В. Яворинский

При свете души и времени

…В том сентябре еще было много августа. Лето остановилось, пытаясь задержать мгновение своей наивысшей благодати, а осень еще казалась робкой, хотя ее можно было уже ощутить, если сосредоточенно, неторопливо приглядеться к нему.

Мы ехали по Черкасщине, где природа потрудилась страстно, во всю свою мощь, навсегда оставив здесь крутые холмы, тенистые ложбины и овраги. Казалось, что здесь, на правом берегу Днепра, она вся иссякла после своих трудов, и на левом берегу постелила уже ровную необозримую степь до самого горизонта.

Это были шевченковские края (Корсунь, Рось, Городища, Канев), и Олесь Гончар внутренне напрягся, его сосредоточенность передалась и нам; ехали молча, ибо этим крутолобым горам, этим калиновым рощам, этому древнему Корсуню, где провел свое последнее лето на Украине Тарас Шевченко, было к лицу молчание. Молчание или строки Тараса.

Наша писательская группа ехала на празднование восьмидесятилетия Юрия Яновского, оставившего нам целый художественный мир, из которого началась одна из самых перспективных традиций украинской советской прозы, традиция, которую так смело и совершенно развил именно Олесь Гончар. Никто не предвидел этого, но так получилось: в мир «Всадников» Яновского можно было попасть, прикоснувшись душой к шевченковским местам, а после этого глубже поймешь все созданное Олесем Гончаром за почти четыре десятилетия его писательской жизни.

За Каменкой, на границе двух областей, нас встретили земляки Юрия Яновского, и, как только поутихли приветствия, знакомства, как только разговор вошел в тихое, неторопливое русло, оказалось, что Олесь Гончар причастен к судьбе почти каждого из встречающих. Секретарь райкома партии… писал сочинение на аттестат зрелости о «Знаменосцах». Председатель райисполкома получил отличную оценку на вступительных экзаменах в сельхозакадемию: была тема по «Знаменосцам», и он избрал именно ее. Среди толпы десятиклассников прошел возбужденный шепоток: если бы и нам эта тема… на выпускных… и на вступительных…

Ничто не давалось Олесю Гончару легко. Ни в жизни, ни в творчестве, ни в желании отстоять личность от всего второстепенного, суетливого, мнимо значительного. Своим творчеством Олесь Гончар поддержал естественную, эмоционально раскованную, с размашистыми, широкими и многослойными характерами традицию украинской литературы, поддержал ее именно тогда, когда перевешивали ее на весах педантичных сомнений, считая, что она безнадежно исчерпала себя, поддержал и вдохнул в нее столько молодого и мудрого таланта, столько доброты и веры в человеческое достоинство, что эта традиция опять стала определяющей для нашей литературы на много десятилетий вперед.

Писатель создал свой неповторимый, просветленный, как соборная фреска, художественный мир, создал его из неиссякаемого опыта своего народа, из безоглядной поэтической дерзости народной песни, вскрыв в своей душе чистые и честные родники, которые не затянутся илом ни от ранней славы, ни от неизбежных в творчестве неудач.

Олесь Гончар постоянно слышит не только себя, не только мир, в котором живет, но и обостренно вслушивается в глубинные толчки времени, по обходит проблемы, которые выдвигает жизнь, и своим творчеством помогает выстоять и победить другим.

В шестьдесят пять лет Олесь Терентьевич Гончар достиг, казалось бы, всего, чего может достичь писатель на высоком перевале своей жизни: Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР, академик Академии наук Украины.

Да, но обо всем этом надо забывать, когда садишься за чистый лист бумаги, ибо перед каждым новым произведением ты уже ничем не отличаешься от других — ни высокими наградами, ни общенародным признанием, ни многими премиями, ни готовной снисходительностью издателей, ни робостью многих критиков перед твоим именем. Ничем.

Нам, молодым, только входящим в литературу во второй половине шестидесятых годов, казалось, что быть Олесем Гончаром ему легко и естественно, что для этого уже не требуется почти никаких усилий. Ведь уже были его «Знаменосцы», по которым и мы сдавали выпускные и вступительные экзамены, был его степной эпос «Таврии» и «Перекопа», была «Земля гудит», были его проникновенные новеллы. Мы зачитывались его новым романом «Человек и оружие», который нам, не знающим войны, открывал ее глазами наших сверстников из сороковых — добровольцев украинского студбата. Мы еще не знали, что будет так называемое «второе прочтение» войны, на которое литература бросит свои лучшие силы, что будут романы Ю. Бондарева, повести М. Алексеева, В. Быкова, Ч. Айтматова, В. Распутина, И. Чигринова… Нам уже трудно было представить родную литературу без Олеся Гончара, и мы наивно думали, что эта миссия дается ему так же естественно, как птице полет. Потом, позже, пришло понимание того, что стать Олесем Гончаром (а это произошло уже после «Знаменосцев») в чем-то было даже легче, чем оставаться им, писателем, постоянно отстаивающим не только истину, но истину в человеке. Оставаться Олесем Гончаром в большом и в малом, а самое главное, в определившем твою судьбу и человеческую сущность — в творчестве.

Недавно демобилизованный с фронта студент Днепропетровского университета в кое-как сколоченной из обломков тесной конурке сестры что-то пишет по ночам. Сегодня, когда я сызнова перечитываю первый роман Олеся Гончара, меня неотступно преследует убеждение: даже очень талантливому, чудом оставшемуся в живых человеку нужно было какое-то исключительное, редкостное озарение, какая-то мощная внутренняя вспышка, чтобы уже в конце сороковых годов написать такую книгу. Написать ее по еще во многом «заминированным», кровоточащим следам войны. Об этом мы должны помнить. Помнить, имея сегодня самую честную и самую глубокую в мире литературу о второй мировой, которую создали советские писатели. Иначе будет писать о войне в последующие годы и сам Гончар, но тогда, в сороковых, когда понятие «двадцать миллионов жизней» отдавалось пронзительно-конкретной болью в душе каждого, кто остался в живых, когда выстраданная радость победы как бы заступила сами страдания, когда все, что произошло с человечеством за пять лет войны, еще не было осмыслено, мы тогда уже имели «Знаменосцев». Произведение мощного гуманистического звучания, неистребимой веры в человека на трагическом вираже истории.

Окончилась вторая мировая война. Мир медленно приходил в себя. Мужчины сквозь сон подымали в атаку свои полки и отделения, через пол-Европы шептали своим матерям и женам слова любви, забыв о том, что мать и жена, затаив дыхание, сидят у их кровати и глазам своим не верят — живой! Мир еще не верил, что дьявольские силы обузданы, и не до конца понимал цену этому подвигу. Эту цену первой пыталась определить именно литература, Но как? Какими средствами?

Как писать о войне? Еще никогда этот вопрос не стоял перед литературой так неотвратимо остро. Ждать, пока поуляжется боль и радость, когда время очистит душу от горячности, от испепеляющего гнева? Но не унесет ли с собой навсегда что-то очень важное, это всемогущее время?

И одним из самых первых отвечает на этот вопрос еще некому не известный полтавчанин, студент из Днепропетровска, паренек с искренней, добродушной улыбкой. Увидев эту улыбку, трудно поверить, что он прошел все круги фронтового ада.

Думаю, что Олесь Гончар не искал стиля, интонации своего первого романа. Верю, что этот стиль пришел к нему сам, точнее, жил в нем, формировался от первого осмысленного общения с миром людей, среди которых он рос, формировался в условиях, где часто была почти неразличимой черта между жизнью и смертью. Извечное жизнелюбие, неброская, тихая доброта древнего крестьянского рода Гончаров жила в нем так естественно, что, собственно, именно она и определяла его личность, способ мышления и мировосприятия. Все это нетерпеливо стремилось перейти в слово, материализоваться в конкретных характерах и судьбах героев. Потом некоторые критики торопливо «присвоят» ему звание «романтика», чтобы как-то объяснить, вписать в существующие рамки эстетику Олеся Гончара.

Тайна обаяния первого романа Олеся Гончара мне видится в том, что он помогал людям вернуть веру в неистребимость доброты и человечности именно в тот период, когда без этой черты, казалось, жизнь теряет свою главную опору и смысл. Гончар каждой строчкой «Знаменосцев» утверждал: если война не истребила, не выжгла огнем, не раздавила танковыми гусеницами, не удушила в газовых камерах, не затравила осатаневшими собаками человечность в душе нашего народа, стало быть, доброта эта — вечная, стало быть, и народ бессмертен, стало быть, душевная щедрость его передается детям и внукам.

Когда же, собственно, начался Олесь Гончар, если «Знаменосцы» он записал в студенческую тетрадь при чадящей коптилке, в первые же послевоенные годы? Когда же он начался, Олесь Гончар, если из двадцати семи лет (именно тогда он писал первые страницы романа) — пять он полностью отдал войне, драматически переживая горечь отступлений, ощущая горькую вину перед теми, кто еще полчаса назад давал тебе огонька, чтобы прикурить, а ты уже утираешь слезу над его могилой.

…Истерзанный боями, полуистребленный батальон завтра на рассвете должен был опять вступить в неравный бон с фашистами в Рудных горах. Завтра, возможно, никто из них не останется в живых. Это понимал каждый. Это знал и сержант Сашко Гончар из минометной роты. И вдруг среди ночи вестовой приносит приказ из дивизии: минометчика Гончара забирают в дивизионную газету (ведь на фронт он ушел с факультета филологии). В другой ситуации он, наверное, воспринял бы эту новость с радостью, и его слово журналиста ничем не уступало бы минометному огню сержанта Гончара. Но на рассвете — бой. Кое-кто из товарищей уже спешит попрощаться с ним: ведь это не только предложение, а приказ — явиться в редакцию, где предстоящий бой будет ему уже не страшен. Он долго всматривается в лица товарищей и… остается с ними. До утра, а после боя видно будет, если останется живым. Он остается с теми, о ком позже напишет в своих «Знаменосцах». И в этом эпизоде мы уже можем узнать Олеся Гончара. Человека, в котором живет еще никому не известный писатель.

А может, истоки его творчества следует искать еще глубже, в первой трагедии, обрушившейся на мальчишескую душу, когда умерла молодая мать, и в первом открытии, когда он понял, что мир все-таки добрый, ведь от сиротства его заслонила собой чуткая, всепонимающая бабушка и немногословные пахари и сеятели из слободы Сухой на Полтавщине. Может, тогда он и понял, что истина — в доброте, которая была, есть и будет самой честной меркой человека. Его тогда, как равного, наделили (точнее, сказали: «Бери сколько надо, а вырастешь — вернешь другим…») мудростью и добротой, еще не ведая, что все это он вернет потом своим творчеством и жизнью.

И уже после «Знаменосцев» он мог сказать себе, что значительную часть этого долга вернул.

О «Знаменосцах» Олеся Гончара написано уже куда больше по объему, чем сам роман. Это произведение отлично знает всесоюзный читатель. Его возвышенная поэтика, его герои не стареют с течением времени.

Олесю Гончару было двадцать девять лет, когда вышел роман. В тридцать он уже стал признанным мастером многонациональной советской прозы, классиком украинской литературы.

Но только сам художник знает меру своих извечных повинностей и долгов, своих творческих страданий, прозрений и радостей.

В «Таврии» и «Перекопе» мы открыли для себя нового Олеся Гончара. В его поэтику (если чувства — так возвышенные, очищенные от суеты, если мысли — так масштабные, размашистые, если характеры — значит, написанные вдохновенными, яркими мазками, где главное не сиюминутная правдивая подробность, а правда времени) ворвалось могучее дыхание степи — этого необозримого украинского океана, в котором формировался характер нации, ворвалась своевольная (в чем-то, конечно, и романтическая) стихия народного бытия, неординарных личностей, написанных с такой нежной и преданной любовью, на которую был способен только он, истинный сын этой степи и этого народа.

Да, это был временный «отход» в недалекую еще историю. Но сделано это для того, чтобы мы могли лучше понять, откуда, из каких народных глубин они появились, эти Ясногорские, Брянские, Черныши, Воронцовы, Хаецкие, Соловейчики, которые оставались людьми в условиях такой войны, когда казалось — рушится все мироздание. А они сохранили в себе все достоинство своего народа, умея жить и даже умирать по неписаным законам наивысшей народной морали.

Через десятилетие его память опять вернется на фронтовые дороги.

«Человек и оружие» — это уже не только желание рассказать миру: вот они, те, кто спас человечество от фашизма. Они перед вами, а за ними — такие же, целый народ. Это уже взгляд Олеся Гончара, «сфокусированный» всего на нескольких судьбах, взгляд с дистанции времени, взгляд сорока летнего Олеся Гончара на события войны сквозь десять тысяч дней и ночей, которые ему подарила судьба, которые он прожил с мыслью о тех, к кому эта судьба была жестокой.

Вот почему и стиль этого романа, его интонация — сдержанней, чувства всегда взвешиваются мыслью, да и видится только то, что не смыло время, стало быть — незабываемое.

Да, «Знаменосцы» и «Человек и оружие» — разные романы, но оба их мог написать только Олесь Гончар. И это не две правды о войне, а одна воссозданная им правда, только при разном освещении ее временем.

Он каждый раз будто все начинал сначала.

Кажется, он постоянно испытывал боязнь повторить самого себя.

Повесть «Бригантина» может многим показаться «незакономерной» в творчестве Олеся Гончара. Ведь его генеральная творческая установка — исследование истоков человеческой доброты, а не душевной порочности и зла. И вдруг эта повесть — о падшем уже в самом начале пути Порфире Кульбаке. Казалось бы…

Но Олесь Гончар верен себе и здесь, в повести, действие которой происходит в школе, где учатся трудновоспитуемые дети, исповедуя мысль о том, что человека надо мерить по его нравственным высотам, а не по его падениям. От писательского взгляда не скрыто это падение Порфира. Но написана повесть для того, чтобы помочь ему подняться. Подняться до той высоты, по которой уже можно будет мерить истинного Порфира Кульбаку.

Особое место в творчестве Олеся Гончара занимает новеллистика, которая развивает лучшие традиции этого жанра в украинской литературе (Михайло Коцюбинский, Василь Стефаник, Иван Франко, Андрий Головко, Юрий Яновский, Григор Тютюнник…). Новелла для него — это не интермеццо между романами, в них та же самая жизнь, только герои живут как бы спрессованным временем, как бы на мгновение позабыв (это только кажется) о своем прошлом и будущем, живут с каким-то максималистским азартом («Чары-камыши», «На косе», «Подсолнухи», «Коррида»…). Не случайно и один из его романов, «Тронка», удостоенный Ленинской премии, соткан из психологических, законченных и вместе с тем подсвечивающих одна другую новелл.

Последний по времени создания роман Олеся Гончара — «Твоя заря». Это произведение мог написать только человек, находящийся в зените своей спокойной, осенней мудрости, с высоты своего опыта и таланта, когда взор уже не застит ничто второстепенное, случайное, не стоящее твоего взгляда и все видится «без грима», без выгодной оболочки. Только при свете твоей собственной души. И, если хотите, — совести.

Герой романа Кирило Заболотный проходит все круги искушений, где его ждут компромиссы: ну измени себе, прикинься равнодушным, ничего же от этого не изменится во вселенной и вокруг тебя. Кто ты такой? Сельский сорванец, на глазах у которого поступают несправедливо. Ты еще ничего не понимаешь, так надо, старшим виднее, отвернись, смотри в другую сторону, решат без тебя. А вот же, не может отвернуться. Не хочет.

Отсюда все и начинается. И потому Кирило выстоит и тогда, когда выпрыгнет из подбитого фашистами самолета на оккупированную врагом, но все-таки родную землю, и на хитроумных разъездах мировой политики, когда будет представлять свое государство, свой народ, когда будет лететь по бездушной автостраде, чтобы только взглянуть в глаза мадонне своего края, потому что без этого он навсегда бы утратил что-то очень важное в себе самом. Он не задумываясь будет спасать незнакомого комбайнера, хотя мог бы проехать мимо.

Заболотный мужественно, вопреки всем «вибраторам», расшатывающим его душу, его характер, его поэтическое мировосприятие, помнит, кто он, на какой земле родился, от кого принял первый хлеб из рук, чей он сын. Быть унифицированным, безликим для него страшнее смерти.

И потому им, Кирилом Заболотным, можно мерить лучшие черты украинского народа. Образ Кирила, собственно, и диктовал Олесю Гончару принцип его романа, «стереовидение» событий, в котором объединены и послереволюционное украинское село, и оккупированная Украина, и многолюдье Токио, и «транспортер» автострады, где мчится автомобиль без пассажиров, и хиппизированные влюбленные, позабывшие дома свои души, и сегодняшняя украинская степь, и согретая авторским сердцем безбрежность времени.

Ни один из героев Олеся Гончара не переживал такого урагана пестрых событий, не терзал себя такой проблемой выбора, как Заболотный.

В «Знаменосцах» главным для Хаецкого, Ясногорской, Брянского и других было выжить. А если умереть, то за самую высокую цену: чтобы жили на этой земле другие. Для Кирила самое важное: как жить? для чего? Закончится роман, но этот вопрос останется читателю: как жить? ради чего?

«Твоя заря» Олеся Гончара перекликается с романами Чингиза Айтматова «Буранный полустанок», Юрия Бондарева «Выбор», Федора Абрамова «Дом», Нодара Думбадзе «Закон вечности», Павла Загребельного «Разгон». Перекликается, но он «заземлен» в национальной традиции нашей литературы, а точнее, из этой традиции он и рожден.

…Мы возвращались из пенатов Яновского, отработав программу насыщенную и трудную: несколько многолюдных литературных вечеров, встречи с руководителями области, с творческой интеллигенцией Кировоградчины. И наблюдая, как спокойно, мудро и неутомимо Олесь Терентьевич использовал каждый случай, чтобы тактично напомнить руководителям области о больших культурных традициях края, о том, что… столица украинского классического театра не имеет нового театрального помещения, что… родина Яновского до сих пор не имеет своей писательской организации, что не «звучит», как ему подобает, музей педагога Василия Сухомлинского, я опять думал об определяющих чертах личности Олеся Гончара. Чего стоит только его умение занимать позицию там, где кто-то другой непременно залег бы под «кустом» безопасной середины. Эта черта настолько его, что постоянно проявляет себя и в творчестве, и в депутатской деятельности, и в каждодневном общении с людьми. В нем неусыпно живет высокое чувство человеческого достоинства, неусыпное потому, что никогда он не унизил этого достоинства в других. И еще поражает редкостная способность Гончара разглядеть в человеке талант тогда, когда он еще не всем заметен, согреть его вниманием, оградить от недоразумений и «кавалерийской» критики.

Стало быть, личности Гончара хватает для всего того, что мы называем коротким и емким словом — жизнь.

Он есть в нашей литературе, и об этом помнят все, кто приходил в нее после него, кто приходит в нее сегодня, его присутствие ощущает каждый.

…После долгой дороги мы зашли к нему выпить кофе.

Зашли на минутку, а просидели до сумерек. Давно простыл кофе, потому что незаметно вспомнили недавно умершего Григория Тютюнника, а потом и его мать, живущую одиноко в селе на Полтавщине. И Гончар не отпустил нас до тех пор, пока не узнал все о ней и пока мы не обсудили, чем ей можно помочь.

И тогда я заметил, что, когда он сосредоточенно думает, когда подбирает самое точное слово, когда огорчается, ему уже шестьдесят пять лет.

Когда же мы заговорили об одном из рассказов Григора Тютюнника, лицо Гончара, его глаза вдруг помолодели. Будто ему всего лишь двадцать семь. И он только начинает писать своих «Знаменосцев».

Стало быть, ему хватит сил совершить все то, что он задумал.

Впрочем, все это вы ощутите сами, войдя в художественный мир Олеся Гончара.

 

ЗЕМЛЯ ГУДИТ

 

Повесть

Перевод И. Карабутенко

 

Часть первая

I

Над Полтавой плыло бабье лето.

Насколько хватал глаз, вились в голубой вышине бесчисленные белые нити, то плавно опускаясь, то снова поднимаясь в прозрачных потоках воздуха. Одни летели быстрее, другие медленнее, на миг задерживаясь, будто в нерешительности, и снова двигаясь с величавым спокойствием. А из-за крыш домов, из глубокой синевы небес уже появлялись другие и все плыли, плыли без конца, без края. Будто страшная буря где-то там, за горизонтом, рвала гигантские белые паруса, а сюда долетали лишь слепящие шелковые нити, сияющие обрывки далеких разбушевавшихся штормов.

В городском саду притаились настороженные зенитки. По гулким улицам двигались на запад воинские части, грохотали танки, а навстречу им тянулись обозы беженцев. Ревел скот, плакали дети. Тысячами окон, заклеенных крест-накрест бумажными лентами, смотрел оцепеневший город на растревоженный людской муравейник.

Константин Григорьевич Убийвовк сидел в уютном скверике возле обкома партии, сумрачно прислушиваясь к тревожному гулу окружающей жизни и время от времени поглядывая то на часы, то на обкомовскую дверь. Ляли все не было. Прошло уже два часа, как она вошла в обком, попросив отца подождать ее здесь, у витрин с пожелтевшими газетами: «Подожди пока, папа… Я не задержусь…»

За это время Константин Григорьевич, голова которого уже покрылась серебристыми нитями бабьего лета, успел прочитать все, что было поблизости: и газеты в витринах, и огромную доску Почета, на которой красовались названия передовых колхозов области. Некоторые из них теперь были захвачены врагом. Константин Григорьевич глубоко вздохнул и задумался. Ходят упорные слухи, что враг совсем близко от Полтавы. Да что там слухи: со вчерашнего дня весь горизонт на западе глухо гремит, содрогается.

Дома у Константина Григорьевича сегодня укладывают пожитки, готовятся к отъезду. Жена больна, нужно было бы поторопиться, помочь ей. Но Ляля задерживается. Почему она так долго?

Правда, посетителей много, двери обкома почти не закрываются. Все время туда и сюда снует озабоченный люд. Одни входят, другие выходят, поспешая куда-то с деловым, суровым видом. Привычно, почти в будничном ритме работает обком, спокойствием дышит от белых его колоннад. Здесь нет места ни для паники, ни для растерянности. Вон, кажется, прошли рабочие железнодорожных мастерских… А это, видно, приезжие с периферии — райкомовцы и председатели колхозов… Чувствуется напряжение, но это напряжение какое-то обнадеживающее.

Где-то в этом кипении затерялась Ляля… Странная она была сегодня. Задумчивая, углубленная в себя. Не хотела рассказывать отцу, кто и зачем ее вызывает. Какие у нее дела? Прощается со знакомыми девчатами? Однако для того, чтобы попрощаться, не нужно столько времени.

Солнце уже повернуло на запад, окна обкома ярко заалели. Константин Григорьевич, окидывая взглядом этажи, старался угадать, сквозь какое из этих больших окон падают солнечные лучи на его Лялю.

А Ляля сидела в кабинете секретаря обкома партии Степана Федоровича Кондратенко. В просторной комнате было багряно от косых лучей заходящего солнца.

Разговор приближался к концу.

— …Вот тебе, товарищ Ляля, такое задание на первый период, — говорил секретарь обкома, не спуская с девушки внимательных глаз. — Задание, сама понимаешь, особое, партийное…

— Благодарю за доверие, Степан Федорович… А как в дальнейшем?

— В дальнейшем указания будешь получать через связного. Он тебя найдет.

— Хорошо.

— Есть еще вопросы?

— Нет, все ясно.

Секретарь обкома поднялся из-за стола. Ляля тоже встала, ожидая разрешения уйти. Доверчиво, чуточку грустно смотрела она на своего руководителя и наставника. Коренастый, широкоплечий, в военной гимнастерке, он сделал шаг к окну и стоял какой-то миг в задумчивости, вслушиваясь в далекий, едва слышный гул фронта.

— Слышишь, Ляля?

— Слышу, Степан Федорович.

— Уже в нашей области… Хозяйничать пришли, господа арийцы? Но не быть вам тут хозяевами. Не быть.

Секретарь обкома оперся о подоконник стиснутыми кулаками. От его крепкой фигуры и волевого, мужественного лица веяло такой уверенностью и силой, что Ляля почувствовала, как и сама рядом с ним крепнет, ее уже не пугает перспектива подполья, когда придется все время ходить над пропастью.

— Знаю, товарищ Убийвовк, что непривычно тебе было слушать о связном, о явках и конспирации, когда кругом безбоязненно ходят советские люди, когда твой отец, сидя в скверике, еще спокойно читает наши газеты. Жизнь, как прежде, протекает почти нормально, открыто, еще не ушла в подполье, а мы уже о таких вещах здесь говорим… Правда, непривычно, странно?

Девушка с удивлением посмотрела на него лучистыми глазами.

— Вы будто читаете мои мысли… Очень странно…

— Привыкай, Ляля. Будут большие трудности на нашем пути. Будет тяжело, так тяжело, что ты, может, еще и не представляешь себе полностью… Не забывай, что перед нами враг опытный, коварный, жестокий.

— Степан Федорович, идя к вам, я все взвесила. Я знаю свои возможности. Знаю, что ради счастья нашей Отчизны пойду на все!

— К этому нужно быть готовой. Но думать надо о победе. Наша цель — выйти победителями. В самые трудные минуты, в самой сложной обстановке думай об этом, о народе нашем, попавшем в такую беду. Думай о нем, и это даст тебе силу, твердость, подскажет правильное решение.

— Буду думать. Буду помнить.

…Когда Ляля вышла из обкома, отец понял: что-то произошло. Дочь словно бы повзрослела сразу. Шла уверенная, собранная, серьезная.

Константин Григорьевич, конечно же, не знал, что Ляля сейчас побывала не просто у секретаря обкома, а уже у секретари подпольного обкома партии.

II

Ночью в окно к врачу Константину Григорьевичу Убийвовку кто-то постучал. От этого стука вся темная комната, в которой собралась семья врача, сразу будто наполнилась затаившейся тревогой. Все молчали, хотя никто не спал. Стекла в окнах слегка багровели отблесками далеких зарев. Было слышно, как на диване тяжело дышала Надежда Григорьевна, жена врача.

Через некоторое время стук повторился.

— Слышите? — шепотом вскрикнула тетя Варя. — Это они!

Из открытой настежь спальни мелькнуло что-то белое, на какой-то миг в комнате словно бы посветлело. Босые ноги прошлепали на кухню.

— Ты куда, Ляля? — прошептала тетя Варя.

Белая фигура исчезла и снова появилась в дверях.

— Ляля! — тихо простонала Надежда Григорьевна. — Не ходи!

В темноте все увидели, как в руках у девушки сверкнул топор.

Константин Григорьевич, отстранив дочь, подошел к окну и неестественно громко, чуточку даже с угрозой спросил:

— Кто там?

— Константин Григорьевич, это я. — Голос был женский, вкрадчиво-умоляющий. — Это я, Мария Власьевна… Выйдите на минутку!

Тетя Варя облегченно вздохнула.

— Доченька, иди ко мне, — слабо позвала Надежда Григорьевна, нетерпеливо протягивая руки в темноту, чтобы обнять Лялю.

Врач гремел в сенях засовами. Засовы были необычные, недавние — раньше ограничивались одним слабеньким крючком.

— Что вас носит, Власьевна, в эту адскую ночь? — ворчал врач, выходя на веранду.

— Дела, Константин Григорьевич…

— А если застрелят? Возьмут и застрелят. Им ведь недолго.

— Я огородами и садами, — шептала Мария Власьевна почти радостно, хотя врач не видел никаких причин радоваться в такое время. — Их патрули только на главных улицах. А окраин да зарослей боятся!

Константину Григорьевичу показалось, что Власьевна даже лукаво хихикнула в темноте. «Ну и бабы», — подумал врач одобрительно.

— Что же вас привело? — спросил он.

— Прибежала за вами, — продолжала тараторить Власьевна. — Знаю, что не откажете…

Не привыкать старому полтавскому врачу к нежданным ночным визитам. Летом ли, в осеннюю ли непогоду или в лютую зимнюю метель — всегда к нему могли постучать. Молча одевался, чтобы идти, куда скажут: кому-то срочно понадобился он либо в самой Полтаве, либо в каком-нибудь из пригородных сел. К этому он давно привык сам, привыкла вся семья, и никто уже не представлял себе, чтобы Константин Григорьевич мог вдруг отказаться и не пойти спасать знакомого или вовсе постороннего человека. И если бы когда-нибудь врач отказался, то ни сам он, ни кто-либо из членов семьи не нашел бы его поступку оправдания. Но в эту ночь, когда весь город не спит, как перед казнью, когда еще, взрываясь, горят склады на Южном вокзале, освещая половину города, и гудит, грохочет фронт где-то совсем недалеко…

— Куда? К кому?

— К нам, Константин Григорьевич…

Власьевна приникла к самому уху врача и горячо зашептала что-то. Убийвовк слушал, потирая бороду.

— Подождите, — буркнул он, выслушав, и направился в комнату.

— Что там, папа? — первой не удержалась Ляля.

— Роды.

— У Власьевны? — с огромным удивлением спросила тетя Варя.

— А хотя бы и так, — глухо пошутил Константин Григорьевич, надевая дорожный плащ, будто собирался в дальний путь.

— Папа, — встала на диване Ляля. — Я с тобой.

— Зачем?

— Я только провожу тебя, а там подожду во дворе. Вдвоем не страшно.

— А одному мне страшно? — неожиданно рассердился Константин Григорьевич. — Мне и одному не страшно!.. Запритесь на все засовы!

Ляля, накинув халатик, вышла вслед за отцом, чтобы запереться.

— Почему ты не хочешь взять меня с собой, папа?

— Запирай дверь и иди в дом, а то простудишься.

— Пускай простужусь.

Отец сердито заскрипел вниз по деревянным ступенькам крыльца. Ляля, закладывая тяжелый крюк, слышала, как отец и Власьевна заговорили, направляясь к воротам.

— Когда он пришел в себя? — спросил отец Власьевну.

— Еще днем, бедненький, еще днем, когда мы переносили его. И при памяти, и голоса не потерял, только не слышит ничегошеньки. Мы ему и то и се, а он полежит-полежит и снова на весь сарай: «Где мой экипаж?..»

Ляля стояла будто оглушенная. «Где мой экипаж?..» Больше ничего она уже не расслышала. «Где мой экипаж?» Кто это «он», зовущий своих товарищей в каком-то сарае? Летчик, танкист? Ее вдруг пронзила мысль, что это может быть Марко.

Три года прошло с тех пор, как она впервые встретилась с Марком Загорным. Это было в Харькове, в Дзержинском райкоме комсомола, в золотом месяце сентябре. Навсегда запомнился Ляле этот день. После лекций они, студенты-первокурсники физмата, пошли становиться на комсомольский учет. В райком Ляля шла с подругами, а оттуда возвращалась с Марком. Обоим нужно было зайти в общежитие, а вместо этого они каким-то образом очутились в саду имени Шевченко. Ляля и сама не знала, как все это случилось. Будто это сам сад пришел к ним в тот вечер и обступил со всех сторон деревьями и цветами. И она, требовательная и неприступная, которая до того никогда не позволяла себе оставаться с глазу на глаз с юношей, на этот раз присела на скамейку возле него, малознакомого, далекого и — странное дело! — невероятно близкого! Присела, да так и осталась до поздней ночи, разговаривая с ним обо всем на свете, а когда наступила пора идти домой, то оба уже понимали, что с этого момента они будут всегда вместе, что они необходимы друг другу в жизни, неразделимы.

Эта сказочная ночь была белой, по крайней мере, такой осталась она в памяти Ляли. О чем они тогда говорили? Об университете? Об астрономии, которая захватила их обоих? О море, которого Ляля никогда не видела и на котором вырос Марко? Он был из Мариуполя, из семьи знаменитых сталеваров. Густой загар южного солнца еще лежал на нем. И даже голубая его спортивная рубашка, казалось Ляле, еще сохраняла в себе соленый аромат моря. Весь вечер они разговаривали, удивляясь друг другу. Ляля была поражена тем, как совпадают их взгляды, привязанности, мечты. В глубочайшем, сокровеннейшем, тончайшем разветвлении своих мыслей они неожиданно открыли поразительную общность. И одному и другому собственная жизнь представлялась прежде всего как всеобъемлющее посвящение Отчизне, как служение ей, и только в этом они ощущали трепетную привлекательность своей цели.

С тех пор прошло три года. Пролетело время, как от восхода до заката дня.

Уже в первую неделю войны Марко Загорный пошел добровольцем в армию. Как и о других однокурсниках, Ляля знала о нем лишь то, что его направили в танковое училище курсантом. Возможно, это он, изнемогая сейчас от боли, лежит в каком-то сарае и спрашивает о своем экипаже? Но почему обязательно это должен быть он? Почему не другой Марко, какой-нибудь другой Ляли? Все равно, только бы спас его отец, только бы спас!..

За стеклянной верандой был виден сад, разбитый Константином Григорьевичем в год рождения дочери. Уже столько лет здесь дарили плоды сочные вишни, яблони и груши! Некоторые даже состарились, и врач укрепил их молодыми прививками.

Теперь сад стоял какой-то незнакомый, будто чужой, очерчиваясь верхушками на фоне зловеще красного неба. В глубине за деревьями высился стройный кладбищенский собор, такой ослепительно-белый, будто его только что вылепили дети из первого снега. Где-то дальше, над Зиньковским шляхом, висели в небе неподвижные жуткие «лампады». Между ними, насколько хватал глаз, вспыхивало множество мелких разноцветных ракет. Они взвихривались в темноте, выгибаясь по горизонту в сторону востока и указывая линию недалекого фронта.

Раньше Ляля никогда не видела такого огромного мрачного полыхания огня. Помнится, еще на первом курсе они читали с Марком о звездных дождях. О звездопаде 1833 года ей пришлось отвечать на экзаменах Николаю Павловичу. Кажется, так… В ночь с 12 на 13 ноября в Южной Америке началось необычайное падение звезд. Сотни тысяч метеоритов разрезали небо. Одни из них были размером с Луну, другие имели хвосты, будто кометы. Но что величественное зрелище угасло в высоких слоях атмосферы. На землю не упала ни одна звезда… Как жалела Ляля тогда, что сама не была свидетелем этого редкостного явления! И как некстати это вспомнилось ей сейчас, перед этим ливнем диких разнузданных ракет по горизонту! Лучше ослепнуть, чем видеть их над Зиньковским шляхом!

И сколько это будет продолжаться? Неужели этот взвихрившийся вал огня будет продвигаться все дальше на восток, отдаляя от нее близких людей, и планы, и мечты, отдаляя весь тот мир, без которого просто немыслимо представить себе жизнь?

Где-то за городом, быть может, в Артелярщине или у Чутова, еще гремит фронт. На залпы далеких пушек стекла веранды изредка отзываются тонким дрожащим звоном.

Гул становился все глуше и глуше. По мере его отдаления эта знакомая с детства веранда, и настороженный отцовский сад, и белая колокольня за ним — все словно утрачивало знакомый вид и представало перед Лялей измененным, каким-то чужим, будто повернулось к ней другой стороной и теперь с трудом узнавалось.

— Марко, — шептала она, глядя на ракеты, как слепая. — Неужели вы отступили надолго? Неужели вернетесь не скоро? Что же это будет? — С холодным ужасом всматривалась она в ракетную безвесть ночи. — Скажи мне, Марко.

Ее позвали из комнаты. Ляля молча прошла в темноте к дивану и примостилась возле матери.

— Какие у тебя колени холодные, — ласково промолвила Надежда Григорьевна. Даже голосом своим она словно бы кутала дочку в теплое. — И руки холодные. О чем ты все время думаешь, Ляля?..

— Мама… Мамуся!.. Ма! — Ляля вдруг прижалась лицом к груди матери. — Как мы теперь жить будем, ма?

III

А жить начинали так. Утром Константин Григорьевич встал, вышел во двор и написал на воротах мелом:

TYPHUS — ТИФ

На двух языках — по-латыни и по-украински.

— Если они догадаются, то вырежут нас на месте, — беспокоилась тетя Варя, которая всегда из нескольких возможных ситуаций склонна была предполагать худшую.

— Не вырежут, — потирал руки врач.

Он был еще довольно крепкий, с ежиком на голове, со странным взглядом — будто все время смотрел поверх очков.

— Когда зайдут и будут спрашивать вас, Варвара Григорьевна, или тебя, Надя, чем, мол, кранк, то вы молчите. Я сам буду отвечать. Я этим болванам по-латыни отвечу… Я им, негодяям, языком Цицерона скажу, кто они такие…

— Костя, перестань, — простонала жена, отворачиваясь к стене.

Сели завтракать, но и есть сегодня не хотелось. Кроме того, жаркое попахивало керосином. Соседка достала мяса на комбинате и занесла им утром. Тетя Варя ворчала: кто это додумался обливать продукты керосином?

— Видели бы вы их без керосина, — заметила Ляля, неохотно ковыряясь в своей тарелке и время от времени поглядывая в угловое окно.

Раньше это окно в такую пору было открыто днем и ночью, и Ляля утром могла прыгать с низкого подоконника прямо в сад. Сразу за окном росла ветвистая груша с прививками. Вокруг нее девушка каждую весну сажала небесно-голубой вьюнок и огненно-красную фасоль. Потом втыкала в землю лозу, и побеги вились по этой лозе, достигая свисающих веток и цепляясь за них своими усиками. Постепенно под грушей создавалась круглая живая беседка. Там в летнюю жару Ляля, раздевшись, читала все дни напролет. Однажды она попробовала даже спать в этой цветущей беседке, но среди ночи испугалась жабы и убежала на чердак к матери. Мать летом часто спала либо на чердаке, либо под открытым небом на крыше веранды. Теперь и спали в комнате, и окна закрывали наглухо, будто изменился климат.

— Что ты все в сад поглядываешь, Ляля? — спросил Константин Григорьевич, украдкой наливая себе уже вторую рюмку спирта. До сих пор за завтраком он выпивал только одну. — Не бойся, они не придут.

Ляля промолчала.

— Ты думаешь, Костя, что этот «тифус» нас спасет? — промолвила Надежда Григорьевна с дивана. Она вовсе не вставала к завтраку.

— Не думаю, что спасет, но на первый случай поможет. А там будет видно…

— «Будет видно», — сказала Ляля с несвойственным ей ранее сарказмом и отложила вилку.

Она сидела за столом прямо и собранно, как за школьной партой. Овальное белое лицо, которое даже летом не покрывалось загаром, сегодня казалось белее обычного. Старательно промытые волосы были аккуратно уложены вокруг головы тугим валиком. Светло-золотистые, они отливали солнцем, были такими красивыми, что мать никогда не могла на них наглядеться.

— А знаете, где я был ночью? — не выдержал наконец Константин Григорьевич.

Ляля заранее знала, что отцу самому захочется рассказать, и нарочно не спрашивала его об этом до поры до времени. Из него тогда слова не вытянешь. Он терпеть не мог назойливых расспросов.

— Знали, бы вы, где я был! — И, обтерев салфеткой сизый, как металл на морозе, бритый подбородок, Константин Григорьевич начал рассказывать: — Взяла меня Власьевна за руку и ведет… Да не дорогой, а какими-то джунглями. Никогда днем не видел такого в Полтаве. Через какие-то бомбоубежища переступали, чьи-то баклажаны топтали. Вижу, очутились в саду у механика Гриневского. Власьевна говорит мне: «Прыгайте через забор». И первая полезла, как кошка. А между прочим, она одних лет со мною. «Что вы, — говорю, — Власьевна… Я уже свое отпрыгал. Разучился». — «Ничего, — говорит, — Григорьевич, учитесь заново. Может, придется еще через колючую проволоку прыгать». Ничего не поделаешь, полез я со своей аптечкой. А забор трещит. Представьте себе, должен был… пикировать.

Все — даже стоически суровая тетя Варя — улыбнулись. Впервые за это утро. Но и улыбки были какие-то вымученные, будто начали уже отвыкать от этого.

— Какие слова вы научились употреблять, — неодобрительно заметила тетя Варя. — «Пикировать».

— Беда всему научит, Григорьевна…

— Досказывай же, папа, — торопила Ляля. — Кого ты видел?

— Представь себе: танкиста!

— Танкиста? Нашего танкиста?

— Нашего танкиста.

Три пары глаз устремились на Константина Григорьевича. Он медлил с ответом, осматривая всех, как настоящий конспиратор.

— Где же ты его видел, папа?

— Угадай… И кто бы подумал!.. В сарае у Тесленчихи…

— У той крикуньи? — удивилась тетя Варя. — Которая всегда была чем-то недовольна?

— У той самой. И что самое удивительное — она первой прибежала к Ильевской и подговорила соседок спасать танкиста. Его машина загорелась где-то за березовой рощей, он чудом выскочил, добежал до первых домов, а тут еще бомба поблизости шарахнула. Уже горел, говорят, комбинезон совсем на нем истлел — женщины с трудом водой загасили. Брови и даже ресницы обгорели, осыпались.

— Сильные ожоги?

— Мало того что ожоги, он еще и контужен. Оглушило беднягу. Разговаривая со мной, кричит на весь подвал, а бабы возле него с коптилкой хлопочут, дежурят попеременно, вот народ!

— Ты ему помог, папа?

— Сделал все, что нужно. А главное, сам он хлопец крепкий, ладно сбитый — сибиряк. Думаю, скоро поправится. А уж как он благодарил! Запомните, говорит: имя Леонид, фамилия — Пузанов. Вернете мне силу — отблагодарю стократно.

Константин Григорьевич поднялся, повеселел. Всегда после хорошего поступка он чувствовал себя энергичным и бодро настроенным.

— Знаете, — чуточку погодя обратился врач ко всем, однако глядя на жену, которая лежала на диване опечаленная, потемневшая, обложенная подушками. — Я решил идти… на работу.

Никто ничего не ответил на это.

Раньше слово «работа» произносилось в семье с уважением и гордостью. «Он на работу!..» «Он с работы!» Что это значило! В такие минуты все домашние слушали Константина Григорьевича, все подчинялись и помогали ему, и он воспринимал это как должное.

Последние десять лет Константин Григорьевич работал заведующим городским пунктом «Скорой медицинской помощи». До недавних пор он еще носился по городу на своем неугомонном автобусе, спасая пострадавших от бомбардировок полтавчан. Накануне Константин Григорьевич должен был на этом автобусе выехать на восток. Вчера они, посадив в машину больную Надежду Григорьевну, двинулись в путь… Чтобы не волновать прежде времени мать, Ляля покамест не говорила ей о своем твердом намерении остаться в Полтаве. Константин Григорьевич тоже молчал об этом… Застревая в тесных колоннах, по пылающим улицам Полтавы Убийвовки выбрались на окраину города. Здесь все и произошло. Колонны внезапно попали под яростный налет вражеской авиации. Их машину разбило, тяжело ранило осколком двухлетнего ребенка шофера прямо на руках у матери. Константин Григорьевич с полчаса пробыл возле него и возле других раненых, которые окружили его медпункт, открытый на скорую руку средь поля. В это время стало известно, что путь на Харьков уже перерезан немецкими танками.

Не оставалось ничего другого, как возвращаться… Взяв Надежду Григорьевну под руки, Убийвовки возвратились с нею домой. В дом ее уже не ввели, а внесли. Это было вчера. А сегодня Константин Григорьевич уже завел речь о работе. О какой? Для кого?

— Раз выехать не удалось, то нужно начинать что-нибудь здесь, — словно оправдывался перед кем-то Константин Григорьевич. — Немцы немцами, а мой пункт «Скорой помощи» должен функционировать. Ведь Полтава не вымерла, в ней остались наши люди. Кто им будет помогать? Немцам они не нужны.

Никто не возражал.

Ляля стояла перед своим книжным шкафом, всматриваясь в знакомые корешки томов.

И мать, и отец, и тетя Варя украдкой поглядывали на свою единственную. Сегодня даже в этой стройной девичьей фигуре, даже в том, как она оперлась белой хрупкой рукой на дверцу шкафа, было что-то непередаваемо скорбное. Вдруг Ляля повернулась к родным и как-то горько, не по-своему улыбнулась:

— А что я буду делать, папа?

Надежда Григорьевна внутренне вздрогнула: глаза дочери, всегда такие светло-голубые, вдруг потускнели.

— Что я буду делать, мамочка?

И все с ужасом спрашивали себя: в самом деле, что она будет делать? Кому нужна сейчас ее астрономия, переменные звезды, которыми она бредила и которые так настойчиво готовилась исследовать?

Еще неизвестно было семье Убийвовков, что недалек тот час, когда потянутся на запад по дорогам всей Украины конвоируемые колонны молодых невольниц — вчерашних студенток, пятисотниц, учительниц, стахановок, когда горько зарыдают села и города, а леса наполнятся мстителями. Еще неизвестно было семье, что случится именно так. Но уже чувствовалось, понималось сердцем, что будет нечто подобное, что никакое примирение с тем, что надвигается, немыслимо, потому что единственно возможной была только та просторная, большая жизнь, с определенной целью, с чистым дыханием, к которой готовилась Ляля-октябренок, Ляля-пионерка, Ляля-комсомолка. А теперь эта жизнь все больше и больше заслонялась тяжелой тучей. Вернуться можно было только с боем или погибнуть рабом.

Девушка стояла посредине комнаты с широко раскрытыми глазами, которые от ее дум тускнели все больше и больше.

— Только рабыней я не буду, — вдруг промолвила Ляля ровным голосом, так, будто бы речь шла не о ней, а о ком-то другом.

На некоторое время воцарилась молчание.

— А мы тебя и не готовили к этому, — тихо сказала мама, глядя в потолок своими темными, в темных обводах глазами. — Мы тебя готовили для настоящей жизни.

IV

Вскоре через соседей дошел слух, что в центре начались аресты и обыски квартир городских активистов. Надо было ожидать, что рано или поздно волна террора докатится и сюда, на тихую улицу Евгена Гребинки. Правда, Лялю как комсомолку в городе знали мало, она приезжала в Полтаву лишь на каникулы. Но Константину Григорьевичу могли припомнить, что он некоторое время был депутатом райсовета.

Врач втянул в комнату большой деревянный ящик.

Ляля и тетя Варя вытерли его, обили сукном и клеенкой, чтобы в ящик не просочилась влага.

Начали укладываться. И тут оказалось: ящик был чересчур мал, потому что им хотелось спрятать почти все, что находилось в комнатах. Никто не знал наверняка, будут ли немцы щадить что-нибудь или вытопчут, уничтожат все без исключения. Прежде всего Ляля сняла со стен портреты, — среди них Шевченко в смушковой шапке, портреты были под стеклом, увешанные вышитыми рушниками. Тщательно вытирала их и ставила в ящике вдоль стенок один к одному. Константин Григорьевич, сосредоточенный и молчаливый, укладывал тяжелые томики произведений Владимира Ильича. Даже старые медицинские журналы старик почему-то решил засунуть в ящик. Тетя Варя, держа в руках свои любимые книги, для которых уже не оставалось места, запротестовала против эгоизма врача.

— Неужели они и медицину будут уничтожать?

Константин Григорьевич сурово посмотрел на нее.

— А вы уже забыли, что они у себя делали? Даже Гейне, поэта, сжигали на площади!

