ТАК НАЧИНАЛАСЬ ЛЕГЕНДА…

Велик и прекрасен был Оритан!

Берега его, омываемые лазурным Южным Океаном, утопали в буйной зелени тропических лесов. Реки его, извилистые и полноводные, орошали благодатную землю. Горы его, стремящиеся к высокому небу, препятствием были для пронзительных ветров и стужи.

Богат и славен был Оритан!

Города его, белостенные, жемчужными ожерельями обвивали склоны холмов, спускаясь к плодородным равнинам. Поля его из года в год кормили жителей всей Земли. Легкие и стремительные корабли его, груженные зерном и тканями, покидали многочисленные порты и возвращались, привозя невиданные диковины заморских стран Севера.

Щедр и вечен был Оритан!

Гениальные созидатели рождались на землях его и творили жизнь. С их легкой руки возводились чудесные храмы столицы Оритана — Эйсетти, в соответствии с их чертежами пламенели красным гранитом постройки города-порта — Коорэалатаны. Сама заря улыбалась, целуя гладкие круглые щеки белоснежных домов-сфер, где жили, любили и процветали ори, народ Оритана. Из века в век помнили ори свои прежние воплощения, не теряя ни капли знаний своих былых жизней, и лишь мудрее становились они с каждым новым рождением. Их «куарт» был един и бессмертен, и не ведали они войн и распрей. Любили и уважали они другого как себя, жили в едином пульсе с матерью-Природой…

Но…

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ЗИМА. АРИНОРА

Молодой северянин молча проверил документы кулаптра и указал крыло сектора, куда нужно было пройти для отправки в Аст-Гару, столицу страны.

Паском огляделся. Как давно он здесь не был! Столько светловолосых, белокожих людей! Да, на Ариноре остались, по большей части, лишь ортодоксы. Половина, если не более, северян переселилась на Юг, в города Оритана, сразу после того катаклизма. Прошло всего четыреста лет, сменив меньше пяти поколений — а люди уже совсем иные… Дело идет к войне, но здравый рассудок древних «куарт» пока одерживает верх. Как все это шатко, о, Природа!

Оритан оказался более надежной землей, чем полуостров Аринора. Все-таки, Оритан — это большой материк. А на картах Аринора уже обозначается как «остров». Разорвалась пуповина, связывавшая полуостров с огромной сушей под названием Олумэару. Разорвалась, когда передернуло земную кору. С каждым годом Аринора и Оритан приближались к критической точке. Во всех смыслах — и в географическом, и в нравственном. Не последнюю роль играли в этом сами люди…

У кулаптра Паскома была своя цель в Аст-Гару. Он уже очень долго не покидал родину, однако сейчас ситуация сложилась так, что его присутствие потребовалось здесь, у враждебно настроенных северян. Его последний, тринадцатый, ученик не успел «взойти» во время Потрясения. Самый близкий, самый лучший ученик. Его судьба оказалась очень тяжелой. При всей своей прозорливости Паском не ожидал такого поворота событий. И кулаптру приходилось длить и длить свое земное существование…

Вся беда в том, что таков закон Природы: «взошедший» учитель ответственен за каждого из тринадцати своих последователей. Те, в свою очередь, в ответе за каждого из своих будущих учеников. И так — до бесконечности. Как смена дня и ночи, как чередование времен года, как перерождение Солнечных Эр. Учитель и ученики — единое целое. Это больше, чем привязанность, взаимозависимость, дружба, любовь. Это данность. Это судьба. На Оритане и на Ариноре с древних времен говорили: «Человек волен в выборе всего, кроме своего «куарт», учеников и родителей».

И все-таки этот ученик был Паскому чуть ближе, чуть любимее тех двенадцати, которым удалось «взойти» еще четыреста лет назад, накануне катаклизма. Возможно, любимее оттого, что он сильнее похож на самого Паскома, нежели те, другие. Точно так же, как и Паском, прежде чем прийти к своему выбору, к Учителю, он был чересчур противоречив, его швыряло и бросало в жизнях, словно песчинку в урагане. Путь этого ученика и поныне извилист, неопределенен…

Кулаптр никогда не раздумывал над велением своих сердца и духа. Он давно жил в единении с собой. И каждый раз в течение этих четырехсот лет, глядя в личики вновьпришедших, он надеялся: «Ну, быть может, теперь? Быть может, в этот раз?» И — ничего…

Учитель и ученики — единое целое. Но когда нет единства в самом ученике, о чем тут можно говорить?..

Паском ехал в большой просторной машине, в точности такой же, какие перевозили пассажиров на Оритане, смотрел в окно на сумрачные поля, покоящиеся под белоснежными крыльями зимы, и думал о неотвратимости войны. А она будет. Причем — уже на веку этого воплощения ученика. Что означает дополнительные препятствия на их Пути. Если бы можно было пройти чужую дорогу самому — со своими знаниями, со своими умениями! Ирония в том, что «туда» уже не вернешься. Пока ты чего-то хочешь, пока ты горишь и алчешь, ты не получишь этого. Когда же ты готов принять то, к чему так стремился, твоя душа совершенно спокойна. Ты не чувствуешь восторга. Ты получаешь должное — и не более того. А посему — как заменить горящего и алчущего, который еще не готов? Ему даже и помогать нельзя… Лишь направлять, отслеживая событийную путаницу, выверяя возможные дороги и подталкивая к нужной тропинке — не рукой, не волею своей, но его, ученика, собственной энергией.

«Куарт» был уже рядом. Он звал Паскома, как звал всегда. И не было теснее той связи. Не выбирают «куарт», учеников и родителей…

Целитель прибыл в Аст-Гару затемно. Крупными хлопьями валил снег, усиливался ветер. Ночью будет вьюга…

Аст-Гару и в теплое время года не был самым красивым городом Земли. Нет, Паском оценивал его вовсе не с патриотическим чувством превосходства. Он давно уже видел этот мир совсем иначе. Но так получилось, что столица Оритана, Эйсетти, была красивее всех нынешних городов. В том числе — столицы Северной Ариноры…

Под покровом снега шары зданий Аст-Гару почти исчезали из вида. Все окна, как и положено, были закрыты шорами, постройки подсвечивались только снаружи. Не захватывало дух при виде всего этого, хотя местная архитектура почти не отличалась от архитектуры ори. Наверное, виной тому — равнинный ландшафт этой части острова. Увы, но ландшафт играет решающую роль. От вида раскинувшегося на горах Эйсетти голова кружится даже у самого бесстрастного наблюдателя…

Людей почти не было. Попутчики кулаптра — трое северян в одинаковых темно-синих теплых плащах с меховой оторочкой — остались в машине и не обратили внимания на выходящего Паскома. Просто в самом начале путешествия, ощутив волну негодования: «Как это так?! Южанин, зима его покарай, в одном с нами помещении?! Куда все катится?!» — целитель закрылся от них плотной завесой. Его потеряли, к удовлетворению обеих сторон.

Паском чувствовал направление, но все же дорогу к аст-гарскому кулапторию ему пришлось узнать у припозднившегося прохожего. Тот оказался человеком лояльным, даже, насколько успел разглядеть целитель, наполовину южанином, и показал ему путь.

— Я по предписанию Объединенного Ведомства, — коротко бросил он при входе, на ходу снимая и перебрасывая через руку свой широкий черный плащ-накидку.

Ему не хотелось слишком долго объясняться с низшим персоналом, но ведь и младшие кулаптры имели свои амбиции и национальные предрассудки — тем более, в отношении бывших друзей-южан. Сейчас Объединенное Ведомство было чем-то вроде фикции. Департамент, номинально существующий, но мало кого способный напугать громким названием…

— Вы с Оритана? — тут же вопросил молодой целитель, занимающийся, как видно, учетом посетителей и обращений.

Целитель остановился, плавно развернулся на каблуках, нарочно окинул юношу взглядом с головы до пят, хотя и без того знал о нем уже все. Молодого кулаптра это смутило, и он слегка подался назад, чтобы сесть на место.

Паском слегка улыбнулся. В черных глазах мелькнула хитринка, но обманчива была та хитринка, обманчиво было приветливое выражение. Потому что южанин был по-прежнему закрыт.

— Неужели не видно? — поинтересовался он в результате долгой паузы.

Северянин сильно смутился. Все-таки, законы этики предусматривали хотя бы внешнее проявление гостеприимства, а он успел показать себя перед приезжим излишне резким. А южанин — о, Природа! — был такой силы и такого возраста, что молодому человеку даже и в грезах привидеться не могло.

— Простите, но… ваше имя, место проживания и, если можно, звание в иерархии Ведомства… Для отметки. Так принято… — забормотал юноша. — У нас… здесь…

— Духовный советник, кулаптр Паском. Эйсетти, Оритан. А теперь — тоже если вас не затруднит — сообщите обо мне вашему начальству. Как, кстати, зовут ответственного?

— Кулаптр Тэс-Нител.

— Кулаптр Тэс-Нител… — повторил Паском и, снова развернувшись, направился к движущемуся наверх спиральному эскалатору.

Юноша-северянин проводил его растерянным взглядом, а затем связался с главным начальником кулаптория.

Тэс-Нител был ужасно раздосадован. И не стал скрывать этого перед незваным гостем:

— Что у вас?!

Паском протянул ему приготовленную для этого бумагу.

В кабинете Тэс-Нитела было тихо и хорошо. На стенах переливались громадные панно с изображением пейзажей Ариноры. Комнату, как водится, разделяла стеклянная «радуга»: в одной части — рабочее место, в другой — место для отдыха (там стоял низенький столик, а из стенной панели в любой момент можно было трансформировать небольшой диван).

Целитель-северянин носил длинные волосы, но, несмотря на то, что они были густыми и ухоженными, к его полноте такая прическа не шла.

Паском спокойно ждал, когда Тэс-Нител ознакомится с содержанием документа. Все-таки, плохо ли, хорошо ли, но Объединенное Ведомство еще заботится о гражданах обоих континентов и позволяет себе вмешиваться в дела государственных учреждений. Особенно когда речь идет о столь древних «куарт».

— Насколько это проверенные сведения, кулаптр? — сухо поинтересовался Тэс-Нител.

— Это достаточно хорошо проверенные сведения, кулаптр, — чуть смежая веки, отозвался Паском.

— Что ж, присаживайтесь…

— Благодарю, но некогда. Где я могу отыскать госпожу Туну-Мин?

— Уверяю вас, к ней еще рано.

— Так могу я взглянуть на нее, господин Тэс-Нител?

— Пожалуйста, — едва сдерживая негодование, северянин подошел к пустой раме, что висела в нише прямо за его спиной, и нажал какую-то кнопку.

На прозрачной пленке высветилась схема помещения. Тэс-Нител проделал еще какие-то манипуляции, и одна из комнат высветилась ярко-синим полукругом:

— Это здесь, господин Паском. Четвертый этаж, второй сектор.

— Разрешите переодеться здесь, у вас?

— Да переодевайтесь, — отмахнулся северянин. — Делайте что хотите…

Из стены в отсеке для досуга выдвинулась вешалка.

Паском снял дорожную одежду, надел специальный костюм, который незначительно отличался от одежды самого Тэс-Нитела и его помощников-целителей.

— Благодарю, — обронил Паском, поднял свою сумку и удалился.

Северянин тихонько призвал все нехорошие силы Природы, а затем, забыв об инциденте, углубился в свою работу.

Паском увидел перед собой немолодую женщину. Если учесть, что северянки прекрасно сохраняются до глубокой старости, то Туне-Мин было около пятидесяти.

Кулаптр, ничего не говоря, осмотрел пациентку. Судя по всему, схватки только начинались.

— Вашей старшей дочери двадцать три года, не так ли? — спросил он, строя свой вопрос на основании обследования.

— Двадцать два, — отозвалась женщина, недоуменно разглядывая Паскома.

Конечно, ее удивляло, что здесь хозяйничает южанин. Но злости и отторжения в ней не было: ее муж был ори.

— Очень хорошо. Вы разрешитесь через два с половиной часа. Мальчика приму я.

Туна-Мин кивнула. У нее и в мыслях не появилось спросить, откуда же такая точность.

Случилось так, как сказал кулаптр.

Когда женщина увидела новорожденного сына, то тяжело вздохнула. В нем не было ничего от северянина. Типичный ори, как и его отец. Черноволосый, темноглазый младенец. Тяжело ему придется в Аст-Гару…

Паском тоже вздохнул, но про себя и по другому поводу. Ибо шесть лет назад на противоположном континенте с такими же нерадостными думами смотрела на своего сына другая мать — южанка. Мальчик родился светленьким, да еще и настолько безобразным, что ей было неприятно прикладывать его к своей груди. Случилось бы такое четыреста лет назад? Да никто и помыслить не мог, что подобное может произойти! Смешанные браки даже приветствовались. Дети, рожденные такими парами, были умнее, сильнее, выносливее своих сверстников-«чистокровок». Соответственно, они быстрее добивались в жизни поставленных целей. Они были цветом, гордостью, но не какой-то отдельной нации, а всего человечества. А ныне… Эх, что и говорить…

Закончив помогать матери, Паском принялся за ребенка. Да, со времен Потрясения ученик не являлся более в своем привычном облике — пепельно-русые волосы, темно-серые глаза, неброская, но обаятельная внешность… Смесь двух рас… Этот, нынешний, по меркам ори будет красавцем-брюнетом, но… лишь по меркам ори. Только атмереро избирает свою оболочку и влияет на ее формирование. Здесь и крылась трагедия ученика.

Паском замер. В этот раз дело обстоит еще хуже. Гораздо хуже. И он понял это сейчас, когда заглянул в черные зрачки плачущего младенца.

— Как я должна назвать сына? — спросила Туна-Мин.

— «Куарт» твоего сына — Ал… — медленно проговорил Паском, уже твердо зная, что это не совсем так.

— Ал?! Тот самый Ал из Эйсетти? У меня?

— Да, Туна-Мин, у тебя.

Понять атмереро сложно. Подчас — невозможно. Иногда она выбирает такие пути, что даже Паском неспособен сразу распознать ее намерения… Вот и теперь. Был это результат неуправляемого дробления некогда единого «куарт» или же волеизъявление самой атмереро — пока неясно. Понятно другое: кулаптр искал не там. Точнее, не совсем там.

— Подробнее я смогу сказать тебе только через десять-семнадцать дней. Да, примерно так…

— Мне подождать с именем? — Туна-Мин приложила ребенка к груди, и тот, ведомый инстинктом, тут же замолчал и приник маленьким ротиком к темному соску.

— Почему? — промывая и собирая в коробку свои инструменты, немного удивился Паском. — Это Ал. Я же скажу, как вам с мужем поступить дальше. Но не ранее, чем в интервале между десятым и семнадцатым днем.

— Кулаптр… понимаете, мы очень ждали этого мальчика… — заговорила женщина. — Нам совсем не безразличен его удел… И если вы знаете, какова его дальнейшая судьба, то скажите мне. Вы ведь явились, чтобы уберечь его, я правильно вас поняла?

— Туна-Мин, я все сказал, что нужно было сказать. Да будет твой «куарт» един.

— Пусть твоему «куарт» всегда желают только хорошего…

В древней формуле обмена «приветствием — прощанием — благодарностью» принято употреблять архаичное «ты», независимо от возраста и социального положения собеседников. Произносились эти фразы непременно на общеупотребительном языке, последние два столетия считавшемся наречием ори. Гордые северяне-аринорцы заговорили по-своему, внезапно озаботившись воспоминанием о «корнях» нации. Хотя произношение почти совпадало (ибо «корни»-то как раз и были едины), начертание алфавита различалось очень сильно. Очередная демонстрация того, насколько один народ не приемлет другой…

Кулаптр шел по длинному белому коридору.

Душа радуется, когда играет зверь, сердце замирает в восхищении. Кто не знает этого? Только зверя невозможно подкупить. Только зверь не предает — ни себя, ни тех, кого любит. Только зверь таков, каков он есть, — везде и всюду!

Кажется, Паском догадался. Кажется, его умозаключения верны…

И еще. Значит, война будет. Случится это очень скоро.

Кроме того, кулаптр знал: только что родились еще двое. И, наконец, последняя, златовласая девочка, появится в семье эмигрантов-северян, в Эйсетти, но произойдет это еще через шесть-семь лет, никак не раньше.

Но как же так получилось с атмереро?.. Паском даже усмехнулся. Да, она любит шуточки вроде этой. И она, как всегда, права. Значит, так нужно. Зачем это нужно — выяснится позже.

Переодевшись в кабинете угрюмого Тэс-Нитела, Паском поглядел на часы. Пожалуй, поздновато для визита, но его не избежать. Иначе может быть поздно, и ученик погибнет.

Кулаптр вышел на улицу. Его дыхание слегка осеклось от порыва леденящего ветра. Вьюги на Ариноре и на Оритане стали жестокими. А ведь Паском помнил времена, когда в некоторых поясах этих земель росли тропические деревья и жили разноцветные птицы, а солнце по вечерам ныряло за горизонт, будто веселый дельфин. Современные жители Севера и Юга знали об этих животных только понаслышке или видели их на кадрах трансляций из теплых уголков Земли — еще малообжитых и слишком опасных. На берега Оритана зимой приплывали пингвины, Аринору посещали толстокожие моржи и вездесущие чайки. И там, и там теплокровные способны выжить лишь в том случае, если они защищены густым мехом или толстым слоем жира. Видимо, поэтому у северян появилась традиция приручать волков — хищников, способных, не замерзая, спать на снегу в лютые морозы.

В дом одной из таких аст-гарских семей и направлялся этой ночью кулаптр Паском. Судя по виду приусадебного участка, семья эта была далеко не бедной. Разговор может принять нежелательный оборот. Кулаптр хорошо осознавал это, но выхода у него не было.

На звонок Паскома откликнулся мужской бас:

— Кто вы?

— Да будет твой «куарт» един, хозяин! — произнес целитель.

После такого приветствия даже враг должен был опустить оружие. Но законы предков сейчас уже не имеют прежней силы, и случиться может все.

Однако мужчина открыл. Это был высокий широкоплечий северянин.

— Не иссякнет солнце в сердце твоем, путник. Проходите.

Паском скинул капюшон. Хозяин тут же насторожился, увидев перед собой пожилого ори.

— Какой Путь привел вас в мой дом? — не слишком дружелюбно спросил он.

— Мой Путь, уважаемый господин.

— Оу! — аст-гарец не спешил пропустить гостя в дом, и Паском прикрыл за собой дверь, дабы не выстудить помещение. — Ваш Путь? Не понимаю!

— Два часа назад ощенилась ваша волчица, не так ли?

Северянин удивился еще больше:

— Как вам стало известно?! — и только потом по желанию самого кулаптра мужчине удалось рассмотреть его. — Хм-м-м! Понимаю. Но почему вас интересует моя волчица?

— Я могу увидеть щенков?

Паском чувствовал легкое волнение: отбракованных волчат могли уже убить. И все же он еще чувствовал тихий призыв.

— Пойдемте, — пробормотал северянин и повел кулаптра в подвал.

В полутьме нижней комнатушки Паском различил светло-серый клубок. Зарычав, этот клубок дернулся и обратился в огромную волчицу, подскочившую с набитого сеном тюфяка.

Паском не сделал и не сказал ничего. Он слегка показал ей себя, истинного. Псица взвизгнула и, поджав хвост, метнулась к слепышам-волчатам. Она уже не рычала, только жалобно поскуливала, моля о пощаде.

— Тихо, тихо, девочка, — кулаптр неторопливо подошел к ней и погладил за ухом. — Уважаемый господин, все щенки сейчас здесь?

Волчица опустила голову и лизнула самого настырного щенка — черненького, уже карабкающегося на ее опустевшее брюхо с отвислыми сосцами. Она?

— Нет, не все, — ответил хозяин. — Альбиноса и двух слишком светлых я вынес на улицу. Завтра, если не подохнут, хотел утопить, — и со злостью шикнул на самку: — Нашла время, с-сука! Среди ночи…

Паском вытащил из кармана кошелек и протянул ему деньги:

— Этого достаточно, чтобы оплатить жизни всех щенков?

— Кого вы ищете, кулаптр? — принимая купюры, спросил хозяин.

— Принесите волчат, и немедленно! — распорядился Паском.

Мужчина подчинился. Через несколько минут он поставил у ног гостя небольшую коробку, в которой лежало три светлых, припорошенных снегом, тельца щенят. Кулаптр сел на скамейку и, поочередно доставая, выложил полумертвых малышей на свои колени. Они были отняты от матери слишком рано: волчица не успела даже толком обгрызть и вылизать им пуповины. Альбинос и подавно был опутан последом. Он уже не двигался. Паском снял с него натальную пленочку, спрятал щенка в теплых ладонях, подышал на него. Псенок шевельнулся. Волчица подняла голову.

— На, — сказал ей кулаптр.

Она благодарно взглянула, тут же вылизала щенка. Альбинос задергал лапками, перевернулся вверх животом. Девочка.

Двое серебристых и тоже умирающих были кобельками. Тот, у которого пуповина была короче, с темной полоской вдоль хребта, живо отозвался на тепло рук человека, запищал и радостно вцепился беззубым ртом в палец Паскома. Кулаптр слегка пощекотал бархатистую мордочку волчонка.

— Когда они все откроют глаза, сообщите мне. Волчицу кормите хорошо, вот вам еще деньги на это. Постарайтесь, чтобы все девятеро выжили. Я буду в главной гостинице вашего города.

Оказавшись в своем номере, Паском связался с Тэс-Нителом и узнал от него, что Туна-Мин и ее сын чувствуют себя хорошо. Лишь после этого древний ори смог заснуть.

Через две недели владелец волчицы послал к Паскому своего сына сообщить, что глаза открылись у всех волчат. Кулаптр оглядел восьмерых. Самочка-альбиноска оказалась не той, кто был нужен старому целителю. Но, словно узнав своего спасителя, она радостно тыкалась носом в его руки и повизгивала.

Серебристого с темно-серой полоской на хребте отловили в дальнем углу подвала. Разъехавшись на непослушных лапках, щенок молча лежал у прогрызенного мышами льняного мешка с кукурузой.

— У-у-у! А это кто у нас? — Паском поднял волчонка на ладони.

Тот чихнул и поднял мордочку, обмотанную пыльной паутиной. Малыш был не самым крупным и не самым сильным из помета. Зато, похоже, самым отчаянным.

— Ну, здравствуй, шутник! — улыбнулся кулаптр, глядя в затуманенные темно-серые глазки волчонка. — Уважаемый господин, этого красавца я забираю у вас сейчас.

— А с остальными что делать? — недовольно буркнул северянин. — Топить — поздно. Кому эти уроды нужны? Лопатой их теперь, разве что…

— Ну и альбиноску с сереньким я тоже прихвачу. Симпатичные малыши. На Оритане еще не так интересуются породой, был бы волк храбрым…

Хозяин равнодушно поджал губы и дернул плечом. Чудак ори… Они все сумасшедшие.

— Бэалиа! — Паском погладил живот альбиноски. — Прекрасная! Ты будешь в хороших руках. Ну а тебе, серый, придется послужить старому кулаптру…

Забрав троих забракованных щенков, южанин ушел. Аст-гарец подивился и повертел пальцем вокруг своей головы. Привадить таких ублюдков…

* * *

Поговорив с мужем Туны-Мин, Паском привез их семейство в Эйсетти. Пока они продавали дом и улаживали прочие дела, волчата кулаптра подросли. Паскому уже не нужно было кормить их из соски: щенки научились есть самостоятельно. Серебристый с темной полоской на спинке быстро перегнал в росте брата и сестру. И стало понятно, что это будет самый крупный волк из всех его братьев и сестренок. Подаренный маленькому Алу, он постоянно находился рядом с ним в кроватке. Он получил кличку Нат.

Первыми, кого навестил кулаптр на Оритане, были родители шестилетнего Тессетена, того самого безобразного мальчишки, который уродился с внешностью северянина. Неизвестно, почему так поглумилась судьба над их сыном: оба отличались изысканной красотой, позаимствованной у двух ныне враждующих рас. Правда, на Юге к аринорцам относились более терпимо, чем на Севере — к ори.

Волосы у Сетена были роскошными — длинными, блестящими, волнистыми. Мать умышленно не остригала их, чтобы хоть немного замаскировать отталкивающую внешность ребенка. Он стоял перед кулаптром и смотрел на маленькую белую волчицу, рысцой бегающую по заснеженной лужайке перед домом.

— Это тебе подарок от твоего друга Ала, Сетен. Ее зовут Бэалиа, — сказал кулаптр, погладил мальчика по голове и отправился разговаривать с его родителями.

Тессетен присел на корточки, протянул руку волчонку. Бэалиа подбежала и обнюхала его пальцы. Затем дружелюбно вильнула тоненьким хвостиком.

— Ты и правда Прекрасная! — сказал мальчишка, а щенок задорно фыркнул и припал на передние лапы, призывая поиграть.

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

«К чему я снова вспоминаю это? А память свежа — словно все произошло еще вчера. Проклятье? Проклятье.

Кому-то забывать, кому-то помнить.

М? Что ты говоришь, родная? Наши избавители очень близко? Да знаю я, знаю…Бассейн — дело хорошее. Пусть копают, я направлю их руку. За тем дело не станет…

Но ты меня отвлекла. Видишь ли, я сейчас немного занят. Замечаешь эту «ось»? Она появилась неспроста. Иначе сложно разбираться в этом «тогда-сейчас-потом». Приходится накалывать реальности на воображаемый штырь, стараясь, чтобы они были «пробиты» правильно, а «рисунок» на этих вселенских кальках идеально совпал каждой черточкой и в итоге сложился бы в общую картину. Картина должна стать не просто реалистичной. Она должна ожить . Только это будет доказательством исчерпывающего решения головоломки. Разум сейчас за пределами снов, иначе вот бы кто свихнулся в первую очередь, видя «завтра» как «вчера» и пересчитывая мириады мгновений «сегодня». Это как в больной фантазии идиота-писателя, что заставляет своего персонажа при очередном редактировании проживать свою маленькую книжную жизнь иначе, нежели в прошлой версии романа. Да что — проживать? Это еще полбеды. А вот умирать по-разному…

Свести разум с ума — дело нелегкое.

Да, да, уже слышу твой насмешливый голос, который говорит о том, что мне, как всегда, нечем больше заняться, кроме как изобретать дурацкие оксюмороны и бросаться избитыми фразами. Что ж, теперь я вижу: ты расположена к общению со своим полузабытым супругом. Тогда, конечно, я отложу всю эту ерунду и… Ну вот, теперь я полностью к твоим услугам. Такая изысканная редкость — твое внимание!

Что? И тебя мучает ностальгия? Родная моя, это так единит нас всех…

Хочешь, вспомним, как мы увиделись с тобой впервые? Оу! Этого мне не забыть. Ты родилась в одну ночь с Алом, но только на другой стороне Земли. Наверное, даже с первым своим криком ты была прекрасна…

Не перебивай, я продолжаю. Да, да, я склонен к сентиментальности. Годы идут, я тоже не молодею.

Гм… Нас познакомила моя волчица, Бэалиа. Ты очень понравилась ей. Ты и впрямь была чудесна в тот серый день. Мы с Бэалиа и волком Ала гуляли в «кратере» — ну, то местечко в большом парке Эйсетти, который все местные называли кратером. Помнишь его? Конечно, помнишь. Не притворяйся.

#image009.jpg

Накануне мне приснился сон о Луне. Это был страшный сон. Страшный и красивый одновременно. Я чувствовал, как сотрясается Земля. Из пучины морской в небеса поднялась гигантская волна, и я очутился на ее гребне. И волна выбросила в небо плоть от плоти Земли, и я видел, как удаляется наша планета. Мне было холодно и жутко. Я знал, что больше не вернусь домой никогда.

Когда мы бродили с Бэалиа и Натом в «кратере» — пересохшем котловане для лодочных прогулок — я вспоминал свой сон, вспоминал Луну. Это состояние было похоже на мое нынешнее: казалось, я знаю прошлое, настоящее и будущее; мерещилось, что я могу управлять всем этим; мнилось, что я наконец вспомнил, откуда мы пришли…

И тут — ты. Кстати, всегда хотел спросить: что ты делала тогда в том парке? Зачем пришла? Как оказалась на берегу «кратера»? Почему Бэалиа бросилась именно к тебе? Впрочем, все это уже неважно…

Я испугался. Волчица была доброй и никогда не причинила бы вреда человеку, но все-таки душа зверя — загадка…

А ты смеялась и трепала ее белоснежную шерсть. И смело сказала мне: «Что хозяин, что его пес!» Я ответил: «Это псица». Ты махнула рукой: «Неважно! Вас обоих можно показывать за деньги!» Я не слушал. Я понял, что влюбился в тебя. Хотя и знал, что ты приведешь меня к гибели.

Говоришь, это моя особенность, моя черта — влюбляться в того, кто приводит к гибели? Наверное, тебе известно больше, чем мне. Из всех нас одна ты помнила все . И никому ничего не говорила… Нет, я не укоряю…

Подсказываешь, что Ал был таким же, как я, до того, как прийти к Учителю? Ну что ж, я подозревал и это… Тут нет ничего удивительного, хотя бы по одной простой причине… И тебе она известна не хуже…

…Я был счастлив, когда ты согласилась стать моей супругой. И на второй день нашей свадьбы едва не погиб Ал — ты помнишь? Он упал со скалы и разбился почти насмерть… Проклятые горы — его всегда тянуло куда повыше… Вам обоим было по шестнадцать. Теперь я знаю суть, но тогда… Бэалиа пережила Ната ровно на день. И это ведь тоже было неслучайно. Я сам выкармливал из соски их единственного выжившего щенка…

Но я снова отвлекся. Мы ведь вспоминаем нас с тобой. Хотя…что такое — «мы с тобой»? Все настолько перепуталось, что я не могу не думать о той упорядочивающей «оси». Оставить тебя в покое с этой «осью»? Давай попробуем обойтись без нее. Однако в этом случае не жди от меня поэтических описаний и мудрости…

Для меня ты была всем. Но я всегда изумлялся: даже в минуты сумасшедшей страсти ты не позволяла касаться твоих роскошных черных волос. Ха-ха! Говоришь, что это в моем духе — помнить плотские приметы? Да, в моем…

Каждый жест твой, каждое твое слово было исполнено прелести. Ты была совершенна даже в гневе, и все-таки ты почти всегда хранила холодность. Я не чаял в тебе души — а ее в тебе и не было. Я искал твое сердце, пусть бы даже оно оказалось кристаллом льда — а сам выкинул все зеркала, дабы не созерцать своего убожества. Меня тянуло заполнить пустоту — а я не знал, что пытаюсь тем самым накормить бездонную черную дыру. Вся моя любовь, вся страсть, забота, нежность поедались тобой, сжимаясь до состояния песчинки, молекулы, атома. Ты глотала, но отдавать не могла. Такова твоя природа, но без тебя было бы невозможно решить все условия поставленной Задачи.

И когда Ал познакомил меня с «солнцем», которое лишь отдавало, ничего не требуя взамен, которое светилось хрустальной радугой смеха и одаривало своими лучами, своим теплом и светом всех, кто в этом нуждался, я понял, что круг замкнулся… Все составляющие были вместе. И что это были за составляющие, о, Природа! Жаль, ты не слышала моего смеха, сопроводившего жуткую догадку, что озарила меня вместе с улыбкой солнечной девушки, будущей жены нашего с тобой братишки-Ала. Его, этот горький смех, слышал только волк, сын того Ната и моей белой красавицы Бэалиа. Только Нат, волк, и понимал меня в те годы. Кому же еще, как ни атмереро, понять коэразиоре? И, соответственно, наоборот. Правда, тогда я об этом лишь догадывался, блуждая впотьмах без малейшего проблеска света…

Спустя несколько лет Паском увлек нас своей идеей, и больше мы никогда не видели наш Оритан. По крайней мере, таким, каким он остался в наших сердцах навсегда…

А теперь мы с тобой заключены в эту дурацкую куклу, закопаны на глубине семнадцати ликов от поверхности земли и обездвижены. Но ты же знаешь, что это ненадолго. Что такое пять земных лет для тех, кто познал вечность? Я сделаю так, как хочешь ты, но при одном небольшом условии: один раз у меня будет возможность поступить так, как пожелаю сам. Да, это будет совсем маленькое желание. Конечно, оно связано с Танрэй! При чем здесь — «старый прелюбодей»?! Не сердись, Ормона, просто в нашей с тобой ситуации этот вопрос давно утратил свою актуальность. Ну и что ж, что со мной «только отвернись»? Ты дашь фору десяти таким, как я. Итак, ты согласна? Что ж, тогда…

Вперед!»

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ИЮЛЬ. РОСТОВ-НА-ДОНУ

Шеф отмечал свой день рождения всегда одинаково. Сотрудники фирмы приходили в его кабинет, Ромальцев усаживал всех за стол, болтая с каждым, кто обращался к нему, и перешучиваясь с остальными. Федор Иванович Зеев, совладелец «Финиста», всегда сидел особняком и с царским видом поглядывал на подчиненных. В отличие от Влада, он был «застегнут на все пуговицы» и неприступен.

Для Николая это было третье празднование дня рождения начальника. И ему нравилась та обстановка, которую умел создать Ромальцев во время праздников. А уж на свой день рождения тот «дурковал» вовсю.

Забавно было смотреть на коллег. Кто-то откровенно подхалимничал. Влад, веселясь, принимал игру. Кто-то стоял в сторонке. Кто-то общался с Ромальцевым на равных. Николаю нравилось то, как шеф умел сглаживать острые углы. Гроссман являлся скорее наблюдателем. Вместе с ним работали и интриганы, однако дальше «крысиной возни» их деятельность не заходила: фирма была слишком маленькой для того, чтобы как следует развернуться на закулисном поприще. Были также «рабочие лошадки», чаще всего — женщины бальзаковского возраста, которых все устраивало. Подмазаться к начальству пытались карьеристы. Федор Зеев очень любил «гороховых шутов» — двух парней, недавно окончивших университет. Они потешали старика своими выходками.

Николай по старой привычке сразу повесил на сотрудников «Финиста» ярлыки, и за те три года, что он проработал у Ромальцева, для него в этих людях ничего не изменилось. Сам Гроссман в любимчики не стремился, хоть и выкладывался на работе полностью. Еще бы: Влад по знакомству удостоил его нешуточного оклада. Кроме того, работать Николай умел и любил.

У них с шефом сразу создались особые отношения. Они прекрасно понимали друг друга, даже, бывало, философствовали при встречах, и в то же время Влад не подпускал к себе Николая ближе определенного рубежа. Гроссман, конечно, и не стремился нарушать границу, а умение Ромальцева, не обижая человека, поставить заслон, его восхищало. Все считали Влада открытым, искренним человеком, старожилы компании твердили, что прежде он был совсем иным. Но Николаю казалось, что нет более закрытой личности, чем Влад.

Окно кабинета Ромальцева затенял старый абрикос. Золотистые плоды висели на ветках, напоминая Николаю детство, когда они с приятелями забирались на деревья около дома и ели недозрелые, похожие на пыльные замшевые комочки, абрикосы. Родители стращали — мол, живот прихватит, тогда узнаете, почем фунт лиха. И ни у кого не прихватывало. А в июле спелые, расплющенные, ярко-рыжие абрикосины валялись по всему городу, усеивая дороги и тротуары…

— Сюда наливай, сюда! — это командовала Оля из регистрационного отдела.

— Да подожди ты, я эти бокалы еще не протерла! — (секретарша Юля.)

— …а тот заходит и говорит… — (Семенов, менеджер.)

— Влад Андреич, только что Мирцов звонил…

— Мирцов мог бы и заглянуть. Что хотел?

— Ну, как всегда… — (имидж Лопухова — самый умный, умнее всех. Кроме шефа, тот — свет в окошке!)

— Это все замечательно, а что там у них с нашим буклетом?

— Да все как всегда, Влад Андреич! Вы же сами говорили: хуже нет, когда по знакомству… То у них пленки не «садятся», то технолог в декрете… — Лопухов говорит, а сам любуется своим перстнем на мизинце.

— Так и черт с ними. Ищите другую типографию, мало их разве по городу?

— Влад! — голос Федора Ивановича Зеева. — Давайте уже, как бы, побыстрее!

— Я не знаю, что там девчонки поделить не могут. Дамы, вы что там делите, узнать можно?.. Садитесь уже все, сколько вас ждать?

И едва наступила тишина, в приемной раздался топот. Дверь громко хлопнула. В кабинет ввалились три человека в черных шапках-«чулках» с прорезями для глаз.

— Никому не двигаться! — заорали двое, мотая автоматами. — Все по местам!

Женщины почти одновременно вскрикнули и пригнулись к столу. Николай неосознанным движением ухватил лежащий рядом с тарелкой нож, сунул его в рукав, но Ромальцев тут же положил свою ладонь поверх его руки и прижал к столу. Гроссман вскинул глаза на шефа, но тот глядел на незнакомцев.

— Всем предъявить документы! — продолжали орать незваные гости.

— Да, трудно быть на свете добрым и веселым… — заметил Влад, отпуская руку Николая.

Один из замаскированных кинулся к шефу и приставил к его виску ствол автомата:

— Ты тут главный?

Юля, секретарша, с ужасом закрыла лицо руками. Громко затрезвонил телефон.

— Вы позволите? — Влад отвел от себя автомат и снял трубку. — Да! А, привет, Асенька! Да, спасибо, Незабудка. Угу… Спасибо, спасибо. Ася, у меня тут цирк, я тебе перезвоню минут через семнадцать. Пока.

Николай покосился на стоящего между ними чужака в маске. Если сейчас резко всадить нож в бедро одному из тех, кто находится сзади, и успеть выхватить у него автомат, а шеф не растеряется и нейтрализует того, который между ними, то они могут успеть завладеть ситуацией и вывести из строя третьего.

Влад положил трубку и с улыбкой повернулся к этому самому третьему, который до сих пор не проронил ни звука:

— Спасибо за цирк, Аксенов, но ты, кажется, перестарался…

Незнакомцы засмеялись и содрали маски. Третий оказался Дмитрием.

— Плохо, когда твои шутки никто не понимает… — сказал он, положил автомат на стол возле Юли и нацепил на нос очки. — С днем рождения, Ромаха! Как догадался-то, собака серая?!

Влад поднялся, они с Аксеновым обнялись. Николай незаметно вытряхнул ножик из рукава. Кровь толчками возвращалась в жилы онемевших конечностей. Ну и шутки у них! Идиоты…

Сотрудники загомонили. Юля раздосадовано шлепнула по плечу склонившегося к ее ручке аксеновского парня:

— Придурки!

Он все-таки чмокнул ее кисть и хитро подмигнул девушке:

— Да ладно, че там — лишнего адреналину выпустили!

— Дим, стулья возьмите в приемной и подсаживайтесь к столу! — распорядился Влад.

— Так, парни, метнулись за стульями! Живо! Как твое «ничего», Ромаха?

— Живет и процветает.

Дмитрий пожал руки мужчинам, уселся между Ромальцевым и Николаем, а потом поднял наполненный бокал. Но Влад опередил его тост:

— Всех с Новым годом! Живо-живо, все подняли, выпили, закусили!

— Ты, Ромаха, как всегда… — Аксенов покачал головой, однако подчинился требованию именинника.

— Влад Андреич, а почему Новый год? — поинтересовался один из студентов-скоморохов. — Может, елку поставим?

— Влад Андреич ваш прикалывается так, — объяснил Аксенов, прожевывая бутерброд. — Угораздило вашего шефа родиться 17-го… А это, кажется, в древности Новый год был у кого-то…

— Вот! Молодец: разумеешь! — Ромальцев указал на него пальцем.

— Юлия, а что вы делаете сегодня вечером? — не отступал от секретарши «побитый» парень.

— В тир иду! — съязвила девушка.

— Давно у вас не был… — сказал Дмитрий. — Как у вас баба Неля работает? — он метнул короткий взгляд в сторону пожилой бухгалтерши, которая, склонив голову, выслушивала в этот момент Федора.

— Хорошо работает. Не жалуюсь.

— Ну все, Ромах, спасиб за угощение, пора нам! Надо бы нам с тобой как-нибудь сгонзать на море. Тоже давно там не был. Есть мысли?

— Давай, созвонимся…

— Угу, — Аксенов поднялся. — Все, понеслись!

Его парни беспрекословно покинули кабинет. Пережившие только что несколько жутких минут, работники фирмы оживились.

Влад слегка подался в сторону Николая:

— Ты молодец, — и глазами указал на нож. — Не растерялся…

— Кто это был?

— Как тебе сказать? Старые знакомые. Коля, я хотел предложить кое-что… — он подкурил и передвинул стул еще ближе к Гроссману. — Ты со своей семьей, Марго с сыном, мы с подругой — всем нам собраться бы и двинуть на этих выходных ко мне… в сад-огород…

— На дачу? — по сибирской привычке уточнил Николай.

— Гм… Ну да, — Влад усмехнулся и качнул головой, — на дачу… Как ты на это смотришь?

— Таки положительно.

— Что ж, я рад. С Новым годом! — Влад взял свой бокал и небрежно звякнул его краем о край бокала Гроссмана.

— Так почему же Новый год? — не выдержал Николай.

— Да шутка это, Коля. Шутка.

Гроссман хмыкнул. Богатый день сегодня на розыгрыши: то в стиле первого апреля, то теперь еще — Новый год…

* * *

— А, вот и вы. Здравствуйте!

Лицо у воспитательницы было красным и потным: наклоняться, помогая малышам застегивать обувь, при ее полноте, да еще и в такую жару было нелегко. Отчего это она решила проявить сегодня такую заботливость?..

— Мама! — Саша, как обычно, выскочил из комнаты последним, бросился к матери и, обняв ее бедра, замер.

Рената засмеялась, растрепала его пепельно-русые волосы и присела, чтобы помочь сыну переодеться.

— Мне поговорить с вами нужно, — продолжала Ирина Васильевна, освободившись.

Рената подняла голову и улыбнулась. Поговорить с ней… Воспитательница почувствовала досаду: как разговаривать с Сашиной мамой, если она немая? Другое дело, когда за мальчиком приходит отец. Но это бывает так редко, что его просто не поймать…

— Сам! — сообщил Саша и стал возиться с ремешками на сандалиях.

— Рената… м-м-м… Александровна?

Та кивнула, облокотилась на стенку. Воспитательница отвела ее в сторонку, чтобы не слышали другие, и вдобавок понизила голос:

— Мне неловко говорить вам об этом… Вы ведь замечаете, наверное, что остальные родители косятся на вас и вашего Сашу?

Рената пожала плечами, не меняясь в лице. Ирина Васильевна откашлялась. Конечно, Сашиной матери все равно. Она такая же «тронутая», как и ее сын…

— Я не имею права советовать вам, но… с вашим ребенком тяжело работать. Он… как бы это сказать? Он не создан для детского коллектива…

Гроссман вопросительно двинула бровкой. Что у нее не отнимешь, так это красоты. Но что красота, когда поведение неадекватно? Жаль, нет закона, запрещающего ненормальным рожать детей… А ведь было бы куда гуманнее, если бы всех таких вот свезли в одну колонию, с глаз подальше, и стерилизовали.

Ирина Васильевна тяжело вздохнула. Это давняя история. Она уже давно присматривалась к Саше Гроссману, и малыш вызывал у нее тревогу. Теперь его необычность заметили и родители, а потому стали требовать исключения мальчишки из группы.

При поступлении в ясли он казался перспективным ребенком: очень самостоятельный, совсем не шкодливый, в меру активный… Маленький мужичок. Причем в два года он уже очень хорошо разговаривал, почти не коверкая слов. Просто золото. Но чуть позже Ирина Васильевна поняла смысл поговорки «Золото — из-под цыганского молота».

Еще до появления в садике Саши у ребятишек частенько пропадали из ящиков игрушки, вещи. Дети жаловались — конечно, в меру своих способностей говорить. Поначалу воспитатели не принимали этого всерьез. Малыши любят фантазировать: потеряют игрушку, а потом пытаются спихнуть ответственность на Бабайку или Карабаса Барабаса. Но однажды по весне получилось так, что у Саши исчезли резиновые сапожки. Все группы уже ушли на прогулку, а мальчику не во что было переобуться. Одетые «ясельники» взмокли, многие принялись плакать. Ирине Васильевне пришлось звать помощницу и отправлять детей на улицу под ее присмотром, чтобы ребята не простудились, перегревшись в помещении.

— Куда ты мог их бросить, Саша? — допытывалась воспитательница, находя отраду хотя бы в том, что с этим ребенком можно составить какой-то диалог: многие из ее подопечных не могли связать и двух слов. Искать потерю с такими — это вообще караул.

— В ящик! — мальчик показывал на свой отсек, но тот был пуст.

— Тогда тебе придется посидеть в группе. Ты не можешь гулять в босоножках. Понимаешь? Вспоминай, где ты их оставил…

— Я хочу гулять… — помрачнел мальчик.

Ирина Васильевна знала: Саша очень любит гулять. Вот если бы застенчивой Валечке сказали «посиди в группе», она посчитала бы это подарком судьбы. А Гроссман, не расплескав во дворе свою буйную энергию, потом, в «сон-час», не сможет спать. «Ох и намаемся мы с ним сегодня!» — подумала воспитательница, но тут заметила, что мальчик замер и слегка прикрыл глаза.

— Саша, ты что?

Он не отвечал. Ирина Васильевна испугалась. Она знала многих детей, которым в семье ни в чем не было отказа и которые, впервые столкнувшись с каким-либо запретом, впадали в истерику или в ступор. Она хотела встряхнуть мальчишку, чтобы привести его в чувство, но Саша распахнул глаза, почесал ладошку и указал на ящик маленького Яшеньки:

— Там.

— Что — там?

— Сапоги.

— Твои?

— Да.

— Как же, по-твоему, они там очутились?

Мальчик пожал плечами — в точности так же, как пожимала плечами его бессловесная мать. Торопясь проверить, правду ли он говорит, Ирина Васильевна кинулась к Яшиному шкафчику.

Заваленные вещами (ни Яша, ни его родители не были аккуратистами), в углу стояли нарядные сапожки Саши. Воспитательница странно посмотрела на малыша:

— Это твои?

Он радостно кивнул и тут же переобулся. На все вопросы, связанные с тем, как он узнал об этом, ответить более или менее внятно Саша не смог. Говорил какие-то глупости, будто сунул руку в Яшин отсек и почувствовал, что ладошка зачесалась, когда он дотронулся до сапожек. Но Ирина-то Васильевна видела: мальчишка стоял на месте и никуда руки не совал. Что чесал ладошку — было. Но с места не сходил! И что за глупые фантазии?

Яшенька был как раз из той категории детишек, которые толком еще не научились говорить. На вопрос воспитательницы о Сашиных сапожках он ответил диким ревом. И только через две недели, после исчезновения у робкой Валечки и обнаружения в его ящичке куклы Барби, по которой так убивалась маленькая хохяйка, Ирина Васильевна поняла: нужно срочно беседовать с матерью малолетнего клептомана. Существуют детские психологи, наконец! Не все ведь тяготы влачить на себе педагогам, да еще и за нищенскую зарплату!

А вот мать Яшеньки оказалась дамой с гонором. Мало того, что она, устроив нешуточный скандал, перевела сына в другие ясли, так еще и основательно потрепала нервы самой Ирине Васильевне, которой в связи с этим пришлось дважды бегать по повесткам в суд. Мамаша пыталась обвинить ее в «травмировании детской психики» и, хотя ей не удалось доказать свою правоту, воспитательница содрогалась, вспоминая те малоприятные минуты перед судебными исполнителями. А началось-то все с Саши…

Через полгода, осенью, уже в младшей группе, с этим мальчишкой снова случилась неприятная история. И точно так же — напрямую Сашу не обвинишь. А если бы Ирина Васильевна не видела все собственными глазами, то не поверила бы ни за что, расскажи ей об этом кто-то другой.

После урока лепки воспитательница выделила ребятишкам свободный час — поиграть, побегать. Валечка сидела рядом: Ирина Васильевна помогала ей лепить ежика. Малыши шумели. Разбившись на группки по интересам, все нашли себе занятие.

Но в какой-то момент занятая своими мыслями воспитательница услышала обрывок фразы:

— …твоя мама — больная!..

Ирина Васильевна вздрогнула и подняла голову. Эти слова задира-Вадик, который был старше всех ребят почти на год, адресовал Саше. Было непонятно, с чего началась их перепалка, потому что Саша играл с машинкой, причем в одиночестве, а Вадик стоял над ним, как будто только что подошел. «Подраться ему захотелось? — мелькнуло в голове у воспитательницы. — Родителей наслушался, сами они еще малы, чтобы до таких тем дойти!»

Саша застыл — как тогда, в холле, у кабинок. Ирина Васильевна вскочила, ожидая, что сейчас он ударит обидчика тяжелой игрушкой, и намереваясь пресечь драку.

В этот момент из кухни донесся громкий хлопок, во всем здании погас свет, а воспитательница ощутила жар и ломоту в затылке, словно у нее внезапно подскочило давление. И еще… было достаточно светло, чтобы разглядеть: глаза Саши потемнели, а сам он что есть сил сжимал кулаки и слегка дрожал от напряжения. Вадик отступил, хотя не понял ничего. Но с того момента он обходил Сашу стороной.

Ирина Васильевна вывела Вадима в коридор, попросила подождать и заглянула в кухню.

— Что у вас хлопнуло, Вера Петровна?

Повариха озадаченно вытирала руки о фартук:

— О то ж мабудь пробки повышибло! От, аж конхорка полетела…

— Надо вызвать электриков, — и воспитательница вернулась к Вадиму, который колупал краску на двери и переминался с ноги на ногу. — Вадик, ты уже большой мальчик! Разве можно так говорить? Я поставлю тебя в угол, а потом ты извинишься перед Сашей.

— Он дурак!

— Вадик, ты меня слышал?

— Да, — он понурился.

— Все. Пошли. Вот твой угол, ты наказан.

Не хотелось Ирине Васильевне портить отношения с родителями Вадима: те, зная тяжелый и неусидчивый характер сына, всегда старались преподнести воспитательнице хороший подарок по любому поводу и даже без такового, а тут хочешь — не хочешь, а замечание сделать придется…

И она нашла выход. Просто собрала всех родителей, кроме Гроссманов, и убедительно попросила их не обсуждать в присутствии детей взрослых тем. А потом, не называя имен, объяснила ситуацию. Однако все прекрасно поняли, о чем идет речь, и тут стало выясняться много интересных подробностей. Вернее, они были бы интересными, услышь Ирина Васильевна эти истории по телевизору или прочти в развлекательной газетке.

Наиболее разговорчивые детишки рассказывали, что маленький Гроссман умеет подзывать на улице животных и даже птиц. Поначалу родители им не верили, считая, что это лишь разыгравшееся воображение их чад, но одна из впечатлительных мам-одиночек однажды нарочно пошла вслед за Ренатой и ее сыном. И своими глазами увидела, как Саша, увидев на одном из деревьев дикого голубя-горлинку, протянул руку. Птица сорвалась с ветки и закружила над ним. А Рената, ничуть не удивившись, улыбалась. Правда, голубь так и не сел на руку мальчику, но факт остается фактом: дети не выдумывали. Другая мамаша поделилась своими впечатлениями о том, что ее дочка стала приставать к ней с просьбами сыграть в «холодно-горячо». Когда родители поддались на уговоры и, спрятав куклу дочери, стали направлять девочку по классическим правилам этой игры, Ника запротестовала. Оказывается, дело было в другом: они должны были спрятать под простыню разноцветные предметы, а девочке нужно было угадать их цвет. Игра, вроде бы, безобидная, но в чем ее смысл, родители не поняли. На их вопрос, при чем здесь «холодно-горячо», Ника ответить так и не смогла. Равно как и угадать цвет спрятанных вещей. Валерия Львовна, сменщица Ирины Васильевны, сказала им, что в такие игры она с детьми никогда не играла. И много позже Ника созналась, что эту игру придумал Саша Гроссман и что он каким-то способом всегда угадывает, где что лежит.

На другой день Ирина Васильевна решила выспросить у Саши, в чем дело. Стараясь не вспугнуть мальчика, она предложила поиграть в его любимое «холодно-горячо». Не удивившись, он охотно согласился. Воспитательница положила на стол три листа цветной бумаги и каждый прикрыла — альбомом и книжками. Затем позвала Сашу. Несколько секунд раздумья — и мальчишка безошибочно сказал, что под альбомом лежит желтая, а под книгами — красная и синяя бумажки. Женщина взялась за виски. Совпадение? Повторила еще дважды. Саша угадал.

— Как ты делаешь это, Саша? — тихонько спросила она.

Мальчик пожал плечами.

— Ну… подумай! — Ирина Васильевна сделала голос мягким-мягким и ласковым-ласковым.

— Руке жарко или холодно… — поразмышляв, ответил он.

— Когда жарко, когда холодно?

Саша ткнул пальцем в синюю бумажку: «Холодно», в желтую: «Немножко тепло», в красную: «Горячо».

И тогда воспитательница поняла, что заполучила в свою группу маленькую «мину замедленного действия». У мальчишки было явно не все в порядке с психикой. Ей даже стало не по себе: вдруг он и ее видит, например, раздетой? Или переплетенной сетью кровеносных сосудов. Она слышала о таких детях, но раньше никогда с ними не встречалась и считала подобную информацию журналистской «уткой». Значит, тот взрыв на кухне вполне мог быть делом его рук. Хотя нет — не рук, конечно. Она отчетливо вспомнила ломоту в затылке, свидетельствующую о скачке давления. Неизвестно, как Саша сделал это, но что было бы, если бы этот удар носил направленное действие? В тот раз повезло, а что будет в другой? Когда еще какой-нибудь Вадик или Вася обидит его?

На выходных Ирина Васильевна в третий раз за всю жизнь побежала в церковь и рассказала об этом феномене батюшке. Тот выслушал ее и посоветовал помолиться за мальчугана. Но так и не сказал, лечится ли это в медицинских учреждениях.

— Положись на Господа, раба Божия Ирина…

«На бога надейся, а сам не плошай!» — всю дорогу домой вертелось в мыслях у несчастной воспитательницы.

И с тех пор она не сводила глаз с Саши. Целый год было спокойно. Женщина перевела дух лишь тогда, когда Гроссманы, уйдя в отпуск, уехали в Одессу и забрали с собой сына. Чем он дальше, тем лучше. Для всех.

Сказать о своих опасениях заведующей детсадом Ирина Васильевна не решалась. Интересно, как это будет выглядеть? «Светлана Яковлевна, в нашем садике завелся Гарри Поттер!» Светлана Яковлевна посоветует заказать Гарри Поттеру волшебную палочку, а свихнувшейся воспитательнице, пожалуй, собственноручно закажет передвижную психиатрическую бригаду… Да ведь и доказать ничего невозможно: ну, угадывает ребенок цвета вслепую, ну, любят его животные. Мало ли чувствительных детей? С возрастом пройдет. А вот факт с лопнувшей плитой и коротким замыканием — недоказуем. Да Ирина Васильевна и сама не была уверена, не совпадение ли это.

Однако сегодня ее сомнения разрешились.

Во время «сон-часа» ее вызвала к себе методистка. Пока воспитатели беседовали с организатором педагогической работы в ее кабинете, за детьми в группах присматривали нянечки-помощницы. А нянечки — когорта такая, что за ними самими нужен глаз да глаз. Удостоверившись, что ребятишки спят, няни из младшей и средней групп сбежали на крылечко покурить.

Разумеется, дети только того и ждали. Гвалт поднялся невообразимый: ребятня начала швыряться подушками и скакать по кроватям. У многих дело дошло до драки.

Воспитатели выскочили от методистки. Ирина Васильевна бросилась к своим, в коридоре налетела на прокуренную помощницу, сверкнула на нее глазами, но ничего не сказала. Однако у младших воцарилась внезапная тишина: бесились только в средней группе.

Воспитательница вбежала в комнату, и ей представилось странное зрелище.

Во-первых, комната была выстужена. И это — в середине июля, когда даже мухам лень летать.

Во-вторых, все дети спали. Но как! Судя по их виду, они заснули внезапно, где кто упал. Кто-то лежал поперек кровати, кто-то — на полу. Вадик и подавно скорчился на чужой постели, да еще и вцепившись в косичку Луизе. На лбу спящей девочки наливалась багровая шишка, а рука свисала так, будто перед сном она цеплялась за прутья.

— Катя, тебе выговор! — не удержалась Ирина Васильевна.

Помощница забормотала что-то о прощении. Воспитательница решительным шагом подошла к кровати Саши и сдернула с него простыню. Мальчик спал, как и все остальные. Но — как положено: головой на подушке, телом на матрасе. Из восемнадцати человек, валявшихся во всевозможных позах, он был один, кто лежал нормально. И на фоне остальных это выглядело неестественно.

Няня и воспитательница попытались разбудить ребятишек. Женщин и самих неудержимо потянуло в сон.

Дети зевали (слава богу!), щурились и, отталкивая от себя руки Кати и Ирины Васильевны, снова старались скрючиться, чтобы заснуть. Когда такое было? Чтобы эти хулиганы вели себя так не утром, а среди бела дня? Да еще и все, даже ярые противники «сон-часа»?

— Саша! — воспитательница встряхнула мальчика.

Тот сел и стал тереть глаза кулачками.

— Саша, что здесь было?

Он поморгал и огляделся.

— Почему Вадик на кровати у Луизы? Почему вы все так лежите? Отвечай!

— Вадик дрался.

— С тобой? Опять?!

Саша покачал головой:

— С Луизой.

— Он что, бил ее лбом о спинку кровати?

Мальчик кивнул. Ирина Васильевна бросила уничтожающий взгляд на няню Катю, и та тут же вспомнила, что собиралась прибраться в умывалке.

— А почему все уснули? Что случилось?

Саша пожал плечами:

— Я спать захотел.

— Ничего не понимаю!

— Что здесь творится? Почему постельное белье разбросано по комнате? — в группу величаво вплыла методистка.

Ирина Васильевна перевела дух: хорошо хоть они с Катькой успели уложить детей по кроватям. Но теперь все равно достанется… Причем — всему педсоставу…

— Так… — методистка поиграла очками, прицепленными к золотой цепочке и висящими у нее на груди. — Так… Нянечку вашу — ко мне, пожалуйста. Безобразие!

Она развернулась и ушла, перешагивая через валяющиеся под ногами постельные принадлежности.

От методистки Катя вернулась зареванная:

— Ирина Васильевна! Скажите ей: она нас уволить хочет!

— Я бы вас тоже уволила. Обеих! — прошипела воспитательница, залпом выпивая стакан минеральной воды. — Да только не уволят: кто работать будет? Имей в виду: еще раз оставишь их одних — будем разговаривать по-другому, и уже у Светланы Яковлевны! Ты понимаешь, чем все это могло закончиться? — Ирина Васильевна кивнула на ледяной компресс, который пришлось положить на лоб спящей Луизе. — Вадик удержу не знает, а меня бы потом посадили! Я и теперь не знаю, что скажу ее отцу! Ты в курсе, кто он?

— Угу…

— Угу! — передразнила женщина. — Вот отправлю тебя перед ним отчитываться! Не лезь к ней!

— Я хотела посмотреть — может, рассосалось?

— Катерина! Уйди с глаз долой!

Няня шмыгнула за дверь.

Луизу забрали задолго до прихода Ренаты. Шишка почти исчезла, остался лишь небольшой синяк, но девочка жаловалась на тошноту. Ее отец смерил воспитательницу недобрым взглядом, обещающим множество неприятностей, и увел дочь в машину. Ирина Васильевна, делая вид, что помогает ребятишкам переобуваться, на самом деле оставалась в холле для того, чтобы наблюдать в окно за Луизиным папашей. А тот подкарауливал мать Вадима и, когда та появилась, долго что-то объяснял ей, показывая на девочку. Но, к счастью, обошлось без рукоприкладства. Воспитательница перевела дух: хорошо, что за Вадиком пришла мать, а не отец…

Рената выслушала длинный рассказ Ирины Васильевны. Подумала. Прижала к себе Сашу и, кивнув, двинулась к выходу.

— Что вы решили, Рената Александровна? Вы уйдете из сада?

Та оглянулась через плечо. Под ее взглядом воспитательница почувствовала себя виноватой. Но за что?! Разве она не права?

Гроссман кивнула, и Ирина Васильевна почувствовала несказанное облегчение. Одной головной болью поменьше! Ах, почему она не пошла в свое время на музыкальное отделение?! Играла бы сейчас этим маленьким деспотам на пианино по часу в день — и бед не знала бы!..

* * *

Саша радостно сбросил сандалии и побежал к своим игрушкам. Скоро придет папа, поиграет с ним. Мама всю дорогу до дома была задумчива, мальчик не понимал ее.

Сейчас ему хотелось бы послушать любимую сказку о деревне Цапельки. Тетя Люда говорила, что и сама выросла на этой сказке. Саша замирал, когда та читала ему о девочке Алене и прекрасной царевне, превращенной злым волшебником в белую цаплю.

Но едва пришел отец, мама поманила его рукой, и они вдвоем закрылись на кухне. Сквозь стекло в двери Саша видел, что мама показывает что-то жестами — только так она и умела разговаривать, — а папа тихо отвечает, кивая и поглаживая маму по плечу. Мальчику казалось, что родители говорят о нем, но он не был в этом уверен.

— Алексашка! — отец выглянул из-за двери.

Мальчик вприпрыжку подбежал к нему. Пока мама возилась у плиты, папа посадил Сашу к себе на колено, улыбнулся. Саша коснулся морщинки у его губ, и Николай прикрыл глаза.

— Привет, ушастик! Расскажи-ка мне, ты сильно любишь свой детский сад?

Саша задумался. Нет, детский сад он не любил. Там часто заставляли делать неинтересные вещи, а на некоторых уроках — брать за руки ребят, которые ненавидели его и которых он сам едва терпел. Того же Вадика, например. Ирина Васильевна хотела, чтобы Саша и Вадик дружили, а Саша давно решил, что с Вадиком он дружить не будет. Вадик говорил какие-то плохие вещи про Сашину маму, придумал обзывательство — «жид». Неизвестно, что это значило, однако Саша чувствовал: что-то гадкое. Нет, с Вадиком они не помирятся никогда. Но у мальчика там были и друзья: Валенька, Димка, Азамат… И потому Саша не знал, что теперь ответить отцу.

— А если ты больше не пойдешь туда? — папа обнял его. — Ты не сильно расстроишься?

Саша отстранился и заглянул в его черные глаза. Иногда папа говорил так странно, и мальчик даже не знал правильного ответа…

Мама оглянулась. Она тоже ждала. Они сейчас как воспитатели.

— Ты скажи, как знаешь, — посоветовал отец. — Как чувствуешь. Вот тут, — он положил свою большую ладонь на Сашину грудь.

Саша покачал головой. Если «как тут», то в садик он не хотел. Николай с облегчением вздохнул.

— Если с тобой будет сидеть тетя Люда, ты будешь доволен?

Мальчик обрадовался. Тетя Люда будет гулять и играть с ним, будет читать ему его любимые сказки! Это ведь здорово! Маме с папой всегда некогда. Даже если они дома, то сильно усталые. Мама всегда молчит. Она очень любит Сашу, и он очень любит ее, но она не умеет говорить. У всех ребят в Сашиной группе мамы разговаривают. Зато тетя Люда болтает с ним без умолку: «Ты сегодня такой чумазый, Сашкин! Пойдем умоемся!» А пока он умывается, она успевает спеть ему песенку. Тетя Люда водит его в парк. Они кормят лебедей кусочками зачерствевшей булки. Они валяются в траве рядом со спортплощадкой, играют в диких зверей, «охотятся», догоняют друг друга. Тетя Люда чертит ему «классики» на песке. Ребята в садике не умеют играть в «классики». А еще тетя Люда умеет молчать. Когда очень жарко, они садятся в тень под большими туями, лениво глядят на карусели и на пробегающего мимо, по аллейке, коричневого пони в веселой упряжке. У пони очень мягкая шерсть, он добрый, от него так хорошо пахнет, и они с Сашей дружат.

Когда Саша, разморенный жарой, вытягивается на скамейке, головой на тетилюдиных коленях, ему кажется, что сейчас он совсем не здесь, не в их городе и не в этом парке. Вместо качающихся аттракционов-«лодочек» перед глазами всплывает совсем другая картинка: рыжий песок, выгоревшее от зноя небо, сухой ветер щиплет кожу и поднимает пыльные смерчики — и рядом, сверкая белизной, поднимается до самого неба гора. Четыре треугольника ее сторон сходятся на вершине. И вторая гора, тоже белая — чуть дальше. А воздух плавится, и она как будто стоит в реке… И совсем теряется в мареве третья гора, наполовину белая, наполовину красная… Саша не видит людей. Лишь три горы — и он. И застревает дыхание в груди. И сжимается что-то в животе. Тогда хочется броситься к маме и папе, заглянуть им в глаза, обнять обоих. Не так давно Саша узнал, что все люди умирают. Сначала болеют, а потом — умирают. Когда Вадик сказал Саше о том, что его мама больна, мальчик сразу подумал, что она уйдет и больше не вернется. Стало страшно, стало горячо и очень больно.

А прошлым летом они с мамой и папой ездили в другой город, к Сашиной бабушке, которая жила у моря. Бабушка оказалась совсем не такой, как думал о ней мальчик. Она очень высокая, большая, у нее громкий голос, но Саше она все равно понравилась. Они с мамой научили его плавать. Саша помнил, как папа ворчал на них за это и все время пытался спрятать Сашу в тень. Первые дни у мальчика сильно болели плечи, а потом мама со смехом пощипывала его, снимая обгоревшую кожу, а он стоял перед зеркалом и с удивлением разглядывал себя — свою ставшую почти белой челку и незнакомое смуглое личико. Но плавать он научился.

— Таки один нормальный Гроссман должен был получиться в этой семье! — с гордостью сказала бабушка, усаживая их в поезд и расцеловывая Сашу.

Мальчик привез оттуда несколько ракушек. Округлыми, светлыми, шершавыми были они снаружи. И рыжими, гладкими — изнутри. Мама научила его слушать море и крики чаек, прикладывая эти раковины к уху. С тех пор море снилось Саше почти каждую ночь. Ему очень хотелось бы жить в бабушкином городе, но папа с мамой работали здесь.

Когда отец удостоверился, что Саша будет рад обществу тети Люды, то ссадил его с колена и позвонил ей домой.

А за ужином он сказал, что на этих выходных какой-то дядя с его работы зовет их всех к себе на дачу. Саша почувствовал волнение мамы. Она улыбнулась и кивнула, но малыш знал точно: внутри ей очень плохо. Но почему? Этот дядя нехороший? Зачем тогда папа дружит с ним?..

* * *

Что так отвлекает от мыслей об Алексашке и этом его дурацком садике? Николай прислушался. Низкий, с хрипотцой, голос Юрия Сенкевича неторопливо рассказывал:

— …огромный остров, второй на планете после Антарктиды ледяной щит, или, как говорят ученые, «покровный ледник»…

Исполинские ледяные глыбы. На их фоне утлая лодчонка исследователей кажется оброненной в море шелушинкой, лузгой от подсолнечной семечки… Николая даже передернуло — холодно-то как! Он очнулся: это в тридцатиградусную жару? Ну, Коля, вы даете!

И независимо от него в мозгу всплыло странное, знакомое по загадочным дневникам жены слово «Оритан». Почему? Сенкевич не говорил «Оритан», он совершенно явственно помянул Антарктиду…

— В отличие от горных ледников, покровный ледник Гренландии кажется вечным, никогда не стаивающим, хотя его тысячеметровые толщи находятся в незаметном, но постоянном движении…

Аринора…

Гроссман выхватил сигарету. В квартире он обычно не курил, а сейчас щелкнул зажигалкой. До того ли?

Аринора…

— Ладонька! — выкрикнул Ник, будто завороженный зрелищем на экране. — Ладонька!

Она впорхнула в зал, а следом — смеющийся Сашка. На лице Ренаты появилось недоумение, и Николай затушил огонек сигареты, резко размазав его по донышку пепельницы.

— Ты не выбросила свои записи?

Ее взгляд метнулся в сторону телевизора. Гроссман готов был поручиться: жена тут же все поняла. Глаза, янтарные глаза немой женщины сказали больше любых слов. Они вспыхнули ярче искорок только что затушенной им сигареты. Вспыхнули так, что антарктический холод внутри него вдруг сдался, откатил недовольной волной.

И Рената кивнула. Только кивнула, едва-едва улыбнувшись…

* * *

Весь следующий день был праздником для малыша, избавленного от детсадовских мучений. Саша спал с утра столько, сколько ему хотелось, тетя Люда испекла пирожки, а потом, после завтрака, перед прогулкой, читала ему «Деревню Цапельки»:

— «Она вдохнула предвечерний воздух, глянула вверх, на розовое от солнца и облаков небо. «Ну, Жень, я пошла». И вдруг увидала: над полем, над желтой его стерней, гордо вытянув белую шею и раскинув широкие белые крылья, летела птица. Она на лету подтянула длинные красные лапы, набирая высоту, и вот уже скрылась там — за полем, за лесом, за болотами… Она летела в сторону Цапелек, к тем болотам, к тому саду, в сыры боры…

А в воздухе закружилось перо. Женька и Алена бросились ловить. Но перо будто выбрало — пало прямо в Аленины руки. Это было прекрасное белое перо — длинное, гладкое. Нижний прозрачный конец его был еще теплый. «Чур, на двоих!» — закричал Женька. «Нет, Жень, я ведь жадная». Женя опустил голову: «Ничего ты не жадная… Приходи к нашему дому в лапту играть». «Может, приду», — ответила Алена. И пошла домой, бережно унося перо»…

— Теть Люд! Это была царевна? — с замиранием сердца дослушав сказку, спросил Саша.

Наконец-то он разрешил себе задать этот вопрос вслух!

— Не знаю, дружок. Наверное. Пойдем-ка гулять, а то скоро будет совсем жарко. Хоть бы гроза прошла…

— Куда прошла?

Тетя Люда засмеялась:

— Над городом прошла.

Саша насупился:

— А я не люблю, когда гроза…

— Это потому что ты еще маленький и тебя не водят гулять, когда идет дождь. Вот подрастешь да побегаешь под радугой — совсем по-другому заговоришь…

— А я сейчас хочу под радугу! Сейчас!

— Не торопись расти. Успеешь.

— Но я хочу под радугу! — Саша подставил ногу, и няня обула ему сандалик: с ней он иногда позволял себе поканючить и не пытался быть самостоятельным.

Людмиле нравилось заботиться о малыше. Сашкин был таким забавным. Иногда казался почти совсем взрослым, а потом нет-нет да глянет на нее лукавым глазом — и давай чудить. И Люда, очень довольная, принималась заигрывать его. С нею мальчишка превращался в веселого щенка, неуемного и задиристого.

— Ну, пойдем, чудо мое, под радугу!

Саша вприпрыжку выбежал из подъезда. Тетя Люда и сама с удовольствием побежала бы за ним, но вокруг было слишком много народу — соседки, прохожие, другие дети. Несолидно.

Всю дорогу мальчик тянул ее за руку.

— Вот твоя радуга, — сказала Людмила, когда они прошли под аркой входа в парк.

Саша разочарованно посмотрел на семицветную дугу, которую видел над головой при каждом посещении парка и давно уже не обращал на нее внимания.

— А настоящая — красивая, высоко-высоко в небе, — пояснила няня. — Но только после дождя, когда выглядывает солнце…

— Я хочу дождь! — решил Саша и с надеждой поглядел в небо, где кружила голубиная стайка.

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

Над Та-Кеметом разразилась гроза: близился период дождей. Не любил Хор грозы, ибо влекли они за собой молнии, а молния однажды — где-то там, за границей снов — навсегда отняла надежду у юного царя…

Сын Исет и Усира смотрел на город с дворцовой башни. Сколько еще боев придется вынести ему и их с братом армии, чтобы окончилась наконец эта глупая тяжба? Сетх неумолим. Смерть его любимого воина, приемного сына и наследника, Ал-Демифа не прибавила доброты в черствое сердце нынешнего правителя этой земли.

Нерасторопен был гелиопольский суд Нетеру. Раскол произошел меж судьями. Гневался Ра, и были на то основания. Гневался Сетх, угрожая лишить Ра военной поддержки в том случае, если благосклонен будет старик к сыну покойного брата. И приходилось матери вести тонкую политику, чтобы не оскорбить никого из Девятки.

Вот и сейчас она ждала сына и послов для совещания. Хор оставил армию на своего брата, Инпу, и прибыл во дворец Исет.

Юноша ступил на мокрую каменную лестницу и спустился в покои матери. Исет была готова для переговоров.

Хор склонился перед нею, коснулся лбом ее руки.

— Хентиаменти шлет тебе поклон, мать. Он держит северные рубежи.

— Да, Хор. Я знаю это, — Исет была поглощена предстоящей встречей и рассеянно погладила сына по щеке. — Идем же, нас ждут. Сейчас нам следует крепко подумать, ибо дядя твой снова готовит нам ловушку.

— Я отдалился от мирных дел, мама. Позволь узнать, что на этот раз?

— Нетеру намерены принять новый закон… — ее взгляд остановился на свежем рубце, располосовавшем плечо сына; в материнских глазах появилась боль, ибо тут же узнала она, как появилась эта рана и сколько сил пришлось отдать целителю-Инпу для своего младшего брата. — Новый закон…

Хор запахнул плащ, и Исет опомнилась:

— На первый взгляд — тем более, взгляд воина — это ничтожная поправка. Но суть ее может перевернуть мир.

— В чем суть нового закона?

— Вначале я скажу тебе, кто был инициатором этого закона. Тот. Понимаешь?

— Тот? Следовательно, тебе нужно подписать этот закон, мама. Ибо если это сделал Тот, закон предложен отцом и приведет к нашей победе…

— Все не так просто, сынок. Да, возможно, твой отец, сыграл свою роль в этом. Но… мы не можем быть уверены. А встретиться с Усиром сейчас невозможно. Мы отрезаны от всего мира. Только мы — и судилище.

Да, прекрасно помнил Хор, с какими жертвами прорывались они в Ростау. И теперь по вине так невовремя случившегося раскола у Нетеру (а быть может, к тому приложил свою руку коварный дядя?) быть им в Ростау еще неведомо сколько…

Исет подошла к огромному зеркалу, отразившему ее златое великолепие. Хор взял мать за руку, и они направились в зал.

— Слушай меня, Хор. Слушай и думай. До сих пор наследование происходило по женской линии. То есть, после смерти мужа его имущество и власть наследовал не их сын, а родственник-мужчина по материнской линии…

Хор улыбнулся. Мать, по-видимому, решила, что он совсем все позабыл в боях.

— Новый же, еще не подписанный, закон гласит, что наследовать должен сын. Понимаешь?

— Конечно, его не подпишут ни Ра, ни Сетх! Ведь это будет означать, что они подтвердят мое право на сан! Но если ты подпишешь, то, по закону, двумя голосами можно пренебречь, верно?

Исет тяжело вздохнула, понимая, что сын попался в ловушку:

— О, возлюбленный мой Хор! Тебя манит блеск дальних звезд, но помехой будет луна!

— Так в чем же запинка, мать? О чем говоришь ты?

— Сей закон, Хор, направлен против женщин. Четверо из Девятки — женщины. Если подпишу этот договор, я могу лишиться и тех остатков влияния, что есть у меня среди Нетеру. Но и это не самое важное. Важное то, что договор могут не подписать три других. Мои старания окажутся тщетными, а отец мой, Ра, будет разгневан. И в его силах повлиять на решение Девятки, которая будет сердита на меня за мой проступок. Здесь нужно действовать наверняка. Это очень опасная игра. Потому я и не знаю, кто влиял на Тота. Не знаю, не ловушка ли это. Я почти ничего не знаю, Хор. А потому, сынок — смотри во все глаза и дай мне знак, ежели заметишь подозрительное…

— Хорошо, мать. Я буду начеку…

И склонились послы при появлении богоравных сына и матери. Исет воссела на трон, и лишь тогда на скамьи пред нею опустились визитеры.

— Небтет, сестра! Я рада видеть тебя!

Тетка Хора вышла из тени. Она была бледнее обычного, и еще более печальна. Она была в трауре по погибшему Ал-Демифу. Лишь Хор, Инпу и Исет знали, кем доводился ей приемный сын Сетха, ее супруга. Недаром Инпу не похож ликом ни на Усира, ни на свою родную мать: любовь Ал-Демифа к Небтет проявилась тогда, когда она лелеяла под сердцем сына Усира. Небтет много потеряла в своей жизни, отчего же ей быть веселой? Она боялась мужа, скорбела по любимым Ал-Демифу и Усиру, страдала от вины перед Инпу-Хентиаменти.

