Было еще темно, когда его разбудил телефонный звонок. Аппарат всегда стоял у кровати. И вот теперь подал голос, позвал настойчиво. Петро Демьянович взял трубку и, включив лампу торшера, стал слушать, бросая изредка реплики туда, откуда звонили.

Жена Зося Дмитриевна тоже проснулась, ее уже давно перестали удивлять эти ночные звонки. Что поделаешь, такая у него должность. Если бы и небо где-нибудь проломилось, то, наверное, и тогда бы позвали товарища Гайдамаку: принимай меры, латай… Однажды даже в новогоднюю ночь, когда другие с бокалами шампанского в руках слушали звон курантов, Петро Демьянович был поднят прямо из-за стола; где-то прорвало городской водопровод, надо было, все бросив, мчаться спасать положение. Поехал и трое суток отсутствовал, не знала жена что и думать…

Зосе Дмитриевне приятно, что ее Петро Демьянович нарасхват, что его уважают подчиненные, товарищи по службе. Иной раз слышит от них: «Демьянович наш — это же сила… Сегодня он правая рука у мэра, а завтра…» — и палец возводится вверх… В такие минуты у Зоси Дмитриевны сразу улучшалось настроение.

А теперь этот внезапный звонок, — видно, снова возникли какие-то неполадки в том Черном Яру, на коронном сооружении Петра Демьяновича. Появились какие-то опасные воды. А самая мощная помпа, оказывается, занята в другом месте… Это же надо!

Жену охватывает тревога.

— Только без паники, — вразумляет кого-то в трубку хозяин. — Немедленно на объект! Я тоже скоро буду.

На целый день теперь махнет Петр Демьянович. Ведь чем-то же вызван этот звонок спозаранок?

Однако то, что муж, не торопясь, прошел в ванную и принялся бриться, несколько успокоило Зосю Дмитриевну. Ведь не стал бы он наводить лоск, если бы ситуация на объекте сложилась и впрямь угрожающая.

То, что он называет объектом, как раз и есть Черный Яр, тот стоклятый Яр, на который люди Петра Демьяновича в свое время повели наступление земснарядами. Не всех восхищает сооружение, которое Зося Дмитриевна привыкла считать самым монументальным творением мужа, некоторым оно представляется попросту кабинетной выдумкой, непродуманностью, даже показухой, и за нее, мол, будущее спросит.

А каких усилий стоило «пробить» проект, довести до утверждения и реализации! Были противники проекта — Гайдамака их подмял, кое-кто требовал «народной экспертизы», он их высмеял. Маловерам возле Гайдамаки не было места, оставлял рядом с собой лишь тех, кто не колебался. Зося Дмитриевна иной раз этому тоже способствовала, при случае улещивала кого надлежит своими обворожительными улыбками… Одним словом, запруда возведена, массивное тело ее пролегло через Яр, а в верхнюю его часть кирпичные заводы гонят и гонят пульпу, чтобы способом гидронамыва заполнить отсеченный сектор Яра, чтобы твердь появилась на месте прежних мусорных свалок, овражистых балок, с извечной мрачностью чащ, с буреломами, где еще в допотопные времена князья охотились на волков и вепрей.

После гидронамывных работ Яр, собственно, перестанет существовать, овраг исчезнет, а на вновь образованной земляной подушке будет со временем распланирован парк с искусственным озером, со стрельбищем, появятся аттракционы и, как вершина мечты, поднимется в небо гигантское чертово колесо — реализуется, таким образом, давнишний замысел Петра Демьяновича. На бумаге легко давалось, а как до дела дошло, сколько нервов вымотал этот Яр. Наверное, только Зося Дмитриевна и знает, какое сопротивление оказывал кое-кто ее мужу на этом пути. Сколько хлопот! То ли в самом проекте допущены были какие-то просчеты, то ли бульдозеры принялись за этот Яр в недобрый час, а может, намыв начали не под тем знаком Зодиака?

Хозяин, стройный, с чаплинскими темными усиками, в коротеньком французском пальто, в красивой меховой шапочке (на одном из артистов оперы видела такую), готовый к выходу, остановился на пороге:

— Я поехал.

Жена даже загляделась: воистину «бiле личко, чорний вус…» Не положила бы на него глаз какая-нибудь из тех руководящих, незамужних, которые так и охотятся за своими перспективными коллегами…

— Ты надолго?

— Там видно будет. Может, зряшная тревога, это ведь у нас умеют… Не беспокойся, дорогая!

