огненно, пройдут. В столь трудной радости высокой в час новопламенных минут к сто-ликой, -сердой, -умной, -окой телесным знанием придут, и им откроется прозренно в какой-то серый день – листва, быть может, только вспыхнет тленно – простая тайна единства. Под шелест трав у ног, под пенье в заборе ветра – свист и звон – о жизне-смерте-становленьи преобращающий закон. Мы, кто сомыслить ей не смеем, – от душ, от древ, до пыли плит – светильник, сытимый елеем, в котором общий дух горит. Пока еще то пламя тлеет, всепроникая естество, в светильнике не оскудеет духовной плоти вещество. Не тот, кто бренного дыханья с благоуханием ветров сорастворил благоуханье,– в ком умер мир живой – тот мертв.

Невинно веруют живые, что нет мертвее неживых, не видя тени гробовые, дыхания не чуя их. И если мертвых целованье почувствуют на лбу своем, воскликнут только: наказанье – кто дверь! (– окно!)– со сквозняком!.. Но – сами этого не знают! – путеводимы волей их, солюбят с ними, сострадают, соделатели неживых. Как часто сам, уже у цели опасных дел, я постигал: те помыслы, что мной владели, мне в разум мертвый перст влагал. Перенасыщенную землю я вижу: тленьем персть пьяна. В ночном молчаньи часто внемлю – пылает зренье тьмой – она ! Ловлю я тени без предметов, свечение вкруг них травы; – слова таинственных советов: стань вне и утвердишься в. И просвещается сознанье: что смерть и где ее предел? ее ли наименованьем определил я свой удел! И тело к тленью приближая, остря пять помыслов, пять жал, волненьем сердце утомляя, не смерть ли жизнью почитал. Не новой плоти (воскрешенья!) кость мертвая веками ждет. В веках мы копим дух – не тленье. Для смерти этот род живет. Искусство смерти, план предвечный: не прекращая плоть ее, стать в духе жизнью бесконечным; очищенное бытие. Когда шепчу жене любимой перволюбви первослова,– я тот же огнь неопалимый, не убивающий едва. Когда я предков тайнослышу: стань вне и утвердишься в , – все тем же внешним солнцем пышет от этой перстной головы. Сын – по плоти отца – я перстен, духовен – в Прадеде – я внук. Чту обручальный стертый перстень на мудрости усопших рук. И не понять, в его сияньи, тот, кто носил его,– рожден или покинул мира зданье? и кто ты, смерть: она иль Он ?

По плескам городских каналов, по кручам скученным жилья, колеблясь зыбко, кочевало в чем жил наш страх, твой луч – жил я . Слух, приучаемый к нетленью, не духов веянье, духов, не напряжением, нет, ленью определяемый восход. Блистательные утра латы, под радугою чайной хлеб, по небу часиков крылатый, в круг циферблата мчащий феб. Свирелька полых водостоков под рамы бубен громовой, и вот уж снег шуршит с востока в окно, чертя – из грома в вой. Веретено миродвиженья все выше – к высшей тишине. Есть весть о истине и в тленьи, в коловращающемся вне . Строку у жизни, как поэту, огнепригубит день до дна, и вот уже течет по эту явлений сторону – луна. Землетрясется мир трехмерный – трамвай промчался в дальний парк – не лязг ли ножниц непомерных, атропа, старшая из парк! Концом грозящих лязгом рань же, нацеливаясь ими в нить. Подруга, я ль услышим раньше твое старушечие: внидь! От шестигранья этой сени, где сыпятся шажки минут, сквозь стены, темные ступени широкой лествицы ведут. Из восхождений – нисхождений встает гномическая кручь. Двухмерные мятутся тени внизу, разбрызгивая луч. Спешат. Куда спешат?– не знают. Гром улиц множит бури лиц. Сутулясь, дробью пробегают и падают, исчезнув, ниц. Вся в пламени, дрожа от звона, стремится в дребезгах ладья по черным волнам ахерона, и в ней качаюсь в лад ей – я. Куда? в забвение? в бессмертье? Но вот толчок, и все вокруг – без измерения, без смерти, качающийся теней круг. Что, это стикс уже? Из века на остановке выходить? Нет. Раздавили. Человека. Так просто: колесо – и нить. И видно теням: тень – виргилий над тем , прозрачен и поник. Над перстным комом сухожилий венчанный лавром проводник. Наутро молвью шелестящей расскажет огненный петит. Весть о нещадной, настоящей, плеща, под небом полетит. В кофейной, опершись о столик над кем-то согнутым, шепча, безгласный перечень – синодик читает смерть из-под плеча. И шелест переходит в громы, в космические гулы тьмы. Уступами нисходят домы от – Неизвестное, до – мы.

Январь 1936

213

БАЛЛАДА

1. Разговор человека с птицей

На синеве эгейской – статуй божестенная белизна, и в пале черный пламень: статный в плаще гарольдовом, из нас один, измеривший конечность земную. Что земля?– волна, а время убывает в вечность, как ущербленная луна. По мысленным морям и внешним носился. О, веретено и дум и пенных волн, что плещут в дно кораблей. И вот дано одно мгновение: оставить подвижность, скрип морских миров, свой черный вихрь противоставить основам синих берегов. «Все тленно: этот плащ гарольда и сей воздушный синий плащ. Останется лишь шорох по льду, по щелям скал безвидный плач. От высших форм, неперстных линий мир каменеет, завершен», так перед мраморной богиней, скрестивши руки, мыслит он. Недвижно, мудро, совершенно ему. Меж солнцем и скалой часть пены – чайка лет мгновенный свой чертит. Птицею второй под нею тень скользит. И слышит он голос птичий, и язык ему понятен: громче, тише, то увещанья стон, то крик. «О птица, сердце капитана не кличь, над реями не рей, не пробуждай левиофана – порт укачал его! – морей. Отсюда видно этих малых внизу, здесь скал воздушный строй, здесь хорошо, на этих скалах мы кущи выстроим с тобой. «Еще успеем: рок летучий, прореявший свинцом в пыли, лик бури, мольненосный случай сорвут и нас с чела земли. Я здесь удержан бездной: грозным воспоминаньем, пустотой оставленного дома – гнезда так разоряет буревой –, «и новостью моих скитаний, и прелестью земель, морей, и беззакония сознаньем...» Умолк и снова с веем – ей: «О птица, о сестра!» Открыты объятья, и к нему летит, на древнем языке забытом распевно кличет: э-вел-пид! Летит – вихревоздушье петел – пернатый крест. А ветер сдал свой ход, рвет, наполняет ветер мехами западную даль, бетховеном глухим клонится к органам буревым стихий, все молньерушится, зыбится... и только человек и птица внимают молча с высоты.

2. Разговор человека с камнем

«Следы лавин, землетрясений, цветные камушки песка, вы – шлак угаснувших мгновений. От камня, времени куска, до гор... кто в скалах не узнает окаменевшие века»,– такие мысли подпирает окаменевшая рука. В его скалистое жилище, в надоблачный крылатый дом приносит чайка в клюве пищу, а он на камне полный дум перед изваянной богиней. Не видя рощ, морей окрест, не отрывает глаз от сини сих совершенных черт и чресл. О, даже трещиной, прошедшей по лону вдоль, не умерщвлен обожествленный камень вещий, и кажется, что дышит он. И из разъятых уст дыханьем, из округлившихся боков вдруг слышит человек сознаньем – как бы не слухом – глас быков священных и орлов кронида, и горлиц: клекот, гром и речь. И от божественного вида пал человек. И речью жечь повергнутого начинает из камня говорящий дух. «Я стать хочу огнем» – вещает. О разум! берегись! о слух! «А ваша духоперсть – телесность не камень и не свет,– мой плен. Я испытать хочу безвесность, по пояс погруженный в тлен. Освобождения из плена и вспыхните на мне, как прах!.. Вы спорите со мной, вы тлена вид придаете мне: в перстах волненье перстное и – в поте миг испытует бытие. Но и приняв подобье плоти бесстрастье к вам – храню – свое».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Очнулся... Так же скачут бездной внизу дельфины пенных вод, да вот на привязи железной взревел, качаясь, пароход. И холоден, безгласен камень, и удалился чайки плач. И треплет, точно черный пламень, по ветру – в синь – гарольдов плащ.

3. Разговор человека с самим собой

Висит гарольдов плащ у двери, где край каюты освещен, скрипит перо, скрежещут реи, гремит о черный люк тритон. Печаль растит из слов строенья, и отплывает лист, и свет плывет свечей в бутылке, пеньем несет в миродвиженье ветр. Кто в этой буре лист поймает, кто буквы эти расплетет! А чайка над кормой летает и кличет, молит пароход. Все громче винт, все чаще трепет левиофановых бортов. Все безнадежней чайки клекот – она не кинет берегов. Так разлучается с сестрою брат названный. О лет! о бег! и стал уже вдали чертою гостеприимный горный брег. Воображательною силой ум силится еще продлить то, что уже... «Дано мне было» он пишет: «мысль преобратить...» «Отдохновенья, откровенья в пути случайный горний дом...» «Я понял древние творенья, что по восторгу узнаем. Гранитные полеты – суша открыла древним мысли скал, и их ваятель равнодушье с бесстрастем вечных сочетал. И что еще я понимаю теперь: преданье камню – страсть, которую в себе я знаю – «Как неподвижные драконов тела у бурных берегов... – плит бурых лики вдоль газонов в коловращеньи городов... и – каменных святых, где в нише трепещут крылья голубей, и – серых стен домов, и – выше, героев, каменных людей... и – низко, ниже улиц, в склепах, в продолговатых тяжких плит, могильных, где в чугунных скрепах их тело вечное лежит «подпорой мысли и сознанья... В философическом бреду по жизни призрачному зданью я, припадая к ним, бреду. И страсть – стать так же неподвижным, себя под ноги положив, дать отдых неприютным ближним, бессмертие дать неживым. «Теперь я понимаю это , теперь, чему имен не знал –: как камень, я хочу стать – светом, а не истлением, земля!»

Май 1936

214

Сотом вечности

Л. Гомолицкий.– Сотом вечности – поэма

тысяча девятьсот тридцать седьмой

Три племени – три поколенья: не временем разделены, в стихиях, в буре по колени ведущие раздел – они. Три поколения – три дела: судьбою старшего стал меч, судьбою младшего стал матч – в ристалищ пыль – и лавр и тело; а нам достался луч, высот над миром чистые скрижали: мы шли из века в век, мы знали высокий горный переход. На диком отрочестве нашем срок выжег огненный печать. Тяжелокрылой смертью пашни огонь железный рыл, скача. Был черноогненного феба дыханьем страх земли палим. А нам – волчцы златые: неба среда: по ней ступали мы. Два черных кратера созвездных страж времени держал. Был ток меж ними огненный: не тек,– разил, соединяя бездны. Мы ждали жизни, а пока не в жалобу, не в мрак, не в плети, но в мудрость шли нам апока- липсические годы эти. Вкушаясь, мы теряли вес, пока учился смертник ползать. Нашли божественную пользу, вне-временье открыли в без-. Мы знали труд: на трут ударом кидать в прозрачный крин-ладонь свет, и труда высоким даром фаворский высекли огонь.

Семижды ложем океанов был сей равнинный круг осок. Пал на хребет левиафанов здесь первый ноев голубок. Пласт мела прободен могучим здесь бивнем с повестью рун о том, как на небо взято тучам вод мезозойское руно: плывет в земных веков жилища стадами белых черепах, и катятся уже с кладбища копытам козьим черепа. И желтым зеркалом – веками над понтом рунным отражен, ковчег здесь вел вчера над нами к парнассу туч девкалион. Теперь на россыпь кучевую кронидом окремненных волн в свою пустыню кочевую с своей семьей исходит он. Прозрачнодымным блюдом яблок всплывающий парнасский склон. Ковчег отчаливает, в облак редеющий преображен. Мельчает понт. Из вод уступы растут – гранитновлажный сон. И родину – сей ил, те трупы – не узнает девкалион. Вот на брегах своих воздушных, семьею белой окружен, приник к омытой влажной суше девкалион, дев – кали – он.

Взлетает камнем тяжко белым на бездны край ночной луна. Над понтом лунным точно мелом черта земли обведена. Там между дымными холмами в полях посеяно зерно: уже касается костями земли, до них обнажено. Но прорастает в воскресенье росточек, мысленная тень, давая знать о том волненьем, тревожащим живущих день. Пласт связок – кровеносных стеблей – с душой не разделенный труп – я чую ночью влагой губ то веянье: грядут, на мебель садятся, видятся, шуршат, листают на столе страницы; сияний мысленных праща творя в молитвенном творится. И сей костей живых орган гремит симфонией в селенья, где воскресенья чает круг в меня вселившейся вселенной.

Зодиакальным поворотом лоб холодит отзвездный ветр, смертельным покрывают потом соитья вещие планет. Космический застывший хаос, доличный огненный песок, коловращенья тайны на ось земли наброшенный поток. А разум! кто какою силой взял пятипалой и поднес и бросил над пустым в воскрылый, дабы висеть ему по днесь! Где гадов клуб – корней кишащий, где глинка божья, человек в аллегорические чащи стремит олений мыслей бег, там только – сердцем перстным девий пред вечным ужасом спасен: ему объятьями деревья, ему и звезды – токмо звон. Валов, прохлад благоуханье, земли отдохновенный мех, волов тяжелое дыханье, вихрь солнечный от вздохов тех; и в расколдованные чащи, в лес, от фиалок голубой, псалмы бормочущим, парящим незащищенною стопой –: «О, обиталище движенья, виталище для тихих крыл! полутелесные растенья ты благом взмахов усладил. За гусли дикие природы, цветник небес, несмертья трав отмеривший дыханью годы, аминь! – во веки, в роды прав».

Наш древний род или Шаддай над планом жизней бдел ночами,– но светлость некую душа в себе содержит от начала. Мир невещественный тая, с годами возвышает голос, и тайный свет уже тот – я, держащий огнь в ладони голой. Используй время! Голод в пост преобрати, вкушайся, слушай,– и древовиден будет рост посеянной вселенной в душу. В тоске свободы и тюрьмы пророческим предупрежденьем был сей завет, и... поколенья его отвергли, но не мы. Что нам за это? отчужденье – избранничества горечь, ты! – соблазны самоутвержденья, опустошенье и мечты. Пусть эту жизнь свою дострою до дней, когда в глазах судьбы уитмэновской бородою обкинусь – пухом голубым,– ее душистое касанье, полутелесность, мудрый дым покажутся ли осияньем им, плоть избравшим, молодым! Но паки царством возмещенья был семидневнонощный пир, тайн новоявленных мещенье разверстый в самых недрах мир: – рентгеновидно обличенной природы перстной единство. Первичный подлинник, сличенный с привычной копией всего.

Свидетель жизни иссяканья к застывшей цепи форм привык. Лиц опрометного избранья невероятен нам язык. Лишь древний видел расчлененье в живом причины всех начал и перемены воплощенья единым тайно нарекал. Но паки оборотень духов тысячерящаяся плоть – цель язней, жизней, зрений, слухов – всех нас касается господь. В ком?– в друге, в твари ль, в муже-ладе; в чем?– в глине, в древе ли, в лице ль... и молим мы ему и гладим, не ведаем, что это – цель. Из древних индий был мой кришна, друг-аватар: на крыше лоб подставив силам звездным, Миша – в миротеченья гороскоп –: седой и юный, оголенным, в ладонях солнца обожжен, в челне, ветрами оперенном, среди купающихся жен –: Таким –: движений мир и древний язык в устах, и глаз ожег,– плыл мимо берегов, деревень, как гойлем, глиняный божок. Обвившись диким виноградом, на острове лежали мы, цари желаний, вертоградом всех мудростей услаждены. Пир символов, духовных игрищ кимвалы – о, словесный хмель! О тел отяжеленных гиря и окрыленность тех же тел! Он – руки погружая в воды, я – погружаясь в облака,– о том, что век – венцом свободы, о том, что перстность как река, что мысленность побудит горе и кости воскресит в песке. Так мы обменивались гордо на нашем новом языке.