— Да, Исет, я приехала тайком от мужа. Но он уже знает, и потому мне нет смысла таиться…

Исплаканные глаза Небтет лихорадочно метнули взгляд на Хора, так походившего на светлоликого своего отца.

— Что же, начнем обсуждение договора… — произнесла Исет.

Отошел Хор и стал у окна, скрестив руки на груди. Он знал все, что скажут послы. Мать хитра, но изменить многое — не в силах.

Отказал посол Ра. Посол Сетха выжидал, как поведут себя Исет и Небтет. Им обеим было невыгодно принятие этого закона, и они стояли перед трудным выбором.

— Что скажешь, сестра? — не говоря своего слова, обратилась Исет к сестре.

— Я могу просить вас с Хором о тайной беседе?

— Ты имеешь на это право, — Исет взглянула на послов и указала сестре на низенькую дверь в соседнюю комнатку.

Небтет села. Спинка ее кресла изображала щурившуюся Баст.

— Я не могу подписать договор, Исет, — прошептала она. — И дело даже не в муже, который разгневается на меня. Он не имеет права влиять на решение Нетеру, а я Нетеру, как он и ты. На земле Та-Кемет и без того неспокойно. Лишь мы, женщины, еще можем влиять на решения мужчин. Если мы лишим себя и этой привилегии, будет только хуже. Ты ведь понимаешь это. Хор, рассуди нас! Мальчик мой, я от всего сердца хочу твоей победы над моим супругом Сетхом, но подписывать этот закон — безумие.

— Послушай, Небтет. Послушай меня, сестра. Подумай о будущем. Хорошо, Сетх выиграет тяжбу. Но рано или поздно он уйдет из этого мира, как уходят все. По прежнему закону сан унаследует наш с тобой брат, Хор-старший. Но подумай: если ты подпишешь договор, то даже в случае победы на суде твоего мужа наследником станет твой сын Хентиаменти, рожденный в браке с Сетхом и считающийся его сыном!

Хитра мать, хитра! Она знает, как мучается Небтет! Она знает ее слабые стороны. Ради своей цели она готова разбередить незаживающую язву в душе и в сердце сестры, напомнить ей о болотах и младенце, найденном сворой псов и вскормленном чужой грудью. Мать ожесточилась, она не остановится ни перед чем. Ошибки Небтет сторицей возвращаются к ней же самой…

— Ты сделала хорошую ставку, Исет… — Небтет потупилась и утерла слезу. — Не Хор так Инпу объединит расколотую страну…

— Не разделяй Хора и Инпу, Небтет. Они — вместе. Они всегда были вместе, даже когда Хор не явил себя. Они рождены от одного семени, и хоть дух у них разный, они — единый «куарт». Никто не знает — знаешь ты! Не дели их. Не Хор, так Хентиаменти, ты права…Так хотел бы и Усир.

— Если договор подпишем мы, его подпишут и Нут с Хатхор. И женщины потеряют власть.

— Я знаю, Небтет.

Они обе взглянули на Хора.

— Иногда нужно жертвовать… — пробормотала Исет и коснулась покалеченного плеча юноши. — Ради них. Не мужчины рожали их в муках, мужчинам неведомы жертвы, на которые мы идем ради наших детей…

Хор не знал, что сказать. Только теперь осознал он всю глубину этого противоречия. Мать жертвовала будущим всех женщин ради единства — страны, народов, человеческого существа… Ей было нелегко, но это не обойти. Никак не обойти…

— Я подпишу договор, сестра… — Небтет решительно поднялась, и кресло дрогнуло.

Изумруды в глазах выточенной из красного дерева кошки Баст сверкнули от всполоха молнии.

Голоса Ра и Сетха не прозвучали в защиту нового закона. Нетеру условились считать договор вступающим в силу.

Слушание по делу тяжбы Сетха и Хора было назначено. А сам Хор остался ждать прибытия брата, еще не ведая, на чем — верхом на коне или по морю — прибудет Инпу-Хентиаменти…

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ВЕСНА. ОРИТАН

Танрэй оглянулась, последний раз посмотрев на берега Коорэалатаны, города-порта Оритана. Снег сверкал в лучах низкого солнца, венчавшего собой шпиль маяка, сложенного из ярко-красного камня. По крайней мере, с места Танрэй это выглядело именно так: солнце, «наколотое» на маяк…

Коорэалатана — Вечно Горящее Сердце. Так переводилось это название с древнеорийского языка, и все постройки города отличались от привычных глазу ори белоснежных зданий. Те же шары и полусферы, но с алой, золотой, красной, багровой облицовкой. Когда Танрэй впервые увидела их маленькой девочкой, она указала родителям пальчиком на ближайший дом и воскликнула: «Это закатное солнце!»

И сейчас она, будучи двадцатичетырехлетней женщиной, смотрела на тот же дом, а сердце горело и сжималось от боли.

— Прощай, Оритан… — прошептала она, ибо чувства подсказывали: больше ей никогда не увидеть родной земли.

И Танрэй, сдержав жгучие слезы, ступила на трап громадного корабля. Ал ждал ее, но не возвращался, чтобы взять под руку: если уж ты начал путь, то не останавливайся и не оглядывайся, иначе прошлое затянет тебя, и будет очень тяжело вырваться из его объятий. В этот момент, на пике своих возможностей, Танрэй ощутила его, прежнего. Такого, о каком иногда, как будто нехотя, рассказывал Паском. И заскучала по нему. Ныне муж ее был иным, как и она сама…

По сходням заклацали когти догоняющего их Ната. Вот кому позволялось все: возвращаться, забегать вперед, бездельничать, шкодить, чудачить… Непосредственный, как ребенок. Зверь.

Коорэалатана, несмотря на то, что была портом, пока избежала войны. Стычки случались на другом конце материка, стремительно «съезжающего» к полюсу. Недаром для отправки Паском избрал именно этот город, недаром отказался от опасного перелета, предпочтя долгий водный путь.

— Не печалься, солнышко, — Ал обнял жену и, зажмурившись, прижался носом к ее меховой шапочке. — Мы ведь едем туда, где нет зимы и войны, а я с тобой. Что еще нам нужно на чужбине?

— Родители, — коротко ответила она.

Престарелые отец и мать Ала, как и родители Танрэй, отказались эмигрировать. Они сказали, что уже стары для подобных переездов, и вздыхали, гадая, как уживутся молодые на новом месте.

Танрэй считала себя не слишком хорошей супругой. В то время как ее сверстницы упорно готовились к замужней жизни и постигали тонкости ведения домашнего хозяйства, Танрэй носилась с мальчишками и младшими девчонками по улицам, а в ответ на замечания взрослых лишь отмахивалась: «Успеется!» Что-то внутри подсказывало ей: «Наслаждайся, пока есть возможность! Потом — не будет! Наслаждайся, дабы тебе впоследствии было о чем вспомнить!» Но в то же время суровые обстоятельства диктовали свои условия. Девушка чувствовала, что сильно отличается от остальных девушек-ори. Легкомысленностью, беззаботностью, веселостью. Хохотушка, с которой любили дружить. Ал неспроста называл ее солнышком: возле нее грелись все, кому не хватало тепла. Но иногда солнышко буянило и выпускало протуберанцы непослушания. Со стороны это смотрелось мило, однако сама Танрэй страдала и укоряла себя: все южанки были сдержанны и серьезны, не чета ей. А она не умела готовить, не любила шить-вязать, не понимала разговоров подруг о тонкостях общения с юношами, ибо все сводилось к одному: выйти замуж и стать благородной Попутчицей благородному супругу. До семнадцати лет Танрэй вообще не думала о любви. Вернее, думала, конечно, но придавала ей совсем иной смысл, нежели предоставляла людям реальность.

Перед ступенью Направления девушка решила, что для «Орисфереро» — школы точных наук — она не годна. И отправилась по духовной стезе, в Новую Волну. Ей нравилось говорить, ей нравилось играть, ей нравилось изучать языки — древние и современные. В нынешней ситуации это было не слишком нужно: меж двумя великими государствами началась война. Танрэй не полагалась на разум в выборе профессии. Она могла бы освоить геометрию, астрономию, физику, химию, но для этого нужно было отключить душу и сердце. Одна мысль о том, что ей пришлось бы работать в этих направлениях, приводила девушку в ужас. Она завяла бы и засохла, а ей хотелось жить. Жить! Ей не нравились книги о жертвующих собой героях — возможно, именно потому, что сама она была способна на отдачу лишь в тех рамках, что уготовила ей Природа. Умереть за кого-то Танрэй не смогла бы ни за что.

На курсах естествознания, которые преподавал ее группе кулаптр Паском, девушка увидела красивого молодого человека, типичного южанина. Он был старше нее на шесть лет и получал, как это принято на Оритане, второе образование. За его плечами было «Орисфереро»: своей первой профессией Ал выбрал астрофизику. Ныне, в Новой Волне, он осваивал историю и геологию.

Между молодыми людьми с первой же встречи вспыхнула искра. Они были одновременно и похожи, и различны. На Оритане выбирали женщины, но в их с Танрэй случае Ал пошел навстречу первым. Через сезон он предложил во всем сомневающейся возлюбленной брак. Танрэй шла, как по протоптанной дорожке. С одной стороны, грезился покой: «Наконец-то я делаю все так, как нужно». С другой — не было чего-то животрепещущего, яркого. Необычного. Смутные воспоминания подсказывали девушке: прежде была страсть, прежде ты замирала, прежде ты была способна на самопожертвование. Нет-нет, она и теперь влюбилась в Ала, они были счастливы, когда объединились, но… Да Танрэй и сама тогда не знала, что «но»…

…До тех пор, пока избранник не познакомил ее со своим приятелем, приехавшим из дальних краев. С Тессетеном, угрюмый взгляд которого способен был, казалось, обратить в неподвижный камень даже суетливого мотылька. С косматым, уже не первой молодости и совсем жуткой внешности мужчиной — своим лучшим другом.

Сетен взглянул на девушку из-под нависавших над бровями прядей волос — исподлобья, неприветливо. Так смотрят дикие звери. Ты не знаешь, что выражает их взгляд. Может быть, Тессетен думал совсем о другом и вовсе не испытывал неприязни к собеседникам, но Танрэй содрогнулась и спряталась за плечо мужа. И в то же время что-то шевельнулось в ее груди.

Сетен был небрежно-ироничен. Он был циником, которого ничем не удивишь. Он слишком рано состарился внешне. В нем очень мало чистого. И еще — у Сетена была жена, шестью годами моложе него, ровесница Ала, красивая ледяная Ормона. Она вернулась вместе с мужем откуда-то из диких мест планеты.

До сих пор с удивлением вспоминала Танрэй ту, первую, их встречу. Удивлялась — своим ощущениям. Ал, казалось бы, ничего не заметил, и они никогда не разговаривали о Сетене и Ормоне.

И вот теперь совсем небольшой командой, сколоченной усилиями кулаптра Паскома, на корабле «Сэхо» они покидали Оритан. Их путь лежал к необжитому цивилизованными людьми материку, значившемуся на картах как Рэйсатру — Земля Возрожденной Мечты. Именно там, на южной его оконечности, и работала уже несколько лет чета Сетен — Ормона. Паском говорил что-то об энергетике гор, но Танрэй не запомнила. Это был выбор знающих тонкое, а профессия Танрэй относилась к несколько иной области.

Девушка вошла в каюту. Здесь было тепло. Нат легко отпихнул своего хозяина и царственно проследовал за нею. При его размерах проделать такое было несложно: когда пес вставал на задние лапы, он оказывался одного роста с высоким Алом.

Танрэй разделась и, растирая согревающиеся руки, взглянула на мужа:

— Вот и все, Ал… Признаться от души, так мне не хочется жить после всего, что произошло…

Вынюхивавший что-то в углу каюты, волк фыркнул и обернулся на нее. Ал скинул подбитый мехом плащ (больше он ему, скорее всего, не понадобится) и потянулся. Но жене он так ничего и не ответил. Нат изучил каюту, а потом лег у порога, положив на лапы задумчивою морду. Вот уж кому хорошо повсюду, так это псу Нату. Лишь бы хозяева были рядом. А дальше — хоть лети весь мир к морозам и вьюгам.

— Все решено, все сделано! — засмеялся Ал. — Мы с тобою молоды, мы никогда не состаримся! В наших жилах — лава, а не вода. Разве не повод мчать вперед, Танрэй?! Пусть прошлое не разъедает наши сердца! Война и зима — в прошлом. Очнись, пойми, прими!

Танрэй подняла голову и посмотрела на него. В каюте сделалось еще жарче. Глаза Ала сияли. Они, кажется, поменялись ролями: прежде заводилой была она.

— Идем! — воскликнул он. — Идем на палубу! Сейчас вернется Тессетен — и мы отплываем.

Наверху собрался «костяк» группы эмигрантов. Тримагестр Солондан, пожилой ученый муж, выдающийся генетик, селекционер. Созидатель Кронрэй. Сам кулаптр Паском. Одновременно с Алом и Танрэй на палубу поднялся и конструктор Зейтори. Все учел кулаптр. Это уже не любительская разведывательная команда, как шутил Тессетен. Все было гораздо серьезнее.

Поджарый, почти совсем белый Нат уселся рядом с хозяином и поглядел на купающийся в алом тумане город ори.

Танрэй положила руку на грудь. Больно, как больно!

Волк встряхнул острым ухом и посмотрел своими темно-серыми, почти человечьими глазами на девушку. Она погрузила пальцы в его роскошный воротник. Шерсть у Ната была столь густой, что он мог спать в сугробе в самый лютый мороз.

Наконец вдалеке, меж портовых построек, показалась темная стремительная фигура Тессетена. Танрэй подобралась: это были последние минуты их пребывания на родине…

Закутанный в широкий черный плащ-накидку, капюшон которого был оторочен мехом черного песца, друг Ала взбежал по трапу.

— Все улажено, — коротко бросил он в адрес Паскома, не глядя на него. — Можно отплывать, эксцессов быть не должно… Нам обещали свободный выход из бухты.

Танрэй долго смотрела, как тают вдалеке, равняясь с горизонтом, берега Оритана…

* * *

Корабль шел намеченным курсом, надежно защищенный силовой установкой от подводных айсбергов. На второй день путешествия стало теплее, плавающих льдин встречалось все меньше.

Основная часть пассажиров мучилась от морской болезни. В числе этих страдальцев была и Танрэй.

В то же время в каютах кормовой зоны судна царило веселье. Курсанты под предводительством Дрэяна от вынужденного безделья развлекали себя как могли. На новом месте им предстоит следить за порядком в проектируемом поселке ори, ну а пока они были предоставлены самим себе. Дрэян, хоть и являлся их командиром, был не прочь позабавиться.

Курсанты громко хохотали над слабыми желудком товарищами. Их игра состояла в том, чтобы напиться как можно сильнее и при этом, невзирая на качку, удержать выпитое в себе. Пока это удавалось лишь Дрэяну. Он, казалось, даже не пьянел.

— Девицы вы, а не солдаты! — кричал он, забывая о благовоспитанности и сдержанности, коими так кичились темпераментные ори, и навешивал тумаков проштрафившимся юнцам.

— Эх, не надо о девицах, Дрэян! — попросил Саткрон, известный прилипала и подхалим. — Их так здесь не хватает! Хотя я бы сейчас и на старуху кинулся…

— Курса-а-а-ант! — одернул его Дрэян, чудом сдержав смех. — Ведите себя прилично!

— Слушаюсь, командир!

Остальные, даже самые обессилевшие, невольно вытянулись, но, убедившись, что командир шутит, снова расслабились и захохотали.

— Вот погодите, приедет мой братишка Фирэ, тогда вы увидите, каким должен быть настоящий ори! — пообещал Дрэян.

Несмотря на обилие спиртного, мутившего рассудок, молодой человек непрестанно думал о своем четырнадцатилетнем брате Фирэ. Родители не позволили Дрэяну взять мальчика с собой, ибо тот был еще очень юн, а старший брат и курсанты вряд ли оказали бы слишком благотворное влияние на его личность. Фирэ был упрям и скрытен. Казалось, его характер вполне сформировался, но кто знает… Мальчик очень огорчился родительскому запрету: он узнал, что группа оританян едет в горы, а при его увлечении спелеологией это был великий соблазн.

— Думаете, здесь он будет в большей безопасности, чем на Рэйсатру? — вступил в спор с отцом Дрэян. — Еще пара лет — и война полностью перекинется на Оритан.

— И вот тебе бы самое место было здесь, со своим народом! — отец гордо отвернулся. В душе он считал, что старший сын предает свою страну, уезжая с эмигрантами, и хотел, чтобы хоть Фирэ постоял за честь их семьи.

— Ну уж нет! Мой «куарт» никогда не был безумен! Я не хочу принимать участие во всей этой затее с войной!

— Дезертиры! Вы, все, кто сейчас уезжает отсюда — дезертиры! Вы позорите ори! Но Фирэ я тебе не отдам. Вот будет ему шестнадцать — и пусть решает, как быть. А покуда и не думайте!

Рассорившись таким образом с отцом, Дрэян отыскал брата в горной части Эйсетти, среди ледников, и сообщил ему родительское решение. Фирэ пригорюнился.

— Давай сбежишь? — предложил старший брат.

Мальчик покачал головой:

— Решение отца — закон. Я не стану нарушать его. Когда я выучусь, то приеду к вам.

— Когда то будет!

— Будет, — твердо, совсем не по-детски, ответил Фирэ.

Дрэян плохо помнил его ребенком. Ему казалось, что даже в младенчестве Фирэ держался как взрослый. Все поступки братишки, все его действия говорили о том, что «куарт» подростка — очень древнему «куарт»! — осталось всего ничего до Восхождения. И, скорее всего, это его последнее воплощение. Куда до него Дрэяну. А с какой легкостью Фирэ год назад отыскал свою Попутчицу, Саэти! Казалось, мальчишка не делает ни одного лишнего движения, и всюду его ведет сердце. Однажды — Фирэ было восемь или девять лет — Дрэян и его друзья увидели жуткую картину.

Для них горы были местом для развлечения. Братишка же изучал их, это была его будущая — и любимая — работа. И вот пока старшие ребята болтали, расположившись на полянке, Фирэ подошел к пропасти. С одного берега разлома на другой ураганом повалило дерево. Ствол был довольно тонким — быть может, в обхвате таков же, как талия Фирэ. По крайней мере, Дрэян своими глазами видел, как покачивается дерево даже при несильном ветре.

— Смотри! — вдруг шепнул ему приятель, не сводя округлившихся от ужаса глаз с чего-то за спиной у Дрэяна.

Ребята стали оглядываться, и все замирали. Дрэяна прошиб ледяной пот.

Завязав глаза шарфом и взяв в руки палку, Фирэ неторопливо и уверенно шел по раскачивавшемуся стволу. Он ни на мгновение не приостановился. Когда его ступня коснулась земли противоположного берега, Дрэян и его приятели одновременно выпустили из легких воздух.

— Что ты делаешь? — долго орал потом Дрэян с одного берега на другой, боясь даже смотреть в сторону дерева. — Вот вернешься ты, я тебя проучу!

А Фирэ тем временем со спокойной деловитостью затачивал свою палку в виде кола.

— Зачем ты это сделал? А?!

Мальчик поднялся с камня и по извилистой дорожке направился ко входу в ближайшую пещеру.

— Фирэ!!! — Дрэян даже подпрыгнул от ярости, а потом швырнул в брата обломком кварца. — Фирэ!!! Отвечай, когда я тебя спрашиваю!

Фирэ повернулся, развел руками и тихо сказал:

— Я проверить хотел…

— Кого проверить?! Кого?! Нас?! Мы чуть не обгадились, пока ты это делал, безумный мальчишка!

— Себя проверить… — мальчик ткнул палкой в землю, подтянулся и забрался в пещеру.

— А ну-ка вернись — вон там, через двести шагов, есть перекидной мостик! Живо! Фирэ!!! Ты слышал?!

Фирэ слегка помахал ему рукой и скрылся в пещере.

К его возвращению Дрэян успел остыть, но это не спасло младшего братишку от распеканий.

— Ты не доверяешь своему сердцу, о чем нам с тобой говорить? Ты все равно не поймешь… — сообщил усталый Фирэ, и у Дрэяна, как всегда, не поднялась рука, чтобы отвесить ему подзатыльник.

Став чуть постарше, Фирэ рассказывал брату, которому доверял целиком и полностью, удивительные вещи. Он помнил, каким был Оритан четыреста с лишним лет назад. Помнил! Так же отчетливо, как проживший все эти годы в одном воплощении легендарный кулаптр Паском, духовный советник Объединенного Ведомства. В устах Фирэ все это звучало как сказка. Но позднее то же самое слышал Дрэян и от кулаптра…

Еще полтысячелетия назад люди уважали друг друга. Не потому, что так предписано правилами этикета. Не для того, чтобы что-то заполучить от соседа. Просто это была данность. Люди не разделяли себя на «я» и «ты». И, уважая себя, непременно уважали другого. Так было. К этому шли очень долго, это был невероятно трудный Путь целой цивилизации, но цель была достигнута… почти достигнута. А потом случилось то, что должно было случиться. Погиб почти весь цвет обоих государств. Оставшихся в живых отшвырнуло далеко назад. Видя смерть, царившую повсюду, люди стали бояться за себя. В первую очередь — за себя. За другого — все меньше и меньше. И появилось «мое» — «твое». И запетляла Дорога к вершине вселенской пирамиды. И не могли уже сущности прибегнуть к помощи Радуги, дабы вспомнить. Ибо замутились их сердца, а разум стал диктовать условия выживания. Тела выживали, но души дробились… А Храм в Эйсетти, почти в самом центре материка, медленно разрушался, не нужный более никому…

И вот теперь, плывя на корабле в компании двадцати пьяных курсантов, Дрэян задумчиво смотрел в пол и вспоминал брата и других людей, оставшихся на Оритане. Нет, нельзя, нельзя было вступать в эту войну. Все гибнет. Бороться больше не за что. Спасать больше нечего. Люди обезумели. Вот и пусть за горстку снега дерутся те, кому не лень это делать. Лучше — опасность на новых территориях… Отец не прав. Фирэ считает по-другому, Фирэ не пойдет сражаться за мираж. Проскочит пара лет — и он приедет на Рэйсатру…

— А северяночка-то ничего! — услышал Дрэян: видимо, Саткрон говорил о жене одного из организаторов переселения, высокого и очень сильного ори. Этот мужчина был еще сильнее Фирэ. По крайней мере, насколько мог оценить это Дрэян. — Не люблю я аринорок, но сейчас любая подошла бы…

Курсанты снова расхохотались, некоторые — борясь с тошнотой. Да и Саткрон храбрился: нежно-зеленый цвет его кожи и темные круги под глазами показывали, что сейчас не только с женщинами, но и с застежками на собственном мундире он справился бы с преогромным трудом.

Дрэян поморщился. Кулаптр Паском, его ученик и жена ученика ему нравились. А потому всякие пьяные разговоры вокруг солнышка-северянки (так мысленно прозвал ее молодой командир) были ему неприятны.

— Курсант! Кажется, я велел вам вести себя пристойно!

— А… слушаюсь, командир, — и Саткрон, уловив едкий взгляд Дрэяна, который тот бросил поверх его головы, как подкошенный, рухнул ничком на свою койку, захрапев еще на лету.

Дрэян поднялся на палубу подышать свежим воздухом.

Ночной океан таил в себе неведомую опасность. Молодой человек родился и все девятнадцать лет прожил в Эйсетти, удаленном от побережья. Столицу Оритана окружала большая судоходная река, но с одного ее берега всегда можно было узреть другой. А здесь — никакой уверенности. Ночью невозможно увидеть даже горизонт, только смутная дымка соединяет черное небо с еще более черной водной поверхностью…

Уж скорей бы доплыть.

До его слуха вместе с порывом ветра донеслись голоса двоих мужчин. Дрэян потихоньку подошел поближе к источнику звука и оказался точно под говорящими: собеседники находились на самом верхнем ярусе палубы.

У одного из них был приятный тенор. Кажется, это Тессетен — длинноволосый северянин, друг ученика кулаптра. Второй голос, чуть ниже тембром, принадлежал самому ученику.

— …Аринорцы еще не знают… — говорил Тессетен. — За эти годы не было ни одного случая…

— Да прежде и войны как таковой не было… — тихо и спокойно возразил Ал. — Как ты оставил Ормону?

— Она сама пожелала там остаться, — Сетен усмехнулся. — Поначалу брюзжала день и ночь, но когда основные постройки были возведены, свыклась. Скорее всего, нашла себе занятие по душе… А твоя женушка хотя бы смутно представляет себе, куда ты ее везешь? Вот уж не думаю, что она окажется хотя бы наполовину столь же выносливой, как Ормона…

— Танрэй не столь хрупка, сколь выглядит…

— Ну-ну… вот и посмотрим, кто из них жилистее! — рассмеялся северянин. — Пожалуй, я поставлю на Ормону.

— Ладно, не паникуй! — в голосе Ала тоже послышалась улыбка.

— Зима меня заморозь, братишка! Мы плывем третий день, а у меня ощущение, что не меньше месяца. Ненавижу безделье!

— Это потому, что ты разучился отдыхать…

— Да-а-а… — протянул Тессетен. — Отдыхать я разучился, вот тут ты прав… И какие мысли у Танрэй относительно коммуникации? Хотя, думаю, что сейчас у нее вряд ли есть какие-либо мысли: я уже заметил, как она у тебя переносит качку. Кстати, один — ноль в пользу Ормоны. Так и запиши.

— Это ты зря. Чем вы с нею похожи, так это полным неумением сидеть сложа руки. Она даже во сне говорит об этом синтетическом языке. А иногда (не поверишь!) и на нем! По мне — так ужас что за язык, но ей нравится. Стараюсь не мешать. Но пользоваться им… помилуй судьба…

— М-м-м? Вот это сюрприз! Я думал, она отступится. Ведь это нелегкая задача — создать новый язык! — в голосе Тессетена прозвучало восхищение.

— Адаптивная лингвистика. Ее итоговая работа. Мы вместе сочиняли ее реферат, потому скажу с уверенностью: это не просто нелегкая, это почти невозможная задача. Не знаю, как она намеревается совместить тонкости произношения… Сложно это все…

— Кхе! Не знаю уж, что им запихивают в глотки, но говорят они так, словно там у них поломанный распределительный вал. Ормона выразилась точно: «У них даже младенцы плачут с этим ужасным акцентом!» Одно слово — приматы.

— Смотри не скажи этого при Танрэй! — засмеялся Ал.

— И почему, спрашивается, я был уверен, что именно так ты и ответишь, братишка?! Эх, хорошо здесь! Люблю море! А горы там… м-м-м! Да ты и сам все увидишь… Туда так и напрашивается архитектура ори — и можно было бы возродить Эйсетти на Рэйсатру… Но Эйсетти неповторим, это не город, это жемчужное ожерелье, это драгоценность. В нем продумано все. А там… даже я, дилетант в созидании, вижу: тамошний ландшафт не позволит выстроить что-то хотя бы отдаленно напоминающее наш город. Увы… Кроме того, нам, скорее всего, придется пользоваться совсем иными принципами архитектуры и отказаться от совершенной сферы. Углы появились повсюду, значит, появятся они и в домах…

— Ужас!

— Согласен: выглядит это ужасно. Однако я уже привык. Там все они так строят. Видел бы ты их хижины! Убожество.

— Да, в трансляциях видел… Похоже на… гм… даже не знаю, на что это похоже. Такое обилие прямых линий и острых углов… Кто, интересно, это придумал?!

— Зато нападение северян с воздуха им не грозит. А пещеры позволят устраивать целые цеха и лаборатории. О! Я уже вижу этот город! И, ты знаешь — он меня вдохновляет! Ну должен же я хоть что-то создать в этой жизни! Товарообмен — вещь полезная, но в погребальной печи экономист столь же нищ, как и в момент прихода в эту реальность…

— Вот на что ты замахнулся! Я думал, ты более прагматичен!

— Шутка ли: мы с женой даже изобрели название для этого города! — не слыша реплики друга, с упоением продолжал Тессетен. — Кула-Ори!

— Исцеленная Колыбель… Звучит неплохо, мечтатель! — поддразнил его Ал.

— Господа! — решил подать голос Дрэян и высунулся наружу. — А у вас не найдется стаканчика горячего молока для командира курсантов? Вы так заманчиво все это рассказываете, господа, но я не слишком тепло оделся и порядком промерз!

Мужчины засмеялись. Перегнувшись через перила, Ал заметил:

— Я все ждал, когда же вы, наконец, подадите голос, господин… э-э-э… Дрэян, кажется?

— Да! Ну вот вы и дождались! — юноша взбежал по лестнице и присоединился к их дуэту. — Теперь я получше представляю себе, куда нас везут, — они пожали друг другу руки. — Так что, у вас можно разжиться теплым питьем?

— Для этого нам, как минимум, нужно спуститься вниз и разбудить кока.

Сетен покачал головой:

— Да, братец… Я всегда замечал в тебе стремление иметь слуг… Думаю, мы обойдемся и без жертв. По крайней мере, подогреть три чашки молока без побудки повара я смогу для вас и сам. Так можно быть уверенным, что туда никто не плюнул. Со злости.

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

— Я сказал тебе: убирайся!

Джасеб не шутил. От жары мутился рассудок даже у шелудивых псов, что валялись в пыли у забегаловки. А осмелевшие из-за немалого количества выпитого кислого пива завсегдатаи харчевни косоглазого Намиба и подавно забыли об осторожности. Не стоило завязывать спор с такими, как Джасеб и его приятель, Сэхур, — парнями, в открытую носящими ножи.

Косоглазый Намиб, которому совершенно не нужны были неприятности со стражниками наместников правителя, тревожно поглядывал одним глазом на вход в заведение, а второй умудрялся не сводить с кучки пьяниц, обступивших разбойничьего вида мужчин-египтян. Сам Намиб был чужестранцем, а потому рассчитывать на покровительство здешних властей ассирийцу не приходилось. Сколько погромов пережила его маленькая харчевня — одним богам Нетеру известно. Если, конечно, Нетеру мог заинтересовать беглый малорослый каторжанин, пересекший пустыню в поисках спасения у соседнего народа. Здесь он вел себя смирно, однако и защищать его жалкую собственность воины Та-Кемета не торопились.

— Нечестно играешь, Джасеб! — угрожающе выступил из хмельной толпы затевала потасовки — гигант Анкрур. — Ты подменил кости!

— Хорошо, уйдем мы, — Сэхур слегка подтолкнул плечом обозленного друга и сощурил хитрые глаза.

Джасеб прекрасно понял намек. Приятели развернулись, делая вид, что уходят, а в следующий момент, выхватив ножи, бросились на потерявших бдительность врагов, которые уже начали расходиться по своим местам…

…Где-то в сердце пустыни зародился маленький песчаный вихрь. Все больше и больше песка вовлекалось в его неустойчивый танец. И вот громадный смерч, соединивший владения Геба с владениями Нут, несется по пустыне, пугая караваны и заставляя выть трусливых шакалов…

…Намиб мчался по поселку, призывая на помощь, но зная, что не откликнется на его мольбы ни единая живая душа. А в харчевне его шла кровавая потасовка. Эти два разбойника зарезали человека четыре еще до того, как ассириец успел выбежать на улицу. И скольких они зарежут еще, не знают, видимо, и боги его родной земли. И тут стало совсем темно. Так темно в середине дня не было с тех времен, когда, как рассказывали деды отцов, слышавшие это от своих дедов, поссорились боги и кто-то из них отравил ядовитой стрелой самого Ра. Старый Намиб рухнул ниц и стал молиться на родном языке, сам не ведая, что творит. Только это и спасло косоглазого, только из-за падения своего не лишился Намиб зрения.

Клубы острого, словно жала осиного роя, раскаленного песка обрушились на поселок. Они секли все живое, и в панике метался скот, и, взбесившись, грызли друг друга презренные псы возле глиняной харчевни ассирийца — в точности так же, как внутри нее убивали друг друга люди.

Внезапно все стихло, но тьма не развеялась, даже напротив — стала гуще.

Джасеб и Сэхур выбежали на улицу. Никто не посмел преследовать отчаянных головорезов. Было понятно, что боги разгневались на людей, и Нут набросила на чело Геба свою ночную накидку.

Разбойникам казалось, что пробежали они уже немало. Задыхаясь, они сбавили скорость и перешли на шаг. И каково же было их удивление, когда, вынырнув из мглы, перед ними снова предстала харчевня косоглазого Намиба!

Приятели переглянулись и попятились назад, в проулок.

— Не петляй! — предупредил хмурый Джасеб.

— Сам не петляй! — огрызнулся Сэхур.

— Не хватало только попасться в руки слуг царского наместника!

Теперь они мчались по прямой — и это было странно в скученном большом поселке. И вот впереди показались очертания знакомой пальмы.

— Кажется, мы видели ее, когда въезжали в эту деревню! — пробормотал Сэхур своим писклявым голосом.

Это была пальма, растущая у забегаловки ассирийца Намиба! Тут Джасеб понял, что дело нечисто. Сэхур еще продолжал роптать, возмущаясь на то, что «кое у кого» чересчур кривые ноги, но «кое-кто» его не слушал. В ушах Джасеба возник непонятный гул, похожий на отдаленную музыку.

И тут от ствола кипариса отделилась тень. Незнакомец был высок, широкоплеч и с головы до ног закутан в черный плащ с надвинутым на лицо капюшоном. От него так и веяло мощью громадного быка: рядом с ним и только что убитый силач-Анкрур показался бы щепкой.

— Я уже начал думать, что скудного ума, которым наградили вас ваши родители, так и не хватит на то, чтобы остановиться, — ровным, не терпящим прекословия голосом заговорил замаскированный.

Необъяснимый ужас сковал обоих разбойников. Оба не могли сдвинуться с места.

— У вас есть выбор, грязные обезьяны. Вы следуете до города Инну, а там, подкараулив, убиваете того, на кого укажу вам я. Или вы до конца своей паршивой жизни продолжаете блуждать в потемках, постоянно возвращаясь к месту своего последнего преступления. Итак, я слушаю вас!

Джасеб думал недолго:

— Кого мы должны убить, великий господин?

— Оу! Ха-ха-ха! Вот это уже разумный разговор! Итак…

* * *

Хор увидел летящего на вороном коне Инпу: тот прибыл на процесс поддержать мать и брата. Гостившая у сестры, Небтет опустила глаза, едва он, прекрасный, вихрем проник в покои дворца, неся под мышкой свой военный шлем в виде головы шакала. Черноволосый, с огненно-черными глазами, он был так похож на Ал-Демифа…

— Здравствуй, мать! — они обнялись с Исет, и в глазах той светилась материнская гордость, а сестра с болью закусила губу: ведь это она могла бы сейчас обнимать этого красавца-воина — она, а не Исет! И он смотрел бы такими, полными любви и нежности, глазами на нее, а не на Исет… Но она сделала свой выбор тогда, на болотах. — Здравствуй, Хор! Да будут долгими ваши дни! Пусть о вас думают лишь хорошее. А, Небтет… здравствуй и ты. Послушай, братишка! О твоих лихолетьях наслышан даже последний солдат нашей армии! Суд Нетеру вызывает смех у воинов! «Скорее весь песок пустыни станет златом и расхохочется Сфинкс, нежели разрешится тяжба между сыном и внуком великой Нут в запредельном Ростау!» — говорят они, и я уже не в силах пресекать такие разговоры, ибо это правда!

— Да, Хентиаменти, тысячу раз прав ты, мой мальчик… — грустно согласилась Исет.

Инпу переложил свой шлем на другую руку и охватил приемную мать за плечи:

— Не печалься, мама. Возможно, сегодня это разрешится. Ведь вы приняли этот закон пред очами богов и людей!

— Да будут услышаны твои слова высшими силами, Хентиаменти…

Воин оглянулся на свою настоящую мать, отпустил Исет и подошел к Небтет:

— Небтет, не могла бы ты сказать своему мужу, что Зал Истины в Дуате его чаяниями переполнился душами грешников, а Ам-Амат страдает от заворота кишок, давясь их сердцами? Весы Маат еще никогда не взвешивали столько гнилой плоти. Он стремится провести через пасть крокодила все «куарт» вселенной? Ты видишь мою руку, Небтет? Она зудит от боли. Даже я устал обжигать ее о скисшую кровь грешников, а ослы давятся веревками.

— Мой мальчик, не будь несправедлив ко мне, — опуская глаза долу, вымолвила несчастная Небтет. — Ведь я была с тобой в поисках твоего отца…

— Умерщвленного твоим мужем.

— Я умоляла Ал-Демифа покинуть Сетха…

— И он погиб, сражаясь со мной в армии твоего супруга…

— Он не мог поднять на тебя оружия…

— И он поднял его на себя. Сколько еще смертей потребуется живущему в твоем муже Разрушителю? Моя? Твоя? Всего мира? Ему не нужно ничего, кроме возвращения к Изначальному. В Изначальном нет ни восхождений, ни падений. Боюсь, таким своеобразным способом Сетх желает уравнять чаши Весов Маат. Но он забывает, что в Изначальном нет и Истины. Там нет ничего. Равнодушная пустота. Видимо, она и царит сейчас в его собственном сердце. Я несправедлив к тебе, Небтет? Прости. Видимо, даже я не знаю уже, что есть справедливость. Мудрено ли? — и Хентиаменти вновь натянул перчатку на свою изувеченную руку. — Впрочем, все это вздор. Я надеюсь, на сей раз Нетеру вынесут благой вердикт.

И, развернувшись, он зашагал прочь из покоев. Исет молчала. Молчал и Хор. Если даже многотерпеливый Инпу не выдержал, то о чем возможно говорить? Небтет рыдала и молилась. Хору стало жаль тетку, он обнял ее и окатил волной тепла, которое обычно дарил лишь родной матери:

— Не отчаивайся, Небтет. Инпу просто утомился. В его душе нет ненависти по отношению к тебе. Я знаю.

Исет не стала участвовать в их разговоре. Хор добр, хотя временами и вспыльчив. Сейчас он утешает тетку, а вчера матери пришлось напоминать ему слова Усира о том, что самое безнадежное начинание — это деяния под кнутом мести. Ее отметины жгут разум, испепеляют сердце. Мстящий безжалостен, а отец говорил, что безжалостность вовсе не замена бесстрашию. Хор юн. Хор еще мечется. Только из-за его юности и неопытности Нетеру опасаются отдавать ему картуш власти. Сегодня он хочет одного, завтра вседозволенность застит его взор, и он возжелает обратного. Для простого смертного это было бы обыкновением. Но Хор — не простой смертный. И велик с него спрос. Он должен доказать Высшему Суду, что достоин носить корону объединенного царства.

* * *

— Ждем здесь! — буркнул Джасеб, перелезая через каменную ограду чьего-то двора.

Да, идти дальше не имело смысла: кварталы знати здесь охранялись хорошо вымуштрованной стражей. И на этих воинов, как поняли наемники, их повелитель влияния не имел.

Джасеб и Сэхур улеглись в пыли, пахнущей козьим пометом и отбросами. Оставалось только ждать: незнакомец в черном обещал направить их руку.

* * *

Когда Небтет уснула, успокоенная племянником, Хор отправился на поиски брата в его дом.

— Инпу, здесь ли ты? — воскликнул он, услыхав женские возгласы сладострастия в комнате Инпут, супруги Хентиаменти.

Тонкий занавес заколыхался. Повязывая бедра льняным передником, из покоев вышел брат и воззрился на Хора:

— В чем дело?

Следом выскользнула Инпут, белокожая, но, как и ее муж, черноокая. Лицо красавицы полыхало неутоленной страстью, нагое тело, которое она даже не пыталась прикрыть, светилось. Два пса покорно подошли к ней, выступив из ниш, где, подобные мраморным статуям, ожидали появления жены хозяина.

— Инпу, только что прибыл Сетх. Сейчас начнется суд. Я пришел сказать тебе об этом.

Инпут ужалила своего супруга коротким, но красноречивым взглядом. Отдернув занавес, она удалилась на опустевшее ложе, где принялась с нарочитым бесстыдством ласкать себя и громко при этом стонать. Хор отвернулся, отошел в сторону, подальше от двери.

— Собери свое мужество, Хор, — советы Инпу звучали коротко и резко, а сам он быстро надевал свое военное снаряжение, сброшенное на стол у входа в комнату. — Сетх попытается заговорить тебя еще до процесса. Не замечай его. Он будет злить Нетеру. Не вступай с ним в перепалку. Он станет оскорблять мать. Но и тогда соберись с силами. Пусть проявит себя перед Высшими с дурной стороны. Жди моего знака. Идем.

Он застегнул на загорелой дочерна шее золотой ускх и взял свой шлем. Влажное от пота плечо воина венчал золотой лук в виде изогнувшегося скорпиона. Хентиаменти готовился к бою. Кто еще, как не он, защитит юного брата пред лицом злокозненного Сетха?

И Сетх проявил себя…

* * *

— Вон они! — шепнул Сэхур, указывая на двух богато одетых молодых египтян, свернувших в закоулок, дабы сократить дорогу к зданию суда Девятки.

— Вижу! Иди за мной!

И наемники, пригибаясь, побежали вдоль ограды. Укрытием для них служило заклятье, наложенное их неизвестным повелителем.

Совсем юный, еще почти отрок, вельможа со сказочно красивым ликом и статью ягуара говорил что-то своему загорелому спутнику. Спутник — мужчина постарше и, судя по исцарапанному шлему в виде головы черного шакала, который он нес под мышкой, опытный воин — молча слушал юношу и время от времени кивал. Незнакомец велел убить того, кто моложе, но обстоятельства складывались так, что нельзя дать выжить и старшему. Что ж, Джасебу и Сэхуру не привыкать…

В руку хитроумного Сэхура легла тонюсенькая спица, выскользнувшая из широкого браслета. Он взял на себя воина: в совершенстве обученные убивать на поле брани из-под щита, египетские ратники подчас оказывались беззащитны перед простым ножом в руке опытного разбойника, нападавшего исподтишка.

Но лязгнул меч, и юный вельможа, отпрянув от лезвия в руке Джасеба, снес ему голову. И уже в прыжке Сэхур переменил намерение, целя спицей в основание шеи мальчишки, чуть правее хребта.

Колотилось в пыли обезглавленное тело Джасеба. Это последнее, что увидел Сэхур в своей земной жизни.

Старший воин слегка, даже как-то лениво махнул рукой. Боль обожгла пальцы наемника: раскаленная, как только что из горнила, спица спалила его плоть до костей. А огненный скорпион, вынырнув из нее, докрасна разогрел браслет убийцы и метнулся выше. Сэхур вскрикнул от боли, выронив спицу и стремясь избавиться от браслета, и насекомое шмыгнуло в его приоткрытый рот. Несчастный схватился за горло своими изуродованными руками. Все органы, по которым прокатилось пламя, лопнули внутри тела человека. Но к тому моменту Сэхур был уже мертв. Бездыханный, с синим вспухшим лицом, он упал на окровавленную дорогу возле трупа бывшего дружка, голова которого невидящими глазами взирала на свое тело из канавы у забора, куда катилась ровно столько, сколько падал наземь Сэхур.

Братья переглянулись. Хор вытер лезвие меча листом лопуха и убрал оружие в ножны.

— Гонцы Дуата и проклятые силы Изначального! — тихо выругался Инпу-Хентиаменти. — Я рыдаю. Я скорблю. Люди обезумели, и Ам-Амат пользуется нынче таким спросом, что к ней выстраивается нескончаемая очередь.

— Ты знаешь этих людей, Инпу? — сын Усира, нахмурив чело, поглядел на убитых.

— Для меня они все на одно лицо. Боюсь, что не узнаю теперь и их сердец… Идем, Хор.

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. СЕРЕДИНА ВЕСНЫ. МЮНХЕН

Холодно, как холодно! Антарктический, многовековой холод! До чего это знакомо… знакомо…

Наркоз терял свою власть над сознанием, и Андрей снова почувствовал пульсирующую боль в спине. А еще — резкую, сверлящую, неумолимую, словно удар шилом — в груди и в бедре, там, где только что прошлась игла хирурга, стягивая края разрезов.

Воспоминания приходили, как нерешительные гости. Все они сумбурно толпились у порога его разума, стучались и входили то поодиночке, то скопом, едва не ломая дверные петли, и тогда сознание мутилось.

Вдобавок — этот холод, сводящий все мышцы полупарализованного, растянутого на хирургическом столе тела.

Андрей испытывал это уже в четвертый раз за последние три года. Его всегда удивляло, до чего тонко продуман человеческий организм и сколь мало ведают о нем люди, пусть даже и выдающиеся врачи. Теперь же Андрею пришлось убедиться в том на собственном опыте.

Он знал подробности всех операций, которым подвергался. В последнее время Серапионов уже почти свыкся с беспрестанным ношением реклинаторов и корсетных поясов, смирился с постоянными головными болями, с тем, что руки его и ноги неожиданно отказывались слушаться, немели, с тем, что зрение меркло при каждом приступе и доктора не могли полностью исключить возможность слепоты. Искусственные протезы и аллотранстплантанты облегчали жизнь Андрея ненадолго, а затем неизменно начиналось ухудшение. Андрей мучался, но ни разу не задал вопроса — ни вслух, ни самому себе — «За что?» Ответ он знал хорошо. Видимо, там, на небесах, все же есть кто-то или что-то. Оно не позволило ему уйти в другой мир, но не спускает с него своих глаз и тут. Более того: Андрей знал, что все правильно, что все должно быть именно так. Может быть, от осознания этого ему и становилось легче.

Из-за вынужденного послеоперационного безделья он много читал, а когда не мог читать, то просто лежал и думал. Андрей знал уже наизусть содержание той тетради в коричневой обложке. Мало того: во снах он стал видеть дополнения — то, чего не написала Рената. Ему снился Город. Ему снилась зима, поглощающая этот Город. Ему снилась война, уничтожающая этот Город. И после нее — другая, бесконечная многотысячелетняя война, смысл которой был потоплен в крови. Война, где он сам был основным участником. Смертным, но в то же время вечным волонтером…

Истоки? Вот истоки он вспомнить не мог. Не видел всего-навсего одного звена, и поэтому вновь бежал по кругу. Звено было смято, раздроблено, подобно его искалеченному позвоночнику. А без этого Андрей не мог встать в полный рост, выпрямиться, решить главную задачу…

Наконец мерцание перед глазами прекратилось. Его везли в палату. Знакомые лица, знакомые стены нейрохирургического отделения…

Сон навалился сразу, едва Андрея переложили в столь же знакомое трансформирующееся кресло и поставили капельницу с обезболивающими и снотворными препаратами. Кстати, очень вовремя поставили: боль в зашитых разрезах (сбоку, на груди, и на правом бедре) стала уже невыносимой. Из кости бедра брали ткань для пересадки, уповая на то, что собственный материал организм больного не отторгнет…

…Он сидит на камнях у реки, бросает в воду камни-окатыши. А рядом — тот, кого он почитает своим Учителем: густые русые с проседью волосы рассыпались по плечам, лица почти не видно, голос высокий, музыкальный, но с хрипотцой усталости:

— Я знаю об Ормоне и твоем брате, парень. Ты можешь не волноваться на этот счет. Сейчас уже все иначе, можешь поверить…

Андрей смотрит на свои руки, от кистей до локтей изуродованные страшными свежими шрамами.

— Вы очень сильный, учитель… Я бы не смог.

— Но ведь ты смог, — и тот проницательно смотрит на Андрея из-под нависающих косм.

И в тот же момент юноша (да, там, во сне, он очень молод) вспоминает Саэти, погибшую в Эйсетти, когда был налет северян… Да, он смог пережить это. И теперь он ждал: Саэти не могла не вернуться. Он с надеждой смотрел на Танрэй, хотя и знал, что у той родится мальчик. Он готов был видеть в любой супружеской паре возможных будущих родителей своей Попутчицы, вернее, нового воплощения «куарт» Саэти… Это стало его навязчивой идеей, ибо Восхождение без «второй половинки» невозможно.

— Как ты, ученичок мой… — тут Сетен криво усмехается, но на собеседника не смотрит, — …как ты отличаешь явь от сна, Фирэ? У?

Андрей проводит рукой по волосам, губы его размыкаются после долгого молчания, и наконец он отвечает:

— Когда снится страшное, хочешь открыть глаза… А когда страшное наяву — напротив, закрыть их… Я не знаю разницы между сном и явью, учитель.

— Увы. Увы нам всем… Все — в нас самих, парень. Все — лишь в нас самих… Что там за вопли? Ты слышишь?

Они оба, насторожившись, поднимаются на ноги.

Шум слышится из лога, за небольшим холмом. И Учитель, и Ученик чувствуют прилив страха — чужого страха. И к нему примешивается запах смерти, еще не случившейся, но уже взявшей след жертвы…

— Зимы и вьюги! — шепчет проклятье Учитель. — Снова они… Давай, Фирэ, беги через запруду, ты их перехватишь…

Андрей и сам давно уже хотел взять кого-нибудь из этих мерзавцев и посмотреть ему в глаза. Выходит, их с Учителем намерения совпали. А чему удивляться? Так было постоянно.

Юноша чувствует азарт хищного зверя. Ни одного лишнего движения — только легкие точные прыжки. Камни запруды навалены бессистемной грудой, но зрение уже выявило нужный путь. Не задумываясь ни на секунду, Андрей преодолевает препятствие: камень справа — камень слева (следующий — осклизлый, из-за него прыжок удлиняется до более надежной опоры), большой валун посередине, три плоских глыбы — чередой, в линию, камень справа — противоположный берег. Всё!

Впереди — заросли. Андрей перемахивает через кусты можжевельника, огибает шипастые ветки акаций. Топот приближается.

Юноша приседает, готовый к броску. Он чувствует огромный прилив сил. Он чувствует в себе зверя.

И тут из-за склона выскакивает дикарь. Андрей уже видел его в Кула-Ори в составе той банды. Неужели Дрэян и в самом деле имеет к ним какое-то отношение? Юноша знал, что брат влюблен в жену Учителя, но чтобы пойти на такое… О, Природа!

До чего же все это знакомо… Андрей вспоминает битвы на Оритане, а тело его уже летит на дикаря, сбивает с ног не ожидавшего нападения аборигена. Он с трудом унимает желание разорвать негодяя на части, и кулак неохотно разжимается.

— Атме! Атме! — скулит дикарь.

Андрей хватает его за горло и прижимает к стволу дерева.

— Фирэ! — короткий окрик Учителя; юноша успевает отбить руку дикаря, из которой вылетает нацеленный ему в бок нож с зазубринами на лезвии.

Неудача лишает аборигена последних сил.

Учитель разъярен. Еще мгновение — и он просто вырвет жизнь из грязного смуглого тела этой обезьяны. Однако он сдерживается.

— А потом виновным объявят волка… — утираясь рукавом, говорит Учитель и с презрением (сейчас — только с презрением) разглядывает пленника. — Кто?

— Атме… атме Ормона… — бормочет дикарь, а по ногам его течет моча; Андрей брезгливо отстраняется.

— Я догадывался… Приматы. Ну и что прикажешь с ним делать, парень?

Андрей хотел было ответить, что, по его мнению, следует сделать с этой двуногой тварью, но земля уходит из-под ног…

…Он очнулся. Светлая комната. Палата.

В палате, кроме него, находится еще несколько человек. Очкастый доктор Штайнброк, медсестра — блеклая блондинка с маленькой грудью, широкой талией и еще более широким задом, истинная арийка, воплощение мечты идеологов Третьего Рейха — и двое незнакомых парней (в руках одного Андрей заметил диктофон).

Серапионов еще не пришел в себя после того сна. Эти люди были чем-то нереальным, как опиумное наваждение. Он даже не сразу понял, о чем его спрашивает долговязый тип с диктофоном. Разум неохотно пробудился, и смысл вопроса наконец стал понятен: этот незнакомец интересовался, как он себя чувствует. Андрей ответил, что нормально. Штайнброк еще до операции предупреждал Андрея, что это принципиально новый метод, прежде применявшийся на пациентах всего раз или два.

— Ich habe Rückenschmerzen, — добавил Серапионов.

— Wie alt sind Sie?

— Mittedreißiger.

Медсестра вкатила большой лоток, заполненный разноцветными баночками и пузырьками, наклонилась над столом и принялась раскладывать препараты по ячейкам на вертящемся диске.

Долговязый поговорил с доктором и снова обратился к Серапионову. На сей раз он осведомлялся, всем ли доволен пациент или есть еще какие-то пожелания. Андрей поманил его к себе и, взглянув на медсестру, что-то шепнул ему на ухо. Долговязый расплылся в улыбке, понимающе закивал, обернулся на доктора Штайнброка. Тот указал в сторону таблички с фамилией пациента, закрепленной в изножье койки, а после этого слегка пожал плечами:

— Das ist Russische mensch…

Незнакомец изучил надпись, что-то пробормотал в диктофон и кивнул доктору:

— Verstehe!

— Mein Gefühil sagt mir, daß er wieder gesund wird. Es ist nicht gesagt…

— О! Ja-ja! — парни-посетители рассмеялись.

Андрей слегка покривился от боли и пробормотал по-русски:

— Твои б слова, Штайнброк, да Богу в уши…

Насколько он смог понять, долговязый и его спутник были журналистами. Пожелав ему скорейшего выздоровления, они вышли; за ними, покачивая бедрами, последовала медсестра со своей каталкой. Доктор задержался и осмотрел Серапионова, одобрительно кивая и приговаривая: «Sehr gut, sehr gut!» Андрей же вспоминал подробности своего сна, и сейчас ему действительно хотелось лишь одного: закрыть глаза…

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

Завидев племянника живым и невредимым, Сетх помрачнел. И не успели еще Нетеру занять свои места, нынешний правитель Та-Кемета заявил:

— Исет нарушила законы Маат, подписав мерзкий богам договор. Своими чарами она заставила многих сочувствовать себе. Это несправедливо. Однако я вижу, что богоравные не могут воспрепятствовать ее волшебству. Суд не будет праведным, пока в зале присутствует моя коварная сестра. И посему я не желаю участвовать на судилище, покуда она здесь. Она затмит разум Нетеру, а я окажусь беззащитен. Я не желаю, чтобы среди судей находились женщины, вступившие в сговор против мужчин. Пусть лишь Нетеру-мужчины удалятся со мною на остров, где и продолжится слушание. Если нет — я сейчас же уеду из Гелиополя.

Исет посмотрела на Тота, а он скосил узковатые, подведенные сурьмою глаза на Ра.

Хору хотелось крикнуть, что Сетх лжет. Мать никогда не вмешивалась чарами в решение судей. Но он помнил наставления Хентиаменти, а потому заставил себя смолчать.

— Да, — рассудил Ра и погладил свою бородку. — Твои опасения небезосновательны, Сетх. Суд не будет продолжаться, покуда мы не удалимся на остров и не воссядем там в отсутствие женщин.

Нетеру возроптали.

— Сейчас Ра уляжется на землю и станет говорить, что больше никогда не взойдет в свою ладью, если мы будем упорствовать, — усмехнувшись, шепнул Инпу на ухо брату. — Это его излюбленный довод во всех спорах…

Дряхлый Ра уже сползал со своего трона.

— Не стоит этого делать, отец! — звонко воскликнула Исет, поднимая руку, и все замолчали, а она продолжала в оглушительной тишине: — Не утруждай себя, великий Ра! Мы с Хатхор и Нут удалимся, вы можете продолжать без нас, здесь.

— О, нет! — воспротивился Сетх, с ненавистью глядя на свою непокорную сестру. — Эти места слишком открыты. И невидимая, ты будешь влиять на нас! Так дело не пойдет! Либо мы отправляемся на остров, либо я покидаю небесный Ростау и уже больше никогда не явлюсь на судилище! Это мое слово против слова сестрицы. Решайте!

Большинству Нетеру и Хору с Инпу было ясно, что Сетх оставляет за собой право на чары. Очутившись на острове, он не откажется от волшбы. Ра закроет на это глаза, а быть может, даже поддержит своего защитника. Сильнее Сетха только женщины, от них-то он и решил избавиться сегодня, еще до начала слушания…

— Хентиаменти, сынок, — Исет взяла за руку старшего сына, и Сетх отвернулся, делая вид, что ему неинтересно, как поведут себя его враги, — твой отчим будет покушаться на жизнь Хора. Если сил твоих не хватит, дай мне знать…

— Да будет так, мама, — Инпу обнял Исет за плечи и слегка прижал ее к себе. — Когда будет туго, я пришлю весточку. А ты тем временем позаботься о нашей с Хором армии. Я вижу, что Сетх замыслил прорыв, и вам с Небтет придется стать во главе войска вместо нас.

Нетеру покидали зал. Молча вышел за ними Хор. Инпу кивнул напоследок матери с бабкой, уверенно надел шлем и, шакалоголовый, направился к сходням.

Ладья отплыла.

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ИЮЛЬ. РОСТОВ-НА-ДОНУ

Ковш экскаватора вгрызся в глину, зачерпнул большой ком и, подергиваясь, начал подниматься. Башня с гулом поворачивалась.

Бригада рабочих совковыми лопатами перекидывала ранее отброшенную землю в тачки и увозила за пределы садового участка. Черные от загара спины людей лоснились: июльское солнце жарило беспощадно.

Поодаль, под айвовым деревом, сидел молодой человек. Обложенный книгами и тетрадями, он что-то читал, изредка поглядывая на рабочих и углублявшуюся яму. А в душе его клубилась тревога, и юноша не ведал ее истоков. Однако что-то влекло его сюда каждое лето последние пять лет. Он приходил, садился под этим деревом и ждал. Ждал, сам не зная, чего…

Когда раздался пронзительный крик, Шура вскочил. И если у всей бригады тут же возникла мысль о несчастном случае, то парнишка понял: произошло что-то другое…

Рабочие окружили упавшего на насыпь человека.

— Марк, ты че? — крикнул кто-то.

Тот, кого назвали Марком, хрипел и судорожно колотился, сжимая в руках грязную игрушку — куклу в полуистлевшем платье. Таких по старинке «сажают» на чайники, чтобы сохранить подольше тепло.

Лопата рабочего валялась рядом.

Шура замер. Он даже не подозревал, насколько жутко выглядело это со стороны…

Марк неведомым образом изогнулся, и земли касались лишь его стопы и затылок, а тело, сведенное болью, дугой повисло в воздухе. Изо рта его хлестнула пена — грязно-серая, обильная. Удушливый запах тлена пополз во все стороны от стонущего человека.

— Зовите «скорую»!

Шура не мог пошевелиться. К дому побежали двое.

— Водой его надо! Удар это, солнечный… — со знанием дела сказал бригадир, и еще двое схватились за ведра.

Но вода не помогла. Марк бился все сильнее и наконец потерял сознание. Кукла выпала из его рук, покатилась в яму.

Юноша сделал шаг назад. Никто не обращал на него внимания. Он отступил еще, и голую ногу царапнула ветка крыжовника. Шура вздрогнул, отскочил в сторону и побежал, не разбирая дороги. Он снова ощутил Его — того, кто снился ему почти каждую ночь вот уже почти пять лет…

Парень остановился, лишь услышав вой далекой сирены. Огляделся, пытаясь понять, куда занесла его нелегкая. Отгреб со лба пропитанную потом челку. Незнакомая улица, сложенный из «дикого» камня невысокий забор, красивый двухэтажный дом, не похожий на другие…

— Ты что, потерялся?

На Шуру с любопытством смотрит маленький мальчик. Забавный, со взъерошенными от беготни светлыми волосами и смеющимися темно-серыми глазами. И снова — будто чья-то ледяная рука коснулась затылка Шуры.

Мальчик сложил ручки на заборе, уперся в них узким подбородком. Юноша бросил взгляд во двор. В виноградной беседке за деревьями мелькали фигуры взрослых, оттуда доносился смех и женские голоса.

— Дай мячик, — попросил ребенок, указывая пальчиком в заросли крапивы, растущей на противоположной стороне дороги.

Шура медленно повернулся и, обогнув стоявшую у ворот иномарку, подошел к кустам. Мяч лежал в неглубокой канавке.

— Саша!

Юноша вздрогнул, оглянулся. Но обращались не к нему, а к тому самому мальчику. Высокая стройная брюнетка — наверное, мать малыша — приблизилась к ограде и заметила Шуру. Мальчик спрыгнул с какой-то возвышенности, на которой стоял, чтобы дотянуться до верха забора.

— Сашулька, не вздумай выходить за ограду: там дорога!

— Я не выхожу, — отозвался невидимый теперь Сашулька.

— Мы мяч потеряли, ма! — послышался еще один детский голос. Он принадлежал мальчику постарше. — Я всю-ю-ю-ю малину и лопухи обыскал!

Шура выкатил и поднял мяч, подошел к ограде. Женщина с подозрением оглядела незнакомца.

— Вот, — сообщил он, бросая мяч на участок.

— Спасибо, — ответила женщина и, ухватив мальчиков за плечи, повлекла их к дому.

— Я ваш сосед, — непонятно зачем крикнул ей вслед Шура.

— Спасибо, — рассеянно повторила она, скрываясь за террасой.

* * *

Ася, девушка шефа, Николаю очень понравилась. Тихая, спокойная. «Шкатулочка с жемчужинкой» — так сразу же и окрестил ее Гроссман. Далеко не красавица, но временами, когда Влад внезапно менялся, оказывалось, что она как нельзя лучше подходит яркому, красивому Ромальцеву. Она была еще молода, однако Николай не смог бы назвать Настю юной. И, судя по высказываниям и поведению, Ася еще не имела опыта близости с мужчинами. В том числе — с собственным молодым человеком. С Владом, то есть. Уж подобное Николай замечал мгновенно. Хотя любовь между нею и Ромальцевым ощущалась отчетливо. Воистину: чужая душа — потемки, поговорка не врет…

Влад вел машину, Рената сидела, отвернувшись в окно. Что-то скребло, скоблило сердце Николая. Он наблюдал за женой, за шефом, за Асей, но на первый взгляд ничего подозрительного не было. А тревога не проходила.

Самым деятельным в пути проявил себя Саша. Он ползал по коленям Николая и Ренаты, стараясь разглядеть все, мимо чего они проезжали.

— Пап! — шепнул он на ухо Гроссману и умоляюще посмотрел на руль.

Рената коротко взглянула на них и снова отвернулась, немного нахмурившись.

— Нельзя, Алексаш! Успокойся! — Николай ссадил его с коленей на кресло.

— Почему ж нельзя? Идите, — подал голос Влад, свернул к обочине и остановился.

Гроссман хотел пересадить к нему Сашу, но Ромальцев закрылся ладонью, отрицательно покачал головой, а затем вышел из машины, уступая свое место Николаю.

Мальчик обосновался на коленях у отца и радостно вцепился в руль.

Влад взглянул на Ренату. Она упорно не поворачивала головы и не двигалась. Костяшки пальцев, которыми женщина впилась в поручень над окном, побелели.

— Не надо вертеть, Алексаш, — тихо объяснял сыну Николай. — Дорога прямая, видишь? Просто держи курс, капитан… Угу?

— Ага! — но очень уж Саше хотелось почувствовать себя водителем, и он вцеплялся в руль с такой силой, что Гроссману было непросто удерживать ровный ход.

— Я тебе папа или шо?! — возмутился он.

Ася засмеялась и, нерешительно протянув руку, растрепала Сашину челку. Мальчик восторженно расхохотался, еле-еле выглядывая из-за руля.

— Прелесть! — девушка оглянулась на Влада, но тот сидел, опустив глаза.

Увидевшая это Настя была теперь смущена и растеряна.

— За следующим знаком — поверни, — подсказал Ромальцев Николаю.

— А я вот думаю, ладонька: а шо бы нам с тобой не съездить на реку? Смотри!

Они спускались под откос, а за деревьями голубым локоном блестел приток Дона, который неторопливо катил свои воды к Азову.

Рената прищурила один глаз и приставила руку щитком ко лбу. Солнце освещало ее — златовласую, в оранжевой майке, с золотым кулоном, что покоился в яремной впадинке на загорелой шее. И на кулоне блестели маленькие клешни краба. Нечаянно уронив на нее взгляд, Ромальцев снова отвернулся.

— Или будем весь день бастурма кушать — водка пить — земля валяться? — уточнил Николай, чувствуя создавшееся напряжение. — Как вам это нравится?

Ася натянуто улыбнулась:

— Вы смешно говорите…

Гроссман тут же подхватил, лишь бы отвлечь ее от того непонятного, что происходило позади них:

— Я говорю мало, но я говорю смачно!

— Вы одессит?

— Как вы догадались?

— Нет, честно?!

— Шоб Гитлер так жил! — побожился Николай и в очередной раз сдержал ручонки сына, готового свернуть неизвестно куда. — Опа! Кажется, Маргоша! Ну-ка, Алексашка, побибикай!

Марго ехала, не торопясь. Она слегка помахала рукой и что-то сказала подскочившему на заднем кресле сыну. Лева заметил, что Саше доверили руль, и теперь явно препирался с матерью, пытаясь добиться таких же привилегий.

— Коля, сейчас будет еще один поворот, не пропусти, — тихо сказал Влад.

— Я не пропущу! — заявил мальчишка, поднимая руку кверху.

— Ну, разве кто-то сомневается? — Ромальцев усмехнулся и подмигнул ему в зеркало. — Это твой папа ворон считает, мы-то с тобой знаем, куда ехать…

Лицо Ренаты, слушающей их разговор, прояснилось.

Николай покосился на Асю. Нет, вот она-то ревнует совсем напрасно. Если ревнует. Но, по крайней мере, огорчается. Влад здесь не при чем. Во всем виновато его неуловимое, но очень сильное сходство с погибшим почти пять лет назад телохранителем Александра Сокольникова. И больно было понимать Гроссману, что жена до сих пор не забыла Алексашкиного отца, что уловила похожесть на него Ромальцева и теперь не может скрыть своей растерянности, бессилия… Любви… А Владу неловко: он прекрасно ощущает настроения людей и замечает, что с Ренатой творится что-то неладное.

На даче напряжение спало. Все разбежались кто куда: ребятишки гоняли мячик, Николай и Марго занялись мангалом и шашлыками, Влад и Ася тихонько разговаривали в виноградной беседке, а Рената бродила по участку.

Время перевалило за полдень, стало совсем жарко. Мальчишки убегались, да еще и потеряли мяч.

— Саша, Лев! — крикнула Марго. — Идите за стол!

— Ма, у нас мяч куда-то укатился! — пожаловался Лева.

— Потом найдете! Живо за стол! Гроссман! Гроссман, ты мне нужен как мужчина! Принеси сюда скамейку с террасы, надо с той стороны поставить, не поместимся!

— Влад уже несет!

Марго принципиально не замечала Ромальцева и почти не разговаривала с его невестой. Николаю было интересно, чем все это закончится, ведь Голубева была безнадежно влюблена во Влада уже много лет, а он относился к ней как к другу, и не более.

На тропинке появилась Рената, которая вела за руку сына. Ромальцев посмотрел в их сторону и поставил скамейку в беседке, но даже этого короткого, почти осязаемого взгляда хватило наблюдательному Гроссману, чтобы вся муть поднялась из глубины души, а горячая волна ударила в сердце и в голову. Черт, а дело-то не только в Ренате! С шефом тоже не все чисто. Николай думал, что в последнее время жена научилась управлять своей очаровательностью, и мужики перестали засматриваться на нее. В последний раз он был свидетелем приставаний к Ренате год назад, когда она возвращалась с работы. Какой-то молокосос увязался за нею и провожал до самого подъезда, рассказывая легенду о двух половинках и утверждая, что Рената как раз и является этой половинкой для него. Николай с любопытством созерцал эту сцену в окно, затем к нему присоединился и Алексашка. Жена, разумеется, молчала, потом взяла приставалу под руку, кивнула и быстрыми ловкими жестами показала, что у нее трое детей, а также вскоре ожидается прибавление четвертого. И указала на окно, откуда сын скорчил им рожицу. Больше Гроссман этого типа не видел. Атмосфера в семье давно наладилась, все, на первый взгляд, было так же, как до их расставания в Новосибирске: вернулась былая нежность, вернулось понимание, тепло. Николай знал, что Рената благодарна ему за то, что он не бросил их с сыном в трудную минуту. Но это была не только благодарность. Она действительно любила его, пусть иначе, чем Сашу, но любила. И тут — этот Влад… Поневоле начинаешь бередить прошлое…

Шеф почти не прикоснулся к еде. Марго надула губы, записав на его счет очередной «прокол», ведь именно она возилась с шашлыками.

— Найдешь мне мяч? — допив сок, Сашулька подошел к Владу.

Тот вздрогнул и уклонился, не позволяя мальчику прикоснуться к своей руке. Это не ускользнуло от внимания Николая.

— Пойдем, — Ромальцев встал и пошел следом за Сашей, а тот вприпрыжку поскакал по асфальтированной дорожке между цветочными клумбами.

Гроссман немного подождал и незаметно отправился вслед за ними.

Влад сидел на корточках перед мальчиком, и Саша внимательно слушал, о чем он говорит. Николай прислонился к толстому стволу черешни и напряг слух.

— …У тебя получаются кое-какие фокусы, верно? — спрашивал Ромальцев.

— Это как? — мальчик склонил голову к плечу.

— Ты знаешь, как. Но ты постарайся, чтобы об этом не знали другие, хорошо?

Саша с готовностью кивнул.

— Пусть это будет наша с тобой маленькая тайна.

— Угу!

— Ваш мяч за калиткой, в канаве. Скажи о нем своему отцу, и он принесет.

Шеф быстро поднялся на ноги и стремительно пошел обратно, к беседке. Николай сполз по стволу, уселся на землю. Что все это может означать?!

Алексашка побежал искать его, но Гроссману было не до того. Что-то происходит. Снова что-то происходит…

Боже мой!

Николай передернулся, озаренный молниеподобной вспышкой. Пришла догадка…

…Аринора, Оритан… Все было так просто: предсказание двух ори сбылось. Все было донельзя просто! Они втроем бежали вслед за солнцем из Страны Деревьев с Белыми Стволами, из Тепманоры, ныне зовущейся Сибирью. Да, втроем. Все позабывший он, Николай, разум, заносчивый и эгоистичный. Ничего не помнившая она, Рената. Женщина, которую желали многие. И бескорыстный, мужественный защитник, не знавший ничего, кроме боли, ран и немоты. Человек, который сумел сохранить все — с тем, чтобы однажды вернуть им. Им обоим. Саша.

Обоюдоострый меч гулко, необратимо охнул у Ника над головой, и помутились небеса, и то ли дрогнула, то ли застонала под ногами земля. Николай не только догадался: вместе со взмахом проклятого меча он вспомнил. Сохраненное послание наконец попало в руки нужного адресата…

Жестом задыхающегося молодой человек дернул ворот рубашки, пытаясь избыть из горла, из шеи резкую боль. А откровение лилось и лилось в него бурным потоком горной реки, проторившей себе новое русло и радостно обнаружившей, что когда-то давно покрытая трещинами земля была ее ложем, пыльные края канавы — ее зелеными берегами, сухие великаны-деревья — ее верными стражами, прекрасными кедрами…

И Николай бросился прочь, не разбирая больше дороги…

…Ища своего отца, Сашулька помчался к забору, влез на поленницу и выглянул наружу. Папу он так и не нашел, зато увидел мяч в канавке, возле зарослей крапивы. Но выходить с территории участка взрослые запретили.

И тут откуда ни возьмись выскочил какой-то дядя. Саша ощутил, что этот дядя напуган. Наверное, он заблудился.

— Ты что, потерялся? Дай мячик!

Незнакомец огляделся. Какой он непонятливый!

— Саша! Сашулька, не вздумай выходить за ограду: там дорога!

Это тетя Рита. Мальчик спрыгнул с поленницы:

— Я не выхожу.

К ним подбежал Левка:

— Мы мяч потеряли, ма! Я всю-ю-ю-ю малину и лопухи обыскал!

— Вот, — сказал тот дядя, и мяч перелетел через забор.

Тетя Рита поблагодарила незнакомца, объяснившего, что он их сосед, и поспешно увела детей к дому.

Потом они все, кроме папы, который куда-то подевался, поехали на речку. Мама была взволнована.

— Ладно, Ренка, перестань! Побродить, наверное, пошел.

Мама сказала руками, что он должен был предупредить, но тетя Рита отмахнулась.

Дяде Владу пришлось поднять все стекла в машине: перед ними по узкой пыльной дороге ехала машина «скорой помощи» — Саша узнал ее по белому цвету и красному кресту. Мальчик подумал, что зря мама волновалась: дядя Влад был хорошим. Саше хотелось с ним поиграть или поболтать, но тот все больше молчал. Как мама… Жалко, что здесь не было няни Люды! Уж с ней ему и Леве было бы весело.

— Мам! — мальчик решил подбодрить приунывшую маму, и он потянул ее за руку к себе, заставляя пригнуться.

Рената прижалась лбом к его лбу, а носом — к носу. Их глаза оказались совсем рядом, и теперь Саше казалось, что на него смотрит всего один, но очень большой и смешной мамин глаз. Он звонко расхохотался:

— Тюлень!

— Я тоже хочу! — вмешался Левка, вытеснил Сашу и тоже приблизил свое лицо к лицу улыбающейся «тети Рены», а Влад с перекинутым через локоть покрывалом, посмеиваясь, подошел к ним. — Не «тюлень», а «циклоп»! Циклоп, теть Рен! Это же циклоп!

Она кивнула.

— Саше можно с нами?

Рената снова кивнула и, оглянувшись на Ромальцева, выпрямилась. Он отдал ей покрывало.

— Саня, пошли с нами купаться! — распорядился Лева.

Саша уцепился за руку приятеля. Мальчишки сбежали с откоса.

Они с тетей Ритой и тетей Асей купались, брызгались и визжали, мама сидела на покрывале, свесив ноги с обрыва, а дядя Влад, подкатив брючины джинсов, задумчиво бродил по отмели, пугая блестящие стайки мальков.

«Вот и ты, племянничек! Как удачно все совпало! Вот что значит — верно соединить реальности! Приятно, когда ты выполняешь все условия… — шепнул кто-то над самым ухом то ли женским, то ли мужским голосом, и Саша, споткнувшись о камень, с размаху упал в воду. — Тише ты, тише! Ведь совсем не нужно, чтобы ты раньше времени свернул себе шею! Оставь это удовольствие нам!»

— Не ушибся? — подскочила Ася и вытащила его, перепуганного, едва не захлебнувшегося.

Мальчик вытер глаза кулачком. Изображение перестало расплываться. Хотелось плакать, болела стесанная коленка, но он сдержался, потому что знал: это расстроит маму.

Саша видел: с отмели к ним дернулся было, да тут же остановился Влад. Мама вскочила на ноги и бросилась к спуску с обрыва.

— Живой? Целый? — вопрошала тетя Рита, ощупывая его руки и ноги. — Вот говорила — не слушаете — что надо на песчаный пляж! Тут же опасно!

Плачущая Рената прямо в одежде и обуви вбежала в реку, подхватила сына, мокрого, дрожащего, стиснула и стала целовать. А Саша смотрел через ее плечо, на Влада. Ибо тот, настороженный, озирался по сторонам, кого-то выискивая.

— Ну что? Теплая нынче водица?

Там, где только что сидела мама, возле покрывала стоял, расставив ноги, невысокий широкоплечий мужчина, обнаженный по пояс, сильно загорелый. Кажется, он усмехался, когда говорил. Его озаряло садящееся солнце.

— Смотря для чего! — отозвался Влад, пристально, из-под ладони, глядя вверх, на незнакомца.

— Оу! Ха-ха-ха! — тот стал спускаться по узенькой тропочке, на ходу сорвал ветку жасмина и, подойдя к Ренате, с полупоклоном вручил ей цветы: — Ваши золотые волосы вызывают у меня старательскую лихорадку, сударыня! Рад очередному знакомству с вами. Я — Марк.

Все молча смотрели на него. Затих даже Лева.

Рената приняла веточку. Саша знал: когда букет ей дарил папа, она всегда нюхала цветы, улыбалась и ставила в воду. Теперь на жасмин она и не взглянула. Вместо этого так же, как и Влад — не отрываясь — женщина следила за Марком. Незнакомец изучил ее, ухмыльнулся и, повернувшись к Ромальцеву, с укоризной заметил:

— А ты говорил: «Не очень похожа!». Вы что, языки проглотили? — это относилось уже к Асе и Марго, но ответа не последовало.

Марк пригляделся к Асе:

— А-а-а… Воскрешенная! Нашла своего Атембизе, Хэтта? М? Да вижу, вижу: нашла! Ну-ну! — и, понимая, что от растерянности женщина ему не ответит, безучастно махнул рукой: — Ну, стой, стой. А я, пожалуй, искупаюсь. После солнечного удара — самое то!