Приветливый взмах рукой на прощание, после чего Петро Демьянович сразу становится строже, и его элегантная фигура в ярком кашне, в новых туфлях «Саламандра» исчезает за дверью.

У подъезда Гайдамаку уже ждала служебная машина. Прежде чем сесть, он бросил взгляд за реку, за острова: горизонт там заметно светлел, в небе крупным алмазом блестела утренняя звезда. Такая большая, с острыми гранями, точно обломок какого-то небесного тела.

— Мы с тобой сегодня ранние птицы, — деланно бодрым голосом сказал Петро Демьянович, усаживаясь рядом с шофером, и велел: — На объект.

— Как поедем?

— По низовой давай… (то есть нижней дорогой).

Водитель, длинношеий пижон с рыжими бакенбардами, попытался было завести разговор о вчерашнем хоккее, но Петро Демьянович, хотя и был рьяным болельщиком, на этот раз отмахнулся: не до хоккея сегодня, Черный Яр — вот болячка, которою он сейчас полностью поглощен.

С низовой дороги объект виден как на ладони. На склонах гор, изрытых донизу оврагами, поперек одного, самого большого, урочища среди бурого естественного ландшафта выделяется как инородец серого бетонного цвета стена, назначение которой непосвященному вряд ли и угадать. Это и есть воплощенный замысел Гайдамаки, его «Асуан», как он иногда шутит. Когда впервые погнали сюда вспененную пульпу с кирпичных заводов, это давало Гайдамаке почти эстетическое наслаждение. Прикипев взглядом ко дну яра, стоял, смотрел, как оно медленно покрывается глинистой жидкостью, как свершается задуманное: откладывается вечное дно! Море откладывает свои напластования миллионами лет, а тут все на твоих глазах, и по твоей воле… Вот они, твои мезозой!..

Запруда намывалась не один год, работы в верховьях Яра ведутся еще и сейчас, правда, с горем пополам. В том месте, где со временем должны появиться аттракционы, тир и чертово колесо, среди парка, горожане видят пока что огромную воронку. Лишь отчасти заполненный котлован, в котором на сегодняшний день собралось, может, сотни тысяч тонн тяжелой болотистой воды, вернее, пульпы, накачиваемой из соседних кирпичных заводов. Мощные насосы должны бы все время откачивать излишек вод, сбрасывать их в дренажные канавы, однако из-за этих вечных неувязок с техникой, повсеместного равнодушия, разгильдяйства… Порой Гайдамаку прямо отчаяние берет: удастся ли пробить стену чиновничьего формализма и крючкотворства? Тут недолго и в мистику удариться: может, и вправду в недобрый час взялся ты состязаться с Черным Яром, а может, и вправду это место от века заклятое, каким считали его когда-то старые люди?..

Петро Демьянович вырос у этого Яра. В древние времена Черный Яр, ясное дело, был населен ведьмами и ведьмаками, всякими лешими, загадочными красотками-обольстительницами да похожими на ярмарочных конокрадов местными демонами, которые справляли там в темнейшие купальские ночи свои шабаши. Маленький Петрик в такие ночи, одолевая страх, тоже бегал в Яр с ватагой слободских мальчишек — их так и подмывало поглядеть, что же творится в самой глубине урочища в пору наистрашнейшую — полуночную, колдовскую… В темноте можно было увидеть живых светлячков и взять их на ладонь; под ногами удавалось иногда услышать похрапыванье ежика, кто-то мог вспугнуть птицу ночную; местами старые буреломины светились своими гнилушками, а у кого из мальчуганов фантазия побогаче, тот мог даже разглядеть, как среди перепутанных ветвей шастают мохнатые темные привидения с зелеными глазами, существа, в точности похожие на марсиан, — а может, то и были как раз те самые марсиане, с которыми породнились ведьмаки и их распатланные бессмертные подруги?..

* * *

Так было. А теперь вот, когда ты сделал все, чтобы переиначить этот Яр, чтобы, поразгоняв всех леших, устроить на рукотворной тверди культурный уголок отдыха трудящихся, разве ж не обидно, что даже близкие тебе люди порой встречают твою инициативу с холодностью и непониманием. Родной отец не принимает твоего сооружения, это же факт. Выйдя на пенсию, старик поскучал немного дома в одиночестве, а потом попросился сторожем в депо. Живет в своем старозаветном домишке, прилепившемся на косогоре над Яром, в свободное время плотничает понемногу. Петро Демьянович, как и положено сыну, время от времени навещает старика, но, к взаимному огорчению, всякий раз у них возникает полемика, всякий раз должен защищать от нападок свою запруду, которая, точно полоса отчуждения, полегла между ними…