Любили вечности цветенье, где лоз библейских бьют ключи молитвенного омовенья,– тайн галахических ключи; где тишину замшелой речи, благословенья отчих рук с чертами ликов человечьих львы-ариели стерегут; где в агадические чащи за сернами вступают львы и где растут над жертвой чащи семицветущие стволы; где тленье гробового дыма в орнаменты растет, в слова, и выше,– и уже над ними – шум: бури лиственной права; и рог орнамента где серной зари – в зеленоголубом; – ползет на небо точкой сѣрной знак древний, ставший светляком. От вечной трапезы вкушая в веках глаголавших богов, мы шли, свободно выбирая от всех писаний цветников. А близкой древностью, которой корона в прахе наших ног,– был старцев пляс под свитком торы, ревущий шейфер – судный рог. Уставший Богом род: иаков, уставший с Богом спор вести. Неравность лет: нам, новым – знаков синайских молний не снести. Арф вавилонских также внове нам тяжесть в тяжести оков. Они же, ветхие в сионе,– для них все это – пыль веков... Избрав богоборений дело, мечтав две мудрости сличить в одну, сумел я только тело с другим свое соединить: сквозь гогот мстительных големов, преследовавших на мосту, достигли берега мы, ева, в ковчежце унося мечту...

Чтоб не была попалена виденьем вышним тварь,– духовной сей слепотой одарена она: скудельной, не греховной. А нам иной был страшный дар: разверстости на тайны ока – виссон из солнц, вселенский град на вечности горе высокой. В навершии надумных сил, блаженства длительности дивной свет невещественный явил соделыватель боговидным. Отъединенность возлюбя, вкушались, искупаясь, числясь, все, что окинуть можно мыслью, собравши в умный круг, в себя. И видели: где низость стынет,– в свой молнийный взираясь век, по скользкой от убийств пустыне грядет небесный человек. В десятилетнем несвиданьи, лишь суемыслья стихнет шум, те годы возвращает ум пленительным воспоминаньем. Мы были м.б. грубы – такими делало нас знанье, духовных видений труды и с крылоносными братанье. Тайн близость в легкосердый час кощунством речи обращает, и люди избегали нас, как смертный бездны избегает. Совлекшись века и одежд, любили мы скакать нагими, когда нагой хлестал нас дождь, скользя вселенной под ногами; совидцем на пиру богов трудиться духом в разговоре; бессилье человечих слов на шутовском пытать соборе; потом проект всезвездный – храм высчитывать в уединеньи. О, ангельское воспаренье, взносящее на крыльях прах!

От слова слава естества и лествица рукописанья. Нет песням большего родства – молитвенного послушанья... Дыханье слуха! – дышит персть и дышит дух, и прекращенье дыхания в обоих – смерть... Сияний умовых мещенье! Цветы мистических пустынь! Надсущный хлеб – всем хлебам высший! Ночь этой жизни провести дай сердцу с бодрствующей мыслью. Ей м.б. дано вступить с тобой на неземную сушу. Чтоб из ума не исступить, безмолвьем убезмолви душу. Во глубь себя сведи свой ум, когда же вкусит средоточья,– от сих сердечных мест и дум сам отделиться не захочет. Его блаженства надлежит питанья сердца сделать делом. Предел молитвенный лежит за тайны сущего пределом. Дыханья мерные пути – путь нисхожденья в душу Бога. Поняв сие, принудь войти молитвословье сей дорогой. И век придет: молитв слова биением сердечным станут, кровососущим током, тварь творящим псалмопевным тоном. Венец молитвенный велик. Вот гусль давидова! да видит ее принявший славы лик; и подражателя давида да чтут закон его ладов,– слов, звуков правило кованья: лицо есть ликов ликованье, как ладом есть твоя ладонь.

декабрь 1936

215

Новоязычник

Л. Гомолицкий – поэма – Новоязычник

тысяча девятьсот тридцать седьмой

Резец, кисть, лира – лавр убогий молвы, венчающий творца – бессмертные в вас жили боги и в этот смертный век конца. [О, вечный прах нетленных красок, паросских жил, согласных слов! Ковчег искусств – священных масок! Благословен ковчег богов!] От потопления словами, угроз костром, крестом, мечом они спасались здесь, меж вами, над герметическим ключом. И вот теперь, когда мы голы, монашеский отбросив жгут,– дохристианские глаголы питают снова нас и жгут. Как долго, мерясь общей мерой, вселенским счастьем в и вне,– мы распылялись глиной серой, превращены в толпу теней. Нас стерли б в прах, вселили б в глыбы – хор заклинающий, звучи! – все фанатические дыбы, все планетарные бичи. Но лебединость лир, чьи выи гнет сладко мудрость – глубина, нам сохранила вековыя невысловимых имена. И мрамор белизной высокой, белей, чем горний снежный пик, неликих сохранил безокий столь близкий – боговидный лик. И вновь медовостию вечной от смертной скорби спасены, в венок мы Дедов бесконечный в соцветье предков вплетены.

Фитиль, дарящий отблеск тельный,– светильник: в глинке огонек прозрачный, призрачный, скудельный, как жизнь,– подуть и – тьма: поблек. При нем я трапезою навьей – творог, орехи, хлеб и мед – делюся с предками и славлю ветшайшими деньми: Дед – Род! Дед – Лад! Ладонями прадеда в ладони люда – правнучат. Дохристианского завета мне древних мудрости звучат: в молельне мылся Бог и ветошь, отершись как перин верже, и процвела стеблем и цветом на междузвездия меже. И банный пар купавой ярью размыкан в ликом естестве, на берегах в костровом жаре, в моленых юных древ листве... Когда рождается младенец,– смотреть к нему приходят в дол три тени вещие Рожениц, с какою смертью в жизнь пришел Он,– семя ветхого посева, – в венок спешат его сплести – сам прорастает в жизнь как древо потомства цветом процвести. Вот вместо жизни вено-выкуп, веночек в тот же светлый круг кладу и вижу предков лики и тени от безвидных рук: к венку; касаются и гладят, перебирают, и в мольбе я чую веяние сзади: – будь тем, чем были мы тебе...

Как бы с собой, как бы с Россией – с сей тенью, вставшей из невья... Он умер ликой смертью или живет – все умер для меня. Друг! невещественно отведай от сладкой перстности: вот мед, вот навий хлеб, вот жизнь, вот – ведай – кипящих мыслей годомет. Я ждал тебя, чтобы из знанья хмель медной памяти пролить. Мы те, что полночью изгнанья готовы утра спор продлить. По эту сторону – дух пара витал над чашкой, сей уют! От чаш божественного пира вкушали мы,– от пряных блюд. Окно оттуда выходило в блаженства, в небо – крыш полет и ветр – бесед всенощных дело, под лет тяжелый низкий лѣт. Я новозападник, стремящий себя за грани расплескать, и ты – новоязычник, мнящий, как древний, ладуя, плескать и таинством сиих плесканий вернуть исчезнувшую тень... Девкалионовым метаньем творить из сокрушенных стен. И ныне, здесь тобой оставлен, забыв медовость всех веков, писаний лирность, ветхий ставень прикрыв, светильников венком, сим теплым жадным полыханьем для мертвых яства окружив, на их огнях слежу дыханье невидимых, единый жив. Вот покачнулися пламена, волос зашевелился вихрь. То – будущее на рамена мои – кладет ладони их . И прорицают и пророчат, и вижу! вижу новый мир. И длится до вершины ночи сей хладный навий вещий пир.

Ладони утешенье навьей, о, бороды прозрачной сень. – «Помимо хаоса, о тень, как лад обещанный прославить?» – В ответ –: жестокий ум и взгляд не скроют слабости подспудной; проект гармонии: будь рад, вкушайся и ликуй минутой. Сколь точно отражает грязь небесного огня лампады. Люби, плещи в ладони, ладуй, весельем сердца исступясь. Не учреждай суда: в нем злобы вихрь зреет... глинка! умались! следи за каждым шагом, чтобы не повредить лица земли... Еще взволнованно движеньем губ –: «сколь скудельны, голы вы...» О, дидактическое пенье над колыбелью головы.

Я слышу тяжкий шаг веков, народов вижу я движенья, новоязыческих жрецов на площадях богослуженья. Ристалищ золотую пыль и благость таинств возрожденных – ярилин тот же пал и пыл, но тяжестью времен смягченный. Строй стройных юношей и дев, лавровенчающих трибунов. Войны ручной орел и лев, мир – псалмопевческие струны. Столп солнцем позлащенный дня, венки, плащей крыленье, лики и перед ликами огня припевов ладующих клики. О, возвращенный рай, о, плат небес, спустившихся на землю, о, ветхий род, опять крылат... Я вижу, слышу... внемли! внемли!

Тепло на печке ест известку, растет темнеет и молчит. К его прислушиваюсь росту и ущерблению свечи. Свечи – моей! сей! перстной!– жизни: дохнуть – и залетейский сон приускорен, из ночи брызнет: лëт света летой окружен. Но не дышу, длю тайну, мыслю, спешу представить жизнь, и вот – сей памятник! слова и числа! пред взором мысленным встает. Небесной лирности послушен, – писаний древности семь струн! – будя перстом их строй воздушный, искал ответный в перстном строй. Мне мне был дан дар слов прелестный, яд мысленный словесных жал. Покорен лирности небесной, я древность-только-отражал. Мой дух тому тысячелетья в навершии дышал веков. И должен будущим воспеть я сей пир стихий, сей круг венков.

январь 1937

216

В нави зрети

Резец, кисть, лира – лавр убогий молвы, венчающий творца – бессмертные в вас жили боги, и в этот смертный век конца. От потопления словами, угроз костром, крестом, мечем они спасались здесь меж вами, над герметическим ключем. И вот, теперь, когда мы голы, монашеский отбросив жгут,– дохристианские глаголы питают снова нас и жгут. Как долго, мерясь общей мерой, вселенским счастьем в и вне,– мы распылялись глиной серой, превращены в толпу теней. Но лебединость лир, чьи выи гнет сладко мудрость – глубина, нам сохранила вековыя невысловимых имена. И мрамор белизной высокой, белей, чем горний снежный пик, неликих сохранил безокий столь близкий – боговидный лик. И вновь медовостию вечной от смертной скорби спасены, в венок мы Дедов бесконечный, в соцветье предков вплетены. Свидетель жизни иссяканья к застывшей цепи форм привык. Лиц опрометного избранья невероятен нам язык. Лишь древний видел расчлененье в живом причины всех начал и перемены воплощенья единым тайно нарекал. Но паки оборотень духов – тысячерящаяся плоть! Цель язней, жизней, зрений, слухов – всех нас касается Господь. В ком? – в друге, в твари ль, в муже-ладе; в чем? – в глине, в древе ли, в лице ль... и молим мы ему и гладим, не ведая, что это – цель. Фитиль, дарящий отблеск тельный,– светильник: в глинке огонек прозрачный, призрачный, скудельный, как жизнь,– подуть и – тьма: поблек. При нем я трапезою навьей – мед в черепке, творог, вино – делюсь с ушедшими, их славя – ветшайшего денми венок. Друг! невещественно отведай от сладкой перстности: вот мед, вот навий хлеб, вот жизнь, вот! ведай! кипящих мыслей годомет. Я ждал тебя, чтобы из знанья хмель медный памяти пролить. Мы те, что полночью изгнанья готовы утра спор продлить. По эту сторону дух пара витал над чашкой! душ уют! От чаш божественного пира вкушали мы – от пряных блюд. Окно оттуда выходило в блаженства, в небо – крыш полет и ветр – бесед всенощных дело, под лет тяжелых низкий лѣт. Я новозападник, стремящий себя за грани расплескать, и ты – новоязычник, мнящий, как древний, ладуя, плескать и таинством сиих плесканий вернуть исчезнувшую тень... Девкалионовым метаньем творить из сокрушенных стен. И ныне, здесь тобой оставлен, забыв медовость всех веков, писаний лирность, ветхий ставень прикрыв, светильников венком, сим теплым жадным полыханьем для мертвых яства окружив, на их огнях слежу дыханье невидимых, единый жив. Вот покачнулися пламена, волос зашевелился вихрь. То – будущее на рамена мои – кладет ладони их . И прорицают и пророчат, и вижу! вижу новый мир. И длится до вершины ночи сей хладный навий вещий пир.

Январь 37

Ермий (1938)

Л. Гомолицкий

ЕРМИЙ

вторая книга стихов

217

где взвеявши седины тучам на горней трапезе богов ямб возливал из кубка Тютчев там ныне гордый век тревог в паросские грохочет уши томителя приятных лир гром гомерический обрушив в спор в распрю обращает пир гремит: воспеть не петь должны бы но лиры ль к буре применить: крушений рушащие глыбы и – песнь струнящаяся нить метафорическая мирность сновидной лирности туман и вихрь времен жестокий в м i рность отмерянный в блаженство нам

218

пыль дней толпа доличный камень согретый сонцем под стеной и вдруг над прахом этим пламень и взрывом воскрешонный ной потопный век крушений войны в пространствах возмущонных чолн а не ковчег мирами полный мир с детства громам обречон омолнийный приподнят в воздух гонимый в край из края лист так бледный отвлечонный рос дух скитался наг меж диких мест но и такой уже не с вами прозрачной заслонясь рукой я падал на согретый камень в убогий солнечный покой

219

семижды ложем океанов был сей равнинный круг осок пал на хребет левиофанов здесь первый ноев голубок пласт мела прободен могучим здесь бивнем с повестью рун о том как в небо взято тучам вод мезозойское руно: плывет в земных веков жилища стадами белых черепах и катятся уже с кладбища копытам козьим черепа и жолтым зеркалом – веками над понтом рунным отражон, ковчег здесь вел вчера над нами к парнассу туч девкалион.

220

совидцев бледных поколенья богаты бедностью своей был вихрь российский средостенье веков умов сердец страстей из апокалипсиса в долы по черепам и черепкам трех всадников вели глаголы немым неведомые нам я зрел: передний бледный всадник скакал через цветущий сад и белый прах цветов и сад сник в огнь в дым в сияние – в закат но поутру вновь пели пчолы был страсти жалящий язык: следами Данта в гром веселый в огнь вещный – вещий проводник лишь отвлекали кровь касанья стволистых девственниц – припасть березе поверяя знанье: всë равно Бог – Бог равно страсть

221

три племени – три поколенья не временем разделены в стихиях в буре по колени ведущие раздел – они три поколения – три дела судьбою старшего стал меч судьбою младшего стал матч в ристалищ пыль и лавр и тело а нам достался луч – высот над миром чистые скрижали мы шли из века в век мы знали высокий горний переход пропят поят размыкан миром так в распре ликой брат Загрей и с луко-лавро-носцем-лиро и с добрым пастырем теней

222

на диком отрочестве нашем срок выжег огненный печать о! смерти кроющая пашни тяжелокрылая печаль был черноогненного феба дыханьем страх земли палим а нам – волчцы златые: неба стезя по ней ступали мы мы шли свободно выбирая меж всех писаний цветников от вечной трапезы вкушая в веках глаголавших богов

223

два чорных кратера созвездных страж времени держал был ток меж ними огненный: не тек разил соединяя бездны мы ждали жизни а пока не в жалобу не в мрак не в плети но в мудрость шли нам апока- липсические годы эти прозрачнясь мы теряли вес пока учился смертник ползать нашли божественную пользу вне-временье открыли в без- мы знали труд – на трут ударом кидать в прозрачный крин-ладонь свет и труда высоким даром фаворский высекли огонь

224

чтоб не была попалена виденьем вышним тварь – духовной сей слепотой одарена она: скудельной не греховной а нам иной был страшный дар: разверстости – на тайны – ока виссон из сонц, вселенский град на вечности горе высокой в навершии надумных сил соделыватель боговидным свет невещественный явил блаженства длительности дивной отъединенность возлюбя вкушались искупаясь числясь все что окинуть можно мыслью собравши в умный круг в себя и видели: где низость стынет в свой молнийный взираясь век – по скользкой от убийств пустыне грядет небесный человек

225

дано отмеченным бывает сойти в себя в сей умный круг в такое в где обитает тысяче-лик-крыл-серд и -рук царь нижнего коловращенья из узкого в безмерность вне путь указующий из тленья в виденьи, в'иденьи и сне не праотец ли множа перстность путь смерти пожелал открыть (чтоб показать его бессмертность и в светлость перстность обратить) на брег опустошонной суши в плеск герметической реки где в уточненном виде души неточной персти двойники

226

наш древний Род или Шаддай над планом жизней бдел ночами но светлость некую душа в себе содержит от начала мир невещественный тая с годами возвышает голос и тайный свет уже тот – я держащий огнь в ладони голой. используй время! голод в пост преобрати вкушайся слушай и древовиден будет рост посеянной вселенной в душу в тоске свободы и тюрьмы пророческим предупрежденьем был сей завет и поколенья его отвергли но не мы что нам за это! отчужденье – двуострый избранных меч ты – соблазны самоутвержденья опустошенья и мечты.