Подмигнув Ромальцеву, незваный гость выпрыгнул из перемазанных землей штанов.

— Так кто из вас со мной?

Ася подошла к своему другу:

— Ты его знаешь?

Влад коротко кивнул.

— Он что — ненормальный?

— Я абсолютно ненормальный, Воскрешенная! Я настолько же ненормальный, как те, кто окружал тебя три года назад в больнице! Правда, в отличие от тебя, мне не исковыряли все вены тупыми отечественными иглами, но это лишь дело везения. Может, и я попадусь вашим кулаптрам неровен час!

— Не обращай внимания, Незабудка! — произнес ободряющий голос, и Влад посмотрел на перепуганную Асю взглядом ее Хусейна. — Дождитесь меня, я скоро вернусь.

Он расстегнул джинсы и, оставшись в одних плавках, нырнул вслед за странным незнакомцем.

— До острова? — спросил Марк, держась против течения и дожидаясь Ромальцева.

— До острова.

Оставшиеся на каменистом берегу Ася, Марго, Рената и Саша смотрели, как эти двое плывут по «солнечной дорожке», сверкающей на поверхности реки. И мальчику почудилось вдруг, что там, по воде, преследуя закатное солнце, мчатся два зверя — громадный золотой тур и мощный серебряный волк. Глаза заслезились, размытая картинка потемнела. Отвернувшись, Саша еще долго не мог увидеть ничего вокруг…

— Все наши мужчины покинули нас… — констатировала Марго, будто не слышала сказанного Марком, и не без некоторого злорадства покосилась на Асю. — Симптоматично…

— Кто это? — шепотом спросила Ася Ренату, а потом, опомнившись, отступила к Рите: — Кто это?

Та пожала плечами.

Ощутившие под ногами дно Влад и Марк, взбивая воду, побрели к берегу острова.

— Помнишь тот остров, атмереро?.. — Марк шел впереди, но даже не оглянулся и рассмеялся, когда его спутник молча кивнул. — А я был бы рад многое позабыть… Завидую больным амнезией: для них каждый новый день — открытие! Теперь, как видишь, я не прогадал с «валентностью». Но и это вместилище мне не по нраву. Ты решился?

— Да. А ты?

Они сели рядом на берегу. Крупные капли воды переливались на их коже. Ромальцев зачесал пальцами со лба мокрые черные волосы.

— Пожалуй… — помедлив, задумчиво и как бы неохотно ответствовал Марк. — Мы снова ограничены во времени. Начиная с этой минуты, у нас на все про все — пять дней…

— Пять несуществующих дней… — эхом откликнулся Влад, глядя вдаль.

— Пять пожалованных дней… Помнишь слова Учителя? «Когда тонкое прорвется в грубое и сольется с ним, когда черное проявится в белом , а белое — в черном , вот тогда и нужно действовать незамедлительно, дабы не упустить последнюю возможность »… Итак, атмереро — черное в белом, белое в черном — все ли мы готовы теперь для этого шага в грубом?

— Нет, коэразиоре…

— Почему же тогда я не увидел с вами Ала?

— Речь не о нем. Теперь готов и он. Не готов лишь наш тринадцатый…

— Твой сын? Но у него такая силища, что я едва не захлебнулся, когда приблизился к нему… Хе-хе! А я здорово придумал тогда, в леске между Ростовом и Краснодаром! — Марк снова подмигнул.

Влад покачал головой:

— Так же, как раздроблена наша сущность, раздроблена и его. Я жду не этого Коорэ…

— Вот это новость для меня! Откройся, покажи!

— Не могу. Ты не одно, моэнарториито владеет тобою…

Марк издал яростный вопль, он вскочил, и голос его был женским, и лик его переменился:

— Я уничтожу вас всех!

— Если достанешь, — улыбнулся Влад, не двигаясь и повторив слова, произнесенные не этими его устами пять лет назад, сказанные уже множество множеств раз и прежде.

— Кэанасаасирро! — прорычала женщина. — Я доставала вас всегда! Я доберусь до вас и теперь!

— Ориамоэна! Нэосоуотеро зиулэиде тиуно переалареетое! — отрезал Марк, будто бы одергивая сам себя, и незваная гостья исчезла. — Да-а-а… тогда не стоит открываться. Каждый делает то, что положено делать ему… Я ухожу.

— Да будет «куарт» наш един, коэразиоре…

— Да не умрет лето в нашем сердце, атмереро…

* * *

Лишь увидев Ромальцева, вернувшегося с острова в одиночестве, Рената поняла: Николай уже не появится, не придет к ним. Никогда…

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

Душная, знойная ночь — словно и не бывало вчерашней грозы, будто и не катил рядом свои изумрудные волны Великий Хапи, омывающий берега острова, куда удалились для дальнейшего разбирательства мужчины-Нетеру…

Хор спал на циновке под льняным навесом. Тихо шуршали ветви старых финиковых пальм. Огромные листья, похожие на вымокшие птичьи перья, чернели на фоне звезд, где отражался Небесный Хапи, пролитый миллионы миллионов лет назад создателями всего сущего Шу и Тефнут…

Юноша спал, задремали и воины, опершись на копья. Хентиаменти, старшего брата, не было сейчас в Ростау, он проник глубже, ибо нельзя было отложить дела, ожидавшие судью и палача Дуата…

А тем временем в зарослях тростника мелькнула тень. Один из охранников проснулся, приоткрыл глаз и, узнав пришедшего, кивнул. Дремота вновь накатила на него.

Хор видел во сне свою мать, которая, не находя покоя, спустилась в святилище своего супруга и теперь молча стояла на коленях, опустив ладони на холодную плиту саркофага жертвенного быка. Она ждала ответа, но безмолвен был гранит.

И вдруг под ноги Хору метнулся черный шакал, обретая человеческий облик и становясь Инпу-Хентиаменти:

— Сотвори «призыв», Хор! Живо!

Сын Усира воззвал:

— ЯВИСЬ! — и услышал вскрик.

Он в недоумении проснулся, хватая меч. На колени пред ним падал Инпу, всадивший себе в грудь тонкий клинок.

— Инпу! Что делаешь ты?! — Хор рванулся к нему. — Брат!

Инпу колотился в предсмертной агонии.

К ним бежали охранники. «Призыв» в мире сна вырывал из человека, находящегося в грубом мире, его Ба, а потому «призванный» поневоле хватался за грудь, сжатую тисками внезапной боли. Хентиаменти убил сам себя, нечаянно всадив предназначенный для Хора клинок в собственное сердце.

— Инпу! Что ты наделал?!

Но юноша видел, что брату не помочь, что тот уже ушел к извечным богам. Хор тряс Инпу за плечи, гладил по окровавленной груди, прижимал к себе его запрокинутую голову, а воины в растерянности стояли над ними.

И тут темная волна прокатилась вдоль тела мертвеца, ужалив Хора ледяной болью, и сын Исет и Усира отпрянул. Мираж рассеялся. На земле оазиса лежал мертвый разбойник.

— Сетх… — пробормотал юноша, узнавая во всем этом чародействе руку дяди.

Хор едва совладал с обуявшим его сердце гневом. Но труп вспыхнул, мгновенно сгорел и рассыпался прахом. Нынешний правитель Та-Кемета предпочитал не рисковать и не оставлять следов своих преступлений.

Как сообщить о том Хентиаменти, пребывающему в Дуате? Но… неспроста приснился Хору тот сон! Брат знал и предупредил. Если сможет — он появится и сам…

* * *

Я не находила себе места. В моих покоях собрались почти все отвергнутые женщины-Нетеру и жена Хентиаменти, Инпут. Слабая волей, но сильная чувствами Небтет тихо плакала, прильнув к западному окну. Хатхор покачивала чаши маленьких серебряных весов на столе. Наша мать, Нут, покинула Ростау еще засветло.

Неспокойно было мое сердце за сыновей. Сетх заманил их на тот остров далеко не с чистыми помыслами…

Лишь Инпут невозмутимо шила, не глядя на нас. Супруга Хентиаменти — очень сильная женщина, однако она еще не стала матерью и не знает, что это такое, когда тысячи раскаленных игл вонзаются в твое сердце в страхе за того, кто, казалось бы, еще совсем недавно ворочался под ним…

— Нельзя было подписывать тот закон, Исет… — прошептала сестра, когда я шла мимо нее.

Инпут сверкнула огненно-черными глазами, но ничего не сказала. И только тут я поняла, как страшно ей за мужа. И все же Инпу — уже взрослый, опытный воин. А Сетху его смерть не принесет никакой выгоды. Да о чем я говорю! Как можно? Ведь и Хентиаменти — мой сын! Но Хор… Хор — это другое…

— Видишь, чем обернулся наш просчет! — продолжала укорять меня Небтет.

— Не стоит! — проговорила Хатхор. — Не стоит сейчас об этом! Выбор сделан.

Инпут опустила голову и вновь принялась за шитье.

Мне стало душно, и я решила спуститься во двор.

Нетеру выделили для суда пять дней, пять несуществующих дней. Именно в эти дни были рождены мы, дети Геба — Усир, Сетх, я, Небтет и Хор-старший, наш брат. Теперь точно так же решалась судьба внука Нут и Геба. Суждено или не суждено будет родиться в Ростау объединителю двух земель? Кто знает…

Было очень душно. Что там мои мальчики? Молчал небесный Хапи, мерцая и переливаясь в тишине. Накидка Нут была сегодня особенно черна.

Я побрела к огромному кедру, посаженному Усиром в тот день, когда наши Ка соединились в вечном союзе…

Но что это? В лаз крепостной стены проскользнула черная тень. Я подняла над головою факел:

— Кто здесь?!

Молодой шакал подогнул хвост, сел на пригорке и уставился на меня горящими во тьме желтыми глазами. Он скалился — я видела его мелкие зубки. Мне показалось, он хочет что-то вымолвить, но щенок забрехал, как и подобает его племени. Сейчас тут очень не хватало Инпу: каким-то непостижимым образом старший мой мальчик умел толковать поведение этих животных пустыни.

— Ты хочешь есть? Поди на задворки. Там, у двери кухни, ты найдешь себе пищу.

Шакал же потрусил ко мне, ухватил за подол и, пятясь, повлек за собою к воротам. И тут я поняла: это обещанный знак Инпу.

— Ты Упуат?

Шакал, порыкивая, завилял хвостом.

— Я иду, пусти меня и веди!

Мы с Упуатом спустились к берегу разлившейся реки. Пальмы стояли в воде, «дранка» их стволов была почти на высоту моего роста покрыта высохшим илом. Острые листья тростника еле виднелись над черной поверхностью Хапи.

Шакал поглядел вдаль и гавкнул. Даже преодолей я реку вплавь или на лодке, я не знаю тайного слова, которое пустило бы меня на закрытый остров.

Зверь понюхал землю и двинулся направо. И вот за стеблями папируса я узрела пристань и ладью перевозчика Анти. Шакал снова сел, отказываясь идти дальше.

И подумалось мне, что Анти наверняка знает тайные слова для входа на остров. Ведь он каждый день перевозит через Хапи островных жителей, перевозит он их и теперь, ничего не ведающих о событиях в Ростау. Но чтобы предстать перед Анти, мне нужно покинуть Ростау и…

— Передай Хентиаменти… — начала я, но Упуат уже исчез.

Я оказалась в мире смертных, и ничто не изменилось вокруг. Анти по-прежнему спал, облокотившись на борт своей ладьи, привязанной к свае мостка. Присев на корточки, я взяла из воды перламутровую раковину. Рачок, живущий в ней, вообразил себе опасность и забрался поглубже.

— Иди-ка сюда! — шепнула я, вытряхивая малыша на ладонь.

Рачок скорчился, прикрывая брюшко хвостом и нелепо двигая тяжелыми для него, но слишком мягкими, чтобы причинить мне вред, клешнями.

— Помоги мне, малыш, — и, слегка прищемив мой безымянный палец, он стал, начиная с клешни, оборачиваться золотым перстнем.

План созрел полностью. Я окутала себя мороком, а потом, взглянув в отражение на воде, сама поверила в свой обман: освещенная улыбающимся Хонсу, из реки на меня смотрела старая беззубая крестьянка с изуродованным оспинами лицом.

— Добрый человек! — доски мостка заскрипели под моими ногами, и Анти, вскинув голову, что-то угрюмо пробормотал, встряхнулся. — Добрый человек! Помоги мне переправиться домой. Да будут снисходительны к тебе великие боги, сынок!

— Какой я тебе сынок… — сварливо проворчал перевозчик, вытряхивая из волос пыль и опилки. — Не велено мне перевозить никаких женщин!

Я запричитала, громко голося и распугивая примолкших лягушек. Анти заткнул уши и замотал головой:

— Прекрати, прекрати вопить, гадкая старуха! Иначе ты отведаешь моего весла! — он угрожающе приподнял весло над головой, но я закричала еще громче, и ему пришлось освободить руки, дабы снова закрыть уши. — Умолкни, старая колдунья!

— Мой сын, мой мальчик, что пасет скот на лугах того острова, уже пять дней голоден, а мои слабые ноги донесли меня сюда только сейчас! Мои ноги! О-о-о! Мои ноги! Их перебили мне солдаты, когда явились в наше село, а я была еще молода! Теперь перед каждой грозой мои ноги болят и ноют! О, мои старые кости!..

— Какие ноги, какие кости, какие солдаты? Старая ты карга! Оставь меня и уйди! Анти должен выспаться, а скоро уже рассвет, и ты мешаешь мне, нищая дура!

— Я не нищая, мой господин! Я могу заплатить тебе!

— Это чем же ты можешь оплатить свой проезд? — заинтересовался Анти. — Не краюхой ли черствого хлеба?

Я подняла изорванный в лохмотья рукав, и на искореженной руке моей с черными выпуклыми венами и крючковатыми пальцами сверкнул перстень в виде маленького рачка. Глаза перевозчика блеснули еще ярче золота перстня.

— Ты украла его, мерзавка? — с сомнением спросил Анти.

Я отрицательно затрясла головой:

— Мой дед был конюхом у знатного вельможи в столице. Однажды он спас своего господина от неминуемой гибели, отведя колесницу в безопасное место. И вельможа пожаловал ему это украшение. Это благодарность, мой господин, я не воровка!

— Садись… — буркнул Анти, посторонился, когда я карабкалась в ладью, выскочил и отвязал веревку от сваи: — Плата вперед!

Я сняла перстень и подала его перевозчику. Заколдованный рачок пришелся в самую пору на безымянный палец мужчины.

Что же за ловушку подстроил Сетх моим сыновьям, если Инпу не справился своими силами и послал за помощью? Я смотрела на воду, расходящуюся перед загнутым носом тростниковой ладьи, плескавшуюся у бортов, шумящую за кормой. Как должна я поступить, дабы успели Нетеру принять решение в те пять дней, которых нет?

У пристани перевозчик сказал стражникам тайное слово, и они явили вход на остров.

— Кто эта женщина, Анти? — спросили они только.

— Это крестьянка, она везет пищу своему сыну-пастуху.

— Благодарю тебя, мой господин! — сказала я на прощанье Анти, но тот не удостоил меня взглядом и погреб обратно, время от времени любуясь моим подношением.

Я вошла в пальмовую рощу, вернула свой истинный облик и уже хотела вновь проникнуть в Ростау, как вдруг услышала голос моего старшего сына:

— Не торопись, мать!

Инпу лежал в гамаке, привязанном меж двух стволов. Глядя на меня, он скрестил стопы и слегка покачал ими.

— Хентиаменти! Что с Хором?

— Ничего, мама. Опасность миновала. Но Сетх, как и ожидалось, продолжает вести грязные игры. И пред людьми он должен засвидетельствовать свою неправоту. А потому не торопись пока входить в Ростау.

— Что придумал ты, Хентиаменти, мой остроумный сын?

— О, это план Тота! Не приписывай мне чужих подвигов, моя солнцеликая Исет! — он улыбнулся, откинулся в гамаке и надвинул на лицо свой шлем.

Желтые шакальи глаза уставились на меня. Инпу играючи повертел востроухой головой.

— Вчера на пиршестве я долил в вино одно хорошее зелье, и все пили его, очарованные непревзойденным вкусом. Но сегодня с утра они будут очень нуждаться в женском обществе.

Я рассмеялась. Что бы ни говорил Инпу, но такая шутка в его духе, и Тот здесь не при чем. Однако дальнейшее вполне мог придумать мой мудрый друг. Сын поведал мне его план.

Я разделась и вошла в воду, чтобы призвать силу стихии, уже не раз помогавшей мне. Облик прекраснейшей из смертных пришел ко мне, однако я была слишком взволнована и не могла вызвать в себе ту мощь женского очарования, которая заставляет мужчин терять голову. Инпу скинул шлем и, почесывая за ухом, наблюдал за мной, ловящей струи Нут и струи Геба на берегу. И вот наконец соблазнительный холодный ручеек потек по моей спине, вырываясь из чресл, а кипящий фонтан, обжигая внутренности, выплеснулся изо лба моего. И ожил мой образ, и заклубилась сила внутри меня. Сила женщины, сила, недоступная никому, кроме женщины — ни мужчине, ни дитю.

Инпу вскочил и, отворачиваясь, произнес:

— Ты достигла своей цели, прекрасная Исет! Но оденься и уходи поскорее, ведь я тоже пил тот божественный напиток вчера!

Мы засмеялись, я прикрыла свою наготу и побежала в деревню.

Ра просыпался за горами. И с самого утра он был таким, каким бывает лишь в самый жаркий полдень. Хорошее зелье изготовил мой хитроумный сын! Несладко придется нынче селянкам, не подозревающим о мире Ростау рядом с ними!

По описаниям Хентиаменти я нашла то место, где в Ростау находился навес Сетха. И тут же явился из ниоткуда мой брат. Я сделала вид, что испугалась, и громко закричала.

Сетх схватил меня, зажал мне рот ладонью:

— Тише, о, только тише, красавица! Кто ты?

— А ты кто? — спросила я.

— Я воин. Как же твое имя, селянка?

— Сепедет, мой господин…

Сетх прижимал меня к себе все теснее, и я чувствовала уже, что напиток Инпу и впрямь не давал покоя его телу.

— Прекраснейшая! — шептал он, покоряясь омрачавшей его разум мощи горячей струи и вожделению, стократ усиленному ручейком Нут, который проникал в его плоть. — Прекраснейшая Сепедет, я осыплю тебя золотом! Подари мне свои ласки! Ты очаровала меня своей красотой! Ни одна из смертных женщин еще не рождалась для того, чтобы пленить мое сердце, и ты — первая средь них!

Но осыпал он меня не обещанным золотом, а поцелуями. Разрушитель умолк в нем: где торжествует жизнь и любовь, там нет места смерти. И брат мой был прекрасен. Его глаза цвета сумерек, подаренные вечерней Нут, светились, его черты были нежны, словно песчаные холмы Геба на заре. И я лишь усиливала мощь своих заклятий, но не позволяла ему получить меня.

— Мне не нужно твое золото, мой господин! — мое дыхание, как и его, прерывалось, но со мной это было не от страсти, а из-за крепости его объятий. — Ты сломаешь мои ребра, воин!

— Так говори скорее, что хочешь ты получить за свою любовь?!

Я заставила его выпустить меня и поднялась на ноги:

— Справедливости. Идем в мою деревню, господин. И там, пред лицом старосты, разреши ты спор!

Сетх нагнал меня и перевел дух:

— В чем смысл спора?

— Об этом ты узнаешь на площади, перед старостой и моими соседями.

Брат пробормотал что-то нелицеприятное в адрес черни и вновь страстно сжал мою руку. Я подумала, что благородство еще не покинуло душу моего возлюбленного Сетха, ведь он мог взять простушку силой, мог постараться околдовать ее, но не сделал того. Как я скучала по нему — такому! Как я плакала, сожалея, что в незапамятные времена он принял в сердце свое страшный удар, не допустив, чтобы Разрушитель коснулся своим зловонным дыханьем кого-нибудь из нас…

— Сзывай же поскорее своих сородичей, красавица! — останавливаясь, сказал он. — Я желаю тебя, и потому поторопись! Мое терпение не бесконечно, Сепедет! Помни!

Бегая по деревне, я видела скользящего меж Ростау и миром смертных Инпу, который помогал мне морочить жителей деревни, дабы они «узнавали» во мне свою соседку. Это не было трудно, однако мне хотелось поскорее поймать Сетха на слове.

Угрюмые, многие — только что вернувшиеся из мира сновидений, крестьяне собрались на площади. Староста поклонился моему брату и не посмел сесть в его присутствии, хотя и не знал в лицо правителя Та-Кемета. Сетх же возвышался в стороне от толпы, скрестив на груди руки и чуть расставив ноги. Я знала: так он выражает свое нетерпение и даже злится. Но внешне он был спокоен. И я повела свою речь:

— Староста Менх и вы, мои соседи, знаете мою печальную историю, но я хочу, чтобы ее узнал и приезжий вельможа, который милостиво… — мы переглянулись с Сетхом, — милостиво соблаговолил принять участие в моей судьбе. Я была женою пастуха и рано овдовела, но от него мне остался сын, моя единственная опора. Сын мой получил в наследство от мужа моего скот и дом. Но из чужих стран приехал мой брат, узнавший о смерти моего супруга. Он сказал мальчику: «Этот скот принадлежит мне. Я выгоню вас с сестрой из дома, который также принадлежит мне, а если ты будешь прекословить, я побью тебя». И я хочу, о прекрасный воин, чтобы ты выступил защитником мне и моему сыну.

Сетх рассмеялся и развел руками:

— И из-за такой чепухи ты разбудила всю деревню и заставила меня ждать?! Неужели соседи твои никак не могут рассудить очевидное? Гоните в шею этого брата из чужих стран, ибо о чем может быть речь, когда наследник, сын хозяина имущества, налицо?!

И тут пришла моя очередь смеяться:

— Люди! Вы все слышали слово, сказанное Сетхом!

Брат вздрогнул, люди пали ниц, а Инпу, стоявший на другой стороне площади со свитком папируса и палочкой для письма в руках, кивнул нам, отступая затем в Ростау. Я сбросила морок и последовала за ним.

Сетх нагнал меня, схватил за локоть. В его сумеречных глазах светился гнев пополам с восхищением:

— Ты пошла на лжесвидетельство, сестренка!

— А ты подкупаешь убийц! Но вот только что пред лицом семидесяти восьми смертных ты осудил сам себя!

Он обнял меня, все еще не в силах совладать с действием зелья Инпу, а быть может, памятуя также свою былую любовь ко мне:

— Нетеру не примут к сведению этот обман!

Я смотрела в его глаза.

— Мне достаточно того, что ты молвил правду… — прошептала я, принимая поцелуй врага.

— Прости, Исет. Но это все пустые игры. Ты зря старалась.

— Возможно, ты прав, брат.

— Я люблю тебя, ученица Ра. Я по-прежнему безумно люблю тебя, но мы все делаем неправильно. Как всегда, неправильно. Это дом без окон и дверей, это мастаба, и мы мечемся в поисках выхода…

— Все сказано, Сетх! Все сказано!

— Я согласен. Наступили другие времена: слова бессильны — надо действовать. Надо распутывать узел.

Я видела слезы в его чудесных глазах, я прижала его голову к своей груди и, успокаивая, как в детстве, погладила по длинным темно-русым волосам.

— Помнишь, ты был мал, хотел доказать нам с сестрой свое превосходство, и ушел на болота, в одиночестве, рассчитывая добыть для меня много гусей…Небтет любила тебя уже тогда, вы были предназначены друг другу, как и мы с Усиром, но ты не хотел смириться с этим и считал судьбу великой несправедливостью… Ты стрелял из лука, пока не закончились стрелы, а затем вместо того чтобы спустить за добычей свору, отправился сам.

— Обычная жадность и азарт… — улыбнувшись, тихо сказал брат, покоясь у меня на груди.

— Ты говорил, что хотел вернуть стрелы и пострелять еще, а собаки могли переломать их, пока тащили бы гусей через заросли…

— А теперь говорю, что это была жадность, — упрямо повторил он.

Я усмехнулась. Сетх таков, каков есть. Зачем спорить с ним? Но я прекрасно знала, что не жаден мой братишка — ни сейчас, ни в те незапамятные времена…

— Как и следовало ожидать, ты провалился в болото, и оно стало стремительно поглощать тебя. Ты еще не был способен управлять силами природы, ты испугался и растерялся…

— Уж испугался так испугался. Хорошо, что моя одежда и так была мокрой, иначе такого стыда я не пережил бы вовеки… — фыркнул Сетх.

— Да ты ведь все помнишь!

— Говори, Исет, любимая, говори! — прошептал он и погладил меня по руке.

— Усир ощутил твою боль и ужас. Ты снова повредил ту самую ногу… Усир отыскал тебя, вытащил из трясины и долго, как я сейчас, сидел с тобой на берегу.

— Я сказал ему, что хотел бы стать им, а он засмеялся. И я подумал, что он насмехается, и злоба проникла в мое сердце. Потом… потом я вырос и смирился пред неизбежным. Небтет была довольно сильно похожа на тебя, а с возрастом вы стали почти одинаковы, если не считать цвета волос…Я простил Усиру тебя, но я не смог простить ему Небтет.

— Пойми и ее: каждый восход Ра видеть, что ты думаешь обо мне, сознавать в минуты любви, что ты воображаешь на ее месте другую, проснувшись среди ночи, слышать имя родной сестры…

— Так родился Инпу… — проворчал Сетх. — Дитя ревности, зависти и непонимания… Я не мог простить Усиру также и Инпу…Я мог бы уничтожить его еще до рождения, но… Но с тех пор я всего лишь разделил наши покои с Небтет, с тех пор наши Ка не единое целое, с тех пор она жена мне лишь в соответствии с некогда совершенным ритуалом. Я не касался Небтет с той секунды, когда узнал о ее измене…

— Как ты понял, что Инпу — не твой сын?

— Сестренка! Быть может, Разрушитель и сжег мои Ка и Ба, но я чувствовал в ней сына Усира и Ал-Демифа задолго до рождения Хентиаменти. Зачем мне какие-то слова? Может быть, ты помнишь, что я всегда узнавал о приходе Коорэ прежде, чем он являл себя в твоем чреве…

— Да, в этом ты силен… — вздохнула я.

Видимо, поэтому у брата не было прямых наследников: он не желал появления своих детей от кого бы то ни было и сжигал их огнем разрушения прежде, чем они начинали жить. А тот, кого он жаждал, был невозможен…

— Тогда, после происшествия на болоте, ты пришел ко мне, и мы всю ночь говорили с тобой…

— Я буду помнить об этом даже после гибели времен, Исет…

И тут его тело напряглось. Я ощутила холод умершей плоти на своей груди и невольно оттолкнула брата. На меня смотрели черные глаза Разрушителя, и яростный женский голос прохрипел, владея устами Сетха:

— Я уничтожу вас всех!

Но тут же рядом возник Хентиаменти, дернул меня за руку:

— Если достанешь! — бросил он отчиму и добавил: — Идем отсюда, мать!

Мы предстали перед Нетеру. Помятый вид был у судей, и Хентиаменти, покосившись на меня, едва сдержал улыбку.

— Исет проникла на остров обманом! — вещал Сетх, сверкая черными глазами. — Она подкупила перевозчика Анти! Стража, доставьте сюда нарушившего тайну слова!

Ра лениво потянулся на своем троне. Хор отвернулся: слишком жалок был вид у приведенного для наказания Анти, а сын мой был излишне великодушен, чтобы наблюдать такое. Наверное, в чем-то и правы Нетеру, не торопящиеся отдавать ему власть…

— В чем дело, Анти?! — с невинным видом вопросил Тот, задумавший всю эту интригу.

— Старуха, всего лишь дряхлая старуха просила меня перевезти ее через реку на остров! — перевозчик ползал в пыли, не в силах снять с пальца сверкающее свидетельство подкупа, ибо рак в согласии с моим заклятьем впился клешнею в его перст и сжал так, что посинела кожа.

— Да я в жизнь не поверю, что твое черствое сердце дрогнуло при виде нищенки! — ухмыльнулся Сетх, пройдя по сцене пред судилищем и усаживаясь на трон по правую руку от Ра. — Что посулила тебе грязная беднячка? Полагаю, уж не любовные утехи? Или ты тоже испробовал из кувшина вчерашнего виночерпия, а, Анти? — и, поддев таким образом остальных Нетеру, брат расхохотался в одиночестве.

Хор и Хентиаменти благоразумно удержались, хотя в глазах последнего я узрела искорки смеха. Судьи мрачно заерзали на своих местах, и многим пришлось положить на колени себе совершенно ненужные свитки, делая вид, что старательно изучают письмена.

— Говори, старый развратник! — припугнул Сетх, делая большие глаза и откровенно веселясь, но перевозчик устрашился не на шутку.

— О Извечные! — пробормотал Пта, подле которого мы стояли, и опустил чело на руку. — Как мне надоела эта семейка!

— Она даровала мне в качестве платы за перевозку вот это кольцо! — Анти вытянул перед собой трясущуюся руку с сизым распухшим пальцем и, следуя условиям заклятья, рак возвратился в свое истинное обличье, упал в песок и завозился в нем.

Я тут же отправила услужившее мне существо в реку.

— Какое кольцо? — забавлялся Сетх, отлично разглядев мои ухищрения и не моргнув притом оком. — Да ты просто предатель, Анти! Предлагаю растянуть его на досках и высечь палками по пяткам, чтобы неповадно было другим творить ослушание приказам Нетеру и следовать алчности своей! Злато затмевает разум, так, Анти? Потому сейчас ты увидишь много золотых искр!

И, пока секли жадного Анти, Сетх обратился к судьям:

— Так решится наконец этот спор, великие Нетеру? Или же мы с Хором кончим свои дни в Ростау, а Та-Кемет погрязнет в войне, которую затеяли без нас эти смертные лысые павианы? Что скажешь, враг мой Хор? Твое слово, племянник!

Сетх обратил свой взор на моего младшего сына.

Хор благоразумно промолчал. Было ни к чему подтверждать слова лиходея-Сетха.

Ра поймал овода и теперь слушал, как тот, обгорая, жужжит в его раскаленном кулаке. Сморщенное лицо моего отца озаряла младенческая улыбка.

Пта поджал губы, откинулся на троне и, постукивая палочкой по развернутому папирусу, поглядел в небо.

— Нет, вы, конечно, можете отдать корону Атеф этому юнцу и его коварной матери, не гнушающейся лжесвидетельством и обманом, — продолжал брат. — Но только, боюсь, это не пойдет на пользу ни стране Та-Кемет, ни самому Хору. Ибо власть портит человека.

— Портит, портит! — поддакнул избитый Анти, уползая с судилища. — Тебя вот, правитель, испортила… Лучше б ты меня убил, чем теперь придется просить Инпу запихивать мне обратно отбитые кишки…

— Ты еще здесь? — изумленно заметил Сетх, приподнимая брови.

— Как мне надоела эта семейка! — снова простонал Пта, не открывая глаз. На сей раз — почти в полный голос.

Другие Нетеру были с ним согласны. По крайней мере, каждый был согласен в душе.

— Я предлагаю отдать корону Усира Атеф и белую корону Верхнего Египта Хеджет прямому наследнику Усира, Хору, в связи с последним принятым законом о наследовании, подписанном даже заинтересованными в его непринятии участниками! — витиевато провозгласил невозмутимый Тот, который стоял по левую руку от Ра.

Сетх метнул в него взгляд, полный ненависти.

Ра отряхнул руку от пепла сгоревшего насекомого и, поправив сверкающую корону, поднялся:

— Что ж… если забыть о том, как вы всем нам надоели — вы, превратившие строгий суд в уличный спектакль, а судей Нетеру — в глиняных идолов на льняных веревочках… то… я предлагаю отдать Атеф, а также белую корону Верхнего Египта Хеджет уже показавшему себя великим воином Сетху и разойтись полюбовно. Если же нет… Завтра начнется противостояние Сетх-Эм-Ухэ-Нечер-Эм-Дуаит, Себы-Джа, Хор-Джесера, Себы-Реси-Эн-Пет и Себы-Уэфти-Джа-Пет. Вот пусть тогда претенденты на картуш правителя и покажут себя в состязании. Это мое последнее слово на сегодня!

Старик-отец поднялся и, задернувшись покрывалом, ушел под свой навес. На небе сгустились тучи.

И, проходя мимо сына моего, Хора, Сетх внезапно скрылся за своим излюбленным мороком, отражавшим его истинную сущность, взревел, копнул землю раздвоенным копытом, мотнул остророгой головой, будто желая поддеть противника на рога.

Но и Хор не растерялся, а отрубил его переднюю ногу и бросил ее на середину разверзшегося звездами неба.

Сетх вернулся в свой облик, усмехнулся и отер кровь царапины на плече.

— Красиво, — сказал он, поглядев вверх, на рассыпавшуюся серебряными звездами Бычью Ногу — Месхетиу. — Ты приглядывай за нею, сестрица. Чтобы не утащили. Не думаю, что Анти один в своем роде.

И, раскланявшись с нами, Сетх запахнулся в свой походный плащ, дабы в следующую секунду покинуть судилище.

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. СПУСТЯ ДВА ГОДА ПОСЛЕ ПРИБЫТИЯ. ЮГ РЭЙСАТРУ

Ал проснулся посреди душной тропической ночи. Сон о будущем или сон о прошлом снился ему сейчас? Молодой ори не знал этого. Ах, если бы в воле Учителя, Паскома, было вернуть Алу память о собственном «куарт»! Им не пришлось бы ежедневно выживать в непривычных и жестоких условиях дикого континента: эмигранты жили бы здесь в свое удовольствие, наслаждаясь каждой минутой. Так же, как древний Паском, который мог себе позволить уподобиться дитю либо зверю. И он, и волк Натаути чувствовали себя в Кула-Ори как на родине.

Растянувшийся на кровати со стороны Танрэй, пушистый Нат поднял морду и оглянулся через плечо с немым вопросом в умных глазах: «Что не спится тебе, хозяин?»

Рука спящей жены утопала в седой шерсти волка, его бок она использовала вместо подушки, лицо Танрэй закрывали густые золотистые волосы, смешиваясь с серебряным мехом зверя, а нежная спина блестела от испарины.

Нат широко зевнул, небрежно лизнул руку хозяйки и снова уронил голову, ленясь делать хоть одно ненужное движение в такой жаре. «Как он, родившийся у полярного круга, созданный Природой для суровых условий вечной зимы, безропотно терпит на себе горячее тело Танрэй?» — всегда удивлялся молодой человек, наблюдая их дружбу, окрепшую после переезда на Рэйсатру. Волк тенью следовал за женщиной, и Ал был спокоен, зная, что Нат никому не позволит даже замыслить дурное на свою хозяйку. Раньше, на Оритане, когда не было нужды в непрерывной охране, Ал не замечал привязанности пса к жене: эти двое скорее не обращали друг на друга внимания. Теперь же Нат позволял себе бесцеремонно забираться в их постель, и Танрэй отвергала все попытки мужа призвать волка к порядку.

Она что-то забормотала, но Ал не смог расслышать, что именно. Танрэй, равно как и все переселенцы, сильно уставала в течение дня, но в ней жила несгибаемая воля. Только вчера Тессетен насмешливо признался другу, что проиграл в споре. Ал с трудом вспомнил, о каком споре идет речь, и когда вспомнил, мысли его вернулись к событиям двухлетней давности…

* * *

…Утомленный долгим путешествием, на четвертые сутки плавания Тессетен собрал немного оправившихся от морской болезни соплеменников и просто стал читать им книги, которые выпросил у Танрэй.

Читал все подряд, чередуясь с Алом. И так ловко это у них получалось, что ори приободрились и, казалось, само время перестало тянуться в бесконечном ожидании прибытия.

— Кстати, мы пересекаем экватор, — предупредил Ал, перебивая друга.

Все пассажиры уже давно расхаживали по палубе и каютам «Сэхо» в легких одеждах, а днем старались не появляться на обжигающем солнце. Объявление Ала означало одно: они уже очень близки к цели своих странствий.

Сетен поднял голову, но лицо его по-прежнему скрывалось в тени спадавших на глаза волос. Он хотел захлопнуть книгу, но созидатель Кронрэй запротестовал:

— Нет-нет, Тессетен! Дочитайте! Велика важность — экватор!

— Ну, я бы на вашем месте посмотрел… — задумчиво пожал плечами бывший экономист.

— Продолжай-продолжай, — кивнул ему Паском. — Это лучшая легенда нашего народа, которую я когда-либо знал…

И кулаптр посмотрел на Ала и его жену, которая сидела рядом с Сетеном, сложив руки на столе и опираясь на них подбородком. Танрэй с лукавой улыбкой подвинула книгу к Тессетену и снова прилегла, готовая слушать дальше.

— Как пожелаете… М-м-м… на чем я остановился?.. — Сетен пробежался глазами по тексту.

— «Имя твое»… — подсказала женщина.

— Угу. «Имя твое подобно свисту лезвия, рассекающего плоть», — сказала она. Он взглянул на корону, венчавшую голову ее, и ответил: «Вот убийца, стократ опаснее любого злодея!» И ответила царица: «Не обманывай себя, Тассатио! Это оправдание достойно лишь юнца, не умеющего отвечать за поступки свои! Ты когда-то служил храму, но жажда власти затмила твои очи. Ты стал преступником пред лицом моего мужа. Но теперь ты убил и его. Не смей говорить, что из любви ко мне! Я не смогу спасти тебя, и завтра состоится суд. Ты желал этой короны, но получишь ты другую!» Тассатио остался один в темнице, зная, что не забыть ему той ночи. И отныне дни его будут сокращаться, а число их, отделяющих от него благословенную ночь — увеличиваться…

…Но суд состоялся лишь спустя восемь циклов спутника синей — чужой для Тассатио, ненавистной — планеты. Пройдя через пытки, через избиения в своей темнице, бывший священнослужитель не сломался. Его духом владела гордыня, но она же помогала ему встречать невзгоды с высоко поднятой головой, как бы ни страдало бренное тело.

И соотечественниками был вынесен такой приговор: «Ввиду того, что и приютившая наш народ планета может в будущем пострадать от того же, от чего погибла родная нам Ала, а мудрость великой цивилизации забудется потомками, повелеваем: пожертвовать одной из машин для перемещения в безвоздушном пространстве ради того, чтобы запечатлеть следы нашего пребывания в том и этом мире. Обвиняемый Тассатио будет приговорен к смертной казни, однако мы усложним приговор. Свою вину перед людьми он сможет искупить, воссоздав на погибшей Але какой-либо образ, способный натолкнуть потомков на верный путь в искании своих корней. Памятуя, что в прошлом обвиняемый был непревзойденным созидателем, что сила его сравнима с силой нескольких, приказываем: отправить на Алу приговоренного Тассатио и обязать его сотворить там имя нашего народа. Лишь в этом случае мы сочтем раскаяние правомочным и не предъявим обвинения к его соучастнице, а также в списках аллийцев наречем его самого новым, незапятнанным, именем».

И Тассатио был отправлен в путешествие, из которого не смог бы вернуться при всем желании. Из окна своей машины в черной глубине вселенной он видел красную звездочку — свою погибшую родину. И звалась она на языке праотцев Алой, что означало «Горящая». И не было для Тассатио участи желаннее, чем смерть на Але. Он знал, сколько глаз сейчас с завистью наблюдают за его полетом. Все они любили свой мир, но оказаться там было суждено лишь самому преступному из всех воров и убийц… Ведь он поднял руку на Правителя — и даже не раскаялся. Насмешка судьбы…

Он ничего не знал о своей «соучастнице», о царице Танэ-Ра. Возможно, ее уже не было в живых, а лживые судьи обманули его, дабы заставить служить в своих целях. Тассатио не собирался угождать им. Он много убивал после переселения на синюю планету. Его «куарт» не знал покоя. Тассатио хотел сорвать защитную «корону», едва оказавшись на лишенной атмосферы Але. Но не сделал этого. Машина опустилась на поверхность погибшей планеты в том месте, где прежде жил и он, и Танэ-Ра. Это был их Город, уничтоженный, разоренный, залитый лавой вулканов, возникших после удара блуждающей звезды. И «куарт» напомнил Тассатио о себе, хлынув обжигающими слезами из его глаз. Справившись со своей болью, бывший священнослужитель в течение многих дней, покуда хватало воздуха, творил из камня лик той, которую он любил всегда и которая никогда не принадлежала ему всецело. Он знал, что судьи разгневаются на него за нарушение уговора и не выполнят той части постановления, которая касалась списка коренных аллийцев. Он знал, что сотворенное «имя» будет расценено ими как вызов. Но Тассатио делал то, что велел делать его «куарт». Обреченному было плевать на сородичей, и он давал им это понять ежесекундно.

А когда каменное изваяние было готово и воздух в защитном одеянии заканчивался, Тассатио выточил на щеке статуи единственную слезу, которая катилась из ее глаза. И Танэ-Ра стала ликом погибшей Алы. Приговоренный к смерти, Тассатио в гордыне своей не желал доставить удовольствие судьям, созерцающим его кончину. Он не хотел корчиться в длительной агонии. Посмотрев последний раз на лицо своей любимой, он сорвал «корону».

Судьи, как и вся страна переселенцев, увидели, что приговоренный испустил дух, несколько раз схватив ртом разряженный воздух мертвой планеты и скорчившись на земле, засыпанной рыжим прахом и пылью, обожженной вулканами. И все аллийцы встали, склонив головы пред мужеством Тассатио, а в огромных зеркалах отражалось каменное лицо прекрасной Танэ-Ра и живое лицо смертной женщины, видевшей гибель того, кого она теперь не в силах будет позабыть вовеки…

Судьи сдержали слово: родившийся спустя полтора цикла Селенио сын царицы Танэ-Ра был наречен именем Алэ, что означает «Горящий». Имя же преступного жреца Тассатио стерлось в веках, и помнит его лишь эта легенда…

— Мать читала нам с Фирэ эту легенду. В детстве, — сказал Дрэян, когда Сетен умолк.

В каюту заглянул молодой матрос:

— Господа, капитан велел оповестить вас, что через три часа мы подойдем к южной оконечности полуострова.

Поднявшийся со своего места Сетен оглянулся и, подмигнув Алу, тихонько запел:

Ал засмеялся, а затем подхватил слова задорной детской песенки:

Он обнял друга за плечи, с другой стороны Тессетена обвила рукою за пояс хрупкая Танрэй. Подпевать начал и Паском. Матрос вначале с растерянностью, а потом — расплываясь в улыбке, глядел на беззаботно веселящихся пассажиров. Из хора выделялись звучные голоса Сетена и Ала — высокий тенор и певучий баритон. Танрэй баловалась и не слишком-то старалась петь:

Матрос ощутил прикосновение чего-то холодного и мокрого к своей руке. Волк высокого ори слегка толкнул юношу носом, интересуясь тем, что же происходит в каюте. Матрос уважительно подвинулся.

— Нат, иди к нам! — позвал Тессетен, однако своевольный пес не подчинился, встряхнул острым ухом и лег в дверях, под ногами у матроса, выпустив от жары длинный розовый язык.

— Танрэй! — Ал слегка ущипнул жену за бок; взвизгнув от щекотки, она шлепнула его по руке за спиной Сетена.

Остальные примолкли. Танрэй пришлось продолжать одной:

Тессетен прихватил пальцами кончик ее чуть вздернутого носа. Танрэй, шутливо нахмурившись, непокорно освободилась, и они дуэтом допели:

— Ал! Теперь ты! — потребовал смеющийся Паском, указывая пальцем на своего ученика.

Тут не выдержал даже матрос и вместе со всеми подхватил последнюю фразу песенки:

Нат с юмором покосился на него.

— А теперь, господа, собираться, собираться! — воскликнул Ал, поднимая руку.

* * *

«Сэхо» держал курс вдоль берега полуострова Экоэро — «Больших Болот». Танрэй не отходила от левого борта верхнего яруса палубы, восхищенно созерцая невиданную зелень лесов на такой близкой и уже совсем доступной суше. Однажды ей почудилась на берегу какая-то зверюшка, но покуда женщина бегала за увеличительной трубой, тварь, если она там и была, скрылась.

— Мне здесь нравится! — сообщила Танрэй возникшему подле нее Сетену. — Я думала, что здесь хуже…

Экономист облокотился на перила. Чем ближе они подходили к месту предполагаемой высадки, тем сильнее менялся друг Ала. Менялся не в лучшую сторону. Он уже успел съязвить в разговоре с созидателем Кронрэем, который по своему обыкновению с утра пораньше уже находился под легким хмельком; не преминул поддеть тримагестра Солондана и даже нелестно прокомментировать одно из распоряжений кулаптра Паскома, касающееся выгрузки оборудования.

— Не иначе как за время пути, сестренка, ты успела вычеркнуть из памяти былое? — едко подметил он.

Танрэй помрачнела. Как он смеет так думать и говорить? Мыслимо ли забыть Оритан?

Тессетен опустил голову и поглядел вниз, на воду. Тень «Сэхо» скользила по дну, видимому сквозь кристально-чистую воду.

— Я давно заметила у тебя этот браслет… — Танрэй сердилась недолго: она вообще не умела обижаться на людей. Водя пальцем по отчеканенному в бронзе орнаменту широкого браслета, молодая женщина удивлялась: украшение было одновременно и грубым, и привлекательным. — Это в стиле той культуры, где отныне нам придется жить, верно?

Сетен не ответил.

— Я могу сделать так, чтобы ты наконец перестал думать о дурном? — спросила она, ощущая, что он закрывается от нее все сильнее и сильнее.

— Тебе придется меняться, сестренка, — почти невпопад ответил он. — Знаешь ли, сердечки из солнышка неуместны там, где нужно убивать, чтоб не сдохнуть.

И, откинув от лица волну русых с проседью волос, Сетен заставил Танрэй содрогнуться от взгляда своих серо-голубых жутковатых глаз. Она поневоле отшатнулась и, заметив это, экономист удовлетворенно ухмыльнулся.

— А браслет подарен мне женой. Лучше иди и помоги Алу собраться.

…Вдалеке высились огромные горы. «Сэхо» входил в небольшую бухту. Здесь полуостров Экоэро сливался с материком Рэйсатру.

Трудно было назвать эту бухту портом, и все же кое-что разведывательная миссия, возглавленная в свое время Сетеном и Ормоной, уже успела создать в этих краях. Слабое подобие маяка высилось посреди каменной гряды, странное маленькое здание и причал обступали высокие густолиственные деревья.

Корабль смог подойти вплотную к берегу: место для порта избрали удачно.

Их ждали. Под огромными деревьями, оплетенными канатами (лишь рассмотрев их поближе, Танрэй поняла, что это не канаты, а живые растения) стояло несколько грузовых машин.

Из одной вышла Ормона. Танрэй почувствовала ее чуть раньше, чем увидела.

Жена Сетена сильно изменилась с тех пор, как они виделись в последний раз. Не постарела, нет. И нисколько не подурнела. Но черные глаза ее зияли пустотой, а губы кривила презрительная усмешка. Может быть, она стала даже красивее прежнего, однако вызывала опаску та красота…

Помогающий разгружать корабль Дрэян уставился на нее, позабыв о законах приличия. Ормона же не обратила на него никакого внимания, высматривая на борту своего супруга. Вокруг нее суетилось несколько темнокожих полуобнаженных мужчин.

— А-а-а! Родная моя! — воскликнул Сетен, который наконец-то объявился на палубе, и направился к сходням. — Давно ждете нас?

Танрэй исподтишка взглянула на них.

Ормона молча, но пылко обняла мужа, впилась губами в его губы, а потом, после длительного поцелуя — Танрэй и Ал с помощниками успели догрузить и отправить машину — взяла Сетена за руку, пытаясь увлечь за собой.

— Подожди, Ормона.

От Танрэй не ускользнуло, как вспыхнули раздражением глаза Ормоны после этих его слов. Распаленная нескромным поцелуем (она никогда не считалась с этикетом ори), Ормона сжала губы в ниточку. Сетен взбежал на корабль, и ее вниманием завладел Ал.

— Да не иссякнет солнце в твоем сердце, Ормона! — воскликнул он, отводя со лба черные, как и у нее, волосы.

— Да будет «куарт» наш един… — медленно проговорила женщина, упирая на слово «един».

Они едва успели обняться, как из-за борта нижнего яруса палубы выглянул Тессетен и воскликнул:

— Да, господа ученые, вы расстарались… Всю лабораторию вывезли, или осталось что?

И действительно: машин уже не хватало, а матросы и пассажиры все еще спускали на берег ящики с поклажей.

Танрэй невольно подалась к Алу и Ормоне, отвлекла мужа каким-то пустяковым вопросом, получив за это насмешливый взгляд холодной красавицы-ори.

Из зарослей выбежал Нат, который по прибытии незаметно улизнул с корабля и успел, наверное, изучить уже все окрестности.

— Атме! Атме! — Танрэй ощутила, что кто-то легко дергает ее за рукав платья, и обернулась.

Один из дикарей Ормоны, подобострастно улыбаясь, указывал на поклажу, поднятую женой Ала.

Она непонимающе подняла брови, и тогда Ормона сквозь зубы процедила:

— Обезьяна хочет помочь тебе нести тяжесть…

— Почему он зовет меня «душенькой»?

— Это немногое, что способен уместить их примитивный мозг и выговорить неповоротливый язык. «Душа» — это для них слишком сложно. Так уж повелось, что они называют нас, белокожих, на современном ори — «душенькой». Я нахожу это забавным.

— Интересно, интересно! — задумчиво проговорила Танрэй.

На древнеорийском слово «душа» звучало возвышенно и в то же время сложно — атмереро. Пропеть такое без своего страшного акцента аборигены не могли. И жене Ала это казалось интересным именно с профессиональной точки зрения, ведь в скором будущем ей придется столкнуться с проблемой коммуникации.

— Что тебе интересно? — рассмеялась Ормона и не без вызова взглянула на соотечественницу. — То, что я нахожу это забавным, или нечто другое?

— Нечто другое, — улыбнулась Танрэй, тогда как Ал, проверив крепления на ящиках, которые они были вынуждены погрузить на повозки, запряженные волами, разрешил возницам трогаться в путь.

— Абсмрхын крранчххи пакхреч рыррчкхан гу! — тут же проревели рядом с ухом Танрэй, и женщина отшатнулась, придя в ужас.

Еще один дикарь.

— Не пугайся, сестричка! — Тессетен в сопровождении кулаптра Паскома подошел к ним. — Этого красавца зовут Ишвар, и он, сдается мне, приветствует тебя… Абсмархын, абсмархын! — экономист похлопал парня по щеке и отправился вслед за повозкой.

— Ну и язык! — пробормотал впечатленный Ал, беря напуганную жену за руку.

Нат встал между нею и дикарем — худым, с грязно-серой кожей, большеглазым, улыбчивым. Улыбка не была присуща культуре этого племени, ей Ишвар наверняка научился у приезжих, и оттого она выглядела на его лице неестественно, даже устрашающе, словно оскал разъяренного зверя.

— Тебе, Ал, как минимум, придется теперь оставить свои аристократичные замашки… — сказала Ормона и, когда муж попытался взять ее под локоть, отодвинулась, складывая руки на груди. — Твоей жене я боюсь давать советы: она склонна реагировать на них чересчур болезненно…

— А как насчет… — начала было Танрэй, но тут же потеряла мысль, ибо ее перебил Паском, всмотревшийся в Ишвара, который только что поприветствовал златовласую гостью:

— Хочу вновь представить вам, господа ори и все прочие: Ишвар — это новое воплощение «куарт» северянина Эт-Эмбизэ, более известного на Оритане как Атембизе. Думаю, Кронрэй, вам будет небезынтересно пообщаться с вероятностным коллегой: Коорэалатана, из которой мы отбыли на прошлой неделе, выстроена под его руководством полторы тысячи лет тому назад.

Ничего не понимая, дикарь улыбался, чувствуя на себе пристальное внимание пришлых белых людей.

Тессетен круто развернулся:

— Атембизе погиб в том катаклизме?

— Да, мальчик мой. Пытаясь спасти тебя…

— Ала!

— И тебя… — Паском тонко улыбнулся и подхватил тяжелую упаковку. — Ал! Решай: мы ждем или идем навстречу возвращающимся машинам?

— Ну конечно идем, кулаптр! Зачем терять драгоценное время?!

А Танрэй поняла: если Ишвар был прежде Атембизе, то ей нужно постараться пробудить в нем память. Это сложно, ведь и она мало что помнит с тех времен, однако дикарь помнит еще меньше. По крайней мере, одного из будущих учеников она для себя определила…

— Ал, — шепнула Танрэй, взгромождая на себя поклажу почти наравне с мужчинами. — Это правда — про Ишвара?

Ал беззаботно передернул плечами:

— Откуда мне знать, солнышко? Я не помню! Но если это сказал кулаптр, то так оно и есть.

Они брели в гору, и вскоре им стало не до разговоров…

…Так начиналась история города Кула-Ори, Исцеленной (или Воссозданной, Регенерированной) Колыбели. Танрэй, разумеется, могла бы предложить более поэтичное название для этого местечка, но дать имя «Кула-Ори» новому городу хотели Сетен и Ормона, его первые строители и поселенцы. Они имели на это полное право. Тем более что для коренных жителей материка название «Кула-Ори» было не более чем бессмысленным набором певучих звуков…

…Так начиналась новая жизнь эмигрантов Оритана, и никто не знал, какая судьба ожидает каждого из них в дальнейшем…

* * *

Со времени отъезда брата прошло уже два года. Фирэ повзрослел. Словно только этого и дожидаясь, на Оритане вспыхнула война с северянами.

Северная Аринора была островом, несравнимо меньшим по размеру, чем Оритан. Кроме того, основную часть ее территории занимали огромные, покрытые после Сдвига нетающим льдом, горы, где жить было невозможно. И потому столица, Аст-Гару, с окружающими провинциями теснилась на равнине. От южного Эйсетти она отличалась круговой застройкой и менее продуманной созидателями планировкой, и все же это был второй по красоте город планеты.

Малочисленные северяне оказались народом куда более агрессивным, чем ори. Как и любой небольшой народ, о котором когда-либо знала история этих великих государств, как любой мелкий зверек, известный Природе, аринорцы были обуреваемы завышенными амбициями и вымышленными обидами на соседей. Их не устраивало, что ори обживают территории Северного полушария, которые северяне считали своими по праву, хотя и не торопились осваивать. Да и кроме этого существовало предостаточно причин для взаимной ненависти. Назвать оританянина двойным именем было оскорблением ничуть не меньшим, чем начертать имя аринорца слитно. А цвет волос, кожи и глаз! А произношение! Даже датировка времени у двух народов не совпадала вот уже двести с лишним лет: ори по старинке считали зимой сезон, когда на их материк опускалась тьма; Аринора же в это время купалась в лучах не садящегося за горизонт солнца, и в своих календарях северяне обозначали этот же период как лето. Зачем считаться с южанами?! Они и так захватили власть над всем миром…

Но все это являлось только внешним раздражителем, хотя ему поддавалось основное население обеих держав — так называемая «средняя прослойка».

Важным, глубинным было другое. И по сути оказывалось, что огромный Оритан, который, на первый взгляд, испытывал несправедливые нападки северных братьев, на самом деле виновен в обострении политической обстановки ничуть не меньше. Пятьсот лет назад двум духократическим цивилизациям Земли не было дела до залежей полезных ископаемых и прочих материальных ценностей этой планеты. Но после Сдвига и последовавшей за ним Деградации прошлое стало стремительно забываться. Условия жизни ужесточились. Люди принялись искать пути для поддержания прежнего комфорта. И лучше всего этому способствовал технократический путь развития.

Оритан изначально не обладал достаточным запасом полезных ресурсов. Перейдя к новому строю, ори обратили внимание на южную оконечность материков Олумэару и Осат. Однако этого оказалось недостаточно. Ведь проще идти по проторенной тропе, нежели искать новую. И Оритан стал засматриваться на территории Ариноры, богатой залежами медных, никелевых, молибденовых, хромовых, железных, цинковых, свинцовых и — самое главное — урановых руд. На Ариноре была нефть, был природный газ, запасы тория, бериллия, мрамора.

Да, за пятьсот лет изменилось многое. Техническое развитие происходило стремительно, скачками, пугающе. Но до последнего времени люди еще не опускались до войн. Случались локальные вспышки, но дипломаты обеих стран изыскивали возможность улаживать конфликты. Теперь же началась крупномасштабная война, и вестники, освещающие события оной, частенько путались в терминах — называть ее гражданской или межгосударственной. Ибо и то, и другое верно отражало суть, преткновение было только в воздействии на умы людей: если это гражданская война, то враг — представитель того же народа, что и ты. А это значит, что брат убивает брата. Если же войну назвать межгосударственной, отчего тогда враждующие стороны говорят на одном языке? Всемирная история, писанная ори и аринорцами, вещала о многих войнах между дикарями-аборигенами на необжитых (эмигрантами) территориях опасной планеты, и враждующие племена всегда принадлежали разным народам, у них различалась религия или строй. Южане и северяне и сами пережили немало войн, случавшихся после Большой Миграции, но это было в такие незапамятные времена, что никто не принимал эти сведения, более похожие на легенды, всерьез.

Сотни ори и аринорцев гибли в каждодневных стычках над нейтральными территориями, теперь же эти стычки происходили над прибрежными городами Южного Континента.

«Эстетствующие идиоты! — не раз говаривал отец Фирэ и Дрэяна, очень разочаровавшийся в земляках-политиках. — Лучше бы, Фирэ, я отправил тебя два года назад вместе с братом!»

Но Фирэ был парнем крепким и выносливым. Сломать его казалось чем-то невозможным. И в первый же год начала военного противостояния, только-только окончив обучаться базовым дисциплинам, юноша попал сначала в ополчение, а три месяца спустя — в действующую армию. Кроме спелеологии, Фирэ очень интересовала более нужная в новых обстоятельствах наука — кулаптрия. Ему легко давалось все, связанное с целительством, и молодой человек всерьез подумывал отправиться после окончания войны на естествознание. Спелеология подождет.

Война — лучшая школа. Фирэ служил помощником армейского кулаптра, участвовал в рейдах, защищал столицу. Многое произошло в жизни юноши, «куарт» которого был очень близок к Восхождению. Все оживало в его руках. Не раз доводилось ему возвращать к жизни даже врагов. Когда входишь в состояние для исцеления, среди множества ярких, радужных всполохов не видишь — ори перед тобою или аринорец. Все одинаковы. Встречались ему ори с гнилой оболочкой и умирающим коэразиоре, были и чудесные ребята-северяне. И Фирэ лишь утвердился в своем мнении: не все, что видит обычный глаз, совпадает с наблюдением кулаптра или его помощника. А начальником у юноши был сорокалетний кулаптр Диусоэро, человек не без причуд в мирное время, здесь ставший кем-то вроде сомнамбулы, ибо непрекращающийся поток раненых не позволял целителям смежить веки ни на четверть часа…

Но в день, когда юноше исполнилось семнадцать лет (а это был мрачный день: заканчивалась осень, на Оритан уже опустилась полярная ночь), их часть, расположенная в центре полуострова Рэйодэн, получила страшное сообщение: в прошлые сутки Эйсетти подвергся массированному нападению с воздуха. Северяне прорвали оборону на востоке, смели орэмашины защитников города и расстреляли много мирных жителей. Как выяснилось позже, сведения были смягчены. Расстрелом дело не ограничилось: аринорцы применяли взрывное оружие, уничтожавшее постройки и людей, укрывшихся там. Почти половина столицы ныне лежала в руинах…

Спустя неделю Фирэ, все это время не получавшему известий ни от родителей, ни от любимой девушки, Саэти, подписали увольнительную бумагу сроком на три дня, и юный помощник кулаптра тут же бросился в родной город.

Угрюмо, потирая под плащом руку, висевшую в повязке и нывшую тоскливой болью — осколок повредил сухожилие левого плеча — стоял Фирэ возле груды камней, некогда составлявших его дом. Спасательные работы велись уже без особых надежд отыскать кого-то живого. Специально обученные волки давно не подавали никаких знаков своим хозяевам, но неустанно сновали по развалинам.

— Они были там, когда это случилось… — пробормотал сосед, которого беда обошла стороной, но сделала свидетелем трагедии. — И те три семьи…

«И Саэти…» — подумалось юноше. Теперь он видел, как все это случилось. Ему не нужны были рассказы посторонних.

Вой, оглушительный грохот, вулканом расплескивавшийся огонь множественных взрывов и мгла, что пожирала белоснежный Город… Дым, крики боли, ужас… И пятьсот лет назад не было такого ужаса, а ведь тогда трескалась и крошилась сама земля.

Фирэ помнил. Фирэ понимал. И Фирэ не желал во все это верить. Ему хотелось одного: пошире открыть глаза, чтобы проснуться.

Саэти, Попутчица… Без нее Восхождение невозможно, а это означает, что нынешнее воплощение «куарт» самого Фирэ бессмысленно…

Он ушел в старый парк, забрался в облезлую заледенелую люльку аттракциона и долго, целенаправленно напивался. Не помогло. Забытье не приходило. Ему хотелось просто потерять сознание и замерзнуть в снегу.

И в какой-то момент он увидел беспризорного волка — черного, покрытого к зиме густой шерстью. Зверь стоял на горке, с которой прежде катались ребятишки-ори, поджарый, голодный, и желтыми глазами смотрел на человека. Люлька слегка покачивалась.

В остервенело замерзающий мозг Фирэ начал пробиваться теплый тоненький лучик иных мыслей. Юноша еще не понял, отчего становится легче на душе, отчего оттаивает сердце.

Волк развернулся и потрусил прочь, скрываясь за деревьями.

«Ведь у меня остался брат, остался Дрэян! А Саэти — Саэти вернется, она не может бросить меня. Она тоже все помнит, она вернется при первом же удобном случае! Нас будет разделять много лет, но разве это преграда для Попутчиков?»

Фирэ размахнулся здоровой рукою и что было сил швырнул недопитую флягу в карусель, где еще совсем недавно и целую вечность назад они с Саэти, малышами, катались и смеялись, беззаботные, счастливые…

Да! Выход есть! Когда закончится эта дикая война, он поедет к Дрэяну на Рэйсатру. Он будет искать подругу по всему свету, пока не найдет, он поможет ей вспомнить, если она забудет…

Парнишка поднялся, неловко, спрыгнул с аттракциона и, прихватив больную руку, пошатываясь, побрел куда глядят глаза.

* * *

— О чем раздумываешь? — Ормона привстала, забрала смолянисто-черные волосы в хвост на затылке, бросила короткий взгляд из-за смуглого плеча на лежащего юношу.

Дрэян смотрел в потолок — нелепый, плоский, четырехугольный. Он вспоминал дом.

— О брате, — честно ответил молодой командир гвардейцев Кула-Ори.

Уже не раз над их строящимся городом пролетали орэмашины северян-разведчиков. Однако расчет эмигрантов оказался правильным: прямоугольные здания не вызывали подозрений и, хотя жить в них было непривычно — казалось, эти углы вытягивают из тебя все силы — зато не висела над головой опасность внезапного нападения с воздуха. Дрэян знал, что обстановка в мире накалилась, что война идет и на Оритане, и в Ариноре.

— Ты что-нибудь знаешь о нем? — гибкое обнаженное тело Ормоны скользнуло в направлении окна.

— Нет. Надеюсь, он жив…

— Мог бы попросить узнать о нем Сетена, когда они с Паскомом собирались в Эйсетти…

— Я не горю желанием общаться с твоим мужем…

Она холодно рассмеялась:

— Я тоже!

Дрэян знал, почему она с такой легкостью решилась изменить Тессетену с ним, юнцом. Да, гвардеец был пылок, и один его взгляд выдавал его с головой. Он даже не пытался скрыть своих чувств к Ормоне, в которую влюбился с первого взгляда еще три года назад. Но благорасположенность к нему красавицы-ори была вызвана отнюдь не этим. Дрэян давно уже понял, что жена Тессетена трепещет при виде Ала и ненавидит его златовласую жену-северянку. Когда Ал оказывался поблизости, даже не слишком тонкому и ненаблюдательному военному было понятно: Ормона теряет голову. А Дрэян походил на Ала, разве только был чуть пониже ростом. Для Ормоны это решило все. Не в состоянии заполучить самого Ала, она уступила и обратила внимание на его без пяти минут двойника.

— Почему в вашем доме нет зеркал? — вопрос давно вертелся на языке, но прежде Дрэян не задавал его своей возлюбленной.

— Сложно догадаться? — Ормона бросила на него ироничный взгляд.

— Страхи твоего мужа? — засмеялся молодой человек.

Она отвернулась, чуть нахмурившись. Видимо, брачные узы, как застарелая болячка, давно тяготили эту непонятную женщину.

Дрэян вздохнул. Пожалуй, лучше уйти. Когда она такая, лучше находиться подальше от нее.

Но уходить ему не хотелось. Он пересел на край постели, обнял ее за плечи:

— Я люблю тебя…

Ормона тут же отдернулась: она не переносила, когда кто бы то ни было касался ее волос. И Дрэян догадывался, кому это простилось бы безоговорочно. Ненависть к Алу с каждым днем накапливалась в душе гвардейца. Незнакомое чувство. Прежде ни один оританянин или аринорец не знал, что такое вражда из-за соперничества. Мужчины и женщины всегда объединялись по той причине, что были Попутчиками. Ни о какой ревности не могло идти речи. Этот принцип продержался до войны, пока Объединенное Ведомство и духовные советники еще направляли людей и имели хоть какое-то влияние в обществе…

— Значит, постарайся организовать своих людей так, чтобы они не огорчали меня впредь. И прекратите стычки с моими обезьянами. Если, конечно, тебя интересует мое мнение обо всем этом…

Взгляд ее маслянисто-черных глаз сказал больше. Дрэян всегда боялся, что однажды она разорвет с ним отношения, а потому старался выполнять малейшую прихоть возлюбленной.

Он покорно кивнул. В детстве ему предрекли несчастную любовь, но Дрэян не верил в предсказания. Истинно знающие не занимаются досужим гаданием о судьбе. Посмотреть хотя бы на любого представителя Ведомства — да на того же Паскома, к примеру! Этот человек за свою непомерно долгую жизнь узнал уже, наверное, все. Но и после горячих уговоров он не скажет родителям, какое будущее ожидает их чадо. Дрэян знал несчастных, которые, наслушавшись предсказаний, старались пойти вопреки оракулам и в итоге, наоборот, приходили к роковой развязке.

— Но скажи, какой цели ты, Ормона, хочешь достичь? — спросил юноша и прилег возле, прижимаясь щекой к ее упругому бедру.

— Я хочу, чтобы через несколько лет в Кула-Ори была своя армия. Чтобы не слюнтяи входили в ее состав, не разнеженные слизняки, кои ныне грызутся из-за двух кусков льда, а истинная и непогрешимая армия! И чтобы никто не посмел претендовать на наши земли ни ныне, ни впредь!

Дрэяна передернуло. Он вскочил и оделся. Гвардеец уже не раз был свидетелем того, в какой манере общалась Ормона с верными ей разбойниками-дикарями. Она никогда не пользовалась языком аборигенов — он был поистине ужасен, можно было охрипнуть, попытавшись выговорить хотя бы одно слово на местном диалекте. Не пользовалась она и адаптолингвой, которую изобрела и проповедовала здесь Танрэй, жена Ала. Проповедовала небезуспешно: Ишвар-Атембизе и еще несколько его сородичей с недавних пор заговорили на языке, отдаленно похожем на современный ори.

Нет, Ормона действовала иначе. Звери в стае понимают лишь закон силы. Дикари принимали молодую, красивую и сильную женщину за вожака, за богиню. Она могла ударить, могла унизить, могла внушить страх. Если она и говорила, то говорила на родном языке, но пользовалась такой интонацией, что аборигены понимали ее и бросались исполнять любые приказы.

Сегодня Ормона была в ударе. В отличие от своих соплеменников-ори, жена Тессетена никогда не гнушалась верховой ездой, которой выучилась очень давно. Здесь водились животные, которых называли «гайна» — крупные, сильные, быстрые. Их лапы были защищены не когтями, а широким роговым слоем — копытами. На Оритане и в Северной Ариноре такие звери никогда не водились, а здесь их смогли приручить и заставить служить человеку. Вызывающе, великолепно смотрелась Ормона верхом на этих травоядных существах!

— Проклятые обезьяны! — прокричала она, галопом приближаясь к собравшимся ровным строем аборигенам, и те отвечали радостными, восторженными возгласами. — Покажите себя сегодня!

Дрэян едва держался на попоне, привязанной к спине гайны, и мечтал лишь об одном: не свалиться оттуда наземь.

Дикари стучали копьями по камням, а души их уже нацеливались на взгорье, покрытое влажным лесом, где всегда и происходило продуманное Ормоной действо.

— Кто поставит нам преграды, проклятые обезьяны?! — кричала она.

— Э-э-э! — ревела и бесновалась толпа.

— Кто посмеет перебежать нам дорогу?!

— Э-э-э!

— Так сокрушите любое препятствие! Вы — никто, пока сидите в своих вонючих хижинах!

Дрэян с облегчением остановил своего зверя и перевел дух. Гайна Ормоны рыла землю копытом и всхрапывала, тряся волосатой головой на изогнутой, тоже волосатой, шее.

— Дай мне своих ястребов, Дрэян! — сверкая очами, крикнула женщина, оборачиваясь к командиру гвардейцев. — Я прошу тебя в последний раз! Мне нужна ваша помощь! Я хочу сделать мужчин из твоих сопляков!

— Хорошо, Ормона, я отдам приказ. Но что они должны будут делать?

— Им все покажут, — усмехнулась она. — Им понравится. Настоящему ори не может не понравиться охота! Хей! — Ормона вскинула руку, вооруженную кнутом.

— Э-э-э! — последовал вопль тридцати дикарских глоток.

Вокруг нее клубился иссушающий смерч. Временами он отрывался от Ормоны и кружил меж темнокожих тел. И глаза дикарей разгорались бешеным огнем.

— Я ненавижу вас, отродья! Пойдите и сделайте, чтобы я увидела, что вы не зря жрете из моих рук!

Дрэян уже почти привык слышать подобные речи из ее уст. Он готов был на все, ничто не могло отпугнуть его, даже это, даже безобразная маска ярости, налипавшая на прекрасное лицо Ормоны в такие минуты, даже нарочитая грязь и грубость слов, коими она пользовалась в общении с верными ей дикарями. Странно: красавица ори тогда становилась похожей на своего безобразного мужа-северянина — настолько, насколько тот позволял посторонним разглядеть себя. Дрэян гадал: знает ли это косматое чудовище о занятиях своей супруги? Наверняка знает, недаром древняя пословица гласит о том, что един «куарт» у Попутчиков…

* * *

Экономист и кулаптр возвращались воздушным транспортом — на свой страх и риск. Но сейчас водный путь мог оказаться куда опаснее.

Сетен хмуро отмалчивался. С ними летело еще сто семьдесят переселенцев, потерявших свой кров в Эйсетти и других городах Оритана. Прежде в Кула-Ори не было детей, кроме дикарят. Теперь эмигранты уезжали целыми семьями.

Паском баловался с прилипчивой детворой (ребятишки любили старого кулаптра), а сам время от времени поглядывал на Тессетена.

— Что ты решил? — спросил он, почти заставив экономиста перевести на него взгляд.

— Что тут решать? О налетах станет известно и без нас, — Сетен кивнул на шумливых спутников и едва заметно поморщился. — А вот о распаде, — голос его понизился почти до шепота, — об ударах распада я предлагаю умолчать… Об этом от меня узнает только Ормона.

— Хорошо, я согласен, мальчик… Я с тобой полностью согласен, — и по стариковской привычке Паском принялся размышлять вслух, бормоча себе под нос: — Если удары оританян будут нанесены, аринорцы ответят, и тогда не выжить никому на планете. А до этих пор о планах Совета нашим в Кула-Ори знать не нужно…

Орэмашина резко снизилась. У Тессетена захватило дух, голова закружилась, а к горлу подступила тошнота. Кулаптр поднялся.

— Что это, господин Паском? — спросила молодая пассажирка, сидевшая перед ними.

— Воздушная яма, — суховато отозвался кулаптр и быстро взглянул на Сетена.

Экономист отбросил от лица свою гриву и последовал за учителем.

Орэмастер воздушного судна, Этанирэ, был учеником Зейтори. Несколько минут назад он обнаружил, что их преследуют две боевые орэмашины северян. Приборы показывали, что расстояние между ними быстро сокращается. Две синие молнии — цвет летающих кораблей аринорцев — приближались, и не стоило надеяться, что их маневр подразумевал мирные намерения.

Внизу синел океан, посадить орэмашину было невозможно.

Боевые машины догонят тяжелый пассажирский корабль через несколько секунд: они только что разлетелись в разные стороны, чтобы подойти к орэмашине южан справа и слева.

Этанирэ обнаружил, что чувствует лишь то, как колотится его сердце, и совсем не ощущает собственных рук. Еще немного — и северяне подойдут на расстояние верного выстрела. По одному удару от каждого будет достаточно, чтобы уничтожить корабль.

Не о ста семидесяти двух пассажирах думал сейчас Этанирэ. В голове его метались мысли о том, как спасти свою жизнь, с губ готовы были срываться страшные проклятья. Южанин почти не думал. Бесчувственные руки все делали сами…

Северяне дали залп. Орэмастер знал, на что идет, но все же воспользовался заготовленным на этот случай планом.

Тяжелый корабль ухнул вниз. Несколько мгновений невесомости, даже у привычного Этанирэ заложило уши. Он слышал, как в салоне закричали и заплакали напуганные дети.

Заряды аринорцев прошли мимо и, плавно снижаясь, наконец рухнули в океан.

В рубку орэмастера заглянули кулаптр и его ученик, Тессетен.

— Нападение? — спросил последний.

— Нападение, — ничего не выражающим голосом откликнулся Этанирэ, не отрывая взгляда от приборной панели.

— Откуда можно связаться с землей? — Сетен наклонился над разноцветными кристаллами, быстро прочитывая символы.

— Вот, — орэмастер указал на кристалл со знаком «тэо». — «Тэуру».

Боевые машины, судя по показаниям приборов, после внезапного «нырка» пассажирского корабля унеслись далеко вперед, и теперь, возвращаясь, готовились к фронтальному выстрелу.

Этанирэ ощутил на плече руку кулаптра. Отчего-то стало спокойнее.

Тем временем Тессетен вызвал Кула-Ори и приказал поднять в воздух боевые машины эмигрантов. Зейтори запросил координаты, и экономист передал ретранслятор Этанирэ.

Пассажирская орэмашина легла на левое крыло (Паском и Тессетен ухватились за стену) и взмыла вверх, снова спасшись от удара.

— За сколько они будут здесь? — сурово спросил Тессетен, отпуская переборку и складывая руки на груди.

— Через пять — семь минут. Уже вылетели. Четверо.

— Гм… ну-ну…

Он развернулся и отправился на свое место. Кулаптр последовал за ним, и оба вели себя так, словно ничего не происходит. Помочь Этанирэ как-либо еще они не могли. Оставалось лишь уповать на везение.

— Так что же это было? — спросила девушка-соседка.

— Что именно? — Тессетен слегка расширил глаза, и под их взглядом юная ори смутилась.

— Но ведь вы ходили узнавать, в чем дело? — пробормотала она.

Краем глаза Сетен видел, что кулаптр слегка улыбнулся.

— Кто вам сказал? — экономист повторно изобразил удивление, гадая, отстали аринорцы после второй неудачи или продолжают преследование. — У меня мочевой пузырь слабый, знаете ли… — он откинулся в кресле: — Кстати, а не угодно ли познакомиться? Меня зовут Тессетен. На Сетен я тоже не обижаюсь, особенно если это произнесете вы.

Девушка чувствовала, что мужчины что-то скрывают, но поняла: настаивать нельзя. Она представилась, но продолжать знакомство Сетен не торопился. В салонах стояла тишина, присмирели даже дети.

Кулаптр выглянул в узкое окошко. Корабль несся в клубящемся тумане, похожем на жидкое молоко…

…Орэмастера-северяне видели, как алая с белой полосой вдоль борта орэмашина влетела в облако. Со стороны материка ползли грозовые тучи: над Южным Рэйсатру бушевал ливень…

Туман сгущался, серел. Внутри корабля стало темно. Заморгали первые всполохи молний, и снова заплакали напуганные дети.

Этанирэ облегченно вздохнул: аринорцы отстали. Возможно, поняли, что южане запросили поддержку, возможно, просто не пожелали соваться в грозу.

Кристалл «тэо» вспыхнул ярко-алым. Это был вызов боевых машин из подкрепления.

— Они нас оставили.

Кула-орийцы развернулись и помчались вслед за пассажирским кораблем.

На плато в горах Виэлоро — Большая Сила — орэмашина села легко, несмотря даже на то, что здесь был сильный ураган и ливень.