Однажды отец в присутствии родни рассказал за ужином, что мать, уже будучи неизлечимо больной, лежа целыми днями на веранде, с горечью пожаловалась, что после сооружения твоего, мол, Асуана, заслонившего клочок неба в конце Яра, солнце для низовых людей стало заходить на какое-то время раньше, световой день уменьшился для них и для мамы тоже! И вряд ли мама хотела своей слабой жалобой укорить сына, но из отцовых уст это подалось именно как упрек, как грех тяжкий, непростительный… Глубоко задетый услышанным, с грузом вины на душе, Петро Демьянович потом самолично, с хронометром в руке, проверил жалобу покойной матери, и оказалось, что она говорила правду: солнце после возведения запруды, закрывшей просвет в овраге, исчезало раньше обычного, и хотя речь шла о мизерной утрате света, о каких-то мгновениях, но факт оставался фактом… Только вряд ли это может служить основанием, чтобы вам, тату, при посторонних, да еще и со ссылкой на нашу мамусю, нападать на то, пожалуй, самое стоящее, что ваш сын в жизни создал! Допустим, отец не может смириться с потерей каких-то там секунд светового дня, с потерей своего допотопного ландшафта, но ведь и сестра Полина Демьяновна, школьная учительница, с ним заодно, правда, это в ее духе — в спорах на тему старозаветности она всякий раз оказывается по ту сторону баррикад…

— Энергию, Петро, твою признаю, — сказала недавно, — но как ты мог пренебречь мнением жителей?.. Тех, кто живет вблизи оврага?.. У кого над головой благодаря твоей затее миллионы тонн грязищи нависло? А твое будущее чертово колесо — для кого оно?

— Для людей!

— Для каких?

— Для реально существующих.

— Других забот нет! Иной раз кажется, брат, будто ты о каких-то абстрактных людях заботишься… И за теми абстракциями нас живых не видишь…

Вот такое приходится выслушивать. И от кого? От ближайшей родни!

Более того, сестра считает, что он, выросший на склонах Черного Яра, стал чураться своего, не чтит родные места, за суетой да заседаниями разными перестал слышать язык тех журчащих родников, которые в пору детства так ласково гомонили по дну урочища, вливаясь им, детям низовым, надъярным, в самую душу, в ее чистоту.

Только как у нас все с боем дается! Демагоги не перевелись, каждому рта не закроешь. Товарищ отца, мастер из трамвайного депо по фамилии Скакун, на каждом заседании исполкома поднимает «проблему Черного Яра», так он это именует. Правда, люди уже привыкли к этому деповскому Цицерону. Стоит лишь Скакуну поднять руку для слова — сразу оживление в зале. Некоторые заранее втягивают голову в плечи, другие же, напротив, смакуют:

— Ну, этот задаст жару…

И надо признать, что у него иной раз прямо-таки с перцем получается! Выискивает какие-то допотопные выражения, однажды, обращаясь к Гайдамаке, библейское словечко «возмездие» приплел, вызвав веселый шумок в зале. Если бы воля Петра Демьяновича, сразу ставил бы на место таких языкастых. Другие хоть осторожненько, витиевато, с намеками, а этот чешет напрямик, на ранги невзирая. Тот у него «обещаний наелся», другой «слишком добытчив для себя», а та за бумагами да маникюрами «дальше своего носа не видит»… Уже и регламент исчерпан, а он все про Черный Яр толкует — любимого конька оседлал: почему проект не был вынесен на обсуждение самих горожан, да и вообще ненужная это затея, стоило ли огород городить, а поскольку уж случилось, то куда технадзор смотрит, — ему, Скакуну, видите ли, кажется, что сваи, загнанные в тело запруды, не совсем качественны… Типичный перестраховщик, а приходится терпеть, выслушивать, пока он свою пульпу словесную гонит… Одним словом, Гайдамака из тех, кому жизнь не скупится на неприятности. Сто лет живи, пока похвалят, хотя трудишься как робот. Это ведь город! Одних подземных коммуникаций и дренажных систем столько, что в любой момент жди аврала!.. А если уж быть до конца откровенным, то ему даже по душе эти авралы, беспокойства службы, постоянное напряжение нервов своих и людских.