Однако медицинские журналы решили все же покамест не упаковывать. Надежда Григорьевна, не вставая с постели, настаивала на том, чтобы обязательно спрятали роман Чернышевского «Что делать?», от начала до конца переписанный от руки. Еще до революции, когда эта книга была под запретом, Надежда Григорьевна, тогда еще шестнадцатилетняя учительница земской школы, переписала роман со старшими сестрами и подругами. Одна из частей полностью была переписана рукой Варвары Григорьевны, которая теперь без очков уже не могла узнать свой собственный почерк. С тех пор прошло много времени, Ляля приобрела печатное издание всех сочинений Чернышевского, но рукописный экземпляр бережно сохранялся как дорогая реликвия маминой молодости. Теперь и «Что делать?» спрятали в ящик, обитый клеенкой.

Тетя Варя пересыпала нафталином Лялин красный берет и тоже сунула в ящик. Почувствовав запах нафталина, Ляля вышла из себя:

— Будто навеки!

Тетя обиделась, съежилась, и слезы выступили у нее на старческих глазах. Девушка вынуждена была просить прощения. Сегодня все были какие-то взвинченные, обижались на каждом шагу.

Последним сверху положили Лялин пионерский галстук с зажимом. Больше ничего не вмещалось. Однако нужно было еще укладывать и укладывать. Произведения Леси Украинки, Лялины университетские конспекты, тисненную золотом грамоту Константина Григорьевича от Наркомздрава Украины… К чему ни прикасались — все опасно было оставлять на виду, все хотелось припрятать. Надежда Григорьевна просила пристроить в ящике даже коробочку с Лялиными молочными зубами. Если бы можно было, они бы и пианино, и весь дом втиснули в этот единственный деревянный ящик, загерметизированный клеенкой. Взялись тянуть его через порог комнаты. Ящик не поддавался. Ляля тянула его к себе, отец подталкивал сзади. Тетя Варя держала дверь. Надежда Григорьевна, глядя на их работу, еле сдерживала рыдания.

Выволокли ящик через порог — и в комнате словно не осталось ничего. Будто выветрился из нее человеческий дух. Надежда Григорьевна лежала, комната казалась нежилой. То, что жило здесь годами, чем все они дышали, отодвинулось теперь за порог, и шкаф, опустев, и стены, обнажившись, сразу превратились во что-то холодное, чужое, ненужное. Ящик закопали в саду, под яблоней, в том окопе, где тетя Варя чаще всего пересиживала первые немецкие бомбежки. Присыпали землей, разровняли граблями, прикрыли картофельной ботвой.

Ляле не хотелось возвращаться в опустевший дом. Будто все, что было в их жизни самым существенным, ушло в землю и самый дух обжитости развеялся в воздухе.

Опершись на грабли, девушка стояла в задумчивости над свежим замаскированным укрытием. Вместе с запакованными вещами земля словно бы вобрала в себя, как солнечное тепло, ее девичьи надежды и стремления. И от этого она, земля, покрытая сухой картофельной ботвой, копанная и перекопанная поколениями, стала девушке еще дороже, еще — до невыносимой боли — роднее.

V

Дни наступили серые, бесцветные, похожие на сумерки. Повеяло ранними осенними холодами. После восьми вечера город замирал и никто, кроме немцев, не имел права появляться на улицах. Ночи стали неестественно длинными.

И все-таки по ночам люди чувствовали себя лучше. Фронт, который днем уже не был слышен, по ночам еще глухо гремел сплошным, будто подземным рокотом. Каждый вечер на горизонте зловеще вспыхивали далекие, еле заметные «лампады», развешанные самолетами. Сегодня более мелкие, чем вчера, завтра более мелкие, чем сегодня. Стекла на веранде уже не откликались на вздохи далеких пушек тонким дребезжащим звоном.

В первые дни Ляля, вняв просьбам больной матери, никуда не выходила из дому. К ней тоже никто не приходил. Через соседских мальчишек обменивалась лаконичными записками с друзьями, будто все они были под домашним арестом. С утра до вечера читала, читала запоем, как бывало раньше, когда готовилась к серьезным экзаменам. У них, на Кобыщанах, немцы тоже не появлялись, расположившись преимущественно в центре города. На глухой улице баснописца Гребинки по-прежнему паслись под заборами козы, равнодушные к войне и к миру.

Константин Григорьевич осуществил свое намерение и пошел на работу в городской пункт «Скорой медицинской помощи», которым он руководил перед войной. Немцы пока не вмешивались в дела этого скромного учреждения, и врач приступил к делу с таким независимым видом, будто оккупантов и вовсе не было в Полтаве. Ходил с санитарками по садам и вылавливал брошенных раненых коней, чтобы было на чем возить пациентов.

На базар ходила тетя Варя, или Варвара Григорьевна, как почтительно звали ее все Кобыщаны.

Длительное время в селах поблизости Полтавы учительствовали сестры — старшая, Варвара Григорьевна, и младшая, Надежда Григорьевна. Уже в первый год учительствования шестнадцатилетняя Надюша приглянулась земскому фельдшеру Константину Убийвовку, юноше с бравыми усами, с вышитой петухами манишкой во всю грудь. Мечтательной учительнице он также пришелся по душе. Однако сначала материальные недостатки семьи Убийвовков мешали молодым жениться, потом началась империалистическая война, и Константин Григорьевич, надев серую шинель, пошел мерить Галицию и высокие Карпаты. Пять лет ждала его Надя. Поженились они только во время гражданской войны.

Маленькая Ляля с первых дней своей жизни уже имела как бы не одну, а двух матерей. Для одинокой бездетной тети Вари светловолосая девочка сестры стала отрадой сердца, и тетя тайком и неуклюже осыпала Лялю своей искренней, нигде не растраченной любовью.

Выйдя на пенсию, тетя Варя стала жить в семье сестры. Жилистая, сухая, маленькая и цепкая, как крючок, она вела все хозяйственные дела, никогда не уставая, никогда не болея, ни о ком, кроме самой себя, не забывая. Чуткая семья хорошо понимала ее молчаливое самопожертвование, скрываемое под внешней суровостью.

К новым оккупационным порядкам Варвара Григорьевна отнеслась с явным презрением. На базар она отправлялась воинственно и сердито, похожая на маленькую взъерошенную наседку. С тех пор как немцы заняли город, тетя Варя сердилась и покрикивала на всех и вся. А с базара возвращалась вне себя от гнева.

— Вы только подумайте! — закричала она сегодня еще с порога, глядя на присутствующих выцветшими, почти белесыми глазами. — Проходимцы окаянные, они приняли меня бог весть за кого! Паненкой называть женщину моих лет!

Ляля медленно закрыла книгу и молча посмотрела на тетю Варю, сжавшуюся от гнева и обиды в сухой жилистый клубочек.

— Только приблизилась к базару, как вдруг подошли ко мне два шалопая, и, заглянув в кошелку, процедили: «Ком, паненка, шляфен в тюрьму!» Еще и ржут при этом, мерзавцы! Если бы соседки не заступились, потянули бы, собаки, я вам говорю. Вот настали времена!.. Говорят, тюрьма уже битком набита. Врача Гринберга повели со всей семьей — с женой и детьми. Самого маленького жена держит на руках, а он, глупыш, еще и смеется. Ох, дожили…

— Доченька, дай мне воды, — попросила мама, тяжело дыша на постели.

— А по Пушкинской, — продолжала тетя Варя, — гнали наших пленных, идут раненые — никто их не перевязывает, вся улица за ними покраснела от крови. Один нагнулся оправить обмотку, отстал на шаг, конвоир дал очередь из автомата прямо по нему — и не встрепенулся, сердечный. Вот что творится!

Ляля молча слушала тетю Варю, пристально глядя на нее, суровые глаза ее все больше округлялись, Потом встала, подошла к гардеробу и сняла с вешалки свое синее пальто.

Надежда Григорьевна чуть слышно застонала.

— Куда ты, Ляля?

— Никуда, собственно… Пойду к Сережке… Хоть душу отведу…

— Теперь везде опасно, Ляля. — Мамины глаза, подернутые глубочайшей печалью, умоляли: не одевайся. — Кроме того, сегодня должна прийти портниха.

— Не беспокойся обо мне, мама. Я буду осмотрительна. А портниха никуда не денется.

Ты надеваешь демисезонное? — ужаснулась тетя Варя. — И модельные?

— Они мне не жмут, — сказала девушка.

— Тебе не жмут, так им бельмом в глазу! — рассердилась тетя. — Сейчас все стали одеваться в самые что ни на есть лохмотья. Сегодня на базар вышли, как побирушки. Я дам тебе свою корсетку…

— Нет. Я буду ходить так, как ходила.

И она надела пальто и белый берет. Тетя беспомощно держала в руках свою залежавшуюся, побитую молью корсетку.

— Я ненадолго, мама… Прошу тебя, не волнуйся.

Мать снова простонала:

— Но ведь там…

— Ничего. Твоя дочь не растеряется…

VI

Шла быстро, глядя под ноги. На тротуаре шевелилась хрупкая, не успевшая пожелтеть листва. Этой осенью ударили ранние заморозки, и деревья осыпались еще совсем зеленые. В верхушках голых деревьев высвистывал ветер.

Возле бывших армейских складов-бараков работала большая группа гражданского населения, окруженная немецкой стражей. Люди, наверное, умышленно отворачивались от улицы, выставив к ней свои сгорбленные спины, по которым Ляля никого не могла узнать. Вкапывали высокие тесаные столбы, трамбовали землю. Среди работающих шнырял пожилой офицер с рулеткой в руке, старательно вымеряя расстояние между столбами, покрикивая на помощников. Тут же рядом команда солдат весело сбрасывала с машины огромные мотки колючей проволоки. От этого зрелища мороз пробежал у Ляли по коже, будто к ней уже прикоснулся этот колючий позорный провод. «Что же это такое? — спрашивала Ляля неведомо кого, быстро проходя мимо каменных бараков и ожидая, что ее вот-вот остановят внезапным окриком. — Что же это будет?»

— Ляля! Что же это такое?

Девушка, встрепенувшись, подняла голову. Со стороны базара к ней приближалась мать Сережки Ильевского, невысокая, довольно полная женщина, с кошелкой в руке. У Ляли отлегло от сердца.

— Что же это такое, девочка?! — говорила Ильевская с ноткой упрека в голосе. — Мало того что дорожку к нам забыла, а теперь вот и на улице не замечаешь…

— Что вы, тетя Оля! — Ляля смотрела на Ильевскую так, будто и в самом деле чувствовала за собой вину. — Как раз к вам и направилась… Сережке лучше?

— Лучше не лучше, а лежать теперь не время, — с сердцем ответила Ильевская. — Задала им с Любкой норму: намолоть вдвоем десять стаканов муки, пока с базара вернусь.

— Что же вы несете?

— Полную корзину прошлогоднего снега. Пошли.

С Сережкой Ильевским Ляля училась в одной школе и прекрасно помнила стенгазеты, заполненные его стихами. Хотя позднее пути их разошлись — Ляля поехала учиться в Харьков, а Сережка поступил в Полтавский пединститут, — они продолжали дружить и поддерживать «родственные связи». В первые дни немецких налетов Сережку завалило обломками в рухнувшей институтской библиотеке, и его положили в городскую больницу. Уже перед самым наступлением оккупантов на Полтаву мать забрала его домой.

— Вишь, что сделали с городом, — ворчала Ильевская, идя рядом с Лялей и осматривая дома. Над балконом одного из помещений уже был вывешен портрет Гитлера. — Прикрылись дерьмом… Нет житья ни в доме, ни в саду, зато Гитлер на виду.

Ляле казалось, что это вовсе не ее город, что она видит его впервые. Люди по улицам теперь не ходили, а бегали, ныряя в переулки, как в мешки. Здоровались, глядя исподлобья, торопливо, будто стыдились и боялись друг друга. Встречая некоторых знакомых отца, Ляля не останавливалась, не заводила с ними разговора, как это было прежде. Кивала на ходу и тоже чувствовала себя неловко…

— Что сегодня с тобой? — обратила на нее внимание Ильевская, привыкшая всегда видеть Лялю с открытой приветливой улыбкой. — Будто привезенная… От людей отворачиваешься… Что с тобою?

— Я не знаю, тетя Оля… Как-то мне неловко… Вроде я виновата в чем-то. Будто слышу упреки отовсюду. Такая, дескать, молодая и здоровая, мы тебя столько учили, воспитывали… А ты теперь спокойно прохаживаешься по улицам и не думаешь о том, почему город сдан, почему не эвакуированы все…

— Такое скажешь, — прервала ее Ильевская. — Второй Сережка… На того тоже «все смотрят».

— Да, в самом деле смотрят, тетя Оля…

— Еще бы не смотрели. Ты ведь нарядилась, будто на демонстрацию. Вот и режет глаза.

Среди обычного шарканья ног пешеходов Ляля вдруг услышала сзади отдаленное металлическое щелканье. Губы ее невольно стиснулись в брезгливую гримасу.

— Пойдемте побыстрее, тетя Оля…

— Чего тебе не терпится?

— Слышите: клацают?

— Я не слышу… Где?

— За спиной.

— Пускай себе клацают, — сказала, оглянувшись, Ильевская, однако ускорила шаг. — Костями бы вы клацали!

Когда подошли к дому, в котором жили Ильевские, Ляля еще с улицы услышала, как во дворе гудят самодельные жернова. Городские мельницы стояли, цены на муку подскочили невероятно, и полтавчане в последнее время начали обзаводиться, как первобытные люди, собственными «мельницами».

— Жернова гудят, аж в Берлине слыхать, — сердито сказала Ильевская, открывая калитку.

Из сарая навстречу им вышел, прихрамывая, Сережка с сестрой Любой, красивой черноглазой девочкой.

— Перевыполнили, мама! — радостно сообщила Люба, белая от мучной пыли. — Двенадцать стаканов!

Сережка стоял молча, опустив руки и глядя в сторону. Невысокий, с тонкой шеей, он белым чистым лицом, и блестящими глазами, и черными стрелками бровей поразительно был похож на свою сестренку. На нем была черная бархатная толстовка с таким же пояском, низенькие стоптанные сапожки. Штаны были напущены на них, как шаровары.

— Колесо неволи крутишь? — спросила Ляля, поздоровавшись.

— Кручу, — ответил Сережка, слегка картавя.

Взглянули друг на друга, и оба тотчас же потупились. Им обоим было как-то не по себе.

— Пошли в комнату, — сказал наконец Сережка и, повернувшись к Ляле спиной, первым стал подниматься в дом.

— А я думала, что ты до сих пор лежишь, — сказала Ляля, когда они прошли через кухню в комнату Сережки и остались одни. — Решила проведать.

— Спасибо, — буркнул Сережка. — Теперь не улежишь.

— Зажили твои раны?

— Затягиваются.

— А я целые дни дома и дома. Будто в яме.

— Читаешь?

— Сейчас это единственное утешение.

— Что ж ты читаешь?

— Еще раз перечитала «Как закалялась сталь». Как-то особенно, по-новому теперь все это воспринимается…

— Жизнь консультирует, — горько заметил Сережка.

— Ты знаешь, — сказала Ляля немного погодя, — наши уже пригласили портниху, чтобы учила меня шить.

— Что ж… предусмотрительно…

— Может, попаду к какой-нибудь немке, и шитье избавит меня от конюшни. Ценная профессия. А ты?

— Что я? — посмотрел Сережка на Лялю. Его стрельчатые брови были высоко подняты. Они всегда высоко подняты, будто однажды что-то удивило юношу и он до сих пор вспоминает об этом. — Я… ничего.

— Как ничего? Наверное, пишешь?

— Понемногу.

— Почитаешь? — Ляле не столько нравились Сережкины стихи, сколько искренний пафос, с которым он всегда их читал. — Почитай, Сережка.

— В другой раз, — отмахнулся он, смущаясь от того, что ему и впрямь хотелось читать свои стихи.

— Я же вижу, что тебе хочется прочесть, — сказала Ляля. — Не ломайся.

Сережка нервно пригладил назад свой черный чубик и, встав из-за стола, прошелся к окну, выходившему на Первомайский проспект. Внизу, возле подъезда противоположного дома, стояли в ряд немецкие автомашины.

— Открывают банк, — процедил Сережка сквозь зубы.

— Я больше не прошу, — предупредила Ляля капризно.

Сережка, глядя в окно поверх дома, начал своим хрустальным тенорком:

Ранец возьму на плечи, В карман бумаги лист, Пойду, неизвестный предтеча, В ветреный дикий свист. Пойду я за дали морские, В нездешние страны пойду, Туда, где дома городские Не рушатся в дымном аду [2] .

Сережка оглянулся на Лялю. Она слушала. Тогда, еще выше подняв голову, он продолжал:

Невольничье солнце серо Светит в моем краю. Тигры или пантеры Примут меня в семью. Презрев человека и зверя, В джунглях построю вигвам, В единого бога веря, Которого выдумал сам.

Закончив читать, Сережка снова оглянулся на Лялю. Девушка смотрела на него насмешливо.

— Далеко же ты собрался, друг, — сказала она иронически. — Бежать, значит, надумал?

— Не бежать, а идти!

— Это софистика. Главное, от кого уходить? Не от самого ли себя?

— От фашистов! — твердо сказал Сережка.

— От них ты, наверное, недалеко убежишь. Догонят. Не успеешь построить свой вигвам «среди тигров бурых».

— Ляля! Я прошу тебя: не иронизируй!

— Я не иронизирую. Скажи, Сережка, ты это серьезно: «полон презренья ко всему»? Неужели ты решил отречься… от всего?

— От чего «от всего»? — не понял сначала Сережка.

— От всего, что было. От нашего. Ты, наверное, готовясь в дорогу, уже и комсомольский билет порвал?

— Что? — остолбенел Ильевский. — Не смей со мной так разговаривать, Ляля! Не смей!..

Нервным движением он резко отвернулся от нее и снова остановился у окна. Ветер гонял по улицам листву. Низко над городом катились серые валуны туч.

Сережка стоял, ссутулившись, и обиженно молчал, не поворачиваясь к Ляле. Она встала и пошла к нему, Ласково положила руки ему на плечи, заглянула в лицо юноше. Глаза его были полны слез.

— Когда ты это написал, Сережа?

— Сегодня, когда жернова крутил…

— Я не все сказала. Кое-что вызывает возражения, но поэзия все-таки чувствуется. Тебе этого достаточно? — Она снова заглянула ему в лицо.

— Не смотри на меня, Ляля. Сядь. А то, когда стоишь рядом, ты всегда смотришь на меня с высоты своего роста, — сказал Сережка. — Меня это угнетает.

Ляля, усмехнувшись, отошла к столу.

— Куда же ты все-таки хочешь бежать, Сережка? — спросила она немного погодя.

— Сам не знаю, — откровенно сказал хлопец. — Бывает вот такое… Бросил бы, кажется, все да и пошел бы в люди, как Тиль Уленшпигель… С птицей на плече и с песней на устах… Развлекал бы их в горе, поддерживал бы… Потому что так, как сейчас, — невозможно. Задохнусь.

— К людям хорошо, но уйдешь от людей, Сережка, — сказала девушка грустно, — неминуемо заблудишься. Я сама сегодня чуть было не заблудилась, — призналась она. — И где бы ты думал? В Полтаве. В нашей Полтаве, Сережка!.. Будто попала в совершенно незнакомый мрачный город. Иду мимо бараков, — знаешь, где склады были перед войной, — смотрю, обносят их колючей проволокой, в три ряда. Вышки уже стоят. Видимо, будет концлагерь. Просто удивительно, когда они успевают. Будто за одну ночь.

— Мастера. Набили руку.

— Прохожу мимо детской поликлиники, гляжу — тоже обводят проволокой. Вывеска: кригслазарет… Можно ждать, что, проснувшись завтра утром, увидишь, как весь город уже опутан колючей проволокой.

На лице Сережки появилась болезненная гримаса.

— Все-таки я прав, Ляля, — доверчиво прошептал он. — Давай бежать! Скорее бежать, Ляля! Пропадем.

— Куда, Сережка?

— Куда? Известно куда. К фронту, к нашим!..

Ляля задумалась.

— Хорошо, — сказала она после паузы. — Мы убежим, спасемся. А другие? Ведь все не могут убежать?

Ильевский не нашелся, что ответить.

— Ты говоришь, «к фронту». А дальше что?

— Вступим в армию и будем воевать.

— Воевать… Воевать можно всюду, Сережка. А где воюют — там и фронт. Разве бойцы гоняются за фронтом? Они сами его создают.

— Все это так, Ляля. Но не забывай одну вещь. Кончится война, и найдутся люди, которые всегда косо будут смотреть на таких, как мы. Скажут: они оставались у немцев, они жили под немцами.

— Кто так скажет? — вспыхнула неожиданно Ляля, будто Сережка тронул ее самую больную струну. — Бездушный ханжа будет, кто так скажет… Но не будет, не будет этого, Сережка. Правду о нас скажут наши поступки и наше поведение!..

Она умолкла, не на шутку разволновавшись. Сергей стоял у окна, покусывая губы. Воронье черной тучей кружилось над домами и садами.

— В конце концов, главное не то, где ты будешь, — немного успокоившись, продолжала свою мысль Ляля. — Главное — что ты будешь делать. Нужно, чтобы под оккупантами горела земля. Издали жечь трудно. Жечь ее нужно здесь.

— Я тоже об этом думал, Ляля.

— Думал? Это хорошо. Собственно, тут долго и думать нечего. Нужно начинать действовать, Сережка… Скажи мне, где тот танкист?

— Какой танкист?

— Разве ты не знаешь? Тот, который горел. Которого Власьевна с твоей матерью от огня спасли.

— А, Леня! — просиял Сережка. — Он уже работает. Устроился слесарем на заводе «Металл».

— Ты с ним говорил? Что за парень?

— Кремень парень, — сказал Сережка. — Наш человек, советский.

— Видишь, и впрямь выходит, что одно только местопребывание еще не изменяет человека, его внутреннее содержание, — сказала девушка. — Выходит, что духовную его структуру, внутреннюю сущность не втиснешь в паспорт и в место прописки!

— Конечно, — согласился Сережка. — Это не только прописка. Это каждое дыхание. За Леню я уверен, что, кинь его хоть на Марс, он и там будет нашим.

— Когда ты нас познакомишь?

— Хотя бы и сегодня. С работы он возвращается после пяти.

— Где соберемся?

— Можно у меня.

— Хорошо. Начнем с этого…

Они принялись советоваться, все больше и больше воодушевляясь в предчувствии серьезной работы. И постепенно без следа исчезло неприятное ощущение неловкости, чувство моральной подавленности, которое наполняло обоих в первые минуты сегодняшней встречи.

Когда Ляля, собравшись уже домой, вышла на кухню, она вся сияла, раскрасневшись, как это бывало раньше.

— Чему это вы так обрадовались? — удивленно спросила Ильевская. — Не иначе поссорились и помирились?

— В шахматы играли, — весело сказал Сережка. Раньше, когда заходила Ляля, они непременно садились за шахматную доску сыграть несколько партий.

— В шахматы? — сурово спросила Ильевская. — А это чьи же шахматы?

Она указала под стол. Там лежала запыленная шахматная доска. Сергей смутился.

— Эх ты! — укоризненно покачала головой Ильевская.

— Прости, мама, за неправду. Мы просто… душу отводили, — сказал Сережка честно.

VII

В воскресенье по Пушкинской улице Лялю вел под руку высокий юноша. Ляля все время смеялась, юноша, наверное, развлекал ее какими-то шутками. Он был в простых армейских сапогах, в куцей, будто подрезанной шинели, в танкистском шлеме. Если бы кто-нибудь потребовал у него документы, он без суеты и волнения показал бы удостоверение на имя Ивана Адриановича Пархоменко, слесаря завода «Металл». И если бы на самом заводе «Металл», который немцы решили приспособить под свою прифронтовую мастерскую, спросили у старых рабочих-полтавчан об Иване Пархоменко, они дружно подтвердили бы, что действительно хорошо знают этого светловолосого парня, сына Марии Власьевны Пархоменко. Знают, леший бы его взял, изрядно насолил он им, мастерам, еще будучи фабзайцем, а теперь вот снова откуда-то свалился на их голову. Так бы они ответили…

В конце концов, трудно отличить прокопченные темные руки слесаря от шершавых рук кадрового танкиста.

— Ты только не горячись, Леня, — говорила девушка, когда они уже выходили на окраину в березовый перелесок, который вся Полтава называет Белой рощей. — В таких делах, Леня, выдержка — прежде всего.

Ляля была в осеннем пальто поверх пушистого лыжного костюма. Остроносые туфли на высоких каблуках рядом с широкими шароварами казались особенно изящными и легкими.

— Я уже вижу! — воскликнул юноша, вглядываясь безбровыми глазами в просветы белостволых березок. — Вон он, увяз в болоте. Эх ты, друг!..

— Не кричи, прошу тебя, Леня. — Девушка обеспокоенно оглянулась вдоль аллеи.

— И гусеницы слетели, и башню, видно, заклинило!

— Это твой?

— Нет, это Федорова… А своего я что-то не вижу…

— Запоминай место.

— Подожди! — Леня непроизвольно вырвал свою руку из Лялиной руки. — Ты видишь? Это же командирская машина!

— Твоего командира?

— Что же это такое? — ничего не слышал Леонид. — До сих пор я думал, что она тогда вырвалась, а, оказывается, она тоже засела!

— Не одна она…

— Что-о? — Леонид метнул свирепый взгляд на девушку. — Да пускай бы все сели, лишь бы она вырвалась!

— Очень хороший был командир?

— Командир как командир, не в том суть… Полковое знамя было на той машине!

— Знамя изготовят, Леня…

— «Изготовят!» Ничего ты не понимаешь в этом. Полк, потерявший знамя, расформировывается! Не существует больше!

— В самом деле? — Ляля стояла, глубоко пораженная. — Я этого не знала. А может, его спасли? Может, они вышли?

Леонид сопел, молча осматривая местность. Пахло набухшей корой, мокрыми листьями.

— И все же, Леня, нам нельзя задерживаться, — спохватилась девушка и, потянув парня за руку, заставила его повернуться на месте. — Нам пора возвращаться… Хорошо запоминай. Ночи теперь такие темные. Да еще в лесу…

— Я в любом лесу как дома, — буркнул Леонид мрачно. — На Енисее вырос… И все-таки когда же она, командирская, засела? Это мне просто непонятно!

Он еще раз оглянулся. Сквозь белую гребенку березняка еще виднелись разбросанные по низине замершие танки.

Леня присел на корточки, разглядывая сквозь деревья почерневшие машины.

— Вон моя! — воскликнул он, увидев свою машину. Голос его дрогнул. — Моя, моя… — Леня уже шептал это тихо, с трудом.

— Леня, смотри, заяц! — дернула Ляля товарища за руку. Заяц сидел перед ними на тропинке, насторожив уши, как свечки. Леня свистнул. Косой удивленно повел головой и будто нехотя поскакал в кусты.

— Так могут и волки расплодиться под Полтавой, — промолвила Ляля. — Раньше здесь по выходным полно было полтавчан, а теперь…

— Жаль, нет винтовки. Я бы его с первого выстрела… А вечером уже пельмени варил бы!

Ляля внимательно посмотрела на парня.

— Кстати, как ты живешь, Леня? — спросила она. — Материально…

— Живу, — нахмурился Леонид. — Зажигалки научился делать, а Власьевна продает. Вот шинель она мне купила… Малость коротковата, правда, на меня… Третий рост…

— Мы тебе что-нибудь в складчину…

— Оставь ты, Ляля! — обиделся Леонид. — Теперь всем так… Думаешь, Ильевский лучше меня живет? Да они просто голодают, только Сережка не признается. А я со своей Власьевной как-нибудь перебьюсь. Власьевна — душа бабуся!.. У нее сын где-то на Балтике — морячок, — сказал Леонид и задумался. — Все-таки мне не верится, что весь экипаж командирской машины погиб. Это было бы черт знает что!

Уже выходя из Белой рощи, они на боковой тропинке неожиданно увидели двух немцев офицеров. Небрежно положив ружья на плечи, офицеры медленно шагали в высоких охотничьих сапогах. У одного за поясом мягко свисал заяц вниз головой.

— Какие же они! — шепнула Ляля. — Хари толстые, а глаза — голодные.

— Хочешь, я их сейчас уложу? — прошептал Леня, косясь на немцев.

— Не смей трогать! — Ляля ускорила шаг, теснее прижавшись головой к плечу юноши.

Офицеры, шедшие позади, перекинулись на своем языке несколькими словами и громко захохотали.

— А зря! — Леонид ударил себя по карману широкой ладонью. — У меня семизарядный.

— Ты носишь с собой? Днем?

— И днем и ночью.

— Чтоб это было в последний раз. — Б голосе девушки прозвучали повелительные нотки. — Зачем форсить? Ты слышишь?

— Есть, — чуть было не козырнул Леня Пузанов.

…А ночью он снова появился в Белой роще. Стояла непроглядная тьма, и лишь белые стрелки берез невыразительно светились в ней. Ветер ровно шумел в верхушках, а внизу было совсем тихо.

Пузанов уверенно пробирался между стволами, не цепляясь, нырял сквозь кусты, и ни один сук, ни одна ветка не хрустнули под его ногами, будто не сапоги, кованые и тяжелые, ступали по чуткой листве, а лапы крадущегося тигра. Сережка Ильевский пробирался в темноте следом за ним. С непривычки Сережка все время за что-то цеплялся, кусты хватали его за полы, исцарапанные руки остро щемили. Все колючие ветки, казалось, нарочно направляли свои острия ему в глаза. «Странно, как он тут ориентируется, — думал Ильевский о Леониде. — И как он умеет так ходить: ни треска, ни хруста…»

Леонид слегка шелестел шинелью перед его носом, невидимый, как дух. «Разве мне строить в джунглях вигвам? — подтрунивал над собой Сережка. — Это такому, как Ленька!..»

Наконец кустарник закончился, прохладный тугой ветер дохнул им в лицо, и они остановились. Ветер дул уже с поля.

— Видишь, — шептал Пузанов, наклоняясь к Сережке и указывая рукой вперед. — Видишь, громадина темнеет?

— Ничего не вижу, Леня…

— Вот еще мне!.. Да ведь совсем близко!

— А верно! Вроде что-то выплывает.

— Это он и есть. Ты ляжешь здесь и будешь ждать. Как только сниму, — Леня говорил о пулемете, который надеялся снять с подбитого танка, — я тебе свистну чибисом…

— Как это чибисом?

— Эх ты, друг… Тоже мне поэт… Ну, просто свистну!.. А ты тут прислушивайся как следует… В случае чего — действуй, как условились…

— Есть, — сказал Сережа скромно.

Сначала Пузанов направился к командирской машине. Обошел вокруг нее, ласково ощупывая рукой броню. В левом борту зияла темная пробоина. Через открытый люк башни Леонид привычно забрался в танк, посветил фонариком. Пусто. Все, что можно было снять, кто-то уже унес, похозяйничал раньше него. Попробовал неподвижные мертвые рычаги управления и вылез из башни. Было тоскливо, и все же вроде легче стало на душе. Экипаж успел выйти.

Спотыкаясь на болотных кочках, Пузанов направился к своей машине. Она чернела приземистым силуэтом в нескольких десятках метров впереди. В этой машине он встретил войну на границе Западной Украины. В ней выдержал трехдневный неравный бой с врагом, когда по фронту в тридцать километров шли лесом, танк на танк, в лобовую — и горели. Тогда он сберег машину. Теперь она, беспомощная и молчаливая, стояла, завязнув в трясине, и словно ждала его.

Внезапно в нескольких шагах от машины Пузанов остановился. В танке что-то стучало. Наверное, подумалось ему, это Ильевский устал ждать и забрался в машину.

Подошел ближе.

В машине покашливали, сопели, чертыхались.

— Ты знаешь, Борис, — слышался молодой недовольный басок, — ничего не могу сделать… Где он закреплен, что его держит — ни черта не вижу….

— Брось, Валька, — скороговоркой ответил другой молодой голос. — Так мы с ним до утра провозимся. Лучше уж завтра придем с фонариком. А сейчас давай займемся аккумулятором.

Снова послышались стук и тяжелое сопение, уже, вероятно, у аккумулятора.

— Не сможем мы вытянуть аккумулятор, — произнес вскоре тот же басок. — В нем, пожалуй, пуда четыре будет. Ты не мешай мне, Борис!..

— Ты сам мне мешаешь, Валька!

Пузанов улыбнулся и тихо поднялся к люку. Не выпуская из руки револьвера, крикнул вниз:

— Эй вы, конспираторы! А ну-ка, вылазь!

В машине притихли, даже сопеть перестали. Вероятно, «конспираторы» замерли на месте.

— Вылазь, кому говорю! — вновь скомандовал Леонид.

Через минуту возле танка стояли, потупившись, двое парней: один — высокий, широкоплечий, другой — маленький, в кепке с огромным козырьком.

Пузанов пренебрежительно оглядел своих пленников, свистнул Ильевскому. Юноши вздрогнули от этого свиста.

— Ну что, сняли? — спросил их Пузанов насмешливо. — Вы думаете, тут как — тяп-ляп?.. Вот я вам покажу, как снимать!

Задержанные дружно сопели, опустив головы.

— Что тут такое? — храбро спросил Ильевский, приближаясь.

— Сережка?! — Задержанные встрепенулись, узнав его по голосу. — Сережка, это мы!

Ильевский пригляделся к ним в темноте:

— Валентин? А это кто? Борис?

— Я! — очень живо, даже заискивающе ответил перепуганный Борис.

— Что вас тут носит? — допрашивал Ильевский, как строгий следователь.

Пузанов обратился к нему:

— Знакомые?

— Да это же наши орлы с Подола!.. Знакомься, Леня: это Валентин Сорока, а это Серга Борис…

Парни с некоторой опаской подали Пузанову руки.

— Ваше счастье, — буркнул Леонид. — Ну и головы!.. Кто ж так делает? Охрану не выставили — раз, разговорчики — два, спички зажигаете в машине — три. А если бы это не мы?

— Ничего не видно, — пробормотал широкоплечий Сорока.

— Да вы и днем бы его не сняли! — с ноткой хвастливой гордости сказал Пузанов. — Машина тоже не глупая, она ждет рук хозяина!

Борис неуверенно глянул на него из-под своего козырька:

— Так как же быть?

— А я вот покажу сейчас, как быть! — Леонид мгновенно очутился на машине и бесшумно исчез в ней.

Вскоре из люка высунулся контур пулемета.

— Принимай, Сережка! — послышался голос Леонида.

Ильевский, приблизившись к люку, взял из рук непривычно тяжелое оружие.

Через некоторое время Пузанов, тяжело дыша, выставил на борт аккумулятор.

— Принимайте!

Ребята подхватили его втроем и чуть было не уронили, таким он оказался тяжелым.

— Вот как это делается, — сказал Леонид, спрыгивая на землю.

— Гениально! Это просто гениально! — восторженно воскликнул Борис, приглядываясь в темноте к Пузанову.

— Класс! — согласился и Валентин. — Мы бы до сих пор возились. Подсобите, я возьму аккумулятор на плечи.

Ему помогли. Леонид взял у Сережки пулемет, осмотрел его в темноте, и они все вместе двинулись к Белой роще.

VIII

Утром 26 октября на краю городского кладбища, на Огневом поле, немцы расстреливали пленных политруков. Их расстреливали не в яру, а на ровном месте. Никто из пленных не упал на колени, и пули, пронзив горячие груди и не встречая преграды, летели дальше.

Выскочив на выстрелы, Ляля, еще не причесанная после сна, замерла посреди двора и, не двигаясь, смотрела вверх. Пули тонко свистели над ее головой. Если бы она могла увидеть эти пули в полете, то увидела бы, что они красные от горячей крови политруков.

Стрельба прекратилась, а девушка все еще стояла на месте. Потом оглянулась вокруг себя, будто в незнакомой пустыне.

В этот день с нею творилось что-то странное. Первой заметила это Надежда Григорьевна, которая вообще замечала тончайшие, еле уловимые изменения в настроении дочери. «Она смотрит на меня, как слепая, — с тревогой подумала мать о Ляле. — Смотрит прямо на меня и не видит».

На расспросы о здоровье Ляля бросала односложные скупые ответы.

Потом оделась и молча ушла из дому. Вернулась уже во второй половине дня, насквозь промокшая под дождем, но более разговорчивая и оживленная, чем утром.

— Мама, ты ничего не будешь иметь против, — сказала она за обедом, — если ко мне сегодня придут гости? Хотим кое-что почитать.

— Зачем ты спрашиваешь, Ляля! Ты ведь знаешь, к тебе всегда приходило много друзей. Кажется, я никогда слова не сказала.

— Спасибо, мама.

Константин Григорьевич притащился с работы сердитый и насупленный. Устало сел за стол, закурил.

Глухо шумел дождь, ударяясь о крышу. Мелкими слезами плакали окна.

— Какая дрянь, — задумчиво произнес Константин Григорьевич. — Я никогда и не подозревал, что у нас может найтись такое дерьмо.

— Ты о ком, Костя? — сочувственно спросила жена.

— Ты знала… Да кто его не знал… Сынок Архипа Коломойцева…

— Тот, который распространял лотерейные билеты?

— Тот самый.

— И что же он?

— Служит у них! — воскликнул врач с глубокой обидой. — Встречает сегодня на улице, какая-то грязная повязка болтается на рукаве. «Пану Убийвовку мое почтение!» И даже подмигнул мне, как сообщнику. Даже подмигнул, негодяй!

— Все переиначивают. Девчата для них уже не товарищи, а «паненки», — сообщила тетя Варя, как бы жалуясь.

Константин Григорьевич в этот день рано лег спать.

— А вы знаете, — сказал он, уже улегшись, — большинство этих политруков были ранены… Они их такими и вывели на расстрел.

И врач тяжело вздохнул.

Дождь шумел, как бескрайний камыш. И весь город прятался в этом высоком сером камыше. Затерянный в степях, вылинявший, бесцветный, он будто размывался дождями, становился меньше, уходил в землю.

А как только упали первые сумерки, по улице Гребинки, с ее глухого конца, со стороны Огневого Поля, промелькнула сначала одна фигура, за нею через некоторое время другая, потом третья, четвертая. Все фигуры были серые, как заборы, вдоль которых они тайком пробирались. Казалось, что это встают на Огневом Поле казненные утром политруки и движутся куда-то по глухой улочке, окутанной сумерками и дождем.

Первым пришел Борис Серга. Он учился вместе с Лялей в Харьковском университете, тоже на физмате, и раньше часто бывал в доме Убийвовков. В Харьков и из Харькова Борис и Ляля всегда ездили вместе. Если же среди учебного года в Полтаву вырывался кто-нибудь один из них, то прихватывал из дому коржики к для другого. На факультете Ляля редактировала стенгазету «Вектор», а Борис был ее заместителем. Когда Лялю избрали секретарем комсомольской организации, Борис стал редактором «Вектора». Он в шутку говорил, что если Лялю изберут еще куда-нибудь, то прежнюю ее работу обязательно поручат ему, как Лялин «пройденный этап».

Учебе и работе Серга отдавался самозабвенно, со всей страстью своей неистовой натуры. Услышав на лекции какую-нибудь новую, свежую мысль, он не мог усидеть на месте. На переменке его высокий, почти девичий голос был слышен на весь коридор. Задрав свой острый, как топорик, подбородок, он дискутировал, все распаляясь, непроизвольно хватая пуговицы на груди оппонента и откручивая их. Ему делали замечание, он на миг приходил в себя, а через минуту, увлекшись, уже откручивал пуговицы другому, стреляя снизу вверх очередью отрывистых слов. Ему всегда не хватало времени, и, даже купаясь летом в Ворскле, он жалел, что нельзя одновременно плавать и читать. Все годы он был круглым отличником, и на собраниях, еле выглядывая из-за трибуны острым, продолговатым своим лицом и выпуклым лбом, он призывал товарищей брать науку штурмом.

Шумно влетев в комнату, Боря, по обыкновению, поздоровался с каждым в отдельности, справился у Надежды Григорьевны о ее здоровье, окинув быстрым взглядом пианино, на которое он когда-то набрасывался с ходу, в конце концов надоедая всем. На этой почве он жестоко ссорился с Варварой Григорьевной, которая не терпела в доме шума. Сегодня Борис не подходил к пианино. Он забрался в Лялину комнату, сел, притих, уставившись глазами в какую-то книгу. Однако по неподвижным глазам его было видно, что он не читает, а только смотрит на немую страницу, словно перед ним древний текст, ключ к которому он внезапно забыл.

Следом за Борисом ввалился его верный друг Валентин Сорока, ростом под потолок, широкоплечий, несколько флегматичный парень. Новое пальто на нем с подложенными отцом-портным плечами сидело неуклюже. Разговаривая, Валентин краснел до ушей после каждого слова, будто ему казалось, что он говорит наивно и невпопад. Валентин тоже сразу пошел к Ляле, оставляя по всей комнате лужи своими гигантскими сапогами. Тетя Варя, сердито ворча, вытерла за ним пол.

Последними пришли Ильевский и Пузанов. Ляля познакомила Леонида с матерью и Варварой Григорьевной, сказав, что это тот самый танкист Марии Власьевны, о котором рассказывал отец. А сам Константин Григорьевич уже спал, не раздевшись. Леонид, проходя мимо кровати в Лялину комнату, задержался на миг взглядом на морщинистом лице врача. Даже во сне оно было нахмуренным. Ляля вошла в комнату последней и плотно прикрыла за собой дверь.

Оглядела товарищей. Какие разные люди сидели перед ней! С разными наклонностями, с разными привычками… Леня Пузанов курил в углу цигарку, расхристанный, как в бою. Если бы не было войны, возможно, ему никогда не пришлось бы быть в Полтаве. Водил бы трактор или комбайн в своем сибирском колхозе… Сережка Ильевский, удивленно подняв высокие брови, стоит напряженный возле печки и смотрит в пол, будто слушает, не гудит ли земля от далекой канонады. Валентин сидит рядом с Борисом на диване, положив тяжелую руку на его плечо, словно охраняя друга от всяких напастей. О чем сейчас думает каждый из них? Что привело их сюда в эту осеннюю дождливую ночь, полную опасностей, подстерегающих из-за каждого угла? И какая сила может их, разных, объединить так, чтобы уже ничто разъединить не смогло?

— Товарищи, — сказала Ляля, с любовью произнося это слово. — Товарищи. — Она раскрыла свою сумочку и достала оттуда свернутую трубочкой бумажку. — Я написала листовку о сегодняшних событиях.

— Читай, — хмурым голосом сказал Леонид.

Ляля ровным голосом прочитала текст:

— «Товарищи полтавчане!

Сегодня на Огневом Поле, напротив Красных казарм, немцы расстреливали советских военнопленных. Они нарочно устроили расправу на видном месте, на глазах у населения. Этим палачи хотят запугать нас, убить в наших людях веру и способность к борьбе.

Не выйдет!

Поклянемся кровью наших павших братьев, что не покоримся оккупантам.

Кровь за кровь!

Смерть за смерть!»

Товарищи внимательно слушали. Закончив читать, Ляля посмотрела на них. Сквозь седой табачный дым взгляды юношей горели далекими немигающими огнями.

— А это и в самом деле не случайно, что они вывезли убивать их на глазах у всего города, — прервал молчание Ильевский.

— Но не случайно и то, — воскликнул Пузанов, — что именно в этот день мы создаем свою организацию!

— Давай нам, — обратился Валентин к Ляле, — мы с Борисом размножим. У меня есть черная тушь.

— К утру будет двадцать штук! — вырвалось у Бориса. — Нет, не двадцать, а сто двадцать, — поправился он гневно.

Ляля смотрела на Бориса такими глазами, словно перед ней была задушевная подруга, поверенная сокровенных тайн. Если в обращении с другими Ляля всегда держалась просто и естественно, то перед Сергой ей хотелось быть еще лучше, привлекательнее, чем она была на самом деле. Хотелось быть в его глазах необычайно красивой, безупречной в поведении. Боря, единственный из присутствующих, лично знал Марка Загорного и об ее отношениях с ним. В присутствии Бориса у девушки пробуждалась неопределенная, почти не осознанная разумом надежда, что Серга запоминает каждый ее поступок и когда-нибудь, встретившись с Марком, обо всем ему расскажет.

— Только как подписать листовку? — заколебалась Ляля.

— От имени организации, — предложил Пузанов.

— Конечно, но как?

Внесли несколько предложений. Больше всех поправилось Сережкино: «Непокоренная Полтавчанка».

— Это будет и твой собственный псевдоним, — пояснил он, — и одновременно название всей организации. Наш девиз. Словно манифест.

— Врут они, что уничтожили партизан, — неожиданно произнес Валентин, краснея. Товарищи посмотрели на него. — На днях к бате заходил знакомый из совхоза «Жовтень», рассказывал, что в Шишаках сейчас действует отряд какого-то товарища Куприяна.

Леонид насторожился.

— Где это Шишаки?

— Не за морями, — продолжал Сорока. — Одни говорят, что это секретарь Шишакского райкома партии, другие говорят, что это Кондратенко.

— Секретарь обкома? — встрепенулся Ильевский.

— Да. — Жесткий крепкий чуб торчал на голове Валентина непокорным гребешком.

— В Зинькове немцы после боя с отрядом товарища Куприяна похоронили больше сотни своих германов… В Гадячских лесах действуют несколько отрядов. Про «Гранита» слыхали? А про «деда Ивана»?

— Надо попробовать связаться, — сказал Пузанов.

— Я пойду в совхоз, — горячо воскликнул Ильевский. — Найду! Свяжусь! Там наши родственники!

— Не горячись, Сережка, — спокойно сказала Ляля. — Будет работа, будет и связь.

— В Писаревщине, — дальше рассказывал Валентин, как сказку, — убили четырех эсэсовских офицеров и самолет сожгли…

— Пора и нам открывать счет, — нетерпеливо встал Пузанов.

— Я уверен, — посмотрел Серга на Лялю, — что в самом городе тоже существуют организации. Разве тут мало осталось коммунистов и комсомольцев? Быть может, не в одном доме происходит сейчас такое совещание. Быть может, они вспоминают и нас, так сказать, в плане гипотезы, лишь догадываясь о нашем существовании.

— Вполне возможно, — улыбнулась Ляля.

— Но как их нащупать? Жаль, Ляля, что нам в университете не читали спецкурса по практике подпольной работы! — сокрушенно сказал Серга. — А теперь плавай. Вот как, скажем, подать другим сигнал о себе?

— Действиями, — сказала Ляля. — Это теперь единственный пароль! Действиями дадим знать о себе местному подполью, а может, и нашим… на Большую землю.

Она впервые употребила это слово, врезавшееся в память со времен полярной эпопеи. Сейчас оно воспринималось всеми по-новому и было наполнено куда более широким смыслом.

— На Большую землю!

Всеми овладело приподнятое настроение от радостного предчувствия серьезной деятельности.

— А теперь давайте поговорим конкретнее, — сказала Ляля. — Прошу к столу. Распределим обязанности и скрепим подписями. Кто будет записывать?

— Пускай Сережка, — предложил Борис. — У него почерк как у Нестора-летописца!

…Поздно ночью от дома Убийвовков снова расходились неприметные фигуры. Тихо растворялись в осеннем мраке. Будто выступали в путь молчаливые политруки, расстрелянные на Огневом Поле утром.

На рассвете город забелел первыми листовками: «Кровь за кровь! Смерть за смерть!»

И гордая подпись: «Непокоренная Полтавчанка».