Хорошо потрудилась за эти годы группа рабочих, возглавляемая конструктором и орэмастером Зейтори. Поблизости, в пещерах, были скрыты даже ангары, обнаружить которые не только с воздуха, но и с земли было почти невозможно. Именно оттуда и выпустили на помощь боевые машины южане-переселенцы.

Сетен поглядывал на сородичей. Куда спрятать такую ораву в ожидании хорошей погоды? Сидеть в неподвижном корабле очень жарко и душно… Все наперекосяк. Но упрекать судьбу несправедливо: только что они избежали смерти.

— Покатайся по плато, Этанирэ, — снова заглянув к орэмастеру, посоветовал Тессетен. — Иначе мы тут задохнемся, но прежде оглохнем от воплей наших милейших ребятишек…

— Слушаюсь, господин Тессетен.

— Оу! Ха-ха-ха! Без церемоний. Теперь нас всех породнила смерть, братишка! — и, подмигнув Этанирэ, экономист удалился.

Турбины снова взвыли, и корабль медленно двинулся по взлетной полосе.

Тучи, выпутываясь из скал, ползли в сторону Кула-Ори. Ливень перестал, и почти сразу выглянуло солнце.

Почти двести южан ступили на землю чужого континента.

— Мама! Сияние! — крикнул какой-то мальчишка.

Все взглянули в небо. Меж сизых туч висела семицветная арка. На Оритане уже много столетий не видели радуги.

— Это не сияние, — Паском положил ладонь на макушку мальчика. — Это — творение огня и воды, дитя солнца и дождя.

— Но вода гасит огонь! — любознательный малыш поднял голову и посмотрел на кулаптра. — А огонь иссушает воду!

— Да. Но, как видишь, иногда случается невозможное.

Сетен же шел в сторону базы. Радуга словно отступала перед ним, величественно обнимая лес.

И экономист увидел, как из-за дальних деревьев, осененных радугой, выскочил серый комок.

Огромными прыжками ему навстречу несся мокрый Натаути.

Старый волк преодолел путь в сотни тысяч ликов, и язык его едва не волочился теперь по земле. Огромный, ростом с Тессетена, пес поднялся на задние лапы, а передние положил экономисту на плечи. Человек и животное посмотрели друг другу в глаза. Сетен видел много одомашненных волков, но ни один из них не выдерживал человеческого взгляда. Нат был другим. Иногда Сетену казалось, что, лишенный речи, зверь говорит своими глазами.

— Ты все понял, все понял, Натаути! — тихо проговорил мужчина, потрепав мокрую шерсть волка.

Нат оттолкнулся от груди Сетена и тяжело опустился на четыре лапы. Хрипловато дыша, он потрусил вслед за другом хозяина к базе.

— Что это у тебя шкура в крови, Натаути? — спросил тот и потрогал окровавленный бок волка.

Пальцы раздвинули шерсть. На ребрах пса виднелась глубокая свежая рана с рваными краями. Не иначе как во время путешествия к горам путь Ната пересекся с кем-то из хищных представителей местной фауны. Да, бойкий старичок…

Тессетен покачал головой.

Спрятанный под кронами громадных вечнозеленых деревьев и уступами скалы, на шести поддерживающих «колоннах» висел сфероид базы. Так с самой древности строили на Юге и Севере. Лишь укромность этого местечка позволила созидателю Кронрэю осуществить свою мечту и возвести одно из тех зданий, по которым он так скучал и которых так не хватало большинству эмигрантов, нынешних кула-орийцев…

Седьмая, самая широкая «колонна» была полой. В ней находилась лестница, ведущая в помещение и грузовой лифт.

Волк улегся в пропитанную водой траву.

— Иди за мной, Нат, — сказал Сетен. — Тебя надо заштопать.

Но зверь не подчинился. Изогнувшись, он принялся вылизывать свою рану. Экономист покачал головой и поднялся в здание.

* * *

— Это волк! Это сделал волк!

Ужасная весть облетела Кула-Ори: этим утром в джунглях нашли одного из жителей. Труп был изодран в клочья огромными клыками зверя, но крови почти не было: ее всю смыл вчерашний ливень.

— Атме Ал… — Ишвар озадаченно мялся в дверях лаборатории.

— Да, Ишвар, слушаю тебя… — не отрываясь от работы, откликнулся Ал.

— Там жители… говорят, что ваш волк убил человека…

Южанин вскинул голову. Дикарь попятился. Атме Танрэй отпустила его с занятий, чтобы Ишвар донес ужасную вещь до ее мужа.

— Чушь какая-то… — пробормотал оританянин. — Я занят, Ишвар. Если жителям так хочется молоть глупости, то пусть мелют… Ступай.

— На главную площадь привезли мертвого Мэхаха…

Мэхах был одним из лучших учеников и помощников Танрэй. То, что ей подчас с трудом удавалось донести до аборигенов, толковый Мэхах объяснял им за пару минут, перемежая слова родной речи с адаптолингвой.

Ал помрачнел. Он меньше Танрэй привязывался к своим соседям — коренным кула-орийцам — ведь работать ему приходилось в других направлениях, но Мэхах, частенько навещавший их дом, ему нравился.

Южанин снял рабочую одежду, набросил легкую рубашку и последовал за Ишваром.

— Почему волк? С чего они это взяли?

— Мэхах изорван.

— Разве в джунглях мало диких зверей — медведей, волков, желтых кошек, наконец?! Почему думают именно на Ната?

Дикарю и самому было очень жаль умного и доброго волка своих наставников. Ишвар тоже не верил в виновность Ната. Но кто теперь послушает его?

— Мэхах не изломан, как это сделал бы медведь. Здешние же волки и кошки малы, а челюсти того, кто убил, огромны, атме…

Первое, что увидел Ал — это попытки матерей-дикарок отогнать своих ребятишек от Ната. Ребятня же с визгом разбегалась, не зная, отчего это им нельзя поиграть с веселым зверем. Самые маленькие плакали, ибо рассчитывали покататься, как обычно, верхом на его высокой спине, а глупые мамаши не позволяли им этого по непонятным причинам…

Нат лежал в тени маленькой, но раскидистой пальмочки, как изваяние. Большая востроухая голова венчала благородную длинную шею, большие лапы с проступавшими сквозь кожу и шерсть сухожилиями и сточенными от старости когтями волк спокойно вытянул перед собой.

— Нат, поди сюда! — позвал хозяин, и Натаути подчинился. Он отлично знал, когда можно побаловаться, а когда лучше выполнить приказ.

Ал заглянул в глаза своего старого друга, наклонился и потерся щекой о его морду. Волк махнул хвостом, сел, а после этого потрогал лапой его колено. Молодой человек оглянулся, будто предупрежденный псом.

К ним торопилась Танрэй, тащившая за руку сонного Тессетена: тот хотел отоспаться после вчерашнего путешествия и теперь был очень недоволен.

— Что за бред ты плетешь, сестренка? — морщился Сетен, почти слово в слово повторяя недавнее восклицание Ала.

Тот поднялся с корточек, и приятели приветственно обнялись.

— Все серьезнее, Сетен, — Ал за шиворот притянул к себе волка и прижал его морду к своему бедру. — Погиб Мэхах. Думают на Ната: дескать, крупные челюсти…

Танрэй готова была заплакать, и волк исподлобья, неодобрительно посмотрел на нее.

— Ладно вам прежде времени… — другой рукой Ал обнял жену. — Сейчас разберемся.

Сетен потянулся и широко зевнул:

— А ну вас к проклятым силам! Еще я не разбирался из-за каких-то приматов… Так и передайте этим идиотам: кто тронет волка — размажу о скалы, и собирать будет нечего. Все. Я пошел спать. Нат, пошли со мной, подальше от всех этих меченых душевными болезнями…

Волк высвободился и шагнул к экономисту.

— Сетен! Пожалуйста! — Танрэй бросилась к нему. — Пойдем с нами!

— Ну! Что я говорил! — беря в свидетели Ната, покачал головой Тессетен. — Пропадет она здесь со своим солнечным сердечком… Что ж, пошли, пошли, беспокойные вы мои…

Маленькая городская площадь охранялась гвардейцами. При виде Ала, Танрэй и Тессетена молодой командир офицеров как-то странно потупился, а затем и вовсе отошел подальше.

На трех сколоченных досках, окруженный людьми, лежал труп. Его накрывала старая холстина. Жители города отшатывались при виде волка, но Нат следовал за хозяевами с неподражаемым достоинством, гордо подняв красивую голову.

Танрэй стискивала руки мужа и его друга, словно боясь, что Сетен передумает и уйдет. Экономист посмеивался.

— Вот, смотрите! — воскликнул управляющий городом, пожилой ори, и отбросил холст.

Танрэй закусила губу. Сетен быстро взглянул на нее, охватил за плечи и принудил отвернуться, а затем подошел к мертвецу.

— Волк не должен разгуливать повсюду без присмотра! — продолжал управляющий. — В Эйсетти было иначе. А в джунглях животное одичало. Нат стал охотиться на травоядных. Он почувствовал вкус свежей крови. Но волк стар, ему все тяжелее гоняться за оленями. Отказаться от крови он уже не может! И скоро он начнет нападать среди бела дня! На нас! А самое страшное — на детей! Вы привезли с Оритана полтораста человек. Я согласен, что многие здесь считают коренных жителей этой земли второсортными людьми. Не буду спорить. Но что будет, когда зверь загрызет ребенка-ори?! Вы по-прежнему будете усмехаться? — это был выпад в сторону Сетена, которого все здесь побаивались и уважали, считая истинным правителем Кула-Ори.

— Если ты хоть на минуту заткнешься, я, быть может, что-нибудь скажу, — рассматривая и ощупывая труп, пробурчал экономист. — Я в медицине не сильно горазд, но тут и дурачку понятно: зверь не при чем! Да вот как раз кулаптр идет… Паском, взгляните. Интересно, совпадем ли мы с вами во мнении?

— Попахивает сговором! — вдруг громко, с вызовом, произнес один из гвардейцев.

Все резко оглянулись на него. Даже командир вздернул бровь.

— Господин Саткрон, как я понимаю? — осведомился Ал. — Что дает вам право так говорить?

Охранник вышел вперед и дерзко заявил:

— На Оритане взбесившуюся тварь приговорили бы к эвтаназии. А здесь — вы правите этим мирком и считаете себя богами!

— Гвардеец Саткрон, встать в строй! — крикнул Дрэян. — Вы понесете наказание за нарушение дисциплины!

— Да мне плевать, Дрэян! Вы все стоите у меня поперек горла! Я возвращаюсь на Оритан. Но хоть одно полезное дело я сделаю! — Саткрон выхватил оружие и чуть было не выстрелил в Ната.

Сетен не сделал ничего. И не произошло ровным счетом ничего, за исключением того, что раскаленная волна метнулась от него в сторону гвардейца, задевая стоявших у нее на пути людей. Никто не видел ее, но почувствовали даже те, кто находился в отдалении.

Саткрон отлетел на несколько шагов и, ударившись спиной и затылком о каменный столб, поддерживающий провода коммуникации, потерял сознание.

— Уймите своего офицера, господин Дрэян, — произнес Ал. — Или ему действительно придется убраться отсюда на Оритан. Нет ничего хорошего в том, что стоящие у власти начинают сеять панику…

— А еще одна такая выходка, — прибавил Тессетен, сверкнув глазами в сторону Дрэяна, но не обращаясь к нему напрямую, — и гвардеец Саткрон или кто-либо еще вернется на Оритан в погребальном ящике…

Молча пронаблюдавший за всей этой сценой, Паском тоже подошел к помосту.

Сетен встряхнулся и опустил голову, снова маскируя горящее от ярости лицо под космами. Танрэй, не отрываясь, смотрела на него. Несколько секунд назад на его месте стоял человек, прекраснее которого она еще не видела в своей жизни… Теперь это казалось ей неправдой, мороком.

Дрэян сделал знак двум своим людям, и те занялись потерявшим сознание товарищем.

— Мэхаху свернули шею, — вздохнув, сказал Паском, поднимаясь с корточек и вытирая руки пропитанной спиртом салфеткой, которую подал ему помощник, молодой кулаптр. — Смерть наступила от повреждения шейных позвонков, а не от множественных ран, которые мы можем наблюдать. Раны были нанесены ему посмертно. Затем его терзали животные-падальщики и хищные птицы. Крупные раны, напоминающие следы от укусов большого зверя, нехарактерны. Возьму на себя смелость предположить, что эти механические повреждения нанесены какими-то крючьями. Не слишком умелая имитация, надо заметить…

По толпе пронесся ропот. Люди переглядывались. Те, кто опоздал к началу, спрашивали очевидцев, что тут произошло. Кулаптр повернулся, чтобы уйти. Сетен и Ал поблагодарили его короткими кивками.

Старик остановился, и вдруг лукавство вспыхнуло в его раскосых черных глазах:

— Да, кстати! Мэхах умер вчера в четверть двенадцатого вечера. А Нат провел ночь в моем доме, который хорошо запирается. Твой шутник, Ал, помял мне все цветы на клумбе во внутренней оранжерее, потому как все мостился лечь поудобнее: я зашил ему распоротый бок. Волк был постоянно под присмотром, а потому… — Паском развел руками и улыбнулся: — А вы, Ал и Танрэй, приговариваетесь к сельскохозяйственным работам в моей оранжерее в первый же свободный день.

Танрэй улыбнулась.

Тут все услышали цокот. На площадь верхом на «гайна» въехала прекрасная Ормона и свысока оглядела сборище, но ничего не сказала. Сетен подошел к жене, помог ей спуститься на землю, поцеловал в плечо и что-то шепнул на ухо. Она не изменилась в лице, лишь слегка покачнула головой. Дрэян, сам того не замечая, отступил за спины своих гвардейцев.

Управляющий городом, полностью убежденный доводами кулаптра, подошел к Алу:

— Так Мэхаха уже можно погребать?

— А почему вы меня об этом спрашиваете? — немного надменно переспросил тот. — Мне показалось, что наше с Сетеном мнение больше не играет для вас роли…

— Простите, господин Ал… — смешался управляющий. — Тяжелое утро…

Ал ничего не ответил, обнял жену за плечи, потрепал холку Ната и двинулся прочь с площади. Толпа перед ними, как и перед Паскомом, покорно расступалась.

Саткрон пришел в себя лишь после того, как его окатили дождевой водой из глиняного бочонка. Хватаясь за голову, он сел и, борясь с тошнотой, вызванной сотрясением мозга, забормотал что-то невнятное о туре и ударе его рогов.

Понимая, что зрелище окончено, люди стали расходиться по своим делам…

— Нам придется посадить его на цепь… — сожалеющим тоном сказал жене Ал, а Нат тем временем вихрем носился по косогорам.

— На цепь?! Это шутка?! — Танрэй не поверила ушам.

— Это для его же безопасности. Я не хочу, чтобы кто-то вроде Саткрона подкараулил и убил его. Нат умен, но доверчив… Может быть, ему было бы лучше хоть немного одичать, как сказал управляющий Хэйдд…

— Ты убьешь его, лишив воли! Ната нельзя сажать на цепь! Ты ведь слышал, что сказал Сетен! Никто не захочет участи этого гвардейца, все были свидетелями того, что с ним сделал Сетен!

— Солнышко мое любимое, я тоже люблю Ната, люблю не меньше, чем ты. Но я не хочу думать сутки напролет о том, как он и что с ним. В его распоряжении будет весь дом, но мы будем его запирать по примеру Паскома. Ведь на Оритане он жил именно в таких условиях.

— Ал! Ты теряешь память: на Оритане мы никогда не ограничивали его! Если он хотел сидеть дома, он сидел дома, если он желал гулять, он гулял. Это ведь волк, а не аквариумная рыбка!

— Пес должен слушаться человека! В природе пусть они творят все, что им заблагорассудится, но в цивилизованном обществе волки должны быть подчинены разуму. Я настаиваю на жестком контроле и, прости уж, ты меня не переубедишь!

Танрэй понуро опустила голову. Когда Ал говорит с таким металлом в голосе, это означает, что он уже все решил. Но молодая женщина никак не могла взять в толк: что означает — спасти от гибели, медленно убивая иным способом?

— Если бы меня спросили, — тихо сказала она, зная, что это все равно не поможет, — если бы меня спросили: «Что выберешь ты, Танрэй: верную смерть на свободе или тихую жизнь взаперти?», то знаешь, что ответила бы я?..

Но Ал ее уже не слышал и не слушал…

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

«Да, сестренка… Мне никогда не забыть тот день и час, когда рухнуло все. Нет! Я вовсе не о твоей стране и не о проклятом клинке, хотя и этого мне не забыть вовек… Я о другом — о том, что случилось с нами за полтысячелетия до побега на Рэйсатру, до нового витка нашего несчастливого Пути…

Ты всегда выбирала смерть. А она, надо полагать, выбирала тебя и никогда не отказывалась от столь сладостного добровольного подношения…

Итак, о чем это я? Ну да, да! Вернемся к нашей беседе.

Знаешь, каким был Ал за четыреста тридцать два года до начала той войны и незадолго до унесшего наши жизни катаклизма? Ты еще здесь, Танрэй? Тебе интересно и ты слушаешь? Ну, тогда слушай…

У Ала была трудная дорога. Почти столь же трудная, как и сейчас. И он был в полушаге от свершения Главного.

Соотечественники знали и любили его не за профессиональные заслуги, не за отточенный ум или непомерную силу. Хотя все это он развил в себе, все это было. Сопутствовало.

А вот за что помнили и с великой радостью приветствовали каждое новое воплощение «Ала из Эйсетти»?

Ты знаешь выражения «человек с огромным сердцем» или «безбрежная душа»? Что ты говоришь? Словесные штампы? Оу! Ха-ха-ха! Я чуть не позабыл, что общаюсь с великим языковедом! Почтительно склоняюсь пред тобой, моя маленькая золотая сестренка.

Но уж позволь мне, неотесанному бывшему экономисту, говорить так, как того желает мое сердце, без цветистых метафор! Если есть у тебя желание, найди другие слова, а меня вполне устраивают эти. Да нет, я не иронизирую, куда уж там…

Он не был простаком, открывающим свою душу каждому встречному и поперечному. Конечно, нет! Но он знал многих. И для тех, кого он знал, а значит — принимал, всегда находилось место в его сердце. Когда было больно им, больно было и там, у него в груди. Он пропускал их беды через себя и умел помочь. Всегда. Что? Помолчи, Ормона! Сейчас я говорю не с тобой! Конечно, он делал все это для себя! А потому и для других он все делал как для себя , неразделимо. Тебе этого не понять, я знаю. А потому, родная, умолкни хоть ненадолго! Честно говоря, я так устал от тебя за последние тысячелетия!..

Гм… и на чем мы остановились, сестренка? Ах, да… Ну, довольно об Але. Я уже понял, что таким ты его и вспомнила. А вот насколько ты помнишь себя — ту Попутчицу Ала? Говоришь, что тебе легче вспомнить все тринадцать его учеников, нежели саму себя? О-о-о, это так узнаваемо! Верю, знаю. Себя всегда сложнее всего понять, принять и правильно, сознательно, полюбить… Потому — не усомнюсь в твоих речах ни на толику…

Танрэй, ответь мне на один вопрос. Когда ты была маленькой, ты любила баловаться с зеркалом и пускать по комнате солнечных зайчиков? Угу! И не только маленькой, но и постарше, играя с кошкой? И что — она ловила? Да? Сестренка, ты прелесть! Надеюсь, это не повредило кошачьему пищеварению? Шучу…

Так вот, ты была тем самым солнечным зайчиком — теплым, маленьким, легким. И тебя тоже нельзя было поймать.

Вы с Алом были очень похожи и настолько же разнились. Как это может быть? Уж поверь старому мракобесу: может. Еще как может.

Ты согревала его, но никогда ничего не принимала близко к сердцу. Ты умела любить, умела сострадать, готова была помогать, подобно ему… Но вы делали это по-разному. Тень быстро покидала твое прекрасное личико, и ты продолжала радоваться жизни. Да что там — ты была сама Жизнь!

Не помнишь? Не помнишь…

Мне нечего добавить к этому. Откуда я так хорошо знаю тебя и Ала? Не проси меня открыть это тебе сейчас. Когда ты вспомнишь себя, когда ты наденешь свое прошлое, как старое, но любимое платье, ты все поймешь сама.

О том Оритане? Ты спрашиваешь меня о том Оритане? Насмешила! Как будто тебе известен нынешний ! Впрочем, здесь, нигде, в Ростау, нет и времени. А потому слушай. Но стань солнечным зайчиком, ибо этот рассказ — о последнем дне того Оритана, еще целого, еще не раскромсанного на куски, не тронутого запредельными морозами. И если даже я скорблю, вспоминая об этом, то тебе придется собрать все свое мужество и, словно вода, в которую бросили камень и с которой ты не раз сравнивала меня, пропустить через себя то, что я поведаю тебе. Поверхность покроется рябью — и вскоре успокоится. Не более того. Ты готова?

#image011.jpg

…Оритана более не существовало. Содрогнулась земля, проглатывая то, что еще не сковала жестокая стужа. Молнии полосовали черное, беззвездное небо вдоль и поперек.

У Земли больше не было оси. Она летела в безграничном, не подвластном ни разуму, ни фантазии пространству — словно обледенелый ком, срывая с себя покровы, вращаясь так, словно хотела сбросить с себя всё и вся…

Гибель и ужас, ужас и гибель… Никто до этого не знал дня и часа. Никто не знал и того, что это лишь начало. Страшен не сам шторм, а его последствия…

А ведь всё это было высчитано в мудрых книгах, но мы ничего не смогли бы поделать. Существовал один выход: Попутчики должны были оказаться рядом и «взойти»…

Леденящий ветер охватил континент. Колыбель тех, кто спорил с самим Временем, разваливалась на тысячу кусков. Огонь боролся со стужей — всюду и везде: черное небо кромсали змеи молний, стремительные, как сама смерть; вода океана, омывающего наш материк, вскипала и топила берега, кора земная разверзалась, исходила яростной лавой, сопротивлялась неизбежному…

Сколько светлых людей, десятки тысячелетий назад сотворивших эту страну, гибло раньше положенного Природой срока!.. Катастрофа началась неожиданно, и не существовало тихого уголка на планете, где можно было бы переждать ее.

Нам было отведено достаточно времени для Восхождения.

Но я не успел… Не успел из-за своего тринадцатого, который все равно погиб на моих глазах. А из-за меня лишился жизни другой наш ученик — Атембизе. Да, да, тот самый Ишвар. Недаром ты так его любила, сестренка. Помнишь? Ну да, в Кула-Ори он был уже только твоим учеником, я не могу спорить…

Гм… Однажды — ну, много позже, конечно — кулаптр Паском скажет самые главные слова: «Тринадцатый — это, наверное, всегда самый непокорный и самый любимый из учеников. Сколько раз мой тринадцатый убивал меня, своего учителя, прежде чем все понял и осознал: мы нереальны, пока существуем только здесь или только там . Вселенная пустит нас к звездам лишь тогда, когда мы найдем гармонию меж тонким и грубым. Новый виток спирали произойдет непременно. Однако же…»

Великий Оритан, Колыбель Вечности, просуществует еще ровно пятьсот лет. Пятьсот, теряя по клочкам душу — своих детей, разлетающихся из белоснежных ледяных гнезд, детей, согласных воевать и скатываться все ниже к подножию пирамиды, к исходной точке, к хаосу, в котором зародился первый примитив…

В тот день и ты металась, призывая меня: «Явись! Явись!» Самое страшное, что я слышал твой зов, но не мог оставить тринадцатого. Таков был выбор сердца. И оно было наказано за нарушение вселенской истины. Я гнал прочь от себя Атембизе, но он не мог оставить нас, как я не мог оставить последнего ученика. И, уже в шаге от спасения, вытаскивая из пучины тринадцатого, я замешкался и не протянул руку Атембизе. Я надеялся, что благодаря этому он спасется. Таков был выбор души. И она была наказана за нарушение вселенской истины. А разум разрушился сам, ибо он — ничто без сердца и духа…

Атембизе не спасся. Он погиб вместе с нами.

Ты жила в этой реальности последний раз. Так думали все мы. Но вот: прошли века, а ты все еще здесь. Ибо Жизнь никогда не должна выбирать Смерть до срока. Это противоестественно, как совокупление однополых, как фанатизм, как предательство. Но таков был выбор тела. И оно было наказано за нарушение вселенской истины.

Земля, разошедшаяся огненной раной, поглотила твою измученную, избитую оболочку. Ужас — твой и мой — двоих, заблудившихся в отчаянно-синем пространстве Перекрестка, среди черных от окалины спиралей, не поддавался описанию. Мы так и не отыскали друг друга. Помню лишь, как меня уносило все дальше и дальше оттуда, а воспаленный Перекресток медленно утрачивал синее свечение, становясь обычным — серым и скучным. Таким, как всегда.

В тот день было слишком много безвременных смертей. Даже Ростау возмутилось обилием жатвы Разрушителя…

И больше я уже никогда не приходил к тебе в том облике, в каком ты меня помнила. И больше мы не помнили друг друга так, как прежде.

Время подстроило нам ловушку. Точного срока не ведает никто, даже посвященный. А тому, кто «взошел», это уже и не нужно знать…

Всегда выбирай жизнь, Танрэй, даже взаперти! Никто не знает, куда и как повернет судьба! Амнистия может влететь в твою темницу весенней ласточкой, а ты станешь мудрее и сильнее, пережив то, чего хотела избежать. Терпение — это не всегда удел рабов. Никто не ошибается более тех, кто считает так. Рабам не дано выбирать сознательно. Только Взошедший владеет миром, только он живет в согласии со своей вольной душой и кипучим сердцем!

Веди себя, чувствуй себя так, как будто все уже случилось. Как будто ты уже «взошла». Алчущий не получит. Держись, словно ты перешагнула ступень — спокойно и уверенно.

Всегда выбирай жизнь, сестренка!..»

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ИЮЛЬ. РОСТОВ-НА-ДОНУ

Дмитрий с большой неохотой придавил кнопку звонка.

За дверью послышался топот. Это племянник Андрейка.

— Кто там?! — спросил детский голос.

— Серый волк! Открывай, Дюша, я оставил ключи в машине!

— Бабушка! — топот удалялся. — Там дядя Дима!

Шаркающие шаги матери. Аксенов знал: сейчас он увидит высохшее лицо и исступленные глаза. Иного быть не могло: последние годы она способна мыслить лишь об одном: как спасти дочь, младшую сестру Дмитрия? Она говорит лишь о лекарствах, о химиотерапии, об «акульем хряще», о какой-то плацентарной вытяжке… Почти все деньги уходили на покупку дорогостоящих препаратов, но не помогало ничего.

Шесть лет назад муж Ириши, отец Дюши, увез беременную жену во Владивосток, где служил на флоте. После рождения сына отношения супругов не заладились, Ира сильно переживала, отрезанная от всего мира, беспомощная. А затем случилось то, о чем знали немногие. Доза облучения превысила допустимые нормы, и многие люди, связанные с работой в порту, угасли в течение года: онкология.

Ирине некогда было ходить по врачам. Через год они с мужем развелись. Дмитрий приехал за сестрой и, забрав их с племянником, вернул в Ростов.

Женщина чувствовала себя все хуже. Аксенов и их с Ирой мать долго считали, что она терзается из-за развода. Лишь когда появились боли, Ирина согласилась отправиться к врачу…

Рак легких. Сестра догадывалась, но врачи сообщили диагноз только родным. Метастазы проникли даже в печень, и операция была бессмысленна.

Ирина отчаянно боролась за жизнь. Дмитрий предпринимал все, что мог, лишь бы найти средства на лечение сестры. Он не верил в исцеление, но некоторые лекарства приостанавливали расползание смертельных щупальцев по организму больной. Четыре года беспрерывных боев. Удивлялись даже врачи: рак в столь запущенной форме пожирает свою жертву очень быстро…

Мать почти тронулась умом. Она могла говорить только о дочери, только о том, стало ей лучше или нет, только о статьях и передачах, где рассказывалось о новых методах лечения. Андрейка знал, что его мама больна, однако бабушка и дядя убеждали его, что она поправится.

А два месяца назад появился еще один диагноз — плеврит. Несчастное истерзанное тело Ирины отекало. Она жила на наркотиках, врачи могли только вытягивать из плевральных полостей жидкость, с которой не справлялся умирающий организм.

— Ну что? — шепотом спросил Дмитрий, разуваясь в прихожей.

— Сегодня спали спокойно. А вчера орала ором… Димушка, я узнала об одной американской клинике…

— Мам, как мы ее повезем? Пусть хоть немного получшеет, а?

Аксенов сам не верил в свои слова, и ему стало противно.

Мать тихо, чтобы не слышал внук, расплакалась, бессвязно призывая проклятья на голову бывшего зятя. Так тоже было всегда.

Дмитрий отвернулся. Ему было невмоготу смотреть на разъеденные слезами выцветшие глаза старухи, которой еще рано было становиться дряхлой, а она становилась, угасая с каждым прожитым дочерью днем, с каждой кошмарной ночью…

— Димушка, я погуляю с Дюшенькой, а ты дождись медсестру. Они не сказали точно, когда она придет… Эти новые порядки… Чтоб им всем пусто стало… — мать озлобленно скрипнула зубами.

— Я дождусь, идите… — Аксенов взглянул на часы: времени было мало, но что поделать.

— А я научился рисовать танк! — сообщил Андрейка, засовывая ноги в растоптанные сандалии.

— Научился, научился… — проворчала бабка. — Застегивай, как положено!

— Посмотри у мамы в комнате, дядь Дима! Над кроватью. Я ей повесил, чтоб она увидела!

Дмитрий кивнул, снял очки и протер стекла.

Они ушли на прогулку. Из комнаты сестры донесся стон. Проснулась. Сейчас начнется…

В спальне стоял тяжелый запах больного, умирающего тела, испражнений, лекарств. Наверное, и в будущей жизни, если существует переселение душ, Дмитрий будет помнить этот запах…

Облысевшая, покрытая пигментными пятнами, как стариковская кожа, голова сестры казалась очень маленькой, иссохшей. Больная раскрылась: даже простыни, не говоря уже об одеялах, доставляли ей боль. Постель была смята: видимо, перед тем как уснуть Ирина металась…

— Димка… — прошелестели ее растрескавшиеся губы.

Сухая кожа сходила с них кусочками и торчала, ощетинившись бахромой, над черным провалом незакрывающегося рта. Ирина дышала с хрипом и глухим бульканьем, и с каждым вздохом из груди ее вырывался невыносимый гнилостный запах.

Аксенов сел рядом с ней, на стул у изголовья, коснулся полупрозрачной, тоже в пятнах, руки. Тело сестры было раздутым, грудь возле ключиц проваливалась, а ниже — вспухала, и отечный живот был огромным, словно у беременной, но при этом бесформенным, как студень. Она лежала, бессильно раскинув ноги, и брат аккуратно поправил задравшуюся на ее бедре сорочку.

— Димка! — глаза Ирины стали заполняться болью, рука напряглась и сдавила его пальцы. — Димка! Дай мне что-нибудь! Я не могу больше! Я не хочу!

— Потерпи, Ирка! Сейчас, скоро, придут! Сделают укол! Потерпи!

— Мне… ничего… не… помогает! А-а-а-а! — она стиснула зубы, а на вновь полопавшихся губах проступила кровь. — Не трогай… м-меня! Больно!

Дмитрий убрал руку. Сейчас она начнет метаться, а это означает, что боль нарастает. Господи! Ну почему так? От боли всегда теряют сознание, а эта проклятая болячка изводит, не давая мученику забыться…

— Димка-а-а-а!

Крик перешел в звериный вой, а вой слился с трелью звонка. Наконец-то!

На пороге стоял мужчина, мало похожий на врача, без халата и с пустыми руками.

— А медсестра? — спросил Дмитрий.

— Медбрат пойдет? — криво усмехнулся незнакомец, выплюнул окурок прямо на лестничную площадку и шагнул в квартиру.

Аксенов запер дверь, а затем пошел следом за странным медбратом.

Коренастый мужчина склонился над постелью сестры. Та умолкла и глядела на него широко раскрытыми глазами.

— Ну, давай передохнём… — он провел большой мозолистой ладонью над телом Ирины. — Легче?

— Да… — прошептала она.

— Вы кто? — отозвав незнакомца в сторону, спросил Дмитрий, уже не сомневаясь в том, что никакой это не медбрат.

— Я-то? — и снова кривая усмешечка на дочерна загорелом лице. — Да какая разница? Сегодня — одно, завтра — другое. Ее тело разрушено, восстановлению не поддастся. Чудес не бывает. Ей осталось жить четыре дня.

Дмитрий опустил голову и тяжело вздохнул. Но что это будут за четыре дня…

— Берусь предположить, что вы сожалеете о запрете на эвтаназию, атме Аксенов, — голубые глаза мужчины по-прежнему смотрели на собеседника с иронией.

— Да уж… — пробормотал Дмитрий. — Ханжеские законы… как все в нашем сра…м мире…

— Оу! Т-ш-ш-ш! Глупости вы говорите, уж простите меня! Законы не бывают ханжескими. Ханжами могут быть только те, кто толкует эти законы в своих интересах. А сестренке вашей теперь другое нужно. Но все же кое-что нужно. И именно здесь, а не по ту сторону. Когда неподвижно тело, невидимый глазу дух безудержно и неутомимо плетет ткань будущего Пути. Да вот, взгляните сами!

Мужчина снова вернулся к постели умирающей:

— Скажите-ка, атме Курбатова, снится ли вам в последние дни один и тот же сон?

— Да… — Ирина мечтательно улыбнулась: ей очень полегчало. — Да, снится… Такой хороший сон! Но не могу… до конца досмотреть… — она сглотнула вязкую слюну, и хрящи на ее горле заходили ходуном. — Боль мешает…

— Оу! Узнаю работу Разрушителя и здесь! Вам нужно досмотреть этот сон. Этот сон — послание от души, и обращено это послание телу. Послание самой себе. Запомните его. Досмотрите до конца. Боль больше не придет. Спите.

Он снова провел рукой над телом больной. Ирина закрыла глаза и задышала — ровно, спокойно, как здоровая.

— Все эти четыре дня она будет спать. И уйдет во сне, — сказал странный посетитель. — Но меня больше всего интересуете вы, атме Аксенов.

Дмитрий с трудом оторвался от созерцания умиротворенной сестры.

— Что? — рассеянно спросил он.

Но вместо незнакомца он увидел женщину поразительной красы — высокую стройную брюнетку с огненно-черными глазами.

— Я подарков не делаю, — проговорила она. — И это не было благотворительностью. Взамен одного тела на эти дни я потребую другое! Угадай, обезьяна, кто это будет?

Она подступила совсем близко, а затем молниеносно, как выпад кусающей змеи, толкнула Дмитрия в кресло. Он отлетел и больно стукнулся затылком о стену.

Красавица села верхом на его ноги, приблизила губы к его рту и прошептала:

— Твое тело мне нравится, — она сняла с него перекосившиеся от удара очки, и ее образ расплылся перед близоруким взором Дмитрия.

Он ощутил прилив необъяснимой неги. Женщина засмеялась. Ее горячая ладонь медленно заскользила по его груди, животу, пальцы ловко расстегнули кнопки и «молнию» на брюках, сжали окаменевшую плоть.

— Биэллао! — одобрительно промолвила незнакомка. — Биэллао!

Столь же неуловимо, скользнув змеей, она заставила его проникнуть в себя, извиваясь, закачалась на нем пламенем свечи. Дмитрий не думал ни о чем. Сейчас он готов был умереть — от восторга, от наслаждения. И ледяной страх, который сопутствовал этим ощущениям, лишь добавлял сладости происходящему.

— Я давно мечтала об этом! О, как давно! — простонала она. — Давай же, обезьяна! Давай! Еще! Еще! Не вздумай останавливаться!

А позади них на своем смертном одре спала угасавшая женщина…

И в последнюю секунду незнакомка впилась губами в губы Дмитрия. Он глухо застонал, и в ответ на вырвавшуюся из него горячую струю получил невидимую, но осязаемую ледяную волну, адскую боль, смешанную с неземным удовольствием, смертный ужас. И мироздание схлопнулось в песчинку. И сознание померкло, растворилось в черном океане бесконечности…

…Сквозь веки сочился розовый свет.

Дмитрий раскрыл глаза. Мир больше не плыл перед ним, хотя очки валялись на полу под креслом.

В комнате они со спящей Ириной были вдвоем. Кресло перекосилось, а сам Дмитрий сидел на полу. Ни незнакомца, ни незнакомки…

«Нам пора, атме Аксенов! Награда будет неплохой. Я стану вмешиваться лишь тогда, когда сочту нужным. Вперед!»

Аксенов поднялся, вернул кресло в прежнее состояние и, застегнувшись, пошел ко входной двери…

* * *

Рената брела по парку — тому самому парку, о котором ей рассказывал Саша. Теперь она точно знала, что это тот самый парк. И еще… он очень напоминал другой, которого больше не было.

Она ходила по аллее, касалась тонкими пальцами смолистых шишечек на лапах пушистых канадских елей. Голубоватые иглы покрывал белесый налет, а если сорвать такую иголку и потереть, то под этим слоем оказывается нежная зелень, и на коже остается запах хвои…

Кустики самшита цепляли ее платье.

Казалось ей, теперь вспомнилось все. Все. Но не хватало самого главного. «Заря, свет которой…» Господи, но что же там дальше?! Почему так трудно вспомнить себя?!

Рената огляделась. Быть «солнечным зайчиком», чувствовать себя так, словно Восхождение уже случилось, и не жаждать грядущего… Ал, это так просто сказать… Но, как добавил Учитель — «однако же…». И недоговорил. Он не договорил, Ал! «Заря, свет которой…» Мой любимый, ключ для меня кроется здесь, только здесь. Я знаю это, но не в состоянии что-то сделать…

Она встала, как вкопанная. Но разве он не поможет? Разве отвернется — теперь, когда остался всего лишь шаг? Он ведь знает продолжение этого стиха! Он держит в руке своей ключ — неужели он не отдаст его ей?! Он всегда защищал, прикрывал, заботился…

«И снова ты отступаешь, сестренка!»

Что там говорила Марго? Компания «Финист»? О! Они много говорили, полагая, что вдобавок к тому, что Рената немая, она еще и глухая. Ал, ты прав! Тысячу раз прав: когда тебя считают ущербным, это дает невероятную свободу! То, к чему я стремилась всегда!

«О, мой солнечный зайчик!.. Ладно, я промолчу!»

Рената перебежала дорогу, бросилась в сторону своего бывшего дома, откуда в одно тревожное утро три года назад им пришлось спешно бежать вместе с Андреем. Она помнила их прощание. Он тщетно искал в ней свою Попутчицу. Да, это ее вина, усугубленная там, на скале в Тизэ… У него могла появиться Попутчица еще тогда, и Танрэй совершила вторую роковую ошибку, стремясь вырваться из клетки. Из того, что она считала клеткой, но что по сути таковой не являлось. Тогда у Танрэй был выход, предложенный сердцем, а она отказалась от дара и предпочла смерть… Не одну смерть. Две.

Еще два квартала. Город тонул в июльском зное. Когда же будет гроза? Это невыносимо! В Ростове нечем дышать!

Заполошная, раскрасневшаяся, Рената остановила какого-то прохожего и попыталась задать вопрос, но язык, как всегда, отказывался повиноваться. Толстенький лысоватый мужчина вопросительно глядел на нее, дивясь красоте обратившейся к нему женщины. Рената давно не показывалась людям, а тут забылась, одержимая своей целью. Она попыталась сформулировать вопрос языком жестов. Прохожий не понял. Махнув рукой и оставив собеседника стоящим с приоткрытым ртом на тротуаре, женщина помчалась дальше.

Душа, сын души…

Жизнь, дочь сердца…

Так должно было случиться, но Танрэй избрала свой путь… Все верно: таков был выбор тела и разума. И они были наказаны за нарушение вселенской истины…

Все складывалось, кроме последнего.

Он поможет! Он всегда был рядом!

Рената невольно остановилась. Простая, стандартная вывеска: «ООО «Финист». И сокол, раскинувший свои крылья над этой надписью… Трещинка на облицовке фасада здания… Дыхание зашлось, и Рената прикрыла глаза. Она нашла его.

— Вы к кому? — поинтересовалась услужливая секретарша.

Смазливая девочка эта секретарша. Миленькая.

Рената не стала повторять ошибку, пробуя изъясняться на языке глухонемых, и написала в отрывном блокнотике: «К Ромальцеву В. А.».

— Он вас ждет?

Рената кивнула: «Да».

«Надеюсь, да».

Дрожащей рукой Рената коснулась позолоченной ручки двери.

В этот момент дверь открылась, и из кабинета вышел пожилой мужчина.

— А вы это к кому?

— Это к Владислав Андреичу! — объяснила предупредительная секретарша.

— Ну надо ж какие фемины к нашему Владику наведываются! — оценил незнакомец, скользя взглядом по фигуре посетительницы.

Не горя желанием вслушиваться в реплики очередного престарелого Паниковского, Рената проникла в кабинет.

Ромальцев поднял голову.

Рената кинулась к нему и стала быстро писать в блокноте, но он положил руку на бумагу и поднялся.

«Ты пришла слишком рано!»

Она вздрогнула: он не разомкнул губ, но слова прозвучали во всем ее теле, женщина даже не могла понять, откуда именно исходили они.

«Саша… Я прошу лишь одного: окончания этой фразы!»

«Но ведь ее автор — не я. Откуда мне знать?»

Его синие глаза приобрели былую непрозрачность.

«Ты ее знаешь!»

«Но смысл, который вложен в нее, известен только автору»…

Рената коснулась его руки, закрывшей лист блокнота. Влад смотрел на нее непонятным (как всегда — непонятным) взглядом.

«Повтори ее, Танрэй. Если ты повторишь ее, это будет означать, что ты вспомнила все».

«Я не могу».

«Прости, Танрэй. Я делаю лишь то, что в моих силах».

«Помнишь? Ты говорил: «Твои глаза — полынный мед. Волосы твои — мед из полыни». Горек полынный мед, Саша, Ал!»

— Это был твой выбор, — сказал он вслух.

И тут она увидела перед собой темно-карие глаза своего мужа, Николая. Ни вчера, ни сегодня он так и не вернулся. А это значило…

«Что мне делать?»

— Я не знаю, ладонька. Мое время вышло. Мы в тех краях, откуда не возвращаются.

Рената обняла пальцами кисть Влада, подняла к ее к лицу и, закрыв глаза, коснулась губами его ладони.

— Теперь ты обращаешься не к тому… — прошептал Влад, прижимая Ренату к себе и глядя в окно, где золотились меж зеленых листьев спелые абрикосы.

«Да, да… Адресат выбыл. Послание возвращено отправителю… Но к кому мне обратиться?»

— К отправителю, солнышко мое. К отправителю. Сейчас все дело в нем.

«Но кто отправитель? Где мне найти его?»

Он улыбнулся и, взяв Ренату за плечи, отстранил от себя:

— Не ищи слишком далеко.

«Разве это не ты?»

— Слишком далеко!

Она заплакала в отчаянии. Он не мог, он не должен был так поступать!

Они оба стояли напротив большого зеркального стеллажа и видели самих себя — чуть искаженными, другими…

«Помнишь, тогда, в Уральских горах, ты сказал, что когда-нибудь я вспомню то время и буду считать его самым счастливым в своей жизни?»

— Конечно, помню, ладонька… — Влад провел большим пальцем по ее щеке, стирая незваную слезу.

«Это было самое счастливое время в моей жизни».

— И в моей — тоже. Как ни странно.

«Но… объясни мне… Ведь Ал — это ты? Ты? Главное, что было в нем — это ты?»

— Нет, Танрэй. Главное, что было в Але — не я. Нет главного. Как нет и второстепенного.

«Но… я не желаю ничего другого!»

— Ты мало что видела. Ты не давала себе срок, чтобы увидеть, понимаешь?

Рената замерла. Сколь знакомо звучали его слова!..

Она смотрела на его руку, на замысловатое переплетение голубоватых венок под загорелой кожей, на четкие линии, пересекавшие ладонь.

«Я люблю тебя, Ал… Саша… или кем бы ты ни был сейчас. Я запуталась в главном — возможно. Но я чувствую тебя, я люблю тебя. Ты ушел тогда так… так… я не хочу этого помнить!»

— В этом твоя беда, Танрэй. Ты никогда не хотела помнить. Уйти и забыть — проще всего. Казалось бы — проще. Но если бы ты знала, как это усложняет! А сейчас ты уйдешь. И этих минут ты точно не вспомнишь, пока не закончишь строфу… Прощай.

«Тогда скажи мне то, чего не говорил никогда!»

— Прощай! — настойчиво повторил он и провел рукою, помнящей поцелуи, по лицу Ренаты…

…Она подняла голову и потерла глаза. Ей что-то снилось, но что? На мониторе плавала «майкрософтовская» заставка, сотрудницы болтали о каком-то фильме…

Глаза горели, словно от слез. Что-то было, что-то, связанное с Сашей, Николаем, бог знает с кем еще… Но этот сон теперь не вспомнить. И не забыть. Уж таково загадочное свойство снов…

* * *

— Вы шьете саваны?

Жуткий в своей необычности вопрос заставил Марго вздрогнуть, вскинуть голову и выглянуть из-за монитора.

— Меня направили к вам!

В дверях стоял довольно молодой худощавый мужчина. Но в широко расставленных карих глазах его не было той молодости, фальшью которой обманывало лицо. Эти глаза, наполненные угрюмой мрачностью, казались древними и смотрели не во внешний мир, а внутрь незнакомца.

— Для чего? — растерянно спросила Рита.

— Ну… зачем же шьются саваны… Не на банкет или бал, надо полагать… Моя сестра умирает, и я хотел бы, чтобы вы сшили для нее погребальную одежду.

— О, господи! Я соболезную…

Мужчина невесело рассмеялся:

— А разве вы знаете ее или меня?!

Марго смутилась.

— Так принято, — подсказал он.

Голубева кивнула, и незнакомец с удовлетворением причмокнул губами.

— А почему вы хотите… хоронить ее… в саване?

— Помилуйте, а в чем же мне ее хоронить?

— Но… я не слышала, чтобы сейчас…

— Так что вы мне посоветуете, в таком случае, Маргарита Валерьевна?

— Простите?

— Ах, да! Не представился. Это вы меня простите! Дмитрий. Дмитрий Аксенов.

— А по отчеству?

— Какое там отчество. Спасибо хоть имя осталось, — его лицо покривила неприятная усмешка.

— Я не понимаю.

Марго действительно не понимала. Он был не слишком похож на человека, ожидающего скорой утраты близкой родственницы. Циник? Возможно. Сюда кто только ни заходит…

— Наверное, нам стоит встретиться сегодня вечером, Маргарита Валерьевна.

— Зачем?

— Вы мне нравитесь. Итак? Впрочем, не отвечайте!

И, развернувшись, он вышел вон. Похоже, сумасшедший. Марго, как это частенько бывало с нею в состоянии смятения, переложила на своем столе все папки с места на место.

Незнакомец тем временем проследовал по коридору. При выходе в холл на него внезапно налетела невысокая рыжеволосая девушка.

— Ух ты! — он поймал ее в свои объятья. — На ловца и зверь бежит!

Стеклянный взгляд заплаканных зеленовато-янтарных глаз не замечал его.

— У-у-у! — Дмитрий встряхнул ее за плечи. — Никак атмереро снова пошутила? Знакомый почерк! Что ж, скачи, солнечный зайчик. Нам еще рано встречаться с тобой…

Двигаясь, будто маленькая сомнамбулка — плавно и вяло, девушка скрылась за дверью одного из офисов. Аксенов с любопытством заглянул внутрь.

Она села за свободный стол, сложила руки и, опустив на них голову, заснула. Сотрудницы с удивлением посмотрели на нее и тут же забыли о существовании этой девушки. Дмитрий закрыл дверь, прищелкнул пальцами:

— А-а-а-атмереро! Ах-ах!

Мальчишка лет пяти, ожидавший его в холле, поднялся со стула:

— Дядь Дима! Теперь-то мы пойдем гулять?

— О, да, Дюша! Теперь-то мы погуляем!.. — ухмыльнулся Аксенов.

Мальчик вложил ручонку в его ладонь.

* * *

Саша забрался на металлическую детскую «горку» и, подталкиваемый детворой, скатился вниз. Няня Люда невдалеке разговаривала с чьей-то бабушкой и одним глазом поглядывала на воспитанника.

— Ой! — Сашу нечаянно сбил с ног съехавший следом мальчишка постарше.

Ребята забарахтались в песке.

— Сашкин! — Людмила подскочила к ним, подняла обоих на ноги, стала осматривать Сашу, а потом сделала замечание незнакомому мальчику: — Осторожнее же надо! Ты ведь уже большой, зачем поехал, когда он еще не встал?

— Я соскользнул…

— Беда мне с тобой, Дюша! Беда! — посетовал мужской голос.

Люда обернулась. К мальчишке подошел мужчина и отряхнул на нем одежду.

— Извините, — сказал он Людмиле. — За ними не уследишь…

— А все же следовало бы… — проворчала та, но раздражение прошло, и няня улыбнулась ему. — Сын?

— Племянник. Решил потратить время, общаясь с юным поколением. Ведь знаете же: чтобы узнать все о каком-то народе, достаточно приглядеться к его детям…

— А вы что, иностранец?

— Да нет. Боюсь, что это вы — иностранцы.

В его темных глазах заплясали чертики. Люда подозрительно оглядела его и вернулась к своей собеседнице, не сводя глаз с Саши.

Незнакомец присел на корточки и о чем-то заговорил с мальчишками. Саша смеялся и с явной симпатией отвечал мужчине. Люда успокоилась: сын Гроссманов никогда не ошибался в людях. Она убеждалась в этом уже не раз. И если уж Саня выбрал этого человека, то, несмотря на необычность, тот, скорее всего, неплох.

Племянник Дюша вскоре убежал от них резвиться на каруселях, а Саша и Дюшин дядя уселись в песке и принялись, болтая, что-то лепить. Саша то и дело бегал с пластмассовым ведерком к фонтану, а незнакомец, оставаясь один, щурил глаза и в лучах вечернего солнца поглядывал на Людмилу. Она смущенно улыбалась и отворачивалась. Неужели?.. Но она такая некрасивая… На нее никогда не заглядывались мужчины, а этот проявляет интерес. Люда краснела и отвечала бабульке невпопад. Впрочем, та была слишком занята монологом о своей жизни, чтобы заметить ее невнимание.

— Это маманька твоя? — спросил Сашу дядя Дима (они уже успели познакомиться и найти общий язык).

— Не-а… — ответил мальчик, аккуратно собирая ладошками песок и формируя из мокрой кучки нечто похожее на конус. — Это тетя Люда. Мама работает…

— Видели мы, как «работает» твоя мама… — пробормотал в сторону Дмитрий и помог Саше нарастить постройку. — Ты неплохой созидатель… архитектор…

— А что это?

— Тот, кто строит дома.

— Мы что — строим дом? — с сомнением в голосе осведомился мальчик, изучая то, что они создали совместными усилиями.

— А как же!

— Я думал — замок…

— Вот так всегда: постройку бросаем на полпути… А все почему? От недопонимания целей…

— Я хочу построить замок.

Саша зажмурил один глаз от светящих в лицо солнечных лучей и задорно поглядел на Дмитрия. Тот, скорее невольно, чем сознательно, протянул руку и взъерошил золотисто-русые волосы мальчишки. Он думал о своем и не слышал ребячьей болтовни.

— Что говоришь? — переспросил Дмитрий, возвращаясь к реальности.

— Я хочу построить замок. А ты?

— А я — башню. Башню старого дракона.

— Мне нравятся драконы. Они красивые, — Саша деловито полил песок остававшейся в ведерке водой. — А как сделать башню дракона?

— Чем выше, тем лучше.

— Выше тебя?

— Выше неба.

— Ну ничего себе! — восхитился мальчик, однако прагматик взял в нем верх над романтиком: — Нам песка не хватит…

— Не хватит, — признал Дмитрий. — Вот так суровая реальность разбила наши с тобой хрустальные мечты, племянничек… Что ж, зато потом это кое-кому пригодилось…

Саша засмеялся. И все-таки башня получилась на славу: почти с него ростом, витая, утончающаяся кверху… Половина гуляющих в парке собралась возле их творения.

— А теперь — смотри! — шепнул Дмитрий, заставляя Сашу отвернуться вместе с ним от посторонних людей и ловким жестом фокусника доставая изо рта маленькую черную фигурку. — Узнаешь?

Саша подставил ладошку:

— Дракончик?

— Посадим его… вот сюда! — и мужчина водрузил статуэтку на вершину песчаной башенки. — Хоть так у нас что-то получилось…

— Такой красивый! — восхитился ребенок.

— И потому я дарю его тебе.

— Спасибо.

Саша сел в песок и, завороженный, уставился на башню. Людмила не выдержала — подошла к ним, раздвигая собравшихся у песочницы людей.

— Как вам наша Вавилонская башня, тетя Люда? — воскликнул Дмитрий.

— Это та, где жил Тутанхамон? — уточнила она, мягко говоря, слабо знакомая с древней историей.

Дмитрий расхохотался:

— Угу! Вместе с Нефертитей!

Кто-то из родителей засмеялся, и Людмила насупилась:

— Сашкин, нам пора домой. Мы очень долго гуляем, а ты голодный.

— Я не голодный. Дядя, а ты завтра придешь?

— Ну еще бы! Цапай! — Дмитрий вложил в ручку мальчика обсидиановую фигурку и стал озираться в поисках своего племянника.

А вечером, когда Саша, по всем правилам, должен был уже спать, Рената услышала в его комнате голоса. Это заставило ее обомлеть, ибо что-то очень знакомое доносилось из спальни сына.

Женщина тихонько подкралась к двери и прислушалась.

— Задержи ее, Фирэ! — нарочито хриплым, подражающим мужскому, голосом кричал Саша.

Затем раздалось какое-то цоканье. Рената осторожно заглянула в щелочку и увидела: Саша играл, сидя на пушистом коврике возле пирамидки, сложенной из разноцветных кубиков конструктора. В одной руке он держал маленькую пластмассовую куколку, в другой — что-то черное. Куколка взбиралась с Сашиной помощью на пирамидку, черное нечто преследовало ее.

— Остановись! — завопил мальчик, подразумевая, что это слова того непонятного черного в его правой руке. — Танрэй! Никто не причинит тебе зла, разве ты не понимаешь этого?! Ал вернется, и в следующий раз он будет другим! Настоящим!.. Клянусь тебе! Я сделаю все!

Куколка оказалась на вершине.

— Нет! Не надо! — Саша задыхался. — Подожди!

— Лучше так… — звонко добавил он (за куколку).

— Стой! Сестренка! Я не стану неволить тебя! Клянусь памятью Оритана, клянусь нашим общим «куарт»! Ты не увидишь меня больше! Не делай этого!

— Пусть лучше будет так…

Саша вскрикнул, выронил из рук обе игрушки и, зажав голову руками, скорчился на полу в мучительных рыданиях.

— Мама! Мама… — стонал он.

Рената уже вбежала к нему, подхватывая Сашу на руки и плача.

— Не уходи! Не бросай меня опять! Мама! — он вцепился в ее шею с такой силой, что Ренате стало больно.

Цепочка защемила кожу, но женщина лишь прикусила губу и закрыла глаза. И высилась, уходя в небо, перед ее внутренним взором громада Великой Пирамиды…

«Это, сестренка, встреча немого и слепого… Ты помнишь, чье пред тобою послание? Маленький слабый мальчик, потерявшийся в огромной и грозной Вселенной… Среди звезд он ищет миры своих родителей и кричит, кричит, кричит им немым криком, а они не слышат его, потому что разучились слушать. Назови мне имя его, сестренка!»

«Коорэ».

«Коорэ! Коорэ!!! Ты сотворила его имя! Да будет «куарт» наш един! »

«Да не иссякнет солнце в сердце нашем, Сетен»…

«Я не прощаюсь. Мы очень скоро свидимся!»

Рената прижала губы к раскаленной щеке засыпающего сына и медленно осела на пол, разглядывая оброненную ребенком фигурку из отполированного вулканического стекла. Это была маленькая статуэтка черного дракона.

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

«Да, Паском, да, Учитель, вы видите всех нас. Мы пред вами как на ладони. Вы скорбите по нам. И тогда, глядя в последний раз на берега Оритана, вы так же скорбели и прощались с нашей великой страной. Ведь, в отличие от других, вы знали, что ее ждет…

Но вы недоговорили. Вы часто недоговариваете в речах своих, Паском. Знаю, отчего, знаю, что все это оправданно. Мы все учились молчать, прежде чем снова обрели дар речи…

Вы сказали Алу обо мне и о моей роли во всем этом. Сказали о Разрушителе. Сказали о Нате. Я догадывался, что так оно и есть. Но ведь было что-то еще, верно? Разве мой… пока — наш … так разве наш тринадцатый ученик — не Коорэ?! Почему отреклась атмереро? Как могу я действовать, не зная всего? Как смогу я охранить Коорэ от него самого, если он, к тому же, не является тринадцатым Попутчиком?

Я понимаю: Разрушитель, довлеющий надо мною…

Танрэй просила ключ у атмереро, но та сделала все, что зависело от нее. У атмереро больше нет ключей.

Теперь даже не ключ — нет-нет, не ключ, а всего лишь маленькую подсказку — прошу я. У вас, Паском. У вас.

Постойте! Еще раз! «Ведь и мой тринадцатый не единожды убивал меня, своего учителя, убивал и самого себя»… Я слышал эту фразу, но что значит она в ваших устах? Она касается меня, вашего последнего ученика. Знаю. Однако в чем же подсказка? Как отнести это к Коорэ или моему истинному ученику, прихода которого я должен дождаться, а в противном случае ребус не будет разгадан и объединение не произойдет?

«Тринадцатый убивал себя и своего учителя, прежде чем…» О! Благодарю вас, Паском! Кажется, теперь мне стало понятно все! Последняя пластинка мозаики легла на свое место…

О чем ты, Ормона? Да нет, просто нам давно не удавалось прогуляться с Учителем! Я?! Скрываю?! Да чтоб мне всю жизнь ходить на хромой ноге! И так хожу? Спасибо, это же благодаря тебе, верная моя…

Хотела бы покинуть наше дурацкое общество? Оу! За чем же дело стало? Яд на полке, родная. Сама отыщешь или помочь?

Итак, Учитель, мне осталось лишь заставить жить картинку, сложенную из кусочков реальностей. «Лишь»… Ха-ха-ха! Да, да… смешно, право. Даже плакать хочется…

Я не стану церемониться, подобно атмереро. Сейчас все средства хороши ради достижения цели, даже изуверская жестокость. Пусть в случае неудачи наказание падет целиком на меня. Мне не привыкать.

А вот и атмереро, легка на помине! Что ж, не буду вам мешать. Мне пора!»

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. СПУСТЯ ПЯТЬ ЛЕТ ПОСЛЕ ПРИБЫТИЯ. КУЛА-ОРИ

На Оритане и в Ариноре было не принято, чтобы дети старше двенадцати-тринадцати лет жили вместе с родителями. Это правило оформлялось и укоренялось в течение многих тысячелетий существования цивилизации. В первую очередь оно было связано именно с энергетикой: зрелый и увядающий организм невольно занимает у молодого и развивающегося часть той силы, которую, по закону Природы, должен черпать из окружающего пространства. И это лишает юное поколение возможности достичь необходимых жизненных целей быстрее, сроки растягиваются, а нетерпимое к любым промедлениям время не щадит никого.

В возрасте шести-восьми лет мальчики начинали постепенно «выталкиваться» матерями из их общего пространства, и до подросткового возраста будущие мужчины воспитывались отцами. С девочками происходило в точности наоборот: они переходили полностью под опеку матери.

Когда же начинался бурный рост отроков и формирование юношей и девушек, молодые южане и северяне определялись в школьные объединения, где проводили основную часть времени. Общение с родными никто не ограничивал, однако молодые люди были уже абсолютно самостоятельными личностями, полностью отвечавшими за свою жизнь. В школах они обучались всему, и все же связь с отцами и матерями не утрачивали.

Этот же принцип действовал и у эмигрантов в Кула-Ори. Но два года назад Тессетен и Паском привезли из Эйсетти родителей Ала и Танрэй. Напуганные войной, те изменили свое решение и на старости лет отчаялись на перемены. Однако переезд не пошел им во благо: через год пребывания на Рэйсатру умер старый отец Ала, а спустя несколько месяцев за ним последовала и мать. Отдав умершим все почести, молодая чета решила, что родителей Танрэй необходимо поддержать своими внутренними силами, чтобы их не постигла та же участь.

Мамаша Танрэй, несколько вздорная и легкомысленная северянка, бурно взялась за переустройство дома («странного дома», как она говорила, дивясь архитектуре кула-орийских построек). Не раз бывавший у них в гостях ворчливый тримагестр Солондан частенько замечал, что не хотел бы иметь такую тещу, как у Ала, хотя по возрасту был ровней как раз ей. Танрэй терпеливо и молча переносила непривычное присутствие довольно надоедливой матери. Алу было тяжелее, и постепенно молодая женщина стала замечать: он старается как можно меньше времени проводить дома. Тестя Ал постоянно видел на работе, а потому не находил никакого смысла общаться с ним и с тещей еще и на досуге. Поначалу они с Танрэй пытались избегать их, уезжали куда-нибудь в горы или на побережье. Но — прискучило.

Теперь же Ал находил отдохновение в домах друзей, в том числе (и чаще всего) — у Сетена.

— Мне тяжело делиться силами. Я не умею… — пожаловался он однажды другу.

Тессетен ухмыльнулся, дохнул в бокал и протер стекло салфеткой:

— А я так живу… — он покосился на собиравшуюся куда-то Ормону: — И что за неотложные дела гонят нас в джунгли, родная? — насмешливо поинтересовался экономист.

Ормона остановилась, холодно взглянула на него и на Ала:

— А неужели тебя это интересует?

— Нет. Это для энциклопедии.

Между ними состоялся безмолвный диалог, к которому Ал из соображений приличия не прислушивался. Ормона покинула их.

Ал разглядывал глиняные фигурки на стеллажах в большом зале для гостей.

— Я не о жене. Танрэй я могу отдать столько, сколько потребуется…

Сетен плеснул вина в сверкающие бокалы:

— Это потому что ей не требуется. Танрэй сама отдает тебе, а ты уже и не замечаешь подарков…

— Да… — грустно усмехнулся Ал, склоняя красивую черноволосую голову. — Наверное, ты прав…

— Ведь хорошо, когда все сидят на привязи, все под присмотром…

Ал оглянулся. Сетен легким движением отбросил от лица волосы. Сейчас, в сумерках, его безобразие скрашивалось таинственным светом, льющимся из просторных округлых окон. Мужчины теперь были почти похожи — северянин и южанин…

Все стало неправильно в их жизни. Свободного волка приходилось запирать в четырех стенах (вот тоже нонсенс — угловатые помещения; Ал никак не мог привыкнуть к новой архитектуре), жена добровольно обрекла себя на общение с людьми, которые вытягивали из нее силы, предназначенные не им…

— Интересные фигурки, — заметил молодой человек, беря бокал.

— Ты находишь?

— Ну да. Откуда они?

— Так… развлекаюсь на досуге… Знаешь, братишка… А неплохо бы нам вспомнить былое…

— Это как?

— Помнишь праздник Теснауто у нас, в Эйсетти?

— Конечно! Но там столько сложностей!

— Зачем соблюдать все условности? Гвардия для охраны порядка в многолюдных сборищах у нас есть, до Теснауто еще целых три цикла Селенио… Остается лишь подрядить на это дело Кронрэя и его помощников — они справятся с постройкой павильона и ассендо нужных для этого размеров. Можем ведь мы повеселиться хоть раз за пять лет…

— Ты — за больший период… — Ал сел напротив друга. — Слушай, а ты помнишь Теснауто третьего Саэто?

— Да. И Саэто тогда светил ярче, и ночь была чернее…

Корень орийского слова «саэт» имел сразу несколько значений: в мужском роде к нему добавлялось окончание «о», и тогда «саэто» становилось понятием «светило», «солнце»; в женском роде — «саэти» — слово обозначало «мечту»… Присоединялись еще и окончания-дифтонги, и трифтонги, то есть сочетания гласных наподобие «оэ», «эо», «оуэ». В таком случае слово превращалось в глагол или наречие и носило совершенно иной смысл: «тосковать» или «грустно». У предков была поговорка: «Трудна судьба у девушки по имени Мечта, но если найдет она в себе силы преодолеть препятствия, то светел будет ее удел, как Солнце».

— Я забыл… сколько тебе сейчас лет, Сетен?

— Сорок один, братишка… Сорок один…

— А ты как будто вчера принес мне на ладони новорожденного Ната и сказал, что это — сын моего первого волка…

Тессетен задумчиво съехал в кресле, откинул голову на валик, уставился в потолок:

— Да… И тогда мне было двадцать два…

— Забавно: почти двадцать лет — как вихрь… Да?

— Еще спроси об этом у Паскома!

Они засмеялись.

— Что происходит с Ормоной, Сетен?

— А что происходит с Ормоной?

— Она словно не в себе. Я и прежде не понимал ее, а теперь… Впрочем, прости, прости.

Тессетен небрежно отмахнулся:

— Чепуха. Нам ее и не понять. Избавь Природа нам ее понять — это я тебе уверенно говорю.

— Ты что-то скрываешь об Оритане, Тессетен. Я понял это еще тогда. Вы с Паскомом что-то узнали, когда ездили на родину. Неужели так все плохо?

— Ты себе и не представляешь, братец.

— Так расскажи!

— Не стоит.

— Сетен, это уже мне решать! Ты два года как стал… таким, каким стал. Я вижу. Говори, довольно уже молчать! Ни к чему эти тайны…

Экономист повернул лицо к Алу, испытующе оглядел друга. По краешку стола ползла муха, и Сетен быстрым щелчком незримого ледяного посыла смёл ее прочь:

— И как только эти дряни сюда проникают?.. Не терплю насекомых… А ты смотришься на фоне моих уродливых статуэток. Контрастируешь. Из тебя получился бы недурственный идол, а дикари молились бы на твое изображение. Шучу… Два года назад на Оритане поднимался вопрос об ударах распада. По Ариноре.

В черных глазах Ала отразился ужас. Его тело напряглось, а рука тесно сжала бокал:

— И чем это закончилось?

— Не знаю: мы с Паскомом улетели. Но то, что мы все до сих пор живы, вселяет надежду.

— Может быть, как-то подключиться к коммуникациям?

— Ал, седые волосы украшают далеко не всех. Зачем лишний раз испытывать свою душу? Ей и без того несладко.

Ал вздохнул:

— Да… вовремя я успел оттуда уехать…

— Это уж точно, братишка! Совсем не исключено, что из-за твоей первой специальности тебя привлекли бы к разработке этой дряни. Я виделся со своими однокашниками, которые пошли по твоей стезе. И вспоминать не хочется.

— Наверное, им теперь не уехать оттуда…

— Даже не сомневайся. За ними надзор, как в древних казематах… Тесно нам, людям, на этом ветхом синем шарике… За пятьсот лет нас тут стало раз в пять больше. Вот и не сидится…

— За счет чего это все? Те же люди, те же «куарт»… Ума не приложу — откуда эти «в пять раз больше»? — Ал чертил на беломраморной столешнице символ Оритана и не глядел на друга.

— А ты об этом у Паскома спроси… Раскол, братишка, раскол. Вот как это объясняется. Количество, умаляющее качество. Когда прежде в семьях ори или аринорцев было больше двух детей? А посмотри, что происходит сейчас! Плодятся, как под завес времен… Когда это древние «куарт» аллийцев воплощались на диких территориях? Нет, впрочем, за десять тысяч лет такое случалось. Раза два. Потому и вошло в историю как великий парадокс: не тогда зачали, не ту силу вложили…

— Ты больше в этом разбираешься, Сетен… Для меня все это слишком сложно.

— Знаю. Потому и говорю. А вообще — хаос все это. «И отныне будет в жизни все прекрасно!»

Ал усмехнулся:

— «И отныне будет в жизни все прекрасно!» Да, пожалуй, для того, чтоб порадовать дух, стоит затеять Теснауто…

— Стоит, стоит… — Сетен устало сгорбился над столом, разглядывая свои руки с сухой, сильно загорелой кожей и узловатыми венами.

* * *

Не выдерживала и Танрэй. Вместо того чтобы отдыхать после работы, она теперь все чаще брала с собой Ната и в сопровождении кого-нибудь из учеников шла в горы либо к реке, где рисовала эскизы или что-то писала, время от времени отбрасывая за плечо золотящиеся в отсветах заката длинные волосы.

Набегавшись, Нат ложился поодаль, в траву, и слушал неуловимый для человеческого уха гул земли.

Ишвар любил проводить время с ними: и Танрэй, и Нат были спокойными, умиротворенными, в их обществе ученик чувствовал себя хорошо, в душе не было ни облачка. Он растягивался на земле рядом с волком и тоже слушал глубину.

— Наши предки, атме Нат, говорили, что там ворочается четвертое Солнце… Когда придет тьма и все снова смешается, как медузы в море после шторма, Земля родит новое Солнце… Злые духи будут мешать его рождению, но оно взойдет. Все начнется заново… Так говорят старые люди…

И, слушая Ишвара-Атембизе, Танрэй рисовала рождение четвертого Солнца, рисовала тени злых духов и молнии раскола. Она сама удивлялась потом тому изображению, которое получалось на полотне.

Волк задумчиво приподнимал брови и скашивал серые глаза на разговорчивого дикаря. Ишвару казалось, что Нат понимает каждое слово, даже когда парень, забывшись, переходил на родное наречие.

Приближение хозяина пес чувствовал раньше всех. Сгущались сумерки, багрянец, заливавший запад, таял, мрачнея, и Танрэй было уже почти не видно того, что она рисует. Когда Нат вскакивал и бросался в заросли, молодая женщина послушно собирала свой этюдник: волк не ошибался.

Ишвар вел ее по безопасным тропкам и внимательно смотрел по сторонам и на землю: атме очень боялась змей и ядовитых насекомых, коих в здешних краях водилось несметное количество. Проводив ее до места встречи с Алом, ученик быстро удалялся.

Все чаще они возвращались домой молча. Полностью молча. Алу не хотелось говорить, не хотелось тепла, которое готова была отдать ему Танрэй. И она это прекрасно чувствовала. Но разве в силах они что-то изменить?

В этот раз Ал казался веселым. Даже чересчур. Отчаянно-веселым, и это настораживало. Волку его неестественная приподнятость совсем не понравилось, и он, упершись передними лапами в грудь хозяина, заглядывал ему в глаза, пока тот не прикрикнул:

— Ну хватит! Довольно!

Нат вздохнул, тяжело опустился на четвереньки и обреченно потрусил рядом. На тропинке показались Ишвар и Танрэй. Она ощутила то же самое, что и верный Нат.

— Что-то случилось, Ал?

— Нет, — он машинально взял у нее из рук тяжелый этюдник и добавил: — Вернее, да. У меня хорошие новости: скоро мы отметим праздник Теснауто. Кронрэй и его созидатели обещали помочь нам в этом…

На ее усталом, но все таком же красивом и юном, как прежде, лице отразилось вначале недоверие, а затем радость. Бедняга, подумал Ал, она тоже забыла здесь, что значит — веселиться…

Танрэй ухватила пальцами подол своего легкого сиреневого платья и, напевая, закружилась возле мужа. Маленькие ловкие ножки едва касались земли:

— Я не умею танцевать, но всегда обожала Теснауто! — воскликнула она и неожиданно замерла: — Ты слышал?!

— Нет. Что? — Ал остановился как вкопанный и прислушался.

Нат дернул ушами, оглядываясь.

Ледяная волна прокатилась по телам каждого из них троих. Люди не слышали больше ничего, а волк различал каждый звук. Они не чуяли запаха смерти, а к западу отсюда сейчас случится смерть…

Ал схватил пса за ошейник, хотя Нат и не собирался покидать их здесь. Хозяин уже давно не доверял ему. Плохо.

— Идем поскорее! — Танрэй испуганной рыжей белочкой забилась под мышку мужу. — Мне отчего-то страшно…

Еще бы не страшно! Волк слегка потянулся вперед, хотя из-за этого ошейник удушающе сжал ему горло, и заглянул в лицо хозяйки. То, что вызывало в ней лишь смутную тревогу, Нату виделось отчетливо, словно он сам был там, за много ликов отсюда…

* * *

Кровь почти кипит от возбуждения.

Саткрон не чаял в себе такого азарта. Выслеживать туземца, словно дикого зверя, красться за ним, зная, что конкуренты поблизости и тоже не дремлют…

Охота на зверя — немного не то. Нет такого куража. Хотя все ори и считают аборигенов обезьянами, в сердце и душе теплится ощущение: жертва — человек, не зверь. И потому так сладостно и захватывающе ноет в животе, потому столь приятно щемит в груди. Ты — царь. Ты можешь сделать с другим человеком то, что пожелаешь. Нет преград. Ормона кричит об этом всегда. Она прекрасна, когда призывает смерть! Она сама — словно воплощенье Смерти!

Неважно, что в их шайке больше половины — сородичи тех, на кого они охотятся. Саткрон и гвардейцы-ори, примкнувшие к отряду Ормоны, не задумывались об этом.

Саткрон ждал, и вот послышалось блеянье. Пастух со стадом одомашненных горных коз спускался в селение близ Кула-Ори. Эмигранты уже многому обучили местных, а ведь еще лет пять назад ни один дикарь не занимался сельским хозяйством и пользовался лишь подарками Природы: племени нужна растительная пища — лезь на дерево, племя нуждается в мясе — иди на охоту. Все просто. Но город разрастался, завязались торговые отношения с соседями, оританянам нужен был комфорт, к которому они привыкли. И потому цивилизаторы торопливо передавали свой опыт ученикам, стоящим в своем развитии на несколько ступенек ниже них. Вмешивались в естественное течение жизни, уже не считаясь с этическими принципами, которые проповедовали раньше: «Эволюция должна происходить без искусственных рывков». Хорошо рассуждать так, когда ты блаженствуешь на родном Оритане или на Ариноре. Когда нужно выживать, все принципы отходят далеко на задний план.

Медлить было нельзя: один из дикарей-охотников занял заведомо более выгодное положение. И Саткрон быстро побежал вниз, пригибаясь и почти стелясь над землей. Кровь снова заклокотала в его жилах.

Одна из проклятых коз почуяла неладное, суетливо дернула задом и остановилась, пережевывая траву и поводя по сторонам глупым взглядом глаз с горизонтальным зрачком. Стадо сбилось в кучу, готовое в любой момент разбежаться.

— Эой! Эой! — прикрикнул на них пастух и зарычал что-то на своем убогом языке.

Саткрон замер. Исчезли и конкуренты. Правила таковы, что если жертва тебя заметит или — того хуже — успеет предпринять попытку защититься, ты лишаешься права преследовать ее в дальнейшем. Если же этот этап прошел гладко, но когда ты сворачиваешь ей шею, она издаст хоть звук — ты не участвуешь в следующем предприятии, над тобой посмеиваются друзья и вообще ты начинаешь чувствовать себя неудачником. Саткрон уже однажды прошел через это и больше не хотел.

Темнело быстро. Пастух поторопил стадо. У него в руках нешуточное оружие. Вряд ли, конечно, он умеет управляться с ним так, как нужно, однако опасность, что туземец будет сопротивляться, все равно остается… Однако Саткрону это лишь добавило нетерпения.

А вот, пожалуй, удобный момент: тропинка сужается, с одной стороны — обрыв, с другой — скала. Пастух прогоняет стадо вперед себя.

Еще несколько шагов под неумолчное блеяние и дробный стук копытец. И вслед за последней козой Саткрон вырывается из кустов.

Туземец не успевает и охнуть, а его позвоночник уже глухо крякает под руками убийцы. Одним движением Саткрон сбрасывает труп в обрыв. Даже не нужно возиться, маскировать следы преступления. Очевидный несчастный случай. Бодливый козел столкнул бедолагу-пастуха.

Недовольные проигравшие покидают засаду. Саткрон доволен, как никогда.

Иэхэх, со злостью перерезав глотку одной из коз в разбегающемся стаде, взвалил ее на плечо.

— Вот! Будет чем отпраздновать! — рассмеялся герой нынешнего дня.

Смех сотоварищей заставил смириться с победой белого даже угрюмых дикарей. Сегодня ночью будет пир!