227

пусть эту жизнь свою дострою до дней когда в глазах судьбы уитмэновской бородою обкинусь – пухом голубым ее душистое касанье полутелесность мудрый дым покажутся ли осияньем им персть избравшим молодым но паки царством возмещенья был семидневнонощный пир тайн новоявленных мещенье разверстый в самых недрах мир рентгеновидно обличонной природы перстной единство первичный подлинник, сличонный с привычной копией всего

228

мы были м.б. грубы такими делало нас знанье духовных видений труды и с крылоносными братанье тайн близость в легкосердый час кощунством речи обращает, и люди избегали нас как смертный бездны избегает совлекшись века и одежд любили мы скакать нагими когда нагой хлестал нас дождь скользя вселенной под ногами совидцем на пиру богов трудиться духом в разговоре бессилье человечих слов на шутовском пытать соборе потом проект всезвездный – храм высчитывать в уединеньи праангельское воспаренье взносящее на крыльях прах

229

врастающий в небооснову нам корень жизни зреть дано, исток невысловимый слова, его гномическое дно. бессмертные все эти слоги: Бог – страсть – смерть – я слагали тайнописью строгий начальный искус бытия

230

от слова слава естества и лествица рукописанья нет песням большего родства молитвенного послушанья дыханье духа – дышит персть и дышит дух и прекращенье дыхания в обоих – смерть сияний умовых мещенье цветы мистических пустынь надсущный хлеб всем хлебам вышний ноч этой жизни провести дай серцу с бодрствующей мыслью ей м.б. дано вступить с тобой на неземную сушу чтоб из ума не исступить бессмертьем убезмолви душу во глубь себя сведи свой ум когда же вкусит средоточья – от сих сердечных мест и дум сам отдалиться не захочет

231

ума блаженства надлежит питанья серца сделать делом предел молитвенный лежит за тайны сущего пределом дыханья мерные пути – путь нисхожденья в душу Бога познав сие принудь войти молитвословье сей дорогой и век придет: молитв слова биением сердечным станут кровососущим током – тварь творящим псалмопевным тоном венец молитвенный велик вот гусль давидова да видит ее приявший славы лик и подражателя Давида да чтут закон его ладов слов-звуков правило кованья: лицо есть лик возликованья как ладом есть твоя ладонь

232

свидетель жизни иссяканья к застывшей цепи форм привык лиц опрометного избранья невероятен нам язык. лиш древний видел расчлененье в живом причины всех начал и перемены воплощенья единым тайно нарекал но паки оборотень духов – тысячерящаяся плоть цель язней жизней зрений слухов – всех нас касается Господь в ком! в друге в твари ль в муже-ладе в чом! в глине в древе ли в лице ль и молим мы ему и гладим не ведая что это – цель.

233

от мрака хладного фиалок надгробная душиста тень день полным грозовым фиалом на дне скрывает кость и тлен и друг на корточках вникает смесив писанья всех веков праматерь смертная какая возжгла светильник в 7 грехов уединительные слезы в отъединеньи были мы и по лесу бродили козы щипля фиалки и псалмы

234

в миротеченья гороскоп нагой в загаре чорном рая друг – юный седовласый – лоб в жердь рулевую упирая плывет омыт и обожжон стих бормоча бхагавадгитый среди купающихся жон пусть прячут гневные ланиты плывя на остров голубой разбросить в травяной прибой там тел отяжеленных гири и окрыленность тех же тел чья мысленность побудит горы и кости воскресит в песке

235

обвившись диким виноградом на острове лежали мы цари желаний вертоградом всех мудростей услаждены тот – руки погружая в воды тот – погружаясь в облака,– о том что перстность как река о том что дух венцом свободы томящее к полету прах предведенье предвоспаренья пир символов тайнореченья кимвалы – крыл словесных взмах

236

черны блестящие лопатки и черепахи черепов в песка и плеска перекладке на белой зелени брегов а в той же пестроте искусства снов огненных береговых: сухих стекляшек дождевых просыпан холодок на чувства раздвоен зреньем опрозрачен нагой на брег всходящий друг и виден мир ему в придачу сквозь плоть загар его и дух в том мире рог коровы пьющей крушит плеща тростник цветущий сереет радуга веков дугой взнесенная от рога на фиолетовых отрогах огнегремучих облаков

237

вращеньям лиственным внемли ласкай стволы живые рощи – ты сам исходиш из земли чем исходить ее берешся два корня белых – две ноги бежавшие недвижья вечных, премудрой мысленной туги и с тайною нетленья встречи сколь те стволистые мудрей: дыханье лиственные горы качает вознося стволы в неисследимые просторы

238

рамена оперяет лес хвостами бьют дрожа деревья крепя замшелый зимний вес в горневоздушные кочевья лоб холодит отзвездный ветр зодиакальным поворотом сближенья вещие планет холодным покрывают потом доличный огненный песок космический застывший хаос коловращенья тайны на ось земли примерянный поток кто страшною какою силой взял пятипалой и поднес и бросил над пустым в воскрылый дабы висеть ему по днесь

239

лиш там, где клуб корней кишащий где глинка божья человек в аллегорические чащи стремит олений мыслей бег там только – серцем перстным девий пред вечным ужасом спасен: ему объятьями деревья ему и звезды – токмо звон валов прохлад благоуханье земли отдохновенный мех волов тяжелое дыханье вихрь солнечный от вздохов тех и в расколдованные чащи в лес от фиалок голубой псалмы бормочущим парящим незащищенною стопой –: о обиталище движенья виталище для тихих крыл полутелесные растенья Ты благом взмахов усладил за гусли дикие природы цветник небес несмертье трав отмеривший дыханью годы аминь во веки в роды прав

240

взлетает камнем тяжкобелым на бездный край ночной луна над понтом лунным точно мелом черта земли обведена там между дымными холмами в полях посеяно зерно: уже касается костями земли до них обнажено но прорастает в воскресенье росточек мысленная тень давая знать о том волненьем тревожащим живущих день пласт связок кровеносных стеблей с душой неразделенный труп я чую ночью влагой губ то веянье: грядут – на мебель садятся видятся шуршат листают на столе страницы творя в молитвенном творится сияний мысленных праща и сей костей живых орган гремит симфонией в селенья где воскресенья чает круг в меня вселившейся вселенной.

241

в густом луче голубоватом – плоть духов там полуплотна – сквозится блюдечко с салатом на грубой ткани полотна (1939)

242

сквозь тютчевской природы тучи сны-смерти-мудрости-века отсекший в детстве прядку лучик опять приложен у виска (1940)

243

тепло на печке ест известку растет темнеет и молчит к его прислушиваясь росту и ущерблению свечи поверхность ребер серцем зыбит и тонкой стpyйкой мысль как мост над лбом холодным – вздохом выбит той мысли древовидный рост и мысленных древес палаты полны цветов глаголов птиц под шагом предков лягушата попискивают половиц

244

фитиль дарящий отблеск тельный светильник: в глинке огонек прозрачный призрачный скудельный как жизнь: подуть и тьма – поблек при нем я трапезою навьей – мед в черепке творог вино – делюсь с засветными их славя ветшайшего деньми венок вот покачнулися пламена волос зашевелился вихрь то будущее на рамена мои кладет ладони их и прорицают и пророчат и вижу! вижу новый мир и длится до вершины ночи сей хладный навий вещий пир

245

М.Р.

друг невещественно отведай от сладкой перстности – вот мед вот навий хлеб вот жизнь вот ведай кипящих мыслей годомет окно ты помниш выходило в блаженства в небо – крыш полет и ветр – бесед всенощных дело под лëт тяжолый низкий лет и ныне здесь тобой оставлен забыв медовость всех веков писаний лирность ветхий ставень прикрыв – светильников венком сим теплым жадным полыханьем для мертвых яства окружив на их огнях слежу дыханье невидимых единый жив

246

о бороды прозрачной сень ладони утешенье навьей помимо хаоса о тень как лад обещанный прославить в ответ: жестокий ум и взгляд не скроют сладости подспудной – проект гармонии: будь рад вкушайся и ликуй минутой над колыбелью головы о дидактическое пенье! ещо взволнованно – движеньем губ: сколь скудельны голы вы

247

премудрые творю я вещи предав безумию свой ум трещат светильники зловеще растет инобытийный шум в магическом уже тумане клубящиеся предстают тысячерится тень на ткани стола где возлежат и пьют смех молнийный холодным треском и гул ответствует огням и падает на скатерть веско ладонь грохочущего нам

1938

248

ОДА

парнасский склон Омир шум лир в крылопареньи одическом: на русский клен слетали сирины прельщенья парнасских девушек венок у мурманских брегов студеных с читалагайской высоты наш таинственник муз мечты им воссылал в непревзойденных парящих пламенных строках – начальных нежной русской музы: ложноклассические узы на грубых варварских руках и только раз шумела лира Дыханием Господних Уст раз – под перстами Гавриила от века свет Пленира! пуст лиш ночью где-то на дороге коловращенья беглецу дано видение о Боге кибитка к тайному крыльцу бег от богов земных – Плениры – от гордых глав градов – от сел в навершии надумных сил в навершии российской лиры там в глуш не стиксову едва там в светлость тесную лампады вошли миров иных громады почти несмертные слова прославивший словами слог невысловимый: чьим верховным и первым словом было Бог державно лиры шум греховный преобративший в святсвятсвят как стены облетает свет от огненного водобега узревший и слыхавший Бога такой какому равных нет соделывая боговидным тот лад столетья пережил что он в парении безвидном на прах бумаги положил от глаз его ненасыщонных глаз током слезным орошонных ещо ручьится умный свет на лëт – полетом освящонных его ему загробных – лет с тех пор мы два познали мира живя в одном паря в другом громов исполненная лира и звуков скудное вино перстом нам кажет страх на оный недоброхотства след стихий но если рушатся законы миродвиженья – есть стихи лиш песнь в безумие в усталость весть смеет смелую подать огромность каждую и малость очеловечив сочетать и языком символов чистым творить в высоком складе слов из стихотворца одописца читателей–богочтецов

–––––

и я был в отроках направлен в ту пустынь рифм и связь существ там зрел в навершии поставлен одических и диких мест Добротолюбия законом российской светлостью стихов в том облачном отвечном оном к богооткрытию готов а ныне стихли леты – боги жизнь нудит должно быть и я длю сквозь тяготы и тревоги пустынножитье бытия взгляну назад – зияет бездна до стиксовых немых полей вперед взгляну – там тот же без дна провал зодиакальный вей но и в сей час в вей внешний взмаха последний отпуская вздох просить я буду: в персты праха подай мне ближний Оду Бог

1938

249

«ДОМИК В КОЛОМНЕ»

в тот домик вещих навождений опасных шуток пиерид куда был завлечон евгений сей предок невских привидений где бес приняв служанки вид тайком щетину брил с ланит где и поныне простодушно картонный самовар радушно вьет пар бумажный и за ним где мнится Пушкиным Тувим в тот домик смытый наводненьем прибитый стиксовой струей к несуществующим селеньям кочующим в земле чужой пир иностранных философов и разных непростых гостей сзывает нынче Философов – в сень зыбкую родных теней идет улыбки расточая (за ним выносит Коваль плед) жмет руки лица примечая на нем по-старчески берет без пальцев старые перчатки но сей скитальческий наряд венчают гордые повадки но реч резка но зорок взгляд он сам собраньем руководит калач сам режет он и уж готовя выговор находит философическую чуш круг неучтивейших проделок: зачем оратор вздор понес зачем на донышках тарелок картонных Чапский чертит нос Чехович точит эпиграмму я «протокол» строчу упрямо Бэ тяжкодумит Зэт косит через плечо на чьи-то косы когда решаются вопросы времен последних – в нас вперен глаз вопиющего с испугом и мировой оксиморон топорщится квадратным кругом вонзен пытливохладный взгляд в сей строй идей им здесь сличонных соединенных в дивный ряд и без пощады обличонных не буколический приют – пресс умозрительной машины все исторические вины все тени ожидает тут так посреди своих скитаний укрытый мглой богини дланей глубин познаний новых из смотрел на пир чужой Улисс

1938

250

ВСТРЕЧА

Священной Лире

три поколения с улыбкой в мигнувший объектив глядят что миг неповторимый зыбкий минутной встречи вертоград на лицах солнечные пятна все что превратно невозвратно – запечатлеть бесстрастно рад волынской пустынки отроги где внук Никитушка растет куда ещо нисходят боги вкушать оставив лиры мед где демоны на состязанье под видом гневных пиерид слетаются и кифарид магические заклинанья забытый смертными творит он тайночтец и ясновидец сновидец гностик орфик маг божественных пиров совидец таинственных хранитель благ сюда пыля на мир на травы минуя тыкв гигантских бус в полях разбросанные главы меня проносит автобус на крайний холм земли взлетает и в клубах пыли оставляет в пещ огненную бросив дня но Александр Алексеич рукопростертый возникает из клубов пыли на меня смешок стыдливый полупряча лобзает и грядем в поля – какая милая удача отшельников смиренных для! – вот здесь трудятся мирно пчолки мед сладок только жала колки вот виноградник мой растут три лозки прозябая тут в порядке всë: дождался платы богов поденщик их – пиит оспорить смевший пиерид а вот домашние пенаты и входим в бедные палаты крылечком ветхоньким где дух осенний яблочный и мух пыль подымающих крылами столпы идущие над нами встающие рядами волн поля – внизу Горыни змейка увенчанный древами холм и на краю его скамейка отдохновенья и бесед тиш скажеш? тиш но почва эта таит засветный узкий след не верь смирению поэта когда из за копны вот вот бесенок рыжий рожки кажет то выглянет то пропадет пусть мне хозяин после скажет что то зайчиха а не бес а лесовик который лез ко мне косматый и рогатый клокочась мохом точно ватой в ту ноч? он то же? тоже дух! а рама с сеткою от мух – кем в сетке бреш пробита! шкуру кто шерстью ободрал на ней? и страшно страшно мне ей ей за пахоря лазури Юру он вечно сонный грезит раем крылатым роем окружаем он сомневается: стихи – ведь это демонов ловитвы ещо пытается грехи метафор превращать в молитвы но бес поэзии прельстив уже творит из жизни миф со мной язычником сближает а в это лето соблазнит места узнать где кифарид с богами тяжбу продолжает уже Кондратьев с ним идет смешок стыдливый полупряча ему задачи задает ещо ещо одна задача экзаменаторский смешок а с камня хмурится божок крылит над садом эвменида бежит в Горынь толпа менад Горация и Эврипида седые имена звучат – вторая Юрина натура и выдержал экзамен Юра теперь спешим направить мы в век золотой из нашей тьмы совидца Первого Свиданья последние воспоминанья следить не отрывая глаз об Анненском его рассказ о днях ещо начальных Блока – его не ценит так высоко в духовном строгий кифарид: вотще прославился пиит о многих славах преходящих но Брюсов – Брюсов это был маг из блаженных настоящих смирителей стихийных сил едва ли этой ночью спится хозяину и нам не в сон спросонья муха устремится в струну гитарную и звон засветный постоит над нами мы в круге волховском стихами магически очерчен он: в них клики диких заклинаний судьбу Загрееву гласят мешаясь с воплями камланий болотной нечести бесят в них Матери непостижимой в веках блаженно недвижимой цветет небесный вертоград меняет утленькую форму метрических первооснов в магических системы формул орфическая сила слов но нас сообщников союза хранит таинственная муза сей сладкий демон красота бессонная томит уста