IX

С тех пор как Ляля, начав активно действовать, почувствовала себя настоящей подпольщицей, со строгими обязанностями и ответственностью перед другими, — с того момента жить ей стало легче. Словно бы с трудом выбралась наконец из глубокого снега и вступила на чистый лед. Хотя какая-то тень внутреннего напряжения, упавшая на нее в день расстрела политруков, так и не сходила до сих пор; даже смеясь и радуясь, девушка не могла освободиться от этого напряжения, которое было заметно в движениях, в выражении глаз, лица; хотя она, быть может, лучше других понимала опасность избранного пути, — все это не только не угнетало, а, наоборот, укрепляло ее. Ляля почувствовала, как борьба, начатая ими, внутренне очищает, облагораживает ее самое.

Обкомовский связной, докладывая секретарю подпольного обкома партии об одной из первых своих встреч с Лялей, заверил, что девушка быстро осваивается в новых условиях, что из нее вырастает настоящий руководитель подпольной комсомольской группы.

Бывая теперь на людях, Ляля не испытывала того тяжкого гнетущего стыда, который сжигал ее в первые дни оккупации. Теперь на улицах она высоко, как и прежде, поднимала голову в белом берете, охотно встречая взгляды знакомых, которые тоже словно бы говорили ей: «Мы знаем, Ляля, что ты осталась такой, как была, то есть, возможно, стала даже лучше, чем была. Мы знаем, что ты не оскорбила ничего святого, ни от чего не отреклась. Да, в конце концов, другого мы от тебя и не ждали».

Возможно, подталкиваемые именно этой уверенностью в ней, многочисленные мамины знакомые, близкие и не совсем близкие, встретив Лялю, оглядываясь, спешили порадовать ее приятными новостями. Полтава была полна оптимистических слухов, которые в большинстве своем и рождались тут же, в самом городе. И эти радужные выдумки народного оптимизма преподносились Ляле одной из первых как таинственные радостные подарки.

— Ты слыхала, Ляля, поговаривают, будто уже открылся второй фронт, — шептали ей в одном месте.

А в другом:

— Взят Ростов! Немцы удирают из Донбасса…

А еще чаще спрашивали Лялю: что слышно там? И кивали на восток. Как будто она должна знать больше, чем они. И Ляля каждый раз беспокоилась в душе, получится ли что-нибудь с радиоприемником, который взялся смонтировать Валентин. Вот тогда бы она ответила всему городу сразу!

Полтава гудела. Хотя прошло уже несколько месяцев оккупации и, казалось бы, должна была появиться хотя бы видимость мирной жизни тыла, однако такой жизни не было. Все глухо кипело, бродило, роптало. Полтава, находившаяся в сотнях километров от фронта, оставалась до сих пор на военном положении.

В лесных районах области действовали партизанские отряды секретаря подпольного обкома партии. Указания, призывы и директивы город регулярно получал в весьма своеобразной форме — в форме прошитых пулями полуживых карателей, которых оккупанты еженедельно мрачно свозили из дальних и близких районов в свой городской госпиталь. Эти беспощадные директивы указывали каждому путь его действий.

Поздней осенью и с первыми метелями из Харькова на Полтавщину хлынул поток голодающих. Мимо дома Убийвовков за город на Кобеляцкий тракт целыми днями со скрипом двигались тележки, запряженные женщинами, подталкиваемые детьми и стариками. Этот голодный, бесконечный скрип разрывал на части сердце девушки. Везли соль, мыло, зажигалки, белую глину… Менять, менять, на кусок хлеба менять! В центре города этих несчастных грабили немцы, на окраинах по-разбойничьи встречали полицаи, в полях они сами замерзали, обессиленные, на обочине дороги. Прозвали этих людей «менялами». Внезапно и дико ворвалось в жизнь это прозвище, порожденное лихолетьем! Не знали такого слова советские люди до войны! Теперь оно слышится все чаще и чаще. «Менялы…» Будто и в самом деле речь шла о каких-то первобытных менялах древних мрачных веков.

Но Ляля заметила, что даже среди этих самых горемычных не нашли себе места утрата веры и отчаяние. Дорога, как река, несла с собой великий гомон. В Люботине наши самолеты разбросали листовки… Немцев остановили под Москвой… В Бодайкове партизаны повесили на площади предателя-старосту… Самые свежие вести приносили именно харьковчане. Путники говорили обо всем этом, не скрываясь, свободно, в полный голос. Атмосфера свободы и непринужденности стояла над трактом. Иногда среди путников попадались мужчины в шинелях, с противогазными сумками на боку. Ляля угадывала в этих людях вчерашних солдат. Доверчиво, не таясь, говорили они, что бежали из лагерей, кто впервые, а кто во второй раз, и держат теперь курс за Днепр, в Черные леса, о которых в то время начали уже складываться легенды. Встречные предупреждали их, где в ближайшем селе надо ждать «собачника», как обойти комендатуру. Ляле нравилось, что люди перед лицом опасности становятся дружнее и заботятся друг о друге значительно больше, чем раньше.

Почти каждую ночь в доме Убийвовков ночевал кто-нибудь из пробиравшихся к фронту. Хотя и было распоряжение сотенного (теперь кварталы были разбиты на сотни) не пускать без его разрешения ночлежников, но на это не обращали внимания. Однажды попросилась к ним на ночлег неразговорчивая пышная молодица с санками, в которых сидели, зарывшись в лохмотья, двое детей. Сзади саночки подталкивала, мелко ступая, бабуся в ватных штанах. Уже во дворе, увидев дым над трубой и радуясь ночлегу, дети весело подгоняли мать, а она тянула молча, налегая грудью на лямку, сделанную из солдатской обмотки.

Вечером за чаем бабуся оживленно рассказывала о харьковских делах, а молодица все время сидела задумчиво, не проронив ни слова.

— Какой Харьков был шумный и звонкий, а теперь замерз, замерз, голодает, — жаловалась бабуся. — А что уж на Холодной горе в лагерях делается — не передать. Каждый день машинами вывозят замерзших пленных. А однажды погнали их на станцию грузить снаряды для фронта. Так они и снаряды и себя с ними вместе взорвали — не захотели смерть братьям посылать!.. А на Сумской, — мамочки родные, — полные подвалы мертвецов… И не вывозят никуда. Эпидемия начнется весной.

— До весны всякое еще может быть, — неожиданно заговорила молодица хриплым голосом.

— Конечно, — согласилась бабуся, — не вечно же им здесь быть, если все люди против!

Этот разговор почему-то особенно врезался в память Ляли. «Когда все люди против! Против!» — долго повторяла она в ту бессонную тревожную ночь.

На следующий день Ляля снова была у Ильевского.

Она застала его за необычным занятием: Сережка занимался гимнастикой, выжимая одной рукой стул. Раньше хотя он и числился членом общества «Спартак», но спортом не слишком увлекался, потому что на футбольном поле его, маленького, всегда подминали под ноги. Тем более удивил он Лялю своими упражнениями теперь, когда изо дня в день с продуктами становилось все труднее. От частого недоедания уши у парня стали прозрачными, аж светились, да и он сам весь словно просвечивался, как хрупкое прозрачное ухо.

— Что это тебя вдруг на спорт потянуло? — заинтересовалась Ляля, с чувством сожаления оглядывая Сережку. Белое лицо его с тонкими красивыми чертами было сейчас бледно-розовым.

— У меня свой расчет, Ляля.

— Какие еще у тебя расчеты?! — не без иронии спросила девушка, зная поразительную непрактичность Сережки.

— Видишь, Ляля, из всех наших я, кажется, наименее сильный… Физически, конечно, — поправился он с достоинством, заставив Лялю улыбнуться. — А я хочу быть сильным во всех отношениях. Потому что нам, очевидно, всяко придется. Возможно, где-нибудь и врукопашную… Котовский, между прочим, в смертной камере занимался спортом.

— Спорт спортом, а на работу уже ходил?

— Ходил.

— И что?

— Выгнали.

Леня Пузанов, который быстро завел себе друзей среди шоферов, устроил Сережку «механиком» в немецкий гараж. Совершенно не разбираясь в машинах, Сережка пролежал полдня под машиной, сначала откручивая ключом первую попавшуюся гайку, а потом снова закручивая ее. «Механика» быстро раскусили, однако выгнали довольно корректно.

— А ты откуда, Ляля?

— Просто бродила по городу, привыкала… Заходила на базар поворожить «на планетах»…

— Нашла коллег?.. Затрагивают твою астрономическую струнку?

— Так затрагивают, Сережка, что хочется подойти и дать пощечину такому типу на весь базар. Ну, взял бы себе замусоленные карты или морскую свинку, а то, главное, планеты сюда приплетает, — сердито проговорила Ляля.

Она терпеть не могла этих темных гадалок, опошлявших самое слово «планета», которое было для нее научным термином, полным своеобразной красоты и очарования.

— Вообще в последнее время — ты заметила? — расплодилась тьма всяких гадалок в юбках и в штанах, — невесело говорил Сережка. — Астрологи появились, всякие спириты даже… не хватает только алхимиков… Ты помнишь Мусю Львовскую из девятого «А»?

— Ну?

— Сестра говорит, что Муся тоже принялась вертеть по ночам блюдечко… Вызывает духов и просит у них совета.

— Может, и себе попробовать?

— А что? Бери блюдечко — и за работу.

— И смех и горе, — после паузы промолвила Ляля. — Каждый как может ищет выхода из этого ада… И это наша затейница Муся…

— Она вопрошала дух Пушкина, долго ли еще продержатся оккупанты.

— Что ж он ответил ей?

— Говорит, что Александр Сергеевич ответил какой-то шуткой. Довольно неприличной.

Оба засмеялись.

— Пушкин и на том свете не может угомониться, — промолвила девушка. — Нет-нет да и выкинет какой-нибудь фокус.

— Можно представить, до чего ему осточертели эти спириты, — вздохнул Сережка. — Как все-таки легко у нас дышалось, Ляля… Все время будто озоном атмосфера была насыщена. А теперь иногда станет так душно… так душно, что поднялся бы посреди ночи и пошел хоть глоток этой свежести искать… Хоть разок вдохнуть!

— Тебе, вижу, снова хочется пуститься в свои странствия?

— Иногда, кажется, совсем удается убедить себя, Ляля, что не нужно, что мы должны здесь оставаться, а потом… снова хочется! — Сережка задумался и почти со злостью прочел:

Пойду я, гонимый, пойду я, осмеянный, Не в силах забыть ничего все равно, Напрасно чужими ветрами овеянный, Все верный тому, во что верил давно.

— Хорошо, — усмехнулась девушка, — мы тебя пошлем, только не в дебри.

— А куда?

— Потом узнаешь. Попутешествуешь малость. Теперь вообще много людей путешествует. У нас вот ночевали люди из Харькова. Разговорились, конечно, про оккупантов. Одна, совсем уже старенькая, знаешь, как сказала? «Не вечно же им, — говорит, — быть… если все люди против…» Это мне очень понравилось! С такой искренней, непосредственной уверенностью произнесла она эти слова!.. Вообще мне кажется, Сережка, что, несмотря на гнетущую тяжесть оккупации, люди наши не только не шарахнулись кто куда, а, наоборот, стали еще более сплоченными, еще более честными друг с другом. Я, конечно, имею в виду не те ничтожные шкурнические элементы, которые повыползали сейчас из всех щелей, а настоящих людей, основную массу нашего народа. Выйди в город, прислушайся: все клокочет!.. Немцы ходят среди людей, однако встречные словно пропускают их мимо, ускользают от них, не давая войти в самую гущу, в самую ткань жизни. Самое главное, что в сердце народа не угасает великая вера. Ты заметил, все живут, прислушиваясь к востоку: не гудит ли? Не приближается ли?

— Верно! Город полон надежд, — сказал Сережка, глянув на девушку.

— Вот это она и есть, та сила, Сережка, которая умножает и наши с тобой силы! Обрати внимание, как, например, простые женщины относятся к бойцам других национальностей… Вот хотя бы история с Ленькой… А сколько их таких? В каждом селе полтавские матери дают убежище если не одному, то нескольким окруженцам, есть среди них и русские, и белорусы, и узбеки, и грузины!.. Разве это не важно, Сережка? Это очень важно!..

Ильевский смотрел на возбужденную Лялю, и темные глаза его сияли.

— А ты здорово это подметила: вера в народе не угасает. Не чувствуется у нас беспросветного мрака!

— Как во вселенной, в макрокосмосе: среди безграничной темноты — бесконечные солнца, солнца, солнца! Ну, пусть, может, я преувеличиваю, но ведь огни борьбы, молнии ненависти действительно раз за разом разрывают эту оккупационную ночь!..

— Ты уже заговорила, Ляля, как поэтесса… А впрочем, где борьба, там и поэзия; кажется, так всегда было…

Прямо с работы зашел Пузанов — в мазуте, в куцей своей обтрепанной шинели. Весело поздоровавшись с Лялей, заглянул через порог на кухню:

— Тетя Оля, вы дадите мне теплой воды?

— Хоть кипятку, — откликнулась Сережкина мать.

Леонид пошел умываться. Шумно плескаясь, фыркая, он кричал из кухни товарищам:

— Городскую управу переименовали — слыхали? Отныне городской управы нет… Есть бургомистрат! Запомните…

— А ту желто-голубую тряпку, которая висела над управой, еще позавчера сняли, — сообщила, в свою очередь, тетя Оля.

— Накокетничались, — сказала Ляля равнодушно.

Славное море, священный Байкал, Славный корабль — омулевая бочка! —

напевал Леня, умываясь.

— Тише, Леня, — заметила Ильевская. — У соседей офицер стоит…

— А ну их ко всем чертям! Надоели.

И затянул еще громче:

Эй, баргузин, пошевеливай вал, Молодцу плыть недалечко…

Ильевская смотрела на него, сдерживая добрую улыбку.

Умывшись, Пузанов снова вошел в Сережкину комнату и, пристально и серьезно глядя на Лялю, молча полез рукой в правый карман брюк.

Сережка следил за рукой Леонида, как мальчонка, ждущий краюху «от зайца».

Вместо краюхи Леонид, громко стукнув, положил на стол ржавую ракетницу. Потом точно так же молча, улыбаясь одними глазами, вытянул из левого кармана брюк вторую ракетницу и, еще сильнее стукнув ею, тоже положил на стол.

X

Валентин Сорока и Боря Серга жили на Подоле, в том районе Полтавы, который сбегал с южного склона белыми домами прямо на луга, ровные, просторные, тянувшиеся до самой Ворсклы, спрятанной в берегах. Там начиналось раздолье, там открывался вожделенный мир полтавской малышни! Сияние реки, белые песчаные берега, тени развесистых верб, с ветвей которых можно было прыгать прямо в воду, — с чем это сравнить?!

Дома, в которых жили хлопцы, стояли напротив, через улицу, сады их плотно переплелись ветвями, так же переплеталась тут через дорогу юная мальчишечья дружба. В школе Валентин хватал преимущественно тройки, а Борис был честным отличником, и на собраниях его под аплодисменты избирали в президиум. Зато на уроках физики учитель брал себе в ассистенты только Валентина. Лопоухий, курносый паренек с пылающим от постоянного смущения кругленьким лицом демонстрировал товарищам вольтову дугу так смело и уверенно, будто сам ее изобрел.

Валентин в самом деле считался одним из лучших изобретателей в школе и в городском Дворце пионеров. Беззаботно относясь к другим наукам, он мог до самозабвения отдаваться делу, связанному с техникой, работе в радиокружке или в кружке авиамоделистов. Поджав под себя ноги, сопя и шмыгая носом, Валя просиживал в мастерской Дворца до позднего вечера, мастерил, ломал, переделывал законченное, пока, сторожиха не напоминала ему, что пора собираться домой. Тогда он бежал по длинному коридору Дворца в библиотеку, где Борис наслаждался чтением книг. Валька звал друга, и они вместе отправлялись домой. Если это было зимой, то они, сев прямо на лед, по-ребячьи съезжали с горы до самого Подола.

Дома Валя провел через улицу телефон к Борису. Мало того что они целыми днями были вместе, вместе взбирались на гору по дороге в школу и вместе возвращались оттуда — перед самым сном им тоже хотелось бы обсудить неотложные вопросы, договориться о делах на завтра, — вот с этой целью Валентин и провел телефон. Правда, разговаривать по этому телефону было невозможно, слова не разберешь, но разве это так уж важно? Главное, что гудеть — просто: гу-гу-гу! — можно было сколько твоей душе угодно.

И весной, проснувшись утром, когда весь мир за окном щебетал и солнце напускало полную комнату веселых зайчиков, ребята радостно гудели друг другу через улицу, давая знать, что я, мол, уже встал, что мне хочется резвиться, озорничать, что тебе тоже этого хочется, что мы сейчас встретимся и помчимся без оглядки до самой Ворсклы, и пусть нас ищут матери хоть целый день, мы будем плыть по реке, поплывем хоть на край света, лежа спиной на воде — черными от загара животами вверх, к синему небу… Так или приблизительно так можно было бы перевести на человеческий язык то, о чем гудели друг другу здоровые краснощекие ребята в те весенние утра, и этот гул ничем не омраченной первой дружбы запал им обоим в душу навсегда.

И в самодеятельных кружках Дворца пионеров, и дома Валя сооружал маленькие двигатели, мастерил игрушечные электропоезда, фотографировал самодельным аппаратом ровесников-сорвиголов со всего Подола, а в школе озорничал, и отца то и дело вызывали к завучу. Возвратившись домой, строгий батя давал сыну хорошую взбучку, громил его модели, а курчавый малыш с каштановым чубом, за который его только что оттаскали, оттопырив свои полные, как у негра, губы, угрожал отцу, что пойдет жаловаться на него в милицию. Однако в милицию он не ходил, а вместо того строгал модели заново, их посылали на республиканские выставки, а Валентин уже снова стоял перед учителем красный, насупившийся, с руками в ссадинах и с достоинством принимал наказание за свою очередную выходку. Тут появлялся любимчик учителей, круглый отличник Боря Серга, оратор и книжник, и, задрав к учителю свой острый нос, стрелял скороговоркой, извиняясь за своего друга Вальку, который не умел просить извинений. Если же умолить учителя не удавалось, Боря просил, чтобы уготованное для Валентина наказание разделили им на двоих, потому что так легче переносить наказание, а отдельно они «вообще не могут».

Отдельно они и в самом деле не могли. И позднее, когда Борис, будучи студентом, приезжал из Харькова на каникулы, а Валентин работал учеником механика на городской электростанции, — и тогда, встретившись, они сидели до поздней ночи в саду, сидели все лето и никак не могли наговориться друг с другом. Ночи были чистые и синие, как море, они были насыщены всеми запахами лета, дыханием вечной молодости; по всему Подолу, до самой Ворсклы, пели и перекликались сотни Каталок-Полтавок, и в тон им вторили сотни беззаботных Петров, и тогда Валентин не мог усидеть на месте, какой-то веселый бес искушал его отколоть номер посмешнее. И он, закутавшись в простыню и став на сучковатые ходули, шел по садам вспугивать влюбленных, а культурный Борис, хотя и стоял «выше этого», все же сопровождал своего друга. Потом Валька, встретив молодых подолянских забулдыг, наводил их на институтский сад, а Борис, который был «выше этого» и считал, что неприлично забираться в сад через забор, подходил к сторожу и вел переговоры. Он честно говорил деду, чтобы тот подержал собаку, пока они управятся, потому что иначе и собаке будет беда, и деду — морока, и у хлопцев штанов не так уж много… К тому же, работая спокойно, они и ветвей не повредят, и лишнего не нарвут, а просто полакомятся. Наверное, Борис был хорошим дипломатом, потому что дед-сторож иногда и в самом деле держал свою собаку за ошейник, пока хлопцы «паслись».

Потом, грызя кислые даровые яблоки, Валентин и Борис снова сидели в своем саду. Валька строил ракетопланы по Циолковскому, а Борис конструировал их по-своему, пока мать Валентина — крупная, солидная женщина — не начинала ворчать, появившись на крыльце: долго ли они еще будут гудеть и не пора ли им спать.

— Мы уже кончаем, — отвечал Валентин матери.

А через час выходила мать Бориса и, поскольку они все еще ломали в саду голову над ракетопланом, тоже начинала кричать через дорогу — не пора ли им спать, потому что завтра не добудишься.

— Мы уже кончаем, мама! — кричал Борис через дорогу.

Однако расходились они только тогда, когда небо на востоке розовело, как застенчивая девушка, а в низине, над лугами, далеко видны были седые волны-переливы рассветных туманов. И каждый раз у них оставалось много такого, о чем они еще не доспорили и не досоветовались, с сожалением перенося это на следующий вечер.

А теперь оба были уже взрослые, и сад их стоял голый и неосвещенный. Подол поглядывал на мир темными глазами, как изнуренный узник. И были они теперь не одни, и принадлежали не только самим себе, а жила еще в противоположном конце Полтавы высокая девушка с детским именем и золотистыми волосами, которая давала им задания; был на Первомайском проспекте симпатичный картавый поэт Сережа, который послезавтра пойдет по заданию на село; был на «Металле» отчаянный и задушевный сибиряк Ленька, которому поручено готовить оружие, были еще где-то неизвестные друзья, возможно, даже тут, под боком, и все они решили бороться, и не столько решили, сколько это как-то само собой решилось, потому что иначе они не представляли своего существования.

После первого заседания на квартире у Ляли хлопцы целую ночь писали листовки, четко, как для стенгазеты, старательно выводя печатные буквы, чтобы все было понятно и колхозникам из Пушкарей, и старым полтавским рабочим, и пестрому базарному люду. Писали, перебрасываясь словами о том, что, если бы застали их сейчас немцы, наверняка отрубили бы им руки, подвергли бы медленным изощренным пыткам, — все это ребята очень отчетливо представляли, но от сознания опасности писали еще упорнее и старательней.

На следующий день листовки читала вся Полтава, оккупанты и предатели соскабливали их штыками, вынутыми из ножен, а через два дня листовки вновь белели на стенах; содержание было точно таким же, как и в предыдущих, хотя на этот раз писал не Валентин, не Борис и не кто-либо другой из их ближайших товарищей.

— Я же говорил, что есть еще и другие, кроме нас, в Полтаве! — восторженно восклицал Борис, а Ляля тепло смотрела на него радостными синими глазами. — Над Полтавой ночь, но Полтава борется, друзья! Чья-то сильная рука поддерживает нас!

Листовки, расклеенные неизвестными единомышленниками, были написаны уже не черной тушью Валентина, а отпечатаны на машинках, которые, быть может, стучали в свое время в обкоме партии.

На всех листовках была одна и та же подпись: «Непокоренная Полтавчанка».

XI

Родители Валентина уже спали; за ставнями, наглухо закрытыми на болты, бесновался ветер, а Валька с Борисом все еще возились в маленькой комнате, в которой днем работал старый Сорока, превратившийся внезапно из лучшего мастера городского индпошива в подолянского ремесленника на дому.

Валентин ползал на коленях под столом, растрепанный, с оттопыренными губами, а Борис держал каганец, послушно присвечивая в нужных местах по первой Валькиной команде.

Организация поручила Валентину смонтировать радиоприемник. Смонтировать во что бы то ни стало. Уже целую неделю молодые подпольщики напряженно ждали результатов его работы. Они сообща подыскивали недостающие детали. С добрыми намерениями несли или передавали Валентину всякие железки, казавшиеся на неопытный взгляд какими-то «родственниками» приемника. Валька от души хохотал, разглядывая принесенный ему Ильевским спидометр из разбитой автомашины. Часто Валентин, набрав в мешочек соли, сам или с Борисом шел на базар. У торговцев всякой металлической мелочью он постепенно приобретал нужные ему детали.

Теперь приемник был почти готов. Валентин прикрепил его снизу к доске стола, аккуратно протянул антенну за трубой водопровода, а заземление — по трубе умывальника.

Борис, который вообще преклонялся перед умением артистически обращаться с техникой, умением, свойственным его другу, всегда находивший у Валентина какую-то инженерную струнку, и на сей раз воскликнул, что это «просто гениально».

С восхищением глядел Борис на широкие мускулистые Валькины руки, которые становились словно бескостными, когда ощупывали какую-нибудь деталь. Пальцы сновали по ней сноровисто, смело, стремительно проникая в отверстия, казавшиеся слишком тесными для его пальцев. Инструменты Валентин брал из-под ног или из-за спины, даже не глядя на них, безошибочно угадывая их одним прикосновением, иногда обходился вовсе без инструмента, казалось бы, крайне необходимого, — загибал, что нужно, руками, перекусывал зубами, шлифовал о штаны. Когда Валентин работал, он казался Борису еще умнее, чем обычно.

«Что-то появляется в выражении его лица, — думал Борис, держа каганец в занемевшей руке, — честное слово, что-то появляется!..» А Валька, работая, все время бубнил баском из-под стола, словно обращаясь к журавлиному носу Бориса, освещенному каганцом. Валентину только этот острый нос товарища и был виден.

— Есть люди, Борис, которые любят технику до самозабвения, как Архимед, которого прикокнули оккупанты в Сиракузах. Раньше я тоже думал, что нет на свете ничего милее, чем копаться в машинах, в разной аппаратуре, вдыхать в них живую душу так, чтобы никто и выдохнуть ее оттуда не мог. Глянешь, бывало, — лежит перед тобой нечто совершенно мертвое, хлам, утиль… Дай, думаю, попробую. Возьмешь, смонтируешь, подгонишь, запустишь — смотришь, ожило!.. Что ни говори, а все-таки много всякой чудесной чертовщины люди навыдумывали!.. Если бы можно было встать эдак лет через тысячу да взглянуть, какая тогда техника будет, а? Представляешь себе? Хотя бы одним глазом туда заглянуть!..

— Я ж говорю, что ты без техники жить не можешь, — улыбнулся Борис. — Это твоя стихия.

Валентин сопел под столом.

— А вот и могу, — неуверенным голосом промолвил он немного погодя. — Электричество ведь бросил?

— Так это же у немцев! — возразил Серга.

— А у немцев разве не электричество? Разве у них не тот же электроток, что у нас? А вот бросил, — вздохнул Валентин, как в бочке. — Не мог.

— Что не мог?

— Все не мог! Что ни прикажут — не могу. Скажут — протяни проводку вон туда, — начну и не могу. Ставлю изолятор; а меня как будто кто-то дергает за полу: «А ты подумал, кому эта лампочка будет светить?» Подгоняю рубильник, а меня снова кто-то дергает: «А куда этот рубильник ток будет включать?» И знаешь, прямо тошно мне стало, невмоготу! И трансформаторы, и кабели, и все остальное начисто опротивело. Думал, что навеки отпала у меня охота и к технике, и ко всему этому.

— А оказывается, нет?

— Нет, — облегченно и шумно, как вол, вздохнул под столом Валентин. — Слава богу, нет. Как только взялся за приемник, сразу увидел, что все у меня… на месте.

— Все-таки любишь?

— Все-таки люблю. Да ты и сам видишь, что у нас было, а чего не хватало. Как у той кумы, что похвалялась — если бы творог да мука, наварила бы вареников, одолжите дровец…

— Сказал бы, — засмеялся Борис, — что, учитывая и то и это, радио есть радио и требует соответствующих материалов…

— Материал!.. Был бы один материал, самый главный: голова на плечах да желание в сердце… А остальное приложится…

— Было бы стремление, — воскликнул Борис приподнято, — был бы порыв духа!..

— Тсс! — толкнул его ногой Валентин. Он уже сидел под столом в наушниках, как бортмеханик в кабине самолета. — Трещит!..

— Дай хоть один наушник! — Борис стремительно нырнул под стол, и коптилка погасла. Он не стал ее зажигать. Одним ухом приник в темноте к наушнику. Валентин прижался к другому. Они услышали бы стук собственных сердец, если бы прислушались к ним, а не чарующее потрескивание атмосферы.

— Валька, неужели это правда?

— Скажешь! — воскликнул Валентин. — Да ведь уже давно за полночь!.. «Коминтерн» не работает!..

— А ты уверен, что настроил на «Коминтерн»?

— А на что же еще?

Потом они слушали музыку, далекую, непонятную, прекрасную. Как будто перед ними открывались сказочные, полные неземных звуков миры, потерянные для них, а теперь вновь возвращенные усилиями их воли, их юношеского упорства. Значит, не напрасно они работали с такой настойчивостью несколько ночей подряд!

— Садись вот так, и будем слушать. — Валентин обнял в темноте сухощавое плечо Бориса. — Тебе удобно? — Валя становился даже чутким и вежливым, когда в душе у него была радость.

— Удобно, удобно, — прошептал Борис с благодарностью.

Так, сидя под столом, хлопцы и уснули, обнявшись, с наушниками в руках. И проспали бы они так до белого дня, если бы внезапно не послышались им гудки, полнозвучные, красивые, такие, как те, которыми они перекликались в детстве, разбуженные первым солнцем, взбодренные весенней свежестью. «Гу-у, гу-у, гу-у», — слышали они прекрасное, улыбаясь оба во сне.

Это были первые гудки московской радиостанции перед тем, как она начинает утром свои передачи, приветствуя весь мир бодрой государственной песней.

Как только стало рассветать, Борис помчался на Кобыщаны к Ляле. Он поднимался с Подола к центру по крутой булыжной мостовой, придерживая фуражку за козырек, чтобы ее не сорвало встречным ветром.

Шел он быстро, как всегда вприпрыжку. Собственно, это нельзя было назвать шагом, потому что он бежал на гору и с горы, никогда не уставая и часто удивляя этим несколько тяжеловатого, медлительного Валентина.

— Я когда-нибудь разберу тебя на части, как часовой механизм, — шутливо угрожал иногда Валька, — и посмотрю, что у тебя внутри. Почему ты никогда не задыхаешься?

— Что? — спросил Борис задумчиво.

— Разберу…

— Разбери, разбери, — серьезно соглашался в таких случаях Борис, задрав на Валентина свое кепи с невероятно большим козырьком. — Разбери. — Он совсем и не слышал, что именно его друг намеревается разобрать. Борис в это время витал мыслями где-то далеко…

Ветер бил сухим снегом, резал глаза. Из боковых переулков свистели сквозняки. На перекрестках снег яростно взвивался белыми смерчами.

С разгону Борис налетел на какую-то женщину, чуть не сбил ее с ног, а потом с бухты-барахты поздоровался с нею и побежал дальше, а она удивленно смотрела ему вслед: кто бы это мог быть? Вроде бы незнакомый, а здоровается… А впрочем, молодые растут быстро: за какой-нибудь год так вырастет, что и не узнаешь, чей он. Растут, растут…

На Гоголевской улице, возле сожженного универмага, тесной кучкой стояли женщины, глядя куда-то через улицу, вверх. Борис поднял свой козырек и застыл на месте: на фонарном столбе висел скрюченный мальчик-подросток.

За что он повешен? Кто он такой?

Борис ничего этого не знал. То, что он почувствовал в первую минуту, нельзя даже назвать страхом. Он просто забыл обо всем на свете, для него ничего не существовало, кроме одного: бумажки в боковом кармане рубахи. Только эта бумажка обрела вдруг ощутимую физическую тяжесть, и только ее Борис ощущал на себе. Он инстинктивно прикрыл грудь рукой.

Голова повешенного была обнажена, волосы припорошило снегом, и снег уже не таял. Простенький, замасленный пиджачок, на груди — фанерная табличка с надписью: «Партизан».

На ногах у повешенного Борис увидел здоровенные армейские ботинки, которые, по всей вероятности, были ему не по размеру. А на лицо, не сохранившее ничего человеческого, он просто боялся смотреть.

Борис стоял и не отрывал взгляда от крепких, тяжеленных башмаков, от таблички, написанной от руки, но так старательно, словно она была отпечатана по трафарету. «У них уже, наверное, много таких табличек заготовлено. Вероятно, и на меня есть, и на Валентина», — подумал Борис, невольно прислушиваясь краем уха к голосам каких-то женщин, разговаривавших на базаре. Они говорили о том, что, быть может, этот парнишка вовсе и не партизан — какой из него партизан, — наверное, он просто возвращался домой после восьми, а его схватили и повесили. Даже похоронить не разрешают.

— Теперь они хозяева, что хотят, то и делают с нашими детьми…

Гнев и решимость отомстить все больше охватывали Бориса. Уважение к себе, Борьке, Серге, который стоит, не пугаясь, не удирая, хотя внутри у него все дрожит от напряжения, переполняло юношу — бумажка с сообщением Советского информбюро лежит у него на груди, и все вокруг, кажется, знают о ней и видят ее.

Борис заметил, как по тротуару приближается фигура полицая, мерзкая синяя фигура: полицай пронизывает его насквозь; глаза этого негодяя ползают по Борису, как медленные гусеницы по листве; одежда уже не прикрывает бумажку у Бориса на груди, ее видят все, она как медаль. Полицай приближается. Борису хочется повернуться и дать деру вниз, на Подол, бежать изо всех сил, но он говорит себе мысленно: «Стой! От них никуда не убежишь!..»

И стоит.

Опять ему хочется знать, сколько у них, проклятых, еще заготовлено табличек на него, на его друзей, на весь народ. «Стой, будь что будет!»

Полицай, оказывается, знакомый. Семен Коломойцев. Однажды летом возле городского кинотеатра подолянские хлопцы, в их числе и Валентин, решили хорошенько проучить Коломойцева за какие-то подленькие провинности перед товарищами. Они вывели его за театр, в темное место, и после краткого предисловия начали, как говорится, пересчитывать ребра. Остановил их тогда Борис:

— Бросьте вы руки пачкать!

Он органически не переносил телесных расправ. Его от них тошнило.

Теперь Коломойцев, помня давнишнюю услугу, встретил Бориса как приятеля:

— Привет, Серга! Что, пацана разглядываешь? Ох и затянули ж!

Коломойцев был в синей форменной фуражке, в такой же шинели с блестящими пуговицами.

— Когда это вам выдали новую форму? — спросил Серга со спокойствием, которого совсем не ждал от себя.

— Вчера привезли. Прямо из цейхгаузов. Это, говорят, их полиция носила до тридцать третьего года, а потом сняли. — Коломойцев говорил, как-то непривычно шамкая, будто рот был полон ваты.

— И все это время лежали в цейхгаузах? — с подчеркнутым любопытством спросил Серга.

— Все время. Добротное сукно!

— И штаны тоже? — еще спокойнее спросил Борис, неизвестно почему бледнея.

— И штаны. — Коломойцев отвернул широким жестом полу шинели, показывая синие, изрядно вытертые штаны.

Борис внимательно осмотрел их.

— А что это у тебя на заду? Латка?

— Да вот залатано, — прошамкал Коломойцев. — Но под шинелью не видно, правда?

— Конечно.

— Тебе куда, Борис? — Коломойцев назвал его по имени, и Борису вдруг захотелось заехать полицаю в морду. — Ты в Корпусной? Там сегодня памятник Славы сваливают.

— То есть как — сваливают? — не понял сначала Борис.

— Да так просто: решили свалить. Пошли посмотрим…

— Нет, мне сюда, — показал Борис в противоположный конец сквера, туда, где стоял памятник Гоголю.

— Ты меня не бойся, Серга, — вдруг снизив голос, промолвил Коломойцев.

— А чего мне тебя бояться?

— Ну, как чего… Ты все-таки был комсомольцем при Советах. Но не бойся, я не заявлю.

— Почему же ты не заявишь? — с неожиданной дерзостью выпалил Борис. — Заяви.

— Э, — погрозил пальцем Коломойцев. — Меня не возьмешь за рупь пять, я не лыком шитый: а если Советы придут, тогда что? Вам, ей-богу, лучше, чем мне. Вам нечего бояться, а мне… хана!

— На других страх нагоняешь, а выходит, сам ты нас боишься?

Коломойцев промолчал.

— И верно, боюсь, — вздохнул он.

«Нужно будет его заманить куда-нибудь в темный угол», — подумал Серга и сказал:

— Ну, пока…

— Пока.

Борис пошел сквером, мимо памятника Гоголю. Простоволосый Гоголь смотрел, как живой, на фонарный столб, на тяжелые ботинки парня, не достававшие до земли.

За памятником, в глубине сквера, Серга неожиданно увидел Лялю. Она стояла с каким-то незнакомым Борису человеком и разговаривала с ним, глядя на фонарь. Незнакомый — с портфелем под мышкой, с трубкой в зубах — изредка отвечал Ляле сдержанно, словно бы даже нехотя.

Когда Борис приблизился к ним, незнакомец с нескрываемым неудовольствием посмотрел на него. Ляля, похоже, встревожилась.

— Ты уже был возле него, Борис? — Девушка кивнула на фонарь.

— Был.

— Не узнал, кто такой?

— Я на лицо не смотрел.

Незнакомец подал Ляле руку.

— Будь здорова…

— Познакомься, Борис, — обратилась Ляля к Серге. — Это… товарищ Сапига.

Сапига взял протянутую Борисом руку, подержал ее какой-то миг, будто взвешивал, и, неприязненно отпустив ее, пошел, не оглядываясь, мимо памятника. Ляля смотрела на бронзовый бюст Гоголя.

— Смотри, его плечи как будто вздрагивают, — сказала девушка.

Снег волнами набегал на памятник, бил о бронзу мелкими льдинками пороши.

— Ляля, ты ничего не знаешь! — тихо воскликнул Серга. — Если б ты только знала!

— Что такое? Девушка удивленно смотрела на Бориса. Выражение его лица было таинственным. — Говори скорее!

— Отгадай…

— Неужели готово?

— Да, Ляля! — Серга оглянулся во все стороны. — Под Москвой фашистам дали по зубам! Ох и дали!

Девушка схватила его под руку, потянула с собой вдоль сквера.

— Рассказывай! Неужели вы слышали Москву?

— Слышали. Правда, урывками, треска и шума много, наверное, другие станции забивают…

— Что ж там? Ну, поскорее же! — Ляля оглянулась. Сквер был безлюден, лишь по мостовой, стуча, как колодками, деревянными подошвами, шли на работу пленные.

— Освобожден Тихвин!

— Тихвин освобожден? — В глазах у Ляли запрыгали голубые искорки.

— Елец, Рогачев, Клин…

— И Клин! И Елец! — повторяла Ляля возбужденно, как будто хорошо знала эти города, хотя на самом деле некоторые из этих названий слыхала впервые.

— …Яхрома, — продолжал Борис, все более распаляясь от гордости и счастья, что он первый сообщает девушке об этой Яхроме. — Солнечногорск!

— И Солнечногорск? — Ляля заглядывала в глаза товарищу с благодарной нежностью.

— Е-пи-фань, — произносил Борис все громче, как будто набираясь сил с каждым словом.

— Епифань, — взволнованно, с наслаждением повторила Ляля, сжимая локоть Бориса. Он выше поднял козырек. — Как это здорово…

— Ливны, Дубна, Богородицк…

— Борька! — почти выкрикнула Ляля. — Ты знаешь, что это такое? Это же наступление! — Ее глаза еще сильнее засверкали. — Недаром мне снился Марко!.. Как будто весна, вокруг зелено, а он, в каске, в полушубке, спешит куда-то через Шевченковский парк в Харькове и все зовет, зовет…

— Можно думать, что наступление продолжается уже длительное время, — вслух размышлял Борис. — Потому что в начале передачи упоминалось, что, мол, как известно, под Тулой разгромлена вторая бронетанковая армия Гудериана.

— Борис, все это нужно было записать! — спохватилась Ляля. — И немедленно размножить!.. Как же ты не записал?

Борис только сейчас вспомнил о бумажке, лежавшей у него на груди.

— Вот голова! — стукнул парень себя по лбу и засмеялся. — Ну и голова!

Он и не заметил, как все, что было записано в этой бумажке, он рассказал Ляле наизусть.

XII

Вечером товарищи собрались у Ильевского на проводы. Завтра утром Сережка отправляется в район, в знаменитый до войны совхоз «Жовтень», где жила его тетка. Сестра Люба пошла в совхоз две недели назад и до сих пор не вернулась. Мать беспокоилась: а что, если по дороге Любу схватили немцы?.. Сережа должен был обо всем разузнать. Кроме того, ему надлежало выполнить и другое задание, о котором мама ничего не знала. На дворе уже лежали зарытые в снег, умело упакованные, переписанные разными почерками листовки с первыми сообщениями Совинформбюро. Сережа должен был распространить их на селе.

Молодежь собралась в Сережкиной комнате, мать хлопотала на кухне. Ей было показалось, что никто больше уже не придет, как вдруг дверь открылась и на пороге вырос, стряхивая снег, еще один гость, приземистый, черноволосый, с сердитым лицом горчичного цвета. Мать удивилась: этот еще ни разу не приходил к ее сыну.

— Вы продаете шкаф? — деловито осведомился незнакомец, исподлобья взглянув на хозяйку. Мать на какой-то миг заколебалась. Сережка предупредил ее, что тому, который придет покупать шкаф, нужно ответить: «Пройдите, посмотрите». И направить в Сережкину комнату.

— Вы продаете шкаф? — еще раз сказал незнакомец, не столько спрашивая, сколько утверждая, и мать должна была сказать так, как советовал Сережка.

— Пройдите, — сказала она, и голос ее дрогнул. — Посмотрите…

Нахмурившись, гость прошел в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

В Сережкиной комнате было оживленно и шумно, как на студенческой вечеринке. У Валентина уши пылали огромными розами — каждый таскал его за уши: сегодня он был именинником, ибо первым услышал голос Большой земли. Когда вошел новый гость, которого тут все, видно, ждали, присутствующие встали ему навстречу. А Ляля представила его:

— Сапига.

Сапига подходил к каждому, молча пожимая руки.

— Раздевайся, — сказал Леня, принимая на себя роль хозяина. — Будь как дома.

Сапига снял пальто, и орден Красной Звезды блеснул у него на груди. Он исподлобья оглядел товарищей, довольный тем впечатлением, какое произвел на них орден.

«А он, видать, с гонорком», — подумал Серга о новоприбывшем, глядя, однако, с уважением на его орден.

Напрасно думал Сапига, привинчивая орден перед тем, как идти к Ильевскому, что эти люди мало его знают и что им надо отрекомендоваться своими заслугами. Даже тем из них, которые видели его впервые, главное уже было известно о новоприбывшем.

Ляля, которой было поручено чуть ли не самое трудное дело — подбирать в организацию надежных людей, давно уже изучала Сапигу, как изучала и многих других. В этом ей помогали, сами того не подозревая, подруги, многочисленные знакомые, соседки Сапиги и даже сам Константин Григорьевич, который не первый день был в хороших отношениях со стариком Сапигой и немало слыхал от него про сына.

Присутствовавшие знали, что Сапига получил орден в финскую войну, знали, с какого года он в комсомоле, с какого — кандидат в члены партии. Известно им было также, что по профессии он журналист. Но всего этого теперь, во время оккупации, было мало для того, чтобы оценить человека, хотя раньше, до войны, возможно, было бы и достаточно. И не его орден был основной причиной того, что Сапига мог сейчас войти сюда. Сама жизнь научила Лялю и ее товарищей ценить человека не только за прошлые заслуги, а, главным образом, за его теперешние действия, за то, что он делает сейчас и как ведет себя в окружении врагов. На молодых подпольщиков его орден производил теперь куда меньшее впечатление, чем газета «За Радянську Украiну», которая выпускалась специально для населения оккупированной территории и которую Сапига давал читать некоторым людям, в том числе и Лялиным подругам. Большое значение имело и то, что Сапига вместе со своей сестрой распространял первые листовки организации, подписанные «Непокоренная Полтавчанка». Об этом тоже присутствовавшие уже знали. Важно было, наконец, и то, что работая завхозом в комитете украинского Красного Креста, демагогической марионеточной организации, созданной оккупантами, Сапига часто выезжал заготовлять дрова в Диканьские леса и возвращался оттуда с интересными новостями, о которых Константин Григорьевич слыхал от старика Сапиги.

И если Сапига в самом деле входил в эту комнату с некоторым гонорком, с сознанием превосходства учителя, идущего к ученикам, то довольно скоро он почувствовал себя совсем в другой роли. Присутствующие, которые были куда моложе его, задавали вопросы, а он отвечал. Потому что здесь, в Полтаве, они, оказывается, успели сделать больше и, следовательно, имели право спрашивать с него, чей вклад в общее дело пока что был меньше.

— Так ты ничего определенного не знаешь о товарище Куприяне? — обратился Пузанов к бывшему журналисту.

— Я уже сказал, — попыхивал Сапига трубкой, — что лично его не знаю. По-моему, вообще под этим именем действует не один, а несколько отрядов. Товарищ Куприян — это, очевидно, руководитель основного отряда, которому подчиняются остальные. Я хотел в Лютенках вступить в местный отряд, но председатель колхоза, с которым я вел переговоры, сказал мне, что людей им пока не нужно.

— Как это людей не нужно? — удивился Сережка.

— Так, — спокойно продолжал Сапига, не поворачиваясь к Ильевскому, — потому что даже для тех людей, которые у них есть, не хватает оружия. А кроме того, они вообще придерживаются той точки зрения, что верные люди в самой Полтаве нужны не меньше, чем в лесу.

— Разве не то же самое я тебе говорила, Леня? — обратилась Ляля к Пузанову.

— Ты сказал, им нужен пулемет? А что они могли бы дать в обмен? — задал вопрос Валентин, набивший в последнее время руку на всякого рода обменах.

— Не знаю, — сказал Сапига.

— Тол у них есть? — спросил Леонид.

— Я об этом не знаю… Мне известно другое: у Артелярщины подбили машину с ракетами.

— С ракетами? — поднял брови Сережка.

— Да, полная машина ракет… А насчет тола не знаю.

Сапига, не глядя на товарищей, видел их. Со всех сторон они поблескивали на него глазами. До сих пор он считал, что владеет профессиональным даром журналиста: с первого взгляда разгадывать и определять людей. Сейчас Сапига должен был признаться себе, что ошибался. Вначале они ему показались почти детьми, не слишком серьезными и малоопытными. Такие молодые беззаботные лица он привык видеть на выпускных вечерах в десятилетках. К чему они тогда готовились? Возможно, уже представляли себя инженерами, мореплавателями, зодчими… Не думали они, что будут сидеть за закрытыми ставнями вокруг карбидной оккупационной лампы, упорно постигая нелегкое искусство создания подполья, изыскивая тол для диверсий в родном городе. Не думали, однако довелось. И уже не беззаботные птенцы сидят здесь кружком. Горе Отчизны, опасность, нависшая над каждым из них лично, сделали их внутренне старшими, более зрелыми.

А разве не то же самое произошло с ним самим?

Войну Сапига встретил на самых трудных ее рубежах. Вот он бредет с товарищами от села к селу, на Яготин, на Пирятин, из окружения в окружение. Колхозницы поят их молоком. «Куда ж вы, куда?..» Кажется, Сергей этих застывших у дороги колхозниц только в дни горя, пожалуй, понял по-настоящему, как позднее, уже в окружении, понял и себя, конвоируемого немцами.

Все светлое перегорело у него в душе и залилось кровью, когда пылали шляхи под Пирятином, загроможденные бесконечными огненными заторами — сотнями пылающих автомашин с моторами, устремленными на восток. Когда брели полями из ночи в ночь заросшие бородами молодые окруженцы, ориентируясь по компасам и по Полярной звезде, которая все время светила слева. Под ногами шумели осенние травы, а примкнутые штыки тускло поблескивали над головами, как древки знамен. Из ночи в ночь.

Грызя сырой початок кукурузы и зарываясь где-нибудь в стог сена, забытый средь поля, ты не спрашивал, кто это шевелится рядом с тобой и куда двинется дальше, одолев усталость и сон. На восток, только на восток тянулись глаза и звало сердце!