* * *

Копыта глухо стучали где-то далеко внизу. Нереяроссе казалось, что каурый стал выше ростом и не чует под собой ног, а посему то и дело сбивается с аллюра, взбрыкивает, спотыкается…

Дочь степей, она никогда не боялась ездить верхом без седла. Сидя на спине коня, Нереяросса чувствовала себя с ним единым целым. Но сейчас что-то изменилось… Девушка перестала понимать каурого, а тот бежал, бестолково, как никогда, взметывая гриву и храпя.

В лицо Нереяроссе светила полная луна…

И вдруг наезднице почудился взмах невидимых крыльев справа от них. Каурый в ужасе заржал — высоко, прерывисто, визгливо. Заржал — и дернулся в сторону.

Девушка успела только подумать, что ее ждут там, у кибиток. Ждет он, любимый, отыскавший ее на длинном и запутанном пути.

Небо перевернулось, луна отчаянно закувыркалась перед глазами. Нереяросса еще не осознала, что она просто скатывается со спины вставшего на дыбы коня.

Каурый завалился назад, повинуясь натяжению стального мундштука, рвущего ему губы.

Ледяные крылья…

Пронзительная боль впилась в мозг. И в следующее мгновение стало легко-легко, как…

* * *

— О, не надо! — слова сорвались с губ за секунду до пробуждения, и лишь потом Танрэй распахнула полные ужаса глаза.

Сердце колотилось в горле, громыхало в висках, пульсировало в ногах, а затылок трещал от боли.

Из окна в лицо ей светил полный Селенио…

Танрэй вскочила, выбежала из комнаты и услышала возмущенный крик своей матери:

— Этот пес снова забрался в ванную комнату! Пошел! Пошел вон! Он как будто подглядывает за мной!

— Одуванчик мой, не шуми, пожалуйста! Я ведь много раз говорил тебе запирать двери, когда идешь принимать ванну! — как всегда изысканно-вежливо отозвался отец.

— Почему я должна в своем доме запираться от какого-то волка?!

Танрэй присела в коридоре и, потрепав холку изгнанного Ната, шепнула:

— Получил? — а затем добавила в полный голос: — Мама! Ну перестаньте же! Нат не подглядывал, вы приписываете ему прямо-таки излишне человеческие качества! Он любит воду, он всегда заходит с нами в ванную!

— Это возмутительно! Я только сейчас вымыла здесь все, а ваш пес притащил сюда грязь и шерсть!

Убеждать мать в обратном было бессмысленно. Хорошо, что Ала еще не было дома: он не пришел бы в восторг от выпадов тещи в адрес нелюбимого ею домашнего питомца.

— Волк должен жить на улице! — слышалось вслед дочери, когда та запускала в свою спальню Ната.

— Одуванчик! Ты скоро? Ванна будет нужна еще мне и Танрэй! Иначе мы опоздаем!

Танрэй задвинула дверь. Нат вздохнул и растянулся на полу.

— Сегодня Теснауто, Нат, — сказала женщина. — Не злись на маму: она всегда становится нервной перед такими событиями…

Танрэй говорила скорее воображаемому Алу, чем волку. Нат широко зевнул, слегка подвыв, а потом с чувством облизнувшись. Бедный Ал! Ему приходится терпеть родню, однако выхода нет… Уж Танрэй знает, каково ему…

Молодая учительница участвовала в нынешнем спектакле. Она же и готовила его со своими учениками. Но вчера пропал один из них, исполнявший главную роль в действе. Господин Дрэян, начальник гвардейцев, взялся за расследование, и все старались не думать о дурном. Однако предстоящий спектакль был на грани провала. Танрэй уговаривала мужа подменить ученика, но Ал был слишком занят и вообще не любил сценическую игру. «Предпочитаю жизнь!» — всегда посмеивался он в тех случаях, когда она интересовалась его мнением об увиденном. На помощь внезапно пришел кулаптр Паском. Он любезно согласился стать партнером Танрэй, и у той камень упал с души: Паском умеет все.

Танрэй неторопливо готовилась к Теснауто, а волк дремал на полу, подставив мохнатый бок под ее маленькие ступни. Зверь был на вершине блаженства, когда ноги хозяйки щекотали его ребра.

А она была не так уж рада. Во-первых, этот странный трагический сон о какой-то женщине, которой была она сама. Во-вторых, воспоминания о былых праздниках Теснауто в Эйсетти… Сейчас на Оритане ведь уже наверняка не до праздников. Они живут здесь и почти ничего не знают о родине, где идет жестокая война. Танрэй надеялась вернуться. Ей не верилось, что безумие бесконечно. Когда-нибудь война прекратится и, пусть даже старыми, они с Алом приедут обратно и предложат посильную помощь, чтобы восстановить прекрасные города…

Танрэй не замечала, насколько изменилась за эти пять лет. Она научилась долготерпению и сдержанности, но в то же время утратила умение отметать тяжелые мысли и быть беззаботной. Приезд родителей и ежедневные жалобы матери усложнили ей жизнь, и все же молодая женщина в душе была довольна, что они теперь все вместе — как ей того и хотелось при отплытии с Оритана.

— Танрэй, мы уходим! — постучавшись к ней в комнату, сообщил отец. — Ты с нами?

— Нет. За мной придет Ал. Идите!

Она перевела дух. Хоть немного побыть дома в одиночестве… А ведь прежде она побаивалась оставаться здесь одна: все казалось ей чужим. Но сейчас и Нат с нею, и Кула-Ори стал уже таким знакомым. Не родным, конечно. Здесь все было не так, как Дома; но, созданный руками ори, новый город позволил Танрэй смириться с неизбежным.

Ал всегда приходил вовремя. За те двенадцать лет, что они вместе, супруги научились угадывать мысли друг друга не хуже, чем угадывали их прежние воплощения «куарт» Ала и Танрэй, о которых изредка рассказывал Паском и которые ни Ал, ни Танрэй почти не помнили. Теперь их взаимопонимание приобрело иную окраску — житейскую, упрощенную, земную. Но Танрэй считала, что это ничуть не хуже, что ниточка теперь не разорвется никогда…

Они уже выходили, когда Танрэй, сама того не осознавая, открыла запертый мужем замок на двери. Волк стоял высоко на балконе и смотрел им вслед. При бледном свете Селенио на фоне затекавшего тучами неба был виден лишь его статный черный силуэт и зеленые огоньки глаз.

Лишь очутившись на сцене, замаскированная, переодетая, пред лицом сотен жителей Кула-Ори и гостей, Танрэй пришла в себя и словно проснулась.

Кулаптр был, как и все актеры, в маске. Женщине подумалось, что такой, облитый лучами прожекторов, направленных на сцену, он выглядит совсем молодым. Не дряхлела фигура Паскома, не менялся голос…

Танрэй ощущала на себе взгляд. Нет, все смотрели на нее, но это был Взгляд. Заиграла музыка, и за те несколько мгновений, пока они с Паскомом готовились встретиться в танце, молодая учительница перехватила этот Взгляд, посмотрев сквозь прорези в маске на лица зрителей. Ал — спокоен, безразличен, то и дело отвлекается, слушая Кронрэя или шепча что-то на ухо Тессетену. Сетен… Сетен пристально смотрит на нее из-под своих косм: Танрэй отчетливо ощущает его. Прежде ей казалось, что он насмешничает или издевается, когда смотрит именно так, а теперь поняла: ему не нужна маска из папье-маше, он прячется за своей отталкивающей внешностью, да еще и прикрываясь волосами. За те же двенадцать лет Танрэй успела слегка разгадать его. Этот человек не предаст никого и никогда. Даже если ему будет очень тяжело выбрать… И она слегка кивнула ему, ощутив волну поддержки и одобрения с его стороны. Дрэян, молодой командир гвардейцев. Он вроде и следит за действием, но косится на Тессетена. И очень нехорошо косится… Саткрон, тот самый офицер, который едва не убил два года назад Ната и которого Танрэй отныне тихо ненавидела, стоит навытяжку, всем своим видом подчеркивая: «Я здесь несу вахту и мне наплевать на эти дешевые развлечения!» Отец и мать Танрэй. Она, как всегда, что-то шепчет мужу, не сводя глаз с дочери, тот согласно кивает и улыбается, чтобы поддержать новоиспеченную актрису. От него веет нежностью.

А вот Взгляд… И Танрэй поймала его. Это был взгляд Ормоны. Танрэй задохнулась. Она и не подозревала, насколько жена экономиста зла на нее. В ее глазах была не ненависть, не презрение. Хуже. Там клубилась лишь черная злоба.

Оркестр заиграл громче, и Танрэй порхнула в объятия кулаптра.

— Там спектакль поинтереснее? — с улыбкой, чувствующейся в тоне, шепнул Паском.

Танцуя, они изображали любовь между мифической царицей Танэ-Ра и бывшим священнослужителем Тассатио. Легенда о великих аллийцах была любимым произведением Танрэй, хотя ей и не нравились «жертвенные» сюжеты. Это — являлось исключением из правил.

Паском был великолепен. Он двигался с грацией дикой кошки, он просто заражал своей силой приунывшую от взгляда Ормоны Танрэй.

— Спасибо вам, Паском! — шепнула та.

Она не привыкла, что кто-то дает энергию ей…

Две маски. Всего лишь две маски. А за ними — целая жизнь загадочного народа… И если бы не кулаптр — еще неизвестно, получилось бы у актеров передать аллийский дух или нет.

Паском отдавался роли полностью. И все, в том числе Танрэй, в момент «убийства» Правителя, в момент разговора Танэ-Ра и Тассатио в темнице, стали замечать его отчетливое сходство с Сетеном. Он словно играл его самого. Его голос был голосом Тессетена, его жесты, его манера держать голову, чуть склонив тяжелый лоб, принадлежали другу Ала — и более никому…

И когда Паском, сдернув не шлем-«корону», а маску, забился на сцене в своем последнем танце, публика встала. Тяжелая, гулкая музыка висела под сводами павильона, слышная на ассендо, слышная далеко-далеко в окрестностях.

Над Кула-Ори сгущались тучи и мигали молнии приближающейся грозы.

…Соединение, поддерживающее плиту над одной из секций бального зала, слегка дрогнуло и ослабло. Во время проектирования был допущен всего лишь маленький недочет, который созидатели не успели исправить, торопясь воздвигнуть павильон к сроку, и который нейтрализовали за счет более сильного крепления лестницы, ведущей на ассендо. И никто не заметил теперь нескольких песчинок свежей облицовки, осыпавшейся с потолка. Все были поглощены последней сценой спектакля…

— Просто нет слов! — признался Сетен, когда Танрэй и Паском рука об руку, в своих обычных, разве что более нарядных, одеждах вышли в один из бальных залов. — Сестренка! У тебя дар! О вас, Паском, я даже и не говорю!

Кулаптр похлопал его по плечу и с улыбкой покинул свою спутницу.

— Тебе понравилось? О, Природа! Мы столько готовились, а потом исчез Ашшур… Я думала, будет полный провал… Как тебе Ишвар в роли судьи? По-моему, он справился отлично! Почти без запинки говорил на настоящем ори!

— Защебетала, защебетала! — усмехнулся Сетен и слегка коснулся губами ее пальцев. — Можешь гордиться.

— Где Ал?

— Не знаю…

Будь на месте Танрэй кто-нибудь другой, экономисту было бы просто солгать, пряча свое лицо в тени. Но она поняла, что Сетен знает. И даже увидела сквозь стекло купола павильона, что Ал разговаривает на ассендо с Ормоной. Многое было видно внутри этого сказочно-воздушного, изысканно-прозрачного здания…

— Танрэй! Мы с мамой в восторге!

Тессетен предпочел смешаться с толпой, оставив Танрэй в обществе ее родителей, рассыпавшихся похвалами.

И тут громыхнул первый раскат грома. Сразу начался ливень, и все, кто находился на открытом ассендо, заторопились вниз.

Встряхиваясь, по зарослям бежал громадный волк. Дождь застал его в пути.

Гвардейцы сменились на вахте. Теперь те, кто дежурили в павильоне во время спектакля, могли отдохнуть. Саткрон предложил Дрэяну пройтись, но тот отказался.

…Вода просочилась в щель, образовавшуюся между перекрытиями купола. Крепеж слегка дернулся, соединение ослабло еще немного…

Ливень закончился на удивление быстро, ветер живо раздул тучи, вновь приоткрывая лик Селенио. Дома Кула-Ори казались безжизненными, лишь выстроенный на возвышенности, близ реки Кула-Шри, павильон Теснауто сверкал и переливался праздничными огнями. Здесь, в таком отдалении от мятежных Оритана и Ариноры, люди словно забыли о терзающей их мир войне…

— Я едва тебя нашел! — Ал обнял жену за плечи и поцеловал ее в шею.

Танрэй покосилась на сверкнувшую черными глазами Ормону, перевела взгляд на супруга:

— А я и не пряталась…

Он засмеялся:

— Ну прости, что не прибежал с похвалами. Я просил Тессетена извиниться за меня: было срочное дело. Ормона сообщила, что гвардейцы… впрочем, не хочу об этом сейчас. Давай после праздника?

— Говори, коли уж начал, — Танрэй ощутила, что ноги ее стали непослушными, и села на бортик высокого фонтана в центре зала; повсюду кружились танцующие пары и звенела жизнерадостная музыка оританян, этих вечных оптимистов…

— Танрэй…

— Нашли Ашшура?

— Да.

Она закрыла лицо руками. Спрятаться бы сейчас под той удобной маской. Что же это происходит?

— Давай лучше потанцуем, солнышко. Вставай, вставай! Отбрось эти мысли. Убиваться будем завтра…

Ал почти насильно поднял жену, обнял ее и закружил:

— Все изменится. Все пройдет. Мы ведь даже еще и не сталкивались с настоящими трудностями, Танрэй. Ведь ты знаешь старую пословицу: «Если нет противодействия и все идет слишком гладко, то ты либо в чем-то ошибаешься, либо впадаешь в детство».

— По-моему, ты становишься циником, как Тессетен.

— Да, в последнее время мы много с ним общаемся… Как никогда… — Ал угрюмо посмотрел в сторону самозабвенно танцующих неподалеку тестя и тещи.

— Но Сетен умеет вовремя остановиться, а ты — нет… — прошептала Танрэй, и в звуках громкой музыки муж ее не услышал.

Такому человеку, как Ал, цинизм был противопоказан. То, что придавало шарма той же Ормоне и не портило Сетена, в приложении к Алу казалось до отвращения неестественным. Почему? Танрэй не знала. Каждому человеку идет свой фасон платья…

— А ты попробуй снова начать писать стихи и песни, Танрэй! — вдруг сказал он. — Мне кажется, у тебя это получится лучше, чем прежде…

— Я молчала больше пяти лет, Ал. Думаешь, смогу запеть теперь? — улыбнулась она.

— Почему бы нет? Пред звездами мы все равны.

— Таким ты мне нравишься больше, — она шутливо растрепала его густые волосы.

Ал поцеловал ее. Пусть такие проявления и не были приняты у чопорных ори, но здесь не Оритан, да и люди уже совсем не те…

— Кроно бессилен перед их языком, — он поднял палец к небу, которое подмигивало звездами сквозь прозрачный купол здания. — Такой хороший шанс что-то сказать самим себе — будущим. На память. Надеюсь прийти сюда еще не один раз. Здесь так много познавательного, за одну жизнь не изучишь…

— Вот истинные слова! — прозвучал у Танрэй за спиной безучастный металлический голос.

Ормона сегодня превзошла саму себя в красоте. И откровенности. Ее лиловое длинное платье обтягивало соблазнительные, хоть и узкие бедра и представляло собой скорее юбку и две полоски ткани, крест-накрест прикрывавшие высокую литую грудь, неподвластную нападкам времени. Подтянутый загорелый живот был открыт, и в аккуратном пупке сверкал алмазный страз.

— Танрэй не будет против уступить мне своего мужа на один танец?

Ала захлестнула вьюга яростных мыслей жены, но, по совести говоря, ему с самого начала празднества хотелось пообщаться с Ормоной чуть ближе, чем обычно. И в танце это было вполне достижимо.

Жена Тессетена улыбалась в ожидании. И Танрэй пришлось уступить — именно уступить, как сказала Ормона — своего мужа, дабы не показаться невеждой.

Созидатель Кронрэй словно только того и ждал: подхватил златовласую красавицу и, дохнув ей в лицо винными парами, стал горячо и торопливо рассказывать какую-то историю.

Из дальнего угла бального зала за Алом и Ормоной мрачно наблюдал гвардеец Дрэян.

Сетен, посмеиваясь, взирал на них сверху, с мокрого после дождя ассендо, где стоял в полном одиночестве.

…Плита слегка дрогнула. Если бы не громкая музыка, ее скрип можно было бы даже услышать…

Тут грянул заводной и одновременно чувственный мотив. Танрэй догадалась, что это Ормона приказала оркестрантам сыграть именно его.

И вскоре всем танцующим ничего не осталось, как освободить центральное место в зале, ибо лучше Ала и Ормоны это не мог бы станцевать никто. И если сыгранные Танрэй и кулаптром эротические сцены между Танэ-Ра и Тассатио выглядели как очень красивая стилизация, то здесь все было иначе.

Ормона умышленно изгибалась так, чтобы перевязь на ее груди вздергивалась и слегка обнажала тело. Женщина блестящей змеей обвивалась вокруг Ала, ее черные волосы рассыпались, закрывая их обоих от посторонних глаз и намекая — там, под их шатром, происходит нечто интимное, запретное.

Кронрэй растерянно оглянулся на Танрэй. Та молча смотрела на танцующих. Она понимала, что Ал сейчас поглощен Ормоной и готов на любое безумство.

Дрэян стиснул рукоять своего оружия и добела закусил губу, не замечая этого и вполне готовый вспыхнуть.

Танрэй развернулась и направилась в соседний зал, расположенный под ассендо. Ормона выглянула из-за плеча Ала. Заметив удаляющуюся Танрэй, жена экономиста мимолетно улыбнулась.

Оглядевшись (почти все были там, откуда она сбежала), Танрэй, не разбирая пути, взлетела по ступенькам. И лишь когда натолкнулась на Сетена, замерла…

— Надеюсь, ты не собралась сделать то, о чем я подумал? — спросил экономист, красноречиво заглянув через витые перила ассендо вниз.

Высота была головокружительной.

— Нет… Конечно нет… — пробормотала, опомнившись, Танрэй.

— Ну, бывает, что мы, сестренка, не подумав, делаем ошибки, а потом расхлебываем их всю жизнь… На самом деле, конечно, запутываемся еще больше, но думаем, что расхлебываем…

— Сетен, прости, но не мог бы ты сейчас оставить меня одну?

— Не-а! — он одним глотком опустошил свой бокал и поставил его на карниз. — Как же многолики вы, женщины! Иногда вы олицетворяете собой мудрость, а в следующее мгновение можете стать глупее новорожденного младенца…

— Вы с Ормоной — одна душа! — в пылу раздражения выкрикнула Танрэй.

— Увы, да. С прискорбием отмечу, что и вы с Алом — тоже… Наверное, потому до сих пор и вместе… Может быть, и ты одаришь меня танцем, Возрожденная?

Он впервые назвал ее так — на старом ори.

— О нет! Только не под эту музыку! — но Танрэй смягчилась: ироничный и резковатый Сетен сегодня был покладист, как никогда. Хотя он видел, он все видел! Или это игра, или ему все равно.

— Мне не все равно, — вслух отвечая на ее мысли, произнес Тессетен. — Но… Да ничего, пустое. А что касается музыки — я напою тебе другой мотив…

Он склонился к ее уху и тихо запел. Танрэй осторожно положила руки ему на плечи, он коснулся ее талии.

Это была песня об Оритане. О прекрасных золотых храмах Рэйодэна, уходящих верхушками под облака, о горах Эйсетти, где персиковый румянец проступал с восходом солнца на округлых стенах домов, о пылающей красным камнем Коорэалатане, берега которой омывают волны Южного океана…

Танрэй плакала. Она забыла об Але, в ней не было ярости к Ормоне. Исчез и Тессетен. Остался лишь его прекрасный тихий голос — и навсегда потерянный Оритан.

— Видишь, есть много более важных вещей на этом свете, чем измена любимого человека… — сказал он, прижимая голову сникшей от горя Танрэй к своему плечу.

И тут жутким озарением проявилась в ней мысль: много лет назад она выбрала не того. А еще раньше он выбрал не ту. Сетен приоткрылся ей сейчас, и женщина изумилась: как он умел прежде и умеет ныне сдерживать в себе такую бурю?! И совсем другой человек был сейчас перед нею — тот, кем он проступил сквозь ложь своей оболочки во время гнева на гвардейца Саткрона два года назад. Забывшись, тогда Тессетен нечаянно выдал себя. Сейчас, видимо, тоже.

Жуткая маска мизантропа-Сетена съежилась и спала, не в силах больше держаться на его истинном лице.

Танрэй поняла, что не умеют люди любить больше, чем любит он. Она поняла, что не существует в природе столь нежного материала, с коим можно было бы сравнить нежность, питаемую Сетеном к ней. Она поняла, что обо всем этом он может только молчать.

Танрэй провела пальцами по его щеке, ее заалевшие жадными угольками губы уже готовы были получить поцелуй, но Тессетен оборвал наваждение. Перехватив руку Танрэй, на мгновение провел ее ладонью по своему лицу, а затем резко оттолкнул от себя.

— Теперь понимаешь, что не все равно? — с вызовом, откидывая гриву от безобразного чела, почти крикнул он. — Но не так, как думала ты! Это был незабываемый танец, сестричка! А теперь настало время повеселиться и мне!

— Куда ты?

Сетен одним движением освободил плечо от вцепившейся в него руки Танрэй, свысока взглянул на собеседницу:

— Ты, кажется, хотела побыть в одиночестве?

Танрэй отступила.

В это время разгоряченные, позабывшие обо всем на свете, готовые танцевать еще и еще (да вот, жаль, музыка прекратилась!), Ал и Ормона смотрели друг на друга. Грудь у обоих вздымалась от прерывистого дыхания, глаза светились. Тогда Ормона шагнула к нему и на виду у всех поцеловала. Это было не мимолетное касание — поцелуй друзей. Ал ощутил, как ее раскаленный уверенный язычок скользнул ему в рот. И он ответил. Но опомнился первым:

— Все, все, Ормона! Все!

Она тряхнула волосами и отошла.

Все начали оглядываться. Под хрустальной аркой входа, усмехаясь, стоял Тессетен:

— А отчего бы нам, братишка, не поразвлечь публику еще? Поединок?

Люди — даже туземцы, с трудом понимающие язык ори, — охнули.

— Не всерьез, конечно! — тут же оговорился экономист. — Ради зрелища! А то наша четверка сегодня еще не полностью реализовала свои возможности! Что скажешь, Ал?

И без дальнейших околичностей Сетен окунулся в свой любимый морок. Огромный тур, взревев, подскочил на дыбы и с оглушительным грохотом опустился всем своим весом на полированные плиты пола.

Ормона с улыбкой глядела на Ала, стоявшего напротив разъяренного быка. Стройный, даже тонкий из-за черноты одежды мужчина — и косматое золотисто-рыжее чудовище с высокими острыми рогами, нацеленными сейчас в грудь противнику. И два рубина громадных глаз, яростно сверкавших из-под тяжелого мохнатого лба…

…Волк легко перепрыгнул ров, но Саткрон заметил зверя прежде, чем тот, увлеченный своей целью, почуял его…

…Танрэй медленно спускалась по лестнице с ассендо. Нет, ей совсем не хотелось стать свидетельницей того, что сейчас произойдет между Сетеном и мужем. С каждым шагом вязкая апатия овладевала ее телом и разумом, и женщина передвигалась, будто во сне…

…Первый крюк, поддерживающий металлическое перекрытие под потолочной плитой, полностью разогнулся. Плита просела. Отсыревшая штукатурка, крошась, посыпалась вниз, но человек — женщина — лишь бессознательно стряхнула ее с волос, в оцепенении стоя посреди пустого зала…

…Единственное, что успел сделать Ал, это увернуться, сотворить призрачную пелену и бросить ее в морду нападающего тура. Осаженный на скаку, тот хлестнул себя хвостом по крутым бокам и, захрапев, мотнул головой. Пелена растаяла. Последовал удар. Ала отшвырнуло раскаленной волной. Очевидцы вскрикнули. Бык вздыбился над жертвой, готовый со всего размаха всадить в нее рога…

— …Тварь! — сквозь зубы прошипел Саткрон и выстрелил в Ната, когда тот уже приземлялся на ближайший берег рва.

Волк почти по-человечески вскрикнул от неожиданности и от боли в плече. Сбитый ударом «железной молнии», он сорвался с края и покатился по осыпи к воде…

…Ал перекувыркнулся под копытами тура и ледяной волной сшиб его с ног. Павильон содрогнулся…

…Танрэй слышала только музыку, ничего больше. Ни единой мысли не было в ее голове, никакая эмоция не владела сердцем ее…

…Глинистая вода рва сомкнулась над телом Ната. Несколько мгновений — и, когда она уже начала успокаиваться, послышался всплеск. Человеческая рука ухватилась за камень. Из воды метнулась серебристая тень какого-то зверя и растаяла, проникнув в павильон Теснауто. Со всхлипом втянув в себя воздух, на поверхность, по которой плыли кровавые пятна, вынырнул длинноволосый мужчина. Он зажал ладонью плечо и взбежал по осыпи на берег…

…И в тот миг, когда тур вновь бросился на противника, Ал исчез, а вместо него призрачный волк вцепился в бычье горло.

Ал и Сетен видели друг друга безо всякого морока. Оба метили друг другу в лоб сконцентрированной энергией подчинения, и ни один из посылов не достигал цели. Видел их такими, какими они были на самом деле, и еще один человек — кулаптр Паском. Для всех остальных бык и волк обратились в единый серебристый клубок двух равных сил, и этот шар, выбрасывая шипящие нити, с бешеной скоростью катался по залу.

— Не знал, что тебе это доступно, братишка! — сказал Сетен и, не касаясь Ала, опрокинул его навзничь.

Тот расхохотался:

— И что ты завелся? Разве одному мне улыбается Ормона?!

Сетен, метивший кулаком ему в лицо, нарочно помедлил и промахнулся. Ал отдернул голову. Кулак экономиста с гулом ударил в пол.

— Этот мальчишка, Дрэян, мне никто. А ты — мой друг, — буркнул Тессетен.

— Ах, вот в чем дело! И долго еще мы будем смешить народ? — Ал откровенно веселился.

— Пока не набью тебе морду. Кстати, твой волк ранен…

— Да? — Ал проявил морок на себе и глянул на пораненное плечо. — Ладно, потом посмотрю…

Кронрэй с хмельным умилением восхищался поединком:

— Что творят! Что творят!

— Мальчишки… — ворчал тримагестр Солондан, но никуда не уходил…

…Танрэй подняла глаза. Перед нею стоял незнакомый мужчина возраста Ала или моложе. Она ни разу не видела его ни в Кула-Ори, ни где-либо еще, но облик его показался ей странно знакомым. Серые непрозрачные, как кусочки гранита, глаза, пепельно-русые длинные, почти как у Тессетена, волосы, перехваченные на лбу темной повязкой. Одежда слишком старомодна, подобное носили, наверное, тысячу лет назад. Кроме того, мужчина попал под недавний ливень: и волосы, и камзол его были насквозь мокрыми.

Женщина махнула рукою перед лицом, чтобы отогнать наваждение. Но незнакомец не только не исчез, но и коснулся ее рук. Под слышимую только ей музыку они закружились в танце.

— Кто вы? — шепнула она.

Он слегка улыбнулся.

— Я вас знаю?

Мужчина приложил палец к губам. Танрэй смотрела на него, не отрываясь. Ей вспоминались дома Эйсетти, изумрудная река, горы. Все как во сне…

Она не замечала, что незнакомец оттесняет ее к выходу из бальной секции.

— Почему вы… ты… молчишь? — тут она увидела на его плече расползающееся темное пятно и взглянула на свои пальцы. Это была кровь. — Ты ранен?

Вместо ответа он покачал головой, поднял ее на руки, и Танрэй ощутила силу, заключенную в его изящном с виду теле. Ей не хотелось сопротивляться. Она закрыла глаза.

— Ты ранен! Тебе нужно к Паскому…

А он все так же молча уносил ее все дальше от павильона Теснауто…

…Несколько охранников безуспешно рыскали во рве, тыкая палками в воду.

— Вот тут, тут, правее! — Саткрон указал пальцем туда, куда, по его представлению, упал убитый зверь.

— Да тут не видно ничего!

Саткрон посветил на то место фонарем.

— Ничего! — крикнули ему. — Хотя… Вот, на камнях кровь!

— Да, а вот два волчьих следа!

— Ищите! Он не мог далеко уйти, я подстрелил его!

— Может, утонул? — предположил кто-то.

— Да там воды по колено! Ищите!

— Тут, где кровь, еще человеческие следы! Странные такие! Обувь странная — никогда такой не видел!

— Ищите, говорю!

Мимо них по берегу пробежала женщина, в которой выпрямившийся Саткрон узнал ту северянку, жену проклятого Ала.

— Эй! Атме!

Но она не обратила на него внимания и скрылась в темноте.

— Чтоб тебя гады порвали! — пожелал ей Саткрон, хотя прекрасно знал, что всех гадов, когда-либо здесь водившихся, в радиусе многих десятков тысяч ликов распугала подобранная Ормоной команда…

…Последний крюк разогнулся. Крепление не выдержало, и плита резко просела…

…Поединок изменил свой ход. Тессетен внезапно ощутил, что больше не может контролировать себя. Злоба переполнила его сердце. И ему захотелось ошибиться, перебрать силы — чуть-чуть! И все будет кончено! Ведь он сказал ключевое слово — «Поединок»! А это было главным. Ал согласился — значит, он был готов к любому исходу. Хоть этот древний обычай и не практиковался на цивилизованном Оритане уже много тысяч лет, но нынешние воплощения древних «куарт» прекрасно знали правила. Однако Ал не готов, он воспринимает все как шутку, смеется. Что ж, тем лучше!..

…Танрэй видела только фигуру Звездного Странника, раскинувшуюся на полнеба. И никогда еще она не чувствовала себя так светло и легко. Тонкие покровы одежд упали к ее ногам, густая трава приняла попутчиков в свое лоно, а Танрэй смотрела в любимые глаза, где отражались яркие звезды небесного путешественника. Смотрела и не могла насмотреться, повторяя одно лишь имя — «Ал». А он, Ал, по-прежнему был безмолвен…

…И когда тур уже готов был поддеть противника на рога, под ними содрогнулся пол. Сетен замер.

С громким треском лопалось стекло купола. Медленно, как в воде, потолок соседней секции падал вниз. В клубах пыли не было видно ничего. Просел и рухнул ассендо.

— Гвардейцы! Следить за порядком! Всем покинуть зал! — послышался резкий голос кулаптра.

И Тессетен понял, что все силы Паском бросил на то, чтобы удержать лопнувший купол. А в соседнем зале звенели осколки разбитого стекла.

— Ал! Помогай! — крикнул экономист.

Волк исчез. Они вдвоем присоединились к Паскому. Да и все, кто мог оказать поддержку, встали рядом с ними. Остальные бросились к выходам.

Сетен взглянул через плечо. Прижавшись к нему спиной, вверх лил свои презренные силенки командир гвардейцев Дрэян. А Ормона, улыбнувшись им всем, покинула помещение. Хотя могла помочь. И хорошо помочь. Тессетен знал.

Семеро ори, оставшихся внутри, знали, что их ждет. Стекло рухнет вниз и убьет их.

— Вы тоже — к выходу! — приказал Паском.

Не иначе как старик решил пожертвовать собой? Тессетен усмехнулся: ну уж нет! Не кулаптр здесь лишний!

Экономист слегка переместился к целителю. Вслед за ним невольно подвинулся и Дрэян.

— Паском, уведите остальных! — попросил Тессетен, чувствуя, что их силы приходят к концу, а потом хлестнул волосами по лицу командира охраны: — И ты — вон отсюда! Живо!

Купол заскрежетал. Один из отколотых кусков стекла начал отделяться.

Ал отшвырнул Дрэяна вслед за тремя соотечественниками, подчинившимися приказу кулаптра.

«Не поможет никто и ничто! — мелькнуло в мозгу Ала. — Значит, таков наш Путь».

Они успели отступить, прежде чем осколки полетели вниз. И они не поверили сами себе, оказавшись снаружи.

А павильон сминался и складывался, будто был сделан из бумаги. Ал увидел насмерть бледного Кронрэя, чьи созидатели были виной возможных смертей. Встретился глазами с невозмутимо улыбавшейся Ормоной. Заметил бегущих с восточной стороны гвардейцев наружного дозора во главе с Саткроном.

— Сетен! Ты куда?

Экономист же, наоборот, бросился к восточному входу павильона, над обломками которого искрила разорванная электропроводка.

Ал нагнал его при входе в зал.

— Здесь оставалась Танрэй! — глухо молвил Тессетен.

Ал остолбенел. Этого не может быть! Это ложь!

Тессетен исступленно разбрасывал обломки плит. Тур, облик которого он принимал во время полушутливого поединка, был не более чем теленком, если сравнивать по той силе, которую сейчас применял к своим (наверное, уже бессмысленным) действиям экономист.

И Ал с тем же отчаянием бросился на помощь.

С каркаса ассендо сорвалась последняя плита и, грянувшись на кучу обломков, сдвинула ту, возле которой находился Тессетен. Плита ударила его и навалилась сверху ему на ноги.

Сетен вскрикнул и потерял от боли сознание…

…Танрэй обогнула ров. Она слышала грохот и подумала, что это гром. Но павильона больше не было.

Женщина взбиралась по круче все выше и выше, мокрое от ночной росы платье путалось в ногах. Там, наверху, произошла трагедия. Но почему она сама оказалась так далеко отсюда? И что с нею было все это время? Танрэй не помнила ничего. Только Оритан, Эйсетти, тихую музыку и чьи-то сильные руки, которые унесли ее прочь отсюда…

— Мы видели госпожу Танрэй! — твердили стражники.

— Она бежала в джунгли, — добавил Саткрон. — Вон туда, к реке…

Кулаптр быстро и уверенно перевязывал изломанную ногу Сетена. Экономист так и не пришел в себя.

Несколько сотен кула-орийцев толпились возле останков здания. Дрэян тихо распорядился, чтобы наверх подали машину. Он даже не посмотрел на Ормону.

— Это серьезный перелом, учитель? — спросил Ал.

Кулаптр взглянул на него и ответил коротким кивком. Его помощники тотчас подхватили носилки, и как раз подоспела машина.

Ал сел на землю. Если гвардейцы не обманывают, то Танрэй жива… Все живы… И она… Жуткий праздник…

— Ал! — услышал он призыв и вскочил.

К ним бежала Танрэй. Мать с рыданиями бросилась ей навстречу.

Танрэй оттолкнула всех, даже Ала. Вслед за кулаптром она заскочила в машину, увозившую раненого Сетена.

* * *

И привиделось Тессетену в его мучительном сне, что стоит он на берегу гладкого, как зеркало, озера. За его спиной растет величественное древо, простершее в небо раскидистые ветви. Сетен заглянул в воду и увидел там то же дерево, только наоборот, вверх корнями. А сам он не отражался, точно и не было его здесь никогда. На противоположном берегу стоит женщина, тонкая, высокая и темноволосая. Однако эта незнакомка не из реальности, а из отражения. Сетен окликнул ее, и озерная гладь заволновалась, пошла рябью. Это было невыносимо — не видеть ту женщину… Очертя голову он бросился в воду…

…И проснулся.

Рядом с ним в комнате кулаптория сидела молчаливая Ормона.

А Сетен помнил сквозь боль, что там, в темноте, его лица касались золотистые, нежные, как ранняя осень, волосы, помнил горячие слезы — ее слезы, свои слезы… Ему стало стыдно: он не смог стерпеть, он, кажется, выл от боли, пока его везли сюда… Танрэй видела все это… Как теперь он посмотрит ей в глаза?..

— И зачем все это? — спросил Сетен жену.

Она повела красивой бровью, но ничего не ответила — ни вслух, ни так, как они привыкли. Тогда он добавил:

— Мы можем просто расстаться. Без жертв.

Ормона взглянула на мужа, словно подозревала его в неладах с собственным разумом.

— Знаешь, хоть я и ненормальный, хоть меня и можно за деньги показывать на главной городской площади, но неволить тебя я не хочу.

— Супруги-ори не расстаются, — вымолвила Ормона, разжав наконец губы.

— Супруги-ори не изменяют. А если изменяют — они не Попутчики. Это истина.

— Я тоже не слепая, Сетен!

Он усмехнулся и посмотрел на свою изувеченную, обмотанную бинтами ногу.

— Как хочешь. Я предложил.

— Мы еще нужны друг другу.

— Да. Во мне еще есть несколько не отравленных местечек, родная. Наведайся туда. Исправь упущение.

Ормона поднялась:

— Если ты думаешь, что она ждала твоего пробуждения, то ты ошибаешься…

— Тогда ты разучилась мыслить со мной в унисон, Ормона… — с горечью улыбнулся Тессетен.

* * *

Танрэй проснулась с первыми лучами солнца. Мужа дома уже не было.

Что-то изменилось сегодня. Танрэй не могла понять — что. Этому не было названия. Это и радовало, и пугало.

Она подошла к зеркалу. Все, что произошло вчера в павильоне Теснауто, было кошмаром. Она не помнила почти ничего. Вернее, помнила, но урывками. Разрозненные кусочки никак не хотели собираться в общую картину.

Кажется, она проводила машину до кулаптория, потом Паском попросил оставить их наедине с раненым, потом Ал увел ее оттуда… Потом…

О, да! Танрэй поняла, что изменилось, что это за новые ощущения…

А когда поняла, то испугалась. В ней вспыхнула новая жизнь. Она еще никак не проявила себя, ей еще нет и дня. Но…

Танрэй не знала, как отреагирует Ал. И еще — этого не должно было быть! И еще…

В спальню, прихрамывая, вошел Нат. Ночью они, как могли, залечили с Алом его израненное плечо. Какой же негодяй так обошелся с несчастным животным, которое никому в своей жизни — кроме, быть может, нескольких лесных косуль, да и то когда было свободным — не принесло вреда?! Волк стар, за что над ним поиздевались? Это не когти или клыки зверя! Это след от выстрела…

— Нат… Иди ко мне, Натаути…

Волк взобрался на кровать. Танрэй подхватила подол сорочки и прилегла рядом с ним, поглаживая мягкие уши волка:

— Я не знаю, как сказать Алу… Ты узнаешь первым, Нат… Ты будешь рад появлению маленького хозяина?

Нат, не раздумывая, лизнул ее руку и вильнул седым хвостом. Танрэй не была уверена, что это ответ на ее вопрос, но засмеялась:

— Ты умеешь поддержать, мой милый волк!

Нат с юмором посмотрел на нее. Женщина поцеловала его в сухой и шершавый черный нос.

— Если бы ты знал, Натаути, что было этой ночью… — она вспомнила о трагедии в павильоне Теснауто и о Сетене, не обратив никакого внимания на то, как при этих словах внимательно взглянул на нее зверь. — Кажется, я знаю, кто может мне сказать верное слово!

Нат вывесил язык и отвернулся в окно. Танрэй оделась за несколько мгновений.

— Он не испугается меня?

Волк вытянул морду, двинул бровями и встряхнулся.

— Отдыхай, мой хороший! Пусть твоя рана заживет поскорее! — Танрэй погладила повязку на его плече.

При входе в кулапторий она столкнулась с женой Тессетена. И какая-то завеса тут же сплотилась меж ними. Танрэй не поняла, откуда это взялось, но на сей раз присутствие Ормоны нисколько не обеспокоило ее.

— О! Сестричка! — весело воскликнул Сетен, приподнимаясь на подголовнике.

Даже, пожалуй, чересчур весело. А глаза прятал.

— Как ты? — Танрэй присела возле него.

Сетен как-то неприязненно поглядел на стул, который избрала она, чтобы сесть. Но других в комнате не было.

— Если тебе не трудно, Возрожденная, то перейди оттуда… хотя бы сюда… — он подвинулся, указывая посетительнице на край постели.

Танрэй повиновалась. Он был бледен, но в его серо-голубых глазах, прячущихся под космами, появился былой блеск.

— Сетен, если тебе что-то нужно, то скажи, и я…

— Да брось ты эту чепуху, сестренка! И перестань переживать. Женщинам в священном состоянии это крайне нежелательно.

— Ты знаешь?!

— Да.

— Но откуда?!

— Пф-ф-ф! — Сетен отвернулся.

Танрэй опустила голову.

— Я думаю, Ал не обрадуется. Сейчас и без того тяжко… — пробормотала она, вспоминая о родителях, с которыми у Ала не сложились отношения.

— Чушь. Сестренка — чушь! Не желай того обоюдно ваши души и сердца — ничего бы не было! Вы ведь ори! Здравствуй, Коорэ! — Тессетен шутливо обратился к ее животу. — Ты уже давно звал меня поиграть, мой мальчик!

Танрэй нахмурилась, хотя ей сложно было удержать серьезность рядом с дурачившимся Тессетеном.

— Какой еще Коорэ! Сетен, я ведь пришла к тебе за советом…

— Думаешь, если один раз запрягла, то теперь впору погонять всегда? — вдруг едко спросил он, и во взгляде его мелькнул холод. — Не приходи сюда больше!

— Почему? — она отстранилась.

— Совет! В чем ты сомневаешься?! Ты — которая должна помнить и хранить все! Ты сомневаешься? Несчастный разум, логика, здравый рассудок, зима его поймет что еще — способны вызвать у тебя сомнения?! После этого я не желаю и знать тебя!

Но Танрэй вовремя поняла, что так он шутит, и на ее душе полегчало.

— О, Природа! Сетен! Ты напугал меня!

— А-а-а! Вот то-то! — он ухватил ее за шею и притянул к себе.

Танрэй услышала, как колотится его сердце.

— Громко? А иначе нельзя, сестренка! Иди и скажи своему Алу, что сердце и душа сильнее его ничтожной логики! Иди и скажи! Твой мальчик, твой Коорэ — он поможет тебе вспомнить и возродиться. Только с ним ты оправдаешь свое имя, только с его рождением ты возродишь и имя свое. Иди и скажи, сестренка!

— Да будет твой «куарт» един, Сетен!

— Да будет наш «куарт» един! — поправил ее он.

Ал и не представлял, что узнаёт об этом третьим. Он не хотел этого. И не раз говорил ей, что не хочет. А потому прежде у них и не было таких безвыходных ситуаций: в семье ори появления ребенка должны хотеть оба — и муж, и жена. Хотеть душой и сердцем. Иначе этого просто не случалось. И вчера не изменилось ничего, по крайней мере, в желаниях Ала. Но, тем не менее, новая жизнь нашла свой путь и зажглась в ней… Только зачем? Зачем?

Что ж, видимо, желание Танрэй было, что называется, «за обоих». Как бы он теперь к этому ни относился, обратного пути нет. Ну а если нет — остается лишь принять данность и попытаться приучить себя к мысли, что отныне ему придется делить свою любовь меж двоими. Может, это и неплохо. Ал не помнил.

— Ты что-нибудь скажешь наконец? — осторожно спросила Танрэй.

Он засмеялся:

— А вдруг я потерял дар речи от твоего сообщения?

— Скажи серьезно! — нахмурилась она, и Ал тут же ущипнул ее за бок.

— Серьезно? А что серьезно? Все хорошо. Все отлично. Все за-ме-ча-тель-но.

Танрэй хотелось верить, что именно так он и думает. Она и поверила…

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

Третий дарованный Тотом день ознаменовался противостоянием пяти блуждающих звезд в накидке Нут. Ярче всех ночью накануне решающего поединка светило созвездие Месхетиу, пожертвованное плоть от плоти своей Сетхом. Небеса предрекали победу ему, нынешнему правителю Та-Кемета, великому воину, брату Усира, ушедшего к извечным богам в Дуат. Кроме того, третий день был днем появления на свет самого Сетха, а это значило, что силы и удача прибудут к нему вдвойне.

С жалостью поглядывали Нетеру на Исет и единородного сына ее, Хора. Не все были удовлетворены решением Ра, но спорить с ним не решился никто. И даже не страх перед своенравным Верховным Судией был тому причиной. С победой Сетха завершится этот нелепый, утомивший всех спор между родственниками почившего правителя.

Нетеру позаботились о том, чтобы смертные в своем мире не стали свидетелями того, что разразится в Ростау.

Дрожала земля, терзаемая противоборством блуждающих звезд Сетх-Эм-Ухэ-Нечер-Эм-Дуаит, Себы-Джа, Хор-Джесера, Себы-Реси-Эн-Пет и Себы-Уэфти-Джа-Пет. Люди в страхе покидали свои жилища и уплывали прочь с острова. Смутен и черен был ныне разлившийся Хапи, великая животворная река Та-Кемета. И прежде чем ступить в тростниковые лодки, присланные Нетеру, селяне задабривали Себека, отправляя по течению увитые цветочными гирляндами, нагруженные хлебами и запеченной бараниной маленькие жертвенные плотики.

— Все ли готово? — с тревогой спрашивала Исет, поглядывая в сторону западного берега, откуда с гор вот-вот должен был нагрянуть Сетх.

— Подожди, мама! — Хор, вместе с братом и хитроумным Тотом обмазывавший гипсом вытесанную из кедрового дерева ладью, улыбнулся матери. — Мы уже скоро.

— Я бы на твоем месте поупражнялся в другом… — заметил Инпу, поднимая кверху перемазанные руки и плечом поправляя съехавшую со лба повязку.

— Не думаю, что Сетх даже волшбой сможет долго удерживать каменную ладью на волнах! — смеясь, откликнулся Хор.

— Но он сможет ее удерживать хотя бы недолго, — приемный сын Исет слегка приподнял черную бровь. — В отличие от тебя.

Премудрый Тот усмехнулся, но ничего не сказал.

— Ты слишком нетерпим к фальши, брат! — Хор залепил гипсом последний необработанный участок на деревянном борту.

— Должность такая… — проворчал Инпу, не спавший уже несколько суток и оттого раздражительный.

— Не серчай, не серчай, Хентиаменти! — наконец вмешался Тот. — Правитель должен обладать чем-то большим, нежели чары или смекалка. А так — это все лишь забавы. Ты же видишь, что Сетх пока подшучивает над судьями. Почему бы не подшутить и над Сетхом? Перед началом главного?

— Главного? — переспросил Хор. — Вы что-то скрываете?

Исет, Тот и Хентиаменти отвели глаза. Юноша пытливо вгляделся в их лица. Кажется, все трое сомневались в его силах. О извечные боги! Если даже сторонники не верят в него, то чего же ждать от недоброжелателей?

Хор вздохнул. Любому человеку, даже если он сын правителя, необходимо чувствовать поддержку. Воин, которого любят и которого провожают на битву с ободряющим кличем, воин, возвращения коего ждет девушка, владеющая его сердцем, воин, в чьих ушах звучит музыка победы еще до начала поединка — вот кто непобедим! Он стоит десяти равных себе по силам. Он может пройти по бамбуковому стволу над пропастью, он способен узреть начало и конец времен, он видит все причины и следствия и рука об руку идет с собственными Ка и Ба — божественной первоосновой всего сущего.

Когда тому же воину твердят, что он ошибается, что он все делает неправильно, что с его подходом преодолеть пропасть по тонкому прутику невозможно, этот несчастный не поднимет и собственный меч. Воина следует хвалить перед битвой и во время оной, воином следует восхищаться. Лишь поражение ставит окончательную точку, лишь гибель его решает все — ошибался он либо нет. Все, что до битвы — лишь гадание на камнях. Особенно если он — молодой воин.

И Хор понял: все, что будет с ним, в дальнейшем зависит лишь от него самого. Да, ему труднее, чем кому бы то ни было. Он — сын Усира, а от сына Усира ждут многого. Он противоречив, ибо юн и малоопытен. Он не дожил еще до возраста своего отца, когда тот стал великим правителем Та-Кемета.

И при этом он должен сам, один, научиться входить в то состояние, в котором другие крушат скалы под влиянием восторженных взоров обожателей. Он должен сам, независимо от кого-либо, стать победоносным и несгибаемым. Сам. Только сам.

— Спасибо, мать… — искренне сказал он, заглядывая в янтарные глаза Исет. — Я понял тебя.

И она печально улыбнулась, разведя руками.

Едва кедровая ладья легла на волны, от западного берега отчалило большое судно, просев сверх меры в воду и вспенивая своей тяжестью буруны вокруг бортов. Исет прикрыла лицо, защищаясь от восходящего Ра, и разглядела стоявшего на палубе брата.

Нетеру собрались у сходен. Со своей сверкающей ладьи спустился Ра и провозгласил:

— Судьями было принято решенье. Для того чтобы рассудить Сетха и Хора, этим юношам назначили мы известное испытание: доплыть до восточного берега Хапи на каменных ладьях. Чьи силы для достижения этого окажутся большими, тому и возложим мы на голову корону Объединенного Царства.

С корабля, доставившего Сетха, на берег спустили большую гранитную ладью. Судно, освобожденное от неимоверной тяжести, всплыло, поднявшись над поверхностью реки на три человеческих роста, а ладья легла на суше, глубоко примяв ил, словно чудовищный крокодил Дуата, Ам-Амат.

— Плачь о себе, Хор, сын Усира и Исет! — насмешливо сказал Сетх, поглядывая, как лебедка тянет его странную лодку к воде. — Моя ладья высечена из гранита в западных скалах. Она весит ровно девятьсот девяносто девять дебенов. Не думаю, что твоя тяжелее моей. И все же очень сомневаюсь, что и ее ты сможешь удерживать на поверхности до восточного берега.

— Плачь о себе, Сетх, сын Геба и Нут, брат предательски убитого Усира и безвременно овдовевшей Исет, мой почтенный дядя! — умышленно перечислив все «регалии» соперника, отозвался Хор. — Моя ладья уже на воде. А твоя?

Сетх что-то буркнул и одним движением руки столкнул свою гранитную глыбу в волны Хапи. Вихрь силы закружил возле него смерчем, замешанным на пламени и северном ветре. Ладья Сетха погрузилась почти по самые края бортов, но не затонула.

Хор же, не применяя никаких чар, легко вспрыгнул в свою, кедровую, лишь слегка просевшую из-за большого слоя гипса.

— Даже в ваянии, племянник, ты никуда не годишься! — крикнул Сетх, отталкиваясь веслом от берега. — Что за камень ты избрал для своей ладьи? Известняк? Он легче гранита, я согласен. Возможно, ты даже доплывешь на своей лоханке до середины реки. Но к тому времени известняк напитается водой и станет тяжелее моего гранита. Лишь пузыри всплывут к поверхности, когда, нахлебавшись, твоя ладья пойдет ко дну!

Хор молча греб, с каждым движением обходя Сетха. И вот он уже далеко впереди. А правителю все тяжелее удержать гранитное судно от потопления, не говоря уж о том, чтобы нарастить скорость.

Лицо Сетха исказила злоба. Черты Смерти проявились в нем. И равновесие сил, за счет которых его ладья держалась на плаву, нарушилось, ибо даже Смерть должна быть гармоничным продолжением Жизни.

Гранитная лодка клюнула носом в воду. Река тут же поглотила ее — мрачная, мутная, суровая.

Исет видела, как брат отводит глаза стоящим на берегу, облачаясь в образ огромного гиппопотама.

С шумом и плеском Сетх бросился в волны и нагнал соперника, преодолевшего более половины пути. Ударом своего меча он отсек заднюю часть ладьи племянника.

— Что я вижу, Хор?! — рассмеялся он тогда. — Как нехорошо — вводить в заблуждение старших! Ты не выполнил условия и плыл на деревянной ладье! Что, этим уловкам обучил тебя твой незабвенный отец в своем Дуате?!

— Не смей вспоминать моего отца, ты, убийца! — вспыхнул Хор, выдергивая меч и бросаясь из тонущей ладьи в реку.

— Поединок убийцы и обманщика? Что ж, это стоит того!

Они скрестили мечи, но тут же оба ушли под воду.

Исет чуяла сердцем и видела внутренним взором, как Сетх пытается утопить ее сына. Инпу обнял ее за плечи, но не могло это ободрить страдающую мать.

— Я говорил, мама, — шепнул Хентиаменти, прижимаясь лбом к ее скуле. — Обман всегда выплывет наружу. А, выплыв, потопит обманщика. Ты зришь это сама…

— Я должна вмешаться, — прошептали ее бескровные губы.

— Нет, мама, нет. Это битва Хора. Это битва Усира, нашего с ним отца… Никто из нас не может вмешаться, иначе мы проиграли…

Хор понял: если не унять гнев, сила не вернется. Но и полюбить своего врага, пожалеть его, как жалеет мать, он не мог. Ярость ушла, и юноша вынырнул на поверхность. Быстро, стремительно, борясь с течением, они с Сетхом плыли к берегу, дабы продолжить Поединок на суше…

Шутки Сетха закончились. Он разгневался по-настоящему.

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ДВАДЦАТОЕ ИЮЛЯ. РОСТОВ-НА-ДОНУ

Дмитрий с интересом жал кнопки на телевизионном пульте. Марго завернулась в простыню и, поднявшись, на коленях добралась до него по раскладному дивану-«уголку». Положила руки ему на плечи, поцеловала в шею. Аксенов накрыл ее кисть своей ладонью, на мгновение прижмурился, улыбнулся.

Марго показалось, что ночью он был совсем другим. Более обычным, наверное…

— Рита… — сказал он. — Не знаю, как ты к этому отнесешься, но… почему бы не вместе?

— Что — вместе? — удивилась Марго.

Дмитрий оперся рукой на постель и повернулся к ней:

— Почему бы нам с тобой не быть вместе?

— Так сразу?!

— Знаешь, такие вещи лучше решать сразу. Прицениваться, приравниваться — разве это нормально?

— В нашей жизни — да…

— Да ну, ты брось! — Аксенов поморщился. — Нет такой жизни, когда подобное — норма. Это все оправдания слабаков. Ты ошибаешься — и тут же ищешь себе оправдание. Знакомо?

Марго засмеялась и согласно кивнула.

— А потом мучаешься — и все равно твой разум упорно ищет оправдание тому поступку. Когда уже дело сделано и оглядываться поздно. Знакомо?

Она снова кивнула.

— Легче нужно жить! Путей назад не бывает. Чем больше оцениваешь, тем меньше шансов на то, что ты что-то сделаешь…

— Ты совсем другой! — призналась Марго.

— А что ты знаешь обо мне, сестренка? Такой, другой…

— Хм… ты так прикольно сейчас говоришь! Другой — не такой, как несколько часов назад, я имела в виду…

— Ну, быть может, я просто дал волю тому «другому»? Какие вы здесь все нерешительные, зима меня покарай! У меня иногда такое ощущение, что, всеми силами провозглашая Жизнь, вы на самом деле отчаянно стремитесь к Смерти…

— Хочешь кофе, философ?

— Еще бы знать, что это за зверь такой…

— Это зверь, которого пьют, ясно? — Марго нырнула под руку Аксенова и улеглась ему на колени.

— Не яд?

— Хи-хи! Все считают по-разному… Но я его принимаю в неограниченных дозах.

И под внимательным взглядом Дмитрия она приготовила кофе. Аксенов потянул носом воздух:

— Интересный запах!

— Да хватит уже, Дим! Так как же мне расценивать это твое «быть вместе»? Вчера ты сказал, что после смерти сестры заберешь к себе мать и племянника… Давай поговорим в деловом ключе. Тебе нужна воспитательница для Андрейки, и я подхожу на эту роль?

— Оу! Кстати! А это мысль!

Марго хотела рассердиться, потом всмотрелась в его лицо и рассмеялась:

— Да ну тебя с твоими шуточками! Ну достал же!

— Ах да! Вот еще: твой сын отчаянно напоминает мне одного мальчишку, с которым я возился немалое время. И из него вышел толк. Или, по крайней мере, я надеюсь, что выйдет. А потому, сестренка, тебе просто в книге судьбы прописано идти рука об руку с Дмитрием Аксеновым!

— Как у тебя все просто… — Марго нахмурилась и заметно пригорюнилась.

Чаще всего было так: она встречалась с каким-то мужчиной, потом он постепенно начинал ее раздражать, утомлять, бесить. И все хорошее, что было между ними поначалу, перечеркивалось впоследствии горечью ее разочарования. И неизбежным расставанием.

— Сказать тебе одну умную вещь, Рита? — Дмитрий откинулся на спинку дивана и стал задумчиво перебирать ее длинные черные волосы. — Мир ни за нас, ни против нас. Он — параллельно нам. Он нейтрален. Просто мы постоянно что-то планируем, что-то ждем от него, а когда наши мечты не сбываются, мы ощущаем себя так, словно постоянно сражаемся с ним, словно он — наш злейший враг. Повсюду осуждается образ жизни в стиле «плыть по течению». А кто пробовал плыть по течению правильно? М? То-то и оно… Погоди-ка!

Он слегка изменился в лице. Марго ощутила некоторые изменения в окружающем пространстве, и ей стало прохладно.

Другой Дмитрий взглянул на часы, что-то отметил про себя, а затем вымолвил:

— Рита, мне уже пора. Мы не увидимся какое-то время, но не теряй меня…

— Тебе нужно куда-то ехать?

— Примерно так. Потом, когда-нибудь, я расскажу тебе много интересных вещей. А сейчас…

Аксенов легко снялся с дивана, словно наслаждаясь тем, что он молод и силен, мгновенно оделся и, поцеловав Марго, исчез. Рите хотелось плакать. Не из-за Дмитрия. Просто ей казалось, что мир вопреки его словам ополчился против нее. И ничего не изменить…

* * *

Он медленно ехал, почти прижимая свой автомобиль к бордюру, а Рената шла по тротуару, погруженная в свои мысли. Но встречные прохожие обходили ее, неосознанно уступая дорогу.

Дмитрий улыбался. Вот так! Еще совсем чуть-чуть, один маленький шажок — и…

Осталось три дня, если считать нынешний, уже начавшийся. Один маленький шажок! Она уже почти все вспомнила, и люди чувствуют это, люди неосознанно ведут себя с нею так, как вели в те незапамятные времена…

Рената слегка вздрогнула, остановилась и оглянулась. Ее глаза быстро отыскали аксеновскую «Ауди».

Водитель покинул машину. Он положил локоть на приоткрытую дверцу и кивнул Ренате, призывая садиться. Она подошла, на секунду встала возле него. Один, всего лишь один коротенький взгляд, которым они обменялись, сказал многое.

— Здравствуй, сестренка, — сказал он и потянул на себя рычаг. — Здравствуй, царица. Нынче зовут тебя Ренатой?

Женщина кивнула.

— Красивая анаграмма. И означает она, как я понимаю, то же самое?

Рената кивнула еще раз, а взгляд ее читал в его душе, и Дмитрий не закрывался.

— О, зима меня заморозь! Как все это тоскливо… Когда собираемся начать говорить, мой солнечный зайчик?

Она многозначительно улыбнулась и пожала плечами.

— Рэй-эн-та… — пробормотал он. — Танэ-Ра… Танрэй… Нефернептет… Нереяросса… Я не упомню всех твоих имен, многоликая. Ты так старательно пряталась и обманывала меня, но по закону отражения бежала не от меня, а ко мне… Всегда… Бе-бе! — Дмитрий криво ухмыльнулся и сжал игрушечного чертика, что болтался под зеркалом заднего вида; мохнатый уродец с высунутым раздвоенным язычком противно пискнул. — Душновато, да? Последние дни особенно тяжелы… Помнишь?

Рената безмолвно двинула губами.

— По-о-о-омнишь! — с удовлетворением констатировал Дмитрий. — Эту — твою, кстати — песню я спел тебе тогда, в царских покоях… вот так же, перед грозой… в тишине…

Она помрачнела. Он коснулся ее волос, ниспадавших на шею обильными золотыми струями, подцепил пальцем тоненькую цепочку с подвеской-крабиком, слегка, будто невзначай, задел Ренатину щеку, и рука его, скользнув по плечу молодой женщины, безвольно упала вниз:

— Я всегда скорблю о том дне… Возможно, это было самое лучшее, что происходило в моей жизни — до и после… И, как мифический преступник Тассатио, я веду отсчет от той ночи… нашей с тобой ночи, помнишь? Мне бы снять шлем да сдохнуть — раз и навсегда сдохнуть. Так все надоело…

И Дмитрий с удивлением ощутил страшную тошноту. Рената улыбалась.

— Нет, сейчас… еще… рано! — сдерживаясь через слово, почти простонал он. — Перестань, сестренка… Не балуйся… — Дмитрий прижал руку к губам. — Это… опасная игра, а ты… не готова к ней…

В глазах Ренаты читался вызов. Молодой человек отрицательно повертел головой:

— Нет, нет! Оставь мое — мне!

Спазм скрутил его. Дмитрий согнулся, зажимая рот обеими ладонями. Из глаз его брызнули слезы. Он собрал все силы, чтобы удержать Разрушителя на прежнем месте.

Рената быстро открыла дверцу и выскочила наружу.

Дмитрий отдышался, тяжело откинувшись на спинку кресла. Глаза его залила чернота:

— Это хорошо, что ты молчишь, звезда Севера! Это хорошо, ибо все, что ты смогла изобрести — это язык, похожий на смесь щебета птиц и предсмертных хрипов бешеной собаки! — прозвучало из его уст на языке Оритана, но фраза была услышана лишь качающимся под зеркалом чертенком.

* * *

— Рената! — Марго появилась в дверях операторской, как недобрый вестник: начальница очень редко заходила в этот кабинет.

Рената оторвалась от работы и не сразу поняла, отчего так тревожно лицо подруги.

Марго мотнула головой, приглашая следовать за собой. В коридоре она коротко бросила:

— Тебя спрашивает Людка. Ничего не знаю, но, судя по голосу, что-то серьезное…

— Рената Александровна? — послышался в трубке плачущий голос Людмилы.

Та издала утвердительное мычание.

— Я не знаю, как это получилось. Саша пропал.

Людмила отвлеклась лишь на пару минут. Только что, казалось бы, сын Ренаты играл на лужайке в парке — и тут его не стало. Он будто растворился в воздухе. Няня обежала весь парк, и никто не мог дать ей вразумительного ответа по поводу маленького мальчика, которого она искала.

Рената беспомощно обернулась и посмотрела на Марго. Та пожала плечами, не понимая, в чем дело. Она склонилась над столом, пряди темных волос упали ей на лицо. На фоне белых панелей, которыми были отделаны стены кабинета, Марго выглядела черной кляксой. И было что-то знакомое во всем ее облике, что-то пугающее…

— Что мне делать, Рената?! — продолжала взывать Людмила. — Может быть, вызвать милицию?

— Езжай домой, — посоветовала Рита Ренате и, взяв из рук подруги трубку, сказала няне: — Мы сейчас приедем.

Рената закрыла лицо руками. Сюжет из ее кошмаров, в котором она теряет сына, в котором происходит страшный катаклизм, а она ищет и не может найти Сашу, даже не представляя, где он, вдруг с невероятной жестокостью воплотился в реальность. Так, что даже не верилось…

— Давай, мать, давай! — Рита быстро вскочила с места, обняла подругу за плечи и повела ее к своей машине. — Гроссман так и не появился?

Рената неспособна была даже двинуть головой.

Холод. В их доме царил холод и космическая пустота. А Людмила плавала в ней, словно обмороженный кусок астероида — лишняя, неестественная…

Ренате хотелось спрятаться и не слышать лопотания подруг. Они обе ничего не понимали. Всё, что предлагали Люда и Марго, заведомо было глупостью. Рената поняла главное. Она осталась один на один с этим миром — как тогда, когда рожала сына. И этот мир, чуждый и незаинтересованный в ее существовании, снова равнодушно смотрел на нее…

«Уйдите!» — жестом попросила она и, свернувшись на постели, замерла.

Няня и Марго переглянулись.

Не поможет никто. Только она сама…

Рената протянула руку и надавила пальцем на кнопку телепульта. Экран засветился, но звук прорвался в тишину квартиры секундой раньше:

— «Слава безумцам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец! Слава мудрецам, которые живут себе, как будто бы они бессмертны!»

Захаровская экранизация сказки Шварца. Бородатый красавец-Янковский в стеганом халате на фоне декораций, облизываемых безжалостными языками огня. И тревожная, безумно прекрасная, но тревожная музыка «за кадром»…

А когда ты знаешь, что бессмертен? А когда знаешь, что любовь твоя — лишь песчинка в причинно-следственной цепочке бытия? А когда понятия «безумец» и «мудрец» становятся тождественными?

И трещит по швам, сгорает привычная картина мира. И снова хочется отринуть откровение, перестать знать о бессмертии, прекратить борьбу с самим собой…

О, Саша! О, Тассатио! Мятежные душа и сердце! Наконец я поняла вас, предел вашего мужества и безрассудства! Вы живете с этим так давно, что даже Природа потеряла бы всякую надежду. А вы живете, верите, любите, надеетесь…

Первое же озарение, первый же лучик истинной Памяти поверг меня в состояние, когда кажется, что ты постигла все, что теперь — лишь замереть и уйти, уйти в небытие, навсегда, храня внутри себя эту безбрежную вселенную… Это случилось со мной уже так давно, и я с трудом заставила себя перешагнуть неведомый рубеж. Только ради сына, который держал меня здесь, который не давал закрыть глаза, спрятаться, увлечься фантомной идеей спасенья через очередную гибель.

Пустыми глазами смотрела Рената в мерцающий телеэкран…

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ИЮЛЬ. МЮНХЕН

Кажется, на этот раз операция помогла. Андрей уже вставал и мог изредка прогуливаться по маленькому больничному парку. Это лето в Германии выдалось на редкость дождливым, прохладным, неласковым, но Серапионов был рад любой погоде, потому что способность двигаться возвращалась к нему, а боли понемногу отступали.

Пациенты-немцы с удивлением смотрели из окон своих палат на странного человека, бродившего под дождем.

Андрей подходил к арке ворот, с которой стекали капли, подставлял руку и смотрел, как растекается влага по коже. В последний раз он делал так много лет назад, будучи мальчишкой.

Сегодня дождь лишь накрапывал, и в парке Серапионов был не один…

…Виктор Николаевич Рушинский оставил свой автомобиль на парковке, ровный асфальт которой расчерчивали яркие линии. Машины посетителей стояли по одну сторону, машины медперсонала — по другую. Ровными рядами, как на плацу.

Рушинский усмехнулся, по привычке заблокировал дверцы (хотя здесь это была лишняя мера предосторожности) и взял карточку из рук дежурного.

Вчера он привез сюда жену, Аллу, с острым аппендицитом, и теперь приехал проведать ее после операции…

…Андрей свернул с главной аллеи, направляясь к беседке под огромным каштаном. Говорили, что этому дереву почти сто лет. Здесь всегда было тихо и загадочно. Даже мрачно. А жизнелюбивые общительные немцы, подчиняясь указаниям психологов, утверждающих, что для скорейшего выздоровления необходимы только положительные эмоции, избегали таких «готических» мест…

…Виктор Николаевич прошел по главной аллее четырьмя минутами позже и скрылся за прозрачными дверьми, что разъехались при его приближении, а затем, поглотив, снова сомкнулись…

…Серапионов постоял в беседке, потирая пальцем известку на колонночке. Строение совсем недавно отремонтировали. Дождевые подтеки не оставляли на побелке ржавых разводов: известь быстро высыхала, и колонны вновь становились девственно-белыми.

Сегодня с утра в душе Андрея поселилась какая-то тревога. Он не мог дать ей определения, не мог понять, в чем причина. А теперь ощутил на себе взгляд. Отчетливо ощутил, почти осязаемо. Даже засвербело в поврежденных позвонках.

Может быть, правы немцы, считающие, что для выздоровления нужно избегать мрачных ландшафтов и построек. Серапионову стало не по себе, а кроме того он уже устал. Пожалуй, пора в палату. Да уж… закинуть, по обыкновению, в рот пару горстей разноцветных таблеток, получить в свои до синевы исколотые вены очередную инъекцию — и спать. Нормальный распорядок дня, образ жизни, ставший для некогда активного и живого Андрея почти привычным.

— А я смотрю-смотрю: чай, не Андрюшка ли? — послышался знакомый голос.

Сдавленный корсетом, Андрей неловко обернулся. Рушинский! Наваждение? Да нет, вот он! Постарел чуть-чуть, но в целом — прежний Рушинский!

— О-о-о, здравствуйте, Виктор Николаевич! — Серапионов с искренней радостью обнял друга покойного отца.

— А ты что это так осунулся, Андрюш? Да и вообще — что здесь делаешь? Ошейник этот… Что случилось?

Серапионов с неохотой — не любил он распространяться о болезнях — в двух словах рассказал об авиакатастрофе трехлетней давности. В глазах Рушинского мелькнула жалость:

— Ну, спасибо хоть жив остался, — Виктор Николаевич осторожно похлопал его по плечу. — А хворобы — это преходяще. Молодой, справишься… В нейрохирургии лежишь?

— Да. На третьем этаже.

— В другой раз — завтра-послезавтра — обязательно заскочу. Давай присядем, что ли? Набегался я за сегодня…

Рушинский двинулся к деревянной скамейке в беседке.

— Вы садитесь, мне нельзя… — Андрей с усмешкой показал на свой «воротник».

— Да, да… вижу, вижу… Эх… А у меня вот Аллка на старости лет выдала: с аппендицитом слегла. Вишь, как оно выходит! Не она бы — так и не встретиться нам… — Рушинский слегка поддернул брючины и с кряхтением уселся на низенькую скамейку.

Затем он вытащил сигару и вкратце рассказал о том, как живет и работает в Мюнхене.

— Еле-еле доехал сегодня. Улочки узенькие, да еще все и поперекрыли из-за этого шествия-карнавала. Весело тут ребята живут, ей-ей…

— Ну, не скажите, — Андрей прислонился к колонне: очень устали ноги, но пообщаться со старым знакомым хотелось вопреки всему. — Тут даже бухают по расписанию…

Виктор Николаевич фыркнул и, хлопнув себя огромной ладонью по ляжке, расхохотался:

— Ох, и не поверишь! И охота по принципу «Подстрелил — выпусти!» Я ведь, ты знаешь, в Сибири любил поохотиться. Был у меня знакомый под Барнаулом, к нему в сезон нагрянешь, гончих возьмешь — знаешь, белые такие с рыжими подпалинами, ла-а-асковые, лишний раз ни за что не гавкнут!.. И в лес! Душу отведешь, потом и дела как надо идут… А тут один раз поехал, так больше и не хочется… Лицензии, договоры, налоги какие-то, холера их разберет, что еще, я сам запутался в этих бумажках… Тьфу ты, думаю, ну их к такой-то матери! Лучше мы, вон, с Викой, младшей моей, в тир сгоняем… Вичка-то моя тут на врача учится!

Андрей улыбнулся. Помнил он, помнил обеих дочерей Рушинского. Ольгу-красавицу лучше помнил, чем маленькую Вику. Наверное, старшая уже замуж вышла.

— А что, Андрюш, давай как выпишешься — к нам? Местных в гости не дозовешься, а если и дозовешься, то червонеешь потом из-за порядков ихних… Было один раз: я им от души, все на стол, вечер вот такой, — (Виктор Николаевич показал большой палец), — а по уходе эти болваны все обоср…ли: смотрю — кто деньги, кто чеки под тарелки запихивает. Кошмар какой-то. Я раньше-то в буржуяндиях не жил, так, от знакомых слышал про это, да не верил. А тут — на своей шкуре, как говорится… Тоже плюнул, теперь в рестораны коллег вожу. Хотят расплачиваться — пусть расплачиваются… Не понять нам их, Андрюша… Так зайдешь?

— Да с удовольствием!

— Ну, давай, давай, парень… — Рушинский поднялся и снова тронул плечо Серапионова. — Поехал я, время поджимает. На днях заскочу. Надо тебе чего-нибудь привезти?

— Да нет, ничего не надо. Разве что книгу какую-нибудь…

Рушинский подмигнул:

— Али журнальчик непристойного содержания? А? А?! Ха-ха-ха! Ну все, бывай!

Они обменялись рукопожатием, и бодрячок-Рушинский покатился в сторону парковки. Андрей долго смотрел ему вслед.

Виктор Николаевич покачал головой. Изменился Андрюшка, сильно-сильно изменился. Просто другой человек. Болезнь — она, конечно, всегда людей меняет, но чудилось Рушинскому, что не только в ней дело. Вот Ольге сюрприз будет! А то все тайком фотографии с того Нового года разглядывает, за все три года, что они здесь, ни на одного парня даже не взглянула. Так ведь лучшие годы растранжирила бы, весь цвет, не попади мать в эту больницу. Может, и у Андрейки к Оле что-нибудь в сердце появится, кто знает. Ну, молодежь! Знать, судьба… Вовремя Аллу прихватило, прости господи! Рушинский усмехнулся.

Серапионов же утомленно вытянулся на своей кровати. Толстозадая медсестра подала ему два стаканчика с лекарствами, молча поставила укол и удалилась. Андрей закрыл глаза и тут же провалился в сон.

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

Одним богам ведомо, сколько времени стоит лагерь полководца под стенами Инну. Неявны и неясны цели полководца — даже для него, правой руки властелина. Оправа талисмана на шее вечного воина до сих пор пуста, хоть и родилось недавно Пятое Солнце… Расколото и сожжено в прах сердце повелителя, и не собрать его, и не воссоздать талисман.

Юноша предложил провести переговоры с защитниками Храма, но расхохотался полководец и поднял на смех его затею.

— Только бой, мой лучший ученик! Теперь только бой решит все! — кричала женщина устами властелина.

Но бой не решал ничего. Снова — стенка на стенку. Снова — сотни смертей, боль, раны, мучения. Ни шагу вперед, ни шагу назад.

Пустыня алела зноем. Песок, напитавшийся кровью, высох и стал черен, словно доспехи полководца и его воинов.

И бился юноша со жрецом Инну, человеком, закутанным в черный плащ с широким капюшоном. И все больше овладевала его сознанием мысль: это противостояние — бесцельно. С каждым ударом ему все больше казалось, что рубит он собственную плоть. Зачем? Никто не помнил истоков этой войны. В сердце юноши уже не было прежней жажды мести. Мести за что? Даже этого он уже не помнил…

Он видел, как убитый им капюшоноголовый жрец возродился в прекрасной птице Бену, как воспарил он над капителями колонн храма, как бросилась к воскресшему Попутчику огненновласая жрица Нефернептет…

Что-то замерцало в памяти юноши… Больше нет сил убивать, нет больше места ярости. Уйти, спрятаться, разобраться во всем — вот чего захотелось лучшему воину полководца. Сомнения, давно уже овладевшие душой верного пса, палача, воителя, дали побеги, и там, где прежде была выжженная пустыня, где высился алтарь Мести, ныне разрастался зеленый оазис. Корни тянули все соки из навязчивой идеи уничтожения. Из Смерти возрождалась Жизнь…

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. СПУСТЯ МЕСЯЦ ПОСЛЕ ТРАГЕДИИ ТЕСНАУТО. РЭЙСАТРУ

Силища несметная в этих горах! Настоящий энергетический «узел»! Фирэ знал только одну такую «развязку» на Оритане, и даже там силы было гораздо меньше…

Да, он дезертировал. Просто покинул армию, не видя более никакого смысла в безумной войне. Соотечественники и дальше будут уничтожать друг друга до состояния полного хаоса, а он уже не мог ни видеть, ни слышать этого, ни, тем более, принимать в том участия.

Последней каплей яда, окончательно отравившей сердце юноши, стало выступление Правителя Оритана. Трансляция вышла в эфир поздней ночью, но вся страна узнала о ней уже к утру. Люди замерли.

— Жители Оритана, — тревожно-тихим голосом произнес господин Нэсоутен, а за спиной его восседал Совет страны, и неприятны были лица чиновников, давно лишившихся доверия людей. — Затянувшаяся война вышла на новый виток. Мы располагаем донесениями о готовности Ариноры нанести удары по Оритану. Мы отдаем себе полный отчет, что это сообщение посеет панику, но промолчать было бы преступлением перед десятками тысяч жизней. Каждый город нашей страны имеет подземные убежища, которые до сего момента носили статус секретности. Наступило время узнать об этом всем гражданам. В случае объявления тревоги вам необходимо незамедлительно обратиться в локальное Ведомство вашего города и, сохраняя спокойствие и порядок, выполнить распоряжения военных. Последний указ, подписанный Советом, обязывает служащих локальных Ведомств оказать всестороннюю помощь гражданам Оритана.

А через несколько дней по стране поползли слухи о том, что ори в ближайшее время собираются нанести упреждающий удар по врагу. Слухи есть слухи, но Фирэ точно знал, что это не лишено основания.