В конце концов, такие стрессы не дают плесенью покрыться. Эпоха требует работать в три силы, жизнь подгоняет, диктует свой темп. Хорошо, что хоть жена это понимает. После той новогодней аварии трое суток дома не ночевал, а когда вернулся, в грязи до ушей, она встретила его восторженным возгласом:

— О мой герой! Осунулся, исхудал, а словно бы даже помолодел…

Вспомнив ее тогдашнюю взволнованность, Петр Демьянович невольно сдержал усмешку, не хотелось, чтобы ее заметил водитель.

Перед светофором пришлось пережидать, пока проползет трамвай. Вагоны трамвая скрежетали по рельсам медленно, и в дверях одного из них Гайдамака увидел своего упорнейшего оппонента, того старого Скакуна, в шапке ушастой, с авоськой в руке. Лицо бабье, глаза слезятся, однако Гайдамаку и на расстоянии узнал. Не удержал и тут язык, докинул под скрежет трамвая:

— К запруде своей, Петро?.. Воду носить решетом?

Задело Петра Демьяновича утреннее его приветствие, особенно это несуразное «воду решетом». Вот публика!

Казалось, и пустяк, однако после того походя брошенного «воду решетом» Петро Демьянович обнаружил вдруг в себе признаки беспокойства, ощутил залегшую в душе тревожность. Надо же тебе такое заявленьице в полный голос: «Воду решетом!..» Бессмысленное, допотопное выражение, нелепость, чепуха, а вот успокоиться не можешь… Собственно, Гайдамака и до этого иногда чувствовал, как порой нарушается некая внутренняя стабильность, как червь сомнения нет-нет и шевельнется где-то там, в глубине подсознания: а не зря ли потрачены усилия? Была ли в этом сооружении крайняя нужда? Никто, даже жена не догадывается, что бывают минуты, когда он, проснувшись ночью, принимается взвешивать все «за» и «против»… Так что же, лучше было бы вообще не трогать Черный Яр? Пусть бы и дальше превращали его в мусорник, в свалку? Когда-то ведь и собора на горе не было, но ведь в каком-то там столетии появился, сразу изменив весь пейзаж. А сейчас разве остановилось течение времени? Разве не ставит перед человеком свои требования прогресс? Рано или поздно бульдозер добрался бы все же и до твоего Черного Яра. Конечно, ты вырос тут, дух околицы еще и сейчас не совсем выветрился из твоей души. Так, может, тем значительнее следует считать победу над самим собой? Что сумел перешагнуть через личное, одолел сентименты, нашел в себе силы обуздать голос собственного овражного детства? Ну а предположим, ты бы на каком-то этапе и заколебался? Так разве это изменило бы ход событий? Сооружение чем дальше, тем меньше зависит от тебя, от твоей воли, с определенного времени существует как бы само по себе. Ведь столько уже задействовано (слово-то какое!) людей и механизмов, столько вколочено средств… Назад возврата нет! И все же почему сомнения не оставляют тебя? Где-то он читал, как фантастические чудища-роботы, взбунтовавшись, выходят из-под контроля человека, — не оказаться бы тебе в такой ситуации. Смотри, как бы собственное твое творение да не выбросило тебя же из седла…

Конечно, нелегко приходится, но кому теперь легко? Жизнь постоянно вяжет свои гордиевы узлы, не успеваешь разрубать. На чистом месте возникает вдруг что-то совсем непредвиденное, вносит свои коррективы, да еще какие!.. Вот и помпы нужны бы помощнее, а их нет, и дренажная система оказалась недостаточно надежной, да еще технадзор стал то и дело цепляться, только успевай объяснения давать… Петро Демьянович вдруг ловит себя на мысли, что хорошо было бы, если б там на этот раз обошлось без него, — впервые мелькнуло желание избежать встречи со своим Асуаном. Но водитель гонит, и светофоры, как нарочно, везде без задержки дают зеленый свет…

* * *

Миновав приземистое, круглое, как пантеон, здание трамвайного депо, куда еще мальчонкой бегал встречать отца после смены, Петро Демьянович ощутил знакомое потепление на душе — не посторонний же, и его трудовой стаж начинался ведь отсюда. Велел водителю остановиться у газетного киоска на древней площади, замощенной не на его памяти, — сколько Петро Демьянович себя помнит, мостовая уже была. Отсюда, с этой точки, вид на его сооружение наиболее выигрышный. Правда, над местностью господствовали все те же златоверхие ансамбли на горе, которые легко зависли в небе среди утренних облаков, рядом с ними резанула взгляд так называемая «тумба» — мрачное бетонное сооружение эпохи увлечения кубизмом, а чуть правее от нее каньоном протянулся, сужаясь кверху, и сам Черный Яр, который был теперь у своих истоков словно бы заткнут серым щитом огромной дамбы-запруды. Да ведь каким щитом! Ну и пусть, что отсек он ломоть неба у тех, кто внизу, зато со временем его оценят, потому что скажется он на всем благоустройстве, особенно же когда над высотной запрудой зазеленеет парк, твои будущие сады Семирамиды! Объект уже не спит, даже отсюда, снизу, видны совсем крохотные, муравьиные фигурки людей, снующих по верху дамбы.