Потом немецкие танки гнались по полю за окруженцами, давили траками гусениц людей, измученных горем, давили рядовых и командиров, давили на своем пути все живое. А на берегах Сулы и Ворсклы уже сидели вражеские засады, прошивая из пулеметов лодки, отчаливавшие к восточному берегу. От лодок летели щепки, кровавилась вода, покачивались на волнах зеленые пилотки.

На Ворскле Сапига попал в плен. Он не успел разрезать ножом голенища, испортить обувь, как это делали другие, и немцы сняли с него сапоги. Босого, его гнали через всю Полтаву, через родной город, в котором он не был пять лет. Тут жили его мать и отец, его сестры, родные и двоюродные, его ровесницы-девчата, которых он когда-то любил. Его нога не ступила бы в город, он умышленно отстал бы от колонны, чтоб его пристрелил равнодушный конвоир-пруссак, если бы он не был уверен в том, что в Полтаве его никто не узнает. Его не могли узнать. И не потому, что он не был здесь последние пять лет. Не будь войны, его узнали бы и через пять лет, и через шесть. Потому что разве мог он, молодой военный журналист, появиться тогда на Октябрьской, знакомой с детства улице, босым, оборванным, с окруженческой бородой на юношеском лице и жгучей ненавистью в запавших глазах? Так он шел, измученный, изнуренный, ступая босыми пятками по острой родной мостовой, шел, сердито запрокинув голову назад, с пустой трубкой в зубах. Он дерзко смотрел на тротуары, заполненные матерями и сестрами, которые рыданьями устилали дорогу колонне. Он в своих грязных позорных лохмотьях не боялся быть узнанным ими и сам искал глазами своих близких. В конце концов, он мог бы бросить в толпу записку или просто, подняв над головой погасшую, без звезды, пилотку, крикнуть: «Это я, Сергей Сапига!..» Мог бы… Нет, он этого ни за что на свете не смог бы. Да и зачем? Чтобы родная мать узнала его и, горестно вскинув руки, бросилась бы к нему из толпы? Чтобы конвоир-пруссак отгонял ее прикладом, а она рассыпала б по мостовой, как слезы, мелкий картофель «в мундире», принесенный для пленных? Нет, он этого не мог. Быть может, мать отдала свой печеный картофель другому, думая о сыне.

Так он прошел через родную Полтаву, босиком ступая по булыжнику, который жег ему ноги, будто раскаленный добела. По Октябрьской, самой лучшей улице, мимо фасадов домов, украшенных пестрой опишнянской керамикой, мимо знаменитого ампирного ансамбля домов, созданных к столетию Полтавской битвы. Прошел, как сквозь бесконечное тяжелое горнило, удушливое и темное. И сам он почернел, словно обуглился.

На Южном вокзале пленных грузили в эшелоны. Разделили, как стадо, на сотни и повели к вагонам. Раздвинули тяжелые двери, и конвоир щелкнул по плечу первого:

— Рюс, давай!

«Рюс, давай!» Только эти два слова знал конвоир. Да, в сущности, больше ему и не нужно было знать. Все остальное он «договаривал» палкой. С помощью палки раздавал макуху, палкой считал людей, проверял, все ли в наличии, палкой наказывал. Теперь он палкой велел первому, чтобы тот лез в вагон. Первый поднялся.

Конвоир щелкнул другого:

— Рюс, давай!

Собственно говоря, в руках у него была не страшная увесистая дубина, а обыкновенная лозинка, и бил немец без остервенения, — он спокойно, привычно похлестывал, пересчитывая пленных. И это было самым страшным — это спокойствие, эта методичность его движения. На лице конвоира, почти благодушном, уравновешенном добротой глупца, не было заметно ни раздражения, ни ярости. И в то же время не было ни малейшего следа сомнения или колебания. Он был уверен, что так надо. Только так нужно обращаться с существами низшего порядка, которые не являются в его понимании людьми.

До сих пор Сапига всячески избегал палки. Это ему стоило того, что он иногда лишался порции макухи.

В колонне он не становился крайним, старался быть незаметным. Он понимал, что это не выход, что рано или поздно с ним случится то же, что и с другими, и это наконец случилось здесь, около вагона. Он не боялся физической боли, он был еще достаточно крепок, чтобы выдержать боль куда более сильную, чем от удара лозиной. Сапига боялся оскорбления, клейма.

И все-таки оно легло на него. Когда подошла очередь, он сам кинулся к вагону, однако быстрая лозинка догнала его, хлестнула не больно, словно шутя. Но в глазах у него потемнело: раб! клейменый раб!

И именно тогда Сапига понял со всей отчетливостью, что никогда, ни при каких обстоятельствах, ни на миг он не примирится с оккупантами. На протяжении всей своей сознательной жизни он сам никого не ударил и ничья рука не ударила его. Это позорное, унизительное движение мускулов воспринималось им как что-то противоестественное, одинаково оскорбительное и для получившего удар, и для того, кто ударил. Все его существо восстало против подобного поругания человека. Его, взрослого мужчину, который знает себе цену, привык к другим нормам жизни, щелкает своей хворостиной этот беспросветно тупой и благодушный пришелец-конвоир. Можно ли когда-нибудь к этому привыкнуть, можно ли с этим когда-нибудь смириться? Нет, никогда, никогда он к этому не привыкнет, как не привыкнет организм жить не дыша, не наполняя легкие воздухом.

Он и прежде много слыхал о науке ненависти, воспитывал это чувство у бойцов и не сомневался, что прекрасно в этом разбирается. И только после случившегося у вагона ему стало ясно, что он еще не знал ненависти.

Теперь он страшился лишь одного — никогда не встретить этого немца. И откуда было ему знать, что, выбросившись вечером на полном ходу вместе с конвоиром под откос, он слишком быстро задушит врага, а сам останется жив и будет брести, прихрамывая, с немецким автоматом, в немецких сапогах через козельщанскую кукурузу, держа путь на Полтаву. В дороге он снова привинтил к гимнастерке сохраненную им Красную Звезду и, появившись ночью под отцовским окном, мог сказать то, чего не сказал проходя по городу в колонне пленных: «Мама, это я, Сергей».

Был он уже не клейменый узник, а народный мститель. Собственной рукой он сорвал с себя клеймо, и от пережитого остались в душе лишь горечь и стойкость. И вот теперь он наконец снова идет среди этих юношей, как равный среди равных.

Желчный, угрюмый, он спокойно ведет разговор. Они хотят, чтоб Сапига завтра поехал в Писаревщину за дровами для своего Красного Креста.

— Хорошо, — отвечает он.

— Если пулемет товарищам нужен сейчас, — неохотно говорят Ляля, — мы, конечно, передадим.

— Я соберу на заводе еще один! — заверил Пузанов. — Старики помогут.

— А у них хотя бы ракет возьми, — приказывает Валентин Сапиге. — Могут пригодиться.

— Возьму, — говорит Сапига, попыхивая трубкой; он медленно отвинчивает орден и молча прячет его в карман. Ничего не видит сквозь дым, кроме созвездия горячих глаз, и чувствует, как укрепляется в нем великая сила, связывающая его с этими людьми на жизнь, а может быть, и на смерть.

Лепя Пузанов под конец вечера стал особенно воодушевленным, бурным, в нем заиграла удаль мужественного человека. Стройный, высокий, видный, в расстегнутой черной танкистской гимнастерке, туго подпоясанной широким ремнем, он бушевал, шутил, мучил своего любимца Сережку. Незаметно подкравшись к Ильевскому, он внезапно хватал его под руки, поднимал на воздух и ставил на тот стул, которым Сережка манипулировал во время занятий гимнастикой.

— Декламируй! — требовал Леонид.

Ему радостно было осознавать себя снова бойцом, воином, видеть вокруг себя этот новый, пускай еще неумелый, но надежный экипаж. Так же радостно было смотреть на эту девушку с ясными глазами, которой он хочет сказать что-то особенное и сейчас лихорадочно размышляет: сказать или нет?

Обгоревший чуб Леонида уже давно отрос, обожженные брови снова наметились густым белым пушком, и сам он в последнее время поздоровел и окреп. Его зажигалки имели сбыт, и Власьевна быстро выходила парня.

Теперь он лихо похаживал, разминаясь, беспричинно радуясь от избытка здоровья, и то предлагал Валентину выйти во двор и побороться на снегу, то молча улыбался всем, самому себе и даже карбидной лампе. Заметно было, что нынче ему хочется найти неожиданные хорошие слова, известные только ему и никому больше; но он лукаво приберегает их до определенного момента, как наилучший гостинец.

— Давайте петь! — призывает он, глядя на безголосого Сапигу, и первым начинает:

Хлебом кормили крестьяне меня, Парни снабжали махоркой!..

Сапига морщился, как от боли. Сережкина мать угрожающе постучала в дверь. Леня оборвал песню.

— Зажимают нас, дружище! — обратился он к Сережке, который смотрел на него сверкающими от восторга глазами. — Не дают нам развернуться!..

Расходились поодиночке. Вначале вышел Сапига, подняв воротник пальто, потом Серга, следом за ним Валентин. Последними уходили Пузанов и Ляля. Леонид часто провожал ее после совещаний.

Теперь он, натянув свою куцую шинель, ждал, пока Ляля закончит разговор с Ильевским.

— Пошли, пошли, — не терпелось Леониду. — Что ты ему растолковываешь? Не маленький, сам знает, как вести себя в совхозе!..

— Идем, — сказала девушка, натягивая перчатки и подходя к Леониду. — Да ты хоть бы застегнулся, а то душу выставил… — Она принялась помогать ему застегивать гимнастерку. — Заболеешь, а потом возись с тобой…

— Не заболею, — уверял Леня, послушно предоставляя Ляле возможность застегивать себя. Это ему явно нравилось.

Попрощавшись, они вышли.

Снега заметали Полтаву. Ветер свистел в темных безлюдных улицах. Било острыми сухими волнами. Неосвещенные дома гудели, словно пустые.

Пузанов и Ляля, взявшись под руку, вышли на Кобыщаны своим обычным ночным маршрутом: через запущенные дворы, среди руин, по окраинам. Ляля заметила, что карман его шинели оттягивает семизарядный пистолет, однако не стала на этот раз отчитывать Леонида.

Когда они, добравшись до улицы Панаса Мирного, хотели уже пересечь ее, Ляля вдруг дернула Пузанова за руку:

— Стой!

Они прижались к стене какого-то сарая. По улице неторопливо проходили двое, ведя спокойный разговор. Слова их сносило ветром.

— Что это за жизнь, — жаловался один из них, — сейчас дрожи — бойся этих, те придут — тех бойся…

По голосу Ляля узнала Коломойцева.

— Полицаи, — шепнула она Леониду предостерегающе. Однако он принял это как приказ.

— Это те хори? — Леонид, сунув руку в карман шинели, рванулся на улицу так неожиданно, что Ляля не успела его задержать.

Полицаи застыли на месте.

— Эй, разэтак вашу!

Пузанов решительно шагнул вперед.

— Стой! — пятясь, воскликнул один из полицаев. — Стой, стой!

И оба они, показав спины, изо всех сил дали стрекача вдоль улицы, на бегу оглядываясь и выкрикивая «стой!».

Ляля вылетела к Леониду. Он, топая ногами на месте, от души хохотал.

— Какой же ты, право, Леня, — строго отчитывала Ляля, внутренне довольная парнем, когда, проскочив через улицу Мирного, они зашагали по глубоким снегам кобыщанских садов. — Какой же ты, братец!

— Все-таки я их выкурю из Полтавы! — похвалился Леонид. — Они у меня еще попляшут!.. Не должно быть в городе подобной нечисти. Такой чудесный город, Ляля, должен быть только для таких… как ты!

— О, — засмеялась девушка, — а для таких, как ты?

— И для таких, как я, — охотно согласился Леонид. — Я вообще устроил бы города для молодых, — продолжал он, легко перенося девушку через снежный сугроб. — Ну и намело! А вообще — люблю снег!

Леонид все крепче прижимал девушку к себе, и она, не противясь, тепло льнула к его плечу.

— Ляля! — Леонид вдруг остановился и резко повернулся к девушке. Он видел ее блестящие расширенные глаза, полураскрытые губы, чувствовал ее горячее дыхание. — Ляля! — Он все ближе наклонялся, тянулся, задыхаясь, к ее губам.

— Леня! — с ужасом прошептала девушка, отталкиваясь от него обеими руками. — Что ты, Леня? Нельзя…

Его рука вдруг обмякла, бессильно опустилась, будто из нее выпустили кровь.

— Почему?

Девушка помолчала, потом тихо ответила:

— У меня… есть.

— Кто он такой? — спросил Леня с глухим вызовом. — Где он?

— Он… в армии.

Леонид почувствовал острый стыд за свой поступок.

— Тогда… тогда прости, Ляля.

— Хорошо, забудем… Не говори об этом.

Леонид не говорил. В другом случае он боролся бы до последнего за свою любовь, он обещал бы девушке всего себя, все, что у него есть и чего нет, и в этом стремлении его не остановили бы никакие преграды. Но сейчас он чувствовал себя совершенно обезоруженным — «в армии»… Леонид не спросил о его звании и человеческих достоинствах, не высказал предположения, что тот, неизвестный, быть может, давно уже погиб где-нибудь на Дону или под Смоленском. Леонид не сказал об этом девушке, хотя и подумал об этом. Стоял, будто вдруг отделенный от нее высокой стеклянной стеной, быть может, впервые в жизни обезоруженный без борьбы. Бороться за свое чувство он уже не мог, ибо понимал, что боролся бы не с девушкой, а с тем неизвестным «в армии». На это он не мог пойти, против этого восставала вся его совесть. Какой он, тот? Кто он?.. Не это являлось сейчас главным для Леонида. Главным было то, что «тот» находился там, в армии, то есть был солдат, друг по оружию.

— Извини, Ляля, — сказал Леонид совсем глухо.

Они молча попрощались и разошлись.

Дома Ляля быстро разделась и, спросив у матери разрешения, юркнула к ней под одеяло.

— Я чуточку погреюсь возле тебя, ма. — Ляля подогнула колени.

— Холодная как ледяшка, — обнимала ее мать. — И тело у тебя такое твердое…

Девушка уткнулась матери в плечо.

— Мама, погладь меня.

— Когда ты отвыкнешь от этого? — ласково ворковала мать. — Как тебе не стыдно? Ведь уже не маленькая.

— Ну что мне делать, ма, если я так люблю твои руки. Так люблю, чтобы они прикасались ко мне! Я ведь мамина дочь, мамина!.. И от этого никогда не отвыкну, так и знай!

— Даже и тогда, когда будешь… не одна?

Девушка молча размеренно дышала, прижавшись к груди матери.

— Почему же ты молчишь, малышка?

Ляля еще плотнее прижалась горячей щекой к маме.

— Возможно, я всегда буду одна…

— То есть как? — испугалась мать.

— А кто скажет, как сложится судьба?

Константин Григорьевич похрапывал у стены. С трудом, как нездоровое сердце, стучали в темноте часы: то замедляли ход, то вдруг начинали спешить, будто желая наверстать упущенное.

— Ты не сердись, Ляля, но я давно хотела спросить тебя… К нам столько людей ходит… Ты с кем-нибудь дружишь?

Ляля шевельнулась под боком, как мышь.

— Со всеми дружу.

— Как это со всеми? — переспросила удивленная мать, и они обе тихо, как заговорщицы, засмеялись, боясь разбудить Константина Григорьевича. — Ты не хитри, маленькая… Я знаю, конечно, что ты дружишь со всеми, даже с этим нахмуренным Сапигою. Но я имею в виду одного… Не Леня ли это?

— Мама! — обиженно отпрянула девушка от матери. — Как ты можешь такое подумать? Как ты можешь?

Голос Ляли дрожал. Казалось, она готова была заплакать.

— Не сердись на меня. — Мать горячо поцеловала ее куда-то в подбородок. — Почему это тебя так обидело? Леня неплохой парень. Что он яко наг, яко благ — не имеет значения: на это теперь никто не обращает внимания, такое уж время… Вернутся наши — опять будет иметь все, что имел. Важно то, что он надежный парень, — повторила мама.

Ляля знала, что и матери, и даже требовательной тете Варе сибиряк нравился.

— Я не говорю, что он плохой… Но, пожалуйста, не ставь так вопрос, ма. Разве ты забыла, что у меня есть Марко? Как можно об этом забыть? Ай, какая же ты, право!

Мать почувствовала себя неловко, однако не хотела сразу признаться:

— Да Марко… Где-то он сейчас?

— Ты сама ведь своего усатого Костю ждала пять лет!

— Я поклялась, — прошептала мать с гордостью.

— И я поклялась! — ответила Ляля.

— Как же ты поклялась? — с чисто женским любопытством спросила мать, наклоняясь к Ляле. — Как, маленькая, скажи?

Она даже в темноте почувствовала, как дочь зарделась, как дохнуло жаром от ее горячих щек.

— Как тебе не стыдно об этом спрашивать, ма! Какая ты бесстыдница!

— Это потому, что темно… В темноте можно… Скажи.

— Ну, как, — замялась девушка. — Как все. Помнишь, ма, когда я приехала летом, ты увидела у меня шрамы на руке и все допытывалась, что это за шрамы, помнишь?

— Помню.

— Это я так поклялась… Сама перед собой. Но, прости, мамуленька, я тогда не сказала тебе всей правды. Я только сказала, что мы с девчатами силу воли проверяли на горячем утюге. А на самом деле это я свою любовь проверяла, ма!

— Как?

— Вот загадала себе — буду держать руку на раскаленном железе, пока трижды медленно не произнесу: «Полюбила, люблю, буду любить…» А он и не знал об этом! — засмеялась Ляля. — А потом еще… Это было, когда он уходил уже в армию. Сначала они пошли в райком, а оттуда в военкомат… Там они отдали свои отсрочки, которые имели до окончания университета, и на этих документах полковник, говорил Марко, ставил кресты красным карандашом. Я помню этого полковника, мы с Марком видели его в лесопарке второго мая… А потом ребята совсем уходили. Я зашла к нему в комнату в последний вечер. На этажерке лежал ранец, мы купили этот ранец с Марком в универмаге. Ты не представляешь, какой я была в тот вечер, ма! Ты не можешь этого представить… И хотя ничего между нами не было, ничего, ничего, понимаешь, однако именно в тот вечер я словно бы почувствовала себя… женой.

Им стало жарко обеим.

— Вот тогда я поклялась. Где бы ты, говорю, ни был, сколько бы ни был, знай: ничьи руки… не обнимут меня! Ничьи губы не коснутся моих… кроме мамуськиных!

Мать нежно прижала Лялю к себе. Лежали, опаляя друг друга дыханием.

— Доченька, — неожиданно изменившимся торжественным голосом сказала Надежда Григорьевна, — а знаешь ли ты, что, если бы с тобой что-нибудь случилось, я не перенесла бы этого… Я не смогла бы жить.

— О чем ты, мама? — ужаснулась Ляля. — О чем, скажи?

— О твоих друзьях, Ляля. Они приходят всегда такие задумчивые, такие деловые. Особенно этот, который сегодня был… Сапига. И тот, беспалый. Вы… что-то делаете, Ляля… Вы что-то задумали.

Какой-то миг обе молчали.

— Ты не хотела бы этого, ма? — Ляля взглянула в глаза матери. Мать лежала на спине, и ее большие глаза, кажется, сияли в темноте. — Если бы в самом деле нужно было… для возвращения нашего мира… для счастья всех… Разве ты не благословила бы меня? На все, на все!..

Мать прижала ее к себе и молча поцеловала в лоб.

XIII

Лыжи скрипели по снегу. Отталкиваясь легкими бамбуковыми палками, Ильевский будто взлетал в воздух.

Кругом дымились поземкой белые поля. Теряясь в их просторах, далеко по горизонту виднелись сиротливые, словно бы вымершие села, окруженные высоким частоколом темных садов.

Под вечер Ильевский подходил к совхозу.

Раньше уже Сережке приходилось бывать у тети Даши, и он хорошо запомнил эту местность. Внешне и сейчас здесь словно бы ничего не изменилось.

Амбары, силосные башни, длиннющие корпуса ферм — все осталось после фронта неразрушенным. По дорогам с поля от скирд двигались арбы с сеном — фуражиры возвращались на ферму. В центре хозяйственного двора, на самом видном месте, высилась мастерская, крытая белой черепицей. Строение было открыто всем ветрам, снег на нем не задерживался, надпись, выложенная через всю шиферную крышу красной черепицей, была отчетливо видна еще издали; «Жовтень». Надпись тоже сохранилась до сих пор. И была, кажется, выразительней и отчетливей, чем раньше.

Тетя Даша жила в маленьком поселке, состоявшем всего из нескольких коттеджей, прилегающих к совхозному кирпичному заводу. Когда-то на этом заводе работал ее муж. Сейчас он служил в Красной Армии, воевал где-то на фронте, а она так и осталась тут, хотя и работала далеко от дома — на птицеферме, построенной посреди степи, чтобы летом для кур было раздолье.

Сережке сподручнее было бы зайти прямо на птицеферму, но он не был уверен, функционирует ли сейчас птицеферма и работает ли тетя, — ведь теперь с утра не можешь знать, что будет с тобой вечером. И потому он решил проскочить прямо в поселок.

Чтобы тетя и ее соседи не подумали, что он, взрослый парень, такой уж мерзляк, Сережка снял из-под фуражки платок, которым мать повязала его в дорогу. Он долго препирался с матерью, не хотел брать платок, мотивируя это тем, что мороз только закаляет человека. Однако мать, настояв на своем, повязала Сережку платком, будто девушку.

Тетю Дашу Сережка застал дома. Она как раз хлопотала у печи, готовила ужин.

— А где Люба? — едва успев поздороваться, спросил парень о сестре.

— Люба на работе.

— Как на работе? — встревожился он. Теперь слово «работа», «попасть на работу» означало почти тоже самое, что попасть в концлагерь.

— Устроилась на птицеферме… уже завела себе подруг, не хочет возвращаться в Полтаву, — рассказывала тетка, улыбаясь. — Тут, говорит, легче дышать. Хоть немца не встретишь на каждом шагу и жернова не крутишь: паек мукой выдают… А ты вот так, в картузике и хромовых сапожках, и примчался?

— Еще, и жарко было.

— Жарко ему! Разувайся и лезь на лежанку. Придет Люба — будем ужинать.

— А вы разве уже не работаете на птицеферме? — спрашивал Сережка, разуваясь.

— Давно уже бросила… Пускай молодые бегают к черту на кулички. А я перешла сюда поближе, на ферму, ночной свинаркой.

— У вас все осталось, как было, — удивлялся Сережка, взбираясь на лежанку. — И птицефермы и свиньи!

— Даже коров и то завели! По селам у колхозников забирают в счет налога, а сюда сгоняют. Еще и по масти подбирают: в «Перебудову» гонят только симменталок, а к нам — серых украинских.

— А на мастерской так до сих пор и сохранилось выложенное когда-то — «Жовтень»!

— Сохранилось. Переводчик вроде бы говорил, что нужно снять, да кузнецы воспротивились: дырок, мол, наделаете над головой, и придется зимой работать под открытым небом! А чтобы закрыть дырки, черепицы у них нет… Так и осталось, душу каждому веселит… Для себя они, правда, там, в конторе, уже переиначили название, забыла как. Знаю только, что теперь это уже не совхоз, а как-то еще…

— Госимение, тетя.

— Возможно, и так… И вместо директора — управитель, прямо-таки как при помещичьем прижиме. Но все мы зовем его агрономом, — это бывший наш агроном. Только в конторе, в присутствии шефа, называем управляющим.

— Собака? — спросил Сережка.

— Как тебе сказать… При нем еще терпимо. Поговаривают, что он нарочно согласился стать управляющим, чтобы худшего не прислали и чтоб хозяйство беречь для наших. Людей не бьет, и на работу без паспортов принимает, и в лагерь еще никого не загнал. При шефе — кричит на рабочих, топочет ногами, а без шефа — человек как человек. Однажды пленные настоящую забастовку устроили — отказались идти в наряд, так он от шефа скрыл и конвоирам сказал, чтоб молчали. Не поймешь: то ли боится наших, то ли в самом деле нашим духом дышит. Говорят, — таинственно зашептала тетя Даша, — как будто к нему частенько партизаны наведываются и приказывают, что и как он должен делать.

У Сережки от этих слов перехватило дыхание.

— Разве у вас есть партизаны?

— А где же их нет? Теперь они есть всюду. На Октябрьские праздники у нас целый митинг состоялся. Сколько народу собралось! Стар и млад… Как будто до войны. Секретарь райпарткома почти час выступал, говорил еще лучше, чем до войны, аж на душе после его речи полегчало. А за совхозом на всех дорогах в это время партизанские караулы стояли.

— Вот это да! — воскликнул Сережка. — А у нас в Полтаве не было возможности… Скажите, полиция тут есть?

— Недавно поставили… Но она больше возле конторы околачивается, еще возле пленных два лоботряса…

— Собаки?

— Покамест зубов не показывают. Целыми днями где-то самогон лакают. Им, похоже, партизаны тоже сказали что нужно.

— Повесить бы их! — сказал Сережка с такой взрослой беспощадностью, какой тетка никогда раньше в нем не замечала.

— Им уже и в афишках было предупреждение: «Пленные, готовьте винтовки, а полицаи — веревки!» Придет и на них время… А что уж шефа нашему совхозу дали, такого и свет, пожалуй, не видывал, — продолжала тетка. — Хорошо, что хоть не часто приезжает, а ночевать и вовсе тут боится. «Степь опасная», — говорит. На машину — и в город. Старый, плюгавый, ноги в галифе как соломинки. Джерк-джерк — бормочет, понять невозможно. Хвастает, что Гитлер скоро подарит ему все это имение, то есть наш совхоз, в полную собственность. С землей и с людьми. «Вот тогда, — говорит, — я сам закатаю рукава и возьмусь вести хозяйство».

— А разве он умеет?

— Кто его знает… Сам он отставной офицер, но якобы еще до той войны где-то у него было имение… Постой, где же это… Ага, в Африке! Там, говорит, было.

— В Африке? — насторожился Сережка. — Так это он был плантатором?

— А что это такое, плантатор? Где оно растет?

— Плантатор, тетя Даша… это такое… это такое… что никогда его у нас не будет! — возмущенно воскликнул парень.

Во дворе послышался девичий голосок:

— Лыжи, лыжи!.. Сережкины лыжи! — и вслед за этим в комнату влетела Люба, румяная, с инеем в блестящих кудряшках. — Сереженька! — Она с порога кинулась к брату. — Я твои лыжи узнала! А Марийка говорит: «Давай заберем и махнем в поле!» Только палок нет!.. Ой, какой ты!.. — тормошила она брата, заглядывая ему в глаза. — Как же там наша мамуся? Говори!

— Мама как всегда… в порядке. А ты пошла и забыла, — с напускной строгостью отчитывал ее брат.

— Забыла!.. Еще что выдумываешь?!

— А почему до сих пор не приходила?

— Немцев не видела, что ли? — выпалила Люба. — Пойду в Полтаву, когда уже там немцев не будет!

— А разве тут не немцы?

— Да поменьше, чем в Полтаве. Проскочат на машинах по большаку, а сюда лишь изредка за «яйками»… Подкатят к кладовой, выпишут и — ауфвидерзейн!

— Так и есть, — подтвердила тетя, подавая ужин. — Налетят, тут рванут, там схватят — и деру, будто с краденым… А узел как был завязан, так и остается…

— Какой узел, тетя Даша? — спросил Сережка.

— Совхоз наш, рабочие — они как узел. Немцам хотелось бы распустить его на нитки, по-всякому подходят: и так, и сяк, и руками, и зубами, — а не берет… Ну, садитесь ужинать.

За ужином Люба, сверкая черными глазами, похвалилась брату:

— Я хотела на птицеферме диверсию устроить…

— Ты посмотри на нее! — поднял брови Сережка. — Какую?

— Хотела колодец завалить, мусором засыпать.

— Вот глупенькая, — усмехнулась тетя Даша.

— Но Марийка меня отговорила. Это наша соседка, вот через стенку, — объяснила Люба брату. — Она тоже на птицеферме, она и при наших там была…

— Самая лучшая моя ученица, — сказала тетя Даша. — Мария Силовна.

— «…не надо, говорит, Люба, этого делать. Немцы, говорит, были — и нет их, и воды им этой не пить, а нам потом придется копать новый колодец. Колодезный дед Кошка, говорит, съел бы меня за это!..» Потеха!

— Она в отца пошла такая рассудительная, — сказала тетя Даша. — Отец ее, Сила Гаврилович, — мастер на все руки: и сапожник, и столяр, и стекольщик, все корпуса на ферме остеклил. Предусмотрительный человек! Перед тем как пришли немцы, он все стекла в корпусах ночью вынул и где-то закопал до того дня, когда наши вернутся. Теперь окна соломой заткнули. Свинарки мерзнут, а терпят.

— А если бы шеф узнал, погнал бы его в лагерь? — спросила Люба.

— Разве тут один Сила Гаврилович такой?.. Тут почти все… Один части трактора вроде бы «затерял», другой камень на мельнице так приспособил, что только отруби свиньям можно молоть. Если бы шеф начал до всего докапываться, ему пришлось бы весь совхоз гнать в лагерь. Потому что каждый — как умеет — сопротивляется. Шеф и рад бы нас всех перевешать, да невозможно: надо же кому-то в имении работать, без рабочей силы им не обойтись.

После ужина тетя Даша собралась в свинарник на ночное дежурство.

— Ты, Люба, хозяйничай тут без меня. Сережку на лежанке положи, он ведь с дороги… Трубу закроешь, дверь заприте. А я пойду уж свиней стеречь, может, пока сало на них нарастет, и наши вернутся…

Оставшись с глазу на глаз с сестрой, Сережка рассказал ей, зачем он, собственно, пришел. Внешне кажущаяся легкомысленной, Люба на самом деле была серьезным и надежным товарищем, умела удивительно честно беречь тайны, и Сережка во многом ей доверялся. И сейчас, польщенная доверием брата, девушка просияла.

— Я позову Марийку. — Она уже хотела постучать в стену, но Сережка задержал ее руку. — Не беспокойся, не бойся, — успокаивала Люба брата, как взрослая. — Марийка совсем, совсем наша! Надежнейшая из надежных! Ты ее еще не знаешь, Сережка! Я б тебе рассказала о ней одну тайну, но это было бы нечестно с моей стороны. — Люба важно поджала губку.

— Если она и в самом деле наша, «надежнейшая из надежных», то какие еще могут быть тайны? — выставил Сережка свои аргументы.

Люба подумала и, вероятно, согласившись с этим, наклонилась к брату и, хотя они были в комнате только вдвоем, зашептала на ухо:

— Она знамя хранит!

— Что? Какое знамя? — Парень ничего не понимал.

— Знамя, настоящее знамя! Ой, как это здорово, Сережка! Я позову ее, пускай она сама расскажет тебе. Это у нее выходит складно, как сказка!

— Сама сначала расскажи.

— Вот слушай. Еще осенью, когда сюда только вступили немцы, на птицеферму к ней зашли двое наших напиться. Оба со шпалами, видно, командиры. Только руки у них все в ранах и лица обожженные. Напились, поблагодарили, еще и спросили Марийку, как ее зовут. Один подает блокнот, говорит: напиши, как зовут. Потому что они глухие и ничего не слышат. И она написала: Мария Силовна. Это ее до войны весь совхоз так звал по отчеству, потому что она была знатной, ее куры неслись лучше всех… Куры ее любят; когда она идет через двор, вся ферма за ней влет, а некоторые даже на плечи садятся!

— Ты короче, — прервал сестру Сережка. — Ты о знамени говори.

— Вот они напились и пошли степью. Идут себе, не оглядываются, а глухие ж, бедняги, оба и не слышат, что за спиной у них по большаку уже мотоциклы др-р! др-р! др-р!

— Ну?

— Ну, догнали — и на месте обоих… бах-бах. А Марийка все видела с фермы и, как только немцы поехали дальше, помчалась к командирам. Осмотрела их, думала, что живые, — нет, не живые. И видит: на спине одного из-под гимнастерки, посеченной пулями, как будто кисточка золотая. А это у него в сорочке знамя было зашито! Распорола Марийка сорочку и вынула знамя. А оно насквозь пропиталось кровью, еще теплое и тоже пробито пулями. На нем портрет Ленина вышит и написано: танковый полк!..

Сережка вздрогнул:

— Где оно?

— Не знаю… Не перебивай!.. Она где-то его спрятала, и никто не знает… А командиров Марийка и девчата-доярки похоронили вечером. Обмыли лица водой, перевязали рушниками и там же похоронили.

— Позови ее! — сказал Сережка.

Люба постучала в стену.

— Только ты с нею не очень, — предупредила девушка. — Потому что она и обругать может, дорого не возьмет! У нее и отец, — он теперь ходит стеклить по селам, — всех ругает!.. Каждому в глаза высказывает, кто чего заслужил!..

Через минуту на пороге появилась девушка лет пятнадцати, с косами веночком, бойкая, подвижная, с острым носиком в золотистых капельках веснушек. «Словно в солнечных брызгах!» — подумал Сережка. Под ее ситцевым платьицем едва наметились молоденькие груди.

— Знакомься, Марийка, — обратилась к ней Люба, указывая на Сережку, который стоял босиком у стола, — братишка мой, Сережа. Поэт!

Босым парень чувствовал себя неловко. Сережа думал, что Марийка моложе и в ее присутствии он не будет стесняться. Она же, стрельнув на него острыми глазенками, ловко и чересчур крепко для девушки встряхнула его руку.

— Вот он принес, — сказала Люба, с гордостью подавая подруге измятую листовку, которую Сережка перед тем достал из сапога. — Читай!

Марийка читала, медленно расцветая.

— Ой, сколько ж тут освобождено! — наивно промолвила она и глянула на Сережку. — Да какие все названия хорошие!

— Если б там еще Полтава! — Люба всплеснула ладошками.

— Это то, что удалось раздобыть, — с достоинством произнес Сережка. — У меня не одна такая листовка. Я привез их… людям. Разумеется, нашим людям, — подчеркнул он, глядя на Марийку. — Как вы думаете, удастся их здесь распространить?

— Такое спрашиваете! — дернула она плечами. — А почему же нет?

— А кто тут у вас из наших… из самых надежных людей?

Марийка на миг задумалась.

— Дядько Михайло, — начала она медленно, с твердым ударением перечислять. — Оникий Петрович, Винько-водовоз, дед Кишка, бригада столяров, девчата Козловских, кладовщик Левко, дед Герасим, Галя Остаповская, тетка Приська, тетка Устя и тот профессор, что к боровам приставлен, скотник, бабка Чайчиха, бабка Миниха, старший конюх, и второй конюх, и третий конюх, и Шура-воспитательница, и все харьковские, что в общежитии, все пленные…

— У меня не хватит, — засмеялся Сережка. — У меня листовок немного.

— Жаль, — серьезно посмотрела на него Марийка. — Жаль. А еще и в колхоз «Красный маяк» нужно, и в «Волну коммунизма», и в «Колос».

— Туда я не поеду, — сказал Сережка. — На этот раз не поеду.

— Вас никто и не просит. — Девушка взглянула на него чуточку свысока. — Думаете, нам это впервые? Нам не то что афишки, нам харьковские даже целые газеты приносили. Как только принесут, так тато ящик со стеклом под руку — и пошел на села. Там у нас всюду то родичи, то знакомые.

— Теперь родичей стало больше, чем было раньше! — засмеялась Люба, тряхнув черными кудряшками.

— Горе людей роднит, — ответила Марийка как взрослая. — Давайте мне все листовки, а я уж доведу до ума. Сегодня и доведу.

— Как именно? — поинтересовался Сережка.

— Половину сейчас раздам, в общежитие сбегаю к Лиде Кузнецовой, а половину завтра тато на село понесут.

— Мы вдвоем по совхозу пойдем! — подпрыгнула Люба. — Марийка, ты согласна?

— Как хочешь… Где они?

Люба взглянула в Сережкин сапог:

— Нету!

— Сейчас принесу. Я их в дом не беру, держу во дворе, и вы так делайте: мороз закаляет.

Девчата засмеялись.

Накинув на босу ногу тетины калоши, Сережка вышел в сенцы и через минуту возвратился с бамбуковыми лыжными палками.

— А где же листовки? — удивилась Люба.

Сережка с таинственным видом постучал палкой о диван, и из нее, как затвор из винтовки, показалась тоненькая трубочка листовок. Марийка посмотрела на парня, как на невиданного городского волшебника.

— Подумать только! — воскликнула она удивленно.

Сережка с довольным видом запрятал трубочку и передал палку Марийке. Марийка взяла бамбук торжественно, обеими руками. Люба тем временем схватила другую палку и, подражая движениям брата, тоже постучала ею о диван.

— И тут есть? Эту я себе возьму!..

— Поставь на место, — приказал Сережка, отбирая у сестры палку. Он достал листовки и, не разворачивая, передал Марийке. Девушка сунула их за пазуху.

— Эти тато понесет в колхозы…

Сережка поглядывал на девушку, переминаясь с ноги на ногу.

— А теперь скажите мне одну вещь, Марийка. — Он подыскивал слова. — Скажите, где… знамя?

Марийка сверкнула глазами на Любу, и Люба залилась румянцем.

— Какое знамя? — спросила Марийка.

— Знамя танкового, полка.

Марийка помолчала.

— Не знаю, — наконец сказала она.

— Это неправда. — Сережка посмотрел девушке прямо в глаза. — Вы ж его где-то храните?

— А если б и хранила? — с вызовом подняла голову Марийка. — Так что?

— Я хотел бы вас просить, чтобы вы передали его мне. У меня есть один товарищ, он танкист и, кажется, из этого полка. Он днем и ночью думает об этом знамени.

— Думает!.. Чему же тут удивляться!.. Теперь все о нем думают!.. И наши рабочие — если не один, так другой подойдет и спрашивает меня тайком: в целости, мол?

— Но ведь он танкист из этого полка!..

— Я тоже из этого полка! — сердито выпалила девушка. — Или, по-твоему, из немецкого?

Сережка не знал, что сказать на это.

— Так и не дадите? — неуверенно спросил он немного погодя.

— Так и не дам!

— Она хочет орден получить за то, что сохранила! — выпалила Люба.

— Глупая ты, — покраснела Марийка.

— Так скажите хоть, где оно хранится? — настаивал Сережка. — Надежно ли?

Девушка лукаво улыбнулась.

— Закопала в землю, и сама сейчас не найду уже того места, где закопала, и никто не найдет!.. Хожу, и мне кажется, что всюду закопано: и здесь, и тут, и там.

— Как же это так? — простодушно испугалась Люба. — А когда придут наши?

— Тогда найду, — засмеялась Марийка. — Тогда непременно найду!

«Чертенок, а не девушка!» — подумал о ней Сережка.

Девчата, достав из палки листовки, стали собираться. Сережка тоже начал одеваться, но Марийка решительно его остановила:

— Вы не ходите, вас тут еще не знают. Меня-то пустят и ночью, даже если спать легли… Сейчас мы их обрадуем!

— Я готова, — сказала Люба, надев набекрень свою шапочку.

— Пошли, я надену кожушок. — И Марийка уже с порога повернулась к Сережке, задержала на нем взгляд. — Мы быстро вернемся… А когда вернемся — будем петь песни, правда, будем? — Маленькая грудь ее дышала взволнованно. — Хочется душу отвести…

— Хорошо, — согласился Сережка, неожиданно покраснев. На душе у него было так приятно, как никогда еще не бывало.

Девчата, мелькнув юбчонками, быстро выбежали во двор.

Сережка некоторое время стоял посреди хаты и, закинув руки за голову, улыбался. Марийка словно бы оставила в хате свой звонкий голосок, и парень сейчас зачарованно слушал его и не мог наслушаться.

XIV

Вдруг под самыми окнами застучали конские копыта. «Полиция!» — похолодел Сережка, и первое, что он сделал, это, кинувшись к столу, погасил лампу. Он ждал, что сейчас настежь распахнется дверь, полицаи ворвутся в хату и закричат: кто такой?

Запереться? Но разве это поможет? Пусть уж так… Они не могут к нему придраться. Он приехал к тетке, к сестре… Зачем приехал? Привез менять камешки для зажигалок!

Ответы Сережка приготовил еще в Полтаве вместе с Лялей.

Однако никто к нему не ворвался. Из окна было видно, как всадник остановился возле хаты соседа и, не слезая с коня, осторожно постучал в окно. Тихо скрипнула дверь, и на крыльцо вышел высокий мужчина без шапки, наверное, Марийкин отец. Проскочив на цыпочках в сени, Сережка прислонился ухом к щеколде. Но как ни напрягал он слух, кроме сплошного гомона, разобрать ничего не мог. Единственное, что ему удалось отчетливо расслышать, — это его собственную фамилию, упомянутую в самом конце беседы. Или, быть может, это ему только показалось?

Всадник вскоре ускакал, а Сережка, пробравшись впотьмах к столу, снова зажег лампу.

Не успел еще как следует взвесить все, что произошло минуту назад, как в сенях раздался стук, и дверь властно отворилась. В комнату, не спрашивая разрешения, вошел высокий кряжистый человек лет пятидесяти. Он был в рабочем фартуке, из карманов которого торчал мелкий столярный инструмент, — человек, видимо, только что оторвался от работы. Сережка догадался, что это сосед, тот самый Сила Гаврилович, о котором рассказывала тетя Даша.

Здороваясь, столяр смерил парня с головы до ног суровым требовательным взглядом, потом прошел к печи, уселся на охапке соломы, принялся крутить цигарку.

— Что ж там, в Полтаве, нового? — начал Сила таким тоном, будто Сережка специально прибыл отчитываться перед ним. — Немчура еще не подохла?

Сережка собирался с мыслями. Как он должен ответить этому Силе? Было видно, что столяр ворвался сюда не лясы точить, а с определенными намерениями. И, кажется, ему хорошо известно, с какой целью парень прибыл сюда из Полтавы…

Заметив колебания Сергея, Сила подбодрил его:

— Можешь не таиться от меня: я уже читал твои афишки.

— Я и не собираюсь таиться. Я просто мало знаю, кто вы такой.

— Кто я? — Сила вытащил из печки большой уголек, бросил его на свою шершавую ладонь и стал прикуривать. — Кто ж я? — Он, видно, и самому себе хотел ответить на этот вопрос. — Не панского происхождения, не царского роду. Простой себе трудяга. Еще недавно в почете был, право голоса имел, а сейчас не имею и права дышать. Когда-то этот совхоз своими руками возводил, а теперь вот хожу здесь вне всяких законов и без всяких прав: каждый день можно ждать петли на шею. Сравни, хлопец, все, что немец дал мне и что он отнял у меня, и тогда будешь знать, кто я такой и почему вне всяких законов оказался. Хотя вру, что вне всяких… Ведь теперь у нас действуют два закона: один ихний — для виду, для конторы да для полицая; а другой — наш, советский, каким мы жили и живем, — это для нас, для души, для того, чтобы оккупантов уничтожить всех до единого. Ты по какому закону тут появился?

— По нашему, — сказал Сережка..

— А ежели так, то завтра должен поехать со мной в одно место. Недалеко отсюда. Одни люди хотят тебя видеть.

— Какие люди? Может…

— Там увидишь, — хмуро оборвал Сила любознательного Сережку. — Следи: под вечер ко мне подъедут сапки. Одевайся и выходи. Дарье Дмитриевне и сестре скажешь, что узнал, мол, об одном из своих товарищей-студентов, который тут под боком, на хуторе Яровом, и тебе нужно его навестить. Это ненадолго. Ночью мы вернемся в совхоз.

Сила не спрашивал парня, нарушает ли это какие-нибудь его планы, согласен ли он, наконец, ехать на этот неизвестный хутор. Столяр излагал это не как собственное предложение, а как чей-то приказ, и Сережка по самому его тону понял, что ехать нужно, что эта необходимость вызвана именно тем законом, по которому он живет.

— Хорошо, — сказал Сережка.

Ему хотелось узнать подробности этой поездки, но Сила упорно избегал разговора на эту тему, давая парню понять, что на сегодня хватит и того, что уже сказано.

Встав с места возле печи, столяр медленно подошел к окну, наклонился седой головой к стеклу, прислушался.

— Как там наши девчата «колядуют»? — промолвил он тихо, и его жесткое, заросшее седой щетиной лицо сразу стало мягче.

Только теперь Ильевский понял окончательно, что перед ним стоит не просто рабочий совхоза, а еще и отец юркой, быстроглазой девушки, которую Сережка сам почему-то ждет с нежным волнением. В начале разговора он как-то и не подумал, что Марийка приходится дочерью этому суровому столяру. Наверно, она и штопала сорочку, свободно висящую на широких костлявых плечах. Наверное, она единственная хозяйка в хате, готовит ему пищу, доверчиво советуется с ним, деля на двоих и радость и горе. И уже от одного того, что этот пожилой, хмурый и, видно, нелегкий в жизни человек доводится Марийке отцом, Сережка почувствовал к нему симпатию.

Вскоре Сила, не прощаясь, ушел, оставив после себя в хате тучу махорочного дыма.

Куда он завтра повезет Сережку? Что это будет за разговор? Возможно, это и в самом деле кто-нибудь из бывших его знакомых по институту? Но как быстро им стало известно, что он, Ильевский, уже здесь! Очевидно, за его деятельностью все время следят чьи-то пристальные глаза. Оказывается, кого-то интересует Сережкина работа, Сережкина судьба. Что это должен быть кто-то из своих, в этом у него не было никакого сомнения. Но кто, кто? К сожалению, это выяснится только завтра. Как долго ждать!..

Девчата возвратились раскрасневшиеся, возбужденные, запорошенные снегом. Отряхиваясь, они наперебой рассказывали, как удачно все обошлось. Листовки разнесли, передали в надежные руки.

— Наверно, сейчас никто в общежитиях не спит, все читают о победе под Москвой!

— И в «Волне коммунизма», наверное, не спят, мы и туда передали, — радостным голосом рассказывала Марийка. — Это здесь поблизости, колхоз так называется — «Волна коммунизма»… Ой, у меня до сих пор еще в ушах полно ветра! Мы так бежали!..

— С кем же вы в колхоз передали?

— Встретили Сашку Дробота, он к кому-то на коне приезжал…

— Кто этот Дробот?

— Счетовод тамошний, до войны был комсомольским секретарем на хуторе… Честный парняга!

— Честный, говоришь?

— Да говорю же — комсомолец!

— А какой там снег, Сережка, чудный! — щебетала Люба. — Всю дорогу барахтались. Я Марийку как толкну в сугроб!..

— А я тебя! Качала, как сама хотела!

Девчата разделись, забрались, смеясь, на лежанку и уселись, как горлицы, рядышком.

— Ну а теперь песни петь!

— «Широка страна моя родная!..»

До поздней ночи Сережка напевал с девчатами песни, по которым так соскучился в Полтаве. Здесь, в этом рабочем бараке, посреди занесенной снегом степи, для них словно бы не существовало ни запретов, ни опасностей, ни оккупации. В самом деле, еще никогда парню не было так хорошо, как в эту ночь. В перерывах между песнями Марийка говорила, что его бамбуковая палка годится на древко для знамени, и пообещала принести знамя в Полтаву, но не раньше чем весной, когда земля оттает, потому что сейчас, в морозы, она как камень и трудно вынуть то, что спрятано в ней… Весной, весной!..