Те, кто еще был в состоянии что-то предпринять, покидали континент и расселялись по земному шару. Многие гибли во время путешествия, уничтожаемые аринорцами либо стихией.

Земля словно отзывалась на безумство, творимое людьми. Ее нутро содрогалось. Прогнозисты утверждали, что точно так же начиналось Потрясение четырехсот тридцатипятилетней давности, предъявляли в качестве доказательства своих заявлений архивные данные и призывали готовиться к новым катаклизмам.

Планету лихорадило. Внезапно появляющиеся гигантские волны сметали целые острова и безжалостно изменяли береговые очертания континентов. Многие леса полыхали пожарами, виной которых становилась магма, исторгнутая ожившими вулканами.

Фирэ уплыл на корабле, отбывавшем на Рэйсатру. Юноша надеялся, что Дрэян жив, здоров и ждет приезда младшего брата.

Путешествие было не из легких. Корабль едва не потерпел крушение на полпути, и лишь чудом удалось обойти рифы, не обозначенные в навигационных картах. Чтобы пройти починку, судно встало в доке одного из принадлежащих Оритану островов. И едва Фирэ подумал, что здесь можно было бы остаться и подольше — все-таки его мучили сомнения: стоит ли уезжать так далеко от родины? — как с воздуха начался обстрел. Синие клинки аринорских орэмашин рассекали сумеречное небо, а земля вспучивалась взрывами внезапной атаки.

Немногим уцелевшим все же удалось спустя пару дней вылететь с разоренного острова.

Оказавшись в Тепманоре (в переводе с языка ори — Край Деревьев с Белыми Стволами), Фирэ не смог найти попутчиков и транспорт, но все равно упорно двинул на юг в одиночестве. Ему было не привыкать к опасностям.

Он смертельно устал. Кроме того, по дороге в Кула-Ори ему предстояло преодолеть большие горы.

Молодой человек любил горы. На Рэйсатру было более или менее спокойно, сюда лишь изредка доходили отзвуки дальних землетрясений. Но сейчас громадные хребты Южных Гор самого большого материка оказались нешуточной преградой для достижения его целей.

Дабы не испытывать дополнительных трудностей, Фирэ полностью отключил разум. Он не думал ни о чем, пребывая в состоянии глубочайшего самопогружения. Измученное тело выполняло свою работу, сердце выбирало путь, как выбирают его перелетные птицы. Фирэ мог идти и самой темной ночью, и в густом тумане. Сердце отводило его от края пропасти, сердце сжималось, загодя предупреждая о горных оползнях и камнепадах, сердце вело юношу…

Ночлегом ему служили громадные пещеры (и разгулялся бы он здесь в иное время!), пищей — подстреленные дикие птицы и зверюшки, названий которых путник иногда и не знал.

А когда, сверившись с картой, Фирэ понял, что он уже близок к цели, сердце его возликовало. Он стал мечтать, как вскоре обнимет Дрэяна, отдохнет, а потом наконец получит шанс начать новую жизнь — вдали от войны, раненых солдат и бесконечных смертей…

Разгулявшееся воображение сыграло с юношей недобрую шутку. Он не почуял опасности и почти наскочил на логово дикого зверя. Хозяином этого жилища была довольно крупная кошка песочного цвета. Ее уши венчали черные кисточки, черным были обведены печальные — а сейчас разъяренные — глаза и губы оскалившейся пасти.

Фирэ не успел вскинуть оружие. Животное молниеносно бросилось на него, и, уронив свою поклажу, юноша кубарем покатился в обнимку со зверем под откос.

Самка защищала своих котят. Возможно, в другое время она не тронула бы человека или обошла его стороной. Но Фирэ успел понять, что нарушил границу и теперь пощады не будет.

Кошка рвала ему руки, а он старался лишь защитить живот и лицо. От быстрых безжалостных укусов хрустели суставы, кровь хлестала из ран.

Юноша закричал. В последней попытке спастись он собрал остатки сил, почерпнутых из щедрого пространства, и ударил зверя сконцентрированной энергией своей невыносимой боли. Посыл Фирэ буквально взорвал изнутри мозг кошки. Теперь закричала она — истошно, ужасно — и забилась на палой листве в последних конвульсиях.

У путника едва хватило сил выползти наверх. Ярко-красный след тянулся за ним, кружилась голова, тошнило.

Маленькие растерянные котята бестолково топтались возле его дорожной сумки, пронзительно мяукая и обнюхивая выпавшие вещи. Они совсем не испугались Фирэ. Юноша уже почти ничего не видел. Сознание угасало вместе с затихающим «Миу! Миу! Миу!» Он даже не успел добраться до коробки с медикаментами и ввести себе кровоостанавливающий раствор…

* * *

— Паском! Кулаптр! У нас тут дело, не терпящее отлагательств! — трескучий голос созидателя Кронрэя вырвался из микрофона переговорника.

Старый целитель посоветовал ему успокоиться и уточнил, что случилось.

— Паском, мои рабочие нашли в горах парня. Ори. Он очень плох.

— Что с ним? Не спешите, Кронрэй! Я слушаю вас.

— Похоже, его изорвал зверь. Руки — просто в лохмотья, не найти живого места.

— Грудь, живот, лицо?

— Сейчас раздеваем. На вид не понять: вся одежда изодрана в клочья, все в крови.

— Раздевайте. Лучше — разрежьте ткань, — кулаптр повернулся к своему помощнику: — Фартес, немедленно готовь транспорт. Сейчас же вылетаем в Виэлоро.

— Слушаюсь, господин Паском…

— У вас есть кровоостанавливающее, Кронрэй?

— Мы взяли с собой в горы коробку медикаментов, но кровоостанавливающего нет. И наш кулаптр остался на базе. Но у парня в сумке есть какие-то склянки, шприцы… Как бы он сам не кулаптр… — судя по темпу речи говорящего и позвякиванию, которое доносилось из микрофона, Кронрэй перебирал содержимое сумки раненого ори. — «Алэнеио» — это оно, кулаптр? Кровоостанавливающее?

— Да. Колите быстрее!

— Господин Паском, орэмашина готова! — в кулапторий вбежал помощник Фартес. — Реанимация?

— Да. Кронрэй, мы будем через полчаса. Держите его всеми силами! Координаты дадите нашему орэмастеру, сейчас соединю.

Паском легко, словно юноша, снялся с места и помчался следом за Фартесом.

* * *

Фирэ казалось, что он заблудился и никак не может выйти из душной черной пещеры. Еще было очень больно, так больно, как никогда в жизни. А где-то вдалеке слышалось отрывистое «Миу! Миу!» и несколько человеческих голосов.

Он ощутил свое тело, и боль усилилась. Скрипя зубами, он разомкнул веки. Над ним склонялся пожилой мужчина-ори с непроницаемо-черными раскосыми глазами. Фирэ понял, что лишь благодаря вливанию силы этого человека он жив сейчас и летит в орэмашине, уложенный на носилки, замотанный в повязки.

— Потерпи, Фирэ, скоро станет легче, — сказал пожилой кулаптр.

Юноше даже не пришло в голову удивиться, откуда незнакомец знает его имя. Это уже по прилете Фирэ поймет, что спасший его кулаптр — знаменитый Паском, пять лет назад покинувший Оритан в числе первых переселенцев. Паском знал едва ли не всех своих соотечественников, а если и не знал, то легко прочитывал их «куарт» во взгляде. Но пока боль терзала тело молодого человека, ему было не до вопросов и догадок. Он силился не кричать.

— Ничего, кулаптр Фирэ, нам с тобой еще предстоит поработать бок о бок! — с доброй усмешкой посулил Паском и промокнул губы раненого смоченным водой кусочком хлопка. — Мужайся.

— Миу! Миу! — слышалось где-то в стороне, заглушаемое рокотом двигателей.

Кулаптр отошел в сторону, наклонился, потом снова предстал перед Фирэ, но уже с рыжим котенком на руках:

— Кронрэй навязал. «Забирайте, — говорит. — Все равно без матери погибнут. Попробуем приручить, базе нужны охранники»… Сейчас высадим твоего спасителя и этих крикунов, а потом — в Кула-Ори. Ты ведь туда держал путь, Фирэ?

Юноша почти не слушал кулаптра. Паском хотел отвлечь его, но уж слишком велика была боль…

* * *

Фирэ открыл глаза. Тупо ноющие раны уже не доставляли таких страданий, сон помог восстановиться. Наверное, он уже в Кула-Ори, как обещал древний Паском. Не думал юноша, что попадет сюда таким вот образом…

— Ну что, живой? — послышался высокий музыкальный голос неизвестного.

Фирэ показалось, что спросивший усмехается. Он собрался с силами и повернул голову в направлении звука.

У противоположной стены комнаты кулаптория в такой же, как у Фирэ, кровати лежал мужчина лет сорока. Его забинтованная нога фиксировалась в выправляющем зажиме. Да, подумалось Фирэ, похоже, перелом и, по всей видимости, нешуточный…

Лица больного почти не было видно: будто нарочно, он закрыл его взлохмаченными густыми волосами. Северянин. Невольная неприязнь шевельнулась внутри недавно воевавшего с аринорцами юноши. Но пора избавляться от предрассудков. Здесь-то какая разница, кто ты?

— Паском сказал, ты Фирэ?

Молодой человек напрягся и вгляделся в него:

— Ал?!

— Оу! Ха-ха-ха! Нет! Тессетен.

Фирэ был изумлен. Как он мог ошибиться?! Не мог… Это Ал!

— Вид у тебя, парень, еще тот…

У Фирэ не пропадало чувство, словно он что-то утратил. Это было и прежде, после гибели Саэти, о которой он все это время старался не вспоминать, но теперь ощущение стало объемным, еще более тягостным, злым. Так, будто ему ампутировали часть тела или, скорее, что-то внутри — сердце, легкое… Только сейчас он понял, отчего ему так трудно было дышать эти годы. Прежде бытовало выражение: «Не хватает духа». Нынче оно устарело и изменило свое значение. Но только оно — то, старое, полузабытое — точно передавало смысл раскола, недавно произошедшего в «куарт» Фирэ. Не хватало духа…

Вновь накатила дурнота, и раненый вновь забылся сном.

Следующее пробуждение было куда лучше предыдущего. Он услышал звонкий женский голос. Жизнерадостный, смеющийся, мелодичный, как перезвон серебряных треугольников в оркестре.

— Ничего, что я вас разбудила? — виновато похлопав себя по губам, спросила красивая златовласая девушка.

Тоже северянка, но неприязни к ней Фирэ не почувствовал. Или он уже справился со своими предубеждениями, или «виной» тому было потрясающее обаяние красавицы. Наверное, жены Тессетена, которого он почему-то принял за Ала (и, кстати, до сих пор не мог расстаться с этой своей уверенностью).

— А вот и Ал, Фирэ! — воскликнул Тессетен, нарочито-манерно взмахнув рукой в сторону сидящего подле его кровати большеглазого южанина. — А это — его супруга, Танрэй! Можете знакомиться.

И действительно: ори оказался Алом. Танрэй внимательно вглядывалась в лицо Фирэ и, похоже, пыталась о чем-то вспомнить, но никак не могла. Юноша ощутил в ней кое-что необычное, потянулся, разглядел. Жена Ала сейчас, оказывается, в священном состоянии. Но, увы, носит она мальчика, а не девочку…

Тессетен, кажется, что-то заметил и пристально посмотрел на Фирэ из-под своих косм. Правда, ничего не сказал.

Ал произвел на юношу двойственное впечатление. С одной стороны, он помнил прежнего Ала, почитал и любил его. И это наслоилось на нынешнее воплощение древнего «куарт» Горящего. С другой же стороны, этот человек показался ему менее похожим на Учителя, чем Сетен. Было в нем что-то, вызвавшее в Фирэ антипатию. И снова Тессетен кольнул его проницательным взглядом серо-голубых глаз.

— Ну все, будет, будет! Насмотрелись! — поторопил своих посетителей экономист. — Что, работы нет? Сейчас найдем! Живо!

Ему явно не терпелось спровадить супружескую чету, дабы остаться наедине с Фирэ.

Танрэй засмеялась. Наклонившись к Сетену, она подставила свою бархатистую щеку для поцелуя. Ал приобнял друга, поднялся и, кивком попрощавшись со вторым обитателем комнаты, увел жену.

— Сдается мне, Фирэ, нам с тобой нужно очень многое сказать друг другу по поводу нашего Оритана… — послышался голос Тессетена, когда все стихло.

И Фирэ утвердительно кивнул.

* * *

Танрэй была в смятении. Этот мальчик, Фирэ, юноша с глазами старца, явно прошедший за свою короткую жизнь уже очень много, сильно напоминал ей кого-то, чьи черты она никак не могла воскресить в своем воображении. Его появление лишило молодую женщину покоя.

И лишь через день она поняла, на кого довольно сильно был похож приехавший Фирэ. Отнюдь не на гвардейца Дрэяна: со старшим братом его роднила всего лишь одна особенность — оба нет-нет да взглянут поверх твоей головы. Неуютная привычка, но именно так некоторые люди воспринимают в целом сущность собеседника, и ничего с этим не поделаешь. Сходство же Фирэ с тем, о ком подумала женщина, было иного рода…

— Ишвар, я скоро приду. Займись покуда новенькими, хорошо? — выглядывая в широкое двустворчатое окно своей спальни, попросила Танрэй.

Ученик слегка поклонился и убежал прочь. В глубине дома тут же раздалось ворчание матери Танрэй, в очередной раз повествующее о том, что уважающая себя оританянка должна, будучи в священном состоянии, любоваться прекрасным, а не проводить время в обществе обезьяннолицых дикарей. Иначе ребенок может родиться ущербным.

Танрэй молча застегнула мягкий золотистый поясок, так замечательно подходивший к ее наряду, потрепала за ухом Ната и выпорхнула на улицу. Сердце женщины колотилось. Она знала только одного человека, который помог бы ей разобраться в той путанице, что владела сейчас ее мыслями.

— Паском, вы можете уделить мне некоторое время?

Старый кулаптр, прищурившись, окинул ее взглядом и впустил в свой кабинет.

Танрэй любила бывать здесь. У Паскома пахло совсем не так, как в обычных кулапториях. Он не пренебрегал отварами, настойками, стеклянные шкафчики были до отказа набиты сушеными лекарственными травами, помогающими при различных хворях. И еще, кроме запаха, здесь царила особая энергетика — спокойствия, уверенности, безмятежности. Когда старый целитель что-либо делал, на это хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь, не двигаясь и испытывая невыразимое удовольствие от каждого его жеста. Как с завязанными глазами Танрэй всегда угадала бы присутствие Паскома, так же она узнала бы вслепую и эту комнату…

— Конечно, девочка. Садись. Выпей вот этого.

Она послушно глотнула из фарфоровой кружки, которую кулаптр подвинул к ней — будто ждал, что она придет. Это было вкусно, к тому же легкая тошнота и головокружение, преследовавшие Танрэй по утрам вот уже примерно полцикла Селенио, исчезли, едва она допила отвар.

— Слушаю тебя, сердечко.

Танрэй улыбнулась. Сердечком она мысленно звала не так давно поселившегося в ней малыша. Наверное, с подачи Тессетена, обратившегося к нему, как к Коорэ, что в современном языке означало то же, что в древнеорийском — коэразиоре. То есть «сердце»…

— Вы много рассказывали мне об Але, кулаптр, — прошептала Танрэй, оглядываясь на дверь: она неосознанно желала, чтобы этот разговор произошел лишь между ними двоими. — О прежнем Але. И я всегда забывала вас спросить: он раньше выглядел точно так же, как и сейчас, или по-другому? Это очень важно, Паском, милый! Расскажите.

— Вот что! — старик тихо засмеялся и погладил ее по руке. — Ну, значит, пришло время тебе об этом спросить, а мне — рассказать… Выглядел твой Ал совсем иначе, девочка.

— Опишите мне его! Пожалуйста! Вы же все умеете — так нарисуйте!

— Да зачем же такие сложности? Я ведь не художник, да и времени у нас с тобой немного: меня пациенты ждут, тебя — ученики. Постарайся успокоиться, «причеши» свои мысли.

Танрэй поняла, что он задумал, и приготовилась. Едва она прикрыла глаза, ей показалось, что кулаптр обнял ее. Где-то в голове, на уровне лба, но внутри, вспыхнуло солнышко. Оно покатилось выше, выше, к макушке, вошло в «зенит», нырнуло к затылку…

Женщина вначале ощутила легкую дрожь во всем теле, а потом ощущение плоти растаяло…

…и вновь появилось.

Она стоит на балконе огромного здания-шара, воздвигнутого почти на самой верхушке горы в Эйсетти. Отсюда видно весь город, купающийся в лучах восходящего солнца. «Заря, свет которой…» — начали было шептать ее губы, но тут плечи ощутили нежное прикосновение.

И — снова яркая вспышка, озарение. Обернувшись, Танрэй видит перед собой его. Ала. Длинные пепельно-русые волосы перехвачены на лбу темным ремешком, чудесные темно-серые глаза, верные черты лица. Он совсем непримечателен, этот Ал. Он обычен. Но в глазах его светится Душа. И более не нужно ничего. Ничего.

Танрэй захотелось заплакать по нему, как по утраченному Оритану. И тогда картина померкла.

— Я знала… — со слезами, переполнившими глаза, пробормотала Танрэй, до мелочей вспоминая незнакомца, который увел ее из павильона за несколько минут до катастрофы. Память воскресила и то, что было потом, на берегу Кула-Шри…

— Хочешь, я расскажу тебе одну старую легенду? Уже никто не знает, откуда пришла она… — Паском сел перед нею прямо на стол, взял ее за руки. — И никто не ведает, когда ей суждено умолкнуть. Она об Учителе и Ученике.

— Расскажите… — чуть слышно согласилась женщина, и, сморгнув слезы, подняла зеленовато-янтарные глаза на кулаптра.

— В одном селении жил старый мудрец. И был у него Ученик. Всему обучил мудрец своего воспитанника. И однажды тот возомнил, что теперь он стал гораздо умнее своего Учителя. Юноша пошел на хитрость. Он поймал большого мотылька с лазурными крылышками и спрятал его в кулаке, а сам подумал: «Предложу-ка старику задачу: пусть догадается, что у меня в руке. То, что там бабочка, он, конечно, узнает. Но спрошу его, живая она или мертвая. Если он скажет, что живая, то я сдавлю ее, и бабочка умрет. А скажет, что мертвая — отпущу, и она улетит». С этими мыслями пошел Ученик к своему наставнику. «Что в руке моей, Учитель?» — спросил он. «Мотылек», — спокойно ответил мудрец. «А жив он или мертв, Учитель?» — продолжал хитрый юноша. Посмотрел на него старый Учитель и ответил: «Сделаешь вот так, — он крепко стиснул кулак, — и мотылек умрет. А сделаешь так, — мудрец раскрыл ладонь и дунул на нее, — останется в живых. Все в твоих руках, мальчик!»

Танрэй молча смотрела на него. Паском долго перебирал ее тонкие пальчики. А потом наконец произнес, очень просто, но с лукавой улыбкой:

— Все в твоих руках, сердечко. Ступай.

И ей показалось, что в ладони затрепыхалась плененная бабочка.

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. СПУСТЯ ПОЛГОДА. АРИНОРА

Уроки шли своим чередом. Восьмилетние астгарцы обучались счету. Маленькая Каэн-Тоэра, покусывая кончик своей тоненькой белокурой косички, решала задачку. В учебной комнате стояла тишина, только малыши сосредоточенно поскрипывали грифелем по своим досочкам.

И неожиданно тишина взорвалась безумным воем.

— Поднимитесь с ваших мест, ученики, — приказал учитель. — Встаньте в ряд возле двери…

Каэн-Тоэра слышала от родителей о войне и уже знала, что будут взрывы, от которых нужно прятаться, прятаться долго, глубоко под землей. Ей стало страшно, так страшно, что отнялись ноги и руки. Девочка присела на корточки у стены и зарыдала. Раздались смешки других детей, но их заглушал идущий отовсюду жуткий вой.

— Каэн-Тоэра, что ты? — спросил преподаватель, склоняясь над нею. — Вставай, нам нужно идти!

— Я… н-н-н… я н-не хочу… н-не хочу умирать… — захлебываясь спазмами, промычала малышка. — Г-где мама?

— Каэн-Тоэра, но это лишь условная тревога, разве ты не знаешь?!

Однокашники подняли ее на смех:

— Поверила! Поверила!

Ее ручонки ходили ходуном. Господин Уин-Луан поднял ее, прижал к своей груди и поторопил остальных.

— Это неправда, да? — шептала она в ухо учителю, заметно успокоившись. — Это неправда?

— Неправда, Каэн-Тоэра, неправда!

Они покинули сфероид здания школы и теперь спускались куда-то вниз, по лестнице в шахте запасного выхода. Освещение здесь было тусклым, и даже смельчаки, недавно дразнившие Каэн-Тоэру, перетрусили и начали хныкать. А ей было спокойно обнимать шею Уин-Луана и знать, что все это понарошку.

Учитель вел их по длинным подземным переходам. Потом они очутились в большой, круглой и хорошо освещенной комнате с множеством дверей. Девочка увидела, что здесь уже находятся другие дети и учителя.

Поставив Каэн-Тоэру на пол, господин Уин-Луан подошел к пожилой женщине и о чем-то спросил.

Девочка протяжно, уже с облегчением вздохнула и, стирая сквозь всхлип непросохшие слезы, улыбнулась. Многие ребятишки затеяли игру, гоняясь друг за другом, однако наставники тут же призвали их к порядку.

Они пробыли здесь недолго. Чей-то голос объявил, что тревога закончена и можно возвращаться на свои места.

Вновь построив ребятишек гуськом, учителя стали выводить их из большой комнаты. Только теперь Каэн-Тоэра смогла понять, как глубоко под землей они находились. Ее ножки даже устали подниматься по ступенькам.

Еще несколько следующих дней однокашники дразнили девочку трусихой, а она и впрямь вздрагивала теперь от любого резкого звука и виновато улыбалась.

Та пожилая женщина, с которой разговаривал господин Уин-Луан в убежище, была начальницей их школы. После условной тревоги ей пришлось собрать совет. Не один Уин-Луан пожаловался, что некоторые ученики были смертельно напуганы воем предупреждающих сирен.

— Однако мы должны точно знать, как вести себя в случае настоящего нападения Оритана! — разводя руками, оправдывалась начальница. — Это было правительственное распоряжение. Мы были обязаны провести учение.

— Я лишь надеюсь, что это не повторится, — сказал Уин-Луан, и другие учителя-астгарцы согласно закивали.

— Кто знает… — начальница вздохнула. — Просто в следующий раз постарайтесь заранее подготовить малышей к этому испытанию…

— Это ужасно… — еле слышно пробормотала одна молоденькая учительница, зарделась и опустила голову.

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ВЕСНА. КУЛА-ОРИ

Почти никто из эмигрантов на Рэйсатру не знал о том, что происходит сейчас на Оритане и Ариноре. Почти никто.

Ал стал замечать, что Ормона зачастила с отъездами. Супруги-экономисты объясняли это налаживанием связей с дальними соседями-тепманорийцами, а бездействие Тессетена — травмой ноги. Хотя он уже давно передвигался даже без костылей и без палки. Ал старался не думать об этом, но все же заподозрил неладное. Объяснить он не мог, однако поведение Ормоны вызывало в нем безотчетную опаску.

Залечивший свои раны Фирэ стал помогать Паскому в кулаптории и был столь успешен, что старик поставил под его начало нескольких своих помощников. А вот с братом, с Дрэяном, отношения у молодого кулаптра не заладились. Фирэ явно избегал его общества. Ал подозревал, что это происходит из-за Ормоны. Уж слишком окрепла дружба между Фирэ и Тессетеном, и, по всей видимости, юноша не мог простить брату его бесчестного поступка, о котором за пять лет узнали (или, по крайней мере, подозревают) уже многие кула-орийцы. Ал понимал, что Фирэ — человек благородный и даже излишне щепетильный, но чувствовал в нем и что-то непонятное, настораживающее. Словно некогда цельный сосуд дал трещину, которую не заделать, не залечить.

Даже дома, в семье, теперь было не все ладно. Танрэй замкнулась, причем спряталась она только от мужа. Казалось, ее больше радует общение с родителями, с Натом, с кулаптром, с Сетеном и Фирэ, чем с ним, с Алом. Возможно, это было связано с тем, что Ал так и не привязался к своему сыну, готовящемуся появиться на свет через несколько циклов Селенио. Уж слишком много внимания жена уделяла тому, кто барахтался в ее утробе. Ему она пела песенки, рождавшиеся в ее голове. С ним она разговаривала, рассказывала сказки. Алу казалось, что она сама все это и сочинила. Было слегка обидно, что она тратит свою творческую энергию попусту, ведь он однажды просил ее сосредоточиться для того, чтобы помочь им всем. Сделать что-то серьезное. А Танрэй лопочет какие-то несуразные стишки своему растущему с каждым днем, словно прибывающая луна, животу, и ничто не способно выманить ее из мира иллюзий. Когда-то давно Ал пообещал своей жене (или тогда она была только невестой?), что будет для нее защитой, будто каменная стена. И что? Прошло чуть больше десятка лет, и стена превратилась в застенки…

Будь Ал слабее, то его тяготило бы разобщение с близкими людьми. Но молодой ученый ушел в работу и старался не думать ни о чем постороннем. Возможно, все выправится само. Иногда лучше не влиять, чтобы не испортить положение вещей окончательно…

Расследование по делу пропадающих в джунглях людей и находимых трупах затягивалось. Гвардия Дрэяна проявляла себя очень нерасторопно, а сам командир оправдывался тем, что у них и без того много забот. Сказывалось и покровительство Ормоны, которой мало кто осмеливался перечить. Она сообщила, что лично займется этим вопросом, однако после ранения мужа ей стало не до курирования сыскных работ. Сетен посмеивался: «А живые кула-орийцы кушать хотят? Что ж, тогда слушайте атме Ормону и делайте так, как говорит она!»

И потому Ал, Солондан и отец Танрэй целыми днями пропадали на своем предприятии, а Кула-Ори пользовался плодами их работы. Но тень от крыльев Страха по-прежнему падала на новый город, и никто не чувствовал себя в безопасности. Боялись не диких зверей, которых развивающееся производство и цивилизаторы отпугнули от этих мест на много тысяч ликов. Боялись друг друга.

* * *

— Кто-нибудь есть в этом доме? — приоткрыв двери, Танрэй заглянула в зал.

Дом, где не было ни одного зеркала, безмолвствовал.

— Странно… Зачем тогда свет?..

— О, сестренка! — глухо послышалось откуда-то (женщине почудилось, что из-под земли). — Что за поздние визиты?

— Сетен, ты где?

— Спускайся ко мне! Я в подвале, обойди дом, там, позади, есть вход. Только смотри, лестница крута!

— Что ты там делаешь? — придерживаясь за перила, Танрэй спустилась в подвал, на удивление ярко освещенный и просторный; никогда прежде не доводилось ей бывать здесь.

— Валяю дурака, разумеется!

— Ты невозможен, Сетен! На этой лестнице можно переломать ноги!

— Намекаешь на то, что мне было мало?

Наконец он, слегка прихрамывая, вышел из-за ширмы. В его перемазанных глиной руках висела холстина:

— Послушай, если тебе не трудно, сестричка! — Сетен протянул ей повязку и склонил голову. — Неохота отмываться…

Танрэй подвязала его взлохмаченные волосы, успев попутно поглядеть по сторонам:

— Я ни разу не была здесь у тебя…

— Здесь никто и никогда не был.

— Даже Ормона?

— Тем более — она. Но ей здесь было бы неинтересно. Ты оставила Натаути наверху?

— Он не захотел спускаться, лег при входе. Откуда ты знаешь, что я пришла не одна?

Сетен не ответил. Он провел ее за ширму, и молодая женщина оторопела.

Верхний зал Сетена был забит довольно уродливыми глиняными фигурками, и Танрэй считала, что экономист балуется, неумело лепя их. Как говорят — «отводит душу».

А здесь…

— О, Природа! — прошептала она.

Веки его наморщились от улыбки.

Полные неизъяснимой красы, взгляду Танрэй предстали небольшие статуэтки. Лежащий, но, казалось, готовый вот-вот ожить и вскочить волк был точной копией Ната. В такой же позе лежал и большой гривастый зверь, обитающий на материке Осат. В стороне бил копытом пригнувший голову к земле тур. Во всю стену, чуть подсвеченный лампами, высился горный кряж, и Танрэй узнала окрестности своего с Алом дома в Эйсетти. Дома не из этой жизни. Дома, который предстал ей во «сне», подаренном Паскомом. А на полке рядом с вершиной сидела неизвестная Танрэй птица.

И, наконец, она увидела свое собственное лицо. Эта статуэтка пряталась в полутьме и не была закончена. Сетен уделил много внимания ее лицу, шее, прическе, но ниже — там, где должны быть плечи и грудь — оставил только бесформенный комок глины. Зато уже созданное было совершенством. Как и волк, женская скульптура готова была ожить.

— Как… ты сделал это? — Танрэй осторожно прикоснулась к «своей» щеке. — По памяти?

Сетен все же протер испачканные руки мокрой тряпкой и почесал в затылке.

— А ты замечала, чтоб я гонялся за тобой с гончарным кругом?

— Когда ты успел этому научиться? Я… даже не знала…

— Что ж, Ал не рассказывал тебе о моей первой специальности?

— Ты — созидатель? Нет, никогда не рассказывал. Зачем же ты бросил это?!

— Как видишь, не бросил. Но экономика показалась мне более нужной в этих условиях наукой…

— Это… жертва? Зачем? — Танрэй порывисто повернулась к нему, готовая возмутиться кощунству, предательству.

— Согласись: если мы все будем рисовать бабочек и сочинять сказки, телам нашим придется несладко в этом грубом мире…

Она поняла, на что намекает Тессетен.

— По-твоему, созидание и сочинительство — второстепенно?

— Нет. Но каждому свое. Да ты присядь, вот достаточно чистая скамейка…

— Послушай, я всегда думаю и не могу найти ответа: это ты озвучиваешь мысли Ормоны, или она вершит то, что говоришь ей ты? — Танрэй села и аккуратно расправила подол платья.

— Оу! Оу! — рассмеялся он, имитируя испуг и прикрываясь руками. — Главное — не бей! Я тоже не могу найти ответа: это ты так витиевато передаешь думы твоего мужа, или он столь мудрено думает под воздействием твоих слов?

Танрэй поняла, что отвечать всерьез Сетен не намерен. Неужели это тот же человек, который открыл ей свое сердце на ассендо, во время празднования Теснауто?! Что за колдовская смесь кипит в его странной душе?

Он присел на корточки, на одной здоровой ноге, чуть выдвинув покалеченную. Положил тяжелый подбородок на колени Танрэй:

— Да, это я.

Она впервые видела его лицо полностью открытым. С этой повязкой на лбу он казался еще страшнее прежнего, но и теперь у нее не появилось желания отвернуться. В его безобразии было что-то притягательное, и это разглядит не всякий. Танрэй разглядела.

— С какими мыслями ты лепил меня?

— У меня не было никаких мыслей.

— А что было?

— Я говорил с тобой. Так же, как сейчас.

Танрэй опустила руку в его густые, как серебристая шерсть Ната, волосы. Задумалась. Сетен молчал.

— Я не просто так спросила.

— Знаю.

— И что скажешь?

— Ты ведь не глина, которую нужно обжигать…

— Это ответ?

— Да.

— То есть, ты не сделал бы из меня вторую Ормону?

— Но ведь я не в состоянии сделать из Ормоны вторую Танрэй…

Они печально усмехнулись — оба, одновременно.

— Я не знаю, почему прихожу к тебе, Сетен. Ведь мне нечего тебе сказать. Наверное, это неправильно по отношению к Алу…

Он прихватил краешек подола ее платья и потер в пальцах тонкую ткань.

— Наверное, неправильно.

— Тем более — теперь.

— Тем более — теперь, — эхом откликнулся Сетен.

— Так подскажи, что делать?

— Это решать не мне. Ты привыкла, сестренка, к тому, что тебя опекают. Ты выносливее, ты сильнее, нежели кажешься, но тебе не дают проявить себя. Однако я не вправе что-то менять. По крайней мере, пока не вправе. Еще не время для этого. Дозволь нам чуть-чуть поболтать с Коорэ? Это ведь он сделал тебя еще красивее и еще сильнее, чем прежде! Ваш покуда нераздельный танец, особая плавность походки, которую он подарил тебе, сияние твоих глаз… Может статься, с его помощью ты вспомнишь то, что забыли все? Ты хранишь его сейчас — а он, возможно, сохранит тебя потом?..

Танрэй засмеялась. Разговаривать с нею, обращаясь к малышу, у него получалось лучше, чем адресовать свои речи ей напрямую. Так думал и тот, кого Тессетен упорно величал Коорэ. Радовался, оживлялся, приветствовал, чувствуя прикосновение знакомой руки…

Вскоре на лестнице послышалось клацанье звериных когтей. Нат остановился на ступеньках и, пригнув голову, поглядел на Танрэй.

— Кажется, вам уже пора, — согласился Сетен, плюнув на ладонь и стирая с кожи остатки глины. — Будь любезна, сестренка, принеси сверху что-нибудь попить! Уж не взыщи: мне ковылять по ступенькам тяжелее…

Пропустив хозяйку мимо себя, волк спустился к Тессетену. Танрэй заметила, что Сетен, обняв Ната за шею, что-то забормотал ему на ухо. Он странный, очень странный человек. Но… если бы она не была так привязана к Алу, то, быть может, все было бы иначе в их жизни?..

* * *

«Не смотри на меня так, сестренка Танрэй… От твоего взгляда мне иногда кажется, что ты все понимаешь и читаешь в моей душе. Увы, маленький мой солнечный зайчик! Мы разучились читать в душах друг друга…

Не смотри так на меня, не надо. Ты не поймешь, не вспомнишь и не сумеешь. По крайней мере, сейчас, пока всецело принадлежишь Разуму. Не мне сводить твой рассудок с ума.

Возможно, у меня у самого наступает размягчение мозга, я не спорю.

Ну, да, да, я хотел бы стать Алом . Не занять его место, а стать им. Этот мальчишка, этот Фирэ, всколыхнул в сердце моем громадные волны, когда в кулаптории по ошибке принял меня за твоего мужа.

Эх, пробежаться бы сейчас со всех ног, да по изумрудной траве Оритана, да вслед за солнцем, за нашим солнцем Саэто!.. Да как забыть бы всё к проклятым силам!..

Нет, отбегал я свое. По лицу Фирэ понял, что отбегал, когда тот в последний раз смотрел мой перелом. И Паском молчит — значит, согласен. Ну что ж, глупо вышло… А я ведь похоронил тебя в ту ночь под обломками павильона. Вот мне расплата за скверные мысли. Ведь сказано: «Пусть о вас всегда думают только хорошее»… Не удержал тогда порыва, весь сценарий жены отыграл, как по писанному… Уф… Иногда проще и легче ненавидеть…

Никогда больше не смотри на меня так, сестренка Танрэй»…

* * *

Звали его Ко-Этл. По-аринорски. Он и был типичным северянином — русоволосым, белокожим, голубоглазым. Да еще и отпустил бородку, что совсем удивительно глазу ори, аринорца и даже кула-орийского аборигена. Вместо меховых плащей тепманорийцы во главе с Ко-Этлом носили непромокаемые полотняные, белые, укрывающие всю фигуру с головы до пят.

Жители Кула-Ори с удивлением смотрели на восьмерку тепманорийцев, следующую за Ормоной по городским улицам. Восемь крепких, похожих друг на друга мужчин во главе с изящной женщиной, которую здесь знали все.

Ормона добилась своего с легкостью, недоступной другим. Она давно уже сотрудничала с эмигрантами Тепманоры. Ко-Этл и его миссия перебрались на Рэйсатру с Ариноры семь лет назад. Почти тогда же, когда на южную оконечность материка приехала чета Тессетен — Ормона.

Переселенцев в Краю Деревьев с Белыми Стволами было гораздо больше, чем оританян в Кула-Ори. Более развитые технически, северяне очень быстро отстроили на Рэйсатру заводы и фабрики и, пользуясь огромными залежами полезных ископаемых, принялись налаживать производство. Заводы Тепманоры и были целью поездки Ормоны. Правда, об этом знал только ее муж. Сама красавица-южанка обставила свой нынешний визит иначе: обмен приобретенным опытом. Убедить в том окружающих, при всем своем очаровании и обольстительности, Ормоне удалось с успехом.

Сияющими глазами смотрел Ко-Этл на Ормону. Она постаралась искусить лидера тепманорийцев, и он готов был следовать за нею куда угодно. С горькой усмешкой поглядывал на них Тессетен, а потом и вовсе ушел прочь.

Ормона вела себя в Кула-Ори как хозяйка. По сути, она и была хозяйкой молодого города. И никто не мог бы оспорить этот факт. Все, что было на Оритане и Ариноре, теперь казалось далеким-далеким, почти несуществующим. Правители тех стран были слишком заняты войной, а здесь творилась иная жизнь. И правители были иные…

— Я разместила тепманорийцев в доме Кронрэя, — готовясь к официальному ужину, предупредила Ормона Сетена. — Если наш созидатель вдруг соберется приехать в Кула-Ори на эту встречу, я предложу ему наш дом. Ты не против? — она вытащила из потайного кармашка на панно маленькое зеркальце и принялась подкрашивать губы.

Сетен никак не мог взять в толк, зачем ей совершенствовать свою и без того бесспорную красоту, но наблюдать за этим процессом любил. Женский ритуал прихорашивания вводил его в полугипнотическое состояние.

— Да нет, я не против, — экономист откинулся на подушки, продолжая созерцать жену.

— В Тепманоре шел холодный дождь. Как у нас, на Оритане. Помнишь, Сетен?

— Забористая штука — ностальгия! Правда, родная? — насмешливо отозвался он.

Ормона окатила его ледяным взглядом и слегка дернула идеальной бровью:

— В доме Ко-Этла повсюду зеркала. Как думаешь — это оттого, что он безумно красив, или оттого, что отчаянно-смел и не опасается другого мира?

— Я думаю, что это из-за того, что он непроходимо-глуп, родная, — по-доброму, как и прежде, улыбаясь, ответствовал Сетен.

Она бросила бутылочку с краской в ящик, источающий запах ее духов и притираний, ловкими движениями подобрала иссиня-черные волосы.

— Я нисколько не сомневалась, что именно так ты и ответишь. Впрочем, о чем можно говорить — ведь ты стал постоянно закрываться…

— И что ждет этих отчаянно-смелых и безумно-красивых парней?

Ормона опустила руки и вгляделась в мужа. Но глаза того были надежно спрятаны завесой — и не только упавшими на лицо космами.

— Все знаешь? — медленно проговорила она. — Что ж, тем лучше…

— Кто знает еще, хочешь осведомиться ты? — с невинным видом уточнил экономист. — Ал…

— Ты лжешь!

— Ты натравишь своих «соколов» на нас обоих или все же пощадишь свою зазнобу?

— Я пощажу и тебя. Мне льстит твоя ревность.

— Ревность?! Оу! Ха-ха-ха-ха-ха! — закатился Тессетен. — Для ревности нужна хоть капелька любви, Ормона! А что тебе в таком случае может быть известно о ревности?

— Не вынуждай меня злиться, Сетен! Не вынуждай!

— Иначе?..

Она сделала бровями неопределенное движение.

— Только посмей! — глухо бросил он.

Ормона расхохоталась и собралась уйти. Сетен перехватил ее запястье, захлопнул дверь и швырнул жену на ложе:

— Только посмей!

— А почему ты уверен, что я смогу это сделать? — с вызовом спросила она. — Признаёшь мои силы, мой прекрасный супруг? Ведь признаёшь, не так ли?

Она легко расстегнула на боку тонкие брюки для верховой езды, откинулась на подушку, а затем, со сладострастием проведя языком по блестящим от краски губам, слегка развела стройные ноги. В черных очах ее разлилось масло.

— Не сердись на меня. Ведь одному тебе, Сетен, я доверяю все, что у меня на душе. Мы вместе уже двадцать лет, и это только в нынешней жизни… Все, что я делаю, я делаю во благо — нам, будущему, даже тем, кого, как ты считаешь, я не люблю… — голос ее стал грудным, воркующим, полным неизъяснимого очарования. — Ты всегда понимал меня.

— Я понимаю всех, — Тессетен не сводил с нее глаз.

— Хорошо — принимал. Всегда. Такой, какая я есть. Что изменилось? — она склонила прекрасную головку к плечу, а точеная смуглая ручка будто невзначай скользнула под пояс брюк, к паху, неторопливо, дразня наблюдателя, вернулась, слегка зацепила сверкнувший в пупке алмазный страз, поднялась выше, и сквозь полупрозрачную ткань блузки проступили послушно очертившиеся соски безукоризненной груди.

— Ничего не изменилось. По крайней мере — в тебе, родная.

Сложив руки на груди, экономист оставался неподвижен. Лишь улыбка кривила бледные губы его и без того некрасивого рта.

Прекратив любоваться собой, Ормона вскинула ресницы и туманным взглядом посмотрела на мужа, слегка удивленная его сомнениями:

— Тогда давай забудем всю эту чепуху. Мы делаем то, что нужно нам. Я никогда не предам тебя, ты никогда не предашь меня. Разве этого мало? Иди ко мне. Когда-нибудь позже вместе посмеемся над той нелепицей, которую нам пришлось пережить…

Сетен ухмыльнулся, сел в кресло напротив, оперся локтем на деревянный поручень и в задумчивости положил подбородок на два пальца:

— Послушай, Ормона, разве ты утратила былую остроту? Не рано ли для каких-то двадцати лет брака? Неужели считаешь, что меня можно купить тем же, чем ты покупаешь желторотых мальчишек? М? Вот мне просто интересно!

— Не притворяйся, я чувствую томление твоей плоти и прекрасно вижу, что ты желаешь меня.

Он прищелкнул языком и покачал головой:

— Не-а. Не желаю. Ты не обижайся, но мне мало, когда женщина просто раздвигает ноги. Наверное, старею…

Ормона выругалась так, как никогда прежде не позволяла себе выражаться в его присутствии, и, вскочив на постели, швырнула в него подхваченным со столика у изголовья кувшином с водой. Сетен молча выбросил перед собой «щит». Мокрые керамические черепки и брызги полетели во все стороны, отскочив от невидимой преграды.

— Гнилой пень! Однажды вы все будете рыскать в поисках друг друга по моей земле средь других лишенных памяти псевдоразумных существ! — вдруг с ужасающим спокойствием заговорила она. — И не будет вам покоя, не будет вам пристанища нигде! Самый тщеславный и высокомерный из вас будет самым презренным; та, которую желают многие, будет обесчещена и потеряет всё, в том числе и остатки памяти, в поисках своего самца; бескорыстный защитник не будет знать ничего, кроме боли, ран и немоты, а ты… ты будешь трухлявым гнилым пнем, о который спотыкаются все зарвавшиеся путники!

— А теперь скажу я, и последнее слово — закон, ты знаешь! Я давно ждал, когда ты наконец взорвешься этим! Первое слово сказано, да покроет его второе!

Тессетен оттолкнулся от поручней кресла и легко поднялся на ноги. Ормона померкла, закуталась в непроницаемую пелену, досадливо закусив нижнюю губу.

— Самый высокомерный средь нас всегда будет находить свою Попутчицу, каким бы он ни был при этом. Попутчица потеряет всё, но ее будут желать многие и не станут чинить ей сколько-нибудь опасные преграды. Бескорыстный защитник сохранит всё, что потеряют они, дабы впоследствии — однажды ! — вернуть сохраненное им же. А я… я буду гнилым трухлявым пнем, как ты напророчила. Исполнится последнее слово, сказанное ори на языке ори в присутствии ори!

Дернулось пространство, искаженное подземным огнем и космической стужей. Громыхнуло в небесах средь ясного неба. Дрогнул пол под ногами.

Не ожидала даже сама Ормона подобной силы древних умений у собственного мужа. Не учла она близости гор Виэлоро. В запале своем пойманная на озвученной мысли, женщина уже не могла ничего изменить…

— Будьте вы прокляты! — только и произнесла она, а затем покинула ненавистный дом.

Сетен запрыгнул на ложе, прихрамывая, подошел к стене и вырвал из ножен огромный остро заточенный меч, висевший там. Старое оружие Оритана не носило на себе никаких меток — ни инкрустации на двуручной рукояти, ни клейма у основания лезвия. Просто кусок мастерски обработанного сплава сверхпрочных металлов.

Отполированный, словно зеркало, обоюдоострый клинок отразил полыхающее гневом лицо хозяина. И не мог солгать металл — прекрасным было это лицо и сумеречные глаза, в которых сосредоточился весь мир.

— Ты слышал всё, что было произнесено! — прошептал Тессетен и провел пальцами по плоской стороне клинка.

Затуманилась поверхность лезвия от тепла его руки и от горячего дыхания.

* * *

С большим интересом разглядывали гости выстроенный оританянами город.

Чопорный Ко-Этл слегка морщился при виде темнокожих аборигенов Рэйсатру, но красота Кула-Ори затмевала все. Ори были непревзойденными созидателями и ухитрились заставить служить эстетизму даже нелепую геометрию местных построек.

Центр Кула-Ори обнимало русло реки, и это чем-то напоминало знаменитую столицу Оритана — Эйсетти, где Ко-Этлу довелось побывать в ранней юности. В центре высились красивые, хоть и кубообразные, дома, соединенные между собой лабиринтами стеклянных тоннелей-оранжерей и воздушных переходов-лестниц. Это была деловая часть Кула-Ори. Тепманорийцы успели заметить, что промышленность здесь развита слабо, но при этом ни эмигранты, ни работающие с ними бок о бок аборигены не нуждаются ни в чем. Ибо сильна у них сельскохозяйственная отрасль производства, которой, как рассказывала красавица-экономистка, заведовали ученые Солондан и Ал.

Северяне были более технологичной нацией, и они раньше южан начали утрачивать «тонкие» способности, первыми перестали пользоваться опытом предков. Зима и война диктовали свои условия. Когда много думаешь о плоти, становится не до души.

Жилые районы расположились за рекой, оттеснив джунгли к горам. Небольшие дома прятались под высокими деревьями, и увидеть их с воздуха было почти невозможно. И даже здесь созидатели-ори нашли баланс между практицизмом и эстетикой. Предместья с хижинами аборигенов отлично вписывались в общую планировку города. Архитектура словно «перетекала» от простого к сложному. И застройка по «круговому принципу» напоминала уже больше Аст-Гару на Ариноре. Таким образом, Кула-Ори сочетал в себе традиции южан и северян. Ни один из городов Тепманоры, в том числе и столицу — Тау-Рэй — конечно, нельзя было сравнить по красоте с одним-единственным Кула-Ори. Но Ко-Этлу пришла в голову оправдательная мысль, что в новых условиях красота и ни к чему. Главное — здоровье во всем: в людях (рабочей силе), в зданиях (крепком и надежном жилье), в экономике (базе для будущего), в производстве (жизнеобеспечении, сердечно-сосудистой системе формирующегося организма). Все! Остальное — фантом!

Ал, красивый южанин высокого роста, широкоплечий и статный, вкратце и довольно небрежно поведал гостям об их с Солонданом работе. В этом человеке чувствовалась некоторая надменность, но чопорности Ко-Этла не было.

И совсем удивило тепманорийцев то, что эмигранты пытались обучить местных дикарей премудростям своей культуры. Для этого они даже выстроили школу, где преподавали несколько оританян.

Когда Ко-Этл познакомился с женщиной, ответственной за работу школы, образ Ормоны слегка померк для него. Танрэй была не просто хороша. Она была северянкой. А это для Ко-Этла значило немало. Она была живой и светящейся. В ней чувствовалась хрустальная чистота и вечная юность. Тепманориец не подал и вида, но Ормона с иронией посмотрела на него, будто сразу обо всем догадалась.

Жена Ала увлеченно рассказывала гостям о том, как приезжим удалось обучить местных жителей адаптированному языку, а впоследствии, на этой основе, преподавать и другие знания цивилизаторов. Ко-Этла же восхищало мужество хрупкой Танрэй, ведь редкая северянка согласится подвергнуть себя взглядам чужих глаз, находясь в священном состоянии. Другую он осудил бы незамедлительно, а в этой женщине чувствовалась такая уверенность и убедительность, что таяли даже укоренившиеся предрассудки бывшего аринорца.

— Да будет «куарт» твой един, Танрэй! — пробормотал Ко-Этл на прощание. — Равно как и «куарт» твоего ребенка.

— Пусть о тебе думают лишь хорошее, — с готовностью ответила молодая учительница.

Они улыбнулись друг другу. Это была улыбка двух равных по духу людей, но Ко-Этл вновь уловил во взоре Ормоны какое-то странное выражение.

* * *

— Просто сделайте это нынешней ночью — и все, — Ормона была спокойна, лишь ее гайна фыркала под нею и била копытом.

Саткрон похлопал шею своей белой гайны. Все-таки восемь человек — это не шутка. Да еще и сделать это аккуратно…

— Почему вы обошли Дрэяна и обратились ко мне, атме Ормона? — спросил молодой гвардеец.

— Сделаешь это для меня — и ты заменишь мне Дрэяна. Во всем, — холодно отозвалась она. — Есть у тебя желание оставить этот рассадник москитов и жить в умеренных широтах — там, где есть всё, там, где всё напоминает об Оритане?

— О, да! Конечно!

— Так вот, приезжие — верхушка Тепманоры. Уничтожь их — и временно парализуешь Тепманору. У меня на нее далеко идущие планы, гвардеец. А ты, — она протянула руку и ладонью погладила Саткрона по щеке, — мне нравишься. В тебе есть огонь, который угас в вашем командире.

Саткрон заметил, что после трагедии Теснауто Дрэян стал как будто избегать Ормоны. Это было странно. Тем более странно, что ее увечный супруг уже не мог бы мешать их встречам. Не исключено, что дело в Але, но Саткрон не собственник. И его больше интересовала не Ормона, а власть, которую она могла подарить своему верному фавориту. Дрэян оплошал, но до сих пор продолжает выполнять ее пожелания, потому что теперь он чувствует себя отмеченным клеймом и не может просто так отвернуться. Однако, похоже, командир отказался от участия в этом деле. Потому жена Тессетена и обратилась к нему, к Саткрону. А тот своего шанса не упустит. И Край Деревьев с Белыми Стволами — отличная ставка. Кому нужен знойный и влажный Кула-Ори с помешанными на сельском хозяйстве правителями? Такой климат способствует загниванию. Процветать можно, лишь подчиняя себе новые благополучные земли.

— Будет какой-то знак? — уточнил молодой человек, перехватывая руку Ормоны и жарко целуя в запястье, отчего-то покрытое свежими кровоподтеками, словно кто-то грубо стиснул его и едва не сломал.

— Я поручаю выполнение тебе, — она опустила рукав. — Сам и подашь нужные команды. Мне важно, чтобы в живых не осталось ни одного из восьми тепманорийцев.

Саткрон кивнул. Он и сам ненавидел северян — пожалуй, едва ли не больше, чем местных приматов-дикарей.

* * *

Фирэ критически взглянул на себя в зеркало. Нет, он основательно отвык от нормальной одежды. Теперь ему казалось, что и камзол на нем сидит как-то не так, и воротничок слишком высок и жмет, и в туфлях чересчур жарко. Хотя, конечно, смешно это все для воина, преодолевавшего тысячи ликов в той одежде, которую положено было носить по уставу…

В похожем — не этом, конечно — камзоле он был, когда в последний раз виделся с Саэти. Юноша вспомнил ее голубые лучистые глаза и полудетское пухлое личико. Кто знал, что ей суждено умереть в неполных шестнадцать?..

В лесу протяжно вскрикнула какая-то птица. Молодой кулаптр закрыл все окна, чтобы за вечер в дом не налетели москиты и мошкара, перекинул через плечо свою сумку и отправился к Алу, у которого должен был состояться прием по случаю приезда гостей из Тепманоры. Фирэ не очень хотелось появляться на люди, но Паском попросил его присутствовать.

Торжество было нестерпимо скучным. Немного спасало то, что Ал устроил встречу под открытым небом, в просторном дворе своего дома, под перистой кроной громадной секвойи.

Тепманорийцы приглядывались к оританянам, подчеркнуто соблюдая все правила этикета. Кула-орийцам в ответ тоже приходилось придерживаться хорошего тона.

— Фирэ, а что — невкусно? — шепнула ему на ухо Танрэй, которая на правах супруги хозяина дома угощала всех гостей.

Юноша поднял голову, улыбнулся и поцеловал ее руку:

— Все прекрасно, Танрэй! Вы бы присели.

Она засмеялась и ускользнула. Танрэй нашла хороший выход: ей, по крайней мере, не приходится тосковать в этом благовоспитанном обществе. Хитрая.

А Фирэ просто не хотелось пробовать другие блюда, глядя на то, как Ко-Этл и его спутники соревнуются с Солонданом, родителями Танрэй и еще несколькими ори на поприще «знаний хороших манер». Не то чтобы он не знал, какими приборами следует пользоваться в конкретном случае. Просто — не хотелось ими пользоваться. Глядя на ту же подчеркнуто-корректную Ормону, сидевшую по правую руку от бородача-северянина.

— Как нынче весна в Тау-Рэй, господин Ко-Этл? — нарушила общее молчание мать Танрэй, и все мгновенно оживились.

— У нас весны прохладные, госпожа Юони. Но москиты, надо сказать, так же донимают.

Присутствующие засмеялись, как по приказу. Натянуто, но с некоторым облегчением. Ормона внимательно разглядывала тех, кто не поддерживал общего веселья.

А не поддерживали его сидящие рядом Ал, Сетен, Паском и сам Фирэ. Ал и пожилой кулаптр о чем-то тихонько переговаривались, Тессетен с усмешкой (явно по другому поводу) смотрел в свою тарелку, а Фирэ наблюдал. Так же, как и Ормона. Юноша не чувствовал единения с большинством этих людей. Ему не хотелось находиться здесь. Когда молодой человек задавал себе вопрос, для чего он все-таки пришел, сердце предлагало единственную подсказку: ради Паскома, Танрэй и Сетена. Придумать иную причину Фирэ было бы тяжело.

— Ишвар, неси это на ту сторону стола, — прощебетал сзади голосок Танрэй.

Она это сделала нарочно. В смысле — эти поджаренные баклажаны с начинкой из оранжерейных томатов и соусом, приготовленным с добавлением козьего сыра, чеснока и сбитых яиц. Такие блюда следовало есть с помощью как минимум пяти столовых приборов. Или одного — при учете, что это твои собственные руки. Ко-Этл, бедняга, даже изменился в лице.

— Надеюсь, я не сильно пережарила баклажаны… — невинно заметила хозяйка.

Фирэ улыбнулся. Про себя. Он заметил, как Танрэй подмигнула мужу и Сетену.

Ко-Этл и Ормона с непроницаемым видом принялись орудовать ножичками. Остальные присутствующие откровенно мучились. Фирэ насмешливо поглядывал на своего брата, которому отродясь не удавалось освоить мудреную технику правильного поведения за столом.

— Танрэй, ну сядьте, наконец! — попросил юноша, заскучавший по ее обществу. Если ему и хотелось бы с кем-то поговорить, то Танрэй была одной из этих немногих.

— Ладно! — согласилась она и опустилась рядом с ним на скамью. — Я полагаю, разговор о погоде уже сложился? Ой! Никогда не знала, какую вилку нужно использовать для томатов!

— Танрэй! — прикладывая руку к груди, ужаснулась ее мать, а тримагестр Солондан с критическим видом уставился на супругу своего молодого коллеги.

— Нет, ну правда! — Танрэй в задумчивости перебирала вилки, ложки и ножи, разложенные вокруг ее тарелки. — И вообще я есть уже не хочу. Мы с Ишваром на кухне выпили весь соус, который остался после приготовления.

Госпожа Юони охнула и жеманно отмахнулась, воздевая взоры к небу.

— Зря не оставила мне, — отозвался Ал.

— Не знаю, как вы, — вдруг вмешался Тессетен, беря свою тарелку и поднимаясь с места, — а я сюда пожрать пришел…

И экономист, отойдя в сторонку, разлегся у корней секвойи, дабы продолжить свою трапезу при помощи единственной вилки, которой пользовался на протяжении всего вечера. Рядом с ним облизнулся проснувшийся Нат.

— О! И ты хочешь? — Тессетен принялся кормить волка с рук.

Ал без лишних объяснений присоединился к ним.

— Никогда не умел как следует пользоваться этой дрянью, — вполголоса поделился он с другом, опираясь спиною о древесный ствол. — Вилка для овощей, вилка для мяса, вилка для рыбы… А потом еще их как-то надо сочетать с ножами. Грамотно. Зимы и вьюги!.. Я однажды посчитал, и вариантов тут, как в хорошем шифре — что-то около ста сорока всевозможных сочетаний…

Сетен лишь качнул косматой головой:

— Обратись к нашим гостям: они научат. Послушай, а вкусно!

— И правда — вкусно! — согласился Ал.

Фирэ заметил, что сидящая возле него Танрэй давится от смеха, но делает вид, что утирает губы салфеткой. Улыбался и Паском, однако старый кулаптр, в отличие от всех остальных сидящих за столом, с завидной легкостью управлялся всеми приборами, беря со стола нужные даже не глядя.

Пугающе-бесстрастным было лицо Ормоны. Тепманорийцы с недоумением косились на двух чудаков-ори, развалившихся прямо на земле возле очень довольного волка.

— Вот и представь, — с упоением рассказывал Сетен, словно бы не замечая, что теперь все слушают их с Алом диалог. — Только что вычистил я эту ее гайну, шерстинка к шерстинке, не поверишь. Блеск! Не животное — картинка! А она же их зерном таким кормит… мелким… как его?

— Овес, — ответил Ал, пережевывая баклажан.

— Вот, точно! Ну и это… — Тессетен прервался, чтобы облизнуть вилку. — Начинаю сыпать ей овес в кормушку, вдруг слышу — хлобысть! — и эта тварь у меня за спиной давай ни с того ни с сего валяться в опилках и в собственном… ну, ты понял…

— Угу, — Ал затрясся от тихого хохота.

Мать Танрэй звякнула ножом по тарелке и принялась извиняться перед соседями.

— До меня только потом дошло, что там, в соседнем деннике, конь стоял, к которому эта красотка была неравнодушна весьма. Во-о-от… И от нежных чувств, видимо — хлобысть… Первый раз такое видел. Ормона ее потом не узнала. Пришлось готовить к выезду кавалера. Помнишь, родная, эту историю?

Ормона не удостоила его ответом. Сетен потянулся:

— Люблю этих зверюг! Сам, правда, не пробовал верхом, недосуг, но со стороны — потрясающее зрелище! А что, Танрэй, баклажаны, говоришь, закончились?

— Я такого не говорила!

Фирэ и Паском переглянулись.

Танрэй, став на одно колено возле мужа и Тессетена, вновь наполняла их тарелки — в то время как другие гости не осилили и половины порции.

— Садись с нами, — попросил Ал, ловя ее за руку.

Женщина со смехом потрясла головой и вернулась к столу.

— Эти — как всегда… — пробормотал Солондан своим соседям, управляющему городом Хэйдду и совсем молодому тепманорийцу, очень похожему внешне на Ко-Этла — по-видимому, его родственнику.

— Что — как всегда? — вежливо переспросил юноша-северянин.

— Да… — тримагестр поморщился и вяло махнул рукой. — Мальчишки… Уж до седых волос дожили, а все как дети малые…

— А мне нравится, — шепотом отозвался гость, и Фирэ показалось, что тепманориец сейчас и сам был бы не прочь поваляться под секвойей рядом с Алом и Сетеном.

Ормона досидела до конца ужина с каменным лицом. Фирэ, настроившийся на мироощущение Тессетена, непрестанно чувствовал, что Учитель напряженно ожидает чего-то от своей жены. Юноша знал теперь, на что способна красавица-ори, а потому разделял опасения экономиста.

— Благодарю приветливых хозяев, — Ормона поднялась и положила свою салфетку возле тарелки.

Тут же встал со своего места и Ко-Этл: так велел этикет. Ормона продолжала:

— Ал, твоя жена — превосходный кулинар. Надо отдать ей должное. А потому — позволь мне поцеловать ее в знак особой благодарности.

Ал едва заметно кивнул, а Сетен (заметил Фирэ) привстал, не сводя глаз со своей супруги.

Танрэй следила за приближавшейся к ней Ормоной, очевидно слегка недоумевая. Та приветливо улыбалась. Если бы Фирэ не знал об их отношениях, то не заподозрил бы ничего.

Ормона стремительно обняла Танрэй одной рукой, ладонь другой крепко прижала к округлому животу будущей матери и, невзирая на слабое сопротивление, приникла к ее губам поцелуем.

Фирэ понял, что она хочет сделать своей двусмысленной выходкой. Невидимая никому, кроме него, сила обрывала сейчас тончайшие связи между энергиями Танрэй и ее ребенка. Вторжение было быстрым, насильственным и настолько незаметным, что жена Ала даже не встрепенулась, не успела защититься. Она ощутит последствия много позже, но тогда уже ничего нельзя будет исправить…

Фирэ и Паском почти одновременно, не сговариваясь, уничтожили змеек, челюсти которых были похожи на клешни скорпиона. А Ормона в ярости еще сильнее впилась в губы молодой женщины и еще грубее стиснула ей живот, сминая ткань платья. Танрэй пыталась освободиться, но не могла.

Вся эта сцена длилась лишь несколько мгновений, но окружающие успели замереть в изумлении от непривычности увиденного. Наконец Ормона бросила жертву, осознав тщетность собственных усилий.

Едва не утратив дыхание в ненавидящих объятиях, Танрэй отерла губы тыльной стороной ладони, а потом вдруг, коротко размахнувшись, с силой хлестнула Ормону по лицу.

— Ритуал, — со смехом объяснила экономистка, поворачиваясь к гостям и прикрывая рукой зардевшуюся щеку. — У нас здесь так принято. Дичаем.

«Сука!» — поймал себя на неожиданно мерзкой мысли Фирэ.

Прежде он никогда не позволил бы себе не то что сказать, но и подумать такое о женщине. Теперь же Ормона перестала быть в его глазах женщиной.

Юноша беспомощно оглянулся на Тессетена и увидел, что тот крепко держит за ошейник волка, вставшего почти на дыбы. Глаза Ната полыхали, словно уголья. Сколько силы и быстроты реакции нужно, чтобы успеть поймать, да еще и удержать на месте взъярившегося зверя таких размеров!

Ал широко раскрытыми глазами растерянно смотрел на Ормону. Та, взяв под руку Ко-Этла, спокойно удалилась. За ними потянулись и другие тепманорийцы.

А еще Фирэ, восприятие которого за эти минуты многократно обострилось, услышал, как, проходя мимо сникшей Танрэй, Сетен тихо шепнул ей:

— Ты сама должна была сделать это, сестренка…

— Что сделать? — вздрогнула женщина, но он своей прихрамывающей походкой уже покидал двор ее дома.

Ничего не говоря, Ал обнял жену. Танрэй провела по своему лицу дрожащей рукой.

Фирэ ощутил взгляд Паскома. «Можем мы им помочь еще?» — беззвучно спросил юноша. Кулаптр отрицательно покачал головой, а затем слегка дернул ею вбок, призывая уходить.

* * *

— Тихо. Стой здесь, — приказал Саткрон одному из младших стражей, а сам бесшумно поднялся по мраморным ступеням крыльца.

Все гости дома Кронрэя давно спали. Ночь была тихой, в небе прорезался лишь тонюсенький серебристый краешек умирающего Селенио. Звезды окружали его, словно прощающиеся сородичи, грустно мерцая в черноте небесных покоев.

— Вы — со мной, — продолжал распоряжаться гвардеец, и несколько человек последовали за ним в дом созидателя. — Чтоб ни звука. Кто оплошает, будет наказан.

Все были собранны и безмолвны.

Саткрон уже решил, что Ко-Этл будет его «трофеем». Он сам принесет Ормоне окровавленный белый плащ главы тепманорийцев.

— Тихо! Стоять!

Привычным к темноте взглядом Саткрон вовремя успел различить дремавшего в кресле комнаты-прихожей молодого северянина, похожего на Ко-Этла.

— Хм… — недобро усмехнулся гвардеец, обращаясь к одному из своих спутников. — Часовой… Не доверяли, значит!

Ставя ноги, обутые в мягкие сапоги, так, что не услышишь ни звука, Саткрон приблизился к русоволосому юноше, на всякий случай зажал ему рот ладонью и ткнул тонким, как спица, лезвием точно в сердце. Лишь тихо хрустнули пробитые хрящи и разорванная плоть. Тепманориец даже не успел проснуться. Саткрон, озираясь, извлек лезвие, привалил труп к спинке кресла и показал стражникам разойтись, как то было условлено, по комнатам.

— Дурной из тебя дозорный, — сказал гвардеец убитому парню, протирая свой клинок его плащом, переброшенным через подлокотник.

Крови проступило совсем немного. На белой рубашке северянина темнело только маленькое пятнышко.

Саткрон поднялся на второй этаж, где, как сказала Ормона, была комната бородатого.

Двери поддались легко, и молодой человек проскользнул в щель между створками, не желая рисковать и открывать шире — вдруг заскрипит?

И тут же что-то хлопнуло, голову обволокла темная ткань, а в солнечное сплетение ткнулся чей-то кулак. Задохнувшись, Саткрон успел подумать: «Конец!», а затем ударился лбом о пол, застеленный мягким ковром.

Лишь вечность спустя он вернулся в этот мир. Открыл глаза и стянул с головы плотную материю. Перед глазами возникли сапоги — в точности такие же, как у него. Саткрон медленно поднял взгляд. Человек, стоявший над ним, сделал шаг назад и присел на корточки. Гвардеец узнал командира, Дрэяна. Тот держал под мышкой какой-то белый комок.

— Это должен был сделать я, — глухо сказал Дрэян.

— Командир, вы что здесь…

— Заткнись. Вставай и помоги убрать трупы.

Саткрон поднялся не без труда. Дыхание все еще не выровнялось, а нутро до сих пор вибрировало от мучительной боли после удара железного кулака Дрэяна.

Всем отрядом они перенесли убитых в поджидавшую их машину, сваливая тела как попало. Все были заняты настолько, что никто не ощутил присутствия постороннего, тенью метнувшегося за кусты жасмина.

— Какая тварь пустила этому кровь так, что я уже весь измазался? — прокряхтел Саткрон, освобождаясь от последнего трупа и оглядывая себя.

Никто не сознался. Машина поехала в сторону околицы. Дрэян провожал ее насупленным взглядом, ссутулившись, будто раненый волк.

— Отдали бы вы этот плащ мне, командир… — посоветовал Саткрон, подергав белый плащ, который тот так и продолжал сжимать под мышкой. — Все-таки атме Ормона поручила это мне, а не вам…

— Это должен был сделать я, и я это сделал.

— Вам не кажется, что слишком поздно? — с издевкой спросил подчиненный.

Дрэян резко обернулся и будто накинул невидимый кокон поверх его высокомерно запрокинутой головы:

— А вам не кажется, что вы забываетесь, гвардеец?!

— Поединок?!

— О, зимы и вьюги! Перестаньте! — зашептали со всех сторон.

Дрэян резко расправил заляпанный кровью плащ покойного Ко-Этла, набросил его себе на плечи:

— Поединок!

— Да успокойтесь, господа! Нам нельзя здесь оставаться!

В другом состоянии командир гвардейцев, быть может, и не сумел бы повторить того, что полгода назад полушутя-полусерьезно сделал Тессетен во время праздника. Но сейчас гнев, ревность, соперничество прибавили молодому офицеру сил. И он отвел глаза всем, закрывшись образом громадной черной кошки. Только на это и хватило его умений. Все остальное он намеревался проделать на физическом уровне и, выдернув из ножен свой стилет, бросился на Саткрона.

Услышав рев обезумевшего зверя, который, растопырив когти, полетел на него, Саткрон оробел, но вовремя спохватился, что это лишь морок. И главное — угадать, где вооруженная рука противника.

Удар лапы пришелся по груди молодого человека, но не нанес вреда. А вот плечо отпрыгнувшего Саткрона обожгло резкой болью. Из раны брызнула кровь.

Кошка пролетела за спину врага, перекувыркнулась в траве, сминая кусты и цветы на клумбе.

— Остановитесь! — завопил кто-то уже почти в полный голос.

Саткрон полоснул зверя стилетом. Кошка вскрикнула голосом Дрэяна, и морок сгинул.

Командир перекинул оружие в левую руку, а правой зажал разошедшуюся кровавой пастью щеку. Пятен на его трофейном плаще прибавилось, ибо он, опрокинув соперника навзничь, стал бороться с ним на земле, пачкая одежду его и своей кровью. Никто не имел права вмешаться: Поединок есть Поединок.

Саткрон обеими руками сдерживал кулак Дрэяна, а будто сросшееся с пальцами командира лезвие стилета металось у него перед глазами и неуклонно приближалось к его лицу.

— Ты победил, — сдался Саткрон, потому что умирать ему не хотелось, да никто из свидетелей и не осудит его сейчас за отступление.

Дрэян сам решил свою судьбу. Он нажил себе опасного врага. Прежде Саткрон относился к нему лояльно, а вот теперь… Теперь он пойдет на все, чтобы избавиться от препятствия в лице командира.

— Господин Дрэян, он признал! — видя, что тот не намерен отпускать соперника, засуетились офицеры охраны. — Завершите Поединок! Пора уходить!

Несколько человек уже кинулись расправлять кусты и посыпать песком кровь на дорожках.

— Куда дели их орэмашину? — поднимаясь на ноги и по-прежнему прикрывая ладонью раненую щеку, как ни в чем не бывало спросил Дрэян.

В сторону побежденного Саткрона он даже не взглянул. Тому подурнело от потери крови, и подчиненные, подставив плечи, увели его прочь.

— Один из наших орэмастеров должен был спрятать ее в пещерах Виэлоро, командир, — ответили Дрэяну.

— Хорошо. Быстро уходим отсюда…

Затаившийся в зарослях жасмина человек еще долго не мог заставить себя пошевелиться. Он лишь ловил ртом спертый воздух и отчаянно думал, как же теперь жить со всем, что он внезапно для себя узнал этой ночью…

* * *

— Не могу поверить… — прошептала Танрэй, в ужасе глядя на понурого Ишвара.

Будь его кожа не столь темной, ученика можно было бы назвать смертельно бледным.

— Ты уверен, что все понял правильно? А? Ишвар? Уверен? — женщина потрясла его за плечо, все еще втайне надеясь, что дикарь что-то напутал.

— Один из них — тот, который злой — сказал атме Дрэяну, что это ему поручила сделать атме Ормона. А потом атме Дрэян надел на себя белый плащ гостя, и тот был в крови…

— Они говорили на ори, ведь правда?

— Да. Но я хорошо понимаю ваш язык. Вы ведь знаете…

— А как ты очутился там, Ишвар, в такой час?

— Я провожал Хэтту… — он слегка смутился: все, что касалось сердечных взаимоотношений, в его племени было почти табуировано. — И обратный путь лежал мимо дома атме Кронрэя. Я увидел людей. Побоялся, что гвардейцы рассердятся… И решил переждать. Но они не уходили. Я спрятался, а потом увидел…

— О, Природа…

— Я никому не мог сказать, кроме вас… Не знал, как быть… Не выдавайте меня, я очень боюсь их…

— Я должна знать точно… Ишвар, замени меня сегодня на уроке, прошу тебя. Если кто-то из ори спросит, где я, скажи: «Атме Танрэй стало нехорошо, и она отправилась отдохнуть». Куда — не говори. Скажи, я не сказала.

Танрэй набросила на плечи накидку, завернулась в нее и побежала домой. Ей было тяжело подниматься в гору, потому что дом их стоял на возвышенности, но молодая женщина пересилила себя и, не сбавляя шага, добралась до места. Соседи с удивлением смотрели на нее, а она едва успевала отвечать на приветствия.

Задыхаясь, она открыла двери, присела у порога и перевела дух. Тут же с верхнего этажа к ней бегом спустился Нат, заглянул хозяйке в глаза, тревожно обнюхал ее руки. Танрэй нетерпеливо оттолкнула от себя морду волка, ухватилась за его спину и поднялась. Он дернулся следом за нею.

Женщина вытащила из ящика в кабинете мужа картинку, которую рисовала когда-то давно, года три назад. Это был Кула-Ори, еще недостроенный, еще совсем не такой, каким стал теперь.

— Сиди, Нат! — ей пришлось применить силу, чтобы затолкнуть зверя в дом и запереть за собой двери.

Волк с рычанием бросился на них с обратной стороны. Танрэй оглянулась. Он вел себя необычно. В какую-то секунду в голове ее промелькнула мысль взять Ната с собой, но это было опасно.

Она бежала, всё удаляясь от дома по извилистой тропинке, ведущей к казармам. И ее провожал вой Ната, выскочившего на балкон и смотревшего ей вослед.

У ворот, ведущих к военной части, Танрэй пришлось помедлить еще. Она чувствовала, что лицо ее раскраснелось и горит. Да и бешеное дыхание наверняка показалось бы дежурному офицеру подозрительным. Прижав к груди картинку, Танрэй облокотилась на каменный забор. Напуганный беготней малыш заметался в ней, больно толкая ножками под ребра.

— Тише, тише, сердечко! — она ласково погладила свой живот, опуская глаза. — Прости, я почти забыла о тебе… Больше не буду так бегать, прости…

Немного успокоившись, Танрэй постучала в ворота. Створка приоткрылась, и ей навстречу вышел молодой стражник.

— Господин гвардеец, — она улыбнулась юноше, — у меня есть дело к вашему командиру… или его заместителю, господину Саткрону…

— Конечно, атме Танрэй! Проходите! Видите ли, я не знаю, не занят ли сейчас командир Дрэян…

— Мне будет достаточно и его помощника…

— Офицер Саткрон… ему сегодня нездоровится. Он отсутствует… — взгляд стражника заметался, стараясь избегать глаз собеседницы.

— О, нет… — она зажмурилась и закусила губу.

— Что с вами?

— Ничего. Все в порядке.

— Я могу проводить вас, если нужно, — молодой человек наверняка подумал, что ей стало плохо; он был недалек от истины, только причина ее дурноты имела иное происхождение.

— Не нужно. Я найду сама.

Танрэй искала недолго. Кабинет командира ей указал еще один гвардеец.

Холод ударил ей в ноги, когда она увидела Дрэяна. Почти всю правую сторону его лица закрывала повязка.

— Я… господин Дрэян, что с вами случилось?!

Он нахмурился, но затем небрежно отмахнулся:

— Пустое. Нарыв. Климат здесь, госпожа Танрэй, гнилой. Москит укусит — считай, всю щеку надо вскрывать и чистить… Ах, да! Что это я при вас о таких мерзостях… Вы что-то хотели?

— Д-да… — Танрэй с трудом вспомнила предлог, с которым она явилась в казармы: всё, что ей хотелось узнать на самом деле, она уже узнала. — Да. Вот…

Дрэян вскользь посмотрел на рисунок:

— Что это?

— Вы ведь увидитесь с нашими гостями из Тепманоры, когда будете сопровождать их на взлетное поле? Просто я вчера обещала господину Ко-Этлу подарить им на память рисунок строящегося Кула-Ори, а сегодня мне некогда искать их… Могли бы вы передать ему? — Танрэй обеими руками протянула картинку офицеру.

Тот кашлянул, словно прочищая горло и, отвернувшись, сел за свой стол:

— Вы немного опоздали, госпожа Танрэй. Наши гости уже улетели…

— Куда улетели?

— Домой, куда ж еще? В Тепманору, в этот… как его? Тау-Рэй, что ли?

— Когда?

— Да чуть рассвело. Их решение изменилось, какие-то срочные дела… Я не знаю. Нам приказали сопровождать, мы и сопроводили. Так что… не могу я передать вашу картину Ко-Этлу… В другой раз, быть может?

— В другой раз… — повторила она, отступая. — В другой раз… Хорошо…

И, не закончив свой визит полагающейся прощальной фразой, она покинула казармы.

Ормона… Виной восьми смертей была Ормона, стоявшая за всем этим покушением… А восьми ли? На протяжении пяти лет жителей Кула-Ори — правда, тогда лишь аборигенов, но что из того? — зверски убивали в джунглях, пытаясь обставить их гибель как несчастный случай. Доказательств нет, но… не потому ли так неспешно вели расследование охранники, что большинство их коллег (если не все они) были замешаны в преступлениях?!

У Танрэй помутилось в глазах. Кажется, она даже лишилась сознания. Но длилось помрачение рассудка недолго, и женщина, к счастью для себя, не успела упасть.