Дышалось по-весеннему, по-мартовски легко. К ларьку на коляске подъехал инвалид с лицом в шрамах, он, видимо, не узнал товарища Гайдамаку, а может, и совсем не знал его, может, принял за кого-нибудь из ранних туристов, они всегда появляются тут поодиночке и группами, чтобы отсюда, из нижнего города, любоваться архитектурным ансамблем на горе, ловить на пленку его несравненную красоту.

— Вот это он и есть, Черный Яр, — сказал инвалид, полагая, видимо, что Петру Демьяновичу нужны пояснения. — Когда-то гады фашистские людей там расстреливали…

— Я знаю, — бросил досадливо в ответ Гайдамака.

Кому-кому, а ему не нужно это объяснять: трагедию времен оккупации, связанную с Черным Яром, он знал досконально, хотя сам в пору тех событий был еще мальчонкой.

— Какие ужасы там творились, а теперь…

— Что «теперь»? — вырвалось строго у Гайдамаки.

— Показуха! — выпалил инвалид. — Таких размеров грязеотстойник устроить нам над головой. — Закурив, он еще раз исподлобья глянул в сторону Черного Яра и раздраженным тоном добавил: — Там сейчас миллионы тонн грунта набухают весенними водами, — это кто-нибудь во внимание принимает?

Взяв у киоскера утреннюю газету, Гайдамака сердито бросил водителю.

— На Яружную!

Машина рванулась с места.

Улочка Яружная, хоть и тупиковая, хоть и не ведет никуда, кроме Яра, Гайдамаке милее всех, потому что это и есть она, улочка его детства. Извилистая, еще и поныне не замощенная (никак руки не доходят), она круто тянется в ущелье Яра, между почерневшими от времени домишками, между уютными двориками рабочего предместья, где издавна селились трамвайщики, железнодорожники, рыбаки и иной трудовой люд. Патриархальные эти домики с резными крылечками, с теснотой ветхих сараюшек и кирпичных погребов среди вишневых деревьев, с потемневшими голубятнями — все это будто бы только и ждало в смирении, что вот придут, оценят, снесут, переселив хозяев в иные места, в те зареченские, выросшие на намывных песках микрорайоны.

Кроме Петра Демьяновича, немногим было известно, что к тому идет, так же как мало кому выпало знать историю этой Яружной, где в тихих домиках при царизме устраивались явки революционеров, а в одном из подвалов существовала даже подпольная типография — об этом еще в детстве слышал маленький Петрик Гайдамака, и рассказы эти всякий раз наполняли его душу гордостью. Что ни говорите, а приятно осознавать себя законной ветвью этой рабочей слободки, которая тут все бури выстояла, на всех стужах не растеряла теплоту человеческих связей. Собственно, это единственное место на свете, куда Петра Гайдамаку время от времени влекло.

У Петра Демьяновича было намерение, доехав до отцова подворья, оставить там «Волгу» и дальше пешком идти по тропинке, вьющейся по холмам, — это был привычный его маршрут, которым он не раз пользовался, добираясь по знакомым крутизнам до своего сооружения. Однако сегодня сложилось по-иному. Навстречу ему, сверху, по всем рытвинам Яружной громыхала вода. Всюду было скользко и топко, колеса «Волги» буксовали, а потом и вовсе пришлось остановиться, поскольку узкую улочку наглухо перегородила красная пожарная машина; за нею торчала другая, такая же ярко-красная, огромная, и всюду в боковые дворы тянулись шланги — один из шлангов через вишняки змеился и во двор к отцу… «Пожар», — прежде всего подумалось Гайдамаке. Однако же ничто нигде не горело.

Начальник пожарной команды, пожилой мужчина с серым лицом, с мешками под глазами, оказался знакомым Петру Демьяновичу, и ситуация, которую он обрисовал, была хуже некуда. Еще с вечера были сигналы. Затапливает людям подвалы, у некоторых уже и в хатах полы позаливало, откачивают беспрерывно, а вода, точно из-под земли, снова подступает… Пожарник сокрушенно разводил руками:

— Не поймем откуда.