1938

Примечания

есть книги для автора почти «телесные» пусть с печатью бедности и незавершения но которые ему нельзя иначе назвать как именем «живым» человеческим – не назвать а наименовать

таким для меня этот косноязычный второй сборничек стихов

имя ему Ермий я нашол в святцах1 Бог вестник как его переводят и святцы добрый пастырь теней Ермий властвует над душами освобождающимися свободными от тел – он спорил троекратно с братом Аполлоном соперничая ему и в песне –: не лад гармонии (и не дионисова трагедийность также)2 не песнь но песнопение его слава3

в русской словесности преображают реч архаизмы – церковнославянизмы ассоциируясь с языком богослужения – отсюда в предлагаемых стихах столько архаических «трудных» «диких» отжитых речений:4

они не красивости стилизации и обязаны не причуде но суть неизбежность стояния при чуде все из источника неиспользованных глубин и роскошей напрасно (хоть благодатно п<отому> ч<то> чем забытее тем теперь неожиданее живее) забытого русского словесного творчества5

––––––

«ДОМИК В КОЛОМНЕ» – литературный кружок существовавший одно время (34-5) в Варшаве – «старшиною» его был Д.В.Философов

Тувим Юлиан известный польский поэт переводчик Пушкина

Чехович польский поэт молодой (в то время)

Чапский Иосиф польский художник – был в «правлении» кружка

Коваль редакционный курьер

––––––

ВСТРЕЧА – В 37-8 гг. в Варшаве вышло несколько стихотворных тетрадочек под знаком Священной Лиры

в ядро этого лиш начинавшегося дела я привлек А.А.Кондратьева «совидца» цветения русского символизма и едва окончившего тогда гимназию Юру Клингера – он дебютировал в первом выспуске СЛ сборничком Небесный Плуг

в 38 г мы втроем встретились в именьи А.А.на Волыни плодом этой встречи вышел наш общий сборник – об этой встрече и предлагаемая шуточная поэма

кроме наших в выпусках СЛ вышли стихи Чегринцевой – Строфы и Иваска – Северный берег

Притчи

251

шумят метрические воды пиррихия ладьи на них в ритмические непогоды метафорический жених плывет и ббб склонили выи грозит глаголь – сверкает эммм взрываются миры иные из черточек бегущих схем и черточки уже чертами полузнакомыми летят чертя крылами и четами в излете домы предстоят и на летейском черном крине у крайней мысленной черты плывущие из тьмы витрины провеивают вдруг черты течет рифмованным теченьем по рифам – с тенями ладья кассир полупрозрачной тенью за отраженьями стекла в прозрачной камере гуляет чертя задумчивое икс металл звеня о брег стекает в ладьями населенный стикс

252

гиперболическая птица на крыльях варварских несет скудных поколений лица выспренний страшит полет диких сих сопоставлений свергающихся воспарений смущенным не преодолеть: холодных выводов сомнений горением да не согреть а там – вздох бурей вырастает зерно мирами процветает сталкиваются слова: гремя кремнями высекают из скрежетов – смысл естества

253

в сад сно-в'иденья молчащий крылатый ветвь души несет хтонические ропщут чащи воздушный воздыхает свод аллегорические дива грядут преобразуя ум их одеяния счастливый блаженный источают шум математическою славой по предначертанным кругам ведут налево и направо следы их к мысленным брегам где опершись в венках о лиры в задумчивости возлежат былой гармонии кумиры и кормят вечности орлят

254

аллегорическим скелетом под ношей рунною и вот в сем виде пастыря вдоль леты в сем виде доброго идет от закоцитных вертоградов с серпом навстречу лунный жнец: путь грозной вдоль небесных градов следит задумчиво отец кругла межзвездная дорога: град овна девы и весов град скорпиона козерога стрельца тельца и близнецов где древа в тверди коренятся где твари тленья не боятся где триумфаторы грядут где звездные весы кренятся и девы в мир эфиры льют где выползли из стикса раки чудовища разверзли зев где в герметические злаки бредет зодиакальный лев и горние господни руки гномический роняют сев а севы словом прорастают над словом в седины вникают персты прозрачных мудрецов и из могилы процветают колосья ветхих мертвецов

255

вот в облаках ночных по пояс гуляет с евою адам взирает долу беспокоясь прислушиваясь к городам созвездного плода вкушая – катится желтый лунный плод – муж падает того не зная твой! смерть! предъощущая пот – да просто он какой-то пресный: так сморщившись жене – адам и падает на склон отвесный надкушенная часть плода и озабоченная ева нагнулась подымая плод где призраком познанье – древа крылами – замышляет взлет: но гадами они – корнями навек сопряжены с землей! безлетное! вращай крылами в бескрылом гневе землю рой

256

сегодня в ночь на воскресенье луна расторгла небеса земли производя трясенье и стала приближаться к нам пылая багровели дали взывая громовой трубой а матери еще рожали и где-то шел последний бой вдоль берегов ночного стикса на плаху смертников вели и также! с этим смертный свыкся! стояли души на мели но с мертвыми уже живые смешались – из окна слежу как обезглавленные выи мелькают между шляп внизу воскресшие играют детки о смерть! где мудрый твой ужал! и в саване какой-то ветхий стуча костями пробежал безвесны стали персть и души и призрачны – преграды тел тогда закрыв глаза и уши я у стола бездвижно сел: хотел в уме представить снова вкруг точки движущийся свет – неколебимую основу удобнее которой нет хотел представить вновь над нами уютный звездный очажок и – столь неверна наша память – представить ничего не мог

257

ущербный недовоплощенный огнем небесным заклейменный средь страшных каменных высот муж под пятой тяжелой прятал свой взор от мировых красот и шла невидимая пря там: светлейший луч лазурный сот упрямую бороли темность окрывшую и язь и слух: на переходе диком дух явил малейшему огромность: – что каин ты меня бежишь (oрганом пронеслись глаголы) в гроб ограниченного лишь? когда простерты духу долы и слуху ангельская тишь! лей очищения водицу в семистволистую цевницу всели 7 притч и 7 услад возрадуй звездный вертоград! но защищаясь прах не слышит и прячет темное лицо – а дух уже наклонно пишет зодиакальное кольцо прах в дол но силой опрометной дух принимает вид дерëв ручьится сенью перелетной исходит в голосе быков – в руне пасущемся по склону в руне текущем в голубом и в мëдной чистоте студеной где пенится струя лучом и жажду гордого пытает всë: плечи очи и ручей и вот цевницу уж влагает в персты жест властный и ничей и свищет птицею цевница цветет богозвучаний град и родов лики нимбы лица засветный покидают град на срок вновь обретая тень и вот – призрака незримый зрак вперен в склоненные колени свистящего усладно так и слушают священно роды как бег включает песня та в ключ – буколические воды гномическая чистота

1937 – 1938

ПРИТЧИ

258

на куче мусора с весами с распущенными волосами кассандра взвешивает мир вот золотник любви и тленья вот праха звездного цветенье вот становления эфир не хочеш ли о смертный персти при видимости тех что вне! глоточка огненного тверди прогулки к деве на овне иль камушка засветной суши с брегов сновидческой реки где в уточненном виде души неточной персти двойники

259

1(8)

нас демоны прельщают в чувствах без плоти повторяя прах нам явлены они в искусствах виденьях виденьях и снах в чертах ли ангела сапфирных в касаньях призрака ль руки явлений мирных иль немирных прельстительные двойники сновидцу отворив могилы магические вздув огни сообщники великой силы играют ликами они но и в личинах полумнимых блаженно нам узнать былых забытых преданных любимых и с ужасом коснуться их

260

2 (9)

туманы входят в зеркала луна курится в белом кубе и только в пустоте угла чернеет принесенный в шубе лежит стоический мудрец на гробовом сосредоточен на лбу положен знак конец солнцеобразен четок точен опоры в вещном ищет глаз мутнобезумен и печален и лиш во сне в последний час мир несомненен и реален

261

3 (10)

сновидцу явленное действо прельщающий все чувства сон а тут готовится злодейство и кознями он окружон но дева страшного виденья по полю синему идет и лик луны сокрытый тенью скользит в засветный небосвод взирает белая Паллада из тьмы музейной на звезду душа без перстного наряда блуждает бледная в саду там белые проходят веи и корни чорные ползут и в чаще голубой злодеи скрывают свой поспешный труд

262

4 (11)

уснул доверчиво живой луна коснулась одеяла над отделенной головой сошлися вечные начала смерть говорит: я у живых прислушаться люблю к дыханью а жизнь:– то вечный дышет в них готовясь вечно к умиранью в безмолвии и тишине стоят над спящим братом сестры и видится ему во сне блаженства неоткрытый остров

263

5 (12)

в тумане сонца розоватом засветное луной сквозит в косматом крылом и рогатом высокий бледный лик открыт сквозь сон сквозь сросшиеся веки слепому явлен внешний план где белые стремятся реки на камни чорные в туман в нем призраки парят спасенья безгрешный грешным обличон и в страшном мраке пробужденья со стоном воскресает он

264

6 (13)

вот меркнет лунный зрак в золе в бесцветном охлажденном оном чернеют камни на земле засветным скованы законом спасенья позабыв слова лунатик в пропасть упадает воскресшая опять мертва забывши снова вспоминает и на лицеприятный суд рассвета юноши все в белом ее прозревшую ведут ее облекшуюся телом

265

7 (14)

к раскрытым язвам звездный перст готов целительный вернуться лежит протянутая персть не может простонав проснуться сияет слабая рука упавшая на одеяло и ущербляется начало и в мире вспять текут века ещо откроется спасенной змеиная природа рыб застонет в грëзящем бессонный затеплется прозрачный нимб двухмерною неликой тенью сойдет по лествице могил в прямоугольные селенья начальные пределы сил

266

1 (15)

на камне черством он сидит травинку мертвую срывает у ног его по спинам плит песок шипя переползает но проницает смертный взгляд светило камень и травинку и тайны внешние томят скудельную господню глинку и хоть подобен он живым и грешен и умен и тленен безблагодатен неблаженен они сторонятся пред ним страшатся как засветной тени а он сидит глаза смежив в сиянии осенней сени ещо не мертв уже не жив

267

2 (16)

косматой львиною ногою рогом быков крылом орлят и ликов демонской красою смыкается земной квадрат течот рифмованным теченьем по рифам – с тенями ладья кассир полупрозрачной тенью за отраженьями стекла в прозрачной камере гуляет чертя задумчивое икс металл звеня о брег стекает в ладьями населенный стикс

268

3 (17)

художнику откроют евы земную сонную красу но слышатся земле напевы в предутреннем немом часу здесь призраком сквозится пища здесь плотностью страшит призрак пресыщены лежат кладбища томит зодиакальный знак безгрешны новые народы и юноши спешат в поход о материк воскресшей оды бьют дива отвлечонных вод и кровью смешанною с шерстью чернеет белокрылый храм где жертвенной горячей перстью живые предлежат богам

269

4 (18)

на одеяньи девы знаки шевелятся глаголет ткань но упадут они и в мраке коснется обнажонной длань рассыпятся звеня по полу миры зодиакальных бус ногою теплой о глаголы отступником я оступлюсь и скорпион в пяту послушный богам и мудрым уязвит на волнах плоти безвоздушной ладьею белый серп скользит в ладье над телом лук и стрелы сжимает в тишине стрелец с огнем в боку от смерти белом ладье предшествует мертвец

270

5 (19)

в том розовозеленом мире аллегорических прикрас где правосудие в порфире не видя взвешивает нас где мерой прописною веса душ соблюдается закон математического леса среди расчисленных колонн на древе голубом повешен муж опрокинутый висит блажен преображон нездешен презрен неотражон забыт но если есть такая малость в миру как смерть любовь и сон в мирах как вечность и усталость причиной сим причинам – он

271

6 (20)

над бездною ночной плывет отважный парус совершенства под ним отчаянье живет пред ним дразня кружат блаженства но чаша звездная пуста в руках слепого водолея и истомленная чета кормило держит цепенея вот плоть супругу говорит о смерти о грехе о хлебе а тот нахмурившись следит последнюю звезду на небе

272

7 (21)

вхожу в полуночные недра где звездная сочится грудь но обнажонная по бедра мне мудрость преграждает путь смотря как вид ее безумен воскресший кажет мертвецу а тот – язык его заумен и бледность ветхому к лицу с приставшими к власам комками он силится взглянуть на нас как туча белая над нами сверкающий разверзла глаз во тьме горят ещо видений одежды розоватость тел но мертвецу сей мир явлений – прозрачный теневой предел просвечивают в формах знаки кружит небесный гороскоп и воют в ужасе собаки и звезды охлаждают лоб

1936-1938

273

0 (22)

от крова остается печ кровать скелетом и порог беглец с дороги должен леч пусть отдыха не знает рок за колесо хватает Буг Бог с берегов зовет назад беглец певец воспой сей круг когда уста небес гремят кто ты где твой заблудший дом что ты в борьбе полубогов тесней пространство с каждым днем все ниже голоса громов Сатурна одинокий глаз глаз немигающий открыт на судьбы чорные на нас на тайны сокрушенных плит

1939

<ПРИТЧИ>

Цикл второй

274

перед лавчонкой мелочною где лиш полынь вчера цвела раскинут самотканным станом чудес чудовищный шатер органы крики зазывные стон бубна крики обезьян и надо всем как в лимонаде тумана розовый огонь – оставь на нынче страх где шляпа где кошелек чулки сурма – но там среди толпы и всхода жандарм на лошади сидит – как у шагов гигантских мачта он напряжонно недвижим сойдем и ты увидиш: сзади на жерди рама и картон – для пущего же маскарада горячих вафель купим мы и их ванильною начинкой ты щоки вымажешь себе а если упрекнет прохожий: ну что ж легко не рифмовать? покажем что ещо сложнее чем перед смертью вафли есть

275

чернь давка и в луче из свода картонный маг подносит жезл в обмана гибельном завете блестят змеиные глаза базарных съезд ли шарлатанов совет разгневанных богов грядëт в багрянце кумачовом в сединах паклевых чета не упрекай что перепевом незрелости всë занят я: от лет всë в тот же мрак вперенных шевелит смерть мои власы с аляповатою косою олеографией висит Здесь нет толпы лиш – искажонный от тайны – кто-то съел в тоске разделом тут в молчаньи вафлю чтоб убедиться в пустоте – ты крем весь высосеш я ж корку воспоминания сгрызу

276

вперëд влекут волнуя чуда кричит высокий звездочот вот на весах зодиакальных юнона раков продает за рифму штраф – огромным раком: впился мне клещами в лицо горит зодиакальным знаком – вновь рифма и клещи ещо ищу где можно здесь умыться и тру горящее лицо а ты тем временем блуждаеш в толпе и как найти тебя? в уборной нежные потоки ладонь сиринга флейт сквозняк никак не оттереть клещей мне – остались чорные следы а выпуклые отраженья круглятся пучась на меня подмигивают близнецами и став в вершок прыг прыг в карман смотрите горсть несу в кармане стеклянных пучеглазых «я» разбить с размаху и ногою как огородник червяков но где ты! как во сны вбегаю в чуланы душные лотков через магическую рухлядь и в паутину головой

277

вот изобилья рог картонный вот изобилья колесо у лотереи обезьяны: червонец за щеку и – фант крутись крутись ты было древом познанья пепелившим плоть а нынче девам карусельным сулиш капризные плоды проставив все свои червонцы я к рогу – можно из него зажмурясь вытянуть бесплатно оракул сложенный судьбы он сложен голубем иль шлемом корабликом или письмом судьбу зажмурясь вынимаю тяну гляжу – она пуста зато при случае сплетенье красивых слов – что красота! вот розовые две минуты из рога выпали у ног о боги маги шарлатаны! чтож значил этот гром и вой посулы войны потрясенья и после – ничего! пуста!