«Она и сама как Веснянка!» — думал Сережка о девушке, глядя на золотые капельки веснушек, казавшиеся ему удивительно красивыми. Веснянка! Не будь здесь сестры, он сказал бы Марийке, что она как Веснянка…

Сказал бы или не сказал бы?

XV

В четырех километрах от совхоза в глубокой балке притаился хутор Яровой, или, по-новому, колхоз «Волна коммунизма». Он раскинулся в стороне от большой дороги, спрятавшись в овраге, как в люльке, и это не раз спасало колхозников от налетов немецких бандитов.

Если другие села, расположенные ближе к дороге, то и дело подвергались жестоким нападениям проходящих войск, которые, налетев с большой дороги, глумились над населением, врывались в дома, переворачивая все в сундуках колхозниц, разбивая пасеки, уничтожая по дворам домашнюю птицу, то в «Волне коммунизма» такие погромы встречались значительно реже. Здесь еще и сейчас во дворах спокойно ходили гуси и утки, бегали поросята, удивляя каждого, кто попадал на хутор Яровой из других сел. Бывший председатель колхоза «Волна коммунизма» оставался и сейчас на этой должности. Он был беспартийный, но хороший хозяйственник, колхозники стояли за него горой, а немецкая администрация поначалу даже заигрывала с такими авторитетными людьми. Немецкие власти, конечно, не знали, что председателя колхозники и уважают именно потому, что он умеет лучше других охранять колхозное добро от оккупантов и блестяще саботирует их мероприятия… Не знало районное начальство и того, что весь хутор, собственно, представляет собой своеобразную партизанскую базу, что здесь в каждой хате выпекается хлеб для партизанского отряда, а в чуланах неделями отлеживаются раненые бойцы.

В этот затерянный в степи хуторок и прибыл сегодня ночью Ильевский с Марийкиным отцом. Едва смерилось, за ними заехал, возвращаясь с совхозной мельницы, бойкий мальчишка пионерского возраста. Через какие-нибудь полчаса его легкие, как скрипка, саночки пересекли открытое поле и начали спускаться по безлюдной улочке хутора.

В окнах хат уже вспыхивали огоньки. Женщины закрывали ставни, скликали детвору ужинать. На просторном колхозном дворе возле окованного льдом колодца еще скрипел журавель, — кто-то, запоздав, поил скотину. Тут, во дворе, Сила Гаврилович и Ильевский вышли из саней, поблагодарили паренька, который в ответ только свистнул и проскользнул на своей «скрипке» к конюшне.

Сережка, изрядно промерзнув за дорогу в своем городском пиджачке, спрятал, как в муфту, руки в рукава и, съежившись, молча двинулся за Силой Гавриловичем. Словно бы отделившись на какое-то время от своей плоти, парень увидел себя вроде со стороны — сгорбленного, промерзшего — и не узнал. Неужели это в самом деле он, Сережка Ильевский, который еще полгода назад ходил в светлые институтские аудитории в белой рубашке с галстуком, в идеально отглаженных брюках, с конспектами в руках? Разве бы поверил он, скажи ему тогда, что пройдет полгода, и он, Сережка, будет брести по темной улочке хутора Ярового с суровым столяром Силой, навстречу смертельным опасностям, и будет интересовать окружающих уже не своей внешностью, привлекательной или непривлекательной, не своими стихами и отметками в зачетной книжке, а прежде всего тем, что ему можно поручить важное дело и потребовать его исполнения. Без привычки все это было почти жестоким, но именно на обломках многих привычных понятий сейчас вырастало его настоящее возмужание. Сережка почувствовал, что теперь он не просто Сережка, а молодой подпольщик, участник общенародной борьбы, и в этом сейчас его вес и значение как человека. Поэтому им заинтересовался Сашка Дробот, поэтому и Сила Гаврилович отнесся к нему с такой серьезностью; и, впервые шагая по улицам хутора Ярового, Сережка твердо верил, что встретит друзей, найдет защиту и помощь в случае опасности.

Хутор оказался довольно большим. Раскинувшись широко в начале оврага, он чем дальше, тем больше сужался, врезаясь острым углом между двумя склонами, и Сергею уже видно было, что далеко внизу, на самом острие угла, загораются огоньки в хатах. За этими огоньками, еще ниже, тянулись балки, покрытые темным лесом.

Чем ниже спускались Ильевский с Силой Гавриловичем, тем виднее было, что, несмотря на довольно позднее время, хутор не спит. В воздухе висел запах вкусного дыма, во дворах кто-то глухо переговаривался, всюду скрипели двери. По улицам сновали вооруженные люди, то и дело останавливая Сережку и Силу Гавриловича грозными окликами: «Кто идет?» Хмурый Сила отзывался сердитым ворчанием.

Вся нижняя часть хутора была запружена партизанами. Они, видимо, недавно пришли сюда и опять собирались в дорогу. Ладили сани, ковали лошадей, которые стояли, уже запряженные, почти под каждым навесом. Сила Гаврилович был, очевидно, своим человеком среди партизан, патрули узнавали его по голосу и пропускали с приветливыми шутками.

— Да их тут много! — радостно шептал столяру Сережка.

С тех пор как они миновали первый патруль, парню стало легче дышать. Он словно входил в свободный, надежный мир, где можно было не бояться окриков «хальт!», а идти гордо выпрямившись, как когда-то. Здесь можно было снова стать самим собой.

XVI

Пока Сила докладывал в штабе об Ильевском, парню пришлось ждать в просторной накуренной комнате, заполненной партизанами. Присев в углу, Сережа не сводил глаз с этих отважных людей, которые не раз потрясали своими делами оккупированную врагом область. Раньше Сереже казалось, что все они гигантского роста и разговаривают грозным басом, полным ненависти к врагу. А тут спали вповалку на полу и толпились возле стола обыкновенные люди, молодые и пожилые, одни — в засаленных кожушках трактористов и механиков, другие — в брезентовых тяжелых плащах колхозных ездовых или в черной форме железнодорожников. Не будь при них оружия, можно было бы подумать, что они только что вернулись с мирной работы и решили обогреться, отдохнуть.

Днем это помещение служило, наверное, конторой колхоза. На стенах висели разные распоряжения оккупационных властей, пестрящие грамматическими ошибками. Никто этих бумажек не трогал, не срывал, никто, кроме Сережки, не обращал на них внимания. А Сереже эти распоряжения, висящие над головами партизан, казались особенно нелепыми, наносными, чуждыми этой жизни.

Из разговора можно было понять, что в комнате собрались не только партизаны. За столом сидели несколько председателей колхозов. Видно, они не принадлежали к отряду, а прибыли с какими-то отчетами. Вместе с партизанами они оживленно обсуждали введенную в «Волне коммунизма» новую систему учета, которая всем присутствующим очень нравилась своим остроумием. Сережа смог понять только то, что вместо хлеба и скота оккупанты должны были получить от «Волны коммунизма» дулю под нос. Председатели колхозов, конечно, имели образование более низкое, чем Ильевский, но паренек ощущал их явное преимущество. Его приводила в восторг и солидная беседа этих людей, и их спокойствие, уравновешенность. С чувством собственного достоинства, с глубоким знанием дела они серьезно спорили и советовались, ожидая вызова к «хозяину».

«Они и сейчас чувствуют себя хозяевами положения, — думал Сережка. — Как и Сила Гаврилович, они продолжают жить по советским законам… Даже на совещание съехались в этот заметенный снегами хутор, чтобы отчитаться перед „хозяином“. Кто же он, этот „хозяин“?» — не терпелось узнать парню.

Вскоре вернулся Сила Гаврилович и позвал Сережку к командиру.

Штаб размещался тут же через сени, на другой половине хаты. Столяр, показав Ильевскому, куда войти, сам остался в полутемных сенях.

— Я тебя тут буду ждать, — бросил он парню вдогонку.

Половину стены напротив занимала карта Полтавщины. Около нее стоял, поставив ногу на стул и опершись на колено локтем, широкоплечий усатый мужчина в темной суконной гимнастерке, туго подпоясанной армейским ремнем. Разглядывая какой-то пункт на карте, он оживленно беседовал с двумя товарищами, сидевшими за столом в шинелях внакидку. Когда Сережка вошел, разговор прервался. Тот, что стоял возле карты, резко повернулся к парню и окинул его взглядом человека, привыкшего принимать посетителей.

Сережка, вспыхнув, чуть было не вскрикнул от неожиданности. Перед ним стоял секретарь обкома партии.

До войны секретарь обкома не раз бывал в институте, однажды он даже выступал с речью на комсомольском собрании. Правда, тогда у него не было этих усов, этой сугубо военной подтянутости, собранности во всей фигуре… Однако кто из полтавчан не узнал бы его и сейчас по осанке, по улыбке, по характерно прищуренным глазам, умным, проницательным, вызывающим на откровенность…

Когда Полтава впервые услышала, что в области действуют несколько партизанских отрядов, которыми руководит секретарь подпольного обкома партии, фашистские сатрапы начали из кожи лезть, чтобы всячески оклеветать его. Видели, мол, как он промчался в машине на восток, только пыль поднялась… И даже некоторые маловеры поддавались. Сейчас Сережка хотел крикнуть им отсюда: «Смотрите! Вот он стоит в своей полувоенной форме у развешенной карты в прекрасном хуторе Яровом! Стоит и улыбается мне!.. Гляньте в соседнюю комнату, сколько прибыло к нему народа из разных районов области! Пришли отчитаться перед ним, пришли к нему за наукой борьбы! И один из них — я, подпольщик Сергей Ильевский…»

— Это вы привезли сводку? — спросил секретарь, оглядывая возбужденного Сережку.

— Какую сводку? — не понял сначала парень.

— Сводку Совинформбюро.

— A-а… Я.

— Надрожался, наверное, за дорогу? Была душа в пятках?

— Нет… У меня камешки для зажигалок… Меняю, мол…

— Ого, вооружен, — секретарь переглянулся с теми, кто молча сидел за столом в шинелях, и все трое улыбнулись. — Ну, садись, дорогой, расскажи, что там у вас…

Они сели на скамье, и Сережка впервые громко стал рассказывать о том, что до сих пор было под тяжким запретом, на чем, казалось, лежал такой покров, которого никто не мог снять. Парню было даже странно слышать эти тайны, высказанные вслух, без конспирации, и превращенные несколькими репликами секретаря обкома в обыкновенные вещи, в текущую работу. Заседание у Убийвовков, первая листовка-присяга «Непокоренной Полтавчанки», наконец, радиоприемник… Обо всем этом Сережка рассказывал вдохновенно, как о чем-то необычном, исключительном, а секретарь внимательно слушал, изредка переспрашивал.

— Все? — спросил он, когда Ильевский исчерпал свои новости и умолк.

— Все, — краснея, буркнул парень, сразу почувствовав, как мало ими еще сделано…

— Хорошо, — подбодрил его секретарь. — Теперь позволь задать тебе несколько дополнительных, как говорили у вас на экзаменах, вопросов…

И тут произошло самое удивительное. Оказалось, что секретарю давно было известно все, о чем он рассказывал. Он знал такие подробности их деятельности, о которых, казалось парню, никто не мог знать, кроме него, Ляли и самых близких друзей. О том, как Сережка был «механиком» в гараже и с каким конфузом его оттуда выгнали… О том, как Сапига пришел к ним «покупать шкаф»… О листовках, спрятанных в бамбуковых палках… Каким-то образом обо всем здесь было известно, и говорил секретарь об этом как бы мимоходом, не подчеркивая своей осведомленности, а лишь высказываясь об их действиях по ходу дела. Одно вызывало у него похвалу, другое — сдержанное осуждение, весьма корректное, но вместе с тем и довольно твердое, исключавшее возможность дискуссии.

А дальше Сережка и вовсе был ошеломлен. До сих пор он думал, что его поездка в совхоз была только следствием его собственного желания и Лялиного согласия. А сейчас оказалось, что поехал он в «Жовтень» не просто проветриться и даже не ради распространения листовок… Здесь были другие, более глубокие пружины… Лишь теперь он узнал о них. Лишь теперь ему стало ясно, что, сам того не подозревая, он ехал сюда с важным поручением, ехал, выполняя приказ. И приказ этот оказался не только требованием собственной совести, не только заданием Ляли и ее друзей, но прежде всего приказом человека, который сидит сейчас рядом с Сережкой. Это было самым поразительным и одновременно самым приятным для парня. Он гордился, что выполнял волю этого человека, волю представителя партии, тем более что эта воля целиком отвечала его личному желанию, его собственной совести.

— Передайте Ляле, — говорил секретарь обкома, уже не улыбаясь, как в начале встречи, — что нужно организовать молодежную группу на заводе «Металл». Это во-первых. Во-вторых, связаться с кригслазаретом. Есть там такой человек — врач Веселовский… Запомните?

— Запомню.

— Веселовский. Он вам кое в чем поможет. В-третьих, придет к Сапиге или к Ляле человек без двух пальцев на левой руке, по фамилии Безрукий. Ему вы передадите пулемет.

— Это из отряда товарища Куприяна?

Секретарь обкома на какой-то миг задумался.

— Да, от товарища Куприяна. В дальнейшем вы будете поддерживать непосредственную связь именно с этим отрядом.

— А с другими? А с вами?

— Связь с товарищем Куприяном — это будет связь и с нами тоже. Указания подпольного обкома в дальнейшем будут идти к вам через Безрукого.

— Что же это, мы пулемет отдадим, а сами без ничего останемся, товарищ?.. — заколебался Ильевский, не зная, как лучше обратиться: товарищ секретарь… или товарищ командир.

— Секретарь, он же и командир. И тот и другой приказывают: пулемет передать по первому требованию Безрукого…

— Но мы и сами хотим прийти с ним в отряд!

— Всему свое время, товарищ Ильевский. Пока вам хватает работы в самой Полтаве. Там вы сейчас нужнее.

— Опять листовки?

— Опять. Мы их тут читали. Хорошие, с сердцем.

— Наверное, они по вашему приказу были размножены? — догадался парень. — Мы успели переписать от руки лишь несколько десятков, а в Полтаве вскоре появились сотни! И не от руки, а на машинке.

— Да, вы не одиноки, товарищ Ильевский. Вы только одна из наших боевых застав.

— Но листовки — это так мало! — вспыхнул Сережка. — Нам хочется в бой!

— Подождите, я еще не кончил. Я еще не сказал самого главного, ради чего вы здесь оказались. Пузанов достал ракетницы?

— Достал.

— Ракеты к ним есть?

— А зачем нам ракеты? Ракетой фашиста не убьешь!

Секретарь нагнулся и вытянул из-под скамьи промасленный солдатский вещевой мешок, наполненный чем-то до половины. Потряс им и передал Ильевскому.

— Все-таки возьмите эти несколько десятков ракет. Передадите Ляле. Они вам, думаю, пригодятся. Непременно пригодятся. Просто должны вспыхнуть в небе…

— Когда?

— Узнаете потом… Вот пока и все, товарищ… Сережа.

Секретарь обкома доверчиво положил руку на острое, худое плечо парня.

Сережка, поняв, что пора идти, поднялся. Но как не хотелось ему отсюда уходить! Все тут было до боли родное, тут его принимали как человека, тут он снова почувствовал настоящий вкус свободы. И вот нужно было все оставить и отправиться обратно, в город, где на каждом шагу тебя могу обидеть, унизить, затравить, уничтожить. Но так надо!

Ильевский стоял посреди комнаты и взволнованно смотрел на секретаря обкома ясными, полными слез глазами.

— Сколько бы это ни продолжалось, — голос его срывался от волнения, — год… десять… двадцать!.. Мы все равно никогда им не покоримся, будем всегда бороться!..

Ему хотелось каким-то необычным способом заверить секретаря обкома партии, заверить партию, что он и его друзья будут верными всегда, всюду, при любых обстоятельствах.

— Я не сомневаюсь, — сказал секретарь, словно прочел Сережкины мысли. — И пусть ваша вера никогда не пошатнется. Будет на нашей улице праздник, будет, товарищ Ильевский!

Секретарь обкома крепко обнял юношу.

— Желаю успеха в работе. Передайте привет Ляле и всем друзьям.

Радостно возбужденный, Сережка вышел на крыльцо. Он чувствовал себя окрыленным этой поддержкой, этим надежным доверием. У него словно открылись глаза на подлинное значение своих поступков, своей деятельности. Оказывается, она, эта деятельность, гораздо значительнее, чем он до сих пор думал. Она почти величественна!..

Парень стоял на темном крыльце с мешочком ракет за плечами, а свежий морозный ветер приятно холодил раскрасневшееся лицо.

Пока он был в хате, ветер словно подул из других, теплых краев. В нем уже улавливалась далекая ранняя весна. Казалось странным, что часовой в кожухе еще не заметил этой перемены погоды и, греясь, мягко пританцовывал в валенках у крыльца.

Где же Сила Гаврилович? Наверное, забрался куда-нибудь согреть душу…

Через несколько минут двери штаба открылись, и на пороге, освещенный лампой, появился секретарь обкома со своими товарищами. Он уже был в белом кожушке, с автоматом на груди. Разговаривая о какой-то торфартели, они прошли через сени и скрылись в соседней комнате, где их ждали председатели колхозов. И тут как из-под земли вырос перед Ильевским Сила Гаврилович. По запаху было слышно, что где-то его все-таки угостили чаркой.

— Уже? — Столяр внимательно посмотрел парню в лицо.

— Уже.

— Стружку снимал? Взбучку давал?

— Все было! — многозначительно ответил юноша.

Вышли со двора и медленно двинулись хутором. Вооруженных людей вокруг стало еще больше. Собрались, видно, в дорогу. Всюду движение, скрип саней, приглушенный гомон…

Через некоторое время, когда Ильевский и его проводник, направляясь в совхоз, выбрались в открытое поле, откуда-то снизу, из «Волны коммунизма», одна за другой вылетело несколько групп всадников. Остановившись в разных местах на околице хутора, они оглядывали голубую замороженную степь. Вскоре за всадниками показалась длинная колонна. Люди ехали в санях, шли пешком. Сережке почудилось, что в одной из групп он узнал коренастую фигуру секретаря обкома. Был он в белом, кожушке, с автоматом на груди…

Потом колонна, свернув на север, исчезла, растворилась в синеватой ночной мгле.

— Куда они? — обратился Ильевский к Силе Гавриловичу.

— Известно куда: оккупантов громить!

И снова оба зашагали через хрустящую степь, в голубоватую темень, под холодные зимние звезды.

XVII

На другой день Ильевский собирался в Полтаву. И хотя тут, на юру, ему нравилось и тетя советовала остаться, он все же готовил лыжи. Он должен быть в Полтаве, на посту! Он человек долга!

Радостно возбужденный, хлопец уже представлял себе, каким тоном доложит товарищам об этой поездке, о встрече с секретарем обкома, об указаниях, полученных от него. А каким жестом он передаст Ляле партизанский подарок молодым подпольщикам — этот мешочек ракет!

— Ты бы, Сережа, не уходил сегодня, — уговаривала тетя Даша. — Смотри, как снег вихрится по полю. До вечера может подняться такая метель, что и света не увидишь…

— А как бойцы на фронте, тетя Даша? Метель или не метель, а война передышки не знает…

Вдруг тетя Даша остановилась у окна и порывисто прильнула к оттаявшему стеклу.

— Ой, что это с нашими девчатами? Марийка кровью залита!

Сережка вскочил на ноги.

Через двор Люба вела под руку Марийку, а та хватала на ходу пригоршнями снег и прикладывала к распухшему носу, сдерживая кровь. Подержав его некоторое время, она отбрасывала в сторону покрасневший комок и наклонялась за новым. Там, где она прошла, на снегу краснели рассыпанные красные комки.

Ильевский без шапки выскочил на крыльцо.

— Что с тобой, Марийка? — Он впервые, сам того не замечая, назвал ее на «ты».

Прикрывая нос комочком еще не пропитавшегося кровью снега, она взглянула на хлопца из-под платка и засмеялась глазами.

— Ее шеф ударил! — ответила Люба за подругу.

— Давай сюда, — позвала тетя Даша, — надо что-нибудь приложить!

— Уже ничего, — сказал Марийка немного в нос. — Остановилась…

Сережка взял ее под руку, и Люба уступила ему место, почувствовав, что так надо. Брат осторожно вел девушку к крыльцу. Марийка на этот раз не смущалась, что парень вел ее под руку, а, наоборот, шагала рядом с ним с достоинством, горделиво, еще и на подругу оглядывалась: ну, как, мол? Подходящая пара?

— Как это случилось? — спросил Сережка в хате у сестры, в то время как тетя Даша возилась около Марийки, прикладывая к носу мокрое полотенце.

— Я там не была, — сказала Люба. — Я спряталась в яслях, в соломе.

— Ты и оттуда все видела, как мышь из норы, — невнятно, в полотенце, сказала Марийка.

— Цирк, просто цирк, — смеялась Люба.

— Ты, Любка, рассказывай толком, — нервно подгонял Сережка, думая, что все это имеет какую-то связь с листовками. — Рассказывай по порядку.

— Идем мы утром на птицефабрику, — послушно начала Люба, — и вдруг видим: на ферме легковые машины между корпусами. А тут Винько как раз бежит, кнутом размахивает, давайте, говорит, девчата, в кошару, немцы овец на пластинку записывать будут. Вбежали мы, а там уже людей полно: похаживают среди овец шеф с переводчиком, и еще какие-то немцы, и управляющий, и зоотехник, и наши рабочие — свинарки, чабаны, фуражиры. Немцы с какими-то пучеглазыми аппаратами носятся, толкаются, как волки, около овец, что-то лопочут, а переводчик объясняет: будет, говорит, передача, пойдет отсюда по всей Европе. И во Францию, и в Бельгию, и в Голландию, и еще куда-то. Как, мол, быстро восстанавливается на Украине хозяйство без большевиков, под немецким владычеством. Под боком у фронта, мол…

— Где тот фронт! — вздохнула тетя Даша…

— Они прибрешут… Фронт, мол, рядом, а мы уже управляем, наводим порядок, и Украина счастлива под нашим владычеством.

— Это, наверное, от Геббельса, — высказал догадку Сережка, — от обер-брехуна.

— Поставили они какой-то аппарат, — возбужденно рассказывала Люба, — шеф подошел к нему и произнес речь. Ничего мы не разобрали только «украинец», «швайнен», «мильхен»… Потом переводчик обращается к чабану и говорит: «Им нужно, чтобы баран забекал». — «Пускай бекнет», — говорит дед-чабан. «Так он не бекает». — «А что я ему сделаю, если он не бекает?» Крутили, вертели того барана, а он ни бе ни ме. И шеф рассердился, и переводчик тоже. Опять к чабану: «У нас нет времени ждать, мы спешим, нужно, чтобы баран бекнул!» Чабан словно бы испугался, вытянулся в струнку. «Я ж говорю, пускай бекнет, — и смотрит в глаза переводчику. — Разве ж я ему не даю!» А баран вытаращил зенки на шефа и молчит. А шеф на него и тоже молчит. Тогда один из фашистов разъярился и, недолго думая, сам по-бараньи: «Бе! бе! бе…» Мы с Марийкой прыскаем в рукав, а немец даже не улыбнется.

— Когда он бекал, на него все овцы смотрели, — хмыкнула Марийка сквозь полотенце.

— Подождите, это еще не все! — воскликнула Люба. — После этого они стали созывать всех и заталкивать в тамбур. Я, как будто меня кто надоумил, прыг в ясли — и притаилась, лежу, в щелочку поглядываю.

— Я тоже в ясли хотела, так он меня за плечо схватил, — сказала Марийка. — «Паненка, сюда!» — кричит.

— Я видела, как и тебя, и деда Левона загребли, и Винька, и доярок, и свинарок, и даже зоотехника прихватили заодно. Согнали в тамбур, выстроили в два ряда, как хор, а впереди против них — тот аппарат, что записывает…

— «Пойте какую-нибудь украинскую, — приказывает переводчик. Все переглянулись между собой и молчат. — Что ж вы, — говорит, — молчите? Разве вы, — говорит, — не знаете украинской песни? Украинский народ любит песни… Начинайте». Все опять молчат.

— А у Наташи слезы кап-кап, — говорит Марийка. — У нее ж такой голос!.. Всегда выводила!..

— Тогда шеф что-то буркнул переводчику, тот протолкнулся и стал между фуражирами. «Хорошо, — говорит, — я сам начну, но кто не будет подтягивать… смотрите мне». И начал:

На вгородi ве-ерба ря-а-а-сна….

— И что же? — Сережкины глаза округлились, а черные стрелки бровей испуганно вскинулись вверх. — Подтягивали?

— Подтягивали, — сдерживая смех, рассказывала сестра. — Смотрит шеф, в самом деле рты у всех открываются и закрываются одновременно, как будто тянут все, а слышно только одного переводчика, который ревет как бугай. Немцы нервничают у своих аппаратов. А шеф тем временем подходит к деду Левону и наставляет ухо к его рту. А потом — шлеп деда по уху. «Ты, — говорит, — симулянт, ты, — говорит, — не поешь». Подходит ко второму, а тот тоже раздирает рот до самых ушей, а звука — никакого! И третий, и четвертый — все так, только зевают, как рыбы. Словно хор немых.

— Когда он меня проверял, — сказала Марийка, — я хотела плюнуть в ухо. Такое волосатое… Аж зло взяло!

— Ты тоже только губами шевелила? — спросила Марийку тетя Даша.

— Конечно! Неужели петь для него?.. Все зевают, и я зевала. Ом меня за руку как ущипнет, как зашипит: «Ты осель!»

— А дальше что было! Дальше! — Любка восторженно глянула на подругу. Марийка, сверкая глазами из-под рушника, подбадривала ее взглядом. — Шеф быстро заговорил с подбежавшим к нему переводчиком. Тот повернулся к рабочим, льстиво оскалился и переводит: «Это, наверное, старинные песни, и молодежь их уже не знает. Выберите, девчата, сами себе по вкусу, такую, знаете, громкую, широкую, украинскую, ну?» И вдруг, — Люба задохнулась от радостного смеха, — вдруг я слышу Марийкин голос:

Широка страна моя родная…

Горячими увлажнившимися глазами Сережка взглянул на Марийку.

— Неужели? Так прямо и начала?

— Да.

— Ведь только вчера мы тут с тобой пели ее, Сережка! — воскликнула Люба. — Но переводчик не дал ей продолжать. Крикнул что-то шефу, шеф вытаращил глаза и с размаху кулачищем в лицо. Она и упала!..

— Я не упала, — сказала Марийка тихо, — меня чьи-то руки сзади подхватили и поддержали.

— А шеф от ярости аж посинел… Начал без разбора молотить всех кулаком. Даже переводчику чуть не заехал. Смех да и только!.. Потом уселись в машины и ауфвидерзейн в сторону конторы.

— Да не к конторе ехали они, а к пленным, — поправила Марийка.

— Верно, я и забыла, Винько-водовоз рассказывал ведь… Он на бочку — и за ними погнался… Шеф, говорит, думал, что, если пленные под конвоем, так сразу и споют по его велению.

— Тоже не пели?

— Стояли, говорят, все как один, стиснув зубы, никто не раскрыл рта. Тогда шеф приказал со всех снять сыромятные постолы, что он им выдал на той неделе, и гонял по снегу три часа…

— Я ж говорила, что там все наши, — шмыгнув распухшим носом, сказала Марийка. — Это было ясно с самого начала. Как только их пригнали из полтавского лагеря, переводчик спросил, кто перебежчик, то есть сам перебежал к немцам. «Выйдите, — говорит, — пан шеф даст вам работу, которая полегче».

— И много вышло?

— Ни одного! Стоят и в землю смотрят…

— Сережка, — обратилась к брату Люба, — а это действительно такие аппараты, что и во Франции могли бы все услышать?..

— Что услышать?

— Как Марийка запела «Широка страна моя родная…».

— Думаю, что могли.

— Я так и знала! — просияла Марийка.

В полдень Сережка отправился в Полтаву. Снег кружился, срываясь в метель, пел под лыжами, ветер подгонял в спину. Выйдя за околицу, хлопец еще раз оглянулся. Сквозь седую мглу виднелась красная надпись на черепице мастерской «Жовтень».

— Здорово! — сказал Сережка. Уши щипало, мамин платок лежал в кармане.

Потому ли, что задание было успешно выполнено, потому ли, что он вез матери хорошие вести о Любе, о том, как они тут целый вечер веселились, потому ли, что Марийка наплывает на него сквозь снег золотыми капельками, — парень не знал, почему именно, но было так хорошо, что он не шел, а летел на лыжах, слушая поющий под ногами снег. Сейчас Сережка чувствовал и себя веселым, храбрым Уленшпигелем с птицей на плече, с песней на устах. Какие хорошие люди есть на свете!.. И секретарь обкома, и Марийка, и тетя Даша, и Люба, и дед Левон, не захотевший бекать перед немцами… Хлопец хотел бы разговаривать с такими людьми языком песни. Мчался, будто летел, еле касаясь земли бамбуковыми палками, легкими, как крылья.

Ветер усиливался, приближались сумерки, поле седело, превращаясь в пепельно-серое, как взвихрившаяся металлическая пыль.

Из снежной метели — уже вдали от совхоза, навстречу Сережке вынырнула колонна — несколько десятков человек. Люди шли по двое, натянув на уши пилотки, молча подавшись вперед, навстречу ветру. Все были в серых, забитых снегом шинелях, все — босые. Только вооруженные конвоиры шли по бокам в сапогах.

Ильевский, не задерживаясь, пролетел мимо конвоиров, посильнее оттолкнувшись бамбуковыми крыльями.

Лицо его после этой дикой картины утратило беззаботное выражение ясности и нежности, нахмурилось, затвердело. Выбравшись на большак, засыпанный снегом и заметенный лишь по линии телеграфных столбов, Сережка еще раз оглянулся. Ни колонны, ни конвоиров уже не было видно, — всюду бурлящая пепельная туманность.

Парень мчался вдоль дороги, лыжи шипели как змеи, столбы бежали навстречу и исчезали за спиной один за другим. Седым, металлическим пеплом вихрилось все — от земли до неба, забивая рот, застилая глаза. А он, стискивая зубы, шел все так же упрямо и быстро, ориентируясь по высоким столбам, а жгучая мысль сама укладывалась в ритмы:

Розлютованим диким звiром Завивае в степах зима, Бiлi iдуть конвоiри, Бiла тьма. Бiла тьма у степу голосить, Полонених валить з нiг, Iдуть полоненi бoci — Горить снiг.

XVIII

Отбушевало, намело, улеглось.

Стояли белые солнечные морозы.

Небо днем сверкает твердой фарфоровой голубизной, а вечером, при заходе солнца, покрывается румянцем, превращаясь в высокий розовый свод, прозрачный и тонкий, роняющий отблески на снега. Искрометное, радостное мерцание снегов наполняет весь простор между небом и землей еле уловимой игрой чистых красок.

Солнце, спрятавшись за белыми снегами, продолжало жить во всей природе, наполненное звонкостью. Крахмалистый снег звучно поскрипывал под ногами.

В эту пору над Полтавой впервые после долгих месяцев разлуки появился советский самолет. Он шел невысоко, с огромной скоростью и был серебристо-розовый. Для того чтобы Полтава увидела, чей он, самолет немного повернулся к солнцу, как птица, и на блестящем крыле вспыхнула красная звезда.

Люди высыпали из домов и, закинув головы, следили, как он уверенно лавирует между комками-взрывами зенитных снарядов. Сколько жадных взглядов, бесконечно благодарных и радостных, исстрадавшихся, должен был почувствовать на себе летчик, на долю которого выпал этот незабываемый полет! Сколько глаз, полных то печали, то горячей молодой отваги, тянулось в этот момент к нему ввысь!.. На Кобыщанах стояла, закинув назад голову, слушая ровный гул мотора, светловолосая, неизвестная летчику девушка Ляля Убийвовк. Стояла, словно зачарованная музыкой недостижимых далеких миров. На дворе завода «Металл», сжимая в руке измазанный маслом ключ, застыл в напряжении высокий юноша в серой истрепанной шинели. Казалось, его взгляд потянет за собой вверх все тело, и оно, оторвавшись от земли, полетит к серебряной птице, как металлическая стружка к мощному магниту. С Первомайского проспекта, быть может, и вовсе незаметного летчику с высоты, следил за самолетом Ильевский, поворачиваясь на месте, ведя за ним ясный взгляд, как за своей яркой заветной мыслью. Посреди Корпусного сада остановился хмурый Сапига, стиснув крепкие челюсти. Они нервно дергались после каждого опасного для самолета взрыва снаряда. А внизу, на Подоле, плечом к плечу стояли среди толпы соседей Борис и Валентин.

Вся Полтава глядела в небо.

Зенитки учащенно лаяли с аэродрома. А он, поднебесный гость, будто застрахованный желанием тысяч сердец от всякой напасти, шел над городом в самом деле как сокол, упиваясь полетом. Он словно издевался над беснующимися зенитками.

— Уверяю тебя, — толкал Борис Валентина в плечо, не отрывая взгляда от неба, — уверяю, что там сидит в кабине молодой Чкалов! Во всяком случае, чкаловец!.. Ты смотри, что он выделывает! Что он только выделывает! Кепка Бориса сползла на затылок.

— Дает класс, — соглашался Валентин. — Это ястребок новой системы. Впервые вижу такой.

— Уверяю тебя, Валька, что этот чкаловец родом из Полтавы, — высказывал Борис новые догадки о пилоте. — Разве мало наших полтавчан — отважных летчиков! Карташов, Лимаренко, Малеванный, — они еще на Халхин-Голе отличились!.. Не иначе это кто-нибудь из них!.. Представляешь себе, Валька, как здорово ему над родным городом появиться, пролететь в небе, увидеть и родные кварталы, и сады, и соборы, и памятники?..

— Памятников оттуда не видно, — заметил Валька.

— Это как на чей глаз… Тетя Настя, — крикнул Борис через дорогу соседке. — Это не ваш Володя в гости прилетел?

Женщина смотрела в небо как завороженная.

— Может, и мой…

Это был не простой, обычный полет, это был настоящий праздник человеческой удали, молодого духа, возрастающей силы, воплощенный в бесстрашных красивых виражах. В этом парении словно бы уже угадывались будущие воздушные удары по Берлину, предчувствовалась далекая поэзия победы.

В этот вечер самолет не сбросил ни одной бомбы. Однако едва ли не больше, чем взрывной силой авиабомбы, немцы были ошеломлены именно этим буйным каскадом радостных виражей, смелой дерзостью неизвестного пилота.

— Ляля, он не летает, он словно бы играет, упивается своим полетом, — шептала Надежда Григорьевна, стоя рядом с дочерью в саду. — Играет, как молодой орленок, который почувствовал собственные крылья и впервые поднялся в небо.

Ляля молчала.

— Мама, это Марко, — сказала она немного погодя, неотрывно следя за самолетом. — Я уверена, что это Марко.

Самолет, покружив над городом, лег курсом на восток, набирая высоту и сосредоточив на себе последние отблески солнца. Взрывы снарядов в предвечернем небе становились с каждой минутой все заметнее.

На другой день Лялю посетил Безрукий. Сразу же после его визита у Ильевского состоялось короткое совещание. Ляля сообщила товарищам, что теперь надо ждать повторных налетов. Надо готовиться к встрече. Такой приказ получен от товарища Куприяна через Безрукого. Готовиться! Встречать!.. Ляля и Пузанов самое важное брали на себя…

В этот день Надежда Григорьевна заметила, что дочь задумала что-то необычное. Не столько заметила, сколько уловила материнским чутьем что-то особенное в Лялином поведении, невольно отмечала тончайшие нервные движения, прорывавшиеся у девушки, когда та складывала салфетку, посматривала в окно, одевалась. Даже ресницы у дочери были сегодня словно настороженные.

— Ты будто перед венчанием, — сказала мать, глядя, как старательно Ляля укладывает волосы.

— Какой же он был, мама, вчера! — восторженно говорила Ляля, не оборачиваясь от зеркала. — Словно прилетел из другого мира — прозрачного, весеннего, смелого…

А впрочем, вся Полтава была в радостном возбуждении после вчерашнего события. Забегал на минутку Сапига, необычно приветливый, крикнул с порога, обращаясь к тете Варе и Надежде Григорьевне будто с поздравлением:

— Видели?!

— Кто его не видел, — ответила тетя Варя мягче обычного.

Потом Сапига заперся с Лялей в ее комнате, и они около получаса энергично совещались о чем-то. По обрывку случайно (а может быть, и не случайно) услышанной фразы тетя Варя поняла, что Сапига что-то приносил Ляле и учил этим пользоваться.

— Чему он может ее научить, — жаловалась потом тетя Варя Надежде Григорьевне. — Она и без него ученая.

Вскоре Сапига ушел, а за ним через несколько минут вышла из дома и Ляля. В этот день знакомые видели ее то на Октябрьской, то возле кинотеатра, то под руку с каким-то юношей у центрального городского ресторана, предназначенного только для немцев — nur für Deutsche. Вечерами там собиралась тыловая офицерня.

Лицо Ляли было радостно, с оттенком какой-то счастливой боязливости, взволнованности, которая появляется у девчат в самом деле только перед долгожданным замужеством.

«Не выходит ли она замуж», — всерьез говорили знакомые, видевшие Лялю в этот день.

Поужинав дома, Ляля снова собралась уходить.

— Если я вдруг задержусь, вы не волнуйтесь, пожалуйста. Без паники.

Мама подавила вздох. «Не волнуйтесь…» Разве мать может не волноваться? Разве может хоть на минуту она быть спокойной, когда Ляля выходит из дому! А особенно сегодня: дочь обернулась от двери и обвела взглядом комнату, словно прощалась.

Знала бы мать, где сейчас ее Ляля, ее нежная, хрупкая «мамина дочка»!..

Сидит она в подвале разрушенного многоэтажного дома. Под нею холодный покореженный металл и битый кирпич, а над нею — звезды, алмазно чистые зимние звезды.

До войны Лиля часто бегала в этот дом — здесь жила любимая ее учительница Вера Миновна Кричевская. Теперь от дома осталась только коробка, выгоревшая внутри, занесенная снегом. В подвале, который, наверное, служил жителям в начале войны бомбоубежищем, сейчас был навален разный металлический хлам. Стоя на дне этой заваленной ямы, Ляля смотрела вверх. Клочок звездного неба над головой виделся отсюда как из брошенного, вымерзшего до дна колодца. Звезды, звезды!.. Когда-то изучала вас в обсерватории, рассматривая через телескоп! Не думала не гадала глядеть на вас из таких кирпичных колодцев-телескопов. А видит вас и понимает сейчас лучше, чем из обсерватории Харьковского университета.

Тяжелые стены дышали холодом, как вечная мерзлота. Не верилось, что здесь когда-то жили люди, жила белолицая и совсем седая Вера Миновна и Ляля бегала к ней в коротеньком платьице с наивными ленточками в тоненьких косичках. Потом стройной голубоглазой десятиклассницей она приносила сюда с подругами весной цветы, первую синюю сон-траву. А еще позже — студенткой — приходила в гости, и комната Веры Миновны казалась ей будто меньше, чем раньше, и сама Вера Миновна казалась меньше. Она не знала теперь многого из того, что знала Ляля, девушка жалела старую добрую учительницу. Вера Миновна боялась отстать от науки, жаждала «идти в ногу» и задавала своей ученице такие вопросы по астрономии, которые Ляле казались детскими. Однако девушка скрывала это от учительницы и отвечала ей всегда серьезно, терпеливо и как можно яснее. Часто Вера Миновна просила девушку что-нибудь продекламировать, и Ляля читала;

Богатство потерять — немного потерять. Честь потерять — потерять многое. Утратить мужество — утратить все. Тогда лучше было б не родиться.

И учительница, глядя на нее, взволнованную, сверх меры углубленную в чтение, говорила:

— У тебя, Ляля, чувство долга всегда было самым сильным чувством. Вообще в своем классе я это у многих из вас замечала…

— Вы замечали, Вера Миновна? — смеялась Ляля. — А кто же нас воспитывал именно такими? Разве не вы научили нас относиться с презрением к тем, кто хочет жить беззаботными мотыльками? Разве нет и вашей доли в этом, Вера Миновна?..

Кто знал тогда, глядя на нее, жизнерадостную десятиклассницу или уже студентку, во что выльются впоследствии эти мысли о чувстве долга? Какой ворожке под силу было проникнуть в безоблачную девичью судьбу, предсказать, что на дне разрушенного дома, где жила твоя учительница, в этой заброшенной яме, будешь стоять, девушка, с холодной ракетницей, зажатой в руке?

Сдвинув берет, как будто он мог задержать долгожданные звуки, Ляля прислушивалась к небу. А оно молчало, до ее слуха долетали лишь глухие звуки бравурной музыки из ресторана.

«Как там Леня устроился? — думала она с некоторой тревогой. — Хотя бы ничего не случилось, хотя бы все обошлось!..»

После той ночи в саду на Кобыщанах Ляля не только не сердилась на Леонида, а наоборот, он стал для нее еще лучшим другом. Возможно, девушке и в самом деле немного льстило, что она вызывала такое сильное чувство к себе. А главное, что в ту ночь своим благородным отречением от нее, желанной, во имя другого Леонид сразу вырос в Лялиных глазах. Она хорошо знала, чего все это ему стоит, однако Леонид, встретившись с нею на следующий день, держался так, словно между ними ничего не произошло или, по крайней мере, он обо всем забыл. Больше они к этому не возвращались, хотя Леня опять провожал ее ночью. Ляле было приятно, что она ошиблась в Леониде. Раньше, по правде говоря, она считала беспечного танкиста не очень щепетильным в таких вещах. И сейчас она радовалась, что Леонид сразу и до конца понял ее. В то же время она немножко сожалела, что это кончилось так сразу и нельзя теперь спорить с ним, отстаивая свое чувство к другому. (А ей хотелось бы защищать его и защищать!)

В то время когда Ляля думала о Леониде, он — по другую сторону ресторана — сидел, вытянув ноги, на дне забытого среди развалин водопроводного колодца. Он тоже прислушивался к небу и ничего не слышал, кроме звуков разухабистой музыки, доносившейся к нему будто из могилы. Ноги у Леонида закоченели в изношенных сапогах, хотелось курить, как в окопе. Казалось, что стоит затянуться — сразу согреешься.

«Как там Ляля? — думал он. — Наверное, пришла в туфельках… Конечно, в туфельках. Если бы это у нас дома, я обул бы ее в пимы. Она, пожалуй, и не знает, что такое наши сибирские пимы!.. Поскорей бы уже летели!»

А высота, испещренная звездами, молчала.

«Почему они не летят? — думала Ляля, с горячим нетерпением вглядываясь в звездное небо. — Ну почему они не летят?.. Да разве же у них одна Полтава? Быть может, именно в эту ночь они летают над Харьковом или где-нибудь над Бобруйском…

Но все же… Почему они не летят?»

Ей хотелось крикнуть отсюда: «Летите же, родные, летите!.. Летите среди высоких звезд. Не сбейтесь с курса в темном поднебесье, услышьте мой голос и летите прямо на меня! Не думайте о том, что будет со мной!..»

Неизмеримая космическая глубина глядела на нее спокойными холодными звездами.

В этот вечер никто не прилетел.

На следующий — тоже.

Но Ляля и Пузанов были на своих местах и в третий вечер. Они стали более опытными и, отправляясь дежурить, одевались теплее, дежурили почти спокойно, не волнуясь, как поначалу. Будто выстаивали свои часы на посту. Леонид ухитрялся даже закуривать в своей яме, дымя в рукав, Ляля об этом и не знала. «Будем дежурить хоть месяц, — думала девушка с холодной твердостью. — Когда-нибудь дождемся. Непременно дождемся!»

И именно в этот вечер они дождались.

Вначале Ляля подумала, что где-то далеко гудит автомобиль. Потом стало слышно, что гул идет не от земли, а падает с вышины, с неба. Будто сдержанно загудели-зазвенели морозные звезды от перенапряжения..

Звонко ударили зенитки. Сквозь их трескотню гул приближался, рос, охватывая небо над городом, и вместе с нарастающим ровным гулом крепло в Ляле чувство бесстрашия, юношеской дерзости. Хотелось выскочить из своего укрытия, предстать перед всем городом: «Я вызывала эту грозу и жду ее, и она идет!»

И вдруг гул, как бы слившись в единый свистящий поток, ринулся с высоты вниз и рассыпался громом. «Над Южным вокзалом!» — радостно подумала Ляля, и почти одновременно загрохотало в противоположном конце города. «Над аэродромом!» — догадалась Ляля и, отскочив от стены, высоко подняла руку с ракетницей: моторы, кажется, ревели над самой головой. По темному небу пробежала узкая тень, закрывая звезды, и снова за нею вспыхнули те же самые звезды, словно еще ярче. Ляля выстрелила из ракетницы, подумав, что острая бомба, весом в полтонны или в тонну, наверняка сейчас влетит в этот короб-колодец, и высоченные тяжелые стены рухнут, рассыплются вдребезги, и от нее самой не останется следа. «Возможно!» — подумала она и выстрелила снова.

Как только первая ракета взметнулась, шипя, в высоту, загибаясь над рестораном, с противоположной стороны, ей навстречу, вспыхнув, взлетела другая, и они, словно обнявшись в вышине, рассыпались слепящим сиянием. Сотни глаз увидели это сверкающее объятье над Полтавой, яркую вспышку ракетных огней, будто взорвались звезды, осветив несколько кварталов города. На некоторое время стало светло как днем.

«Мы хоть там обнялись с тобой!» — подумал Леонид.

Не видела этого только Ляля из своего глубокого убежища. Третья ракета вспыхнула уже на излете. После этого Ляле стало казаться, что ракеты, со свистом взмывающие в небо, почему-то и летят и вспыхивают слишком медленно, — она услыхала, как пронзительный визг нарастает у нее над головой, врезаясь в самые стены воющим звуковым острием. Небо потемнело, сейчас рухнут стены, все взлетит в воздух. Она закрыла лицо руками и кинулась вслепую куда-то в угол, спотыкаясь о куски металла и уже чувствуя на себе тяжесть обвалившихся стен. И в то же время у нее было необычайно легко на сердце и она ни о чем не жалела. Если бы она могла вызвать разрушительную силу во сто крат большую — вызвала бы, не колеблясь.

Задрожали стены, осветилось небо, ударил гром где-то совсем близко. «Наверное, в ресторан! Вот оно — попадание…» — промелькнуло в сознании девушки. И рев моторов, и скороговорка зениток, и грохот могучего взрыва — все было неимоверным, мелькающим, обрушилось хаосом, как бурное бушующее сновидение.

Грохот затих, все успокоилось сразу, только моторы, удаляясь, ревели как будто еще сильнее, разъяренные боем.

Ляля выскочила из ямы и бросилась бежать вдоль стен, маневрируя между ними, как в запутанном лабиринте. О, этот лабиринт она хорошо знала!..

Горячий, тошнотворный, как яд, запах взрывной волны наполнял воздух, на снегу полыхал отблеск близкого пожара. Ляля подбежала к забору и, скользя вдоль него, оглянулась. Разрушенный ресторан пылал. Он стал ниже, осел, крыши на нем уже не было.

Гул моторов, стрекот зениток отдалялся. И в это время над рестораном неожиданно взвилась еще одна… вторая! третья ракета!