Зачем все это Ормоне? Впрочем — какая разница? Жажда власти, мизантропия, мания убийства… На многое была способна загадочная, всегда закрытая жена Тессетена. А он… Да, Сетен не мог не знать. Он покрывал ее. Это было обусловлено вековыми законами Оритана, вошедшими в кровь и плоть его жителей: супруги-попутчики не имеют морального права предавать друг друга. Но это всё оправдания! Разум и новая действительность подсказывают другое: Сетен был обязан пресечь действия жены… И не сделал этого. Даже если он и любит, пусть по-своему любит Ормону, это не умаляет его вины.

Танрэй уселась в траву на пригорке и стиснула раскалывающиеся виски между ладонями. Он не мог вызвать жену на Поединок. Не мог обратиться к охранникам, ибо наверняка знал об отношениях гвардейцев с Ормоной и ее сворой дикарей-бандитов, которые беспрепятственно расхаживали по окрестностям и пугали своих соотечественников. А гордые ори, к которым это отребье не смело подступиться, предпочитали закрывать на все глаза, по самую макушку заваленные своей работой. И сама Танрэй была одной из таких ори, что уж тут юлить. Она не видела того, что происходило у нее под самым носом. И не хотела видеть.

Что мог сделать Тессетен? Рассказать кому-то из друзей. Алу, ей, Паскому, наконец…

Круг сужался. Танрэй поняла, что и этого сделать Сетен не мог. Ормона заведомо сильнее Ала. Она женщина. У нее в подчинении такие силы Природы, которые доступны не всякому мужчине. Для Тессетена это было бы равносильно убийству лучшего друга. Быть может, в минуты слабости он и мог желать смерти Ала (Танрэй не хотелось об этом думать, однако теперь было не до сантиментов), но не пошел бы экономист на такое предательство. Не только из благородства. Просто он не пожелал бы, чтобы за его спиной потом шептались, будто один правитель Кула-Ори чужими руками уничтожил другого правителя, своего соперника. Сказать ей, Танрэй… Здесь все понятно: Сетен уверен, что хоть она и женщина, но с Ормоной ей не справиться. Может, он прав. А Паском — врач. Врачам запрещено предпринимать Поединок, так же, как и врачам не имеют права бросить Вызов. Не нужно было Сетену вчера удерживать Натаути, когда тот готов был броситься на Ормону… Но тогда бы волка умертвили, а экономист его любит почти как человека и не может заплатить такую цену. Хотя… лучше бы волка. Танрэй было больно рассуждать об этом, но все-таки жизнь одного животного — это не жизнь восьмерых людей… Почему Тессетен не спустил вчера Ната?

Вопрос поворачивался так: почувствуй гвардейцы, что под их ногами горит земля, они выступят против «правительства». Пусть правительства в кавычках. Но это будет бунт. Кровавый бунт. В руках охранников почти всё оружие эмигрантов-ори. И кто знает, как далеко проникла зараза, культивируемая Ормоной?

Танрэй неловко поднялась. Она решила всё. И пусть это будет первый и последний Поединок в ее жизни. Она не любила жертвенных сюжетов в книгах. Кроме того, если она погибнет, с нею погибнет и ее сын. Однако всё перевернулось в мире Танрэй за эти несколько минут…

* * *

Фирэ ощупал щиколотку морщившегося Тессетена.

— А здесь?

— Да нормально, Фирэ, нормально…

— Ну что — нормально?! — возмутился юный кулаптр. — Я ведь вижу. Вот.

Он надавил чуть сильнее, и Сетен, не сдержавшись, со свистом резко втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

— Что ж, крошите ее снова, ничего не поделать… — экономист отвернулся в окно.

— Дело не в том… — юноша нахмурился. — Понимаете, там так все срослось, что… в общем, лучше я не буду объяснять. Это еще несколько лет вам придется делать одну операцию за другой. Верхние переломы зажили удобоваримо, а вот этот…

— Ладно, зима с ней, с…

Сетен внезапно осекся. Что-то странное ощутил и Фирэ. Так, будто кто-то тихо-тихо звал его на помощь.

— Что это?!

— Сиди здесь, Фирэ! Слышишь? Сиди здесь!

Сетен торопливо затягивал щиколотку повязкой.

— Что это, Учитель?!

Тессетен бросился к двери, но юноша последовал за ним.

— Да хватит уже! — вдруг рявкнул экономист, и Фирэ ощутил удар неимоверной силы.

Тут же нахлынула неимоверная тишина и пустота.

Сетен подхватил его в падении, швырнул на кушетку:

— Надоело мне тебя из дерьма вытаскивать, ученичок! — буркнул он и, невзирая на нестерпимую боль в едва зажившей ноге, помчал по улице к своему дому.

* * *

Маленькая девочка, соседка Танрэй и Ала, играла во дворе. Холодящий в жилах кровь, истошный вой Аловского волка уже не так пугал ее, как поначалу. Она забралась на дерево у забора и заглянула в их двор.

Дверь дома сотрясалась от мощных ударов. Нат рвался наружу, но справиться с крепкой дверью не мог. Девочка удивилась. Прежде она никогда не слышала волка, лишь изредка видела в соседском дворе и однажды играла с ним. А сейчас он вел себя так, будто взбесился.

И тут раздался громкий хлопок, затем звон разбитого стекла. Девочка вздрогнула и покрепче вцепилась в ветку.

Гигантским прыжком из окна вылетел Нат. Кровь из порезов быстро напитывала его светло-серебристую шкуру. Он метнулся к забору, перемахнул его и понесся по улице пуще ветра.

* * *

— Ал! Там, кажется, ваш волк! — сообщил Солондан, стучась в приоткрытую дверь кабинета молодого коллеги. — С нашей стороны.

Только тут, отключив тарахтящие механизмы, Ал и впрямь услышал жуткий вой старого Ната. Если учесть, что волков здесь больше никто не содержал, то напрашивался единственный вывод: волк, как и во время Теснауто, каким-то непостижимым образом вырвался из дома.

Они торопливо перешли в кабинет Солондана и отца Танрэй. Ал раскрыл окно.

Внизу на большом валуне, изогнувшись, рвал воем свою глотку окровавленный Нат.

— О, Природа! — воскликнул Ал и бросился к лестнице.

Волк не стал церемониться. Вцепившись зубами в рукав хозяина, он поволок его за собой. Алу пришлось бежать, чтобы не упасть и не тащиться затем по пыли за собственным псом.

* * *

Гайна Ормоны поднялась на дыбы. Женщина стегнула ее плеткой. Животное проскакало несколько шагов на задних ногах, рухнуло передними копытами в песок выгона и, хрипло заржав, взбрыкнуло.

Только тогда наездница увидела приближающуюся к ней со склона Танрэй. Холодная улыбка скользнула по ее губам. Она все поняла. Значит, Поединок? Что ж, каждый сам выбирает свою смерть. Ормона даже не надеялась на такую удачу. В Поединке нужны свидетели, и таковые найдутся. Потом.

Не дожидаясь Вызова, Ормона спрыгнула с попоны и, собрав всю возможную силу из энергий земного чрева и небесного океана, вышвырнула упреждающий удар.

* * *

Для Танрэй все произошло мгновенно. Пространство колыхнулось перед нею. Она не увидела «змею». Она ощутила ее, но так, словно видела-слышала-обоняла и даже осязала. Это был стремительный бросок громадного гибкого тела, со свистом рассекающего воздух, словно лезвие острейшего кинжала. Это был непонятный, отдающий в затылке запах яда из зубов призрачного пресмыкающегося. И, наконец, это был холодный и липкий ужас — под стать сверкающей гладкой чешуе змеи-убийцы.

Лишь одного не успела учесть поспешившая Ормона — как и в тот день, когда Танрэй только узнала о своем сыне. Силы самой Природы хранят будущую мать и ее нерожденное чадо. А потому энергия, данная пространством для удара, была отражена равноценной энергией, сплотившейся как щит. И щит на сей раз был зеркальным.

Танрэй увидела Ала. Отраженная «змея» летела в него. Нат подпрыгнул, перехватив часть атаки на себя, волна прошла по нему вскользь, но пес со стоном покатился по земле. Ал успел парировать облегченный разряд, и «змея» понеслась на пригорок, куда только что взбежал Тессетен, почти волочивший за собой изувеченную ногу.

Все чувства обострились сейчас в Танрэй. Никогда прежде она не видела и не чувствовала того, что стало для нее доступным сейчас, в эти секунды.

Сетен не просто «отзеркалил» нападение. То ли не разобравшись, то ли по каким-то иным, одному ему ведомым причинам, он добавил в удар свою, удвоенную, силу.

Гайна завизжала и опять взмыла на дыбы.

Ормона не успела ни вскрикнуть, ни двинуться. Ее защиту смело, будто волной от взрыва распада. Гайну за спиной хозяйки убило даже остатками «змеиного укуса».

Словно бы ни единой косточки, ни единого суставного сочленения не осталось в теле женщины. Она просто осела наземь, будто сброшенное кем-то платье из тончайшей материи. И при этом, в полном параличе, ее сознание жило еще несколько мгновений. Ормона все видела, все понимала, но уже ничего не чувствовала и ничего не могла изменить…

Ал с содроганием увидел, как мертвые губы той, кто еще недавно была красавицей-Ормоной, растянулись в улыбке, адресованной черными глазами ему, только ему…

«Жди! Я вернусь за тобой… любимый!» — отчетливо прозвучало у него в мозгу, и указательный палец парализованной руки покойницы нацелился в его сторону.

* * *

…И Сетен понял: сейчас произойдет то, чего он боялся больше всего. Их осталось пятеро. Волка, даже если он еще жив, жена не выберет. Атмереро знала, что делает. И моэнарториито ее никогда не достать. А Танрэй и Ал так близко… И Коорэ! Коорэ, воззвавший к сердцу своему несколько минут назад! Коорэ — сын истинного Ала! Танрэй, этот Ал или Коорэ?! Проклятая нога!

Расплачиваться придется потом. Скопом. За всё. А потому сейчас даже и не стоит думать о том, нужно или не нужно отключить всякую чувствительность к боли в ноге.

Сетен знал, что при каждом прыжке все трескается и крошится в полусросшейся кости. Боли не было.

Он подломился на колени возле ее совершенного даже в смерти тела. Кому, как ни моэнарториито, быть совершенной в своей родной стихии!

Тессетен прижался в последнем поцелуе к холодеющим губам жены. Или они всегда были столь же холодны? Он не помнил, а теперь всё его естество, до последней клеточки, начало заполняться ледяным студнем. К горлу подкатила тошнота, но он боролся с собой. С кем — с собой? И этого он тоже не помнил…

* * *

Опустошенные, скованные ужасом, смотрели на друга Ал и Танрэй. Тихонько заскулив, зашевелился Нат. Вся его шерсть была теперь красной. Тело волка превратилось в кровавое месиво. Но зверь поднял голову и тоже посмотрел на Тессетена, прощавшегося с погибшей женой.

— Зачем? — спросил Ал.

Его измученные глаза ввалились, и взгляд их был обращен к Танрэй. Та не могла дать ответа…

Сетен резко развернулся. Зрачки его были расширены и черны. На губах змеилась ледяная ухмылка:

— Как будто ты не знал, звездочет! — выкрикнул женский голос, но уста, произнесшие это, принадлежали Тессетену.

— О чем?

Сетен растянулся на траве подле тела бывшей жены и хрипло пробормотал, гладя ее по волосам, к которым при жизни она никогда не позволяла ему прикасаться:

— Я солгал тебе. Ал ни о чем не догадывался…

А потом он зашелся в крике. Адская боль терзала все его существо. Он рвал самого себя ногтями, рычал, колотился в агонии. Наконец изо рта его хлестнула зловонная темно-серая пена.

Ал и Танрэй подбежали к нему. Следом, волоча за собой задние лапы, тащился Нат, постоянно подламываясь, падая, но затем снова вставая и продолжая свой путь. И Алу, зацепившему тело волка боковым зрением, на мгновение почудилось, что вместо зверя борется с болью и рвется к неведомой цели израненный человек. Видимо, этот мираж был следствием глубокого потрясения: прямой взгляд узрел Ната и ни кого иного…

— Уйди! — прорычал Сетен, узрев перед собой Танрэй. — Уйди отсюда!

Она не повиновалась. Обхватив руками его лохматую полуседую голову, Танрэй прижала Тессетена к себе. Ал из последних сил пытался облегчить мучения друга.

— Да уйдите вы к проклятым силам! — экономист вырвался из рук женщины и, прокатившись по траве, вывернулся дугой, касаясь земли только затылком и стопами.

— Что происходит? — в ужасе прошептала Танрэй. — Что это?

— Надо делать так, как он говорит, — вдруг ответил Ал, поднимаясь на ноги.

В колени Танрэй уткнулась морда волка. Нат безвольно упал рядом с нею.

— Идем отсюда! — Ал с трудом поднял на руки изувеченного зверя.

Нат застонал и уронил голову.

— А Сетен?

— Идем отсюда, я сказал! — заорал муж, толкая Танрэй плечом.

Женщина побежала. Будто разрываемая чудовищными противоречиями, она постоянно оглядывалась на друга, заходящегося в жестоких корчах возле трупа Ормоны. Однако Ал неустанно подгонял жену вперед.

Чем дальше они уходили, тем вернее ослабевали конвульсии Тессетена. И когда Танрэй с мужем и висящим у того на руках едва живым волком скрылись за пригорком, экономист разомкнул воспаленные веки. Дыхание успокаивалось.

— Будьте вы все прокляты… — прошептал он им вслед.

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ЛЕТО. БЛИЗ ГОР ВИЭЛОРО

С тех пор нарождался уже третий Селенио. Землю трясло все чаще и все сильнее. Не избег этого и благополучный континент Рэйсатру.

Большинству кула-орийцев пришлось отступить из города, ибо гвардейцы и верные Ормоне дикари после ее смерти подняли восстание. А было их немало, в их руках, как и подумалось Танрэй перед Поединком, оказалось почти все оружие ори, привезенное с Оритана.

В городе остались лишь военные, аборигены-разбойники и те доселе мирные жители, которых удалось переманить на свою сторону последователям Ормоны.

Дрэян ужасался в душе, когда видел происходящее. Оказывается, так легко поломать сотворенное кем-то, так просто разрушить тонкий баланс между разнонаправленными силами…

Саткрон же ликовал. Сбылась его мечта! Теперь целый город был в его распоряжении!

Полтора цикла Селенио помощник командира и темнокожие бандиты гуляли, разворовывая дома бежавших жителей. С пасмурным видом наблюдал Дрэян, как оправившийся после Поединка помощник глумится, демонстрируя гвардейцам картины Танрэй:

— Вы только взгляните, какой колорит! Художнику и впрямь удалось передать палитру здешних мест! Ах! Музеи Эйсетти обливаются слезами, утратив такие шедевры! Кто хочет приобрести данное произведение искусства? А это! О, вне сомнений, это еще больше достойно внимания будущих «куарт»!..

Наконец Дрэян не выдержал, подошел и резко выдернул из рук Саткрона рисунок:

— Займитесь делом, господин гвардеец!

Саткрон ехидно взглянул в изуродованное багровым рубцом лицо командира, поставил ногу на ступеньку крыльца и, опершись локтем на колено, уточнил:

— Каким делом, атме Дрэян? Может быть, вы дадите достойное задание вашим подчиненным, пока они не заскучали, атме Дрэян?

— Да, — брат Фирэ поставил картину на место а после, внимательно посмотрев прямо в глаза гвардейцу, тихо добавил: — Например, стать свидетелями продолжения нашего с вами Поединка, господин гвардеец…

— Быть может, мы пойдем дальше междоусобицы, командир? — Саткрон не моргнул и глазом. — Прикажем отправиться следом за нашими друзьями, например? М? Почему бы не заставить тех обезьян работать на нас?

— Я подумаю, — отозвался Дрэян.

Он понимал, что эту обнаглевшую свору нужно чем-то занять. Он знал, что катится в хаос вместе с ними. Но после смерти Ормоны ему было наплевать на весь мир. Любимая женщина умерла, брат, в котором он не чаял души, предал его, уйдя вместе с проклятым Алом и Тессетеном. Остались лишь эти ублюдки, давно позабывшие все святое.

— И в конце концов… — Саткрон распрямился и возвысил голос. — Лично я нуждаюсь в попутчице! На пару ночей. А вы как, друзья мои лихие?!

Судя по реву толпы, Дрэяну ничего не оставалось, как вести всех к горам Виэлоро и брать приступом городок, отстроенный там Кронрэем и конструктором Зейтори, где нашли пристанище беглецы-кула-орийцы.

В пещерах, обустроенных под ангары, скрывалось несколько орэмашин Зейтори. Две или три из них, насколько был осведомлен Дрэян, являлись военными. Вряд ли на базе успели сконструировать новые механизмы: командиру гвардейцев было известно, что завод для этого только строился (вот куда заглядывалась Ормона, планируя убийство технократов-тепманорийцев). Вряд ли беглецы успеют поднять в воздух военные орэмашины. Но даже если и поднимут — толку от этого будет мало. Не станут же они стрелять сверху по своим…

Молодой человек решил так: он отдаст такой приказ, при котором техника, везущая большую часть оружия повстанцев, окажется в окружении изгнанных соотечественников. А после этого перейдет на их сторону — и будь что будет. Вернее всего, что его казнят за содеянные преступления. Но для Дрэяна сейчас ничто не имело цены. И дешевле всего он выставлял на продажу свою жизнь…

* * *

Земля содрогнулась. Заскрипели полки в домах виэлорийцев и их гостей по несчастью. Задрожали зеркала.

Натаути, почти выздоровевший за это время, выскочил из джунглей и насторожил острые уши. Где-то в небесах звучал страшный вой, который слышал только он. Не помня себя, волк поставил передние лапы на поваленный ствол, изогнулся и послал светилу прощальную песнь, и знала его душа: этому Саэто подходит конец. Как и ему, Нату…

* * *

Огромные шары зданий Оритана и Ариноры раскалывались на кусочки, хороня под собой ничего не понимающих людей. Кто-то успел спрятаться в подземных помещениях, ошибочно полагая, что враждебное государство нанесло удар распада, кто-то остался под обломками.

Сотни орэмашин взмыли в воздух и сошлись в последнем бою. Внизу кипел океан, дрожала земля, смешивались тучи и огромные волны. Всё в хаосе, всё как в День Создания…

Ни южане, ни северяне не успели выпустить скрытые в недрах смертоносные ракеты. Оритан занял точно полярное положение через сорок три минуты после начала второго Потрясения. К тому времени в живых не осталось почти ни одного ори, и некому было отдать роковую команду.

У аринорцев было чуть больше шансов уцелеть. Однако северяне за последние сто лет успели начинить свои горные территории таким количеством ракет распада, что в результате землетрясения началась цепная реакция. Аринора не воспользовалась своим шансом.

Чудовищные вспышки яркостью в миллионы солнц сопровождали оглушительный вой и рев, тысячеградусные волны огня плавили скалы, превращая льды в пар за какие-то доли мгновения. И волны отголосков удара обежали весь земной шар не единожды, соревнуясь в скорости с приливными волнами внезапно переполнившихся морей и океанов.

Черная, лишенная снежной шапки Аринора не перенесла Потрясения. Уже мертвый, обугленный континент распался. Равнинные территории, на которых некогда процветала жизнь, крошась на десятки островков, оползли в прибывающие воды океана. Над бурлящей поверхностью в клубах пара высились горы, обсосанные пламенем.

Судна и суденышки, не в добрый час оказавшиеся близ несчастного материка, были сметены раскаленным ураганом и в одно мгновение рассыпались в прах. Иным посчастливилось выжить, но люди, ставшие очевидцами трагедии, либо ослепли и покрылись страшными ожогами, либо уцелели — со знанием того, что дни их сочтены, а финал будет мучительным…

* * *

— Хорошие из нас будут защитники… — Тессетен оглянулся на Ала и Кронрэя, уже зная, что к Виэлоро движется шайка повстанцев. Впрочем, «шайка» — это чересчур пренебрежительный эпитет по отношению к войску, представлявшему серьезную опасность для всех жителей горного поселения.

Пояснять свои слова экономисту не пришлось. Оружия почти не было. Поднять в воздух орэмашины? Тогда уж проще будет всем совершить массовое самоубийство. Безболезненнее, по крайней мере.

Из всех, кто мог оказать мало-мальски ощутимое сопротивление, двое до сих пор не восстановились после тяжелых травм. Кулаптры, конечно, нарушат данный ими в свое время обет и встанут в строй, но много ли их? Даже сила Паскома поблекнет, когда зарокочут выстрелы…

Сетен взглянул на свою изувеченную ногу. Как ни странно, происшествие трехмесячной давности пошло ему на пользу: раздробленную в беге кость удалось «собрать» более удачно, и переломы срослись лучше, чем прежде. Однако воин из него пока еще был неважный. И дело даже не в ноге. После отраженного удара Ормоны силы его восстанавливались очень медленно. Он выложился тогда до капли.

Ал, Солондан и отец Танрэй — ученые. Их прерогатива — разум. А когда разум постигал духовное? Рассудок способен лишь повелевать им, да и то с переменным успехом. Чаще он бывает помехой для тонкого — со своим критицизмом, неверием, приземленностью… Кронрэй и его созидатели тоже не воины. Конструктор, он же орэмастер Зейтори — пожалуй, сойдет. Ему бы, конечно, вольготнее было в летающей машине. Однако для такого случая сможет и поднапрячься. Ну, еще десятка два довольно сильных мужчин, пара сотен тех, кто сможет удержать в руках скудное оружие базы. Остальные — ходячие жертвы. Не говоря уже о женщинах утерянного Кула-Ори, которые в случае поражения защитников окажутся в распоряжении победителей-захватчиков.

Вести с гор вселяли ужас: обвал за обвалом потрясал возвышенности Рэйсатру. Землетрясение приближалось к Виэлоро. Будто бы сама Природа вдруг воспротивилась тому, чтобы люди гостили в ее чертогах…

Оружие выдавалось тем, кто станет преградой для нападающих, а потом упадет, сраженный бывшими собратьями. Все происходило в зловещей тишине.

Ал посмотрел в лицо юного Фирэ. Мальчишка, а повидал побольше любого зрелого человека. Он без малейших колебаний принял из рук мужчины атмоэрто — «Вихрь Смерти». Ал надеялся, что с этим оружием Фирэ удастся уцелеть. Он отдал молодому кулаптру то, чем, как предполагал Сетен, должен был обороняться сам. Фирэ необходимо выжить. Сам Фирэ считал иначе — что пойдет с этим оружием умирать…

* * *

Нат первым бросился на врагов, которых почуял с дуновением южного ветра. Странен был вкус этого ветра, обычно теплого и ласкающего душу воспоминаниями…

Защитники Виэлоро вышли навстречу повстанцам, оцепив подходы к городу.

Фирэ видел, как убили волка. Саткрон все-таки добился своего, пристрелив отчаянного зверя. Дикари Ормоны с воплями поддели его умирающее тело на острия копий и, перебрасывая друг другу, отшвырнули в сторону отбивающихся горожан.

Видел Фирэ и то, как Ал, упав на колени, склонился над мертвым Натом, а затем забился в короткой судороге с белой пеной у рта. Хромой Тессетен прикрыл друга на это время, удерживая лавину атакующих.

Как и на той, прошлой, войне все соткалось для юноши в череду отрывочных, вспыхивающих картинок, никак не связанных меж собой. Он знал только одно: нужно слушать веление сердца и оказываться там, где не хлестнет тяжелый заряд, а стрелять так, чтобы попадать точно в цель. Фирэ переставал быть кулаптром, становясь машиной для убийства. Человек, сеющий смерть, и человек, дарующий жизнь, сплотились в его едином существе. Так не должно быть, но так было. Было со времен войны южан и северян.

Безоружный Сетен держался лишь на своей силе воли. Энергии его защиты не хватало, и прорывающиеся сквозь «заслон» выстрелы, траекторию которых он мог изменить лишь отчасти, ранили его, как любого человека из плоти и крови. Ал поднялся и встал рядом с ним плечом к плечу, но это не улучшило положения обороняющихся.

Выдрессированных для защиты желтых кошек, мать которых некогда пришлось убить в горах обороняющемуся Фирэ, повстанцы уничтожили очень быстро. И труп волка сейчас лежал рядом с трупом одной из них на пригорке. Извечные враги соединились в смерти, соприкасаясь мертвыми головами.

Почва сотрясалась, и тяжелые тучи стелились над самой землей…

* * *

Мучимая последними схватками, Танрэй, собравшись с остатками сил, поднялась на ноги и покинула дом, когда увидела, как треснула стена их дома. Она не желала, чтобы кто-то еще стал свидетелем того, что с нею происходит. Женщина знала, что справится сама, но это землетрясение вспугнуло ее.

Мать, госпожа Юони, была неспособна переносить такие зрелища и убежала искать подмогу для дочери.

Танрэй нашла поляну, где ничто не смогло бы навредить ей. Она в изнеможении упала в траву. Волосы прилипли к ее взмокшему лицу. Ей хотелось кричать, безудержно, истошно кричать, лишь бы избавиться от боли, которая распирала ее тело. В небе рокотал гром, сливающийся с выстрелами. И Танрэй зарыдала, откинув голову на камень. Зарыдала в голос, взвизгивая, будто умирающее животное. Почему именно сегодня ее сын запросился на белый свет? Лучше бы ему вообще не видеть всей этой грязи… Зачем она пожелала десять циклов Селенио назад появления малыша? Для этих пыток? Для этого безумия?

— Я! Не! Хо-чу!!! — завопила Танрэй, когда новый приступ сжал ее живот безжалостными кольцами ноющей, рвущей, выматывающей боли.

И будто со стороны увидела саму себя… Уродливое, распухшее тело, безумные глаза, руки, пытающиеся выдавить источник боли наружу. Это ты, красавица-Танрэй?! Да неужели?

Зрелище заставило ее прийти в себя и собраться. Люди гибнут сейчас за то, чтобы она жила. Их плоть терзает не меньшая боль. А у нее своя битва. Ей нужно родить и защитить от враждебного мира маленькое существо.

И она вспомнила таинство праматерей. Лишь боль души и тела способна пробудить Память и заставить ее служить во благо…

Танрэй сжалась, стиснула зубы, крепко зажмурила глаза, направив энергию своей боли вниз, вниз, туда, где было невыносимее всего, выталкивая источник мук прочь из себя. Пусть этого не станет в ней! Пусть все пройдет! Пусть!..

Она зашлась в крике, инстинктивным движением поворачиваясь на бок и подтягивая колени к подбородку. И еще долго лежала, не веря своим ощущениям: боль сгинула, стало невероятно легко.

Она в Эйсетти. Давно-давно, не в этой жизни. Над нею склоняется Ал — русоволосый, ясноглазый. Такой, каким он должен быть. «Знаешь, сестренка, а ведь это по-прежнему Коорэ! Я никогда не перестану удивляться этому!»

Танрэй смотрит на него, и он кладет ей на грудь маленький шевелящийся комочек.

Реальности сминаются и сгорают.

Нынешняя Танрэй открыла глаза. Где-то там, в траве, у нее под ногами, тихо плачет новорожденный человечек. Так щенятся волчицы, однако ж так не должны рождаться дети людей!

Но когда она взяла на руки своего сына, все лишнее отхлынуло прочь. Нет разницы, какой облик избрала Природа на сей раз. Так было нужно. Она не ошибается. Ошибаются люди, потворствуемые разумом.

Темно-серые, покрытые туманной младенческой пленочкой, огромные глаза взглянули на Танрэй. Такими глазами и нужно смотреть на этот мир, каким бы он ни был. Маленький мальчик еще не должен уметь улыбаться, но будто вопреки всем законам это сморщенное, окровавленное, покрытое какой-то слизью существо улыбается, и на щеках его проступают ямочки. Оно нашло себе защиту, оно успокоилось. А с ним успокоилась и мать.

* * *

Дрэян сделал все так, как и планировал. Бросив свое оружие, он побежал навстречу Алу, которого увидел стоящим на пригорке. Позади Ала высились стены осадного Виэлоро.

Но кто ведал, что в этот момент за спину командира метнется Саткрон? И удар, предназначенный Саткрону, уничтожающий разряд, который был не в силах нанести Ал, но который он, тем не менее, нанес, обрушился на безоружного человека, лицо коего было отмечено кривым багровым рубцом.

Своим «эпизодическим» зрением Фирэ увидел, как после поражения падает наземь его брат. Падает безвольной, лишенной остова, куклой… Это сделал Ал… Ал… Ал! По человеку, который был уже на их стороне. По человеку, который хотел сдаться. Проклятье!

Юный кулптр рухнул на колени, выпустив из рук свой уже бесполезный опустевший атмоэрто. Ни одного близкого человека не осталось у него на этом свете…

Фирэ убили бы, пока он находился в невменяемом состоянии. Но юноша держал оборону у моста, ведущего к городу, а потому был не один в этой важной точке. Паском набросил на него «щит».

Где-то в стороне закричали:

— Паском! Тессетен! Оружие у нас!

Фирэ поднял голову и окинул взглядом место стычки. Это нельзя было назвать гордым словом «поле брани». Все, что происходило сейчас, больше претендовало на звание пошлого, глупого, бессмысленного спектакля. Если на той, прошлой, войне противники хотя бы принадлежали разным государствам, то здесь все свелось к абсурду.

На земле, на острых камнях, в траве лежали трупы. Смерть выкрутила оболочки бывших людей своим приветственным объятием. Было уже непонятно, да и неважно, кем они были: сторонниками мятежного Дрэяна или защитниками Виэлоро. И те, и другие, и ори, и аборигены Рэйсатру соединились сегодня с мрачным, содрогающимся небом.

Юный кулаптр ощутил, как что-то подтолкнуло его, повернуло голову в сторону Ала и Тессетена. Там сейчас было страшнее всего. Они оба должны сегодня погибнуть. Саткрон вот-вот добьется своего.

— Учитель! — прошептал Фирэ и сам не заметил, как оболочка его перенеслась к тем двоим.

«Щит», подаренный Паскомом, еще стоек. Юноша резким движением отирает кровь, бегущую из носа, хватает стилет и легкой кошкой прыгает на Саткрона, который уже так близко…

И катятся они, слившись воедино, так же, как три цикла Селенио назад катался Саткрон с Дрэяном. И рвет черный зверь плоть Саткрона, и хлещет кровь во все стороны, обагряя камни и песок.

Не помня себя, Фирэ махнул рукой с зажатым в ней стилетом. Лезвие, гулко свистнув в воздухе, скользнуло по горлу врага, чиркнуло по медной застежке воротника его камзола…

Уцелевшим дикарям и остаткам гвардейцев-отступников было уже не до вожака: они спасались бегством.

Саткрон же не сразу понял, что произошло. Он вскочил на ноги, но стопы его подворачивались. Всхлипнув, гвардеец попытался сжать руками рану, разошедшуюся у него на горле. Фирэ откатился в сторону, однако ни на мгновенье не отвел взгляда от умирающего противника. Он поймал себя на том, что внутри отсчитывает толчки крови, которая выплескивалась из сонной артерии Саткрона. Все слабее и слабее. «Три, четыре…» Здесь должно помутиться сознание… Глаза упавшего на спину молодого стражника подернулись поволокой смерти. «Шесть»… Тело слегка выгнулось и замерло в луже медленно впитывающейся в землю крови. «Семь»… Упали вдоль тела окровавленные руки…

— Восемь, — прошептал Фирэ.

И тут небо озарилось вспышкой колоссальной силы. Деревья пригнулись от ветра. Визг миллионов чудовищ, выпущенных из тайников обители проклятых сил, огласил мироздание.

Оцепенев, люди в ужасе смотрели, как померкло солнце на загоревшемся небе.

Смотрела Танрэй, которая с младенцем на руках искала сородичей.

Смотрел новорожденный Коорэ, хотя не мог еще понять, что не должно быть таких небес, никогда не должно быть.

Смотрел Тессетен, и ничего не выражало его лицо под спутанными, мокрыми от пота и крови волосами.

Смотрел Ал, не веря глазам своим.

Смотрел кулаптр Паском.

Смотрели выжившие, раскиданные по всему земному шару ори и аринорцы.

Смотрели покойники, уставившись вверх пустыми зрачками.

Лишь Фирэ, закрыв голову руками, сидел рядом с мертвым братом, как недавно Тессетен — у трупа своей жены. А в остекленевших глазах Дрэяна мерцали, отражаясь, кровавые небеса.

С невообразимой скоростью налетели черные тучи.

— Укрыться всем! — голос Паскома прозвучал тихо, но слышал его каждый. — Оставшийся под дождем погибнет затем в муках…

И хватали уцелевшие воины своих раненых собратьев, и бежали, со всех ног бежали к тем пещерам Виэлоро, что выдержали землетрясение…

Фирэ ощутил, как двое подняли его с земли. Одну его руку перекинул через свою шею Ал, вторую — Сетен.

— Я сам! — прохрипел молодой кулаптр, отдернувшись от Ала.

Мало, очень мало пещер устояло и не обвалилось после смерти Третьего Саэто…

Жители поселка тоже мчались к горам. Защитники Виэлоро нагнали их, отыскивая своих близких.

— Танрэй! — крикнул Ал, увидев жену, которая в бессилии сидела на обломках разрушенной стены их дома, сжимая у груди небрежно запеленатый пищащий комочек.

— Что это? — прошептала она, глядя ему за спину.

Ал обернулся. Обернулись и другие.

Позади них с шумом катилась вода. Только теперь бывшие кула-орийцы увидели, как приблизилось, переломав деревья джунглей, море, некогда оставшееся за тысячи тысяч ликов отсюда. Вода была лишь малой толикой, остатками исполинской волны, похоронившей Кула-Ори и множество других южных поселений туземцев и эмигрантов.

— Поторопись, мальчик! Поторопись!

Спокойствие Паскома было обманчиво. Единственное, что отличало кулаптра от многих других чующих беду, это абсолютное отсутствие паники.

Ал поднял на руки помертвевшую жену вместе с сыном и ринулся за остальными.

Грянул гром. С запада сплошной стеной приближался ядовитый ливень. Стало вдруг очень-очень холодно.

Их пристанищем оказалась огромная пещера. А снаружи зашумели воды, обрушенные с небес…

— Это сон? Это кошмарный сон? — отдавая сына Паскому, спросила Танрэй.

Кулаптр обследовал новорожденного, посмотрел, как обычно, малышу в глаза, бросил короткий взгляд в сторону равнодушного ко всему Фирэ, который сидел, опершись спиною на громадный сталагмит. Ничего не ответил измученной женщине Паском.

— Мне с малолетства снилась и эта волна, и эти небеса… — продолжала бормотать в полубреду Танрэй.

— Хороший у вас мальчишка получился, — Паском перевязал пуповину младенца, затем правильно запеленал его и отдал матери. — Думай лучше о нем, Возрожденная. О своем Коорэ.

Ал протянул руку и нерешительно коснулся кончиками пальцев щеки сына.

Черные глаза проследили за ним из-под грязно-русых волос израненного Тессетена. А губы экономиста едва слышно прошептали:

— Лишь рассудком ты сможешь прикоснуться к сыну своему… Всегда, кэанасаасирро [88]« Пес ».
, всегда…

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. СПУСТЯ ПОЛГОДА. РЭЙСАТРУ

Поначалу было много дождей. Затем похолодало. В горах стал падать снег, а по ночам мокрая земля покрывалась коркой льда.

Люди пользовались водой из специальных резервуаров, которые именно для такого случая и распорядился поставить в пещерах созидатель Кронрэй. Но и эта вода застывала в холодном помещении.

По прошествии пяти циклов Селенио Паском сказал, что нужно следовать за солнцем, которое наконец проступило сквозь плотную завесу туч.

После родов и последовавших за ними переживаний Танрэй заболела. Родители ее так и не отыскались. Возможно, отец погиб во время обороны Виэлоро, а Юони попала под обвал, как многие…

Паском и Фирэ выходили молодую мать, но Танрэй, которая поднялась с сырой и холодной постели, была уже совсем другой женщиной. Когда-то живое, светящееся личико ее затянули тучи. Она почти все время молчала, и даже быстро подрастающий Коорэ не мог надолго сделать ее прежней. Слабы и вымучены были ее редкие улыбки. Они стали теперь похожи с Фирэ и так же оба сторонились Ала.

Танрэй было очень жаль мужа. Вот еще причина, по которой она часто плакала, таясь от всех. Но жалость не помогала. Женщина ничего не могла с собой поделать. Если прежде у нее была к нему любовь и привязанность, то теперь их не стало. И Ал все реже упоминал слова «чувства», «душа», «сердце». Так, словно это было неприлично. Он перестал подпускать к себе людей. И Танрэй чувствовала, что внутренняя сила его растет. Но эта сила не даровала ему нерушимость. Она сделала его другим — несгибаемым и горделивым. А несгибаемость вовсе не является синонимом нерушимости. Ал не простил жене того, что она так часто отворачивалась от него. Не простил многих речей и поступков Сетену. Не понимал и уже больше не хотел понять Фирэ. Все чаще в тоне Ала появлялись приказные нотки. И люди стали слушаться его. Танрэй удивлялась, как легко это произошло.

Тессетен не вмешивался. Как и Паском, он лишь наблюдал.

Жить в пещерах становилось все тяжелее. Непривычные к такому хаосу пересекающихся энергий, оританяне медленно сходили с ума. Ближе к осени начались первые скандалы, потом дело дошло до стычек.

Тогда Ал отправился к конфликтующим сородичам и очень жестко сказал, что если им хочется оставаться в пещере, а не купаться под струями радиоактивных ливней, то соблюдать они должны все правила поведения, и тем паче соблюдать их, чем тяжелее были условия существования.

Но все же последней каплей, необратимо изменившей Ала, оказался один из боев во время пути. От всей техники у эмигрантов осталась лишь груда раздавленного камнями металла. Восстановить машины было невозможно, создать новые — тем более. И потому, растянувшись огромным караваном, ори и аборигены Рэйсатру шли в неизвестность. И время от времени на путников нападали орды одичавших разбойников, среди которых нередко встречались их соотечественники. Ослабленные невзгодами, люди начали падать духом. Никому не хотелось становиться жертвой очередной банды.

И вот, в самый ответственный момент перед началом битвы, когда враг уже несся навстречу каравану по заснеженной степи, один из молодых парней-ори откровенно струсил и, отшвырнув от себя меч предков (каждый мужчина привез семейную реликвию с собой на Рэйсатру), отступил. За ним последовали еще несколько человек.

Понимая, что если все поддадутся панике и станут малодушничать, он быстро останется без поддержки, а караван — без защиты, Ал поступил так, как повелела ему логика.

Ударив пятками в бока своей отощавшей гайны, Ал нагнал беглецов. Словно обозленная хищная птица, стремительно слетел с попоны. В какой-то момент отступающим показалось, что рядом лязгнули клыки зверя.

— Ты хотел уйти? — обратился Ал к самому первому смутьяну.

— Нет… Но я не могу… больше… — пробормотал юноша, и взгляд его потонул в двух черных колодцах — это были глаза предводителя.

Ал выхватил из ножен меч, вцепился в плечо парня и, дернув его к себе, насадил на лезвие. Острие легко вышло рядом с позвоночником, чуть ниже лопаток.

— Так уходи, свободного Пути, — Ал повернулся к остальным: — Кто еще хочет уйти?

Труп сполз с окровавленного клинка и скорчился под ногами мужчины.

— Разденьте его. Людям нужна теплая одежда. Но пока — к бою! — и он снова вскочил на спину гайны.

Танрэй молча опустила голову и крепко зажмурилась.

Битва была короткой. Мужчины каравана сражались с ожесточением и повергли нападающих в бегство. Танрэй узнала об этом позже. Ей было все равно. Да, закон войны. Да, иного выхода не было, иначе погибли бы все. Да, он взял на себя такую тяжесть, какую не всякий отважится взять. Но душа и сердце никогда не смирятся с войной и ее проклятыми законами… Никогда!

* * *

Путешественники сделали очередной ночной привал. Дозорные должны были сидеть у костров, но все они сейчас собрались в хвосте каравана, на ночь превратившегося в стойбище. Дозорных было семьдесят три человека.

Фирэ ждал Учителя.

Тессетен стоял у крытой повозки, в которой спали четыре женщины, и среди них — Танрэй с привязанным к груди шерстяной шалью сыном. В отсветах костров он видел только ее лицо — нахмуренное, тревожное даже во сне. Он вспоминал все, что было, и запоминал все, что видел теперь. Видел в последний раз. Сетен знал, что его ждут, что нужно уходить поскорее, пока не проснулся никто из непосвященных. Однако ноги не шли.

Где-то вдали завыл волк.

Сетен поднял голову, поглядел в небо, затем, надвинув капюшон на глаза, осторожно провел пальцами по лицу Танрэй. Он и хотел, чтобы она проснулась от этого прикосновения, и страшился, что женщина проснется. Но, видимо, так пожелали высшие силы: она даже не вздохнула. Тессетен воспринял это как знак и опустил руку.

Сильно прихрамывая, бывший экономист быстро пошел прочь от повозки.

Вскочив на свою гайну, он сделал знак остальным, и отряд из семидесяти четырех человек помчал на север…

 

ПЕРВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ПО ПРОШЕСТВИИ ДЕСЯТИ ЛЕТ. ОСАТ

Покрытая жемчужными каплями, с мокрыми волосами, под тяжестью которых запрокидывалась голова, Танрэй вышла из бассейна. Опередившая хозяйку темнокожая Хэтта завернула женщину в льняную ткань, оберегая нежное тело северянки от палящих лучей солнца страны Ин, куда десять лет назад привел скитальцев их Путь.

Много утекло воды в изумрудной реке, самой длинной реке на планете, реке, омывавшей берега нетронутой земли, прежде чем здесь вырос первый город.

Танрэй улеглась на циновку под пальмовым навесом и сбросила покровы. Хэтта любовалась ею. В свои сорок хозяйка выглядела на двадцать пять. Дикарка уже знала, что женщины погибшей Ариноры, острова близ Северного Полюса — страны богов, как она думала — сохраняют свою молодость очень долго, и все же считала неувядающую красоту Танрэй следствием неизвестного волшебства.

Сама Хэтта, будучи много моложе своей повелительницы, казалась годной Танрэй в матери. После гибели мужа, Ишвара-Атембизе (так называли его ори), которая случилась уже на подходе к будущей стране Ин, Хэтта родила девочку. Малышка прожила два дня. Больше ни супругов, ни детей у дикарки никогда не было. Она посвятила себя своей подруге и наставнице.

Полуденное солнце покачивалось в успокаивавшейся кристально-чистой воде бассейна.

Дав себе совсем немного времени, чтобы отдохнуть, Танрэй поднялась. На коже ее белели едва заметные шрамы от былых ран, однако они не уродовали хозяйку. Хэтта облачила ее в легкое платье, провела гребнем по длинным золотым волосам и собрала их в узел. Танрэй коснулась рукой головы, расправила несколько прядок.

— Хэтта, кликни Коорэ, нам пора в Тизэ.

— Вот он, атме Танрэй!

Верхом на гнедой гайне в садик въезжал пригожий мальчик. Подкованные копыта скакуна звонко цокали по булыжникам, а наездник сидел на его спине ловко и казался частью этого красивого животного.

У Коорэ были чудесные темно-серые глаза и верные, четкие черты лица. Длинные русые волосы он подвязывал на лбу кожаным ремешочком. Если приглядываться, мальчика нельзя было назвать красивым. Он был обычным. Но стоило ему заговорить, рассмеяться, начать что-то делать — и от него нельзя было отвести взгляда. Личико его начинало сиять, таинственный свет загорался в глубине зрачков. Танрэй знала, от кого он унаследовал этот свет…

Коорэ находился в том возрасте, когда юный человечек сочетает себе взрослость и ребячество. В одиннадцать лет мальчики ори и аринорцы уже полностью переходили под влияние своих отцов, получали их силу и знания. Матери становилась для них человеком священным, любимым и нуждающимся в защите. Глядя на взрослых мужчин, юноши обучались, как нужно относиться к будущим своим Попутчицам и женщинам вообще.

Ничего этого не было в их семье, семье правителей Ин. Коорэ устал биться о неприступную стену, воздвигнутую Алом. И Танрэй видела, что мальчик отныне и сам не хочет сближаться со своим отцом — или с тем, кого все считали его отцом. Время было упущено. Сын справлялся своими силами, и было в том какое-то нечеловеческое, очень знакомое Танрэй упорство, целеустремленность, уверенность. Однажды она поняла: Коорэ напоминал ей Фирэ. До того, как сломался юный кулаптр, впоследствии предавший их, уйдя вместе с Тессетеном и лучшими воинами переселенцев. Из-за подлого поступка экономиста и кулаптра караван едва не погиб. Но… все в прошлом. Танрэй старалась не думать об этом.

— Твой отец уже в Модиссе. Скоро достигнет Тизэ, — сказала она, подходя к бьющей копытом гайне и кладя руку на загорелую коленку сына. — Нам пора ехать.

— А я готов! — откликнулся мальчик, но не было в его словах особенной радости, которую должен был бы испытывать сын в связи с приездом родителя.

Ал и Коорэ не виделись уже более восьми циклов Селенио. Правитель уплыл на западный континент, Олумэаро, вместе с Зейтори. Сегодня Ал должен вернуться в Тизэ, в столицу маленького своего государства. Кажется, подданные ждали его больше, чем сын.

Танрэй тайком вздохнула.

Никогда еще не была она так далека от «зари, свет которой заливал округлые стены белоснежных зданий Оритана», от нежных песенок над младенцем, от потерянной и почти позабытой родины. Никогда еще Танрэй не была так одинока, как теперь…

Правительница и знать не знала, что народ подхватил ее песни, что сказки ее служат для вдохновения созидателям страны Ин, что сын ее, играя с другими ребятишками, нет-нет да и замрет, прислушиваясь к словам, что ласкали его душу и сердце. И рвалась его душа из тесных стен дома-дворца к высоким звездам на поиски затерявшегося в песках ответа. Сны, давно отринутые отцом и матерью, прибились к мальчику, как прибивается к берегу лодка, потрепанная штормом, потерявшая гребцов…

* * *

Колесница Ала стремительно подъехала ко входу в храм Двух Попутчиков. Танрэй и Коорэ стояли на солнцепеке вместе с остальными жителями Тизэ.

По-прежнему красивый и статный, с легкой сединой в смолянисто-черных волосах, Ал спрыгнул на землю. Коорэ хотелось, чтобы он сейчас засмеялся, подхватил на руки мать и закружил ее в приветственном объятии. Мальчик никогда не видел отца таким, каким тот был в его фантазии. Он даже не подозревал, что каким-то чудом угадал прежнего Ала…

Все было иначе. Почти год не заглядывавший в глаза своей супруге, правитель и теперь не сделал этого. Вернее, сделал, но сквозь непроницаемую холодную призму.

— Да будет «куарт» наш един, Танрэй… — молвил он.

— Да не иссякнет солнце в сердце нашем, Ал… — безнадежно ответила она, опуская голову.

Светлые, настоящие слова древнего приветствия теперь стали пошлой ритуальной прибауткой…

Вечером он пришел в ее покои. Танрэй ощутила терпкий запах притираний чужих женщин, но ничего не сказала.

Ал уселся у ее ног, положил ей на колени свою темноволосую голову, погладил изящные пальцы на ступнях жены. На какой-то миг он показался ей прежним. Было, было однажды в Эйсетти: в точности так они баловались с Натом. Волк уселся тогда возле правой ноги хозяйки, а Ал, передразнивая его — у левой. И, заняв колени хохочущей Танрэй, оба таращились друг на друга, пока пес не лизнул своего повелителя в нос. Зачем она вспомнила это? Лучше забыть. Забыть того Ала, забыть Ната, забыть Тессетена. Если не помнишь, то не так щемит в груди, в отчаянной пустоте, где прежде стучало сердце…

Танрэй научилась покидать свое тело на время близости с холодным и почти бесстрастным супругом. Она глядела в окно, а там, за ее спиной, на ложе под балдахином происходило что-то, что можно было назвать «любовью» либо с большой долей иронии, либо с кощунственным цинизмом. Танрэй старалась не оборачиваться и не смотреть. Даже такой, с изменившимся сознанием, не причастной к грубому миру, ей было неприятно размышлять об этом. Она боялась вернуться прежде, чем все закончится.

Ал, к счастью, никогда не оставался с нею в ее комнате до утра. Они перебрасывались парой ничего не значащих фраз, и муж уходил. Однажды Танрэй обнаружила, что забыла вернуться, когда муж заговорил с нею. Та Танрэй, которую он видел, что-то сказала в ответ, и Ал был удовлетворен. Он ничего не заметил!

Потом женщина долго смотрела на себя в зеркало, плакала и смеялась, впиваясь ногтями в свои плечи, в волосы, в лицо.

Что, что сказал Алу умирающий Паском тогда, в повозке?! Ведь он что-то сказал! И Ал хранил эту тайну…

* * *

— Атме! Атме Танрэй! — вопль Хэтты прервал полуденный сон правительницы.

Танрэй подскочила на ложе и стиснула рукой грудь. Ей только что снилось, как они погребали Паскома, как вслед за тем на них напали пустынные кочевники, как погиб Ишвар-Атембизе, ее ученик. Она не видела больше Оритан, не было спасительных и легких снов, в которые хотелось уйти навсегда. Стоило сомкнуть веки — и начинались кошмары: изорванная плоть людей, крики, стенания, воющие алые небеса, гигантская волна, готовая поглотить все и вся, догоняющая беглецов стена отравленного дождя…

— Атме, вы не поверите! Там путники, бродячие артисты… Их много…

— Хэтта, я поверю лишь в одно: у тебя наступило размягчение мозга. Зачем ты так кричишь?

— Но вы ведь не знаете, кто они, атме! Эти нищие… Пойдемте, вы все увидите сами! Вот не ждали-то, вот не ждали!

Два-три взмаха рук — и Танрэй привела в порядок прическу.

На площади между храмами Двух Попутчиков и Тринадцати Учеников собиралась толпа. Горожане шумели. Стоило появиться Танрэй с одной стороны площади, а ее супругу, почти одновременно с нею — с другой, люди расступились.

Растерянная и явно обозленная таким обилием внимания, у ног каких-то нищих металась громадная серебристая кошка с темными пятнами и очень длинным хвостом. Чуть приседая к земле, она готова была защищать человека, держащего ее на цепи. Саму цепь он для верности намотал на руку и все время осаживал зверя короткими окриками. Танрэй, которая вначале заметила только диковинное животное, подняла глаза, дабы рассмотреть лицо его хозяина.

Это был Фирэ. Очень повзрослевший, суровый, мрачный. Меж черных бровей на лбу запала ранняя морщина, лицо заросло давно не бритой бородой. Черные глаза молодого ори смотрели исподлобья, тяжело, но тоскливо. Взгляд по-прежнему узнаваемый — острый, приметливый, поверх головы Танрэй, словно окутывающий незримой сетью — однако теперь не столь явный. Фирэ осторожничал, словно что-то скрывая. За плечом его висел странный музыкальный инструмент, сделанный из куска черепа тура: длинные острые рога соединяла металлическая перемычка, а к их основанию тянулось девять туго натянутых струн.

Узнала Танрэй и большинство других бродяг. Все, как и Фирэ — в жалких лохмотьях, грязные, мокрые от пота.

Нищие раздвинулись.

Опершись на ствол большой акации, прямо на земле сидел Тессетен. И сразу чувствовалось, что среди этого сброда он главный.

Сетен почти не изменился. Как и сам Ал. В его голове прибавилось седины, его лицо все так же закрывали спутанные космы. И лишь лохмотья никак не вязались с его привычным образом. Ни он, ни Фирэ не походили на нищих. По крайней мере, в глазах Танрэй. Она помнила их такими, какими они были десять лет назад. Сколько теперь Фирэ? Тридцать? Он выглядит старше. Да и тогда, будучи совсем мальчишкой, он казался много взрослее.

Как случилось, что они скатились до нищенского состояния? Но разум подсказал женщине: сейчас может быть всё.

— А-а-а! Вот и вы, братишка и сестренка! — со смехом протянул Тессетен, и Танрэй не поняла, чего больше в этом смехе: печали или желчи. — Надо же, где свела нас судьба! Не ожидал, не ожидал! Не прогоните?

Ал повернулся к своим слугам, проигнорировав своеобразное приветствие Сетена. Танрэй видела, как, чуть поморщившись, муж сказал:

— Пусть останутся. Не выгонять их.

Сетен покряхтел, поднимаясь на ноги, и хохотнул:

— Ну, это в твоем духе, братец. Благодарю, благодарю за милость! Это бесподобно!

Не глядя на то, как старый друг пытается согнуться в поклоне, Ал запрыгнул в поданную колесницу.

Танрэй тоже подумалось, что такое решение очень характерно для ее мужа: скрепя сердце согласиться оказать поддержку, а после всем своим видом показывать, как ему это обременительно…

— Сыграй-ка, сынок! — Сетен подмигнул Фирэ, и тот, примотав цепь своего зверя к стволу акации, снял с плеча загадочный музыкальный инструмент.

Звонко и неожиданно красиво зазвучали тонкие струны.

— Ну, это слишком грустно для тако-о-ой встречи! — Сетен подошел вплотную к Танрэй, но она не отступила: ей вовсе не была противна грязь его лохмотьев.

Он слегка удивился — наверное, именно потому, что ожидал обратного. Фирэ заиграл знакомый развеселый мотивчик, и, потешая зевак, Сетен со своими «артистами» спел «И отныне будет в жизни все прекрасно» на языке ори.

Танрэй не находила в себе гнева за прошлое. Но ей было не по себе. В появлении здесь Тессетена и его шайки не было ничего хорошего. Ей казалось, что это неправильно. Зря Ал не попросил их убраться восвояси. Всем было бы легче.

Женщина отошла в сторону и прошептала Хэтте, чтобы та передала кому следует ее приказ: заняться гостями так, как полагается. Как бы там ни было, они ори, они соотечественники и… Впрочем, к чему оправдания? Танрэй хотелось, чтобы по крайней мере двоим из этой бродячей труппы было хорошо в ее городе.

* * *

— Что ты собираешься делать с Тессетеном и его людьми, Ал? — Танрэй стрелой влетела в покои мужа, и его прислужники едва успели дать ей дорогу.

— Ничего. Что мне с ними делать? — Ал оторвался от чтения каких-то бумаг.

— Тогда почему ты не распорядился, чтобы с ними поступили, как с гостями?

— Потому что, если ты не забыла, много лет назад Сетен распорядился так, что с нами могли поступить как со смертниками.

— Для чего тогда ты их приветил?

— Они оританяне. Я не могу отказать равным на глазах у своих подчиненных. Это неэтично.

— В другое время мнение подчиненных тебя не интересует. Скажи лучше, что тебе хочется насладиться унижением Тессетена и Фирэ!

— Чего ты добиваешься от меня, Танрэй? Тебе есть, что сказать по существу?

— Ты выражаешься, как закосневший чиновник из провинций Оритана! Мне нечего сказать тебе «по существу», потому что я уже все сказала.

Танрэй села на стул, поправила натирающий лодыжку ремешок сандалии, а затем так же стремительно, как вошла, удалилась.

Ал выглянул в окно и приказал подать ему колесницу, запряженную свежими гайна. Спускавшаяся по ступенькам жена услышала это. Что ж, прежде он хотя бы говорил ей, куда уезжает…

* * *

Выстиранная одежда, вернее, нищенское рванье незваных гостей под палящим солнцем высохло почти мгновенно.

Слегка вывесив тонкий розовый язык и тяжело дыша, на берегу озера лежала громадная кошка Фирэ. Она лишь сверкнула желтыми глазами на зацепившего ее по морде краем своей хламиды Тессетена и отвернулась. А он подошел к одевающемуся Фирэ.

— Ну и жара здесь! Даже Кула-Ори — ни в какое сравнение…

Молодой спутник мрачно покосился на высившиеся вдалеке, за озером, храмы Тизэ.

— Я предпочел бы не медлить, Учитель… — хрипловато сказал он.

Сетен продел руку в свой браслет, который вечность назад подарила ему Ормона, повертел запястьем, прилаживая украшение поудобнее.

— Еще не время, мой мальчик.

— Весть уже дошла до Таурэи? Я не могу видеть его…

— Не беспокойся. Из беседы слуг я узнал, что он сейчас уезжает на день или два.

— Тогда понимаю…

— Ух ты, ух ты, смотри-ка! — Тессетен нарочно дразнил зверя, а тот лениво лязгал зубами. — Что, тварёныш? Что?

Наконец кошка обозлилась и, громко рыкнув, бросилась на Сетена с выпущенными когтями. Тогда рыкнул и он, закрывшись любимым обликом, а потом слегка турнул зверя. Кошку отбросило в сторону.

— Ладно вам портить мне охранника!

— Каждая тварь должна знать свое место, — ответил Тессетен.

Глаза его из рубиново-красных стали черными, и вдруг резко посветлели.

Обиженно огрызаясь, зверь улегся на свое место. Сетен сел рядом и стал гладить кошку по огромной голове.

— Я хочу побывать в здешних постройках. Неплохо у Кронрэя получились вон те храмы, согласен?

Фирэ мрачно опустил голову:

— Тут я вам не попутчик, Тессетен.

Тот засмеялся:

— Симпатичная игра слов, ученик! Надо запомнить! А лучше — запиши. Что-то слаб я становлюсь на голову…

* * *

Сетен почувствовал царицу еще задолго до того, как ее маленькие ножки ступили на плиты храма Двух Путников.

Он стоял между колоннами и задумчиво глядел в воду бассейна.

— Я хотел бы, чтобы ты это запомнила, сест… царица. И этот зал, и эту купель…

Танрэй остановилась поодаль:

— Зачем вы здесь, Сетен? Откуда вы?

— Почему ты не подойдешь, прекраснейшая? — в его речах, как обычно, прозвучала ирония. — Не беспокойся, мы с ребятами уже хорошо отмылись.

Танрэй медленно прошла между колоннами и стала на другой стороне бассейна, напротив Сетена. Он посмотрел на отражение колонн и Танрэй в неподвижной темной воде.

— Так что же? — настаивала она.

— А почему ты меня не спросишь о чем-нибудь другом? О том, что с нами было за эти годы, например? Где твое женское любопытство, сестричка? — продолжал заигрывать Тессетен, будто задавшись целью расшевелить ее и заставить улыбнуться.

— Там же, где та ночь и семьдесят три воина, уведенные тобой.

— А-а-а… обида, огорчение… Жаль. Я думал, мы сможем найти с тобой общий язык.

Не дожидаясь ответа, нищий повернулся и, хромая, пошел прочь из храма. Танрэй отправилась следом и прикоснулась к его руке уже на ступенях. Он стал еще более решителен, чем прежде. Этот так не вязалось с обликом бродяги…

— Сетен, нам нужно поговорить, — сказала она, смягчая тон. — Сегодня вечером, во дворце Тизэ, на моей половине.

— Как я узнаю о «твоей половине», царица? — насмешливо переспросил Тессетен. — Где она?

— Охрана будет предупреждена. Тебя направят.

Она искала его глаза. Сетен кривовато улыбнулся:

— Я пошутил. Я найду тебя в любом месте нашего дряхлого синего шарика, сестренка.

* * *

Солнце пустыни опускалось в пески. Почти тотчас небо скрыла накидка Науто: так стали называть ночь простые люди страны Ин, любившие песни своей правительницы.

Танрэй ждала, и наконец в соседнем зале послышались тяжелые, слегка прихрамывающие шаги.

— Уходи, Хэтта! — приказала Танрэй служанке, которая что-то шила в своей комнатушке за тонкой занавеской. — Пойди, займи Коорэ.

Полог откинулся. В покои вошел Тессетен. Они обменялись взглядом с Хэттой, и, узнав его, кула-орийка поклонилась.

— О! Приятно видеть. Прости уж, забыл, как тебя звать…

— Хэтта, атме Тессетен… — пробормотала служанка. — Я могу идти?

— А мне откуда знать? — взглянув на ее ноги, он пожал плечами, и Хэтта выскользнула прочь.

— Да будет «куарт» твой един, Сетен, — Танрэй присела на подоконник, стараясь не глядеть на него. — Все ерничаешь? Тебя и твоих спутников накормили? Я отдавала распоряжение.

Он криво улыбнулся:

— О, да. Накормили, дозволили вымыться и уложили спать.

— Почему же не спишь ты? Если из-за меня, то я могла бы подождать…

— Утешься, сестренка: не из-за тебя. Зачем же ты позвала меня? Неужто вспомнить былое?

— Откуда вы держите путь, Сетен? — Танрэй указала на кресло, однако гость не спешил садиться.

— Если это тебе действительно интересно, то мы с моими ребятами-песельниками обошли весь материк Рэйсатру. Ну, или почти весь — он ведь очень большой. Самый большой на нашем древнем сфероиде… Впрочем, неважно…

— Так откуда вы забрели сюда, на Осат, и зачем?

— У наших картографов тот полуостров, откуда нас несут проклятые силы, изображался в виде ножки карлика, баламутящего Серединное море. Я уже и не вспомню, как звался он тогда. Память, знаешь ли, подводит на старости лет…

Танрэй смерила его взглядом сверху вниз и расхохоталась. Это говорил человек, глаза которого были живее и яснее, чем даже десять лет назад, а нищенское одеяние не могло спрятать широких и мощных плеч.

Сетен тоже подсмеивался — делая вид, что угождает ей. Но подобострастие у него получалось плохо. Видимо, из-за высокомерия своего он и его спутники не могли найти себе пристанища, гонимые отовсюду…

Она поманила его рукой, и бывший друг подошел.

— Скажи мне, Сетен, скажи. Я не могла поверить в то утро, что ночью ты ушел и предательски увел вслед за собой лучших воинов нашего каравана… увел даже второго кулаптра… Теперь я могу говорить спокойно. И я скажу, скажу откровенно, потому что все в душе моей давно отболело: твой уход стоил мне очень многого. Ты забрал не только то стадо. Ты забрал что-то еще…

— Это? — Тессетен протянул руку и коснулся ее груди.

Сердце правительницы сжалось. Танрэй отвернулась в окно. Внутри стало тепло и спокойно, как не было все эти десять лет.

— Так должно было случиться. И не говори, что не чувствовала это — не поверю! Ал получил во владение ту силу, которой можно распорядиться двояко. И он последовал велению логики, а не сердца или души. Нам стало не по пути. Не я влиял на волю тех людей, того, как ты выразилась, стада, которое ушло вместе со мной. Я ушел бы и один. Однако ж содеянное Алом видели многие. Он спас большее, пожертвовав частным. Но он убил еще и кусочек себя. Тот, что называется атмереро. Душой. Таков был его выбор, сестренка, и никто уже не в силах что-либо изменить…

— Я понимаю, — прошептала она, борясь с собой из последних сил.

Но оба понимали и то, для чего царица пригласила бродягу в свои покои. И вновь, как тогда, на ассендо, во время злополучного Теснауто, губы Танрэй вспыхнули жаждой поцелуя.

— А если так — зачем спрашиваешь? — глаза Сетена очутились близко-близко от ее глаз, и женщина соскользнула с подоконника в его объятия.

— Наверное, я хотела в этом убедиться…

— Убедилась? — грустно усмехнулся он.

— Нам обоим нет покоя… — Танрэй погладила его по щеке, обросшей седовато-русой бородой.

— О, сестричка! Так это всего лишь начало!

— Все в моих руках… — внезапно вспомнив легенду, рассказанную когда-то Паскомом наивной девочке Танрэй, царица сжала руку, а сверху ее кулачок накрыли жесткие пальцы Тессетена.

То, о чем она тайно мечтала много лет, преследуемая одним и тем же сном, просыпающаяся в неутоленной истоме, случилось сейчас. Поцелуй, который никак не мог произойти в ее грезе, поцелуй, из-за которого она, очнувшись, стонала, кусала покрывало на постели и напрасно старалась унять мучительно-сладострастные спазмы в лоне своем, лаская горящие бедра и грудь, наконец соединил их.

— Тебя не пугают мои шрамы, то, что я бродяга, да вдобавок безобразный, как гончий проклятых сил? — оторвавшись от ее уст, спросил Сетен, наблюдая, как она осторожно расстегивает его лохмотья, как своими трепетными пальцами скользит по давним рубцам на его теле, пытаясь прочесть историю пути человека, явившегося к ней из позабытой жизни.

— Ничто не пугает меня в тебе, и ты всегда знал об этом…

Грубоватым жестом, который она не раз вспоминала и по которому всегда скучала, он прихватил ее за шею и прижал щекой к своему плечу. И резкое это движение лишь сильнее выявило ту нежность, которую ощутила она в Сетене еще тогда, в Кула-Ори. Танрэй захотелось плакать.

— Почему ты не забрал меня с собой? — вырвался у нее вопрос, на который у нее не было ответа. — Тогда?

Он чуть-чуть сжал губы, чтобы в следующее мгновение растянуть их в улыбке:

— Да потому что тогда ты не пошла бы со мной. Вот и все.

Сетен легко освободил Танрэй от платья, и оно заструилось к ногам царицы. Коснулся ее почти по-девичьи упругой груди. Поднял женщину на руки и опустил на полускрытое под балдахином ложе.

И не было такой ласки, которой он пожалел бы для нее в эту ночь. Забыв обо всем на свете, царица кричала, извивалась в сладостных конвульсиях и все время просила, молила, требовала длить, не прекращать этот дивный танец начала времен.

— Ал! — прошептала она, открывая глаза и видя перед собой человека, которого показал ей когда-то давно кулаптр Паском; и он не был тем наваждением, которое случилось в празднование Теснауто. — Когда же ты вернешься, Ал?

— Когда ты вспомнишь…

Она лежала неподвижно, разглядывала расшитый золотыми нитками узор багрового балдахина. Тессетен привстал на локте и, едва касаясь, провел пальцем по ее золотистой коже — от яремной впадинки до пупка:

— Тогда ты не пошла бы со мной, мой солнечный зайчик… — проговорил он. — А пойдешь ли сейчас?

— Да.

Танрэй даже не задумалась. Она одним гибким движением перевернулась на живот и повторила:

— Да! Да!

Сетен рассмеялся:

— Что решило, сестренка: десять лет или одна ночь?

— Ты.

— А тебе не кажется, что дорога моя может быть не из легких, что ты царствуешь в этой стране по праву, заслуженному тобой? Что, в конце концов, я ничего не смогу дать твоему Коорэ… Мы взрослые, и нам не привыкать к лишениям, но сын твой еще мал…

— Сетен, когда мы все были вместе, всё получалось у нас, и не было мучений. Ты ведь помнишь те времена? Если мы будем вместе с тобой, то снова что-нибудь придумаем, верно? И ты, и я, и Коорэ, которого ты скоро увидишь. Он не так уж мал, почти совсем взрослый, и мне больно видеть, что родной отец не хочет подпускать его к себе так близко, как следовало бы подпустить мальчишку этих лет… — Танрэй, сама того не замечая, поглаживала пальцами позеленевший от времени узор украшения на его правой руке — браслета Ормоны.

— А ведь твое сердечко так и осталось сделанным из солнышка, Танрэй! — Сетен поцеловал ее. — Разве в силах омрачить его несколько пятен? Как не в силах они изменить и лик Саэто, так не в силах они испортить тебя — истинную… Кстати, если ты еще не забыла… Ведь в этот день, а он вот-вот наступит, в наших краях праздновали Восход Саэто. Сегодня он вступает в равные права с Селенио.

— Да, да… У нас было еще очень холодно в Восход Саэто, повсюду лежали сугробы… Не могу поверить, что все это было со мной…

Он перебил:

— «Взойди, Саэто прекрасный, и пусть с сегодняшнего дня время Науто становится все короче!» Помнишь?

— Конечно, помню…

— А я вот ни разу не видел тебя во время этого праздника… Жаль. Иногда какие-то незатейливые события торопишь, пропускаешь. А в такие моменты, как сейчас, сожалеешь: «Ну почему? Почему не остановился, не оглянулся, не насладился сполна?..» И что ты делаешь? Можно узнать? М?

Она засмеялась и поиграла бровью:

— Так наслаждайся сполна, чтобы в будущие моменты не сожалеть об этих…

Тессетен фыркнул, но не выдержал и опрокинул ее на постель, подпев:

— «И отныне будет в жизни все прекрасно!»

— Ты не изменился! Прекрати!

— Кажется, первой начала ты!

— Но я не дурачи…

— Дурачилась-дурачилась!

Они соединили руки, сплетшись пальцами.

— Я схожу с ума, когда ты стонешь…

— Оу, сестренка, ты потрясающе бесстыдна! Скажи еще что-нибудь в том же духе, и я буду стонать так, как тебе заблагорассудится…

Она тихо зашептала ему на ухо самое нежное, что могло прийти ей в голову.

И, безмятежная, испитая по капле, Танрэй так и не встретила Восход Саэто. Она заснула в объятиях, лучше которых не знала в своей жизни. А Сетен, приподнявшись на подушке, неотрывно глядел на светлеющее за окном небо. Вот оно приняло цвет лепестков сирени, вот в него ворвался знойный румянец пурпура… Сверкнули первые лучи. Тессетен молчал, плотно сжав губы и нахмурившись. Рука замерла в пламенных волосах любимой женщины, доверчиво прижавшейся к его груди. Ничего не выражал взгляд его опустошенных серо-голубых глаз, и лишь черные зрачки пульсировали в радужках, становясь то шире, то уже…

* * *

Горячие лучи разбудили Танрэй в разбросанной постели. Томная щекотка в чреслах напомнила обо всем, что было ночью, а испарина, покрывавшая золотистую кожу, не позволила усомниться в реальности нового дня. Танрэй потянулась, ощущая, что силы вернулись к ней сторицей, и снова поняла, насколько теперь счастлива. Ведь стоило лишь решиться оставить все и уйти в неизведанную жизнь…

Она резко подскочила. Да, Сетена рядом уже не было! А ей нужно было сказать, что…

Танрэй подошла к ярко освещенному окну, с улыбкой провела руками по заспанным глазам, снова потянулась и ощутила себя совсем юной. Точно так же было и тогда. Так да не так… На сей раз нет ни малейшего сомнения.

— Взойди, Саэто прекрасный, и пусть с сегодняшнего дня время Науто становится все короче! — прокричала она в побелевшие от зноя небеса. — Хэтта! Хэтта! Иди ко мне!

Служанка с готовностью вбежала и поклонилась.

— Приготовь мне ванну, Хэтта, приготовь наряд для поездки в храм.

— Ох, атме! Вы заколдовали себя? — изумленно спросила Хэтта и жестом очертила собственное лицо.

Танрэй расхохоталась:

— Самым древним и дивным колдовством, мой друг! Но поторопись, я не хочу опоздать. И позови сюда Коорэ.

Мальчик нерешительно вошел на материнскую половину. Он редко бывал здесь в последние годы. Танрэй залюбовалась его лицом:

— Скоро, скоро, мое сердечко, все будет иначе! — от избытка нежности она обняла удивленного Коорэ. — Сегодня я хочу, чтобы был праздник. Ты знаешь, что на нашей родине был праздник Восхода Саэто? Я хочу, чтобы сегодня все веселились.

Он не мог произнести вслух, как любит ее. Отец запрещал такие слова, считая, что это неприлично и чересчур пафосно. И мальчик лишь тесно прижался к груди матери.

* * *

Город веселился. Правительницу не узнавали: она затмевала собой Саэто, которому был посвящен неожиданный праздник.

— Иди и познакомься, — шепнула Танрэй сыну, указывая глазами на одного из нищих. — Это старый друг твоего отца… и мой.

Коорэ с удивлением взглянул на нее, однако же подчинился. Танрэй не приближалась ни к Сетену, ни к его спутникам, да и Тессетен вел себя так, словно ничего не произошло. Никто ни о чем не догадывался, кроме, возможно, Хэтты, но преданная подруга, конечно, будет молчать. И скрывать осталось недолго: Танрэй решила, что тотчас, как вернется Ал, она сообщит ему о своем уходе. Нужно лишь сначала отослать из города бродячих артистов, дабы гнев царя не обрушился на них. Если, конечно, этому гневу суждено быть. Ал содержит хоть и небольшую, но достаточно хорошо обученную армию, а потому может наказать обидчиков сполна — и за прошлое, и за настоящее. А обманывать мужа и кривить душой женщине не хотелось.

— Оу! Да неужели ты и есть сердечко-Коорэ?! — воскликнул Тессетен, отдавая «рогатый» инструмент своему спутнику, Фирэ. — Так поди сюда, дай взглянуть на твои мускулы! Ого!

Фирэ угрюмо смотрел на мужчину и мальчика, медленно перебирая струны.

Сетен усадил сына Танрэй себе на колени и стал тихонько бормотать что-то ему на ухо. Коорэ поначалу отстранялся, в недоумении поглядывая на чужака, но вскоре начал улыбаться. Танрэй никогда не слышала, как заливисто умеет хохотать ее сын, а теперь он хохотал и болтал с гостем.

— Давай споем, юный Коорэ! Давай, давай споем! — Сетен похлопал мальчика по спине и подмигнул Фирэ. — Нашу.

Нищие сняли со своих мулов, одолеваемых мухами и слепнями, прицепленные к попонам чехлы с различными музыкальными инструментами. И впервые народ Тизэ услышал их всех.

— Эта песня о двух братьях и человеке, спрятавшем свое лицо, — сказал Сетен. — Песня на чужеземном наречии, я потом переведу ее для вас…

Танрэй слушала непонятные слова неизвестного языка. Он был некрасив, этот язык, но музыка скрывала его грубость.

А затем Сетен рассказал, о чем он спел. Два морехода, два брата попали в жестокий шторм. Их лодка утонула, да и они сами едва не пошли ко дну. Их привел в свой дом странник, скрывающий свое лицо под широкополой шляпой. Братья прожили у него до весны, но так и не узнали, кто он таков. А весной они сделали лодку и решили возвращаться домой. И тогда странник сказал младшему брату, что быть ему смелым вождем. Юноша истолковал это предсказание по-своему, ведь вождем в семье может стать лишь старший брат. Он поторопился, утопив соперника в море, а затем пошел в родное селение, где сообщил, что старший брат погиб. И вскоре стал он вождем, как и предрекал незнакомец. Много лет спустя у него родился сын. Мучимый угрызениями совести, вождь назвал его по имени предательски убитого брата. А затем вновь появился в его жизни тот незнакомец, но забыл о нем вождь, не узнал, велел схватить и выведать, кто он таков. Долго терпел пленник всевозможные издевательства, пока не появился в доме сын вождя, названный именем убитого дяди. Он бросился на обидчиков и прогнал их всех до одного. Напоил-накормил гостя. Тогда тот позволил всем увидеть свое лицо. В ужасе узнали люди Верховное Божество. И рассказало Божество о прошлом, о настоящем и о будущем. Когда вождь понял, что же он натворил, то хотел броситься к гостю и вымолить у него прощение. Но с его колен соскользнул меч, упал рукоятью вниз, а пьяный вождь споткнулся и рухнул грудью на острие. Сын вождя, познавший мудрость Божества, сам стал вождем и передал эту легенду потомкам. Ибо память живет дольше смертных людей, дольше кованого оружия, дольше золота и серебра, зарытого в землю.

Задумалась, мрачнея все сильнее, Танрэй. С каждым словом Сетена тревожнее становилось у нее на сердце. Она в задумчивости смотрела на озаренную солнцем скалу, из которой ученики Кронрэя высекали Белого Зверя Пустыни в память о Паскоме. Вместе с ними работал и ее сын, уже, конечно, забывший старого кулаптра. Но Коорэ имел склонность к созиданию, и Кронрэй хвалил его. Теперь же неоконченная статуя вызывала у Танрэй страх. Может быть, оттого, что прямо за нею, на горизонте, собирались кучевые облака, темнея и превращаясь в тучи. И снова закралось сомнение в душу правительницы: не ошиблась ли она этой ночью? Не дала ли волю сердцу там, где нужен был разум? Что-то пугающее было и в самом Сетене, и в его песне. Но что? Что?

И уже когда Коорэ спал, она пришла в его покои. Раскрыв окно, взглянула в черное предгрозовое небо:

— Соберитесь с Коорэ и поезжайте на запад, в бухту Бытия, где живет Зэйтори, — полушепотом обратилась Танрэй к Хэтте. — Скажешь, что я приказала отвезти вас через океан на Олумэаро. Мы приедем к вам через два-три цикла Селенио. Передашь Зейтори, где вы остановились.

— Слушаюсь, атме.

Хэтта убежала собирать вещи, а Танрэй, подняв полог, вошла к сыну. Может быть, она ошибается. Было бы очень хорошо, ошибайся она. Тогда в означенное время они с Сетеном приедут на соседний континент и заберут с собой Коорэ. Или останутся там, ведь ничто не держит на восточных материках ни Танрэй, ни любимого ею человека.