278

в поту от зноя и тревоги от криков магов обезьян ищу тебя кружась на месте – нахал! гляди перед собой – простите я – нет вы простите – вот с фонарем идет монах к нему: отец! мне посветите а тут клещи за рифму – ах! летят на голову мне раки прорвался балаганный свод и хлещут лавой зодиаки тасуемых картонных вод

279

лежу полудыша стучатся в глаза фонариком глядят – ах вы не знали что за это теперь и пуля и петля – да но за что за что? где вины? – а это что? – и весь в поту я на столе своем всю свору картонных магов узнаю лежат чудовищные карты уликой смертной – пробудись! он их безжалостно тасует и вкладывает в пистолет спускаемся кружат ступени и больше в небе нет прорех ещо ступеней в жизни сколько? в каком теперь созвездьи марс?

280

за занавесью голубой уже клубясь проходят вздохи родятся дива и стучит тростями зал нетерпеливый и взвилась: когтекрылый враг дух гнусный обольщает деву медузой солнца заслонясь забрало рыцарь опускает сраженье закулисный гром миганье рампы зал не дышит и верит как не верить тут когда и в жизни вкруг всë то же вот выйдет зритель в ноч свою в мозгах на камне поскользнется там выстрел тут большая тень повисла мышью на глаголе гляди: могилу мертвецы себе последние копают а рыцарь? от груди отняв младенца – за ногу – о камень и в доме ты поднявши перст пророчиш мне за помидором что возродится красота с валютой павшей человека но чу! погаснул свет и вой – тревога гости налетают и в погреб рушимся спасать мы обанкрутившие кости

12.9.42

281

1 (8)

когда превратностью скитаний в пыли скрипело колесо нам ведьма бросила проклятья вложив их в непристойный жест она от хохота шаталась провидев наш позор и смерть а колесо в пыли скрипело и рок толкал вперед его свой вид стративши человечий могилу роя для себя тот ведьмин вспомнили мы хохот и тверже стала нам земля

282

2 (9)

вот человек стоит на крыше и вместе с ней сползает вниз и в погреб скрывшиеся дети объелись каменной трухи и без того лишонный жизни вот брат его идет на казнь но от удара чорной плетки в собаку обратясь бежит вот – вот! а впрочем и собаке от пули той же не уйти и как узнать какая легче людская иль собачья смерть из лопнувших водопроводов в развалинах текли ключи там рылись люди с фонарями искали заступом детей за проволокой мертвых улиц в чумной пустыне пес лежал а человек что был на крыше сейчас сидит и ест яйцо

283

3 (10)

мы шли я видел человека висящего главою вниз с руками связанными сзади с согнутою ногой на крест его лицо во тьме теплило блаженной светлостью черты потом нам встретился с ягненком через плечо – его двойник шел пастырь добрый нам навстречу и взглядом метился в меня взгляд настеж был широк и долог и я потупившись лицом: что значат знаки те спросил я у своего проводника а он костлявым хрустнув пальцем в своих широких рукавах: то близнецы сказал иссохшим от страсти голосом: они окрыты тайною но люди зовут их просто – жизнь и смерть

284

4 (11)

во время светопреставленья сидеть поглубже под землей свистеть в свои пустые кости и головою в такт качать вот что осталось от привычек великолепнейших веков: от буколических овечек и трагиков потрясших свод о евмениды и елены о добрый пастырь эпиктет цимбал что огненной свирелью в шекспировской ночи звучал чертог прозрачный леонарда органа сотрясенный пик язык дерзнувший мир спасти вселенной строгие проекты он был несмертен горд и дерзок он стал и смертен и смешон в безумных голубых сединах прикрывши птичий глаз лежит к одру слетаются всë чаще птиц крылопанцырных стада разбито бомбами кладбище гроба зияя вопиют во время птичьего налета сидеть поглубже под землей свистеть в свои пустые кости всë что осталось мертвецу – дитя Корделия! напрасно ты обливаеш персть слезой ты напеваеш что воскреснет лавр ставший высохшей лозой

285

5 (12)

не защищаеш больше нас о древо жизни! ты листами к нам черная слетает птица железным клювом нас когтит тот сук опустошон и высох а эти – та же ждет судьба растерзанная птицей плоть летит с ветвей окровавлëнных руно и поле голубое в которое ты вверх вросло покрыты брызгами сухими как потолок у мясника а в бездну воздуха спадает заржавевший звенящий лист сникает на лице богини небеснозвëздноголубом

286

6 (13)

бывало из какой-то карты дух дымом белым в потолок чертог раздвинется а ноги коснутся таинства земли теперь же две кровавых карты дано живым перебирать возьмеш одну – восходит солнце другую – над стеной луна о две исшлепанные карты! о как счастливы мертвецы что проползти уже успели сквозь время ужас и петлю не в карты – в кости неживущий готов в могиле поиграть могила общая без досок свободно голым мертвецам бросают кости а старуха кричит: отдайте – кость – моя! кто здесь карга! считает кости нас не считали в темноте не имени тебе не камня собачья яма и лежи я сам вот рад что сохранилась рука хоть череп разнесен когда в великий полдень Ветхий увидит снова свой народ утешся старая! он кости и наши ниточкой сошьет

287

7 (14)

в дни истребления народа они сидели в темноте и спор вели: что зло на свете – один сказал устало: жизнь другой сказал с гримасой: чувства гнездятся в чувствах страхи боль а третий возразил им: память не надо помнить лучших лет там девочка была – в то время ещо не отняли детей – она сказала строго: роги у зла острющие и хвост – тут дверь пробитая прикладом распалась и ворвалась та кого они не помянули ни разу между смертных зол собравшись вскоре под землею продолжить диспут мертвецы они по-прежнему остались при разных мнениях о зле

288

1 (15)

капрал был рыцарь и настолько что дамам выйти приказал мужчины же с открытой плотью пред ним построившись прошли так был ещо один упрямец открыт и тут же истреблен – преступник родился пади ты! а быть убитым не хотел

289

2 (16)

меж стен разрушенных шли двое один сказал: народ что дал пророков миру – меч в орало – другой сказал подумав: здесь и первый вновь: тех о тростинке той непреломленной что ваш учитель взял в пример – другой в ответ рассказал: раздевайся рубаху скинув и штаны добавил первый: то за ними вы месть любовью – а другой шаг отступив приклад примерил тут диспут кончился: собрав на руку снятое умолкшим христианин в пути обратном себе ни слова не сказал

290

3 (17)

ещо скрывались под землей по погребам домов сожжонных когда же начали взрывать – они на свет повыползали схватив их повели толпой то танец смерти был: качаясь мертвец в объятьях мертвеца – плясали на костях лохмотья тот падал – павшего сапог пинал мешком пласталось тело потом за голову и ноги и – в пропылëнных грузовик когда же поднял пулемет свирельное благое дуло в мешках наваленных прошол едва заметный жизни трепет – то была эра: водолей лил вместо звезд дождем кровавым и бог вселюбящий на славу победу грозную справлял со мной ты можеш поменяться столетьями невинный друг! дай руку прямо со страницы я соскочу на твой диван ты в роман! но верь: удобней такую жизнь читать чем жить

291

4 (18)

сойди в потопный сон низин что трупный ил кусками кроет нагнись к земле девкалион! брось через спину влажный камень кого вернеш движенью ты в сад место пусто обращая? открывших лож грехов музей? искусства гениев лазурных? ил из камней опять твоих возникнет малых дел европа до дней последнего потопа стяжать гнести и убивать

292

5 (19)

лазурь крылатый обронил пером цветком безвиднотканным где с кистью ангел бородатый стоял с органами в груди в пожар луны в витраж во фрески в прарафаэлевский соблазн – всë чтоб чудовищных амфибий бока расписывать под луг в начале слово бе веками чтобы учить – греметь – пленять и – кончить на клейме машинном и на синодике стенном духовных математик гений перечертивший план миров дал косному подобье мысли металл на крылья положил и вот: малейшее из умных хитрейший винтик из очков (что я вчера искал с метелкой с тревогою оползав пол)– восстал ползучим и летящим на сушах в водах и с небес круша и план и дом и тело и дело своего творца

293

6 (20)

сходили боги оставляя в камнях земли гигантский след с ключами истины у ведер и очистительный как гром чтоб в полноводье –летье духа как в первых буквах бытия восстал опять на человека с петлей и камнем человек восстал но в мерах небывалых в злодействах от которых свет плененный виденьем вселенной ослепнув рухнуть обречон вот на ладони между линий – цыганке смысл их разбирать – лег сморщенный окоченелый иссохший тельцем ветхий бог упавши в землю он способен воскреснуть процвести опять но можно ли ещо во гробе в который истину искать!

294

7 (21)

крушится дело человека от громов нижних: что гроза! страшней небесных эти громы что сеет умный человек вот башня рушится из окон вихрь пламя кто-то вверх пятой а он звезду сквозь вихри ищет на крыше огненной в дыму не взрывы но трубы заветы колеблют гробы и встают в них мертвецы чтобы дивиться как пляшет обнажонный мир а мир – показывая пяты пыль человека с них стряхнув и рядом звери бьют пятами ветвями пляшет хор дерëв зияют огненные пасти голодных душ гробов и царств в ночь глада времени – безумный! за плечи тëмный узелок беги танцующей походкой по скорпионам уголкам в колоду символов тасуясь в двумерность плоскую конца

Варшава 1942 – 1944

В АНТОЛОГИЧЕСКОМ РОДЕ

Дополнение к Ермию – в антологическом роде

295

персть струй прозрачная – что камень обняв трепещет – голос свой уж подает издалека мне и плещет пойманной совой бесплотные дробятся лица всплывая падая на дно меж них сейчас дрожа струится блаженная моя ладонь стремитесь струи бей живая от внуков вестью в мир иной и зачерпнув я возливаю безвидную на прах земной

296

мысль трещинки что делит лоно паросский непорочный склон и бурям преданные склоны омолнийных гранитных лон – избравший камень ликом Боже и в мертвом сущий и святой отдохновенье дай мне – тоже леч в прах под будущей пятой

297

власть дивную имеет камень – живово крепче – надо мной не горний – гор за облаками но камень низкий под стопой на улице сухие плиты и гравия в саду зерно булыжника солнцеповито недвижной мыслию чело их лижет языками пламень из недр пылающей травы и тянет преклонить на камень груз поднебесной головы

298

Юре Клингеру

на закоцитные пероны купив билет сквозь тьмы квадрат где дымные хранят драконы к стоянке огненных квадриг брожу взволнованно по влаге воздушней адовой теней гляжу как с кранов виснут флаги на части распятый орфей здесь чаянье соединенья из будущего веет ветр и дышит грохотом сближенья вздувая красным оком свет предупрежденья а в избушке вагонной сонце процвело цветет покрыло край подушки и странник пьет огонь-вино испил сорвал воткнул в петлицу и озарен в своем окне и уж его мелькают лица луч пронося в мрак адов – мне

299

день умерший – день вновь воскресший в навершии голубизны я здесь тревоги страх понесший за всех подобных нам за ны высчитывающий зачатья отмеривая смерти дань! как воскрешонному начать мне мой новый неизвестный день! вот говорят – есть утешенье даль зрению и сон для век но живший в века разрушенья не верит в сушу! человек!

300

повисшие безвесно домы и голубиный шорох ниш предутренний и незнакомый лик негативный – смерть ли жизнь! шаги мои вились по крышам росли шуршащею травой громонеслось навстречу: свыше в жизнь первый рушился трамвай чинил при вспышках недра улиц таинственных кобольдов круг и тень их превышала вдруг домов гигантов падших лица и этих каменных личин чело венчанное звездами впервые я узрел: их чин их право ликое над нами над стелящимся под ногой над стертым в лике рабском прахом Он – ликий: явленный нагой шел из веков безвейным взмахом: фригийской шапочки крыла ног оперенье жезл змеиный и герметический хорал гремел ему времен заменой мог скрыться но не смертным стать наперстья та поять не может ключ явленново: вечна стать сиих: не тлеет не неможет

301

безумели в проектах лада века но вечный Лад – один прообраз совершенство-хлада мил нам – отечественный дым в очаг протянутые персты и нектар древних щей во рту внук! в родовые недра перстью мохнатой веющей врасти теней от предков надо мною как вехи веют вихри косм средь потопления дом ною волноносимый микрокосм

302

внушаеш песни золотые опять прохладою зрачков как будто я влюблен /в тебя/ впервые а за спиной не тьмы веков когда шумят и свищут звуки провижу помню зрю: века бледны от капель крови руки легки от вздохов облака вращалось небо и молчало и шол безумный как слепец где вновь рождается начало и всходит медленный конец

303

двойною слабостью окован я слушал смерти свист двойной когда ко мне вошол мальчишка с цикорий цветом где глаза цикорий цвет мне первым солнцем он отрочества воздух и какой-то ангел светлоносый совсем уж тут из детства всплыл я позабыл сказать что это случилось в мире где окно дыша в лицо вскипало книгой открытой полной сочных звезд а впрочем м б не было ни мальчика ни звезд ни книг ни смерти ни меня ни воен – как жалостно совсем не быть!

304

часы песочные орел у ног и гемисфера в длани провидящий незрячий взор движенье мягковые лани пермесски девушки у струй ключа так гордыми перстами будили в струнах вещий строй их наша скудость не пристала в их лицах холод вековой а на твоих плечах пушинки тебе же белые морщинки между бровей загладил зной

305

человечьих уст реченье львов пустынное молчанье быков на пастбищах дыханье орлов над безднами паренье включающий миры квадрат где славимы тысячекрат- но орлы крылатым ореолом быки рогатыми бегами львы пламенным безумных ловом и устья мудрости устами

306

лев взалкав и гривой меж туч и звезд взметнув игриво побрел средь звездных гнезд зодиакальным дивом и дева на пути ей – страх когтей замашек рыка зева а он: не бойся ева: хотя мой страшен род но не опасен тебе ж несет прекрасной почот вот ослеп царь твари он носит хлеб прекрасной в даре и молоко и сот несет любезной Гебе и лунный сыр и сонца плод и любит отдыхать на небе у милых ног и астролог союз их созерцая свой чертит гороскоп а Мать мерцая вонзает серп в сияний сноп

307

поругание сотворила бехове: к хвосту лошади бога привязаше Кыев бичует Новегород в Волхове жезлом отринув бога причиташе: плыви боже проч до сыта попише волсви возста беху на острие мече пояху их князь пытаху рекущи: чем будеши днесь ещо волхв же рече: аще сотворю чюдесные вещи князь же выньми топор и паде мертв вещий шед святый муж и узре на чюди камень стоит се – бог скотий ему ж пламень жив возжигают и мовь творят люди жезл подъяше муж поразише камень сокрушише и древом творях чюдо но отринут рече бог: аз есмь твой Дед внуче – како отринеш ся – единство наше испытан рече бог: несть чюда смерти паче – чюдо сотворил волхв смерть прияше

Из цикла «В нави зрети»

308

день умерший – день вновь воскресший в навершии голубизны я здесь тревоги страх понесший за всех подобных нам за ны высчитывающий зачатья отмеривая смерти дань! как воскрешонному начать мне мой новый неизвестный день! вот говорят – есть утешенье даль зрению и сон для век но живший в века крушенья не верит в сушу! человек!