«Что он делает? — ужаснулась девушка, пробегая вдоль заборов и между деревьями и оглядываясь на ракеты широко раскрытыми от восторга глазами. — Что он делает, сумасшедший?..»

Уже на Кобыщанах в условленном месте — в саду — ее догнал запыхавшийся Ленька с ракетницами в обеих руках, в расстегнутой шинели.

— Ты зачем столько палил? — накинулась на него Ляля, сияя глазами. — Ведь вроде и так угодило?

— Прямое попадание! — выкрикнул Ленька. — Только мне еще хотелось, прости, Ляля… Думал: пусть еще вернутся и трахнут так, чтобы только воронка осталась! Чтоб вода выступила на том месте, где сидела их джаз-банда! Мне эта джаз-банда за три вечера все кишки вымотала!

— Хорошо, что так обошлось, как это хорошо…

По Фрунзенской со звоном пролетела немецкая пожарная команда.

Пожары пылали над Южным вокзалом, над аэродромом и в центре города. Словно вырастая из-под земли, перекликались багровыми полотнищами огромные знамена.

— Новый танковый полк, — сказал Леня, глядя на озаренный пожарами город.

Он с благодарностью подумал о девушке Марийке из совхоза, которая, по рассказам Сережки, до сих пор представлялась ему поэтическим образом из легенды.

Всю ночь до самого утра команды немцев вытаскивали из развалин ресторана трупы офицеров.

Утром похоронная процессия растянулась по всей Гоголевской — от памятника до фонаря, на котором недавно был повешен подросток в армейских ботинках. Хоронили на немецком кладбище, открытом с этого дня в Полтаве.

Аккуратно размеренное кладбище было, как и ресторан, только для оккупантов: nur für Deutsche.

А живым еще долго по ночам грезились буйные огненные ракеты, что стремительно рвались в небо навстречу летящим братьям и, обнявшись, снопами света рассыпались над городом, освещая улицы и кварталы, как днем.

 

Часть вторая

I

С утра в лесу шел бой. Стрельба слышна была во всех окружающих селах. Женщины-солдатки, которые из-за отсутствия скота сами впрягались в бороны, останавливались посреди пахоты и, отпустив шлеи, тревожно прислушивались.

— Хотя бы выскочили. Хотя бы спаслись.

Солнце пригревало, от земли шел пар. Дыхание весны катилось все увереннее — теплое у земли и холодноватое под голубым небом.

Немцы все туже прижимали отряд товарища Куприяна. Они наступали с левого берега Ворсклы, стремясь оттеснить его к горе за рекой, а там уничтожить или забрать в плен. Немцам помогали полицаи, собранные ради этой операции из нескольких районов — Великобогачанского, Санжарского, Шишацкого и из самой Полтавы. Все подгорье на правом берегу Ворсклы, покрытое лесом и кустарником, изрытое за долгие годы кручами, трещало и дымилось. Немцы пустили в ход не только пулеметы и автоматы, они палили по глинистым кручам из ротных и батальонных минометов. Казалось, что после долгого затишья тут снова открылся фронт.

А из всего отряда в живых остался лишь один — товарищ Куприян.

Его верные друзья по оружию, которым он еще утром отдавал боевые приказы, навеки полегли на крутых склонах.

Без шапки, с кашне на шее, в простом пиджачке на меху, командир отряда тяжело ступал по дну глубокого оврага, по руслу которого навстречу ему, с горы, неслись мутные воды последних снегов. Слежавшиеся пласты почерневшего снега еще задержались на теневом склоне оврага. Снег был рыхлый, ноздреватый, словно источенный жуком-древоточцем.

Внизу, за спиной командира, весь лес гудел от беспорядочных криков наступающих, от треска стрельбы. Пули впивались в мокрую глину оврага. Командир отряда иногда поглядывал на косогор рассеянно и безразлично. Он не пригибался, не прибавлял шагу. Лишь когда многоголосая погоня, приближаясь, становилась особенно угрожающей и визгливой, он поднимался по склону, припадая к земле и цепляясь за нее руками, изредка посматривал вниз из-за своего естественного бруствера. Немцы шли рядами, раскинувшись по всей круче, стреляя на ходу вслепую. Командир отряда, не торопясь, целился и давал несколько одиночных выстрелов. Кто-то из передних хватался за грудь, крики вокруг взрывались еще сильнее. Куприян снова спускался на дно оврага и продолжал идти с автоматом под мышкой, будто с листом бумаги, свернутым в трубку. Он спокойно смотрел вперед сухими, воспаленными глазами. Зачесанный назад чуб лежал на голове будто прилизанный — видно, шапка командира месяцами не снималась ни днем, ни ночью, плотно приглаживая его. А сейчас Куприян снял ее, словно направляясь к трибуне.

Все его товарищи остались внизу. Последними пали бригадир совхоза «Жовтень» Платон Рудченко и инструктор райкома партии Андрей Бутко, первый его помощник. Пуля попала Бутко в затылок, когда они уже поднимались по этому оврагу. Бутко, весь в глине, не вскрикнув, упал на дно ручья, и вода закипела вокруг. Товарищ Куприян запомнил, как суровое лицо Бутко словно отбеливалось на глазах.

Шум приближается, идет по пятам.

Который теперь час?

Командир отряда медленно вынул из кармана тяжелые кировские часы. Циферблат раздроблен пулей. Когда же это случилось? Как будто бы ни один выстрел не задел. По крайней мере, он ничего не почувствовал. Который же час?

Солнце поднимается все выше и выше. Наверное, оно еще не в зените. До вечера далеко. Как высоко ходит солнце весной!

Только бы удалось перебраться на северный склон горы! Он спустится в яр и вновь выйдет к Ворскле. Не доходя до стана третьей бригады артели «Парижская коммуна», он перейдет реку вброд. Немцы, конечно, не знают этого брода. Им придется искать лодки, и задержка неминуема. До вечера он успеет дойти до базы лесничества. А что, если речка так разлилась в половодье, что никаких бродов нет и в помине? Тогда он пойдет прямо в артель «Парижская коммуна», и там ему дадут лодку.

В «Парижской коммуне» у него много друзей. Участница Всесоюзной сельскохозяйственной выставки Ганна Олешко. Ее шестнадцатилетний сын Павлик был у него в отряде. Она еще не знает, что Павлика уже нет.

Голоса немцев слышны совсем близко. Командир отряда поднимается над стеной кручи и видит, как они ползут за ним по склону, будто саранча. Беспорядочные выкрики команд, неутихающий треск выстрелов. Судя по всему, преследователи его не видят. Слева десятка полтора гитлеровцев осторожно пробираются к другому рву, держа наготове гранаты с деревянными ручками. Ниже, за извилистым поворотом, они сбиваются в кучу, разглядывают что-то. Видимо, наткнулись на Бутко или на кого-нибудь другого из погибших бойцов отряда.

Командир отряда долго целится в эту группу и делает один за другим два выстрела. В сплошном реве его выстрелы почти не слышны. Немцы растерянно смотрят, как упал один из них и другой. Они не могут понять, откуда по ним бьют. Не знают, куда прятаться, откуда подстерегает их опасность. Растерянно топчутся на месте, вытягивая, будто гусаки, свои головы во все стороны. Один указывает рукой куда-то вниз, в заросли. Командир отряда опять нажимает крючок. Но выстрела нет. Он нажимает снова. Все.

Патроны кончились.

Скользя, он спускается к ручью и снова бредет навстречу бурлящим потокам. Вода быстро слизывает глину с его сапог.

Кто же примет парашютистов, если отряд перестанет существовать? Они выбросятся ночью в степи на землях совхоза «Жовтень», где был в начале войны временный аэродром. Они будут надеяться, что их встретят друзья.

…Командир и он же боец, один автомат и ни одного патрона.

Со всех сторон бьют по взгорью, взрываясь среди голых деревьев, мины. Наступающие обстреливают склон, словно командир отходит не один, а вместе со всем отрядом.

А разве это не так? Почему же тогда, оставшись один, он не чувствует одиночества? Все утро его не покидает твердая, неодолимая уверенность в том, что это еще не конец. Ведь остается на востоке огромная Красная Армия, остаются другие отряды, в частности, тот, который сейчас ведет бои в Гадячских лесах вдоль железной дороги. В каждом районе действуют подпольные организации. В одной только Полтаве их несколько. Одна из них — группа «Непокоренная Полтавчанка». По заданию сверху он до сих пор организовывал и направлял ее деятельность. Эта группа постепенно превратилась в часть его собственного отряда, стала одним из его многочисленных ответвлений, раскинувшихся во все стороны: эта ветка распустилась, расцвела в самой Полтаве. Надежная, сплоченная группа. Правда, горячие головы, порой им не хватает выдержки… Как теперь они будут работать? Ведь не пойдет уже больше к ним Безрукий с подробными указаниями и инструкциями… Его убили еще на рассвете на том берегу Ворсклы. Успеет ли эта группа снова связаться с подпольным обкомом непосредственно? Не натворят ли тем временем молодые горячие головы каких-нибудь неисправимых промахов?

Кроме того, парашютисты… Они спустятся в районе действий отряда Куприяна, спустятся, надеясь на него. А тут… А тут из всех, кто был об этом предупрежден, остался он один… Если погибнет здесь, кто возобновит связи? Успеют ли своевременно товарищи, сомкнувшись, заполнить его место в строю? Сейчас это тревожило и мучило командира больше всего. В конце концов, самым существенным для него было не, что он погибнет. Сколько таких, как он, секретарей райкомов гибнет в это время в армии на поле боя! Он тоже — солдат Отчизны, и отдать за нее жизнь ему не жалко. Ему только очень горько от сознания, что, видимо, придется оставить дела незаконченными. Так ему раньше бывало горько каждый раз, когда перед отпуском не успевал управиться с делами, которым не было конца-краю. Тогда он мог передать их второму секретарю, а сейчас кому передаст? Кого пошлет в Гадячские леса, кого в Полтаву? Идя по оврагу, он всерьез был обеспокоен тем, что за свою несвоевременную смерть может получить выговор от товарищей. А там уже объяснений не дашь, если потребуют от тебя…

Достал из бокового кармана маленький, как бумажник, пистолет, вынул на ходу магазин, проверил, заглядывая в отверстия. Отверстия пусты, патроны поблескивают медью лишь в верхних дырочках. Их всего три.

Овраг становится мельче. Командир отряда иногда оглядывается и отсюда, с высокого склона, видит далекое заречье Ворсклы. Солдатки с боронами на поле, кое-где коняга, как на старинной гравюре. Дымится земля до самого горизонта. Плывет, клубится прозрачная, белесая мгла. В эту пору в поле уже выехали бы тракторы с сеялками. На степных просторах то тут, то там виднелись бы полевые будки трактористов. Вон той полевой дорожкой ехал бы на своих бегунках председатель «Новой жизни» Кравченко. Прошлой весной они на бюро записали Кравченко выговор за медленные темпы весенней вспашки. Сейчас Кравченко лежит там, внизу, где и Рудченко, где и Андрей Бутко, и его уже, наверное, нашли немцы. Обыскивают, заросшего, не стриженного четыре месяца. Откровенно говоря, можно было бы ему тогда и не записывать выговор…

Дышат поля за Ворсклой, дрожит на горизонте прозрачное марево. Мерцают, как в светлой воде, колхозные молодые лесополосы. Что было бы здесь через десять, двадцать лет! Какие машины к тому времени уже загремели бы здесь по весне! Эти молодые лесополосы уже превратились бы в зеленые рощи. И на этом склоне, по которому он поднимается, уходя от погони, можно было бы разбить виноградники, весь склон обращен к солнцу. И упрямый Кравченко ехал бы полевой дорогой не на бегунках, а на легковой… И, быть может, не критиковал бы его секретарь райкома за некоторый дедовский консерватизм и за стычки с агрономом.

Солнце припекает, крик усиливается, шум приближается уже с трех сторон. Внезапно впереди, за поворотом оврага, засвистели разрывные пули и что-то бултыхнулось в воду. Держа пистолет на взводе, командир отряда остановился, глядя вверх вдоль склона оврага. Прислонившись плечом к круче, он спокойно выжидал.

В это время внизу, у него за спиной, тоже послышалось тяжелое бултыхание многочисленных ног. Бредут. Бредут. Бредут. Огляделся. Никого. Шлеп, шлеп, шлеп. И вдруг увидел первого. Он высунулся из-за рыжего выступа оврага, запыхавшийся, потный, по пояс в грязи. Увидев командира отряда — на фоне глиняной стены, в измазанной глиной одежде, казалось, он вышел из нее во весь рост, — немец подался на шаг назад, вскидывая автомат.

— Сдавайсь! — крикнул он.

— Сдавайсь! — послышалось одновременно и спереди. По дну оврага, разбрызгивая воду, рысцой, запыхавшись, с раскрытыми ртами приближалась целая группа.

Командир отряда стоял, заложив руки за спину, выжидая, пока они подбегут ближе. Потом порывисто выбросил руку вперед на уровень глаз и выстрелил в грудь первому и тому, который появился следом.

Оба сели, загребая руками рыжую муть.

— Сдавайсь! — снова прозвучало сзади и откуда-то сверху, с кручи.

Оставался последний патрон. Последний, который солдат имеет право оставить себе.

Командир отряда приставил пистолет к виску.

Прозвучал выстрел — и Куприян повалился в воду, головой навстречу весеннему говорливому потоку, который, бурля, бежал и бежал с горы.

Ласковая вода словно бы причесывала длинные пряди его волос, смывала с лица многодневную усталость.

II

Об уничтожении партизанского отряда куприяновцев немцы раструбили на всю Полтаву. Бургомистр Галанин по этому случаю устроил банкет. Уверял, что теперь господа немцы и служащие бургомистрата могут спокойно охотиться на зайцев и лисиц по всему Полтавскому гебиту.

Как только прошел слух о разгроме отряда за Ворсклой, организация «Непокоренная Полтавчанка» распространила по городу листовки, призывая не верить оккупантам, не верить, что отряд товарища Куприяна уничтожен.

Молодые подпольщики в самом деле некоторое время не могли, не хотели себе представить, что весь этот партизанский отряд ликвидирован. С нетерпением ждали Безрукого. Ждали день, ждали два, а он не приходил. Так и не пришел.

Это означало, что трагедия в самом деле произошла и связь с отрядом товарища Куприяна оборвалась навсегда. Перед организацией встал вопрос, как быть дальше. Главный отряд в это время совершал рейд вдали от Полтавы, в северных районах области, и связаться с ним сейчас было не так просто. Попробовать опять через совхоз? Но однажды прибежала Люба Ильевская и рассказала, что за связь с партизанами оккупанты забрали несколько семей и вывезли неизвестно куда. Арестован и Марийкин отец, а сама Марийка прячется у односельчан.

Надо было немедленно принимать меры. Леонид предложил, чтобы вся их группа шла в лес, «на простор». На этот раз его поддержала и Ляля.

— Мы заменим погибший отряд, — говорила она на последнем заседании. — Мы возьмем имя товарища Куприяна и будем действовать от его имени. Пусть все думают, что секретарь райкома действует до сих пор.

— Надо поддержать веру в людях! — воскликнул при этом Серга. — Спасти народ от неверия!

— Не надо его спасать! — рассердился вдруг Сапига, вызывая удивление товарищей. — Народ не нуждается в этом!.. От этого он спасен не нами и задолго до нас. — Сапига встал, взволнованный. — Разве мы, подпольщики, могли бы сейчас привить эту веру людям, если она не жила в них еще с наших, советских времен?!

Было решено выходить в «гоголевские места», в Диканьские леса. Все понимали чрезвычайный характер этого шага, понимали и то, что малейшая оплошность может стоить жизни многим. Надо было самым серьезным образом все предусмотреть, ко всему подготовиться. Сапига, как человек военный, разработал подробный план выхода.

Первой должна выйти группа военнопленных из кригслазарета во главе с врачом Веселовским. Они заберут с собой все наличное в организации оружие, в частности, и второй пулемет, собранный Пузановым с помощью рабочих завода «Металл». За это время ядро организации должно было подготовить себе смену в городе, передать явки и надежные связи. Одновременно решено послать кого-нибудь из Полтавы через фронт, чтобы связаться со штабом партизанского движения.

Сделав все это, подпольщики основного ядра во главе с Лялей Убийвовк также покинут Полтаву и направятся в «гоголевские места». Там они встретятся с группой Веселовского уже для совместных действий.

Таков был план. Как только он был одобрен, Ляля пошла в кригслазарет к Веселовскому.

Еще осенью немцы обнесли колючей проволокой помещение бывшей детской поликлиники на улице Фрунзе и устроили там госпиталь для советских военнопленных, кригслазарет.

Обслуживающий персонал госпиталя состоял частично из штатских, работавших в поликлинике до войны, частично из самих военнопленных, имеющих медицинское образование.

Через санитарок, которые развлекали белокурую единственную дочь врача Убийвовка еще совсем маленькой, Ляля познакомилась зимой с Веселовским — руководителем подпольной группы в лазарете.

Военврач третьего ранга Веселовский, командир медсанбата одной из отступающих частей, раненный и взятый в плен под Полтавой, сначала сам был брошен в этот лазарет для «лечения». Конечно, тут никто никого по-настоящему не лечил. Раненые лежали в грязных палатах, гнили заживо. И все-таки здесь было несравненно лучше, нежели в общем лагере военнопленных, расположенном на краю города в бараках. Там все время свистели палки — в госпитале их не было. Там люди, не помещаясь в бараках, ютились прямо во дворе, под открытым небом, — здесь была крыша над головой. Там затаптывали людей насмерть, толпясь у котлов с баландой, — здесь баланду разносили санитарки.

В первые дни своего пребывания в госпитале Веселовский познакомился с одним раненым, лежавшим с ним рядом. Этому раненому еще наши успели наложить на ноги шины. Так он и попал в плен. Неудачно наложенные, шины сейчас буквально врезались, въелись в тело. Нечеловеческая боль жгла его днем и ночью, пилила тупыми ножами постоянно, не отпуская ни на миг. Когда привезли Веселовского, раненый уже не кричал. Он порвал голосовые связки и теперь только хрипел. Начальнику госпиталя, флегматичному баварцу, до этого было мало дела.

Веселовский решил снять ему шины. Сам едва передвигаясь на локтях, он подполз к товарищу и стал привычно разрывать бинты, которыми были привязаны шины. Вдруг он почувствовал удар сапогом в спину. Оглянулся: над ним стоял начальник госпиталя.

— Медик? — спросил немец.

Пришлось признаться.

— Медик.

Тут же баварец назначил его «главным хирургом» кригслазарета.

Главного хирурга за ворота тоже не выпускали, но тут, внутри, он получил, однако, некоторые, хотя бы относительные, права.

Ляля, расспросив о Веселовском у санитарок, которые не могли нахвалиться своим врачом, сказала, что училась в Харькове с какой-то Веселовской, — не его ли это дочка? За небольшую взятку вахтеры пропустили девушку в госпиталь, и она познакомилась к самим Веселовским, отцом выдуманной подруги. С тех пор Ляля каждую неделю, а иногда и два раза в неделю приходила в кригслазарет. Начальник госпиталя как-то этим заинтересовался и спросил хирурга, что это за девушка так часто ходит к нему с какими-то книжками и продуктами. Веселовский объяснил, что это университетская подруга его дочери. Она, мол, носит ему, Веселовскому, Чехова и Джека Лондона, а больным — еду, потому что она филантропка. Баварец успокоился. К тому же на все, что его здесь окружало, и на филантропов в том числе, он смотрел сквозь пальцы.

Через одну из санитарок Веселовский также был связан с отрядом товарища Куприяна и по его указанию создал подпольную группу в кригслазарете — в самом немецком аду. В состав группы вошел и тот раненый, которому врач в свое время снял шины. Спасенный им — как выяснилось позже — был политрук-артиллерист Явор.

Зимой смертность в лазарете увеличилась. Усилия, которые Веселовский прилагал, чтобы спасти товарищей, помогали только частично. Помещение не отапливалось. В метель коридор засыпало снегом. Кормили вонючей, несоленой баландой — дважды в сутки по пол-литра. Больные и раненые умирали десятками. Живых от мертвых начальник госпиталя отделял таким образом: заходил утром в палату, где на полу вповалку лежали пленные, тех, кто покрылся инеем, оставлял, — это живые, — а тех, на которых инея не было, приказывал вывезти. Мертвые не покрываются инеем. Так была спасена, кстати, раненая медсестра Галя Королькова, за судьбу которой Ляля особенно волновалась. Веселовский заранее снял с нее иней, а охрана, вывозившая трупы, отвезла Королькову к одной из Лялиных знакомых, получив за это двух кур.

Предполагалось, что весной, как только члены подпольной группы кригслазарета более или менее окрепнут, им будет устроен коллективный побег. Веселовский уверял, что до весны их раны заживут.

III

Весна наступила.

Ляля пришла в кригслазарет под вечер. Ни начальника госпиталя, ни санитарок уже не было. Только охрана стояла на дверях да пленные стонали в палатах.

Веселовский жил в конце темного коридора, в комнате, которая служила одновременно и жильем, и перевязочной, и аптекой. Заплесневевшие, влажные стены, куча гипса в углу, кровать, топчан, зарешеченное окно над ним с разбитыми стеклами. Когда Ляля вошла, врач что-то читал, стоя в белом халате на коленях в постели и прижавшись лбом к самой решетке. Уже вечерело, и света в комнате не хватало.

— Добрый вечер, Лука Дмитриевич, — поздоровалась Ляля, переступив порог. Каждый раз, когда она заходила в эту конуру, у нее жгучий мороз пробегал по коже.

Врач повернул к ней свою широкую, как лопата, бороду.

— Здравствуйте, Ляля, — и встал девушке навстречу. Врач был невысокого роста, и борода его казалась непропорционально большой в сравнении со всей фигурой. — Прошу садиться… — Он развел руками: где же сесть. С брезгливой грустью глянул на топчан, полный клопов. — Садитесь на тумбочку.

Девушка стояла напротив зарешеченного окна в глубокой задумчивости, словно о чем-то напряженно вспоминая.

Густые сумерки легли на землю, на темный, огороженный проволокой двор с конюшней в противоположном конце. Только над конюшней высокое небо еще оставалось светлым, почти белым, освещенным последней умирающей краской заката, который угасал где-то справа, невидимый из окна. Ляля, освещенная этим небом, стояла совсем бледная и, кажется, не замечала в этот миг ни двора, ни неба, ни самого Веселовского.

— Ляля, почему вы такая? — спросил врач.

Девушка повернулась к нему, страдальчески подняв брови, будто узнавая его.

— Что случилось?

— Случилось, — тяжело сказала она. — Случилось, Лука Дмитриевич.

Врач сдвинул на лоб очки с единственным надтреснутым стеклышком, расправил широкие плечи.

— Что именно?

— Погиб отряд товарища Куприяна.

— Что-о-о-о?

— За Ворсклой… погиб.

— Весь отряд?

— Надо думать, что так.

— Не может этого быть, — заходил врач по комнате. — Это невозможно!

— Что невозможно?

— Что весь отряд. Кто-то же остался.

— Остались… мы с вами, — сказала Ляля.

— Я же говорю, что остались… Невозможно, чтоб его не было. Надо создавать самим!

— Ради этого я и пришла, Лука Дмитриевич. Есть постановление нашей организации: оставить Полтаву, уйти в леса.

Врач остановился посреди комнаты.

— Наконец, — облегченно вздохнул он. — Наконец из этой ямы! — и ударил ногой по своему топчану. — Как мы тут не задохнулись…

— Первым выйдете вы, ваша группа. Сможете?

— Когда?

— Хоть завтра.

Врач с минуту помолчал.

— А ножницы для проволоки?..

— Ножницы и махорку вам передаст завтра утром санитарка Паша.

Веселовский подумал.

— Явор сможет?

— Завтра ночью мы и выйдем.

— Явор еще в гипсе. Но я сниму ему гипс. Я, собственно, нарочно держал его в гипсе, чтобы не перевели в концлагерь.

— Кучеренко сможет?

— У Кучеренко еще раны гноятся. Но сможет.

— Жарков?

— Сможет.

— Обгаидзе?

— Сможет.

— Иванкин?

— Сможет.

— Вы? — улыбнулась Ляля.

— О, этот сможет, — повторил Лука Дмитриевич, и глаза его утонули в морщинах — так широко и добродушно расцвел он в ответ Ляле.

— Вы уже выбрали место, где должны пробираться?

— Об этом не беспокойтесь, Ляля. Мы старые стреляные воробьи. Я изучил каждую колючку на этой ограде. Вон там, посмотрите, возле конюшни, есть желобок, видите?..

— Не вижу.

— Как же так? Я близорукий и то вижу. Желобок под оградой. Если перерезать самую нижнюю проволоку, то можно выползти, даже не подкапывая землю. До войны, правда, я не пролез бы там, брюшко было солидное, а теперь пролезу.

— Как охрана? Кто стоит завтра ночью?

— Карл и Франц.

— Какие они на посту?

— Карл ничего. Все время мурлычет про Лили Марлен. А Франц более внимательный. Его всегда ставят на входе. Главное — Карл…

— Надеетесь, что Карл не заметит?

— Надеюсь.

— А если заметит?

Врач зажал в руке бороду, задумался.

— Если заметит, то, конечно, без предупреждения всех… прикончит на месте.

Оба помолчали.

— На всякий случай, — сказал Ляля, — мы выставим своих. Они всю ночь будут следить за охраной… Так что вы не волнуйтесь.

— Не буду, — согласился Веселовский. — Я привык надеяться на лучшее. Только бы не случилось это под проволокой. Если погибать, то хоть по ту сторону проволоки, на свободе.

— Нет, пусть лучше этого не случится, Лука Дмитриевич. Пусть все пройдет счастливо.

— Будем надеяться. А дальше?

— Потом выйдете прямо к Шведской могиле, Сапига и Пузанов будут ждать вас. Там все уточните окончательно и заберете оружие. Правда, на всех не хватит, но все, что есть, вы возьмете.

— Дай нам до леса добраться, Ляля, — горячо прошептал Веселовский. — Добудем и на всех. Соединимся с другими отрядами, пойдем рейдом по всей Украине!

Лука Дмитриевич молодым движением сбросил очки как что-то ненужное, и, подняв голову, прищурившись, задержал взгляд на разбитом оконном стекле.

— Весна, — сказал он.

Сквозь разбитое окно тянуло свежестью, веяло на врача запахом весенних лесов, словно затянутых лиловой дымкой, если смотреть издали, а с близкого расстояния — радующих глаза каждой набухшей почкой. Неужели и впрямь через сутки или двое закончится это прозябание в четырех заплесневевших стенах и начнется настоящая жизнь, достойная человека?

— Здесь мы уже больше не встретимся с вами… товарищ Веселовский. До встречи — там. На просторе!

Девушка крепко сжала его руку. Врач, щурясь, смотрел на нее, окутанную сумерками, бледную.

— Что вы так смотрите, Лука Дмитриевич?

Веселовский промолчал.

— Вас беспокоит, что завтра может случиться неудача? Не думайте об этом… Действуйте решительно, смело. Наши всю ночь будут следить за охраной.

— Нет, Ляля, я не об этом думаю. Я смотрю вот на тебя и думаю о всех вас… о молодых.

— Что ж вы думаете?

— Счастливы мы, Ляля! Счастливы мы, старшие!.. Тем счастливы, что воспитали себе помощь и смену — такое поколение… такой полк! Это же совсем молодой, совсем новый и вместе с тем уже вполне боеспособный полк! Надежный, умный, честный… Пусть иногда недостаточно опытный, пусть иногда слишком горячий и потому не застрахованный от промахов молодости, но главное — верный, верный… С такой сменой можно уверенно глядеть в завтрашний день Родины. Надежные руки будут творить ее судьбу… Отстоят ее в любых войнах, если они еще будут когда-нибудь…

Веселовский проводил девушку до часового.

Пропуская Лялю, часовой, как всегда, пристально заглянул ей в руки. Она расстегнула сумочку, достала пачку сигарет.

— Битте, Франц…

— Данке шён, Ляля.

Девушка покраснела, а Франц, привычно взяв сигареты, козырнул уже за ее спиной. Часто ей приходилось давать разным людям взятки, крупные и мелкие, но никак не могла привыкнуть к этому. Смущалась, будто не сама была в роли дающей, а, наоборот, принимала подачку.

Оказавшись за воротами, девушка облегченно вздохнула. Воздух был пронзительно свеж. Земля, схваченная вечером легким весенним заморозком, слегка похрустывала. В канаве вдоль шоссе чуть слышно журчала вода, за день натопленная солнцем из остатков снега.

IV

Кого послать через фронт?

Сначала Ляля хотела идти сама. Но товарищи единодушно возражали. Ляля, стройная, заметная девушка, неминуемо должна была привлечь внимание, вызвать подозрение. Да к присутствие Ляли было теперь здесь крайне необходимым.

Решили, что через фронт пойдет Галина Королькова.

После того как подпольщики спасли ее «из мертвых», Королькова скрывалась некоторое время у одной из Лялиных знакомых, поправляя здоровье, а, окрепнув, вскоре была привлечена к подпольной работе. Охотно и горячо она бралась за любые поручения организации, несколько раз расклеивала по городу листовки.

Королькова обладала многими такими качествами, которые, безусловно, должны были помочь ей во время перехода линии фронта. Маленькая, черноглазая, бойкая, с волосами в накрученных кудряшках, она, соответственно принарядившись, легко могла сойти за харьковскую меняльщицу, разбитную и несколько легкомысленно-ветреную особу.

— Ветреной ей легче всего будет прикинуться, — пошутил Серга, — потому что она впрямь-таки с ветерком в голове…

Острая на язык, с грубоватыми манерами и в то же время с умением козырнуть той культурностью, какую Сережка называл «нахватанной», Королькова имела, кажется, все данные, чтобы обвести вокруг пальца немцев и собачников-полицаев, привяжись они где-нибудь по дороге.

Товарищи не сомневались в ее преданности делу. Медсестра, фронтовичка, раненная в бою, она ненавидела вонючих оккупантов какой-то почти физиологической ненавистью.

Когда Ляля предложила ей эту миссию, Королькова, не колеблясь, дала согласие. Сапига от имени организации написал письмо в штаб партизанского движения и детально проинструктировал Королькову, как и к кому обратиться после перехода через линию фронта.

Некоторое сомнение у Ляли вызвало то, что Галя, как ей казалось, была недостаточно «подкованной» и идейно закаленной. Королькова верила, что наши придут. Но верила не потому, что усматривала в этом какую-то неизбежность, железную закономерность, а просто потому, что ей очень этого хотелось, потому что «немцы сидят уже всем в печенках и будь они прокляты».

Но на Лялины сомнения в отношении Корольковой никто из товарищей не обратил особого внимания. Не было времени для раздумий. Нужно было действовать, и действовать немедленно.

В конце концов, Ляля не настаивала на своем, и Галю решили послать. Это было самой роковой ошибкой молодой подпольной организации. Не оборвись к этому моменту связь с партийным руководством, не погибни в неравном бою с врагами товарищ Куприян — и молодые подпольщики наверняка не совершили бы этой ошибки.

15 солнечный весенний день Ляля провожала Королькову за город. Все время обходя центр, они прошли тихую улицу Розы Люксембург, пересекли Октябрьскую и оказались на глухой Сенной.

В центре города Ляля старалась не появляться. Оккупанты, раздраженные тем, что их призывы к молодежи добровольно ехать в Германию позорно провалились, теперь наглели с каждым днем. Охота за молодежью стала обычной полицейской операцией. Несколько раз устраивались неожиданные облавы на базаре, в Корпусном саду, в кинотеатре во время сеанса. Всех задержанных гнали под конвоем прямо на вокзал. Там на скорую руку пропускали через комиссию, которая плетками выгоняла из толпы явных инвалидов. Здоровых заталкивали в вагоны, наглухо запирая за ними тяжелую дверь. Среды стали теперь черными днями. По средам во всем гебите проводили набор. В эти дни села Полтавщины плакали навзрыд.

Ляля вывела Королькову за город, на Коломацкий шлях. Он уже подсох на солнце и слегка курился, истертый в пыль тысячами босых ног многострадальных горемык. Кажется, теперь все сразу стали бездомными, кажется, вся Украина пустилась в странствия, меряя свою землю босыми ногами, не находя пристанища в этом горьком бесконечном походе.

Первые весенние травы вылезли острыми зелеными щетками по бокам дороги. С грохотом мчались на фронт один за другим тяжелые немецкие грузовики, набитые солдатами. Путники, впряженные в тележки, как китайские рикши, шарахались от тяжелых машин на обочины.

— Смотри же, Галка, — в последний раз напоминала Ляля Корольковой, — не очень отклоняйся от основного маршрута. Кое-где, конечно, придется обходить посты, но больших крюков не делай. Ты же знаешь, с каким нетерпением мы будем ждать…

— Красноград все-таки придется обойти, — серьезно заметила Королькова. — И Сахновщину тоже.

— Возможно, ты уж там сама гляди. Но я говорю про основной маршрут.

— Об этом не волнуйся. Вообще не волнуйся. — Галина посмотрела на Лялю круглыми, как терн, глазами. — В последнее время ты стала как будто холоднее со мной.

— Это тебе так показалось, Галка…

— Не говори! Я ведь помню, как ты относилась ко мне тогда, когда вызволила из лазарета. Я, Ляля, по гроб жизни не забуду, что ты спасла меня от смерти! — с чувством сказала Королькова, глядя в землю.

— Мы вызволяли не просто тебя, Галка, — мягко заметила Ляля, — мы вызволяли прежде всего… нашу фронтовичку.

— И будь уверена, Ляля, что вы спасли настоящую фронтовичку. Вдребезги разобьюсь, лишь бы только выполнить твое поручение.

— Не мое, Галка, а наше.

— Пусть наше. Ты всегда ко мне придираешься, Ляля, к каждому слову. Ты такая придира!.. Как ты можешь! Ты этим замучаешь своего будущего мужа, — сказала Галка в шутку, но с такой долей серьезного многоопытного убеждения, что Ляля невольно покраснела, хотя и была старше.

— Не замучила бы. — Ляля ласковым взглядом окинула маленькую пышнотелую Королькову. — Остался бы только в живых…

— Ох, эти мужчины! — воскликнула Галка. — Ты с ними будь осторожна.

— Почему я? А ты?

— Я любого из них вокруг пальца обведу, Ляля. Я их уже изучила. Мне бы только платье шикарное — тогда ничего не страшно… Говорила ли я тебе, как меня на прошлой неделе в саду зацапали? «Гебен зи папир, паненка?» Паненка сделала ему улыбочку, повела бровью — «дома забыла, майн лиебен…». Отпустил, болван.

— Но на бровь не всегда полагайся, Галка, — сказала Ляля, сразу став серьезной.

— А на что же с ними полагаться? У меня больше ничего нет.

— На сердце полагайся. На свое советское сердце.

— Опять тебя это волнует, — обиделась Королькова. — Будто я какая-нибудь… перекати-поле. Да я ночами, как кошка, буду идти, а днем по бурьянам змеей проползу. И не я буду…

— Как я тебе завидую, — призналась Ляля. — Через несколько дней ты увидишь наших… Нашего бойца, в нашей шинели, в наших обмотках, с нашей звездой на шапке! Какая ты счастливая, Галка!

— Я просто не выдержу! Разорвусь от радости!.. Неужели это будет?

— Расскажи им все про нас!.. Передай привет, каждого поприветствуй! — Ляля подумала о Марко. — Расскажи, как народ здесь ждет их!

— Все расскажу, Ляля! А оттуда я самолетом к вам прилечу. С парашютом прыгну!..

— Хорошо, ждем, Галка! Только смотри, чтоб твой парашют раскрылся. Не растеряйся на лету.

Они попрощались.

Пройдя несколько шагов, Королькова вдруг оглянулась. Ляля стояла на месте, взволнованная, простоволосая. Маленькие часы блестели у нее на руке.

— Который час?

— Полдвенадцатого.

Королькова как-то жалобно, совсем по-детски улыбнулась.

— Это я так спросила, Ляля. Просто так… Мне хотелось еще раз услышать твой голос. Потому что мне без тебя… как-то боязно. Вот прошла семь шагов — стало боязно.

Брови у Ляли вздрогнули.

— Но это пройдет, — поспешила заверить Галка. — Только не поминай меня лихом, Ляля. До свиданья.

— До свиданья.

Королькова, сняв на ходу туфли, пошла по обочине дороги, держа туфли в руках, поблескивая яблоками тугих икр. Походная серая сумка плотно лежала у нее на спине. Удаляясь, она несколько раз оглянулась, чтоб помахать Ляле рукой. Но Лялино легкое платьице синело уже далеко, Ляля ни разу не оглянулась на ушедшую. После прощания она не любила оглядываться.

На Сенной она неожиданно столкнулась с Коломейцевым. Озабоченный, он куда-то спешил с винтовкой на плече. Повязка на рукаве замусолена, давно не стирана.

— Привет, Убийвовковна! — фамильярно поздоровался он.

— Привет.

— Ты расхаживаешь по городу, как по собственному огороду, — заговорил полицай, вытирая пот рукавом. — Не советую так храбриться. Потому как сегодня у нас везде такой ералаш, такой ералаш!.. Загоняли!..

— Что за ералаш? — равнодушным тоном спросила девушка.

Коломейцев, оглянувшись вокруг, зашептал, как заговорщик:

— Из кригслазарета двенадцать человек дали деру!.. Ночью перерезали проволоку — и поминай как звали.

— Как же это? — подняла брови девушка. — А куда охрана смотрела?

— Ох уже эта охрана!.. Взяли вахтеров, которые проморгали!..

— Посадили?

— Тоже мне — наказание!.. Если б это наш брат проморгал, так из него сразу б душу вытрясли. Только его и видели! Тут вот и не наш промах, и то с ночи покоя нет… Начальник зубов повыбивал!.. Ну, говорит, бегите, как борзые, разыскивайте!.. А где их найдешь? Скажи, где?

Девушка с напускным сочувствием смотрела на Коломойцева.

— Разве и в самом деле найти нельзя? — простодушно спросила она. — Где-то они все-таки есть?

— Есть! Ищи ветра в поле! Еще и след махоркой посыпали — собаки чихают, не идут. Может, если бы все взялись, и нашли бы… А так беглец вскочил в первую попавшуюся хату — и нет его. Ведь нас люди как увидят за квартал, сразу же молнией летит: берегись! Один другого предупреждают как о нечистой силе… Ну, будь здорова, я побежал…

— Беги.

Ляля шла, наклонив голову, и не могла сдержать улыбку.

V

Дома кипела работа. Весна звала на улицу, никому не сиделось в помещении. Двор, подметенный утром Константином Григорьевичем, был чист, как перед праздником. Мать и тетя Варя вскапывали сад. Ляля тоже взяла лопату и присоединилась к ним.

— В наше не вклинивайся, — предупредила тетя Варя, — занимай отдельный участок. Увидим, сколько ты сделаешь.

— Давайте соревноваться!

Мама тихо смеялась, не отрывая от дочери своих глубоких, ласковых глаз, обведенных темными кругами.

Ляля охотно взялась за работу. Под упругим натиском ноги лопата легко врезалась в жирный чернозем.

Сад пробуждался после зимы. По стволам оживающих деревьев поднимались неудержимые весенние соки. Казалось, можно услышать, как они гудят, приглушенно и нежно, словно раковина, наполненная шумом моря. Ляля приблизилась к яблоньке, под которой был закопан ящик с книгами, с ее пионерским галстуком, со всем самым дорогим… Остановилась и задумалась. Когда же можно будет откопать? Земля дышала влажным приятным теплом, ласкала девушку своим нежнейшим дуновением и молчала… Земля, землица! Почему ты только дышишь, почему не говоришь? Годы студенчества, девичества, все самое лучшее — тут, в тебе, в твоей груди… Ты же лишь знойно и сладко дышишь, а не говоришь…

— Уже наработалась? — сказала тетя Варя, увидев, что девушка остановилась.

— Не трогай, Варя, ее, — попросила мать. — Пускай постоит.

Мать, видимо, понимала настроение дочери.

— Мама, посадишь под этой яблонькой цветы? — сказала Ляля.

— Почему я должна сажать? Ведь это ты всегда сама делаешь…

— Может, и я посажу.

— Там помидоры хорошо растут, — заметила тетя Варя. — Теперь не очень цветами увлекайтесь. Огородов не дадут.

Вдруг из-за соседних домов, с Кобеляцкой, долетела песня, необычная и ошеломляющая в эту рабочую пору — на мотив «Раскинулось море широко»:

Раскинулись рельсы далеко, На них эшелоны стоят…

Все сразу воткнули лопаты в землю и бросились за ворота.

— Сегодня ведь среда!

По Кобеляцкой мощеной дороге, в которую упиралась через несколько домов тихонькая, покрытая травой улица Гребинки, ехали подводы.

…Вывозят в Германию немцы С Украины наших ребят…

Подводы ехали медленно, как длинная похоронная процессия. Одна за другой, одна за другой… Впереди — немец на тачанке, прямой, неподвижный, как будто аршин проглотил, за ним на арбах, на возах среди мешков и корзин тесно сидела молодежь.

— Из Мачех, — сказала тетя Варя. — Или из Санжар. На станцию.

Девчата и хлопцы, несмотря на жару, были в зимнем: в теплых платках, в пиджаках, взятых в далекий каторжный путь.

Прощайте, зеленые парки, Мне в вашей тени не гулять…

Сидели на возах, обнявшись, голова к голове, спустив за грядки ноги. Не пели, а голосили — слышно было даже в самых дальних белобоких кварталах Полтавы.

Я еду в Германию хмуру Свой век молодой коротать…

Песня слагалась вперемежку из русских и украинских слов, видно, она была создана сообща молодыми русскими и украинцами, которых постигло одно и то же горе.

Прощай же, родной городишко, И ты, дорогая семья… —

рыдал высокий девичий голос. Полицаи с белыми повязками на рукавах брели по бокам колонны, как понурые псы. Мостовая неумолчно грохотала, кричала камнем и железом.

Нам слез не забыть материнских И хмурые лица отцов, Которые нас провожали, Как будто живых мертвецов…

Ляля стояла словно немая. Лицо стало похоже на белый камень. Исчезла за углом дома последняя подвода, а Ляля все стояла, слушая, как песня, заполнив весь тракт, уходит в глубину города, вонзается в него, как нож.

Небо было чистое, голубое. Ласточки купались в солнечных лучах.

— Ляля, ты плачешь? — со страхом взглянула на дочь Надежда Григорьевна, хотя у нее самой глаза были полны слез. Ляля отвернулась.

— Это от солнца, ма…

Они вернулись в сад и снова взялись за лопаты. Копали мрачно и молча, как поденщицы.

Внезапно за садами, на шоссе, куда свернула колонна, затрещали выстрелы. Кто-то пронзительно закричал.

По садам уже разносился топот множества ног, треск веток. Вдруг из-за соседского сарая выскочила растрепанная девочка и ловко перепрыгнула через забор в сад Убийвовков. Запыхавшаяся, босая, она была, однако, в длинном кожушке. Грубый шерстяной платок сполз на затылок, как башлык.

Девочка взглянула на женщин, на Лялю, оглянулась и выдохнула:

— Фу-у!..

Облупленный от весеннего ветра нос оросился потом, а личико было в золотых веснушках, словно обрызганное солнцем.

Тетя Варя с несвойственной ей стремительностью метнулась к погребу, открыла двери:

— Марш сюда!

Девочка мгновенно очутилась в погребе, словно нырнула в землю. Тетя Варя заперла дверь, посмотрела в ту сторону, откуда выскочила девочка, потом остановила взгляд на Ляле и улыбнулась молодо, задорно. Ляля радостно кинулась ей на шею. В это время из-за сарая выскочил запыхавшийся грузный полицай. Он подбежал к ограде, остановился.

— Не пробегала тут девка? — крикнул он, обращаясь к женщинам в саду.

— Пробегала, — спокойно ответила тетя Варя. Ляля оторопела.

— Куда же она пробегала?

Тетя Варя махнула рукой куда-то вверх, над садами, где с криком проносились ласточки.

— Туды…

Полицай, закинув голову в небо, посмотрел, куда показала ему тетя Варя.

— Куды?

— Туды, — снова махнула она в неопределенность.

Он постоял какой-то миг, словно колеблясь, и тяжело затрусил дальше через соседские сады. Он не слышал, как вслед ему рассмеялись женщины — весело, искренне, от души.

Вечером беглянка сидела в доме Убийвовков и ужинала, рассказывала о себе.

— Подумаешь, — говорила она, — это нам не впервой. Я третий раз вот так вырываюсь. Только чемодана жалко.

— Так что же, твоя одежа пропала? — обескураженно спросила тетя Варя.

— Что я — глупая, чтобы одежду брать? Мы в чемоданы солому да кирпич кладем. Лишь бы тяжелые были. Не очень-то холуи поживятся.

— Сегодня там кого-то убили, — грустно сказала Надежда Григорьевна.

Девочка помрачнела.

— Каждый раз кого-нибудь убивают. Редко когда без этого обходится.

— И ты не боишься? — спросила Ляля, сверкая глазами.

— Страшновато, особенно первый раз, но что поделаешь?.. Лучше уж пусть убьют, чем в неволе жить!

Женщины не скрывали своего восхищения. Константин Григорьевич смерил девочку удивленным взглядом:

— Да ты чья такая?

— Людская!

— И не скажешь?

— И не скажу!

Все рассмеялись.

— А мы видели днем, как вас везли по Кобеляцкой, — сказала Ляля.

Девушка повернула маленькую головку с уложенными на затылке толстыми косами.

— Жалко было нас? — простодушно спросила она.

— И жалко, и очень, очень больно. Неужели, думаю, вот так и будут петь до самой могилы и не воспротивится никто? Простите, что я так про вас подумала.

— Прощаю, — серьезным тоном сказала девочка. — Про нас многие так думают. С песнями, мол, на каторгу идут. А мы спокойно сидим да песни поем лишь до первого крутого поворота. Сами же план имеем наперед — где и как!.. Как только садов много — шурх, и нету!.. А хлопцы сговорились ночью на станции из полицаев души вытрясти. А почему не вытрясти?.. Кто как может, так и трясет!.. Теперь все их трясут!..

Когда совсем стемнело, Ляля провела девочку садами на кобыщанскую окраину, в поле. Девочка уверяла, что ей нужно только «до поля», а там она уже сама попадет, куда захочет.

— Жарко тебе, — сказала Ляля, кивнув на расстегнутый кожух, когда они стали прощаться.

— Жарко.

А ты сними…

— Э, не сниму, — ответила девочка. — Вы бы знали, что это за кожушина!

— А что же это за кожушина?

— О… В ней такое что-то зашито… что никогда мне d ней не тяжело!.. Будто крылья имею!

Попрощавшись, девочка легко зашагала босиком через пригородные сады. «Идет, как сама весна, — подумала о ней Ляля, вслушиваясь в легкое шуршанье удаляющихся шагов. — Будто Веснянка ходит».

VI

Вернувшись домой, но еще не поднимаясь на крыльцо, Ляля вдруг остановилась и прислушалась. Где-то, словно бы за синими крутыми горами, загремело. Молодо, властными перекатами, как первый, очень далекий весенний гром.

Не помня себя, Ляля взлетела на крыльцо и вбежала в комнату.

— Вы тут сидите и ничего не слышите! — радостно закричала она. — Гремит же!..

— Что гремит?

— Фронт!