— Ничего удивительного, — нахмурился Петро Демьянович и, стараясь говорить как можно спокойнее, добавил: — Весенние воды, это же ясно…

— Если бы только весенние, — было высказано сомнение кем-то из-за машины.

Петро Демьянович невольно вздрогнул: а если и правда не только весенние? Если и те, верхние, каким-то образом проникают аж сюда из твоего грандиозного отстойника?..

Казалось, все было предусмотрено. Яр перегораживают толстой дамбой-плотиной. Потом гонят пульпу, создают подушку, излишек вод сбрасывают в дренажные каналы… Ил, глина быстро затвердевают, укладываются, и дальше все идет чин-чином… Так думалось. «Однако расхваленная проектантами подушка Черного Яра, достаточно ли она надежна?» — впервые мелькнула тревожная мысль. «Не слишком ли набухла водами, теми, что от кирпичных заводов, да еще и весенними в придачу?»

Надо быстрее наверх, на плотину: что там происходит? К отцу во двор не зашел — старику не до тебя сейчас так же, как и тебе не до него. Хмурый, обвешанный венками лука, в сапогах рыбацких с голенищами выше колен, отец как раз выносил пожитки из погреба. На приветствие почти бегущего сына едва кивнул через забор и стал демонстративно развешивать лук на столбах голубятни, делал это как перед половодьем, хотя полая вода сюда никогда не доходила.

— Что за переселение, батя? — наигранно бодро окликнул Гайдамака отца. — Не пугайте людей…

— Не я пугаю, а вода, — выпрямился старик. — Сегодня погреба заливает, а завтра… Это же вода!

В настроении далеко не лучшем Гайдамака-младший устремился вперед, поднимаясь по крутому извозу, который вскоре перешел в еще более крутую тропу. Оскальзываясь и хватаясь за кусты, он все же шаг за шагом взбирался наверх, в сторону сооружения. Здешнее подгорье так и осталось необжитым, лишь на лысых холмах правее Черного Яра белеет невысокими корпусами лечебница.

По мере того как он, пусть медленно, но приближался по крутому склону к своему сооружению, оно словно бы росло, обретало некую мощь, даже величавость. «Нет, все же не зря мы этот огород городили», — думалось ему, когда он время от времени поглядывал вверх на свое творение. Заглушая тревогу, души его касалось чувство победительное, честолюбивое. Пусть переиначен рельеф, но ведь на все Заречье видно, чем ты занимался. Что бы там ни говорили, а в этом огромном, тучеподобном сооружении сила и размах, — этого у него не отнимешь…

Стежка оказалась капризной, только что поднималась по склону, а теперь ее повело вниз, в глубь оврага, где свалены кучи проржавевших консервных банок, битых бутылок и разного рванья из синтетики, — его, видно, и огонь не берет. В одном месте, неподалеку от стежки, делает на полянке утреннюю зарядку лысый, жилистый, в спортивном костюме отставник Перегуда, давний знакомый Петра Демьяновича; после приседаний гимнаст подходит к ближайшему дереву, еще и возле него выполняет несколько силовых упражнений, с натугой отталкивая от себя облупленный, дуплистый ствол, точно хочет стронуть его с места.

— Обнимем деревья! — вместо приветствия прокричал он Гайдамаке девиз индийских йогов.

— Обнимем! — без энтузиазма откликнулся на эту шутку Гайдамака, а отставник продолжал отталкивать от себя обеими руками старое, упрямое дерево.

Уже совсем развиднелось, на зданиях верхнего города заиграло первыми лучами солнце; Петро Демьянович, разогретый ходьбой, обернулся. Солнце всходило за островами, властно выплывало из ивняков, поразив Петра Демьяновича своим величием, какой-то торжественной значимостью этих минут. Лик солнца, удивительное дело, всякий раз напоминал ему маму, круглолицую, даже и в горе улыбающуюся маму, которая была для него воплощением доброты и ласки, и всего самого лучшего на свете. До сих пор он не может простить себе, что, несмотря на болезнь матери, он тогда по настоянию Зоси отправился в свой средиземноморский круиз. Когда мама угасала здесь, со дня на день ожидая его возвращения, до последнего вздоха надеясь еще раз увидеть его, он в это время, ничего не подозревая, разгуливал с фотоаппаратом по руинам Геркуланума и Помпеи, созерцал остатки городищ, где когда-то бурлила жизнь, а потом вмиг все исчезло внезапно, конецсветно… Гайдамака тогда пытался представить смятение античных людей, очутившихся в самом эпицентре катастрофы, где все они, как впоследствии установила наука, задохнулись под тучей вулканического пепла…