309

в воздушьи души облаков окованы каймою медной горе горят – а от оков персты чернеют персти бедной она ковала их и вот за это скована навеки повержена полуживет и веком давит тьма на веки

310

живет на суше человек и ничего о ней не знает тягот исполнен весь свой век о крыльях отдыха мечтает но нету времени лиш сон и тот забудется поутру и гроб от люльки отделен пространством в тесную минуту как жизнь ценить и лиш конец суровый гордый полновесный ее решает: спит мертвец в своей заботе неизвестной б.м. мыслит: счастье ты где жизнь и время примирили где утвержденные мечты в непринимающем их мире

311

ночь этой жизни провести дай серцу с бодрствующей мыслью ей м.б. дано вступить с тобой на неземную сушу чтоб из ума не иссушить безмолвьем убезмолви душу во глубь себя сведи свой ум когда же вкусит средоточья – от сих сердечных мест и дум сам отдалиться не захочет

312

1(8)

в час одинокий серый гость: от груза согнутая трость в руке – на лбу как змеи жилы невидимой но явной силы вокруг телесности венец вошол как в жизнь входил отец с библейским правом: опустился на стул и вот в его ногах я смертный темный отразился в небесных дымных плоскостях над жизни хладною золою ладони голубиный взлет и я небритою щекою к сей ласке пахнущей смолою и синей свежестью высот

313

2 (9)

лбом ощущая холодок от окон белых вестью тленья я знал: под миром бьет поток всеогненного претворенья тому кто смел в него вступить и в таинстве стихий слиянья остаться в прежнем виде жить не страшны тления дыханья за тем потоком есть предел бессмертных: там лежит белкамень на нем с рукописаньем дел жена одета облаками таинственно из мудрых строк по глаголическим их склонам начало и берет поток сей бьющий в бесконечном оном

314

3 (10)

сновидец: часто в сновиденьи я кем-то мудрым просвещон – сон (запись): видел воскресенье разверзли вещи недра лон зашевелилось под ногами вокруг из воздуха из стен воскреснувшими мертвецами вскипел развоплощонный тлен тогда воскресшим возноситься осталось – крестовидный взмах от тел и платий отделиться им помогал застывший прах отпав от духов вознесенных в земле личинками торчал густея воздух оседал теснимый стаей над вселенной вскипавшей перстью из могил проснулся в обморок в сознанье: не жизнь ли то что смертью чтил знак естества первоначальный себе пределом полагал краткомгновенный и случайный не смерть ли жизнью почитал

315

Святочные октавы

Ни африканский бубен, ни свирель в полях Непала пляшущего Кришны, ни Кунг тсе, сна лишивший гонг, ни трель распевных возгласов из древней Мишны, ни хоровод, который водит лель, бог жаркий, издали в апреле слышный – стихам нас не учил. Наш пантеон от Сумарокова: Омир, Анакреон.

Не потому ли так верны Камены размерам русских медленных стихов – бог избранный не ведает измены. В венке зажегкшем вековых дубов, в плюще, как плащ на вековые стены спадавшем в шелесте резных листов, дружили с русским гением богини, покинув сень рощ лавровых и пиний.

Я в отрочестве Павловск помню. В парке площадку Муз. Там юный Аполлон стоял, их хороводом окружон. Над каменными лицами их арки живой листвы качались; арфы звон, замшелых свитков шелест, говор жаркий мне слышался в кругу ожившем их. И в таинстве звучал мне первый стих.

Такой языческой крещеной девой – был православным нам святой союз с Каменами – ты мне свои напевы несешь в изгнанье, дочь старинных Муз. О утешений ритмы! Узы уз слов гармонических, свободных слов... Пусть гневы мы будим в критике, враге стихов. Нет, проза – пошлый комментарий снов.

Блаженные распевные беседы, когда никто не слышит в мире нас – я так читал в полях волынских веды, так слушал духов бестелесный глас! Невинный лавр над ритмами победы в ямбозвучащий полномерный час, когда в стихах – смиренней нет занятий – ищу я тайн мистических заклятий.

Годов тридцатых смирный человек – декоративный матерьял парадов, боев и митингов... Безумный век мне тихим подвигом отметить надо. Придя от белых вьюг и черных рек, в стране подстриженной чужого сада на камне европейских городов я променять на звуки их готов.

Охотно верю – предкам было скушно в российском Домике в Коломне. Нам же в нем все милым помнится. Мы русским калачем гостей иноплеменных прямодушно готовы потчивать и здесь, в краю чужом. Вот самовар картонный вьет послушно бумажный пар, и Пушкина за ним, одушевясь, цитирует Тувим.

О Муза! для коломенских идиллий, благословенных Пушкинских октав сойдем и мы – мир неизменно прав – в смиренный дол печалей и насилий, гримас бесовских, демонских забав, и вспомним в утешенье: в мокрой пыли варшавской мглы в посольство иль на бал здесь некогда сам Гофман проезжал

в карете черной – и слуга безхвостый, наперсником прикинувшийся бес, ему нашептывал заклятья под навес с подножки задней. Слово беса просто – привычное, утратившее вес, но сколько в нем магического роста. Речей бесовских сладостна кудель – и мчались бесы в русскую метель.

Теперь их нет. Пророчат не они в завьюжном хохоте о русской смерти – глухие демоны сменили бесов – верьте! – вот почему так скучны стали мы: насмешливы проказливые черти, а демоны торжественно скучны. Я юношей их часто видел в дыме зорь огненных – суровыми, нагими.

Когда умнели августовски дни, прозрачнели осенними кострами дерев и туч, и властными стихами я управлял небесными огнями, – высокими волынскими ночами являлись мне торжественно они – гиганты черные, глухонемые – и их приветствуя, леса склоняли выи,

леса гремели темною листвой. Полями над изжаждавшей землей шли демоны, и душною грозой казалось людям приближенье духа. У чресел их встречались громы глухо и вспыхивали молнийной стрелой. И пепелили, низвергаясь, громы сердца людей, и пажити, и домы.

Ни плач о мертвых, заключенных, нет, не в жестоте лишений одичанье – был страшен мрачный демонский навет. И видел я: – исполевает свет: бездушит мир, скудеет состраданье. И дух неволило негодованье. Бежали мы, но и в чужом краю я видел скорбной родину мою.

Тогда, я слышал, говорили: сон проклятый – годы чуждого засилья, насильем кто ответит на насилья, тот победит – второй Наполеон. Не спорил я – ведь знал, что был рожден не человеком враг, что носит крылья, и тенью их, точащей адский яд; он жжет сердец богоцветущий сад.

На демонские мрачные забавы единственный пророчил я ответ: миротворенье ангельское славы молитвенной, Фаворский умный свет, благочестивость дней, – быть может лет. И тихим подвигом мы будем правы – от немоты молитв – движенья губ – враг рухнет в бездну, как подмытый дуб.

Путь скудный, неизвестный и упорный. Я изменил ему в тот день позорный, когда взомнил, что можно волшебством достигнуть легче власти, чем постом, над демоном. Но в магии той черной знакомой сладостью, холодным торжеством магически мне ямбы зазвучали и в снах орфических аттические дали,

и гул эпический громады влажной вод вновь огласил безумный хоровод полуязыческих кровавых таинств. Священный колос факелом цветет, и Муза с лирой каменною манит – мне чудилось – в успенье – тайный грот, и оживает лира и над нами звучит – до слез – знакомыми стихами.

Так в час решающий я был смущен игрой бесовской. Детский полусон: парк Павловский, в нем Музы, Аполлон – вы, в отрочестве виденные боги, – сказалось все. И я сошел с дороги, где умный свет на мир струился строгий. И в тайнопись страстей, стихий, светил я ум свой возмущенный погрузил.

Услужлив Враг: в полях волынских встретил я старца странного. Безумец жил в заброшенном окопе. Он сложил очаг из кирпича, на нем варил похлебку из корней. Был странно светел безумца облик. Он меня отметил, мне фолианты древние раскрыл – он спал на них – и тайну мне вручил.

Она была в магической колоде старинных карт. Их знаки изучал я в одиночестве ночами (на свободе от дней, крутивших свой ленивый вал, как тот орган, что в детстве на комоде, стуча и щелкая пружиной, напевал тягуче менуэты и романсы), раскладывал волшебные пасьянсы.

Дух пламени, дух камня, влажный дух, воздушный дух – войдите в язь и слух. Вот немота по миру – снежный пух расходится и снова – снова – снова от лона оглушенного земного до лона отраженно мирового восходит трижды возглас – трижды три: стань камнем – каплем – воздухом – сгори!

В тот год сурово было Рождество. Мир, снегом оглушонный, ослепленный, нехристиански правил торжество священной ночи. Мрачно озаренный лампадой керосиновой, зажженной с молитвой духам, жаркий, воспаленный я свой пасьянс магический метал, записывал, клал на распев, марал.

И совершилось – может быть случайно сложились карты, может быть истек какой-то духам нареченный срок... Он темен был, но был прекрасен – тайна в чертах его светилась; был высок и произнес так странно слово Бог – от непривычки, может быть, от боли, но я велел, испытывая волю.

И две минуты был в моих руках весь мир. Я был всесилен. Взмах ресниц, движенье брови, слово повелевало духам. И готово то слово было прозвучать в веках. Но упоенье – в том не было злого –: миг достиженья, власти, торжества меня сковал. Кружилась голова.

Я представлял обугленных томленьем во власти демонов, уже повитых тленьем – их заживо гниющие тела... И я встаю, торжественным движеньем кидаю свет – летит звездой стрела – горит страна – и черная зола испепеленных демонов по свету рассеяна –: взял прах, подул и нету

его в руке – ладонь пуста, чиста. И белый мир дрожащего листа – клочек бумаги я чертил стихами, вдруг властно зазвучавшими словами неповторимыми... и срок прошел – стопами неслышными он вышел – гость. Пуста стояла комната, когда, опомнясь, снова я обратил к нему лицо и слово.

Я был один. С волнением каким и исступлением я повторял заклятья. Исчез как прошлое бесследно... дым так без следа не исчезает... Братья – когда я брат вам – чтò костры, проклятья в сравнении с отчаяньем моим. Разбилась чаша – смертный умирает – – он жив... но дух бесследно исчезает.

Рассказывают,– маги оживляют своим земным холодным колдовством умерших трупы. Волей их фантом среди живых за ними повторяет движения, притворствует, играет живого. Вот таким же мертвецом я стал с тех пор и должен был учиться, как говорить, смеяться и дружиться.

Но, как всегда, был утешитель стих. Распевные размеры прозвучали, услада вечная, которой освящали любовь, пиры, раздумья дней земных издревле смертные. О Муза – мир твой тих! А родина... обугленные дали, под снегом трав усохших мертвый пук, под снегом шрамы вознесенных рук

все снятся мне кошмарами... немного оставлено неисследимых прав еще за сердцем, праведным у Бога... Смолкаю, близится исход октав, еще отмерено стесненной речи строго две строчки ямбов... Тридцать малых глав, так благостно звучавших мне вначале, пресеклись этой точкою печали.

Из раздела «Отроческое. 1920-24

Л . Г омолицкий.

Отроческое

1920-4

Острог

приготовление

316

Ты явлен безликий: в руке твоей меч чтоб плевел мой дикий надв- ое рассеч сечот на солому на ость и зерно чтоб к смертному ложу вернулось оно вернулось в пустыню – в ней цве- тик и сон – чтоб полночью синей исполнился он чтоб мысль воплотилась в горен- ии стуж и кто ты открылось: же- на или муж.

317

небесное окрылось тишиною цветком небес земное процвело и он предстал весь в вихре пре- до мною в среду стены откинувши крыло пылающий: в огне меча и света в волне эфирных семисферных рек он обличал судил и ждал ответа лучом любви на двое жизнь рассек.

Свет – дни первые

318

8/IX

От голубых пространств и обла- ков до пастбищ ласковых и взоров этих малых: кошницы дней созвездий и плодов просыпаны в ногах моих усталых от душных трав и четкости луны и до с небес свергаемых потоков когда сквозь сон сквозь явь гр- емят они и наполняют чрева звучных стоков.

319

я опрокинут точно чаша меда: ст- олетний мед с моих краев течот мед сохранявшийся потомкам в р- од из рода с моих краев течот в пространства мед. блеск дней звенящих – плеск ноч- ей беззвучных – о радость! рад- ость! нет границ и слов! среди лугов сверкающих и тучных среди беззвучных горних облаков –

320

слезами и кровью окрою я гневн- ую ласку твою блаженно безвесно с тобою я рану двойную таю ту рану где кажет из шерсти кр- ыло разделяемый свет где пламя сочится из персти где плотью т- аится завет я был нераздельною глиной – нели- кий как ссохшийся ком теперь мы дневною долиной вдво- йне близнецами идем

321

[он был мне явлен тайной осиянн- ый и голос мне звучал из тишины: обетовал его язык туманный внемирный лик жены но глупо серце: лиш златоволос- ый день сходит росы в п- оле собирать бегу и я на мирные откосы* по облакам о ликой погадать и лиш провеет ноч над миром ко- сы как ночи звездных дозаветных лет – снам задаю греховные вопр- осы: зачем обещанной все нет]

––––––

*мирные от мир – свет

обряд

322

твоя сила о ветер! ослепленней огня – ты упрямо наметил свои плети в меня хлещеш молнией града топчеш гро- мом и тьмой – но и громы отрад- а опаленным женой

323

тех дней – когда пространством отделен без ваших рук без блага нашей боли я жил – тех дней мой след дождем не зас- ечен: пролег по вспаханному полю и там спускаясь в ноч я вспомин- ал: был в детстве хладном мрак ночной высокий – такой же мрак! и в нем я взгляд встречал не н- аш – вселасковый и всежестокий зачем и вы глядите мне в глаза – – Он заповедал мне одну однажды: вот почему в огне решал тогда в борьбе священной грешной жажды! теперь в полях я снова клялся дню луне прозрачной сонцу золо- тому что наш завет нетленным с- охраню пока смотрю ещо в лицо земному но он мне дал ещо иной закон и тот закон я с вами преступаю я спал вдруг сила огневая как ц- епь порвала сон от слов гремящих рухнул сон то- скливый: вот Он стоял и звал м- еня в борьбу – и началась борьба: упругостью ленивой он побеждал и приближал к концу.

324

не вынеся ни Вечного ни муки – я клятву был готов: предать расс- еять в ноч но вспомнил ваши до- рогие руки и вот не мог соблаз- на превозмоч сквозь даже стены и века разлуки – вы отдаленная пространства пус- тотой! мои вы пытки не прозрели – весь день шестой не полнились тоской в огонь и тьму в тревоге не смотрели? в тот вечер в пыточной шестого дня томилась тишина свечами – вдруг вы прозрачная неплотскими стопами вошли и сели у огня и я к невидимой подполз не встав с колен – знак надо мной жены бл- агих воскрылий я вспоминал ваш долгий плен: как верили и что вы мне открыли взор такой как помните? тогда: – что это мы наделали мальчик мил- ый! слиянные двойной грозой года мне показал с недоуменной силой и плакал я прижавшись лбом к ко- льцу склонив лицо в неплотские колени сквозь дали видел я: по темному лицу бегут рассеянные тени а потом еле еле дошол до посте- ли: лег здоровым встал больным – над постелью серафим Богу молит- ся: Богородица заступи спаси и помилуй своей силой

325

Ты вызвал в жизнь меня и я живу – Ты дал законы мне и я их пре- ступаю и Ты казниш – не кроюсь не зову пред волею Твоею поникаю жесток и ласкав внешен и родной ласкаеш Ты и нет страшнее пытки но пред Тобой упрямый грех земн- ой упорством праха побеждает пы- тки

326

о не гляди в мой грех глазами г- олубицы – лазурными цикории свят- ой терн плети огненной мешает кровь с землей и – эта ласка: луч и го- лос птицы! я знаю это Ты вселаскав всежест- ок: лиш Ты отняв одно другим да- рить бы мог

327

я кровью мук омою твой кнут о Д- руг о Враг! ночной созвездной тьмою не плещ- ется овраг руно пасется в небе любовь полз- ет в поля стою о ласки хлебе земном Тебя моля в раскрытой звездной Веде тельц- ом простерлась тиш и Ты со мной в беседе заплечной ворожиш ударив ждеш пытливо и кнут свер- кает вновь глядиш и тьмы отливом в глазах цветет любовь цветет подобно цвету зажегшему траву. Судья! за милость эту Тебя бла- годарю

328

огнь испытанья – рубцы горят во тьму сознанья внедрен Твой в- згляд карал но взоры цвели цветком тюрьмы запоры но в мраке том и в чреве ночи на бездном дне горят мне очи: я в их огне мне душу солит их ласки вей: на раны пролит любви елей