Все выбежали вслед за нею во двор. Стали прислушиваться, но никто не слыхал никакого грома. Сейчас даже Ляля не слыхала его.

— Это, Ляля, тебе просто почудилось, — сказала тетя Варя.

— Как же почудилось, если гремело наяву!.. Да еще так раскатисто, вольно!.. Словно все небо заполнило!..

— А может, это и правда уже первый гром загремел, — неуверенно сказал Константин Григорьевич, оглядывая горизонт на востоке. Но весь горизонт был усеян звездами. — Или, может, далеко где-нибудь бомбили…

— Бомбят не так, — возразила Ляля. — Я же говорю: по всему горизонту, перекатами, как-то пластично…

— В какой стороне? — спросила мать.

— Как будто там, над Мерефой, над Харьковом или даже над Богодуховом. Вот — тс-с!

Где-то, стороной, высоко шли самолеты. Прожекторы заметались по небу. Световые колонны поднимались, падали, вновь возникали уже в другом секторе неба.

— На Кременчуг, — определил Константин Григорьевич, прислушиваясь к высокому рокотанью моторов.

Вдруг Ляля схватила мать за плечо:

— Ты видишь, мама! Видишь, во-он они проплывают, как светлячки.

— Вижу… Впрочем, нет, это звезда… Ага, вижу, вижу…

Гул постепенно стих, прожекторы погасли, из конца в конец землю накрыла звездная темнота.

— Пора спать, — напомнила тетя Варя и стала подниматься по ступенькам. За ней пошел Константин Григорьевич. Мать ждала Лялю.

— Ты идешь, малышка?

— Мамочка, я еще немного подышу. Какая ночь!

Оставшись одна, Ляля снова прислушалась. Неужели действительно это обычная бомбежка? Но ведь гул раскатывался по всему горизонту!.. Интересно будет спросить завтра, не слыхал ли еще кто-нибудь из товарищей. Товарищи!.. Где сейчас Веселовский и вся группа? Где они сегодня будут ночевать? В степях ли, в лесах или оврагах… Девушка представила себе, как через несколько дней они соберутся уже всем отрядом. Осунувшийся Сапига с потемневшим от усталости лицом сядет на пень и заговорит, чеканя слова: «Нам нужна такая диверсия, чтоб потрясла город!» Сережка будет стоять удивленный, как в незнакомом царстве. А Леня? Леня, этот врожденный лесовик, совсем там расцветет… Лука Дмитриевич будет хитровато усмехаться в бороду. Ночью они выйдут к железнодорожному полотну и примутся за работу. Первый немецкий эшелон, идущий на фронт, загремит под откос с катастрофически исчезающим ревом дерева и металла. Отряд товарища Куприяна действует! Они возобновят связь с подпольным обкомом, получат указания, свяжутся с другими отрядами… Силы их будут расти с каждым днем… К ним придет отчаянная молодежь, спасаясь от мобилизации, в отряд вольются беглецы из смертельных кригсгефангенерлагерей. Настанет время, когда они почувствуют себя настолько окрепшими, что ударят общими силами на Полтаву!.. Отряды народных мстителей в городе!.. Перебьют всех оккупантов и предателей, поднимут над городом красное знамя. Такое высокое, чтобы коснулось туч, чтобы видно было его всем, всем. Знамя бессмертного танкового полка! Тогда и Марко увидит его оттуда, издалека, и догадается, что это — она!

Окружающие сады уже превратились в призрачные леса, полные таинственного гомона, засад, паролей, команд. Небо свисало над нею звездами, как развесистая яблоня цветом.

Ляля присела на крыльцо и загляделась на небо. Звездная высь давно уже перестала быть для нее только красивым зрелищем. Однажды восприняв его с точки зрения науки как развернутую бездонную книгу космоса, она уже не могла воспринимать его иначе.

Пока в небе скрещиваются прожекторы, по ночам ревут бомбардировщики, но ведь не всегда так будет, настанет время — и в этих высях будет властвовать человек-исследователь, звездоплаватель, открыватель…

Бывало, летом в такие погожие ночи Ляля работала. С каким вдохновением работала она в такие ночи! С вечера брала свечу с абажуром, карты звездного неба и забиралась на крышу. Расстелив карту, склонялась над нею, просиживая иногда далеко за полночь.

— Что там наша Наталка-Полтавка возле дымаря всю ночь сидит? — обращалась тетя Варя к Надежде Григорьевне. — Не гадает ли на Петра?

— Пускай гадает, — улыбалась мать.

Иногда Ляля тащила за собой на крышу и отца.

— Папа, неужели ты не любишь, не понимаешь неба? — с упреком обращалась она к отцу, который, сидя на крыше, жаловался, что простудится здесь на сквозняке. — Ты только посмотри! В какой бы конец неба мы ни направили свои телескопы, куда б ни обратил свой вооруженный глаз астроном, — всюду безбрежность! Такая безбрежность, такой бескрайний простор, представить трудно!.. Без конца, без края… Сколько бы ни летела мысль — все равно не будет предела, только новая и новая глубина вселенной… И вся она наполнена звездами, солнцами, похожими на наше солнце, целыми роями звезд… И как бы глубоко мы ни проникали в этот космический океан, все равно из мрака, который его окружает, перед нами без конца будут возникать все новые и новые светила!..

Отец постепенно проникался Лялиным настроением, забывал о насморке и уже с интересом смотрел то на небо, то на свою дочь. Озаренная зеленоватым сиянием абажура, взволнованная и порывистая, со сверкающими, какими-то отрешенными глазами, она казалась ему в это время словно бы не его ребенком.

— Если ты станешь астрономом, Ляля, ты, наверное, действительно откроешь что-нибудь новое, — говорил он, в душе искренне гордясь дочерью.

Дочь же готова была до утра делиться с ним теоретическими познаниями, своим звездным богатством. Константин Григорьевич с горечью признавался себе, что слишком мало во всем этом понимает.

— Изучение новых звезд, папа, — объяснила девушка, — дало нам метод определения расстояний вплоть до экстрагалактических туманностей, а изучение туманностей, связанных с этими звездами, открыло перед нами те свойства атомов, какие еще не наблюдались в земных лабораториях. Возможно, эту тайну атома в значительной мере можно будет постичь именно оттуда, из туманностей… Ты понимаешь теперь, что значит работать в космических лабораториях!.. А тебя удивляло, почему я пошла именно на физмат и именно на астрономическое отделение!

При этом Константину Григорьевичу вспомнилось, как он повез Лялю после окончания десятого класса в Харьков выбирать вуз. Уважая волю отца, девушка терпеливо ходила с ним по разным институтам, которые ему нравились, хотя втайне задолго до поездки обдумала и твердо решила, куда будет поступать. Отцу очень хотелось, чтобы Ляля поступила в медицинский, и она послушно шагала за ним знакомиться с медицинским — сначала в первый, потом во второй. Этот второй особенно нравился старому врачу, потому что Константин Григорьевич сам имел его диплом, полученный в тридцатых годах. До революции Константин Григорьевич из-за материальных недостатков мог стать только фельдшером. Институт он закончил уже в советское время, пожилым человеком.

— Ну, как тебе? — спрашивал он Лялю, показывая ей свой институт.

— Не люблю резать, папа, — капризно морщилась она, осматривая лабораторию.

Тогда они шли в строительный.

— Здесь больше подходит учиться ребятам, а не девушкам, — заявила Ляля, упорно думая о своей заветной мечте.

— Ну, тогда иди в киноактрисы, как тебе советовали подруги, — сердился Константин Григорьевич.

Лялины подруги все время твердили, что с такой фигурой, как у нее, с ее грациозностью дорога только в кино. Но своенравная девочка думала о своем.

И только когда они с отцом вошли в университетский корпус на улице Свободной Академии, Ляля сказала откровенно:

— Отсюда я уже никуда не пойду, папа.

Теперь, в мрачные дни оккупации, Ляля нередко вспоминала радужное харьковское лето 1938 года, когда она, опьяненная светлыми замыслами, радостная от множества заманчивых возможностей, ходила по институтам, заглядывая в распахнутые перед ней двери. День открытых дверей! Заходи, учись! Тысячи юношей и девушек из колхозов и городов, из рабочих и шахтерских поселков имели возможность тогда вот так заглядывать в свое собственное будущее, выбирая самую желанную из многочисленных прекрасных дорог в жизнь, в науку. Сколько поэзии, сколько солнечного пения ощущала она сейчас в тех давнишних юных путешествиях по харьковским вузам!

Новый громовой раскат оборвал ее воспоминания. Вновь ей показалось, что весенняя, молодая гроза бушует уже совсем рядом. Ляля вскочила. На западе от Полтавы — впервые на западе! — висели в небе яркие гирлянды.

Самолеты бомбили Кременчуг.

VII

День ухода из города приближался. Две трети задуманного плана были осуществлены. Группа Веселовского без приключений выскользнула за городскую черту и достигла лесов за Ворсклой. Королькова пробиралась все дальше по намеченному маршруту, Ляля с товарищами заканчивала последние дела в Полтаве. В эти дни они редко виделись, с утра до вечера занятые своей работой. Неотложных дел оказалось вдруг столько, что думалось, никогда не управиться с ними до конца. В эти же дни Борис и Валентин сложными путями узнали, что на Подоле существует еще одна организация, состоящая преимущественно из девчат. Сорока и Серга должны были перенести к ним радиоприемник и установить на новом месте в погребе. На заводе «Металл» согласно указаниям секретаря обкома также была создана нелегальная группа, в которой работали даже подростки. Ляля передавала свои явки тем, кто оставался в городе, знакомила между собою людей, которые должны были знать друг друга в лицо. Работа требовала строжайшей осторожности и конспирации, но закончить ее хотелось как можно скорее. Лес звал каждую ночь, ребята наяву грезили весенними тропами, с нетерпением ждали дня выхода.

Сережка Ильевский вдруг заметил, что Полтава стала для него невыносимой. Он и не подозревал, что ему могут осточертеть многие, казалось бы, вечные ценности. Он утратил вкус даже к природе. В эту весну словно бы и солнце светило более тускло, родные парки раздражали его и загородные рощи, зеленые, как детство, вызывали лишь боль. Когда Сережка видел где-нибудь в саду оккупантов, бродивших в одних трусах около машин, он проникался ненавистью даже к этому саду. «Но в чем же повинен сад?» — спохватывался парень через некоторое время. «Проклятые, проклятые! — шептал Сережка об оккупантах. — Как они нас грабят, проклятые! Грабят даже души!.. Парки, и улицы, и красоту весеннего дня — все забрали у меня, все отравили, все стало чужим!»

И Сережка писал в эти дни:

Как гляну — на всю округу Проклятого немца гнет. Уже он мою подругу Паненкой нахально зовет. Не пыль под ногою фрица — Он жизнь мою в землю вбил. Я не могу напиться Из речки, где немец пил! Как мне любоваться садом, Где он загорает в трусах? Я жить не могу с ним рядом, Жить буду я или враг.

Хмелея от бунта собственных чувств, он воочию представлял, как возвратится вскоре в Полтаву грозным народным мстителем.

Чтобы на остающиеся в городе семьи не обрушились репрессии, нужно было уйти незаметно и как-то оправдать свое отсутствие. Валентин и Борис уже раззвонили по всему Подолу, что едут в Славянск за солью. Рассказывали, что какой-то их приятель, достав где-то пуд крестиков, поехал с ними в Славянск и сделал там чудесный «гешефт». Он вернулся оттуда с вагоном соли. Сразу стал богачом, миллионером. Ребята делали вид, что его легкие миллионы не дают им спать. Ильевская говорила соседкам, что отправит Сережку на лето в совхоз, пускай там, как босой апостол, пасет телят, — может, избежит набора. Сапига должен был выехать на периферию, как будто по делам Красного Креста, с тем чтобы не вернуться. Ляля распускала слух, что в Мариуполе, возвратившись из плена, живет ее жених Марко, она, мол, получила от него записку через сотни рук, заменявших теперь почту. Следовательно, думает с наступлением тепла идти к Марку пешком. Леня должен был просто поблагодарить свою бабусю за все заботы и, без особых объяснений, уйти куда глаза глядят, как тысячи людей, которые бродят теперь по дорогам.

Наконец пятого мая, управившись в основном с делами, они встретились днем за городом и окончательно решили выходить завтра, в ночь с шестого на седьмое.

Наступило шестое мая.

В этот день Константин Григорьевич по привычке встал на рассвете и, закурив, вышел на крыльцо.

Сад был в цвету. Он расцвел как всегда неожиданно, почти за ночь. Еще вчера распустившиеся цветы виднелись лишь кое-где, а сегодня белая пена затопила голые ветки и плескалась уже у самой ограды. У врача защемило сердце. Удивительное дело: в эту весну чем красивее были утра, тем острее боль вызывали они.

Просыпается окраина. Мальчишки-пастушки гонят по улице коз на пастбище. Звонко кукарекает где-то петух. А за садами небо с каждой минутой становится все светлее и светлее… Чудесное утро!

Не одна юная полтавчанка залюбуется первым вишневым цветом, который свадебной фатой покрывает окраины… Весна, весна, как безжалостно прекрасна ты в эти тяжелые дни! Сколько пахучего яда несешь ты своим белым цветением, своими белыми, до боли острыми рассветами!.. Махнув бело-розовым крылом, словно кричишь и манишь былым угасшим счастьем.

Константин Григорьевич идет в сад и, задрав голову, присматривается к ветвям, снимает пальцами вредителей.

На кухне хлопочет неутомимая тетя Варя. Что-то ворчит под нос, расстроенная, что вчера получили непропеченный пайковый хлеб и он за ночь стал как камень. Разве можно есть этот суррогат?.. Еле передвигается по комнате Надежда Григорьевна в теплом джемпере с укутанной шеей. Ее мучают гланды.

Ляля еще не выходила из спальни. Она лежала в постели, улыбаясь, с закрытыми глазами, с наслаждением ощущая, как все тело, каждый мускул наливается молодой силой. В последний раз она нежится в этой постели. Завтра придется спать не раздеваясь, в своем ворсистом лыжном костюме или, быть может, и вовсе не придется… Как воспримут родные то, о чем она хочет сказать за обедом? Наверное, посмотрят на нее как на сумасшедшую, а мама первая поймет все. К вечеру у нее уже будет готов рюкзак с продуктами, с одеколоном и зубной щеткой. В добрый путь.

— Ляля!

Девушка вздрогнула. У изголовья стояла перепуганная тетя Варя. Она так бесшумно вошла в мягких тапочках, что Ляля не слыхала ее шагов.

— Ляля! Немцы!

Девушка мгновенно села на постели:

— Где?

— На кухне… И в гостиной… Господи!.. Обыск…

Ляля торопливо вынула из-под подушки какую-то бумажку и ткнула ее тете Варе в руку. Тетя, словно ждала этого, молча сунула бумажку за чулок и оглянулась на закрытую дверь.

— Одевайся… Они сейчас войдут!.. Ляля, дитя мое!.. Они пришли за тобой!

Глазами, полными слез, тетя Варя смотрела на Лялю, словно извиняясь за горькое известие, с которым вошла. На ее осунувшемся лице доброй монахини было написано: «Уж лучше бы язык мой отсох, чтобы я не могла передать тебе, Ляля, такое страшное известие».

— Я одеваюсь… — девушка искала платье, — я сейчас… Пусть не входят, пусть…

Тетя Варя, сгорбившись чуть не до земли, с трудом пошла в переднюю.

Через несколько минут из спальни вышла Ляля, в платье, причесанная. Спокойное лицо ее еще горело нежным румянцем сна.

Три немецких солдата энергично делали обыск, торопливо и беспорядочно раскидывая вещи, будто воры в чужой квартире. Константин Григорьевич и жена смотрели на их работу почти безучастно, будто солдаты и в самом деле хозяйничали не в их, а в чужой квартире. Одни из них открыл верхнюю крышку пианино и провел пальцами по натянутым струнам. Струпы недовольно загудели. К подоконнику привалился красношеий толстяк в штатском, видимо, переводчик, и молча смотрел в сад. У книжного шкафа, широко расставив ноги, стоял худощавый офицер в форменной фуражке и, развернув одну из карт звездного неба, внимательно разглядывал ее. Ляля успела заметить, что это была карта южной части неба, не видимой в наших краях.

— Астроном? — спросил он Лялю, окинув ее мутным взглядом. Казалось, он спал с открытыми глазами.

— Астроном, — ответила Ляля.

Подошел переводчик. Офицер заговорил с ним по-немецки. Ляля почти все понимала.

— От этого и вся беда, — говорил офицер, — от этих звездных карт. Порядочные немецкие девушки готовятся стать прежде всего матерями, женами, призванными вырастить новое поколение солдат для нашего фюрера. А у них фрейлейны лезут в астрономию, в звезды, которые видны только за экватором. Зачем это женщине?

— Вот здесь и коренятся все преступления против рейха, — сказал переводчик тоже по-немецки. Ляля делала вид, что не понимает их.

И вновь почему-то припомнились слова Гёте: «Богатство потерять — немного потерять. Честь потерять — потерять многое. Утратить мужество — утратить все! Тогда лучше было бы не родиться!» Известны ли эти строки офицеру и переводчику? Нет, наверное…

— Она у вас единственная? — обратился переводчик к Надежде Григорьевне, которая не сводила с Ляли горячих потемневших глаз.

— Единственная, — тихо ответила мать переводчику. Тот посмотрел на Константина Григорьевича.

— Единственная, — сказал и врач.

Тетя Варя выбежала вперед и с какой-то неумелой предупредительностью заглянула в глаза переводчику, словно хотела разжалобить его.

— Единственная, — сказала и тетя, хотя ее и не спрашивали. — Единственная…

Ляля чуть не застонала.

В комнате резко запахло эфиром. Один из немцев натолкнулся в шкафу на бутылку и откупорил ее, проверяя содержимое. Офицер, который до сих пор, казалось, спал с открытыми глазами, вдруг зашевелил ноздрями и бросился к шкафу.

«Эфироман», — подумал Константин Григорьевич. Он предложил бутылку офицеру, и тот, спрятав ее в карман, шумно поблагодарил.

Обыск заканчивался, должны были уходить.

Мать достала из гардероба демисезонное пальто Ляли.

— Доченька, накинь…

— Не нужно, ма, — спокойно посмотрела на нее дочь. — Я скоро вернусь. Это какое-то недоразумение.

Переводчик усмехнулся толстыми губами.

— Накинь, Ляля, — настаивала мать, подавая пальто. Ляля уступила.

— Не волнуйся, ма. — Она погладила мать по голове, словно маленькую.

Мать поцеловала ее долгим, соленым от слез поцелуем.

Из комнаты вышли все, не закрывая за собой дверь. Впереди шли солдаты, потом Ляля с отцом, потом офицер с переводчиком. За ними вышла мама и последней — тетя Варя. Выходя, она зацепилась за двери, как будто они были ей незнакомы. Комната осталась пустой, наполненной запахом эфира.

Ляля ступила на крыльцо и невольно задержалась. Несмотря на такую рань, было уже совсем тепло. Солнце только что взошло. Весь сад стоял перед девушкой словно покрытый легкой морской пеной. Будто всю ночь грохотала гроза, штормом бушевало море, а сейчас волны отхлынули и остались только бело-розовые, пронизанные солнцем шапки ароматной пены на яблоньках и грушах. Ляля искала глазами яблоньку, под которой лежал ее клад, но сейчас яблоньку трудно было отличить от других деревьев, она исчезла в сплошном цветении, в розовых дымчатых клубах, наполнивших утренний сад.

На веранде офицер закурил с переводчиком и велел идти.

— Не провожайте меня, — попросила Ляля родных. — Я скоро вернусь.

Она стала медленно спускаться по ступенькам.

Ступила раз и остановилась.

Ступила второй и ласково оглянулась на родных.

Ступила третий раз и глянула на сад.

С каждой ступенькой белый сад прыгал вверх, подрастал. Ноги ее прилипали к ступенькам, будто были окованы железом, а ступеньки намагничены.

Сделала еще шаг, и сад еще чуть-чуть поднялся над нею, и уже солнце закрылось прозрачными пенными шапками. Над землей дымились розовые клубы, сад стоял по пояс в этом ярком душистом дыму.

Еще ступенька…

Будто входила в новое небытие, в белые чистые владения вечности.

VIII

Когда через некоторое время Убийвовки всей семьей пришли к воротам тюрьмы, там уже стояла толпа. Было много знакомых. Разговорчивая, бойкая мать Бориса Серги. Отец Сапиги, насупленный, сердитый, с палкой. Ильевская…

Как стало известно, этой ночью проводились аресты в разных районах Полтавы. К одним подъезжали на машинах, других брали без шума, чтобы не вспугнуть ревом моторов.

— Плохо то, — говорил старый Сапига, — что брала не полиция, а полевая жандармерия. Значит, дело серьезное.

Власьевна рассказывала, как забрали ее Леню. Жандармы приехали на рассвете. Человек десять… Выставили посты под окнами и во дворе. Когда заходили к нему в комнату, то впереди толкали Власьевну, боясь, что Пузанов будет отстреливаться или набросится на них. Револьвер у него действительно нашли, но он почему-то не воспользовался им. Власьевна, заливаясь слезами, уверяла, что это Леня ее пожалел и из-за нее пошел в острог… Лучше б уж стрелял, зачем ей, старой и немощной, бродить по свету? А Леня, смотришь, и спасся бы!

— Теперь ко всем деткам пришли родные, — голосила Власьевна, — а к нему, горемычному, ни отец, ни мать не придут!

— Ой, не голосите, Власьевна, ради бога, — остановила ее Ильевская. — Его родители не пришли — не близкий путь из Сибири, — зато посмотрите, сколько к нему сбежалось полтавчан с передачами!

Действительно, Леониду принесли передач больше всех, со всего квартала.

— Что же им давать? — зашла речь о взяточниках. — Кур не берут, гусей не берут…

— Болячку бы им, иродам.

— Только золото! Переводчик сказал: «Только золото».

Тюремный переводчик из фольксдойчей, который почему-то называл себя Иваном Ивановичем, был знаком с Константином Григорьевичем. Как-то зимой врачу довелось вылечить жену «Ивана Ивановича», сердечницу-истеричку. Теперь Константин Григорьевич решил этим воспользоваться. Через охранника он вызвал переводчика к воротам и, пообещав взятку, попросил рассказать о Ляле. Переводчик уверил, что ни ей, ни другим ничего особенного не угрожает. В худшем случае отправят в Германию с очередным эшелоном. Все якобы произошло из-за радиоприемника, обнаруженного где-то на Подоле у молодых людей. Лялю, очевидно, допросят и отпустят домой, если попросить хорошенько. Кое-кого из радистов высекут, как сопляков. А кое-кто, как, например, Пузанов, наверное, загремит в рейх, в концлагерь…

Таковы были первые сведения. Константин Григорьевич, конечно, рассказал про все родственникам арестованных, собравшимся здесь, и они сразу приободрились. Надежда Григорьевна посветлела, взяла мужа под руку и в изнеможении оперлась на его плечо. Почему-то при взгляде на нее ему живо припомнилась неяркая красота льна, освещенного тихими лучами предзакатного солнца.

Тетя Варя держала в зажатой ладони свои девичьи золотые серьги.

Неожиданно разговор оборвался. Со скрежетом открылись тюремные ворота. На улицу медленно выехал крытый грузовик и покатил по Фрунзенской к центру.

В машине, у заднего борта, сидели часовые с автоматами наготове, а в глубине было много молодых ребят.

Надежда Григорьевна сразу заметила Лялину золотую головку.

— Ляля!

— Мама! — ответила Ляля звонко, почти весело. — На допрос!..

— Сережа! — крикнула Ильевская, поднимаясь на цыпочках, вытягивая шею. — Сереженька!

Его, маленького, не было видно, и Ильевская не могла угадать, из-за чьей широкой спины раздался звонкий и бодрый голос сына:

— Я здесь, мама!

Валентин не выглянул, стыдясь родительских нежностей. Лохматый Ленька Пузанов в расстегнутой гимнастерке широко улыбался прохожим.

Машина набирала скорость, люди, толкаясь, побежали следом. Кто-то споткнулся, кто-то случайно перевернул бутылку с молоком, и оно, просачиваясь через самодельную пробку, крупными белыми каплями падало на мостовую.

— Не бегите, — задыхаясь, сдерживал женщин старый Сапига. — Раз на допрос — значит на Комсомольскую.

Впереди всех бежали Сорока с женой.

Грузовик в самом деле свернул на Комсомольскую, где в помещении десятой школы, в которой учились Ляля и Сережка Ильевский, располагалась теперь полевая жандармерия.

У школы машина остановилась. Первыми на землю спрыгнули часовые, загрохотав коваными сапогами. Потом соскочил Леонид, за ним легко выпорхнула Ляля, держа пальто на руке, простоволосая, жизнерадостная. Выскакивали другие арестованные, подхватывая друг друга на лету.

— Сережа, — обратилась Ляля к Ильевскому с какой-то особенной сердечностью, — ты узнаешь нашу школу?

Сережка взглянул на двухэтажный дом, высоко обнесенный проволокой, и ничего не ответил.

Арестованных почему-то повели не через парадный вход, а через школьную сторожку, в которой Ляля за десять лет учебы не была ни разу. Поэтому ей вдруг показалось, что это вовсе не их школа. Однако, как только они прошли сторожку, Ляля узнала длинный коридор. На одной из дверей еще висела давняя табличка: «VI „А“». Ляля оглянулась на Ильевского, шагавшего за нею:

— Помнишь, Сережа?

Немец прикрикнул на нее. В глазах Сергея дрожали слезы.

Свернули по коридору направо. Двери всех классов были закрыты. VII класс, VIII класс, IX класс — словно во сне проносилось перед Лялиными глазами. При взгляде на эти таблички сердце ее рвалось из груди. Однако, шагая вслед за товарищами, она старалась казаться почти беззаботной. Приблизившись к одной из дверей, конвоир дернул ручку, словно хотел вырвать ее с косяком: заходи.

Это был кабинет биологии. Когда-то в торжественные дни здесь происходили общешкольные собрания, малыши и старшеклассники выступали с инсценировками, читали стихи. Теперь комната была пуста — ни столов, ни стульев, ни гербариев под стеклом. Лишь кое-где по голым стенам висели покрытые паутиной таблицы и пособия по ботанике. Хорошо знакомый Ляле леопард по-прежнему настороженно крался в нарисованных джунглях. Пузанов посмотрел на зверя, чему-то улыбнулся и завел во весь голос:

Хлебом кормили крестьянки меня, Парни снабжали махоркой!

Конвоир пригрозил певцу автоматом.

Вскоре появился переводчик, молодой, франтоватый, в синей шелковой рубашке с засученными до локтей рукавами; он объявил всем арестованным, что, во-первых, ждать придется до тех пор, пока господин следователь не вызовет, и, во-вторых, не просто посиживать, а встать на колени в шахматном порядке и не сметь разговаривать друг с другом.

— Почему на колени? Я не буду стоять на коленях, — заявила Ляля переводчику и оглянулась на товарищей.

Все возмущенно зашумели. Борис взволнованно сыпал словами: то, что от них требуют молчания, — это еще понятно. Но встать на колени? Почему не просто сидеть, а именно стоять, да еще в такой унизительной позе?.. Наверняка их хотят заставить презирать друг друга, вызвать отвращение к своему бессилию.

Ляля не столько разумом, сколько интуицией поняла, что именно в этом смысл наказания, и молниеносно решила, что пусть ей хоть сию же минуту отрубят голову, — на колени она не встанет.

— Я сам поставлю вас! — с угрозой сказал переводчик. — Не имеете права, — ответила Ляля, хотя хорошо знала, что ни о каких правах тут вообще и речи быть не может. — Это незаконно!

— Мы будет жаловаться! — крикнул Борис высоким голосом, задиристо глядя на переводчика.

А куда жаловаться — и сам не знал. Все стояли тесным кругом, исподлобья глядя на переводчика. Пузанов презрительно мерил его взглядом, держа кулаки наготове.

Переводчик немного подождал, потом круто повернулся и вышел.

— Фолькс, — процедил Сапига презрительно, — дойч.

Через минуту в зал четким шагом вошел офицер, совсем еще молодой, весь словно выутюженный, с блестящим пробором на лысеющей голове. Переводчик, щенком вбежавший за ним, ткнул пальцем в Лялю. Офицер молча посмотрел на девушку. Глаза у него были светлые, красивые, как два синих сорняка на обочине проезжей дороги. Ляля спокойно выдержала взгляд этих холодных глаз.

Прошла минута, другая… Что же будет?

Ничего не сказав, офицер направился к двери. Следом за ним выскочил в коридор и переводчик. А через несколько минут солдаты с грохотом втащили в зал несколько расшатанных, сломанных парт. Леня весело сел на переднюю. Ляля — рядом с ним.

— Будем изучать философию, — объявил Пузанов. — Время есть!

Конвоир, стоящий у двери, прикрикнул на него.

Ляля оглядела арестованных. Кроме своих, знакомых, здесь были какие-то убитые горем хлопцы, заплаканные деревенские девчата… Видно, немцам попалось немало таких, которые и слыхом не слыхивали о подпольной работе. По крайней мере, ни Ляля, ни ее товарищи никого из них не знали. И наоборот, многих активных участников подполья не видно было ни здесь, ни в тюрьме. Похоже, никого из заводской ячейки и подольской группы не арестовали. «Это значит, — подумала Ляля, — что они брали нас наобум, на всякий случай и ничего еще не знают наверняка». Ей стало легче.

Снова вошел франт переводчик и, рисуясь, остановился у порога.

— Елена Убийвовк!

Все посмотрели на Лялю. Она встала из-за парты, и глаза ее сразу потемнели.

— Иду.

IX

От следователя Ляля вернулась примерно через час. Не залитая кровью, не растрепанная, не в изорванной одежде. Однако товарищи, едва увидев ее на пороге, почувствовали, что случилось что-то непоправимо страшное. Глаза ее потухли, лицо стало серым, осунувшимся. И сама она ссутулилась, чего никогда не замечалось за ней раньше, и платье повисло так, словно она вдруг сразу похудела. В изнеможении Ляля опустилась на свою парту и, немного помолчав, шепнула Леониду:

— Королькова предала.

Ужасная новость переходила из уст в уста:

— Королькова предала!

Для Ляли это был самый тяжелый удар из всех, к каким она себя готовила. Вся чистая вера в людей, в их «божественные черты», как выразился однажды Борька Серга, должна была выдержать сейчас это испытание или рассыпаться в прах. Включаясь в подпольную работу, Ляля, как и каждый из ее товарищей, задумывалась над тем, что рано или поздно могут схватить, пытать, издеваться. Она представляла самые страшные истязания, однако у нее ни разу не возникло мысли, что немцы в силах сломить кого-либо из ее товарищей. Вообще разве можно сломить настоящего человека? Его можно только убить — сечь или задушить, и, по правде говоря, Ляля не очень и удивилась бы, если бы фашисты решили поступить с ней именно так.

Она знала, что такое фашисты. Но сломить!..

И тем разительнее для нее был этот удар.

Когда ее ввели к следователю, возле стола стояла Галка Королькова.

Она сделала шаг навстречу Ляле, протянула распухшие, изуродованные руки.

— Ляля!

Лялю будто парализовало.

Неужели это Галка? Неужели это ее руки?

— Ляля!..

Ляле хотелось закричать от страха и кинуться вон из комнаты. Галка…

Собственно, это были только остатки того, что когда-то называлось Галкой Корольковой. Даже зимой, когда ее вывозили из кригслазарета, она не выглядела такой страшной, как сейчас — после пыток. Стояла какая-то перемолотая, истолченная, будто ее затянуло в трансмиссию, долго вертело и било и только сейчас выбросило сюда, к столу. Запухшие глаза едва виднелись сквозь щели, лицо — в багрово-синих кровоподтеках, вместо рук с распухшими, неестественно толстыми пальцами — сплошные раны. Если бы не эта прическа с локонами и не эта пышная грудь, Ляля, возможно, совсем не узнала бы Королькову, смотревшую прямо на нее.

— Ляля, — прошепелявила еще раз Королькова беззубым ртом и бессильно заплакала.

Ляля дрожала, собираясь с силами.

За столом, что-то записывая, сидел тот молодой офицер, который приходил усмирять бунт и велел внести парты. Рядом стоял переводчик, положив руку на стол, и злорадно улыбался. На всех его пальцах, кроме большого, посверкивали кольца. Даже на мизинце был перстень. У окна стоял другой офицер с зеленоватым лицом, в большой фуражке, казавшейся надутой. Офицер все время гримасничал, словно у него были непрерывные рези в животе.

Переводчик, обращаясь к Корольковой, показал на Лялю:

— Это она посылала тебя через фронт?

Королькова обливалась слезами:

— Ляля… Не проклинай меня… Что со мной сделали, Ляля… Я все рассказала…

Переводчик приблизился к Корольковой, и она инстинктивно подняла распухшие ладони, будто защищаясь от удара. Переводчик заложил руки за спину:

— Повторяю: это она посылала тебя к Советам?

Королькова жалко съежилась.

— Я сама пошла.

— Кто организовал радио? — неожиданно гаркнул стоящий у окна немец, не прибегая к услугам переводчика. — Радио?

Королькова посмотрела на офицера с животным ужасом:

— Она…

— Кто писал прокламации? — спокойно спросил через переводчика немец, сидевший за столом.

— Она…

Когда это было сказано, Ляля внезапно почувствовала себя тверже. Им все известно, но и ей сейчас многое стало понятно. Все версии, догадки, сомнения исчезли сразу, остался один вывод, молниеносный и точный. Она смотрела на Королькову молча, с равнодушием превосходства. Не возмущение, не гнев, а глубокое презрение к Корольковой ощутила Ляля в этот момент очной ставки. Не ненависть, а скорее отвращение вызвала в ней Королькова. «Жалкая! — подумала Ляля, постепенно бледнея и словно бы костенея вся. — Мерзавка!»

— Кто устроил тебе побег из лазарета? — перевел фольксдойч.

Королькова вся затряслась, будучи не в силах сдержать рыдания. Наверное, она вспомнила, как зимой товарищи спасли ее из мертвых.

— Ляля… Ляля!.. Я ничего не хотела… Я ничего не хочу!.. Я хочу одного — умереть, умереть!.. Умереть вместе с вами…

Ляля прищурила глаза.

— Вместе с нами? — спросила она почти саркастически. — Ты этого недостойна.

Офицер впился в Лялю глазами. Королькова так и застыла с раскрытым ртом. В кровавых деснах не было ни одного зуба.

Королькову немцы захватили случайно. Избегнув не одну опасность, ловко пробираясь между постами и патрулями в прифронтовых селах, она действительно сумела подойти к самой линии фронта. И лишь в последний момент, уже при переходе прифронтовой полосы, на нее наткнулась немецкая разведка и схватила как шпионку. В тот момент, когда Королькову вели в штаб, она еще успела выбросить письмо. Но один из немцев заметил его и подобрал. Это было начало провала. Остальное из нее выбили немцы в полевой жандармерии в Мерефе, где ее пытали двое суток подряд. Тут-то она и назвала известные ей фамилии, и предательницу срочно отправили в Полтаву по этапу.

После очной ставки Лялю больше ни о чем не спрашивали и сразу увели.

«Что ее заставило заговорить?» — с болью в сердце думала Ляля. Сознательно выдать организацию Королькова, бесспорно, не хотела. В этом отношении у Ляли не было никаких сомнений. Так что же тогда? Неужели только физические муки? Действительно, то, что с нею сделали, ужасно. Возможно, и ее, Лялю, ждет нечто подобное… Но разве боль невозможно преодолеть? Неужели в человеке нет ничего более высокого и сильного, что могло бы противостоять физиологическому крику организма? Может быть, Королькова надеялась спасти свою жизнь? Но она не настолько наивна, чтобы так обманываться. Она должна была знать, что малодушие никогда никого не спасало. Жандармы выжмут ее до конца, будто лимон, и потом выбросят прочь. Даже сейчас они, кажется, смотрят на нее с презрением. Ляля вспомнила, как Галка сказала тогда на дороге: «Боязно! Прошла без тебя семь шагов — и стало боязно!..» Возможно, если бы с Корольковой всегда шел кто-то сильнее ее и постоянно был ей примером, возможно, этого бы и не случилось… Возможно, тогда бы она и до самой смерти — при любых пытках — сумела держаться как следует…

«Ну что же, — вздохнула Ляля, — что случилось, то случилось. Но как быть дальше?»

Теперь ей стало ясно, что и о ней жандармам известно вполне достаточно, чтобы вынести приговор, и у Ляли хватило мужества смотреть на вещи трезво. Вместе с тем Ляля убедилась также, что жандармы знают лишь то, что сказала им Королькова. А ей было известно далеко не все. Она, например, ничего не знала о связи организации с партизанами и другими подпольными группами в Полтаве. Значит, жандармы лишь догадываются о подлинном размахе работы, поэтому они и нахватали вместе с участниками подполья столько случайных людей. «Спасать всех, кого еще можно спасти, — подумала Ляля. — Сохранить жизнь тем, кто еще на свободе, и они продолжат дело».

— Выгораживать! — шепнула Ляля Пузанову. Пузанов передал товарищам:

— Выгораживать кого только можно!

Вошел переводчик и объявил с порога:

— Сергей Сапига!

Сапига поднялся, темнея:

— Есть.

X

Началась смертельная борьба. Ее напряжение напоминало рукопашную схватку. Утром все чувствовали себя как перед боем. Вечером уставали, как бойцы, которые выдержали на протяжении дня несколько вражеских атак.

В восемь часов утра арестованных везли из тюрьмы в школу. Допрос в школе продолжался до пяти вечера. После этого их опять везли в тюрьму и размещали на ночь в камерах. Родные, выстаивая целыми днями на улице, с первого взгляда узнавали черный фургон, в котором перевозили их сыновей и дочерей. У заднего борта все в той же заученной позе сидели вооруженные мрачные конвоиры.

С каждым разом в грузовике оставалось все меньше и меньше людей. Из всей массы арестованных часть была сразу признана не имеющей непосредственного отношения к делу и переведена в концентрационный лагерь.

Кое-кого совсем отпустили, а некоторых — из самых младших — передали на биржу для отправки в Германию.

Наконец их осталось шестеро. Они очень скоро привыкли к распорядку дня, который выполнялся с неуклонной немецкой методичностью.

Подкупленный родителями тюремный переводчик «Иван Иванович» устроил так, что машина утром и вечером останавливалась на несколько минут у тюремных ворот. В это время арестованным можно было передать продукты, белье. Убийвовки принесли своей дочери даже пододеяльник и наволочки, однако Ляля взяла себе лишь несколько простыней и маленькую подушечку с вышитым цветком. На этой подушечке она любила в детстве баюкать куклу.

Эти рейсы из тюрьмы в школу и обратно были единственными светлыми минутами в жизни арестованных. Благодаря попустительству часовых, которые совершенно не обращали на них внимания, узники имели возможность разговаривать и советоваться более открыто, чем в школе, в кабинете биологии. Эти рейсы превращались в своеобразные боевые летучки, где подводились итоги дня и намечалась тактика для предстоящей встречи со следователем, выявлялись рифы и опасности. На одном из таких совещаний Ляля высказала мысль, что нужно спасти кого-нибудь из шести. Товарищи молча переглянулись между собой, каждый, возможно, подумал о себе, но взгляды всех почему-то в конце концов остановились на Ильевском. Идея, очевидно, всем понравилась, однако обсуждать ее пока что не стали.

В первые дни на допросах почти не били. А теперь все чаще конвоиры приводили от следователя под руки то одного, то другого и бросали через порог измятого, измученного, как будто побывавшего под колесами машины. Вальку били по голове обломками изуродованного радиоприемника, и его курчавый чуб свалялся в кровавую корку.

Сегодня втолкнули в биокабинет истерзанного Сапигу. Он, как старик, доплелся до своей парты, сел, свесил на грудь голову и злобно, по-солдатски, выругался, не стыдясь девушки.

— О чем спрашивали?

— Требовали назвать соучастников.

— Опять?

Потом приволокли Бориса в разорванных штанах, и Валентин, у которого было две пары брюк, стянул одну. Общими усилиями натянули на Борьку. Для него они оказались слишком широки. Борис глянул затекшими щелочками глаз и горько пошутил:

— Широки, как Черное море…

Все засмеялись.

— Что от тебя хотели?

— То же самое: назвать соучастников.

Его не спрашивали, как он пытался выкрутиться. О том, что говорили товарищи на допросах, не допытывались. Об этом узнавали по глазам. Когда кто-нибудь из них, возвращаясь от следователя, появлялся на пороге, пять пар глаз задавали один и тот же вопрос, и глаза отвечали каждый раз одно и то же.

Сережа Ильевский сидел на задней парте, задумчиво бренча петлей оторванной крышки. На белом лбу двигались тонкие стрелки бровей. По этим тонким стрелкам можно было безошибочно угадать, когда Сережка особенно сосредоточен, а иногда — и о чем именно он думает. Ему никак не удавалось скрыть свои мысли.

Сережку, как обычно, вызвали последним. Когда переводчик входил с издевательской улыбкой на лице, все знали, что он пришел за Ильевским.

— Поэт! — выкрикивал переводчик.

Сережка вначале не отзывался, но товарищи убедили его, что тут нечего стыдиться, даже наоборот. Теперь Ильевский на выкрик «поэт!» отвечал:

— Я.

Сегодня перед тем, как идти на допрос, он попрощался за руку с товарищами. В последнее время так поступали все, ибо не знали, вернутся ли с допроса живыми. Только Валентин не прощался, делал вид, что ему все нипочем, краснея и уверяя товарищей, что он живучий и от побоев не умрет.

Когда Сережку выводили, все провожали взглядом его худощавую спину в ситцевой старенькой рубашке, заправленной в брюки, его тонкую шею с глубокой ямкой посередине.

Ильевского товарищи особенно любили, относясь к нему с шутливой нежностью, как к младшему брату. Время, которое они просидели под арестом, еще более укрепило их чувства. Какой-то необычайно родной стала для товарищей его детская картавость, задумчивые, словно удивленные глаза, и даже стихи Сережи, не менее детские и наивные, казались теперь шедеврами настоящей поэзии. Между собой друзья держались с подчеркнутой грубоватостью взрослых, но Сережку каждому из них хотелось приласкать, как маленького, положить руку ему на плечо или погладить его непокорный, давно не стриженный чубчик.

Особенно радовались тому, что не ошиблись в Сережке. Здесь, в неволе, они до конца поняли, какой сильный дух жил в его хрупком теле. Сережка словно возмужал и даже окреп физически. Взгляд его черных глаз сверкал дерзким вызовом. В движениях исчезла суетливость, он ходил неторопливо, по-матросски, вразвалочку.

И сейчас, когда Ильевского увели на допрос, товарищи сразу заговорили о нем. Спасти! Спасти во что бы то ни стало!

Флегматик часовой сидел у порога, налаживая свою зажигалку и прислушиваясь к шагам в коридоре. Начальников своих он узнавал по походке и, заслышав их шаги, тут же спохватывался, но, когда проходили другие, даже ухом не вел и арестованными не интересовался.

— Мне кажется, его можно выгородить, — говорила Ляля, кивнув вслед Сереже. — Он самый молодой, и на вид… совсем не похож на подпольщика…

Эта мысль понравилась всем.

— Ему известны все связи, — с трудом произнес Сапига: у него были рассечены губы. — Он свяжется с лесом…

— А потом, — тихо добавил Валентин, — он знает, где закопаны протоколы… Когда вернутся наши, он за всех отчитается.

Сережка в самом деле был чем-то вроде летописца подпольной организации. Всю несложную ее документацию вел и хранил именно он.

— Хоть одного сберечь, — сжимал до хруста пальцы Боря Серга, будто речь шла лично о нем. — Хоть одного!..

— Будем выгораживать во всем, — убежденно шептала Ляля. — Брать на себя все, что только возможно!..

— Шкет, мол, — улыбнулся распухший от побоев Ленька. — Ничего не делал и не мог делать… Не получил ни одного серьезного поручения.

— Но ведь Королькова рассказала немцам о его стихах? — спохватился Борис.

— Пустая забава, — отмахнулся Ленька. — Главное, что мы ни в чем не могли бы довериться такому шкету.

Спасти, спасти!.. Как сразу стало легко на душе! Как будто, спасая товарища, каждый из них в какой-то мере обретал желанную свободу и оставался в живых. Вся сила их сердец была сейчас безраздельно отдана Сережке.

А его втолкнули через порог избитого, окровавленного. Ленька вскочил и помог ему добраться до парты. Ляля подала ему платок.

— Вытрись, Сережа…

Парень неторопливо вытирал кровь с лица, а в глазах у него прыгали дерзкие неугомонные чертики. Их не было, когда он шел на допрос.

— Что с тобой, Сережка?

— Декламировал…

— Как декламировал?

— Очень просто… Они заладили: декламируй и декламируй, что ты о нас писал… Ну, тут я и дал им!

— Сережа!..

— Смотрю прямо на них и бросаю им в лицо:

Как же судить меня может Этот фашистский сброд? Гордо был век мною прожит, Я не служил у господ!

Часовой-конвоир гаркнул: «Замолчать!»

— Вот здорово! — шепотом воскликнул Серга.

— Можно было бы и без этого, — мрачно заметил Сапига, думая, что Ильевский сам себе навредил.

— И что же они? — смеялся Пузанов.

— Они бьют, а я читаю, они топчут, а я читаю… «Фанатик! — кричат. — У него большевизм в крови!»

Сережка с гордостью окинул взглядом товарищей. Все они были чем-то омрачены. Переглядывались за его спиной.

— Чего вы перемигиваетесь? — рассердился парень. — Когда я рад, вы всегда перемигиваетесь!..

По коридору застучали сапоги, часовой вскочил на ноги, крикнул на арестованных и спрятал в карман зажженную сигарету. Сапоги простучали мимо. Солдат все еще стоял, будто деревянный, а в кармане у него словно дымился фитиль. Казалось, он вот-вот должен взорваться и улетучиться.

Все предполагали, что на сегодня хватит, что их вскоре повезут на ночь в тюрьму, как вдруг вошел растерянный переводчик и опять, второй раз за день, позвал Убийвовк на допрос.

Ляля попрощалась с товарищами, поправила прическу и пошла. А через полчаса в комнате следователя прозвучал пистолетный выстрел. У товарищей перехватило дыхание.

— Стреляют…

Выстрелы глухо звучали один за другим с одинаковыми паузами. Конвоир насторожился.

— Товарищи… Расстреливают! — шептал Серга одними губами.

Прислушивались, окаменев. Они уже не надеялись увидеть Лялю.

Однако она вернулась. Вернулась белая как стена, с помутневшими глазами. Но не избитая, не искалеченная. Даже прическа лежала таким же аккуратным венчиком, как и тогда, до вызова.

— В чем дело, Ляля? Что за выстрелы?

Ляля в изнеможении села за парту и некоторое время, не могла вымолвить и слова.

— Допрашивал какой-то новый… Фу, мерзость… Поставил к стенке — думала, все… Стали стрелять вокруг головы…

— Гады! — воскликнул Серга с ненавистью.

— А я молчу. У самого плеча — молчу, ниже — молчу… Всю обстрелял, до самых ног, вышла, как из рамы… Оглянулась — и свой силуэт узнала на стене.

Ее глаза потускнели, словно туманом их застлало.

— Мы думали, что тебя убили! — воскликнул Серга. — Вот паникеры!

Девушка вяло улыбнулась.