Внизу, по самому дну Черного Яра и дальше, были видны огромные кучи мусора, к которому санинспекция, пожалуй, не знает дороги. Петро Демьянович взял это себе на заметку. Взбираясь все выше, он мерил глазами расстояние: много ли еще идти? Однако сооружение все-таки понемногу приближается, словно разбухает в размерах, заступая уже полнеба теми своими водопадами, которые недавно еще только слезились, а сейчас грязными потоками, поблескивая на солнце, всюду по телу плотины так тревожно текут и текут. Появилось сейчас в сооружении нечто недоброе, что-то крайне зловещее ощущалось в этом его нависании, и холодом повеяло оттого, что запруда, приближаясь, точно и впрямь разбухала перед ним своей тупой, тяжеленной, геологических размеров массой. Словно впервые разглядывая ее, он почувствовал вдруг мальчишеское дерзкое желание погрозить ей кулаком, вообразив себя на миг тем смельчаком, что стоял когда-то в городе на Неве перед Медным всадником и угрожал ему: «Ужо тебе!..» Не боюсь, мол, тебя, ведьма, хоть какая ты ни есть сила и мощь…

Где-то внизу пронзительно и непонятно вскрикнула сирена. Пожарная, что ли? Удивленный, он резко повернулся в ту сторону, к низовым людям, и в тот же миг над головой у него все сотряслось от грохота, гула сверхъестественного, от катаклизма столь сильного, неимоверного, что он ему даже не был страшен. Глянув вверх, Гайдамака успел охватить взором, как сооружение его, словно при замедленной киносъемке, медленно оседает, расползается, и вот уже черный водопад, Ниагара грязи, ила, пульпы и камня с сатанинским грохотом неудержимо ринулась вниз!

Все потеряло смысл. Все было неправдоподобно.

Черные гривастые львы разъяренно летели сверху ему навстречу.

Не успел испугаться, страх не завладел им. В исступлении гнева он даже рванулся вперед, раскинув руки, насупротив той черной Ниагаре, которая, как ему казалось, не посмеет его тронуть. Силой воли своей он будто еще надеялся ее остановить, отворотить. Но грязища с верховьев летела ракетно, катила потопом, крушила все на своем пути. Гайдамака услышал нечеловеческие крики, стоны больничных людей на холмах, еще успел глазом схватить, как отставник кинулся, вопя не своим голосом, к дереву и не по возрасту быстро, с обезьяньей ловкостью покарабкался меж ветвей вверх…

А сам Гайдамака, очумевший, чувствуя себя уже как бы за пределами жизни, хотел сейчас одного: чуда, которое мгновенно заступило бы, пересекло ревущей темной той силе путь. «Сам возводил, по твоей воле возникло… Вот тебе и возмездие!..» Нечто подобное путалось хаотичными обрывками Мыслей в голове, а страх лишь тогда завладел им, когда неподалеку сверкнуло, взрывом сотрясло воздух, и пламень столбом ударил вверх — понял: снесло газовую подстанцию, вырвался газ, вспыхнул. Рев, грохот, молнии электрических разрядов, деревья падают и с вывернутыми корнями летят прямо на него…

— Беги! Сметет! — взвизгнуло человеческое откуда-то с холма.

Ошеломленный, он с гневом, с чувством стыда бросился бежать косогором вниз, где еще какие-то люди вопят, бегут, падают и, поднявшись, снова бегут…

Сатанинский грохот догоняет, вал мути, напоминающий вулканическую массу, летит по дну Яра бешеным потоком, гонит палки, ящики, консервные банки, драные канистры. Гайдамаку, когда он на мгновение оглянулся, ледяной грязью ударило в лицо, он даже захлебнулся, сбитый с ног вырванным корневищем, летел куда-то, а меховую шапку его уже завертело в водоворотах. Подхваченный тяжелой водой, Гайдамака обеими руками вцепился в корягу, она, по-оленьи рогатая, перевернувшись, вместе с ним погрузилась в муть, в ледяной вал, потом, вынырнув, подняла и его с собой, вытолкнула, оглушенного, на поверхность, как бы только затем, чтобы Гайдамака еще раз глянул на этот белый свет.