329

три ночи три дня полевого бденья и грех решенье то питал лиш Ты поймеш горенья дерзновен- ья: я сам судьбу свою решал жизнь в подвиг обратя – в боренье роковое я прелести преграду пол- ожил дай силы укрепи борьбою оставь всегда каким тогда я был

330

проснулся от толчка как будто м- озг разбился с луною на лице я вглядывался в мрак: Ты приближался Друг Судья и Враг под взором пристальным – сознанья круг затмился сквозь мрака пустоту я чувство- вал на лбу – ладонь: все помнил знал и верил снова не исцеляй не муч исполню и при- ду – пусть жертвой будет жизнь и мысль Твоя сурова

331

стало звуком гулким осязанье – рунами стад облачных-письмен о адам! оно грядет желанье: в к- руг бессмертья процветает тлен плоти зов он был владыки волей воля обратилась в голос в лик голос наполнял ночное поле – л- ик был небом: пламенен велик глас господень полнил для ада- ма благостью благоуханий мир женственное: ева: небо: дама источало ликом лучик-мир лучик луч пожара меч великий п- ожирающе блаженный взор и на пустыре они открыли дикий липкий и пахучий помидор подчинив соблазны и обиды прио- бщаясь съели терпкий плод а на небе от кариатиды шол сог- бенный одинокий лот

332

на олове небес сверкали письме- на за дымный лес склонилось со- нце в тучи: в его лучах как зо- лото листва а те лучи как прах листвы горючи Твоя нога ступила на поля я панцырь сонца спешно одеваю седлаю дерзко перстности коня Тебе крылом навстречу повеваю чеканится на небе чорный лист лазурный взор мое копье встреч- ает в траве густой источник мира чи- ст – рука копье в струю его бро- сает Ты улыбаясь панцырь снял с меня со сладкой речью рядом сел со м- ною и вдаль глядел в ее лазурь маня меня касаясь смуглою рукою

333

говориш: придет пора – – ты в борьбе устал жестокой на траву кладеш меня – вижу обр- аз небоокой сквозь весеннюю листву синержа- вую березы смотрит в серце – по стволу кап- лют огненные слезы

334

ты шла в толпе прозрачна как в- иденье раскрыв прекрасные глаза где тишина зачем же ясные они полны сомне- нья – жестокой кротостью их глу- бь озарена? я вижу ты не раз остановилась – о чом ты плакала в тени святых берез и хладным сумраком Кому молила- сь? я не слыхал ни тех молитв ни сл- ез безлюдный храм нашол я для мол- енья: в паникадилах неземных о- гней сойди в него в блаженный вечер бденья и научи каких искать пу- тей

335

– возьми меня в тенистый день счастливый на зыбкие открытые холмы ты помниш праздник наш неприхо- тливый когда вдвоем в полях бр- одили мы я слов о Боге больше не нарушу мы спрячем дом в поля в леса в листву и будут возле яблоки и груши к- ак шаг недвижный падать на тра- ву приблизь глаза дай руку – помниш: было: разбуженный от поцелуев д- ня ты спал а я украдкой позвони- ла – ты дверь открыл и не нашол меня –

на этот шопот никну я к постели – рука моя пуста и холодна: и складки белые под ней окамене- ли над ней пустая белая стена жду не дыша: вот призрак дверь откроет свершится темный незва- нный обряд: мрак посвященья неземного скро- ет лучащий лик – всеблагостный наряд и лиш во сна палящий дух желан- ья придет под видом преданной т- омить исполнен ласки предаю в молчаньи: нельзя сказать нельзя не говорить

вся трепетная белыми лучами гла- за прозрачные полусклоненный л- ик блаженная! над тихими лугами к стопам твоим ночной туман прин- ик Господь зажог заветом новым ту- чи и синий свет на дно озер пр- олил твой взяли след заоблачные кру- чи последний луч свой плащ озо- лотил с глазами чорными как чорные б- риллианты руками чорными они т- ебя вели – могучие и хитрые гиг- анты от радостной и ласковой з- емли

блаженная! в холмов открытом хр- аме и тишина и свежесть и покой твой образок горит в червонной раме – он озарен последнею зарей сойди ко мне в предсмертный ве- чер бденья где б ни была чтоб ни узнала там пока полна моя д- уша моленья и тленью я ещо не отдан сам пусть не прельщусь случайными путями: с вершины хладной жизн- ненной моей с сомкнувшимися вер- ными губами сойду в покой безве- стный для людей

336

источенной луною ты в звучной тьме плыла под чорною землею сложив свои крыла припавши головою к подушке гр- обовой – – я не узнал такою тебя окрытой тьмой! твой вид безокий тленный в бе- звидье погружон но образ неизменный мой посещ- ает сон то демон опрометный – он знает чем бороть дух благости залетный и немощ- ную плоть

337

сияющей тенью предстала в ночи плоть предана райская тленью но вечны лучи сидела: согбенные плечи близкой – чужой и не было встречи блаженнее той

испытание

338

ты изменила светлые черты? на тьму иль это демон южный а не ты? я не пойму но дикий образ твой – но тленны- й вид–блестящий взор власы явленьем вещим шевелит с недавних пор как только стану на молитву я – – ты у плеча стоиш и хладом дышиш на меня и тухнет с тресками свеча

339

твой вид измененный и страшный во сне наяву и во сне был темен твой призрак вчераш- ний и нынче приснилась ты мне: я влек незастывшее тело в мешке между тернов в песках в руках моих светлость темнела и тухла в бездвижных чертах карета проносится стужей – ты ма шеш рукой из окна: бегом за кар- етой по лужам в свой мрак выбе- гая из сна

340

надеждой целомудрие святится – нецеломудренным надежды нет я выходил в ночи и видел тлится как уголь – демонский под дверью след он ходит около склоняется над снами: в них отразиться силится в них пасть и истончается преграда тайн меж нами – над спящим звездная креп- чает власть

341

он на улице вновь подходил в ее образе серце пугая дай благих оградительных сил на молитве крылом осеняя рядом стань и молитву шепчи пусть молитвенник бедный листая на страницах увижу лучи не све- чи моей тухнущей – рая

342

стоит мой страж скорбящий озар- ен венком свечей не виден в складках меч разящий стынут терния лучей слышит ли он мои молитвы спит ли он мыслит ли скорбит вспоминает поле битвы? свод пуст- ыни? дикий скит? слышит ли – скребется враг под д- верью враг уже вползает в зрак и слух и лукавому безверью обучает шат- кий дух

343

как сказать о ночном сомненьи! темны ночи и речи – и в серце те- мно и в серце избыток волненья и его не избудет оно руки скорби безвесной оплетаются вокруг ног мне тогда не ступить из греховн- ой тоски и тесной – за ночной мо- литвы порог

344

с железа кровь отмоется водой но как с железа ржавчину отчистить вот плоть отходит в страстный сон ночной отходит веселясь что в нем не на- до темной светить бороться верить чаять мы- слить

345

постель казалась мне греховно нежной – плоть вероломную я к д- оскам приучал кладя на стол св- ой отдых неизбежный и на спине как мертвый застывал я спал и сон был иногда спокоен но чаще влажно воспален и жгуч а надо мной стоял крылатый воин в руке сжимая обнаженный луч

346

лиш только сложиш руки ты жест- ом мертвеца – вокруг родятся з- вуки на высоте лица чужой и бессловесный протянутый лежиш – а речью неизвестн- ой толпится веет тиш часы говорят: мы безвозвратно душу проносим сквозь тела ветер говорит: я покидаю сушу – брат! где твои дела книги говорят: с блаженными словами нам тесно нам темно серце говорит: досмертными часами я здесь зав- едено призраки говорят: мы видимся мы рядом – исчезни! воплоти страж говорит: зияют бездным адом уныния пути

347

вот убегу от греха но куда скр- оюсь от себя самого кто сделал меня грешным чтобы Твой суд надо мной исполнился когда пойму поздних слез бесце- льность и станет горше злобных дел бес- силье

348

жизни

под взгляд холодный твой я под- хожу в печали мгновенье в ряде невозвратных лет нас горечью твои сосцы питали твои уста любили жало: нет гляжу в черты туманные в печали ты подаеш горящий свиток лет твои уста мои лета считали и в свитке лет не осужденных нет увы рожденному в мучениях женою неопытный свой дух я усыпил и дух мой спал повитый смертной тьмою и видел сны а мнилось мне – я жил

349

ангелы летят над черным морем сединой отшельник бьет о пол обличитель облечонный горем в свитке дел греховный знак наш- ол демон с ликами прекрасной дамы вероломно предает наш грех и дрожат от громов дальних ра- мы: в пеньи в пляске в рыке – глас и смех вьюга ломит одичалый колос – г- олос судит:– Бог? Премудрость? С- мерть? –: – без Меня не выпадал твой во- лос – без Меня твоя грешила пер- сть! в буре – молний ангельские кры- лья в нижней вьюге – воинства д- ухов глас судящий делая усилья возг- лашает имена грехов земли спят но молится бессонн- ый на небес нерукотворный плат обличонный громом осужденный д- ух сквозь сны земные канет в ад ангелы над морем пролетели суш- ам пронеся благую весть... славу страстям Твоим мы пели Господи! и конца долготер- пению Твоему несть

350

меня зовут земной огонь и дух и мирный труд вдали от зла и славы я мыслю там где сладко пахнут т- равы свой преклонить земле и ж- изни слух встать и идти следа не оставляя взяв только посох – палку из пле- тня чужие дни вокруг благословляя и не считая собственного дня и вечером среди земных долинок принять зари отдохновенный мед где разделить молитву дивный ин- ок по воздуху прозрачный подой- дет

351

не верьте сонцу бледные не верь- те скрывайте в страхе слабые гл- аза спасительней в ночи дыханье сме- рти свирепая ревущая гроза я клал тебя на доски и на камни чтоб позабыло похотные сны твои же пасти лиш закрою ставни усме- шкой дерзкой мне обнажены о страж небесный луч стоиш сжи- мая ты в нелюдскую тайну посвяти: что слабые с пути сойдя блуждая в блужданьях ближе к верному п- ути

352

о я хотел бы мирно удалиться ту- да где грех не смеет сны настич но как от тела мне освободиться какой поднять на тело верный б- ич я прочитал что нет почти спасе- нья мастящим это перстности зв- ено что обороть грехи и искушенья таким в пути досмертном не да- но

353

к себе прислушаться как слушает в пустыне араб к песку припавш- ий головой поднять лицо к немой лазурной сини где в тайне весит жизни Н- еземной и выйти вне взлететь покинуть тело которое всю жизнь о счас- тьи пело и не успело сделать н- ичего оставить праху брата моего

Свет – дни первые

354

9/IX

звук облаков когда они толпятся сочатся звонким медленным дожд- ем мне от него ни спать ни оторва- ться моим господним несравненн- ым днем я слышу капель звонкое паденье я как растенье влагу жадно пью дробящееся в каплях Отраженье как откровенье в памяти коплю

355

нет шума листьев рыка нет волч- ицы синицы крика говора людей – нет это свищут неземные птицы среди дрожащих в разуме лучей нет грани неба с чорною землею – нет красок неба тела и полей: в- сë залито сияньем предо мною н- ездешним вихрем пляшущих лучей пресветлый день настал настал и слава его – моим что светом стал умом: я – вездесущ: миры лучи и травы мой отблеск только только отзвук мой

356

10/IX

размеренно сгибаться и качаться и видеть тело смуглое свое потом в воде так весело плеска- ться лежать на сонце знойном х- орошо как некогда Адам в струе евфра- тской дух плоть свою склонясь б- лагослави знак примирения печать любови б- ратской уже нечеловеческой люб- ви

357

ты гибкое как трость ты молодое несущее веселье и загар! сойди со Мной в поля рука с рукою от губ моих принять нетленный дар в тебя вдохну Я в долгом поцел- уе невысловимый умов внешний с- вет точивший Мне прозрачнящие струи там где светил – камней н- ебесных нет пусть серце вздрогнув точно ко- нь горячий в сверхзвездный план бездн мысленных помчит и ты бес- сильный ты всегда незрячий про- зрев искрошиш мышцами гранит! у- же свободный от себя и тлена ты будеш пить пьянясь духовный мед так положи Мне голову в колена дай жадный Мне всегда алкавший рот

358

Закинув голову ресницы опустив да тяжкие как все века ресницы сквозь звездных бездн вскипающ- ий прилив пытаюсь вспомнить че- ловечьи лица я забываю даже имена их мудро- стей ошибок – их столетий вы любите сидеть в саду когда играют возле на дорожках дети? и я вникая чувствую ее великую хотя о малых радость смотреть на их борьбу и торжество и заб- луждений горечь или сладость. и я бы – веселясь – их малых лон г- олов касался разрушая стены в- ремен, когда бы неподвижный сон не приковал мои в пространствах члены.

359

сон первый

во сне я видел храм многоколо- нный: гигант согнувшись возвыш- ался в нем – привлек меня рукою непреклонной и были мы в безм- олвии вдвоем сквозь ткань рубашки птичьими когтями впивался в бок и кровь текла по ней из губ его выпыхи- вало пламя и вылетали искры из ушей я вырывался в ужасе и что же: тогда меня он начал щекотать и я кричал: что делаеш ты боже! но мне сказали: это благодать

360

11/IX

лицо свое я щупаю руками – рук- ою руку – ноги на ходу: я ощущаю землю под ногами но ощутить себя я не могу есть поле небо выступы откосов тела в движенье смена зим и л- ет но вне полей вне неба и откос- ов вне тел других меня под со- нцем нет исчез но чье меня томит познан- ье чей из меня следит за внеш- ним взгляд в круженьи сонца полные сверка- нья на дне созданья медленно г- орят

361

[в круженьи сонца полные сверка- нья на дне сознанья медленно г- орят чем заглушить мне это состоянье чем заступить сияющий наряд] как я могу бестрепетно глазами роскошный день осенний день вс- тречать когда мне даже тьма гр- емит лучами и от блистанья нек- уда бежать дар сокровенный дар блаженный вящий в день третий – муж не ла- сковый жених губителен для трав огонь палящ- ий весной дарящий жизнью новой их

362

сон второй

явился ангел мне во сне сегодня с мечом горящим в белом – Гаври- ил? безликий он принес слова г- осподни и в воздухе мне знаки он чертил: так жизнь себе ты представлял сокрыто: кольцом сомкнутым – сл- ышались слова: но нынче будет мной тебе открыто что жизнь з- емная ваша такова: конец ее впадает в бесконечнос- ть – но можеш ли постич ты цель его! я повторял: я знаю это – вечно- сть но где начало тайное всего? он протянул свой меч огнем воз- жонный и мне звучал таинствен- ный ответ: начало – грех землею порожденн- ый! начала в вечном совершенн- ом нет

363

12/IX

наш путь в луне кольцом огня обвитой наш путь в холмах обры- зганных дождем он – брат по духу бледный и не- сытый я – опаленный только что огнем я говорю что видел я глазами и голос мой становится чужим: творюсь прозрачнясь тенью над полями творясь над спутником - - сливаюсь с ним и под луной внедряясь в круг бескрайний все восхищаясь вв- ысь или вперед уже о вечном разговор случайный он сам с со- бой задумчиво ведет

364

13*

(я бил свое тело а оно неотсту- пно следовало за мной порывался к восхищающему над з- емлей свету а оно тяготело на м- не и вот я в ненависти и гневе поднял камень и метко нацелился но тут внезапно сверкнуло и из сияния рядом с которым свет со- нца казался дымной свечою послышался укоряющий голос: где брат твой младший! тогда я увидел свое тело лежащ- им навзнич с лицом рассечонным моим камнем и я склонился над ним я подымал его безжизненную гол- ову я разорвал ворот на нем и прип- адая к груди прислушивался к дыханию и движ- ениям серца)