Ей показалось, что Коорэ не спит, а просто притворяется. Она потрясла его за плечо. Так и было: глаза мальчика были заплаканы.

— Что с тобой?

— Я все понял, мама. Ты чего-то боишься. Я не хочу уезжать, я хочу остаться с тобой.

— Мы увидимся.

— Нет. Я знаю, что если я сейчас уеду, мы не увидимся никогда.

— Откуда такие мысли?

— Я знаю, — уверенно ответил он, и слезы снова потекли из его глаз. Мальчик стыдливо отер их коротким жестом и отвернулся. — Я не поеду.

— Поедешь. Ты должен слушаться!

— Тогда и ты тоже поезжай со мной!

— Я должна поговорить с твоим отцом, а он пока в отъезде.

— Я подожду.

— Не слишком ли вы самоуверенны, атме Коорэ?! — Танрэй попыталась перевести все в шутку, но он не поддался на приманку. — Нет, сердечко, нет. Ты уедешь с Хэттой. Прямо сегодня ночью. Сейчас подадут колесницу — и вы уедете.

И вдруг он тихо-тихо заговорил:

— Я вернусь сюда, и мы с Кронрэем завершим Белого Зверя Пустыни, он станет охранять Тизэ и напоминать вам, кто вы такие. Мы сделаем так, что он простоит вечность… Я буду оставлять для вас знаки везде, где только смогу, и вы меня найдете. Вы с папой. Я тоже стану искать вас… Ты не бросишь меня. Не бросишь…

— Да, мой птенчик, да, сердечко мое! Всё так!

* * *

Едва успев сойти с колесницы, Ал, глядя не на слуг, а на тучи, отдал короткий приказ:

— Этого бродягу, Тессетена, привести ко мне!

Два охранника тотчас удалились, а правитель вошел в свой дворец.

Через четверть часа солдаты привели Хромоногого, как его прозвали горожане. Он стоял между конвоирами, и рядом с его мощной широкоплечей фигурой эти два далеко не хрупких мужчины казались юнцами.

— Покиньте нас.

Стражники в поклоне отступили и оставили их вдвоем.

— Садись, Сетен.

— Не хочу, — разлепив запекшиеся губы, спокойно ответил тот.

— Я хочу!

— Так садись!

— Ну что ж… — Ал покусал губы и сложил руки на груди. — Что тебе здесь нужно, Тессетен? Ты получил то, что заслуживал.

Глухо зарокотал первый гром.

— Да. Надеюсь… — согласился Сетен.

— Так расскажи мне, как ты, со своими знаниями, опытом, коварным обаянием, наконец — как ты докатился до этого?

— Оу! Что ж, действительно придется присесть. Это не короткий разговор. Знаешь, Край Деревьев с Белыми Стволами, иначе говоря, Тепманора — загадочная страна. Как твоя, вот эта… Ин зовется она, верно? — Тессетен уселся на ступеньку и развел руками. — В Тепманоре часто появляется из ничего то, чего не было, и исчезает в никуда то, что было. А Тау-Рэй, который ныне зовется «Таурэя», «Город Возродившегося Быка» — это город, где когда-нибудь, на исходе наших дней, мы начнем наш последний забег… Только будет Таурэя уже совсем другой, Ал…

— Что ты несешь, Сетен? — поморщился Ал.

Сетен развернулся и постучал по стеклу, за которым, глупо разевая рот, плавали в аквариуме разноцветные рыбки. Одна из них остановилась и вперила взгляд в Тессетена, словно хотела что-то вымолвить.

— Я вижу, ты любишь молчаливых и покорных созданий, братишка… Их даже не нужно сажать на цепь, правда? — он осклабился. — Расскажи мне лучше о Паскоме, мой злейший друг, мой лучший враг. Расскажи. Я за этим и ковылял к тебе миллионы ликов, Ал…

* * *

…Гроза неумолимо приближалась к стране Ин. Природа стихла.

Сидевший у костра Фирэ поднялся, подошел к своему мулу и отстегнул от попоны зачехленную трубу. На пальце его сверкнул перстень, а на том перстне переливался знак — петля, заключенная в овал и перехлестнутая дугой с клешнями. Таков был символ неограниченной власти в Тепманоре, в Краю Деревьев с Белыми Стволами.

— Они уже на подлете. Идем, — хрипловато сказал он своим людям, выдергивая из чехла трубу.

Но вовсе не музыкальное приспособление было в его руках. В отсветах пламени блеснуло зеркальное лезвие обоюдоострого меча.

И отряд, ряженый под нищих песельников, побежал ко дворцу правителя страны Ин.

* * *

Ангары Тепманоры — самого могущественного государства Рэйсатру вот уже более шести лет — выпустили в вечернее небо десяток орэмашин, быстрых, как молнии, и смертоносных, как бросок ядовитой змеи.

Выкрашенные в синий цвет, похожие на морских летающих рыб, орэмашины вылетели по приказу правителя страны, хромоногого полководца по имени «Черный Горизонт», и направились в сторону государства Ин в северной части материка Осат. Всего три часа — и они будут на месте.

На борту каждой такой «рыбы», словно черная дыра, скалился закованный в броню череп то ли быка, то ли дракона…

* * *

Тессетен неотрывно глядел на Ала, словно заклиная выдать наконец то, что не давало им всем покоя много лет. Бывший экономист был уверен, что Ал посвящен.

Правитель страны Ин отвернулся, подошел к двери, что вела на балкон, взглянул на небо и, вернувшись, тяжко опустился в свое кресло…

…Дорога до повозки умирающего кулаптра показалась Алу утомительно-длинной, просто бесконечной. Еще никогда так не хотелось ему повернуть время вспять, как теперь…

Паском лежал на прикрытых шкурой быка узлах с провизией и ненужной сейчас зимней одеждой. Он угасал.

— Почему вы покидаете нас, Учитель? — спросил Ал. — Ведь вы можете остаться…

Старый кулаптр слегка пошевелился:

— Нет мне больше смысла оставаться, вот в чем дело, мой тринадцатый… Я, быть может, приду еще к вам, но теперь это будет нескоро…

— Но почему? Почему?

— Мальчик мой… Ком ошибок уже слишком велик, чтобы надеяться на их исправление. Этой жизни вам не хватит. Увы. Увы и вам, и мне. Плохой из меня Учитель… Я еще надеялся, когда впервые заглянул в ваши с тем, первым, Натом очи. Я еще надеялся, когда Сетен взял на себя Ормону, открыв тебе дорогу к Танрэй. Я не отчаялся, когда между вами начались первые стычки. Но когда по вине твоей жены погибла Ормона, я понял, что это начало конца. Однако мне нужно было помочь вам, когда началось второе Потрясение. Вы должны пройти этот ваш короткий путь до конца — столько, сколько возможно. В таких вещах важен каждый день, каждый час, каждая минута и даже секунда жизни. Понимаешь?

— Нет.

— Я знаю… Я говорю не с тем. Но и тебе это пригодится, а потому это должен узнать ты. Остальные поймут сами.

— Кто — остальные, Паском?

— Натаути умер, Ал.

— Да, умер.

— Ты снова понял не так… Натаути умер В ТЕБЕ. Ты уничтожил его, когда использовал его силы и волю во имя убийства. Ты слышал голос? Это он шептал тебе, мальчик. Взрыв распада произошел не только в этом мире. Он произошел в тебе. В вас. В вас — так теперь нужно говорить…Натаути — это то звериное, что есть в человеке, и то человеческое, что есть в звере… Ты не понял еще? Тебе нужно было беречь его, Ал, чтобы однажды он сберег тебя… Он сделает это, конечно, сделает. Но лишь ценой собственной жизни. И не одной. Звери подчас бывают умнее и благороднее людей… Они — загадка, а что может быть загадочнее души человека?

— Паском… Нат — моя душа?

— Ну конечно! Только душа, атмереро, выбирает истинный облик. И только Нат мог выглядеть так, как выглядел целостный Ал почти пятьсот лет назад. Но он избрал «морок», войдя к вам в облике зверя. Твоя душа вела тебя по жизни, Ал. И, как многие, ты не замечал ее, не обращал внимания на знаки ее, не верил… А он просто хотел уберечь тебя от войны — ведь ты видел, к чему привело тебя его присутствие, его сила? Ты остался бы на Оритане и погиб в этой бойне. И все же Нат сберег тебя ненадолго. Многое зависело от тебя, а ты не справился. Так и должно было произойти, но я глупо надеялся…

— Тогда кто — «вы»? Кто еще, кроме меня и Ната? Кем «они» являются? Кто я, наконец?

— Слушай меня. Танрэй — жизнь, оболочка, виэталэа… Сетен — сердце твое, Ал. Коэразиоре, способное, как и любое сердце человеческое, на величайшее благородство и на чудовищное зло, сердце любящее и ненавидящее, сердце страдающее… Так же, как и Фирэ — сердце твоего сына, Коорэ. У твоего тринадцатого ученика, у Коорэ, однажды произошел такой же раскол, как у тебя. Все повторяется на этой Земле, и не будет конца этим циклам, Ал. Восходит Учитель — за ним следуют ученики и ученики учеников. Это бесконечно. Гибнут и возрождаются в небе звезды, гибнут и возрождаются на Земле живые существа. Все просто, все очень просто. И все так сложно, что невозможно вообразить. А вот с Ормоной… Ты знаешь, что такое моэнарториито?

— Смерть? Распад? Разрушитель?

— Да. И то, и другое, и третье. Никогда прежде, сколько помнят легенды аллийцев, сколько помнят ори и аринорцы, не воплощалась отдельно моэнарториито. Ведь наши народы умели жить в согласии с нею. Смерть — лишь продолжение жизни, а вовсе не ее противоположность. Но, воплотившись, она стала ею. Антагонистом. Врагом жизни. Разрушитель есть в каждом. Он открывает глаза и начинает свою работу, едва ребенок осознает, что ему суждено когда-то умереть. И заканчивает, когда поверженная оболочка опускается в погребальное пламя…

— Но как? Почему? Для чего все это происходит, Учитель?

— Чтобы мы научились уважать другого, сострадать другому, переживать за постороннего, как за себя. Но теперь сделанные вами ошибки неисправимы. Покоритесь судьбе — и все. Когда-нибудь потом вы начнете заново. До встречи, мальчик мой… И еще! Это главное. Никто, кроме тебя, не должен узнать об этом нашем разговоре, ибо ты — разум, рассудок. Тот, кто однажды скажет свое последнее слово, тысячу раз до этого сломавшись и умерев…

И взор кулаптра проник в неизведанные дали…

…Это то, что промолчал Ал, глядя на Сетена. Об этом можно только молчать.

Тяжек был груз его бремени. Не менее тяжек, чем груз Тессетена. И никто, никто не знал этого. Никогда еще Ал не был так одинок, как после разговора с умирающим кулаптром. Он не мог сказать этого даже самому любимому человеку на всем белом свете, дабы не убить ее этой вестью. Он предпочел окаменеть, чтобы отпугнуть от себя всех, кто мог «заразиться». Он стал похожим на Оритан, на свою родину, которая все последние столетия, смертельно болея, гнала своим неприглядным видом дорогих ее сердцу детей, чтоб спасти их жизни…

В это время в коридорах дворца воины Тепманоры, профессиональные головорезы, беззвучно перебили стражу, охранявшую дворец. И в это же время над городом разразилась гроза.

— Я ничего не могу сказать тебе, Сетен, — ответил наконец Ал на вопрос бывшего друга о Паскоме.

Прогремел гром, но теперь он был затяжным и нескончаемым, как и мерцание молний.

— Что там? — Ал хотел подняться, но Тессетен, ухмыльнувшись, удержал его:

— Успокойся, братец. Это — гроза.

— Ты пришел не за рассказом о Паскоме. Ты пришел за Танрэй. Так забери ее и увези отсюда так далеко, как это возможно. Я надеялся, что увижу тебя и смогу сказать все это.

В безобразном бородатом лице Тессетена мелькнуло удивление:

— Вот как ты заговорил? Я думал, ты удивишься тому, что твоя женушка хотела тебе сказать этой ночью. Правда, она и не успела бы сказать. Вернее — ты не успел бы этого услышать. И не успеешь. Потому что я пришел не за Танрэй. Я пришел за тобой.

Ал горько хмыкнул и посмотрел в окно. Орэмашины Тепманоры уничтожали его страну.

— Я вижу, цивилизация разума и техники победила… — проговорил он, оценивающе поджимая свои красивые губы. — Ну что ж, тем хуже для всех нас…

— Да, братец, да! — вдруг не то женским, не то мужским голосом выкрикнул Тессетен, вставая на ноги и скидывая с себя нищенские тряпки. Под ними сверкнули дорогие вороненые доспехи полководца. — Мы пришли к тождеству, и ребус разгадан, но разгадан по-моему, любимый! Мой мир — мир смерти, лжи, предательства и алчности — победил. На этом жалком сфероиде всегда будут царить мои законы! Это мой мир, а не ваш! Будь ты проклят вместе со своей женой и тем, кого ты наивно считаешь своим сыном!

В зал ворвались воины Тессетена, и Фирэ подал полководцу его заговоренный меч.

— Ну скажи хоть что-нибудь, звездочет! — Ормона не забыла его первую профессию, а Сетен тем временем примерил оружие в своей руке.

— Зачем? — переспросил Ал и покорно опустил голову, освобождая шею от воротника…

* * *

Танрэй пробежала по опустевшему порталу Тизского дворца на половину мужа. Ветер рвал с нее легкую накидку, дождь промочил ее одежду и волосы насквозь.

Небесный бой закончился. Многие горожане умерли в блаженном неведении, так и не осознав, что произошло.

В одном из коридоров она увидела Фирэ и его зверя. Оба внимательно смотрели на нее.

— Где Ал?! — крикнула Танрэй.

Фирэ молча указал в конец коридора, на двери покоев ее мужа. Ничего не произнеся, подхватив путавшуюся в ногах юбку, женщина бросилась туда. Молодой воин провожал ее взглядом, пока она не скрылась в темноте.

Комната пустовала. Рыбки беззвучно жили своей жизнью за стеклом аквариума.

— Ал! — крикнула Танрэй. — Ал!

Занавес за колоннами двинулся. Навстречу ей вышел Тессетен, но не тот оборванец, каким она видела его вчера и сегодня днем. И совсем не тот нежный любовник, с которым она провела прошлую ночь. На этом Сетене красовались черные доспехи и широкий, длинный, тоже черный, с серебристым подбоем и капюшоном плащ из непромокаемого материала — в то время как на самой Танрэй не было ни единой сухой нитки, ни одного сухого волоска.

— Танрэй, что ты творишь?! — возмутился он. — Ты бегаешь под этим дождем? Хочешь умертвить и себя, и…

— Где Ал?! — закричала Танрэй, и эхо множество раз повторило под сводами ее отчаянный зов.

— Все было так, как должно было случиться! Иди сюда! Ты свободна!

— Верни Ала. Мы покинем эту страну, если она нужна тебе! Отпусти его. Я не хочу больше знать тебя!

— Еще вчера ты готова была бросить всё ради нищего, так неужели ты не сделаешь этого ради правителя Тепманоры? Сейчас же смой с себя отравленную воду, пока еще не поздно!

— Верни Ала!

Уже готовый схватить ее за плечо, Тессетен отдернул руку. Женщина, куда более жестокая, чем все мужчины, которых когда-либо знала, видела, о которых читала Танрэй, и куда более красивая, чем маленькая правительница Ин, а меж тем и более ужасная, нежели правитель Тепманоры, заступила на место Сетена.

— Подавись! — крикнула она «раздвоенным» голосом, и Тессетен швырнул под ноги Танрэй доселе скрываемый под плащом меч.

Его лезвие было оплавлено кровью Ала.

Танрэй истошно закричала. Когда дыхание вышло из легких без остатка, она поперхнулась и закрыла глаза. Женщина в лице Тессетена наблюдала за нею с холодной усмешкой.

— Как его тело отделено от головы, так и защитник будет всегда отделен от вас! — насладившись зрелищем, фантом столь же неожиданно исчез, сколь и появился. И тогда Тессетен почти совсем тихо добавил: — Я надеялся, что все произойдет иначе…

Правительница страны Ин вскинула руку и прикусила кулак, не в силах оторвать взгляда от проклятого меча.

— Танрэй! Танрэй, все будет по-другому! — торопливо, как никогда прежде, заговорил Сетен. — Ал вернется. Настоящий, не этот. Будет новое, окончательное Объединение. Мы найдем его. Почему бы Алом не стать наследнику Тепманоры? Он живет в тебе со вчерашней ночи, Танрэй! Ты же знаешь об этом! Только с обоюдного согласия двух ори вспыхнет жизнь третьего! Значит, ты желала! Мы не ведаем путей «куарт»!

Танрэй знала о новой жизни. И желала ее. Еще вчера ночью, еще утром, еще днем. Даже час назад. Но не теперь! И этот новый не может стать Алом, хоть никто и не ведает путей «куарт».

Она отскочила к двери и бросилась прочь. Сетен побежал за нею, однако искалеченная нога снова подвела его.

Царица избрала тайный коридор, о котором не знали головорезы Тессетена.

Фирэ успел заметить, куда метнулась маленькая женщина в легком платье.

— Задержи ее, Фирэ! — крикнул Сетен.

Пристегнув рванувшегося вперед зверя к металлической скобе в стене, молодой воин бросился на призыв Учителя. Потянулся к беглянке, как и тогда, в кулаптории. И озарение снизошло на него, ослепив и тем самым заставив помедлить. Не наследник Тепманоры жил в ней. Наследница. И Фирэ теперь точно знал, кто «куарт» этой нерожденной девочки…

— Танрэй! — в отчаянии вскрикнул он, догадавшись, что она замыслила.

Танрэй пробежала под секущими плетьми холодного ливня по открытой анфиладе, юркнула в один из порталов и, преодолев несколько шагов по песку, достигла подножья скалы, из которой Кронрэй и ее сын вытесывали памятник Паскому. Не помня себя, она карабкалась все выше и выше.

— Стой! Сестренка! Ради Природы! Ты уедешь, куда захочешь, никто не посмеет прикоснуться к тебе! Перестань! Я не стану неволить тебя! Клянусь памятью Оритана, клянусь чем угодно! Ты не увидишь меня больше! Не делай этого! — задыхаясь, Тессетен по-прежнему сильно отставал от нее.

Зато Фирэ уже почти настиг Танрэй, готов был схватить, унести отсюда, спасти их обеих…

— Пусть лучше так… — в последнем рывке женщины ветер сдернул мокрую накидку с ее плеч и швырнул в лицо Сетену.

Сквозь полупрозрачную мокрую материю, хранившую неповторимый запах Танрэй, Сетен различил только очень яркую, мгновенную, вспышку в нескольких шагах от себя и — одновременно — грохот, а когда освободился, вершина была уже расколота ударом молнии. Ослепленный, Фирэ закрывался рукой, отвернувшись в сторону.

Танрэй лежала ничком, щекой на кисти руки, будто заснула. Тессетен не нашел ни единого повреждения на ее теле, подняв женщину с камней. Он еще надеялся, что она жива. Пока рядом не очутился Фирэ и не заглянул в ее глаза.

И тогда жуткий рев отчаяния, полный ярости и убитой любви, огласил пустыню Тизэ…

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. РОСТАУ. ТРИНАДЦАТЫЙ УЧЕНИК

— Правитель! Твой наследник просит принять его, — воин в черной маске, опираясь на меч, заглянул в походный шатер. — Что ответить ему?

Полководец махнул рукой, дескать, зови. Стражник, склонившись, попятился, пропуская того, кто когда-то был Фирэ, к своему господину.

— Чего ты хочешь? — с вызовом спросил тот, кто некогда был правителем Тепманоры — Края Деревьев с Белыми Стволами.

Воин не отвел глаз.

— Беседы, мой господин, — ответил он.

— Беседы?! — рассмеялся полководец. — Не ты ли подал мне меч тогда, помнишь? О чем тут можно говорить? Чего еще ты хочешь от меня?

Лицо воина помрачнело, взгляд невольно метнулся к перстню. И знак, отчеканенный на этом перстне, преследовал его везде и повсюду. Тот, кто когда-то был Фирэ, рождался под этим знаком. Он пользовался вещами, помеченными эмблемой, похожей на этот знак. И он, бывало, умирал от укуса животного, которого этот знак олицетворял…

Да, каждый раз, каждое новое воплощение он помнил это и каждый раз, в каждом новом воплощении должен был становиться на одно колено пред названным своим отцом и подносить ему тот самый проклятый меч.

— Садись! — велел полководец, указывая на шитую золотом подушку, что лежала у его ног. — Что хочешь ты получить? Вы все постоянно чего-то хотите от меня… — рука безвольно соскользнула с края стола и упала на колени вечного воителя.

— Отпусти меня, отец, — попросил наследник.

— О-о-о! — протянул старый полководец. — О-о-о…

Вместо ответа он налил вина в два кубка; рубиновая жидкость переполнила сосуды и выплеснулась на низенький стол. Капли ее мерцали в свете факелов, словно зернышки гранатового плода, а в кубках она светилась, будто глаза разъяренного быка.

— Так расскажи, что отвратило тебя от моего Пути, ученичок?

— Я ошибся тогда. Из-за брата, чьего имени я теперь даже не помню. Все было не так, как я понял в тот день. Я утратил главное. А потом был другой день, и я ожесточился еще больше.

— Что же это за день такой?

— Это ночь. Ночь смерти Танрэй и дочери, которая могла бы у нее родиться. Вашей дочери. «Куарт» той девочки был Саэти. Моей Попутчицы, без которой дорога моя бессмысленна. С тех пор я не могу найти ее…

Лицо правителя потемнело. Невероятным, нечеловеческим усилием он собрался и презрительно ответил:

— Что ж, давай дружно всплакнем по этому поводу… К делу! Выбери. В одном из этих кубков — яд. Если ты выберешь безвредный, я отпущу тебя.

Не раздумывая, воин схватил ближайший и опорожнил его. Лучше умереть еще, еще и еще, чем жить, подчиняясь приказам Смерти. Воин был более чем уверен, что яд окажется в обоих сосудах и что ему придется умирать, в страшных муках корчась под ногами смеющегося правителя. Но тот сдержал слово: Фирэ выбрал безвредный. Содержимое второго кубка повелитель выплеснул в миску своей собаке. Бедный пес, вылакав пойло, взвыл, заколотился на полу, а потом издох, изрыгнув кровавую пену.

— Хорошо. Ты везуч и отчаян, — улыбнулся полководец. — Уходи прочь. И еще… Верни мне меч, с которым ты прошел так много. В том числе — собственную смерть от его лезвия.

— Он у твоего стражника, — сбрасывая доспехи и оставаясь в одном тонком балахоне, который тут же подвязал на талии обычной веревкой из конского волоса, ответил бывший воин.

— Теперь послушай напоследок… — устало сникнув, вымолвил полководец Тессетен: столько тысячелетий убьют волю в любом. — Послушай, мой бывший воин, Фирэ. Ты — часть «куарт» Коорэ, моего сына, сына истинного, не расколотого Ала и истинной его попутчицы Танрэй. Ты — Сердце Коорэ, как я — Сердце Ала, понимаешь? Ты тогда родился на Оритане, в Эйсетти, через год после нашей свадьбы с Ормоной. Ты должен был стать нашим с нею сыном… по судьбе. Но судьба молчит, когда хаос дробит сознание, и ты родился в другой семье. Как может дать жизнь Ормона, если она — воплощенная Смерть, Разрушитель, живущий в каждом человеке? Мы все пытались что-то изменить, но делали только хуже и хуже. Теперь уходи. Убирайся! Да поможет тебе память о нашей погибшей родине, сынок.

— Варо Оритан! Да будет «куарт» твой наконец един, Тессетен, — прошептал Фирэ и откинул полог.

Перед ним расстилалась пустыня, от горизонта до горизонта. Юноша побежал прочь.

Правитель вышел вслед за ним и «раздвоенным» — женским и мужским — голосом кликнул стражу:

— Почему же вы не гонитесь за дезертиром?! Мне нужно его сердце! Ну, и голова в придачу… — с ухмылкой добавил он.

Беглец спасался от погони. Если его догонят, то отнимут главное — Память. Впереди, словно оазис для умирающего скитальца по пустыне, мерцал храм Бессмертной Птицы. Именно — мерцал: пот заливал глаза Фирэ и выедал их пуще горючих слез, а раскаленный воздух разрывал грудь точно ржавыми крючьями.

А войско Черного Горизонта, хромоногого воителя, Тессетена огненными саламандрами нагоняло его.

Юноша в последнем рывке, обожженный самой прыткой ящерицей, нырнул меж двух колонн храма в неизвестность. И огненная волна отхлынула.

Он очутился возле храмового бассейна. Какие-то люди окружили его. Их было много, и беглец не смог сосчитать их количество. Они стали вначале называть свои имена, потом спросили его. Он ответил, что Фирэ.

— Так ты Коорэ! — с улыбкой радостного узнавания сказал некто, и в нем бывший воин признал Атембизе, которого последний раз видел дикарем Ишваром на Рэйсатру.

— Где Учитель? Где Душа Ала? — в нетерпении спросил Фирэ. — Мне многое нужно сказать ему… ей!

— Нам всем нужно сказать ему многое, — ответили юноше. — Мы ждем его прихода…

— Его Восхождения?

— Нет, нет. Его объединения. И теперь у него и у нее своя битва, мы уже не в силах помочь им чем-либо.

И тут Фирэ увидел стоящую возле барельефа быка златовласую женщину в синей одежде. Он тотчас подошел к ней, упал на колени и прижался лбом к ее руке. Она опустила голову и грустно усмехнулась:

— Тринадцатый… Самый непокорный, самый противоречивый, самый любимый… И… так похожий на него…

— Прости меня, Танрэй… — прошептали губы Фирэ, а сам он согревался в солнечных волнах, идущих от нее. Согревался впервые за много тысяч лет.

Танрэй провела рукой по его темным волосам:

— Чтобы найти свою Попутчицу, тебе нужно покинуть небытие. Так иди! Иди, и вернетесь вы вместе. Если будет, куда возвращаться…

— Будет! — крикнул Фирэ, вскакивая на ноги.

— Будет! — добавил он и растаял за колоннами храма.

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ ИЮЛЯ. МЮНХЕН

Андрей не перестал еще видеть медленно растворяющиеся в воздухе колонны храма, когда разум его уже уловил звуки из другого пространства.

Рядом стояла толстозадая медсестрица и вопрошала, в состоянии ли он принять посетителей. Серапионов тут же поднялся, и слабой болью напомнил о себе некогда перебитый хребет. Андрей почти привык к тому, что садиться нельзя, и поэтому занял свое любимое место у окна. Стоя, разумеется, стоя…

Отсюда была прекрасно видна «его» беседка. Ему почему-то захотелось добавить — «счастливая беседка».

— Угадай, кто? — в палату, чуть приотворив дверь, заглянул Рушинский и скроил презабавную мину. — Гостей ждешь?

— А как же! Добрый день, — Андрея радовала любая возможность поговорить на родном языке, хотя после своего отчетливо запомнившегося сна он точно знал, что русский ему вовсе не родной…

— Заходьте, барышня! — Виктор Николаевич кхекнул, посторонился и пропустил в помещение свою старшую дочь. — Вот, мамулю поехала проведывать, да как про тебя услышала — ни в какую уезжать. Пока, грит, Андрюшу не увижу — в машину не сяду!

— Па, ну что ты выдумы… — она осеклась.

Рушинский повел плечами, пожал Андрею руку и отошел в сторонку, выкладывая из кейса обещанные книги.

Ольга смотрела на Серапионова лучистыми голубыми, словно родниковая вода в солнечный день, глазами. В первый момент Андрею подумалось, что она очень сильно похожа на одну известную русскую актрису. На Ирину Алферову. Которая, кстати, тоже родом из Новосибирска, как и Оля. Но не это потрясло Андрея. Не то, что она стала необыкновенной красавицей за прошедшие годы. Теперь он восполнил многое из того, что растряс, разбросал за свой долгий путь. Перед ним стояла сама Саэти, которую он не увидел, не разглядел в тот Новый Год, удрученный своими — сейчас он уже мог с уверенностью сказать: мелочными — проблемами. И снова едва не упустил главное.

Серапионов остолбенел, не сводя глаз со своей вновь обретенной Попутчицы. Не могла сойти с места и сама Ольга, словно загипнотизированная взглядом едва знакомого и в то же время отчего-то невероятно близкого человека.

— «Трудна судьба у девушки по имени Мечта, но если найдет она в себе силы преодолеть препятствия, то светел будет ее удел, как Солнце»… Здравствуй, Саэти! — прошептал Андрей-Фирэ, лишь краем глаза улавливая, что Виктор Николаевич, покачав головой, тихонько удаляется и прикрывает за собой двери…

 

ВНЕ РЕАЛЬНОСТИ. НИКОГДА. РОСТАУ

…И вскочили на своих коней вынырнувшие из гневливых вод Великого Хапи противники — Сетх и Хор. Лязгнули их мечи, и вихрем занесло скакуна Хора.

Исет уже не смотрела на них. Ее чуткое сердце и без того подсказывало, что было, что есть и — отныне — что будет. Новое зрение открылось вдове Усира. Соколицей парила душа ее над полем боя.

Кони разнесли соперников в противоположные стороны острова. Неотрывно взирали Нетеру на Поединок.

Сетх и Хор выхватили копья. Летя навстречу враг врагу, каждый метил в сердце, так явно, так горячо колотящееся там, под доспехами, за медным щитом.

Сетх отбросил свой щит и вновь вооружил мечом освободившуюся руку. Чувствуя, что удила отпущены, конь его полетел словно ветер. То же сделал и Хор. «Что делаешь ты?!» — вскричал в душе его Инпу, но юноша не колебался.

Посыпались искры с копий, встретившихся друг с другом. А противники пытались поразить один другого мечами.

Коварный удар Сетха опрокинул коня Хора. Копье обратилось гигантской полупрозрачной змеей. Гад с разверстой пастью полетел в грудь юноше и разбился о такой же полупрозрачный «щит», сотворенный Хором.

Конь юноши вскочил на ноги, и Хор успел сесть в седло, когда тот начал подниматься.

И длился тот бой весь день, всю ночь и весь следующий день, изматывая обоих дерущихся. И начинала улыбаться удача то одному, то другому, но в последнее мгновение передумывала и не доводила до победы.

И первым не вынес конь Сетха. Упал и тут же околел скакун.

А правитель Та-Кемета стоял и с ухмылкой смотрел, как возносится над ним острие копья Хора, предвкушавшего триумф.

Но в эти мгновения в памяти юноши пронеслось так много, что не хватит на то целой жизни. Он тоже видел сейчас и прошлое, и настоящее, и будущее…

Всполох!

«Ты снова понял не так… Натаути умер в тебе. Ты уничтожил его, когда использовал его силы и волю во имя убийства», — говорит неизвестный старик, глядя в лицо склонившегося над ним молодого мужчины.

Всполох!

«Есть две химерические идеи: спасения этого мира и мести за что-либо. Любой, кто руководствуется лишь ими, заведомо проигрывает»,  — а эти слова принадлежат израненному человеку, но он почему-то очень знаком Хору.

Всполох!

«Мы сами оценим поступки своего духа через тысячелетия, не помня лиц тех, кто их совершал… Вселенная пустит нас к звездам лишь тогда, когда мы найдем гармонию меж тонким и грубым», — звучит чей-то тихий-тихий голос, но отзывается он звучным эхом во всем существе юноши.

Всполох!

Лицо матери, идущей на отчаянный поступок и теряющей власть во имя сыновей и прекращения бесконечной войны:

«Иногда нужно жертвовать… Ради них. Не мужчины рожали их в муках, мужчинам неведомы жертвы, на которые мы идем ради наших детей»…

Всполох!

«Воистину, ты готов к испытаниям, мой мальчик! Но помни: будь бесстрашен, но не будь безжалостен»…

И прекрасное, спокойное лицо Усира, отца, тает в темноте Дуата.

А на его месте возникает иной лик. Того, кого еще мгновение назад мечтал истребить юный Хор.

И воин, сидящий на коне, бьет острием копья в землю возле поверженного воина. Не оттого, что дрогнула рука, не оттого, что Сетх сумел увернуться.

Тогда торжествующе закричала соколица в небесах, ибо поняла она, что сын Исет, вечно юной жены Усира, достоин звания наследника справедливого богоцаря…

Хор же спрыгнул с коня, подошел к своему дяде и, присев рядом с ним на землю, шепнул:

— Я не хочу больше крови. Правь Та-Кеметом. Не стану больше претендовать на трон.

Сетх невесело улыбнулся и покачал головой. Он тоже понял, что из юноши вырос мужчина.

И поднял Ра над своей головою корону объединенного Та-Кемета:

— Хор получил право царствовать на нашей земле! Это решение суда Девятки. Да будет так вовеки веков!

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ДВАДЦАТЬ ВТОРОЕ ИЮЛЯ, ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ. РОСТОВ

Дмитрий и Саша уже третий день жили на острове посреди Дона, в дачном домике Аксеновых. Полузаброшенная дача, заросший сорняками сад, все в первозданном виде. Саша был в восторге. С дядей Димой было очень весело: он был неистощим на выдумку новых игр. Но обещанного приезда мамы все не было, и мальчик начал тревожиться.

— А когда приедет мама, дядя Дима?

Тот задумчиво стоял на берегу и смотрел на затуманенный летним маревом город.

— Что, малыш? — он опустил дотоле сложенные на груди руки и притянул Сашу к себе.

Мальчик прижался к его бедру и поднял русоволосую голову:

— Почему мамы нет так долго?

— Я тоже думаю о твоей маме. Видимо, никак не может решить, какое платье ей надеть. У женщин это бывает. Но она просила, чтобы мы веселились от души, а потому давай-ка поиграем с тобой в рыцарей, мой юный Коорэ.

— Давай! — согласился Саша. — А как меня будут звать?

— А как тебя называет твой папа?

— Алексашка! — улыбнулся мальчик.

— Сэр Алексашка!

— А тебя?

— Оу! Ха-ха-ха! Ну что ж, если ты — Алексашка, то зови меня просто — «мейн хертц»!

— Мейн… мейн… — Саша наморщил маленький носик, лукаво глядя на Дмитрия.

— Мейн хертц! Итак! На битву за прекрасную даму, сэр Алексашка!

— Угу!

— А ты говори мне: «Да, мейн хертц!»

— Да, мейн хертц!

— Поехали! Это будет твоя лошадь, — Аксенов подал ему прутик. — А это — моя, — он лениво перекинул ногу через черенок от старой сломанной лопаты. — Копья к бою!

— Копья к бою!

— Мейн хертц! — подсказал Дмитрий.

— Мейн хертц…

— Разбежались!

Они «поскакали» в разные стороны вдоль берега, а затем по команде Аксенова помчались друг другу навстречу.

— О, нет! Не убивай меня, сэр Алексашка! — высокопарно вскричал Дмитрий, падая с «лошади» и катаясь по траве под ногами у заливисто хохочущего мальчугана. — Я дам тебе кучу золота и серебра, но оставь мне жизнь, смелый воин!

— Пусть лучше поскорее придет мама, — Саша со вздохом сел рядом с ним.

Периоды веселья становились все короче. Аксенов закусил стебелек колоска, подкатился ближе к мальчику и перевернулся на живот:

— Знал бы ты, как я хочу, чтобы она пришла поскорее, сердечко… А ведь все сбылось, мой маленький сэр Алексашка. Все сбылось. Ты знаешь, как прежде звалась земля, откуда приехали в этот город твои папа и мама?

Мальчик пожал плечами.

— Тепманора, Коорэ. Прежде она звалась Тепманорой… Это страна, в которой растут белоствольные деревья. Страна, где покрытые серебристыми кедрами Белые Горы спускаются к бескрайним равнинам на много-много тысяч шагов во все стороны света… Страна, одним воздухом которой, кажется, можно было напиться допьяна… Теперь она тоже другая, совсем другая. Теперь город твоей мамы очень похож на этот город, на Ростов… Да и на множество других городов похож он. Все не так, как прежде. Все переменилось… Теперь кости громадных мохнатых зверей, что когда-то вытаптывали траву на северных лугах материка Рэйсатру, находят в вечной мерзлоте…

— Это сказка? — полюбопытствовал Саша, пальчиком гоняя по земле неведомую букашку.

Дмитрий мрачно кивнул:

— Теперь — наверное, да… Все сбылось: они, твои родители, бежали из моей земли, гонимые всеми… И если сбылось это, должно сбыться и всё остальное.

И вдруг, вскочив на ноги и стиснув кулаки, он что есть сил, до хрипа, заорал в белесое, похожее на бельма слепца, небо:

— Если сбылось это, должно сбыться и всё остальное! Слышишь, ты! Как тебя там?! Всё должно сбыться, всё, сказанное ори на языке ори и в присутствии ори!..

Саша еще не знал, что человек, поначалу кричащий мужским голосом, а потом визгливо хохочущий женским, считается безумным. Что ж, юной душе Коорэ предстоит еще многое узнать, как узнало сердце, неуемное сердце Коорэ — мужчина, которого Саша не помнил, который держал его, младенца, на руках и который жил теперь далеко-далеко, в чужестранном городе под названием Мюнхен. И неизвестно, доведется ли им, частичкам одного целого , когда-нибудь вновь повстречать друг друга в этой жизни…

* * *

Рената открыла глаза. Это был не сон. Это было какое-то странное забытье. Она лежала на своей постели, сложив на груди руки и вытянувшись, словно покойница. Она и чувствовала себя неживой. Не мертвой, нет. Мертвое — это бывшее живое, одушевленное… А внутри Ренаты был вакуум, абсолютная пустота, где нет понятия времени, где не бывает ни холодного, ни горячего, потому что некому чувствовать, думать, любить, ненавидеть, страдать, жить. Некому даже умирать. Изначальное. А Изначальное страшно тем, что никто не в силах познать его. Это как черный туман, подкрадывающийся к горам: вот здесь еще трепещет озаренная солнцем жизнь, все ясно и очевидно — а там, за перевалом, нет ничего. И в то же время оно, это ничто, есть. Такое, что не объять его ни разумом, ни чувствами…

И вот мигнула звездочка. Замерла. А затем, взорвавшись с оглушительным грохотом, осветила всё.

И народился новый мир.

— Я говорю это тебе, пришедшая после меня… Мы говорим это всем, кто придет после и после нас… Мы говорим языком звезд со всеми, кто желает нас услышать. Подними голову и взгляни на водный небосвод, прислушайся к шепоту вселенной, оторвись от своей реальности хоть на мгновение… Ты услышала меня, «куарт»?

Рената вскочила. Она услышала говорившую, и это был ее собственный голос.

Она вспомнила, кем должна быть, вспомнила, как, однажды проиграв Разрушителю, всегда бывшему ее частью, тем самым привела его на эту землю — отдельно от себя. Холодная Ормона своим появлением обязана ей, Ренате-Танрэй, хранителю души. В тот момент, когда треснул берег под ногами Попутчицы Ала, и рваная рана планеты поглотила тело Танрэй, топя его в огненной реке, сущность разделилась. Родилась Смерть. Родился страх Смерти.

Рената вспомнила, как на протяжении многих сотен лет, перерождаясь и перерождаясь, пыталась она послать самой себе в будущее хоть какую-нибудь весточку, дабы удержать непостоянную память. Так же, как и их с Алом сын, созидатель и целитель, одержимый единственной целью — отыскать ее и Ала — разбрасывал по Земле ключи к сердцу Прошлого. Циклопические башни, островерхие рукотворные горы, гигантские статуи или просто груды камней… Увековечивая приметы своего времени, Коорэ искал верный способ достучаться до «куарт» отца и матери, равно как и до «куарт» других людей. Но к этому «ключу» нужен был другой, третий, сотый… И Знания утрачивались в веках, забываемые даже самим созидателем.

Однако не ведает смерти Слово. Рената знала теперь автора таинственной песни, некогда упомянутой телохранителем Сашей — песни о заре на Оритане.

И еще. Отныне Рената знала ее полностью.

Ибо автором стихов была она сама, та, чьи лицо и голос, цвет кожи и волос, Танрэй, нынешняя Танрэй, так долго не могла воскресить в своей памяти… Саша был прав: она искала слишком далеко.

Растворив окно той квартиры, куда однажды привел ее Андрей, этот юноша Фирэ, олицетворенное сердце их с Алом тринадцатого ученика, женщина набрала в грудь тяжелого предгрозового воздуха и, когда от краешка ее губ к подбородку потекла струйка — горькая, будто полынный настой — Рената зашептала:

— Заря, свет которой заливал округлые стены белоснежных зданий Оритана, была свежа и нежна, словно румянец на щеке младенца. И…

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ. ЕГИПЕТ

…Влад вздрогнул. В Гизе была еще глубокая ночь, а душный Каир плавился вдалеке огнями своих улиц.

Фигура одинокого путника, невесть как очутившегося на песчаном плато близ центральной из трех пирамид, казалась жалкой и маленькой рядом с лежащим каменным изваянием. Безмолвное свидание человека и зверя прервалось. Теперь оба они пытались заглянуть за горизонт.

И, возможно, бродягам смрадных каирских трущоб, случайно посмотревшим в то же самое время на небо, лишь почудилось, что одна из звездочек неровно затрепетала, то вспыхивая сильнее, то вдруг замирая в неподвижности. Невдомек было нищим арабам, что это пульсирует Регул — сердце небесного Льва.

«Тринадцатый… Самый отчаянный и противоречивый, самый яркий и непокорный… Такой же, каким был и я вечность назад — для своего Учителя », — с тихой и светлой грустью прошептал Паском в атмереро, покуда воплощенной в теле молодого русского мужчины, приехавшего в Египет с последней своей миссией…

Сфинкс глядел вдаль, а Учитель любовался душой своего тринадцатого Ученика.

«Она вспомнила, Паском! — ответила атмереро, чутко прислушиваясь к происходящему в Ростау, своей извечной обители. — Попутчица вспомнила, но я не знаю, правильно ли она распорядится теперь своей Смертью…»

«Слушай свое Сердце, мальчик! Оно никогда не подводило тебя. Вы всегда узнавали друг друга, так верь ему, что бы оно ни сделало для Попутчицы и каким бы жестоким ни выглядел его поступок »…

Песок глухо скрипнул под ногами: Влад медленно развернулся и слегка приподнял руки, не то намереваясь защититься, не то призывая к себе неведомые силы. Его сердце сейчас трепетало не меньше, чем сердце Учителя.

Он ощутил приближение, однако не оглянулся. Все должно быть так, как должно быть. Так, как было предначертано. И немым свидетелем пророчества, произнесенного ори в присутствии ори и на языке ори, был меч, который передавался из поколения в поколение от отца — сыну. Меч, некогда заклятый. Меч, которому ныне суждено было рассечь дьявольски запутанный узел…

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. РОСТОВ-НА-ДОНУ

— Дима, ты, што ль?! — дачная соседка Аксеновых приставила руку ко лбу и прищурилась от бьющего в глаза неумолимого солнца.

Аксенов молча кивнул и раскрыл калитку перед пригорюнившимся Сашей. Мальчик понуро ступил на щебенку, обогнул машину Дмитрия, а затем побежал в дом. Губы его тряслись от обиды, но он не желал выказывать слез перед своим спутником.

Соседка подошла к низенькой ограде между участками и громким шепотом осведомилась:

— Андрейка-племяш?

Дмитрий покачал головой. Женщина не отставала:

— Я и смотрю: Дюша постарше должен быть. Твой?

Он неопределенно улыбнулся. Соседка помахала рукой, отгоняя одуревших от жары мух и ос:

— Духота! Ведь такая рань — а дышать прямо нечем… Когда уж дождь будет — жду не дождусь! Все в саду посохло… Ирине-то полегче стало?

Ему пришлось остановиться. Окинув навязчивую собеседницу тяжелым взглядом, он медленно взглянул на часы. Соседка изменилась в лице. Черные равнодушные глаза Дмитрия просверлили ее насквозь.

— Стало, — с леностью в голосе ответил он. — Двенадцать минут как стало…

Женщина отпрянула, и Аксенов ушел в дом.

— Бесноватый какой-то… — прошептала она и по дороге обратно машинально выдернула с грядки несколько стеблей сорняков.

Ей почудилось, будто что-то необъяснимое и оттого жуткое коснулось затылка и спины, когда посмотрел на нее сосед. Мгновенно прихлынули воспоминания обо всех смертях и похоронах, которые пришлось пережить с самого детства. И в стоячем, затхлом воздухе, который не могла освежить даже близкая река, женщина почуяла запах тлена.

Собирающиеся над западным берегом свинцовые тучи обещали грозу. Но так было уже несколько раз за последнюю неделю: становилось пасмурно, дул горячий ветер, но он приносил с собой лишь еще большую жару, а буря обходила город стороной…

…Ни Саше, ни Дмитрию есть не хотелось. Оба молчали. Аксенову казалось, что не четырехлетний мальчик, а взрослый человек сидит сейчас рядом с ним.

— Идем к реке? — предложил Дмитрий.

Саша обреченно поднялся. Любой ребенок на его месте сейчас начал бы хныкать и проситься домой.

Они выбрали другую дорогу. Здесь были глухие места, многие годы зараставшие кустарником. Саша озирался, удивляясь обилию сухостоя. Это был настоящий сказочный лес. Казалось, еще шаг — и из-за пыльных крон выглянет частокол с человеческими черепами…

И мальчик будто врос в землю, когда перед ними возникло старое тутовое дерево. На тутовнике уже давно не было ни листвы, ни, тем более, ягод. Даже мохнатым гусеницам шелкопряда нечем было поживиться на его хрупких пыльных ветках. Но деревом завладели совсем другие насекомые. Сотни их личинок, мелких белых червячков, висели в вязкой паутине большого дупла.

Как зачарованный, Саша смотрел на них, и какие-то смутные образы, почти неуловимые отголоски странной памяти зародились (или воскресли?) в его душе.

Внезапно личинки — все, одновременно, будто по команде — вздрогнули и задергались. Это длилось несколько секунд, потом они замерли. А через минуту все повторилось, подвластное какому-то гадкому ритму.

Саша поневоле ухватился за руку Дмитрия. Аксенов похолодел. Тошнота подкатила к горлу. Он выдернул кисть из цепких детских пальчиков и, покинув напуганного малыша, бросился к сухому стволу. Лишь бы Саша не стал свидетелем того, что сейчас произойдет!..

— Ормо… — слетело с языка недосказанное имя, но тут же темная пена хлестнула у Дмитрия изо рта.

А сердце мальчика обволокло теплом. Где-то рядом теперь была мама, и ее присутствие грело, словно солнышко. Саша почувствовал себя маленьким-маленьким, засыпающим на ее ласковых руках…

Личинки дернулись не в ритм. Что-то нарушило их жизнь. Движения гусениц теперь больше походили на предсмертные конвульсии. Так извивается червяк на раскаленных камнях.

— Дядя Дима!

Дмитрий с трудом оторвал тяжелый лоб от осыпающейся коры мертвого тутовника. В глазах Аксенова необычайным образом соединились тоска и радость освобождения.

— Что, сэр Алексашка? — заставил себя пошутить молодой человек и поднялся с колен.

— А скажи, если я кому-то что-то дал на время и позабыл об этом, а затем вспомнил и попросил вернуть — я прав?

— Безусловно.

— Ты сам произнес это, Сетен, — улыбнулся мальчик, и это была улыбка взрослой женщины.

Аксенову захотелось что есть сил закричать, завопить от радости в раскаленные небеса. Глухо зарокотал гром над рекой. А Саша продолжал говорить, наслаждаясь звучанием своего звонкого и нежного голоса, взахлеб, счастливо, но уже на языке, который был способен понять лишь тот, чье имя было названо им напоследок. И заструились, помчались горным ручейком стихи забытого народа:

— Заря, свет которой заливал округлые стены белоснежных зданий Оритана, была свежа и нежна, словно румянец на щеке младенца. И заря эта — идеальное дитя Природы — сама словно любовалась великим Городом, созданным в гармонии со всей Вселенной. Что на небе, то и на земле. Заря объединит тех, кто жил прежде, с теми, кто придет позднее. Зарей начинается все, закатом заканчивается. Но будет новый день, и, глядя на новую зарю, вчерашнее вспомнят многие. Это послание в «завтра», его получат все, не помня своих лиц, голосов, цвета кожи, давно угасших помыслов. Да будет так, покуда светят звезды!..

Дмитрий нежно погладил мертвый ствол дерева и посмотрел в лицо мальчика:

— Однажды ты сохранила жизнь Коорэ, сестренка, теперь и он сохранил тебя. Вернется то, что было отнято, ибо ты вспомнила, наш златовласый душехранитель. А остальную часть ученику не нужно видеть. Уходи, Коорэ!

Саша развернулся и вприпрыжку побежал к пристани, куда как раз подходил большой пассажирский катер. Спустя двадцать минут судно проплывет под «быками» моста, похожими на зубы крокодила, цедившего воду реки. Мальчик уже не увидит, как над островом мелькнет сверкающее змеиное тело, как ослепительная вспышка поразит сухое дерево.

Расколотый надвое, загоревшийся, громадный ствол медленно рухнет вниз, а из разорванных туч сплошной стеной вырвется ливень, пожирая огонь.

И лишь неровный, расщепленный пень высотой в Сашин рост останется стоять. Старый трухлявый пень, как и было предречено.

— Ты сама нам это предсказала, Ормона… — мрачно глядя на гнилые дымящиеся опилки, пробормочет Тессетен.

* * *

Ормона успела увидеть только извивающиеся ультрамариновые спирали возмущенного Перекрестка иного мира. Она ощущала себя обездвиженной, закованной в ствол мертвого дерева. Возглас ярости вырвался из груди изгнанного Разрушителя. Она так привыкла жить в слиянии с тем, кто давал ей столько сил, кто оберегал ее от остальных, а остальных — от нее…

— Сетен! — закричала моэнарториито, ища выход. — Сетен! Я ненавижу тебя! Как ты посмел бросить меня?! Попутчики не расстаются!

Ответом ей было урчание надвигающейся грозы. Подступало что-то неминуемое. И это пугало даже Разрушителя, так давно лелеявшего идею о возвращении Изначального «ничто»…

— Сетен! Пусти меня назад! Мы прошли с тобой столько, сколько не выдержит ни металл, ни бумага — рассыплется в прах! Все бренно, кроме нашего единения! Пусти меня, возьми в свое сердце! Я не желаю оставаться здесь!

«Ты сама нам это предсказала, Ормона!»

Она бессильно завопила, пытаясь раздвинуть пределы своей неожиданной тюрьмы. Сколько раз она попадала в плен! Да хотя бы в их последней битве — битве под Сеистаном… Нет, не тогда… Позже… После той жизни… Атмереро явилась в их с Тессетеном дворец за несколько минут до смерти тела полководца, выстроившего громадную империю на Востоке материка Рэйсатру.

— Я знаю… — молвил Теймер-ленг, хромой хан Тамерлан. — Что в руках твоих, Са?

Закутанная в черное покрывало, атмереро поставила перед его одром огромную синюю вазу, сделанную пакистанскими умельцами-стеклодувами.

— Не желаю! — ответил властелин мира. — Не желаю! Пусть лучше вечная смерть, небытие!

Но забормотала атмереро, отнимая душу у Теймер-ленга, душу, выкованную из сочетавшихся браком Воли и Смерти. Забормотала и поместила в гигантский синий сосуд с прозрачными стенками. И почернело стекло сосуда…

С тех пор полководец и Смерть влияли на мир лишь из Ростау. Атмереро искала проклятых Ала и Танрэй, искала, находила и теряла. Искала, находила и теряла, ибо еще не пришел срок, предсказанный Ормоной в Кула-Ори много тысяч лет назад…

А пакистанский кувшин сменил множество владельцев, удивляя их необычайно черным цветом своего стекла. Никто не бросал его на самое дно самого глубокого моря. Никто не вынимал его оттуда, не тер, не открывал крышку и не выпускал на свет услужливого джинна. Да и самой крышки, самого джинна как таковых не существовало. Кувшин жил своей жизнью, а союз тех, кто был заточен в его недрах, влиял на умы людей, не ведавших, что, трогая холодные и гладкие стенки сосуда, прикасаются к чьей-то тюрьме.

Черная ваза жила и при дворе французских королей, и в Германии. За сто три года до приведения в действие пророчества двух ори ваза попала в Россию. Ее привезла с собой в качестве приданого девица Алиса, готовясь принять православие, получить русское имя Александра и обвенчаться с престолонаследником, красавцем Николаем, носившим звучную фамилию «Романов».

Что было дальше? Трудно ли догадаться, имея хотя бы минимальные познания в истории огненно-кровавого ХХ века и элементарные способности к дедукции?

Ваза продолжала свой путь, переходя в этой странной эстафете из рук в руки. Убийцы семьи Николая, убийцы убийц Николая, потомки и последователи всех этих убийц…

Но даже щепку прибивает волною к берегу. И однажды неловкие руки подростка выронили роковой сосуд…

— …Сетен!

Вот в чем разница: Ормона никогда не оставалась одна! Никогда — как и ее извечная соперница, Танрэй.

А теперь они в равных условиях. Что ждет их обеих?..

Ормона закричала от боли. Вот оно! Судьба заставила ее почувствовать то, что чувствовала Танрэй за мгновение до удара молнии на вершине скалы, еще не успевшей стать Белым Зверем Пустыни…

Вспыхнуло и развалилось пополам трухлявое дерево, сожранное мерзкими гусеницами. На месте его остался лишь корявый пень.

«Ты сама нам это предсказала, Ормона!»

— Я ненавижу вас всех!

И ее выдернуло в неизведанное пространство…

* * *

Черное, почти ночное небо в беспрерывном грохоте изрыгало слепящие серебристые копья молний. Ливень сек ледяными плетьми людей, которые неподвижно стояли на скалах в пространстве Ростау и ждали, глядя вниз, на плато.

Их было тринадцать. Фирэ находился среди них и видел отныне всё, и всё понимал отныне.

А пять человек внизу начали завершающий Поединок.

Ужасная, с горящими во тьме глазами, Ормона вновь наносит упреждающий удар. Но ни словом, ни действием не отвечают ей мужчины — высокий черноволосый красавец-ори; широкоплечий косматый северянин, чьи мокрые волосы густо залепили суровое лицо — так, что не различить его черт; укрытый черным плащом с капюшоном незнакомец. Пропитанный дождем плащ хлопает полами, словно крылья гигантской птицы, однако не угадаешь под ним фигуры человека…

Поединок есть Поединок. Один на один. Древний закон.

Маленькая, беззащитная женщина в синей накидке сияет, будто капля солнца в ультрамариновом омуте морских вод. И хочется Фирэ побежать к ней, хочется помочь, подсказать. Он уже понял, что…

Танрэй улыбнулась. Она раскинула руки и приняла удар в себя. В черном вихре закружило Ормону, тело «змеи», вливаясь в Танрэй, потянуло этот вихрь вслед за собой. Все ближе и ближе заклятые враги.

Ормона в изумлении ощутила, как меняется ее суть. Она переставала быть собой…

И сбросил с головы свой капюшон загадочный незнакомец в черном плаще.

Смерч поглотил Танрэй. Расступились тучи. Все смотрели в небо, на Радугу.

Все так же раскинув руки, под семицветной аркой стояла женщина. Это была Танрэй. Танрэй, которую помнил «куарт» Коорэ-Фирэ, их с Алом ученик и велением судьбы — сын. Танрэй, обладающая несметной силой. Танрэй, готовая к Восхождению.

Ибо Смерть — лишь продолжение Жизни. Таков вселенский закон, и нет смысла нарушать его. Наказание завершено, былая вина душехранителя искуплена…

* * *

…Птица подняла полотнища крыльев над головой. Вместо сверкающих перьев в небо потянулись человеческие руки. Рукава раздвинулись, открывая спрятанную под капюшоном голову. Ветер трепал легкие черные одежды Ал-Анпа.

Аколит верховного жреца мягко прыгнул на плиты — словно сильный разыгравшийся зверь. Коснулся рукой камня, оттолкнулся, выпрямился и положил живую, человеческую ладонь на рукоять своего меча.

Танрэй бросилась к нему, и он, рассмеявшись, поймал ее в свои объятья.

Жрица скинула капюшон с его головы…

— Атмереро! — воскликнула она. — Саша! Ал! Ты — настоящий! Ты… ты…

Ослепительный луч солнца обнимал обоих — тонкую прекрасную женщину и высокого сероглазого мужчину с длинными, рассыпавшимися по плечам пепельно-русыми волосами.

— Я так ждала тебя!

* * *

Было или не было? Что изменит ответ на этот вопрос? Какой прок от того, что теперь мы знаем, кого увидела тогда (и никогда) в гелиопольском храме Нефернептет, жрица Бену? Жрица, принявшая обет молчания…

Вся суть в том, что сейчас она получила право говорить. Вся суть в том, что ныне она поворачивается к своим спутникам — черноглазому ори, косматому северянину и незнакомцу, объединившему черты обеих аллийских рас. А, повернувшись, говорит голосом, исполненным властности и царского величия:

— Я жду тебя!

И фраза ее обращена ко всем троим, словно к одному. И каждый видит в ней свое: черноглазый ори — трепетную и любящую спутницу, северянин — бесстрашную воительницу, а длинноволосый незнакомец в черном плаще — свою настоящую Танрэй, Танэ-Ра, Попутчицу, предназначенную судьбой. Душехранителя, искупившего былую вину…

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. ЕГИПЕТ

Тогда с запада к статуе Белого Зверя Пустыни приблизился статный мужчина с гордо посаженной красивой головой. Влад узнал в нем Николая. Слабо улыбнувшись, Ромальцев опустил глаза.

С востока, немного прихрамывая, шел Тессетен, и закованную в вороненые доспехи мощную фигуру вечного воина окутывал развевающийся черный плащ.

Трое плечом к плечу встали перед полульвом-получеловеком. А взгляд каменного изваяния по-прежнему стремился узреть что-то за предрассветным горизонтом.

Свет зари нетерпеливо побежал по пустыне.

Золотистый тур бил копытом слежавшийся песок и хлестал себя хвостом по крутым бокам. Молча, слегка нахмурившись, глядел в землю мужчина, а слева от него, часто дыша от жары, сидел старый серебристо-седой волк.

Лик изуродованного Сфинкса засиял.

Слились воедино бык, зверь и человек, а на том самом месте, где вспыхнул солнечный луч, объявший три сущности одного «куарт», остался стоять мужчина. Его узнали бы многие: еще четыре года назад он был жив, он действовал в соответствии с предсказанием, он смеялся от радости и стонал от боли. От того себя он отличался лишь одним — длинными волосами, перехваченными на лбу темной повязкой. Это был Ал. Ибо лишь атмереро дано избирать верный облик…

Рассмеялся огромный каменный лев.

Прямо над учеником — отныне истинным — разлилась в небе Радуга. Ибо не все истолковано в древних легендах в соответствии с истиной. Смех Сфинкса — не финал времен. Освобождение — не есть свобода. Освобождение — лишь заря грядущего дня.

Былая вина сердца, души и рассудка искуплена, наказание завершено…

 

ВТОРАЯ РЕАЛЬНОСТЬ. РОСТОВ-НА-ДОНУ

Ася распахнула дверь. Через порог ей навстречу шагнул Влад, и знакомая, девически застенчивая улыбка великана-Горца озаряла его лицо. Ася ойкнула и прижала ладонь к губам: Влад насквозь промок под буйным ливнем, что несколько часов назад разразился над городом и никак не желал прекращаться.

— Ты не представляешь, что там делается, Незабудка! — с мальчишеской радостью воскликнул Ромальцев.

Его синие глаза сияли, как много лет назад. И не Влада, а Хусейна видела перед собой Незабудка-Ася.

— Я знаю, знаю! Я смотрю в окно! — почти кричала она, дабы он услышал ее в беспрерывных раскатах грома, завывании ветра и шуме дождя. — Это реки, это не дороги! Как ты добрался до меня?

— Не спрашивай, — он притянул ее к себе, и они долго смотрели сквозь оконное стекло тот грандиозный спектакль, который по прихоти своей разыгрывала над Ростовом непредсказуемая природа.

* * *

— Марго? Алле! Алле! Рита, ты? Ничего не слышно, все грохочет!

— Да я это, я! Дима?

— Да! Черт, тут такая гроза! Рита, у меня печальная новость…

— Сестра?..

— Да. Но я уверен, что теперь ей гораздо лучше.

— Мне приехать?

— Ну… знаешь, я был бы рад тебе.

— Я еду.

— Выгляни в окно… Видишь?

— Ты сумасшедший! У тебя заглохнет мотор! Тут же море!

— Спускайся!

 

ПЕРЕКРЕСТОК ВСЕХ РЕАЛЬНОСТЕЙ

Литые мышцы загорелого тела Инпу напряглись подобно тетиве его позолоченного лука. И, освобожденная, стрела покидает свое ложе, несется вперед и вниз, навстречу неизвестности.

Освобождение не есть свобода, как и гордость не является гордыней…

Силуэт стрелка, неподкупного судьи Дуата, растворяется в косматой туче, застрявшей средь ветвей деревьев на вершине холма.

А над Перекрестком переливается Радуга.

У самого края обрыва стоит человек. Обычный — из плоти и крови. Такой же, как миллиарды других.

В его глазах цвета сумеречного неба отражается весь мир. В его волосах, длинных, серебрящихся, будто пушистая хвоя старого кедра, поблескивают капельки росы. Влага дрожит и на длинных темных ресницах, и не понять — память ли это, которую оставил по себе недавний дождь, или же слезы, пролившиеся впервые за долгие тысячелетия. Лицо его — чистое, открытое, с верными чертами — совершенно спокойно. Именно это лицо увидела онемевшая Попутчица, сбросив капюшон с головы аколита Верховного Жреца в храме Бену. Это было так давно. Да и было ли?

И пока летит стрела, Странник вспоминает пройденные дороги…

Поначалу его жизнью руководило гневливое сердце. Немало ошибок совершил блуждающий впотьмах аллиец. Но была заслуженная кара, и было искупление. Имя преступника Тассатио запомнили только легенды. Пришедший вновь на эту — уже не чужую — землю «куарт» мятежного аллийца звался отныне Алэ, Горящий. И дух возобладал в его существе. Отдалившись от мира, совсем позабыв о своей плоти и Природе, породившей его, Алэ впал в другую крайность. Тассатио нашел Попутчицу и потерял, Алэ же не спешил искать ее, ведомый горней душой. Когда Учитель, Паском, сам еще столь же молодой, как и нынешний Ал, отыскал своего тринадцатого ученика, он воззвал к разуму Алэ. Однако ученик оказался строптив. Не раз он оказывался виновным в смертях Учителя, не раз погибал сам, прежде чем успокоились качающиеся весы, прежде чем пришли в согласие рассудок и воля. Словно его отражение, предназначенная Алу Попутчица тоже изменилась. Исчез страх смерти в сердце ее, закончились метания. Они нашли друг друга и уже без помех, рука об руку, продвигались к Восхождению…

А потом…

Когда случается страшное, многие нестойкие ломаются. Пришло испытание, и Ал с Танрэй не выдержали его.

Воспротивилось сердце судьбе. Поддалось животному велению инстинкта, заставив отца броситься на выручку гибнущему взрослому сыну-ученику, Коорэ, хоть протестовал разум, понимающий, что не спасти юношу, хоть уговаривала душа не вмешиваться в чужой Путь, а завершать свой. Не имеет права Учитель влиять на уготованное Ученику. Но редко, очень редко бывает ученик родным чадом наставника, и Алу выпал этот роковой жребий. Его собственная судьба отныне стала исключением из всех известных людям правил.

Ал не спас последнего ученика, погиб сам и погубил Атембизе, своего двенадцатого. Когда Учитель становится виновен в смерти последователей, он теряет право зваться Учителем. Незыблем закон, сурово наказание. Труднее всего было отныне смутьяну — сердцу. По заслугам получило оно. Не ушли от расплаты и рассудок с душой, ибо не смогли устоять в той отчаянной схватке. А жизнь, убоявшаяся смерти, вступила с нею в Поединок и проиграла.

Страшный, не поддающийся земным объяснениям раскол случился в некогда целостном существе. Подобное произошло со многими, но безнадежное «дробление» постигло лишь Ала и его Попутчицу…

…«Как так? — спросите вы и добавите: — Так не бывает!» Но не спешите! Неужто ни разу в жизни своей вам не приходилось слышать невнятный голос, отговаривающий вас от какого-либо поступка либо, наоборот — призывающий к какому-то действию? Неужели никогда не ругали вы себя за глупость, совершенную в порыве влюбленности или великодушия? Разве не корили себя же за то, что не послушали голос? Разве не завидовали тому идиоту, который наделал массу ошибок во имя любви, а вам, разумному и осмотрительному, это не удалось? И не убеждайте самого себя, что не было такого момента, когда, взглянув в зеркало, вы не думали о том, что пройдет несколько лет — и это юное лицо покроется морщинами, а затем и вовсе придет Разрушитель, неся с собой неизвестность. Не хитрите со своим разумом, утверждая, что никогда не ёкало ваше сердце при мысли о смерти или что мыслей таких не рождалось в вашем мозгу.

Если же все это вам незнакомо, то либо вы уже на ступени Восхождения и позабыли, что такое раскол, либо вашему разуму снова удалось самообмануться и посеять зерно сомнения в очевидном…

…Но вернемся все же к тому, кого можно считать одним из нас. А, собственно, чем он от нас отличается, этот Ал? И что такого необычного в его Попутчице? Кто знает — может, и нас караулит похожая судьба, да мы, увлеченные круговоротом повседневности, и не подозреваем о существовании Ростау, Радуги, не помним знаний аллийцев, не видим разбросанных под нашим носом ключей к прошлому?

Паском, который взошел задолго до Потрясения, сознательно длил свое земное существование, желая помочь несчастному ученику и его последователям. Его попытки оказались бесплодными.

Вал вращался, перемалывая время. И когда хаос, казалось, достиг апогея, когда Изначальное уже дохнуло ледяным ветром на разбредшихся странников, свершилось предсказание смерти и сердца.

Был дан шанс. Единственный — за много тысячелетий.

Словно согнанные к Перекрестку, ослепшие и оглохшие люди замысловатыми путями шли друг к другу, встречались, даже не подозревая, что происходит и кто есть кто. Память была доступна лишь одному, и только он имел облик настоящего Ала. Звали его похоже — Александр, Саша…

Почуяв невнятный сигнал, атмереро, меняя судьбу своего очередного воплощения, бросилась «подбирать» учеников. Сколько их было в его короткой, тридцатидвухлетней жизни! Священник Саймон Григ… Поклонник нетрадиционной медицины Эльдар Тарамов — человек с внешностью майя… Верный телохранитель Ренаты Артур Серпиных — в прошлом Дрэян, брат Фирэ, влюбленный в Ормону… Дарья Лаврова, настоящая Попутчица «куарт» Дрэяна-Артура, телохранительница Ренаты, погибшая в новосибирской квартире Саши… Беглый заключенный Гарик (и где-то носит его по сей день лихая судьба?)… Сам Александр Сокольников, покойный отец Ренаты… Андрей Серапионов, он же Фирэ… Роман Комаров, встретивший смерть в чеченском плену… Хусейн Усманов, «куарт» благородного Атембизе… Кто-то ныне жив, кто-то — нет…

Этот мало кому известный Саша мог стать талантливым актером, но упустил бы главное. И в итоге он стал хранителем тела для той, которая была хранителем души — для Ренаты-Танрэй. Их бег начался, в согласии с проклятьем, в Краю Деревьев с Белыми Стволами. По пути верный страж все еще подхватывал и тянул вперед своих учеников. Он рвался в неизвестность, и никто не ведал, чем увенчается их с Попутчицей путешествие. Он чуял перед собой лишь зыбкую близость цели…

Сорок дней было отпущено ему. И не только ему.

Сердце, коэразиоре, Тессетен, все это время обездвиженное под гнетом смерти, получило короткую свободу и вырвалось в материальную реальность из мира грез. Воплотившись, как это не раз бывало и прежде, в перепуганном подростке, чувственная, мятежная ипостась Ала привела к себе одного из своих учеников. Сердцу нужно было дать знать душе, что оно рядом, что вступило в игру и знает правила. Все осложнялось присутствием смерти, которая не властна была ни над волей, ни над духом. Испокон веков целью Разрушителя был разум, а разум олицетворял собой бывший муж Ренаты, красавец Николай Гроссман, так похожий на Ала, первого правителя страны Ин.

Но истекал срок. Телохранитель, верный страж, ценой своего воплощения, невзирая на боль, ужас перед гибелью материальной оболочки, на тоску вынужденного расставания с любимой, заслужил для своих «хозяев» право на существование. Но что за существование было у Ренаты и Николая без него! Атмереро ждала момента, спрятавшись в новом, только сотворяющемся вместилище. В теле, еще не имеющем, вопреки всем законам мироздания, души и питаемом лишь энергией своего сердца…

Впрочем, не пора ли уже забыть о законах? В сумбуре постоянного бегства не могло быть ничего упорядоченного, основательного, нерушимого…

Сердце и душа тринадцатого ученика, Коорэ… Да, это заслуживало бы отдельной истории, не будь история его отца и Учителя столь запутана и неясна. В «грубом» мире люди, олицетворявшие сердце и душу расколовшегося «куарт» Коорэ, будучи ровесниками, никогда не встречались. Более того: заочно они могли бы стать лютыми неприятелями, но, к счастью, даже не подозревали о существовании друг друга. Один из них, носивший имя Андрей, сжигал себя, переполненный силой. Второй, названный Владиславом, чувствуя свою ущербность, загнивал на корню, разрушался и бредил идеей самоуничтожения. И суицид почти состоялся — в тот момент, когда отец и сын наконец обменялись оболочками.

Сила души не позволила сгинуть тонущему телу. Для того, кто звался Владеющим Славой, началась новая, подчас удивляющая прежних его знакомых, жизнь. А для атмереро Ала это был не более чем очередной виток существования — без потери памяти, без утраты накопленного тысячелетиями опыта. Память неподвластной тлену души — вот мечта всех философов мира, бредивших реинкарнациями, загробной жизнью, эликсиром бессмертия…

На последнем отрезке он успел «подхватить» еще двух своих учеников, коим суждено было умереть в ближайшее время. Романа и Хусейна. Учитель не мог позволить им потеряться вновь. Ни единого лишнего движения не делал он, выполняя свою миссию. С точностью, которую принято называть «филигранной», душа сводила все и вся в единый центр, а в «тонкой» вселенной сердце нанизывало бусинки реальностей на ниточку, ставшую осью…

Именно Ишвар-Атембизе, двенадцатый ученик, и унаследовал оболочку, оставленную Учителем пред ликом каменного Сфинкса. Лишь Паском, явившийся, как и обещал, на эту землю спустя многие века и принявший облик старика-аксакала, знал все, что делает душа. Да, это был чужой Путь. Но он так походил на Путь самого кулаптра!..

А тем временем и разум вновь постигал уже когда-то пройденное и давно позабытое. Недолог век рассудка. Но Паском не ошибся, когда, лежа на шкуре буйвола в повозке, предрек: «Разум однажды скажет свое последнее слово, тысячу раз до этого сломавшись и умерев ». Трудно, почти невозможно любить и предчувствовать умом. Но в том-то и заключалась суть кары для Ала, чтобы сердце его научилось размышлять и терпеть, душа и разум — трепетать от любви, тело — помнить прошлое, говорить, не пользуясь словами, и без тени страха принимать неизбежность смерти.

Оставалось лишь дождаться тринадцатого ученика, всецело отдавшегося службе Разрушителю. И бдительность знающей все или почти все Ормоны притупилась. Она целилась в душу Коорэ, уверенная в покорной верности его сердца… Тогда-то Фирэ и был освобожден хромоногим полководцем. Ведь он выпросил у своей вечной супруги маленькую уступку, разрешения сделать так, как захочется ему. И даже не скрывал, что его пожелание будет связано с Коорэ и с Танрэй…

…Теперь Ал знал: там, вдали от Перекрестка, если миновать аркаду реальностей, за колоннами храма его ждут ученики. Все тринадцать, собравшихся в Ростау, вспомнивших, готовых встретить Учителя или стать свидетелями его Восхождения. И Попутчица, готовая к его решению…

Что он чувствует сейчас? Ал и сам не может понять. Все происходило и происходит словно не с ним. Нет восторга, нет упоения. Спокойно, как будто ничего другого и не могло случиться. Обыкновенно, точно Ал подвергался такому ритуалу едва ли не каждый день. Лишь усталость, непомерная усталость напоминает ему, что все это не сон. Он получил то, чего жаждал, лишь тогда, когда перестал жаждать. Получил и принял как должное…

У него появился выбор: «взойти», подобно Паскому — то есть, возвращаясь сюда и не в силах окончательно забыть жестокий мир планеты под названием Земля, либо оторваться, стать чистым сознанием, переместиться дальше и, отдыхая от прошлого, спокойно ждать прихода своих учеников. Ал не ведал, что там, за горизонтом. Быть может, все изменится настолько, что он перестанет быть Алом и чего-то ждать. Это и тревожило, и приятно бодрило. Знать всё его неуемному сердцу было бы нестерпимо скучно.

Он посмотрел напоследок на горы, на изумрудную реку под обрывом, на белоснежные шары зданий родного города, на Радугу. И выбрал. Кто знает, что именно — однако Ал выбрал.

Легкая игривая улыбка скользнула по его губам…

…И летит, рассекая воздух, пылающая стрела Инпу…

 

ЛЕГЕНДА ОБ ОРИТАНЕ

Велик и прекрасен был Оритан!

Берега его, омываемые лазурным Южным Океаном, утопали в буйной зелени тропических лесов. Реки его, извилистые и полноводные, орошали благодатную землю. Горы его, стремящиеся к высокому небу, препятствием были для пронзительных ветров и стужи.

Богат и славен был Оритан!

Города его, белостенные, жемчужными ожерельями обвивали склоны холмов, спускаясь к плодородным равнинам. Поля его из года в год кормили жителей всей Земли. Легкие и стремительные корабли его, груженные зерном и тканями, покидали многочисленные порты и возвращались, привозя невиданные диковины заморских стран Севера.

Щедр и вечен был Оритан!

Гениальные созидатели рождались на землях его и творили жизнь. С их легкой руки возводились чудесные храмы столицы Оритана — Эйсетти, в соответствии с их чертежами пламенели красным гранитом постройки города-порта — Коорэалатаны. Сама заря улыбалась, целуя гладкие круглые щеки белоснежных домов-сфер, где жили, любили и процветали ори, народ Оритана. Из века в век помнили ори свои прежние воплощения, не теряя ни капли знаний своих былых жизней, и лишь мудрее становились они с каждым новым рождением. Их «куарт» был един и бессмертен, и не ведали они войн и распрей. Любили и уважали они другого как себя, жили в едином пульсе с матерью-Природой…

Неуязвим был Оритан…

…до тех пор, пока в один несчастный день не пала с неба в Великий Океан громадная огненная змея. И содрогнулись материки. И разверзлась земля, исходя раскаленной кровью. И все изменилось безвозвратно…

Сколько светлых умов погибло в те роковые часы! Никто не ведал срока, никто не ждал напасти, а и знай, ничего не мог бы изменить.

Рождаясь вновь, преждевременно погибшие уже не могли вспомнить былых деяний своего «куарт». Портились люди с каждым новым воплощением, дробилась на части их душа. Так начались войны. Так на Оритан пришла лютая зима. Так Оритан стал Южным полюсом, а жителей его расшвыряло по всей планете.

Те, кто еще что-то помнил о прошлом, несли крохи знаний, чтобы не погибла великая культура. Тысячелетиями то там, то здесь на земном шаре вспыхивали отголоски былой славы Оритана — громадные храмы-пирамиды, мегалитические статуи, повторяющиеся у разных народов мира предания о сотворении мира, Потерянном Рае и коварной змее, которая лишила людей этого рая…

Мы, посвященные потомки древних ори, называем себя Помнящими. Теперь мы ищем и находим уцелевших ори, готовых примкнуть к нам. Если ты чувствуешь в душе своей смутные отголоски неведомых воспоминаний, если ты ищешь Потерянный Рай, но не знаешь, в какие земли тебе плыть, эта легенда — твоя, путник!

Да будет куарт твой един!

Пусть о тебе думают только хорошее!

Варо Оритан!

КОНЕЦ КНИГИ

Декабрь 1994 г. (первая редакция) — сентябрь 2005 г. (последняя редакция)

____________________________________________

( c ) Сергей Гомонов, Василий Шахов «Душехранитель»

Другой вариант обложки