Дерево бросало в бурунах туда-сюда, вверх-вниз, но потерпевший, барахтаясь, держался за корни с цепкостью утопающего, еще и сейчас не до конца осознавая, что произошло, какая сила несет и швыряет его среди этого бурлящего неостановимого потока грязи. А в те мгновения, когда оказывался на поверхности, успевал сквозь рев уловить пронзительные крики людей на холмах, в которых ему чудилось что-то спасительное. Летучая холодная грязища мчит его среди этого гвалта, крика, мутная тяжелая вода, взбунтовавшаяся пульпа неистово швыряет Гайдамаку куда-то вниз, бросает, как щепку, меж сокрушенных заборов, калиток, меж фонарных столбов с ошметками проводов, приближения которых он сейчас почему-то больше всего боялся. Металлической бочкой стукнуло его в плечо, обломком забора — в другое, еще чем-то оглушило так, что даже в глазах потемнело, и свет для него исчез, свет не возвращался…

Долго еще будут жить в этом предместье предания, услышат их и дети, сейчас еще и не рожденные, будто о чем-то нереальном будут звучать для них жуткие рассказы о том, как миллионы тонн, грязищи через разваленную плотину ринулись сверху вниз, сметая все на своем пути, ибо скорость грязепада была жуткая, снарядная… Будет рассказано, как мужественно спасали потерпевших команды военных, вертолетами снимали людей с крыш, а все-таки жертв не удалось избежать… Заиленные, опрокинутые трамваи лежали, полные пассажиров, захлебнувшихся под многотонным валом. Рассказывались не легенды, а чудовищная в своей невероятности правда, когда даже больные из лечебницы бросились с холмов к Черному Яру спасать погибающих, как с глазами, полными ужаса, выносили они на холмы малышню из детсада, трогательно кутая детей в свои жесткие больничные халаты, прижимая к груди насмерть перепуганных малышей…

…Когда, спасенный больными, Петро Демьянович очнулся, лежа навзничь на холме, первое, о чем подумалось, было: «Зачем я пришел в себя, ожил? Зачем спасли меня?.. Больные из лечебницы спасают здоровых людей! Нет, это уже, наверное, конец света, светопреставление!»

Они, его спасители, с безумными от страха глазами, стояли над ним в мокрых, грязных халатах, все были еще крайне возбуждены, взглядами нестерпимо острыми следили за этим незнакомцем, выхваченным из потопа, удивляясь, верно, тому, что он оживает, некоторые, близко нагнувшись, всматривались в него, вряд ли веря в его воскресение. Какой-то из них, с беспредельной тоской в глазах, спросил:

— Суда боишься?

Нет, он не боится суда. Самое страшное уже произошло. Хотел сделать добро, а содеял зло. Хотя ему и сейчас еще до конца не верится, что все это происходило в реальности, а не во сне, происходило с ним, и что это его кувырком несло в грязевом потоке в какие-то тартарары, где он погибал… Но за что же ему такая кара, то самое «возмездие»? Где отец? Успел ли спастись? Снизу откуда-то, словно сквозь толщу пульпы, долетают сердитые голоса о техническом дилетантстве проекта, о волевом решении, кто-то сообщает об опрокинутом трамвайном вагоне возле депо, о пассажирах, которые грязью в вагонах захлебнулись все до одного… Бред? О, если бы он мог сейчас погрузиться в мир бреда!

Сколько же времени прошло? Мгновение или вечность? Однако еще было утро, небо по-весеннему ясно голубело над ним, а ниже… Серость какая-то незнакомая, пустынная ударила в глаза. Садов нет, улочка исчезла, домики со стороны Яра посносило, стесало, в считанные минуты смело ураганом воды. Вся твоя страна детства лежит безмолвная, посеревшая, как та Помпея, под напластованием свежего ила, под тяжестью притихшей, уже недвижной грязищи, которая только что ревмя ревела по этому Черному Яру.

Попытался шевельнуться, и тупая боль во всем побитом теле напомнила ему, что он жив.

— Боишься суда? — спросил, склонившись над Гайдамакой, еще один измученный, рыжебородый, спросил с искренним сочувствием в голосе. И все они, точно на нечто неземное, нездешнее, смотрели на потерпевшего глазами острыми и безмерно печальными.

Вышедший из небытия, он перевел взгляд на верхний город, на его ансамбли. Там все стояло на месте, кроме его, Гайдамаки, сооружения: в верховьях Яра, где была стена запруды, светилось небо. Светилось сквозь проломину ясно-голубое, будто в детстве, будто вторично подаренное матерью.