––––

* это стихотворение утеряно –

восстановить его мне не удалось

вместо него привожу по памяти

прозаический пересказ

365

продолжение

так Я сидел над телом без движ- енья не выпускал из рук его ру- ки над головою в бешеном стремлен- ьи чертили небо звездные круги шар раскаленный сонца появлялся мечась встречался с бледною лу- ной листвою дуб высокий покрывался и сыпал листьев дождик золотой снега ложились дымной пеленою в дождях вставали травы и цве- ты а Я ещо вперял глаза с тоскою в обостренные мертвые черты Я грел его Я грел своим дыхан- ьем вдыхая жизнь в полураскры- тый рот и вот прошло по жилам трепета- нье как ропот листьев вздох ш- ироких вод и миг настал: доверчиво и сме- ло как к матери ребенок в полу- сне ко Мне тянулоь оживая те- ло и улыбаясь изумленно Мне под ласкою Моею расцветали его черты здоровьем молодым о сокр- овенном самом мы шептали понят- ном в мире только нам двоим и вот когда в восторге Я устало дрожащий весь поднялся от него вдруг ни Меня и ни его не стало: войдя друг в друга стали два – одно но и в слияньи продолжали речи

366

продолжение

тут за спиной заслышал я шаги и кто-то руки положив на плечи л- ицо приблизив мне сказал: взг- ляни и я взглянул – и трепетом объят- ый застыл и реч застыла на уст- ах: весь мир большой мир внешний м- ир богатый исчез бесследно на моих глазах и я не видел горизонта чаши не потому что я ослеп тогда – нет потому что слились части наши и растворился в нем бесследно я в пространстве мира блещущим л- учами без времени в блаженстве я застыл меж головой моею и ногами пути лежали медленных светил и человек созвездий отдаленных на искорке мерцающей – земле с- реди камней согретых зноем со- нный стал как и всë так одина- ков мне всë это было временно случайно что мир его мой взгляд к себе привлек: не в нем одном моя с- окрыта тайна: ей грани нет и не назначен срок и лиш теперь я слабо вспоминаю что я боялся смерти и страстей

––

(что там я видел я уже теряю

из человечьей памяти моей)

367

[16

мои покои в тишину открыты и мир небесный синий в них стоит а брат мой – тело искренний заб- ытый – во внешней стуже скуден и несыт я звал его войти в покой нагр- етый насытить душу хлебом и ви- ном в уют одежд моих переодет- ым в постели свежей отогреться сном но было мало ласки этой телу: оно просило в ожиданьи сна чт- обы к нему вошла луною светлой его любви покорная жена я был богат и властен той порою я властвовал над тайною вещей но то богатство было неземное: из голубых прозрачнящих лучей а на его сверканье и бряцанье – как им ни сыпь и как им ни зве- ни – нельзя купить томящего каса- нья нельзя построить дома для семьи я утешал лаская властно тело я колдовал внушал не вспоминать – пока луна в просторе окон тлела я телу песни начал напевать теперь в моем покое сон глубо- кий сон синеокий телом овладел задернул полог я над ним высок- ий и вздох спокойный с губ моих слетел]

368

14/IX

свирель поющая в Твоих руках трость наклоненная от Твоего д- ыханья – я заблудившийся в доли- нах и лесах лесах и дебрях сво- его желанья с дорог земных запутанных клуб- ком меня подняло в воздух дун- овенье и облистали молнии и г- ром мне возвестил момент прео- браженья.

369

сон третий

[лишь только ноч беззвездною ко- сою застлала бездн надземных в- ышину – я слышу: голос всходит над землею и падает в глухую т- ишину:] ты отдыхал в моих объятьях не- жных, из губ моих ты пил сладчай- ший мед и прославлял Меня в ст- ихах безбрежных благословлял М- еня из рода в род. так знай что этот свет и озаре- нье чему тебе названий не сыск- ать лиш тусклое ночное отражен- ье слежавшаяся стертая печать в сравненьи с тем что ты ещо с- горая принять в восторге смерт- ном осужден всë это только коп- ия плохая мгновенный вид – мимо- летящий сон

370

22/IX

уж духу шаткому казалось невоз- можным при первой жизни вечный свет найти уныния дыханьем непреложным см- ыкались все возможные пути и вот когда всего я отдаленней был от даров сверкающих Твоих – ещо теплей грозней и озаренней сошел ко мне как радостный жен- их я света ждал со стороны захода где луч в холмах последний изн- емог а свет внезапный спавший б- ольше года возжог огромный всп- ыхнувший восток

371

дух спавший грешно был как мол- одое бесплодное до срока дерев- цо – но в день условный сонце о- гневое ко мне склонило доброе лицо и я покрылся цветом белоснежно и аромат дыхание мое и подошол ко мне хозяин нежно и неизбежно было торжество

372

я малое и слабое дитя: и одного мне духом нету года как нетвер- да моя нога хотя уже видна вид- на моя порода лиш только мы останемся вдвоем – меня учить ходить ты начинаеш и обращаться с тьмою и огнем – по- том со смехом ласково играеш и что ещо мне знать теперь дано чего уже при жизни не забуду: т- ак это то что в тьме в огне ра- вно Ты будеш сам всегда – во мне и всюду

после света

373

[25/X

и если свет приблизит вновь ли- цо слепящий свет прозрачнящий дарящий – не разорвать и тьме его кольцо не защитит ни ноч ни день гремящий но также если в правильном пути опишет круг и скроется в туманы – его искать искать и не найти хоть обойти все веры и все стр- аны не должен мудрый ослепляться им когда в жестокой прелести сияет равно – тоской губительной живым когда последний отблеск потуха- ет и каждый день отметив сон ночн- ой и отходя потом ко сну друго- му ты ум и тело белое омой вод- ой подобной току ключевому чтоб освежонный ум не засыпал не опадали руки без работы и в- ечно взор искать не уставал в туманной дали зорь последних с- оты]

374

10/XII-15/IX 24-27

я был в саду и слушал я паденье отяжелевших на ветвях плодов и в шуме их услышал приближенье: внутри ли – серца, извне ли – шаг- ов плоть непрозрачная любимая зем- ная надвинулась на зеркало зари высоких туч окрашенная стая пе- релетела молча пустыри и встала тьма от юга до зенита тьма повалила бережно меня: не было видно, как была покрыта она загаром чорным от огня.

375

в окне моей запечатленной кельи ещо застыл наверно летний час к- огда в слепящем молодом бездел- ьи качала лодка медленная нас когда рамена белые нагие мы от- крывали солнечным лучам и при- касались руки огневые к смежон- ным счастьем трепетным глазам теперь в меня Ты смотриш темно- тою но это также велико как с- вет: знакомо весь я воспален Т- обою и между нами снова тайны нет Ты – тьма но всë само в Тебе л- учится как иногда в цветном то- мящем сне: я не могу от ярких форм забыться и пустоту Ты по зволяеш мне

ДОПОЛНЕНИЕ К ОТРОЧЕСКОМУ

1925-1938

СТИХИ И ПОЭМЫ

книга третья

ОТРОЧЕСКОЕ

сонце

376

я спал и проснулся во сне сновиденья меня посещали : циклопы метали каменный гром – – святые правили с тронов – блаж- енные грешницы славили мудрость – дух и вечность носились в пр- остранствах камнями а персть р- астворяясь сияла я спал и виденья меня исполняли тревогой но лучик весеннего солнца просек голубые пылинки – отсек прядь в- олос у виска и я вздрогнув проснулся: в дет- ской над книгой с картинками г- де я уснул в солнечном детстве моем.

377

ослепленье песков опрокинутых в небо и небовых бурных седин об- лаков – моя настоящая память ра- скаленная сонцем как камни в и- юле

378

в эти опустошонные дни к краю н- еба все снова и снова подходит: смотрит на землю зачать новую ж- изнь после второго потопа когда не воды стремились на землю, а н- ичто пустота ступи же на влажные травы воспл- аменяя ветры и воздух раскаляя камни и воды исполни же миром немеркнущим но- вой любви: беззаповедной внегре- шной и бездобродетельной также – имя которой просто и только люб- овь.

дом

379

меня браните что в углу торчал под паутиной пыльной не бежал за стадом в глотку улицы горбатой щок ярче сонц дневных не целовал не одурялся женским ароматом и кротости плечей не обнажал но – и в любовный бред вшивать з- аплаты ума и духа чтоб в борьбе начал потом прокусывать язык пр- оклятый который сам же в мудрос- ть опускал! от мысли жгущей трепетом космат- ым о глупой девушке без ваших п- лоских жал вернулся серца листик небогатый – трепещет в ребра бье- тся в их откаты

380

насытившись блаженным видом снов жены своей я целый день готов г- орсть хлеба выгрызать из скал с рычаньем благодаря в молитве за ничто вы видите каким пустым желаньем копчу я нынче наш небесный кров – вы скажете устал я от познанья от дерзости неслыханной и слов! наверно нет: когда ночным мерца- ньем забродит мир во сне я мерю то что одолеть ещо не смел дерз- аньем чтобы верней скопившись сто на с- то вцепиться в гриву неба с лик- ованьем прыжком пробивши череп р- асстоянью

381

дрожит и стонет, напрягаясь, дом под старой ношей тьмы и тяготе- нья я изменить не смею положенья: ж- ена уснула на плече моем тот мир что людям кажется шатр- ом – в ничто распылен рычагом т- воренья и мчится мимо огненным дождем и с ним боясь покоя замедленья спешат стальным точильщиком жу- чком часы браслет на столике н- очном моей любовью первою был бог – ж- еной земной в раю поятой ева и жизнь моя была проста без гнева и будет духом мой последний взд- ох то потухая над землею слева то возникая справа над землей смен- ялось сонце мраком и луной и точно песнь теперь передо мной прошедшее: от детского запева до этой ночи обнажонной тьмой

382

уснуть хочу я до конца веков – у- став небесным и земным обрядом – между тобой на миг уснувшей ряд- ом и тиканьем на столике часов

383

дни мои – я в них вселяю страх: взгляд мой мертв мертвы мои сло- ва ночью я лежу в твоих руках: ты зовеш целуеш этот прах рядом с мертвым трепетно жива грееш телом холод гробовой жжош дыханьем ребра сжатый рот без ответа чорный и прямой я ле- жу и гулкой пустотой надо мною ноч моя плывет и уносит пустотой ночной точно чорные венки водой год за годом и встает пуста память тьмой омытая – зимой так пуста последняя верста на пути в обещанный покой.

384

я топчу по дороге посевы вагоне- тки вдоль Вислы веду – вдохнове- нья земные и гневы приучаю бич- ами к труду: но ни сонца ни кр- ыльев ни евы я на землю свою не сведу только ночью себя вспоминая в наступившей пустой тишине – по з- емле отошедшего рая я блуждаю: в забытой стране в том холмистом в том облачном крае где награда о- бещана мне.

385

не научившись быть вполне земным я не умею быть ещо жестоким: мои слова оглушены высоким – неулови- мым тающим как дым на этот кров – наш тесный шаткий дом не ринутся мои слова обвалом: хотят светить прозрачнящим огнем возвышенным в униженном и малом горевшее то тускло то светло косноязычное от сновидений тело ты никогда справляться не умело с тем что в тебе клубилось и р- осло.

386

наш чай безоблачный который пьем размешивая с утренним лучом над тенью уличной бездонной щели и за окном на камне городском напоминанье: голос птиц и – ели и белая тяжолая луна плывущая над пустотою сна касаясь краем каменным постели и в непрозрачной пустоте окна прозрачные безвесные недели о наш воздушный наш непрочный дом где между дверью зеркалом окном ломая руки бродит жизнь со стра- хом стоит в окне боясь взглянуть на- зад и где идет вдоль стен бесшумным взмахом нелиственный недвижный листопад

387

пусть говорят что не из скудных крошек случайного и чорствого даянья насыпана походная землянка скитальческой и безымянной жизни что из высоких музыкальных мыслей возведено таинственное зданье в котором дух великий обитает – д о м буквами написанный большими адам скиталец бесприютный – тело о как же чает это прозябанье простого деревянного уюта который ветер ледяной обходит написанного с маленького д пусть шаткого пусть временного дома

Цветничок

388

в тростнике где лодка нас упругая качала на непонятном людям языке мы начинали нашу реч сначала наш бесконечный тайный разговор твой длительный прохладный синий взор в котором мысли плыли облаками на мне покоился и долго с этих пор я слышал музыку гремевшую над нами в тот час среди небесных ледников (мелодии небесного движенья) в пиле звучащей и на кухне в пеньи чугунного созвучия горшков и долго с этих пор немые знаки таинственные наши письмена я различал в неровностях окна начертанных лучом луны на мраке и в трещинах змеящихся стены в сплетенных на руках надутых жилах на камнях сыростью изрытых на могилах на волнах взрытой плугом целины

389

на травах огненных земного ложа опустошонный оголенный лежа совлекшийся одежд веков религий израненный колючими стеблями весь раскаленный сонцем и ветрами расплавленными в огненном эфире я как бы слышал отзвуки глухие обрывки возгласа напевного из книги, богами распеваемой на пире с тех пор сновидцем став во сне блуждая по рощам облачным я вижу: Гималаи огромный стол божественных пиров за ним гиганты в образе богов я узнаю в волнении оттуда их ликий круг: один с улыбкой – Будда, он Иисусу книгу подает раскрытую ее читает тот поет раскачиваясь заложив страни- цу за ним нагнувшись гладит голуби- цу весь знойный Кришна – дальше Ляотсе седой младенец но внимают все его смиренному молчанью – – различаю я даже дымный силуэт Шаддая в конце стола священный аромат в мой сон восходит в мой духов- ный сад курятся мудростью нетленной Гималаи

390

вдыхая сонца золотистый прах они лежат пасясь на берегах богов потомки – горды кругороги какими чтил их нынешний феллах их льется кровь на бойнях зной дороги их выменем натруженным пропах но царственны и милостивы – боги в движениях замедленных в делах они жуют земное пламя – травы (земля горит зеленою травой) пьют воздух головы закинув голубой чтоб претворив в себя дыханье славы нас причащать нетленного собой – молочной жертвой жертвою кровавой

391

О камни сонцем раскаленные в вас много тоски по дымным первобытным дням когда подобны были вы огням: в творенья час там в дуновеньи бога в мир открывая облачную дверь гремя из тьмы сверкали а теперь лежите вы покорно под ногами лицо вам стершими и мир уже над вами колесами скрежещет и гремит и сонце усмиренное в эфире уже не пляшет, как на древнем пире в ярме у времени под свист бича спешит по циферблату дней благополучных над тишиной полей хлебами тучных где серп кровавый осенью звучит но накаляясь в золоте зенита смирением источенные плиты, травой из трещин пламенно дыша лучитесь мудрой теплотой и лаской на всех бездомных жмущихся с опа- ской кому опасны имя и душа.

392

393

394

сновидец: часто в сновиденье я кем-то мудрым просвещон – сон (запись): видел воскресенье разверзли вещи недра лон зашевелилось под ногами вокруг из воздуха из стен воскреснувшими мертвецами вскипел развоплощенный тлен тогда воскресшим возноситься осталось – крестовидный взмах от тел и платий отделиться им помогал и стывший прах отпав от духов вознесенных в земле личинками торчал густея воздух оседал теснимый стаей над вспененной вскипевшей перстью из могил проснулся в обморок в сознанье: не жизнь ли то что смертью чтил ее ли наименованьем я свой удел определил знак естества первоначальный себе пределом полагал краткомгновенный и случайный не смерть ли жизнью почитал

395

сновиденья снооткровенье: происхождение дождя: се шествуют в миру фигуры и расточают брызг росу и слышал я что принимают для смертных смертный вид они природой лживой опрометной являя мертвых и живых

396

план гемисферы голубой с эмблемами духовной тверди – отрог гремящий жестяной топорщащий антенны жерди – персть – для бессмертных смертный дом – ладони женской кров и – гроба: всë что нам явлено шатром в себе являет мир особый а над шатром громовый век а в пастбищах – ложбины рек мир мирро пахнущий и серой полыни полевой настой и хлебом – чорствый камень серый нагретый небом под стеной

Название книги

Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1

Гомолицкий Лев Николаевич

Поэтические сборники, Циклы и поэмы