— Пусть… хоть силуэт оставила на стене… Родной школе на память.

На следующий день Ильевского допрашивали последним. С допроса он возвратился крайне возмущенным. Его детские губы мелко дрожали. Не обращая внимания на часового, который смотрел от двери на арестованных будто в пустоту, Ильевский набросился на товарищей.

— Вы зачем меня грязью обливаете? — сердито закричал он.

Товарищи удивленно переглянулись, словно ничего не понимая.

— В чем дело, Сережа?

— Я вас спрашиваю, зачем вы грязь на меня льете? — Сережка чуть не плакал от возмущения. — Мне все известно!.. Мне следователь показал ваши пасквили!.. Чем я провинился?.. Я делал все, что мог!..

Ляле стало нестерпимо жаль Сережку. Он стоял перед ними худощавый, возмущенный, страшно обиженный. Судорожно стискивал тонкими пальцами ремешок на глубоко запавшем животе.

— Сережа, сядь, — тихо попросила Ляля. — Так нужно, Сережа.

— Зачем мне это нужно? Зачем? У меня тоже мама, сестра. — Голос Сережки дрогнул. — Я не хочу, чтобы они… Чтобы когда наши придут…

— Сереженька, нужно… Нужно, чтобы ты остался… хоть один…

— Почему я? — вскипел парень.

— Не кричи.

— Почему именно я? Почему не ты? Почему не Ленька? Почему не Борис? Почему не другой?

— Про них не поверят.

— Не поверят? А про меня поверят? На Ильевского лей, что хочешь, и все поверят!..

— Я не то хотела сказать…

— Замолчи! После этого… После этого ты мне не друг!

Ильевский отвернулся к стене, чтобы скрыть от товарищей слезы.

— Сережа… Мальчик ты наш…

— Не хочу с тобой разговаривать. Не обращайся ко мне!

— Мы не из жалости, тезка, — сказал Сапига, сочувственно глядя на понурившегося Ильевского. — Это нужно, и мы все вместе решили…

— А что обо мне подумают? — накинулся на него Сережка.

— Кто?

— Как кто? Наши!

Сапига не знал, что ответить.

— Сядь, Сережка, — сказал Пузанов, беря Ильевского за руку. — Успокойся, дружище.

Сережка сел.

— Мы не тебя одного, — утешала Ляля. — В последний момент, когда все уже будет окончательно видно, мы… все, возможно, набросимся на них… Задержим на какой-то миг, а тем временем, у кого сил побольше, будет бежать… Может, Ленька…

— Сравнила! — сердито поднял голову Ильевский. — Значит, тогда — кто покрепче, а сейчас — кто послабее? Так получается? А может быть, я тоже… покрепче?!

Все невольно улыбнулись. Сережка сердито засопел. Потом и сам вдруг просиял, улыбнулся.

— Все равно они вам не поверят, — убежденно заверил он. — Капитан сказал, что большевизм у меня в крови!..

XI

На ночь арестованных отвозили в тюрьму и разводили по камерам. В мужских камерах было полно узников, попавших в руки немцев по разным подозрениям.

Борис попросился в одну камеру с Валентином, но лишь заработал подзатыльник. Их посадили отдельно, с незнакомыми людьми. Разлучили всех.

Ляля сидела в одиночной камере, не догадываясь, что это устроено по протекции подкупленного «Ивана Ивановича». Когда она впервые вошла в эту клетку с зарешеченным окном, на нее дохнуло смрадом и гнилью погреба. Ей показалось, что она не выживет до утра, задохнется от недостатка воздуха. Однако постепенно привыкла, приспособилась, посмотрела на свое жилье глазом аккуратной хозяйки. Нельзя ли его как-нибудь хоть малость приспособить для жизни?

Вытерла тряпочкой влажные, покрытые зеленоватой плесенью стены, сняла паутину под потолком. Потом добилась, чтобы ей дали ведро воды и тряпку. Засучив рукава, подобрав платье, Ляля энергично принялась мыть пол. Работала до сумерек. Утром, пользуясь свободным временем перед казенным завтраком, встала на спинку кровати, дотянулась до окна и носовым платочком начала протирать стекла. Часовой со двора без предупреждения выстрелил в стену у самого окна. От неожиданности Ляля чуть не упала. Через некоторое время, осторожно следя за часовым, она торопливо протерла еще одно стекло. Так наконец она протерла все окно, теперь в камере стало гораздо светлее.

Когда ей передали из дому постель и флакончик с духами, Ляля застелила матрац чистой простыней, а воздух освежила — она всегда охотно пользовалась одеколоном и духами. После этого камера стала несколько уютнее. Ляля оглядела свое тесное жилье, вычищенное и прибранное, и осталась довольна своей работой. Наконец — в чистом.

Она органически не терпела никакой грязи.

Однажды вечером в тюрьму привезли новую партию арестованных и стали размещать по камерам. К Ляле втолкнули одну из жертв. В сумерках трудно было рассмотреть лицо, и Ляля увидела у порога только закутанную голову и коротенькую юбчонку.

— Как тут у вас хорошо, — сказала новенькая, когда часовой запер за нею дверь. — Как славно пахнет! Сиренью! — И приблизилась к Ляле. — Здравствуйте!

Ляля была поражена: такой знакомый голос! Где она его слышала? Приглядевшись поближе, она оторопела от радостного удивления: перед нею стояла босая, раскрасневшаяся Веснянка.

— Откуда ты? Как попала?

Девушка пристально посмотрела на Лялю.

— A-а, это вы? Вы тоже тут?

Ляля засмеялась.

— Почему тоже?

— Да просто так. Вдвоем будет веселее.

Девушка по-хозяйски осмотрела камеру, подошла к кровати, застеленной белой простыней.

— Это вы тут спите? — с уважением спросила она Лялю. — Культурно… А где же мне приткнуться?

Она огляделась по сторонам.

— Уляжемся вдвоем, — сказала Ляля. — Кстати, давайте познакомимся. — Она подала руку. — Ляля…

— Ляля? Как чудно! Будто ребенка…

— А тебя как?

— Угадайте.

— Знаешь, как я тебя мысленно называла?

— А как?

— Веснянкой.

— Ой, как здорово! Так и зовите!

В коридоре ударили в рельс.

— Что это? — удивилась Веснянка.

— Сигнал на сон грядущий.

— А мне не хочется!

— Хочешь не хочешь — ложись. Обязательно.

— Антихристы! — воскликнула Веснянка, снимая платок и раздеваясь, словно она была дома.

Ляля тоже разделась.

— Вы не бойтесь, я чистая, — предупредила девушка Лялю. — У меня ничего такого нету.

Ляля улыбнулась:

— Ну и хорошо.

Дежурный заглянул в «волчок», проверяя, все ли улеглись.

Девчата устроились на жестком матраце, накрылись простыней. Маленькой Лялиной подушки не хватало на двоих, и головы лежали вплотную, одна к другой.

— Это у вас одеколон или духи пахнут? — спросила девочка.

— Духи. — Ляля достала из-под подушки флакон и, открыв, протянула Веснянке. — Правда, замечательно пахнет?

— Ага… Ночной фиалкой… или сиренью…

— Это особенный запах, — сказала Ляля таинственно.

— Где вы их взяли?

— Передача из дома. Мама и тут меня балует.

Ляля, понюхав, плотно закрыла флакон, положила его под голову и легла.

Сверху, сквозь решетку, в камеру глядели высокие звезды.

— Гляньте, Ляля, стекла в окне вроде бы синие?

Ляля вздохнула:

— Это, Веснянка, синяя ночь плывет мимо нас…

— Ой, какая ночь…

Лежали ровно дыша.

— Так за что ты попала, Веснянка?

— За то, что и остальные. Все собралось разом: и то, что от Германии убегала, и то, что куры плохо несутся! Кладовщик наш набрехал в конторе, что я, мол, яички краду, а ему не сдаю. До войны, говорят, куры неслись с утра до вечера, а теперь им как позашивало!

— Саботаж?

— Да выходит так… А почему о себе молчите? Мне тоже хочется знать, за что вы здесь.

— И мы, как и все, — сказала Ляля. — За все разом: и радио слушали, и листовки писали, и… многое другое…

Удивленная Веснянка приподнялась на локте:

— Так вот вы какие? Может, это я ваши листовки читала?

И, близко наклонившись к Ляле, прикоснулась к ее плечу. Ляля стиснула зубы.

— Больно!

— Что это? — ужаснулась девочка. — Вас били?

— Тут всякое бывает, Веснянка. — Ляля вздохнула и умолкла.

— Так вот вы какие, — медленно повторила девушка. — И много ж вас тут?

— О, Веснянка, нас тут целый полк!..

— Полк! — восторженно прошептала девушка, как будто обращаясь к самой себе. — Танковый полк…

— Какой танковый? — удивилась Ляля.

— А тот, что под Полтавой погиб в прошлом году… Это я о нем вспомнила…

— Откуда ты знаешь об этом?

— Слышала… У нас все слышно…

— Постой, ты из какого совхоза? Случайно не из «Жовтня»?

Девушка помолчала, кажется, улыбнулась в темноте.

— Из «Жовтня».

— Ты Любу Ильевскую знаешь?

— Любку еще б не знать!.. Мы с нею дружим. Сейчас она пошла в Полтаву, потому что брата у нее забрали.

— Тогда мне все про тебя известно!

— Что известно?

— Это ты хранишь знамя?

— О! А вы откуда знаете?

— От Сережки.

— Ой, Сережка! А где он сейчас?

— Он с нами.

— Тут?

— Тут…

Девчата помолчали.

— А он хороший, Сережа. Не правда ли? — немного погодя как-то с опаской спросила Веснянка.

— Хороший.

— Вы его… любите?

— Люблю.

Веснянка мигом привстала на постели.

— Любите?

— Да чего ты, Веснянка? Ты, наверное, тоже… любишь? Ты, может быть, влюблена?

— Не знаю, — шепотом ответила девушка.

— Так вот в чем дело! — улыбнулась Ляля. — Не бойся. У меня есть… мой. Другой.

— Где?

— Там… воюет…

Веснянка опять легла и успокоилась. Ляля обняла ее горячее, словно налитое тело. Твердые яблоки грудей ощущались сквозь полотняную жесткую сорочку.

— А я бы и замуж пошла уже, — помолчав, сказала она, развеселив Лялю своей напускной взрослостью.

— Но ведь тебе еще далеко до совершеннолетия?

— Из моих ровесниц не одна уже свадьбу сыграла… Семейных пока не берут в Германию, так они и давай все жениться. Ой, сколько девчат и хлопцев жизнь себе испортили! Или нелюбимую берет, или за нелюбимого идет, за первого встречного… Не поверите, пятнадцатилетние — и те женятся. Бывает, что вместе зарегистрируются в управе, лишь бы староста ихний знал, а вместе и не живут. И смех и грех!.. Я так не согласна.

— А за кого бы ты пошла, Веснянка?

— У меня есть, есть, Ляля! Такой… хороший хлопец. Только вы его не знаете!.. Я и сама тоже как-то… вроде бы не знаю.

— Как же это так?

— А так, вроде вижу и не вижу, снится не снится, чудится не чудится… Вот словно бы иду полем, а вокруг жито, как море, и совхоз наш белеет черепицей, и солнце с неба припекает. И вдруг слышу, зашумело что-то, словно крылья, глядь — орлиные, а это он откуда-то выплывает, летит ко мне… Лето, а он почему-то на лыжах летит, а лыжи на солнце сверкают, как золотые; и палки у него в руках тоже золотые, и машет он ими, как крыльями! Останавливается против меня, смотрит, а потом пальцем меня по носу — щелк! «Ишь, — говорит, — нос как облупился на солнце!..» А я в жито бегу, бегу, колосья шумят за мной, а я думаю: это он гонится, летит, подлетает… Дух у меня перехватывает, бегу дальше, падаю и лежу, не шевелясь… И уже стихло все и никто не гонится… Все в сладком мареве, жито млеет, земля пышет теплом, а я лежу и зубы стискиваю, чтоб не разреветься. И сама не знаю, почему мне хочется плакать…

— Это тебе снилось, Веснянка?

— Нет, это не снилось, это я так… не знаю.

Девушки лежали на спине, глядя на высокие звезды, мерцавшие за окном.

— Почему это так, — начала после паузы Веснянка напевным голосом, — что, когда смотришь на звезды, они начинают как будто притягивать к себе и ты растворяешься в этом мерцании? Почему это? С вами такое бывает? Вы любите звезды?

— Когда была студенткой, я специально изучала их, Веснянка. Вся моя наука была о звездах, о их жизни.

— Разве они живут?

— Живут, живут, Веснянка… Даже если какая-ни-будь угаснет, то все равно живет еще много-много лет… И светит нам…

— Как же это?

— А так… — Ляля умолкла. Через некоторое время она повернулась на бок, лицом к девушке. — Ты не сердись, Веснянка, что я к тебе пристаю… Но все-таки скажи — где же ты прячешь знамя? И что с ним будет — ведь оно там, а ты здесь? Кроме тебя, никто не знает о нем?

— Знают, — уверенно ответила Веснянка. — Я только сначала никому не говорила, на одну себя надеялась… То в земле, то в кожухе хранила… А когда пытались в Германию отправить, трижды убегала из-под автоматов и тогда открылась… Самым надежным. Теперь оно у всех совхозных девчат под охраной.

— Мы хотели его поднять над Полтавой, — призналась Ляля. — На самом высоком доме или на самом высоком дереве в Корпусном саду.

— Вот здорово! — восторженно воскликнула Веснянка. — А разве мы не убежим? Только бы в эшелон попасть, а там я знаю, что надо делать… Наши хлопцы рассказывали: надо разобрать пол в вагоне! Да не я буду, если мы не убежим! Ляля, вы — как?

— Убежим, — приглушенным голосом ответила Ляля.

— И Сережка с нами?

— И Сережка…

— Тс-с! — Девушка вдруг насторожилась, привстала и подняла обнаженную руку. — Вы слышите?

— Что такое? — Ляля тоже села и прислушалась.

Веснянка вдруг соскочила на пол и приникнула к полу.

— Идите сюда!..

Ляля, как и она, опустилась на пол и прижала ухо к влажной доске.

— Слышите?

Пол еле уловимо дрожал и гудел, словно глухая басовая струна. Вернее, гудело где-то под ним, в недостижимой глубине. Будто скрытое море глухо волновалось и бурлило в недрах земли.

Ляля мгновенно вскочила на ноги и кинулась к стене. В соседней камере сидел Леня Пузанов. Она начала быстро и нервно выстукивать:

— Гудит, гудит. Слушай, гудит…

Веснянка смотрела на Лялю ошеломленно, не понимая, что она делает.

Вдруг противоположная стена отозвалась таким же лихорадочным стуком.

Стучал Ильевский. Зимой на подпольных занятиях он так и не овладел как следует техникой тюремного перестукивания. Поэтому его трудно было теперь понять. Он очень переживал из-за этого, а товарищи, которые иногда с ним перестукивались, чувствовали себя так, будто разговаривают с заикой.

Сейчас Сережка стучал особенно беспорядочно, и у него выходило только какое-то «ма… ма… ма…».

— Кто это стучит? — спросила Веснянка у Ляли, перебежавшей уже к Сережкиной стене.

— Ильевский.

— Сережка?

Ляля кивнула.

Веснянка изо всех сил забарабанила кулаками в стену, прижалась к ней головой.

Часовой стукнул прикладом в дверь, выругался.

— Сережка! — прижавшись лбом к стене, горячо шептала девушка. — Это я, Марийка, это я!..

— Он тебя слышит, — утешала Ляля Веснянку, беря ее за руку и мягко отстраняя от стены. — Слышит, слышит…

Девушки стояли, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза. В длинных сорочках они были похожи сейчас на двух разведчиков в маскхалатах, притаившихся в темноте.

Звезды светлели в высоком небе за решеткой. Густая синева стекол становилась прозрачной. Наступало утро.

А внизу, в глубине, что-то гудело и гудело.

XII

Если бы в эту ночь Ляля могла не только слышать гул, прокатившийся под Полтавой, но и видеть источник этого гула, то увидела бы…

Где-то в России, западнее Нового Оскола, стоят среди ночи стрелковые батальоны, слушая боевой приказ. На темной опушке леса, возле безмолвных тяжелых танков, выстроились молчаливые танковые экипажи. Они тоже слушают боевой приказ.

В лесной тишине послышалось шипение ракет.

В наступление!

Синеет утреннее небо, чистое, как первый рассвет на земле. Лес шумит листвой необычайной красоты и яркости, как первая зелень на земле! Просыпаются птицы, поет весенняя кукушка, и ее звонкий голос слышен на весь мир.

В наступление!

Ударит артиллерия, поднимутся самолеты, пойдет кругом вся земля, с небом и голосистыми кукушками, станет сплошным удушливым смерчем, все утонет в грохоте и клубящемся дыме. Завтра Совинформбюро сообщит о весеннем наступлении Красной Армии, в сводках появится новое — Харьковское направление, и весть о нем молнией облетит фронты.

Прозвучит команда, и танковые экипажи привычно сядут в машины, и одну из них поведет Марко Загорный. Ворвется ли он в Большую Михайловку, или Маслову Пристань, или Корчу, или Белгород — все равно! Будет родная земля, где их ждут стонущие в неволе сестры, братья, матери… «Довольно страданий, родная, довольно!..» — прошепчет кто-то слова поэта.

Машины выйдут на исходные рубежи. Каждый вспомнит самое дорогое, Марко вспомнит Полтаву, плывущую где-то белой яхтой в зеленом море садов, вспомнит светловолосую девушку, и механик-водитель нажмет на стартер.

Взревут моторы, грозные машины двинутся в майский рассвет, облепленные молчаливыми пехотинцами. Глаза их устремлены вперед, затворы спущены с предохранителей, пластмассовые медальоны бессмертия — в карманах.

Стрелковые батальоны второго эшелона, ожидая своей очереди, будут лежать на лесистой опушке, провожая глазами машины с десантниками. Неумолчный грохот разбудит горы и долины, чистый горизонт затянется дымом, танки рванутся от леса зеленой низиной.

Населенный пункт, таинственный и настороженный, совсем близкий и бесконечно далекий! Не знаем твоего имени, но ты родной до глубины души, потому что хатки, которые смотрят на нас, возводились нашими отцами и белились руками наших матерей!..

Все ближе выплывает из рассветной мглы безымянный населенный пункт, «юнкерсы» разрывают небо, свистят косые бомбы, низвергаясь на зеленый луг, бьют из населенного пункта пушки и тяжелые минометы — навстречу!

Исчезает зеленая низина, проваливается в клубящемся дыму, немецкие артиллеристы беснуются, потому что из-за дыма им не видны советские танки, самолеты засыпают балку бомбами. Горький дым, волны ядовитых газов, как в отравленном море.

— Не видать, — скажет сквозь зубы один из тех, кто окопался на опушке, ожидая команды.

— Вот они! — скажет другой, более зоркий, разглядев в глубоком дыму первый танк, а за ним и другой, третий — танки сражаются в долине на самых тяжелых участках, мины взрываются на броне, оставляя пятна копоти там, где сидели десантники.

Тем временем новая группа танков, приданная батальону, с грохотом вырывается из лесу, вновь набирает десанты и мчится в дымную вьюгу, что ревет-бушует над лугом, когда-то зеленым и ровным. Тяжелые машины, надрываясь, одолевают гибкую трясину, солдаты сыплются с них и, пригибаясь, бегут вперед. Взрыв — все вокруг разлетается в клочья, раздаются стопы, кровавой росой покрываются высокие травы.

Исчезает за дымами населенный пункт, оставаясь только на карте, водитель прижимается лбом к триплексу, и в узкой смотровой щели перед ним качаются, словно плывущие по волнам, сады и хаты.

Потом все исчезнет, провалится, останется только непроглядный дым. Едкая рыжая тьма — ночь, такал неестественная после восхода солнца…

«Не видать», — подумает кто-нибудь на опушке, ожидая своей очереди.

А из леса тем временем вырвется третья группа танков, и танкисты, яростно бранясь, поведут их в рыжую взвихрившуюся тьму следом за первыми.

И тогда по команде встанет весь батальон, ожидающий на опушке, встанет и тот, кто первым сказал «не видать», и, сжимая винтовки, все кинутся вслед за машинами по высоким красным травам, сбивая кровавую росу.

Будет стремительная атака, бойцы, пригибаясь, будут исчезать за танками в адском грохоте, в смерчах огня, в рыжей непроглядной мгле.

Это будет первый день майского наступления 1942 года.

XIII

Переводчик «Иван Иванович» под строгим секретом сообщил Лялиному отцу, что на следующей неделе всех заключенных повезут эшелоном в Киев. То же самое — и также «строго секретно» — он сказал и родным остальных подпольщиков. Это было похоже на правду, потому что наступление под Харьковом разворачивалось в полную силу и в Полтаве уже начиналась лихорадка, так называемый «второй побег». В первый раз оккупанты бежали из Полтавы в феврале, когда советские войска взяли Барвенково и другие города. Теперь немцы опять засуетились в панике.

Для того чтобы спасти от отправки Лялю и ее товарищей, «Иван Иванович» предложил выход, который он считал единственно возможным. Он посоветовал родным встретиться с арестованными молодыми людьми и уговорить их признать себя виновными, покаяться, в частности отречься от того, что они были в комсомоле.

Переводчик уверял, что молодым людям вредит их «фанатическое упорство», раздражающее начальство; если же они послушают его совета, то наказание — с учетом их молодости — бесспорно, будет значительно смягчено. Все закончится тем, что ребят отстегают розгами, а девушки заплатят штраф. И тогда можно будет подумать о том, как откупиться от эшелона.

С ведома своего начальства переводчик устроил в жандармерии свидание, на котором родители должны были убедить детей и уговорить их немедленно покаяться.

В назначенный день Лялины родители празднично оделись, Константин Григорьевич взял жену под руку, и они вышли из дому, поддерживая друг друга. Тетя Варя проводила их за ворота. Она все время сокрушалась и ворчала.

— Как же вы будете ее уговаривать? — допытывалась она. — Признать себя виновной! В чем? Что ненавидит фашистов? Что комсомолка? Не понимаю, от чего тут нужно отрекаться…

Константин Григорьевич и мама были настолько убиты горем, что и не защищались от тети Вари, отвечали ей молчанием.

Грохот фронта был слышен в Полтаве даже днем.

Теперь полтавчане каждый день видели на улицах что-нибудь такое, чего еще вчера не было. Появились неуклюжие железные «ежи». Восточные окраины торопливо опоясывались противотанковыми рвами. Через город все чаще проносились машины с беглецами.

Зачинщиками бегства каждый раз выступал всякий сброд фольксдойчей, новоиспеченных бургомистров, переводчиков и обезумевших от страха переводчиц и, конечно, набрякшие от самогона полицаи, которые, услышав гул фронта, мгновенно срывались с прифронтовых районов и драпали в тыл. Тут их на дорогах встречали тыловые немцы, отбирали у них, как у контрабандистов, награбленное, грабя вторично, отпрягали коней, а тем, кто противился, неохотно выпускал вожжи из рук, давали в морду.

По селам было приказано косить зеленый хлеб. Ни у кого рука не поднималась на такую работу. В совхоз «Жовтень» шеф пригнал собранных со всего района полицаев и перехваченных на дорогах беглецов. Пока гудело — косили; как только ветер начинал дуть в другую сторону и гул, отдаляясь, затихал, шеф приказывал прекратить косьбу. Бросали косы и садились пить вонючий самогон. Сколько раз менял направление ветер, столько раз брались за косы и снова бросали.

Ничто лучше не характеризовало шаткость, неустойчивость оккупационного режима, как эта постоянная нервозность, эти сплошные приливы и отливы. Когда положение немцев на фронте улучшалось, в тыловые города, в том числе и в Полтаву, налетали, как воронье, разные искатели легкой наживы. Вся эта шваль принюхивалась, приглядывалась, примерялась, однако все время держа нос по ветру. И именно этот сброд был тем самым чувствительным флюгером, по которому сразу можно было заметить, какой ветер дует. Лишь только немецкая военная машина начинала трещать и разваливаться — сброд заполнял дороги, испуганно озираясь, расспрашивая о переправах через Днепр.

Так было и на этот раз.

— Побежали крысы с корабля, — говорил жене Константин Григорьевич, когда они шли через центр, где немецкие патрули задержали на перекрестке тачанку, в которой сидел какой-то крикливый, растрепанный комендант и его переводчица. Господина чиновника нещадно хлестали по морде.

Чем ближе подходили к десятой школе, тем медленнее шла Надежда Григорьевна. Несколько раз споткнулась и, схватившись за сердце, остановилась передохнуть. Ноги сразу увязли в горячем, размякшем на солнце асфальте.

— Душно, — изредка произносила Надежда Григорьевна.

— Держись, Надя, — глухо отвечал муж.

Свернули за угол, на зеленую Комсомольскую, и наконец увидели школу. На вышках, под грибками, маячили часовые. Окна верхнего этажа были открыты, немцы сидели на подоконниках, подставив солнцу голые спины. Там жила охрана.

Убийвовки, медленно ступая по асфальту, молча смотрели на Лялину школу. Сколько раз они ходили сюда на родительские собрания, на елки, на школьные вечера. Константин Григорьевич активно работал в обществе «Друг детей». Теперь, обнесенная проволокой, школа была непохожа на прежнюю, словно из нее вынули душу и вставили вместо нее эти омерзительные голые спины.

Перед зданием толпились родственники арестованных. Платки матерей и теток белели вдоль всей улицы под каштанами, рябые от теней и солнечных пятен.

На парадном крыльце уже стоял знакомый толстый переводчик в сорочке с манишкой и, увидев Убийвовков, сразу же повел их внутрь здания. Десятиминутное свидание состоялось в одном из пустых классов.

Конвоир ввел Лялю. За эти дни она стала еще тоньше и грациознее. Сдержанно поздоровалась с родителями, взяла мамину руку и уже не выпускала ее до конца свидания. Лицо девушки было ясное, озаренное спокойствием и уверенностью. Мать почувствовала, что дочь не нужно ни утешать, ни уговаривать. И она и отец забыли, для чего, собственно, шли сюда, забыли о советах переводчика.

— Ляля, — сказала мама, — а наши близко…

Константин Григорьевич начал оживленно рассказывать о мордатом коменданте, которого патрули только что избивали на перекрестке. Получалось довольно смешно. Ляля с некоторым напряжением улыбалась краешком губ под неотрывным взглядом матери. Уже в первую минуту встречи мать подумала о последней минуте, о расставании. И до конца свидания ее не отпускала эта ужасающая мысль.

— Говорят, что наши уже в тридцати километрах от Харькова, — весело рассказывал Константин Григорьевич дочери. — Если так и дальше пойдет, скоро будут в Искровке или в Чутове.

— На улицах поставили какие-то пугала, — добавила мама. — «Ежи» или как они называются, Костя?

— Это не «ежи», это уже паника, — пошутил Константин Григорьевич.

Не успели и опомниться — десять минут пробежали. Родители попрощались с дочерью довольно спокойно, словно вручали ее судьбу надежному и близкому человеку, как это бывает после свадьбы: теперь она принадлежала не только им. Как будто, оставаясь дочерью, она вступала в свою, одной ей понятную жизнь.

Вышли на улицу.

Под деревом мать Бориса перешептывалась о чем-то с матерью Валентина. Увидев Убийвовков, Сорочиха подозвала их:

— Ну что? Виделись?

— Виделись, — тихо промолвила Надежда Григорьевна.

— Что же вы ей сказали?

И врач и жена одновременно подумали: о чем, собственно, они говорили? И были искренне удивлены, лишь сейчас уяснив себе, что все десять минут свидания говорили только о панике в городе и о приближении наших войск.

— Чего же вы молчите? — смотрела на них мать Бориса. — Или на самом деле уговаривали?

Надежда Григорьевна с упреком посмотрела на нее:

— Какая же мать захочет бесчестить свою дочь?

— А вы уже виделись со своими? — спросил Константин Григорьевич.

— Виделись, — басом ответила мать Валентина.

— И как решили?

— Хлопцы просили передать напильник и веревку, что-то замышляют.

— Как вы думаете, «Иван Иванович» передаст? — поинтересовалась мать Бориса.

— Большой негодяй, — сказал врач о переводчике, глядя вдоль улицы. — Нельзя перед ним открываться в таких вещах… А посмотрите-ка, кто это идет? Кажется, Сапига…

— Ну да… Тоже на свидание.

Старик Сапига, опираясь на палку, подошел к школе и остановился против окон. Постоял некоторое время молча, хмуро глядя на дверь, повернулся и вновь медленно зашагал по улице.

— «Уговорил» сына, — горько улыбнулась Сорочиха.

Из парадного вышла Ильевская и присоединилась к остальным.

— Как Сережка? — ласково спросила Надежда Григорьевна.

— Ой, не спрашивайте! Совсем искалечили ребенка…

— Ну а как же с советом? — не без ехидства спросила мать Серги.

Ильевская вдруг оживилась, измученное, осунувшееся лицо ее со следами былой красоты стало необычайно приятным и добрым.

— Какая из меня советчица, — заговорила она грустно. — Думала я, думала о том, что переводчик нам говорил, да так ни до чего и не додумалась. Ну как это возможно уговаривать их каяться? Перед кем? В чем? И слов не нашлось, чтобы такое передать Сереженьке. Куда ни кинь, всюду клин. Никак не выходит. Не сложу таких слов, да и только.

— А Сережка что говорил?

— О, Сережка! «Мама, говорит, да еще так ласково, — Ильевская глубоко вздохнула, — честь человека превыше всего!»

XIV

Через три дня Константину Григорьевичу принесли на работу письмо от Ляли.

«Папа, родной! — писала она. — Ты мужчина и должен перенести все, что бы ни случилось, как мужчина. У меня один шанс из ста выйти отсюда.

Я пишу не сгоряча, а хорошо все обдумав. Духом не падаю, надежды не теряю до последней минут. Однако, если я погибну, помни, вот мое завещание: мама, верно, не переживет моей смерти, но ты должен жить и бороться.

Отсюда, из самого фашистского логова, я особенно ясно вижу, какое все это подлое, изуверское варварство. И я счастлива тем, что и свою посильную долю честно вложила в то, чтобы освободить от него людей. Мы сделали немного, но мы искренне жаждали сделать гораздо больше для освобождения соотечественников, для освобождения Родины. Мы были ей верными в жизни и умрем, не совершив предательства.

Товарищи все бодры и держатся прекрасно. Никто из нас не жалеет и не пожалеет никогда, что отказался от „покаяния“, за которое нам было обещано сохранить жизнь. Мы гордимся вами, нашими родителями, что ни у кого из вас во время свидания (которое было разрешено вовсе не из гуманности) не повернулся язык, чтобы „уговаривать“ нас и толкать на путь „покаяния“ и „отречения“ от комсомола. Да и что бы нам дало это „Покаяние“? Унижение и обесценивание всей предыдущей жизни, а от смерти все равно не спасло бы. Мы боремся за свою жизнь иным путем и уверены, что сделали правильный выбор. Наша жизнь — в наших убеждениях, в нашей чести, в нашей чистоте перед Родиной, перед партией, которая воспитала нас такими.

За это идти на смерть не страшно, и я чувствую себя спокойной. Каждое это слово — завещание.

Целую вас всех от всего сердца.

Привет друзьям».

На обратной стороне постскриптум:

«Хочу, если не будет выхода, погибнуть от собственной руки, поэтому заклинаю тебя, папа, твоей любовью ко мне — принеси мне — и сегодня же — опий, у нас дома есть в бутылке, ровно столько, сколько это нужно… Помни, что пишу, все обдумав, и преждевременно ничего не сделаю. Передай и будь молодцом. Маму пока не волнуй».

Прочитав письмо, врач постоял некоторое время возле своего стола, потом вышел из пункта «Скорой помощи» и направился домой.

Как только он вошел, Надежда Григорьевна сразу же угадала, что случилось что-то непоправимое. Лицо Константина Григорьевича было серое, как земля.

— Что с тобой, Костя? Ты с работы?

Он молча прошел к своему шкафчику с медикаментами, остановился перед ним, постоял. Жена и тетя Варя не сводили с него глаз. Потом врач медленно взял бутылку с опием и, ничего не говоря, пошел с нею во двор.

— Куда ты, Костя?

Женщины кинулись за ним следом.

Константин Григорьевич подошел к лежавшей посредине двора колоде, на которой рубили дрова, еще раз посмотрел на бутылку и неожиданно изо всех сил разбил ее о колоду.

Осколки сверкнули на солнце, разлетелись в разные стороны.

— Один из ста! — выдохнул врач.

Женщины подумали, что он сошел с ума.

Вдруг распахнулась калитка, и во двор вбежали две девочки лет по десяти. Они подали Константину Григорьевичу обрывок газеты, на котором Лялиной рукой было написано:

«Передайте белье, духи, мыло, белые туфли, носки, белое платье».

Ни подписи, ни даты.

Девочки сказали, что Ляля выбросила записку из машины. Константин Григорьевич передал записку жене. Не спросил девочек, чьи они, и те так и убежали за ворота.

Надежда Григорьевна прочла письмо и на миг зажмурилась, будто у нее потемнело в глазах. Потом снова подняла темные ресницы и, выпрямившись, направилась к крыльцу.

Собрав все, что просила Ляля, родители понесли узелок в тюрьму.

Передачу не приняли.

На следующий день утром переводчик «Иван Иванович» сухо сообщил врачу: всех заключенных, в том числе и Лялю, ночью вывезли эшелоном на Ромодан.

Это казалось правдоподобным. Кто-то где-то видел, что ночью арестованных гнали колоннами на станцию. На допрос в этот день не возили, охрана разгоняла родных, не разрешала им собираться у ворот.

А вечером по городу пронесся радостный слух, что минувшей ночью в лесах, где-то возле Яресек или даже ближе, партизаны во главе с секретарем обкома остановили эшелон и освободили сотни узников. Полтава ждала, что вот-вот на окраине тайком начнут появляться первые освобожденные. Убийвовки надеялись, что ночью белокрылой ласточкой стукнет в окно родного гнезда Лялина рука…

Тем временем уже перед заходом солнца из ворот тюрьмы выехала черная автомашина под усиленной охраной эсэсовцев. Вначале она вроде бы двигалась к 10-й школе, но в центре неожиданно свернула налево, мимо Корпусного сада на Октябрьскую. По Октябрьской немцы гнали на запад скот из прифронтовых районов. Круторогие волы брели, опустив головы, трудно дыша, их глубоко запавшие бока вздымались. Недоеные коровы ревели от боли, роняя молоко на каменную мостовую. Закрытая автомашина, медленно пробиваясь через стадо, повернула на Пушкаревскую площадь.

Был конец мая, сады отцвели, и земля под деревьями стала белой. Высокий кузов машины, цепляясь за ветви пахучих акаций, стряхивал белый дождь лепестков. Машина пересекла немощеную безлюдную Пушкаревскую площадь и помчалась по Пушкаревской улице, ровной и широкой, обсаженной с обеих сторон столетними развесистыми дубами. Минуя кладбище, Пушкаревская улица выходила на загородные пустыри, заканчиваясь полем. В эти ворота, распахнутые из города в степь, видны были далекие склоны, расчерченные геометрически правильными рядами садов — начинались земли пригородных колхозов. Чистое, по-весеннему высокое небо утопало в волнах золотого заката.

На кладбище дети пасли коз. Увидев черную большую машину, они взобрались из любопытства на могилы и стояли, как столбики. Возле рва, где до войны был красноармейский тир, машина вдруг вздрогнула и остановилась. Открыли задние дверцы, и на землю стали выскакивать озабоченные эсэсовцы с автоматами. За ними один за другим спрыгнули на землю пятеро юношей. Они пожали друг другу руки и поцеловались по-юношески крепко и неуклюже. Последней появилась золотоволосая высокая девушка в расстегнутом легком пальто, в белом платье, в черных модельных туфлях на босу ногу. Солнце било ей прямо в глаза, и она щурилась. Девушка тоже попрощалась со всеми юношами за руку и, не стесняясь, поцеловалась с ними, как с братьями. Увидев маленьких пастушков, она ласково им улыбнулась. Лицо у нее было чистое, она прощально помахала детям рукой, как на перроне вокзала, но один из эсэсовцев рявкнул на нее, и тогда двое юношей — один чубатый в гимнастерке, туго подпоясанный широким ремнем, другой маленький, чернобровый, красивый — взяли девушку под руки, и все спустились в ров.

Незаглушенный мотор дышал горячо и прерывисто.

Через секунду на дне обрыва поднялась страшная возня, послышались крики, затрещали автоматы. Внезапно оттуда вылетел, как из-под земли, чубатый юноша в расстегнутой гимнастерке. Он весь был в крови. Она струилась отовсюду — с лица, с плеч, с рук. Дети закричали и бросились врассыпную. А он, пригнувшись, словно шел в атаку, кинулся через кладбище, перепрыгивая через могилки и глядя прямо перед собой на огромное заходящее красное солнце, словно летел к нему. В это время из рва, тяжело дыша, выскочили два эсэсовца — в измятой одежде, испачканные глиной, без фуражек — и стали целиться из автоматов чубатому вслед. Солнце слепило им глаза, они, выстрелив, видимо, промахнулись, потому что чубатый еще продолжал бежать. Немцы застрочили снова — очереди были длинные, страшно длинные, — дети завизжали в разных концах кладбища. Чубатый упал. Эсэсовцы побежали к нему, еще раз выстрелили в него, в неподвижного, и, схватив за руки и за ноги, поволокли в ров.

Через некоторое время немцы вылезли из рва и, сердито отряхиваясь, пошли к машине. Забрались в фургон, автомашина развернулась и направилась к городу. Над кладбищем расплывался пороховой дым. А на могилках снова показались босые пастушки, как живые памятники. Они провожали черную машину пылающими глазами, полными детской острой ненависти, самой непримиримой, самой глубокой ненависти в мире.

Потом они собрали своих коз и торопливо погнали на Кобыщаны.

А на следующий день вся Полтава забелела листовками, в которых сообщалось о расстреле группы комсомольцев возле кладбища. Одни листовки были напечатаны на машинке, а другие переписаны ученическим почерком. И на всех одна и та же подпись: «Непокоренная Полтавчанка».

Этой ночью в доме Убийвовков никто не ложился спать. Однако ни душераздирающих стонов, ни рыданий соседи врача не услышали. На столе горела лампа, двери были открыты. Из сада доносились запахи ночных цветов.

Все будто окаменели в своем горе.

Сидели по углам и молчали. Не глядели друг на друга, избегали взглядов. Такими и застали их поздние гости.

Они вошли неслышно в распахнутые двери, как в свой дом. Их было двое: один — приземистый, бородатый, другой — молодой, стройный, с жестким взглядом. Оба с черными немецкими автоматами. Тетя Варя посмотрела на них с нескрываемым презрением. Она подумала, что это полицаи явились арестовать всю семью.

Гости поздоровались, и бородатый обратился к Константину Григорьевичу:

— Мы — Лялины друзья.

Константин Григорьевич пристально посмотрел на них.

— Она передавала вам привет, — глухо сказал врач, думая о письме дочери.

— Я Веселовский, — продолжал бородатый. — Мы надеемся, что Ляля была в числе тех, кого спасли из эшелона. Мы еще не знаем ничего определенного…

Надежда Григорьевна строго всматривалась в него печальными сухими глазами.

— Лялю расстреляли.

Веселовский резко повернулся к Надежде Григорьевне:

— Откуда такие данные?

— Да уж откуда ни есть…

— Когда это случилось?

— Сегодня. На закате солнца. В бывшем тире… Вместе с товарищами.

Веселовский переглянулся со спутником. Оба они были глубоко потрясены.

— Быть может, это еще…

— Нет, это точно…

Константин Григорьевич вышел с гостями во двор.

Небо было беспокойное, рассеченное прожекторами. Самолеты гудели высоко над городом, и не верилось, что где-то в полях стрекочут кузнечики, на далеких озерах квакают лягушки… Ночные цветы дышали горькими ароматами, сад тускло поблескивал росистой листвой, словно тысячами лезвий.

— Знакомьтесь, — обратился Веселовский к врачу и указал на своего товарища: — Политрук Явор.

Явор молча и горячо пожал руку врача.

— Мы к вам с неотложным делом, — продолжал Веселовский. — Мы принимали сегодня посланцев с Большой земли, и один из парашютистов в темноте попал на дерево и сильно поранился. Очень ценный человек. Мы приехали за медикаментами. Вы можете нам помочь?

Убийвовк минуту молчал, как будто раздумывая.

— Я сам поеду с вами, — сказал он и, повернувшись, быстро пошел в дом.

Ни жена, ни тетя Варя не спрашивали его, куда он собирается. Они знали, о чем писала Ляля в последнем письме отцу. Подали ему дорожный плащ, старенький «земский» саквояжик с лекарствами, продукты. Константин Григорьевич попрощался и вышел.

У ворот стояла тачанка, запряженная парой вороных. Кони рванули с места, и тачанка, мягко покачиваясь, словно поплыла в ночном воздухе.

XV

Проводив Константина Григорьевича, сестры не пошли в дом. Они не заметили, как очутились в саду, под яблонькой, где были закопаны Лялины сокровища. Взялись за руки, чего давно уже не было, и дали волю слезам, чего давно уже не случалось — с самых юных лет.

— Не плачь, Варя…

— Ты сама плачешь… не надо, Надюша…

Утешали они друг друга и снова заливались слезами.

Яблонька склонилась над ними, и усеянная цветами земля обвевала их ночной свежестью. Все на свете сдвинулось с места, пошло вверх тормашками — что-то утратило всякий смысл, всякую логику, другое, наоборот, приобрело неожиданную целесообразность. Эта синяя ночь, и цветы, и этот неумолчный соловьиный щелк, и кипучее весеннее брожение в садах — все сейчас ранило их душу, все утратило прежний смысл, и они чувствовали, что теперь и самим им жить нужно по-новому.

— Как ты думаешь, Надя, Костя вернется? — спрашивала сестру Варвара Григорьевна.

— Не знаю, не знаю, ничего не знаю!.. Знаю только одно, что он выполнит ее завещание…

— Почему она только ему завещала?.. Почему, Надя?.. Почему нам не завещала?..

— Не знаю, Варя… Но разве мы тоже не выполним ее завещание?..

— Выполним, — шептала тетя Варя, — мы тоже выполним…

— Разве не могло бы все быть иначе, — говорила Надежда Григорьевна. — Совсем иначе… Чтоб мы сидели вот так же, а она возвращалась от друзей… Тихо вошла в сад, сорвала розу…

Вдруг поблизости в самом деле послышался легкий шорох.

Сестры испуганно вскочили.

— Здравствуйте!

Перед ними, улыбаясь, стояла Веснянка. У Надежды Григорьевны перехватило дыхание.

— Кто это? — с трудом выговорила тетя Варя.

— Разве вы меня не узнаете? — непринужденно заговорила девушка, сдерживая улыбку. — Это же я, та, что сидела у вас в погребе.

Тетя Варя подошла к Веснянке и внимательно оглядела ее с головы до ног: босая, в короткой юбочке… с прутиком вербы в руке. Запах болотных трав, степной полыни, казалось, принесла с собой девушка.

— Ты откуда? — наконец спросила тетя Варя.

— Из эшелона, — шмыгая острым носом, ответила Веснянка.

— Из какого эшелона?

— Разве вы не слыхали? Нас же партизаны отбили около Яресек. Говорят, у них командиром сам секретарь обкома. Как налетели из лесу, и с той стороны, и с этой!.. Охрану перестреляли, паровоз под откос, а нам скомандовали: бегите! Мы кто куда — по лесам! Волюшка вольная!

— И дома еще не была?

— Нет. Прямо к вам. Мне Ляля наказывала, как только вернусь, к вам забежать.

— Где ты видела Лялю? — встрепенулась Надежда Григорьевна.

— Мы в одной камере сидели. Когда нас выводили на станцию, она мне наказала. А их оставили в тюрьме, всех шестерых…

— Как она себя чувствовала? — опять спросила Надежда Григорьевна, замирая.

— Вы за нее не волнуйтесь: жива, здорова и унывать не собирается. Она, наверное, в следующий эшелон попадет — их тоже отобьют. Леса прямо гудят от партизан!..

Женщины молчали, сдерживая рыдания. Врожденное материнское чувство подсказывало им, что этой девочке не надо говорить о казни.

— Какая она была в последний раз… когда ты ее видела? — спросила после паузы мать.

— Спокойная… Знаете, такая спокойная, что мне даже как-то не по себе стало. Словно ей известно все-все, чего другие еще не знают. И смотрит… Я такого взгляда ни у кого не видела. Как будто и сквозь стены все видит. А что, к ней не пускают?

— Нет, — сказала мать.

— Напугались, потому и не пускают. Боятся восстания заключенных.

— А предательница тоже в тюрьме осталась? — спросила тетя Варя. Уже после первого Лялиного письма, в котором та сообщила об измене Корольковой, тетя Варя поклялась: едва негодяйку выпустят, она выследит ее и убьет собственными руками. — Или, быть может, эту негодяйку партизаны отбили вместе с вами?

— Ее уже не отобьют, — успокоила Веснянка. — Ей уже капут. Сама удушилась в камере.

— Как удушилась?

— Рушник на спинку кровати — и вся песня. Собаке собачья смерть.

Тетя Варя вздохнула.

— А что Ляля говорила… в последний раз? — спросила Надежда Григорьевна. — Вспомни… Ну, что-нибудь! Только не выдумывай. Хоть бы одно словечко.

Веснянка задумалась.

— Ой, как она говорила!.. Я и передать не сумею. Все чудно как-то… Словно бы и не мне, а всем говорит… Встанет ночью и ходит, ходит по камере, а потом вдруг: «Люди! Я вас приветствую. Я вас люблю…»

Надежда Григорьевна закрыла лицо руками, прислонилась к стволу. Яблонька осыпала ее холодной росой.

Тетя Варя сидела прямо на земле, скорбно прислушиваясь к темному притихшему небу.

— Уже не гудит, — сказала она как бы самой себе.

— Это не с той стороны ветер, — возразила Веснянка. — Переменится — и опять загудит.

Надежда Григорьевна, с трудом передвигаясь, подошла к девушке, положила руку ей на голову, заглянула в глаза:

— Оставайся у нас. Не уходи… Оставайся жить…

— Э, — Веснянка энергично замотала головой. — Не могу. Приходить буду, а навсегда не могу.

На заре сестры провожали Веснянку. Вышли за околицу. Осыпанные обильной росою луга казались седыми. Стоило шагнуть — и на траве оставался ярко-зеленый след.

— До чего хорошо! — воскликнула Веснянка. — Шла бы и шла, покуда сил хватит! А знаете, я уйду в леса! К партизанам подамся.

Тетя Варя и Надежда Григорьевна молча шагали рядом. Так они и шли к розовеющему востоку, а за ними в утренней синеве утопал белый Подол и вздымался высокий собор на крутой горе. В заречной голубоватой дымке утопали леса, начинавшиеся здесь и тянувшиеся вдоль Ворсклы через всю Полтавщину до Днепра.

Под ногами зашелестел-задвигался рассыпчатый береговой песок. Еще не было видно реки, спрятавшейся в берегах, но она уже чувствовалась по свежести и прохладе, которой потянуло от нее.

Приблизившись, голубой лес превратился в зеленый, его малахитовые ущелья на том берегу полнились тысячеголосым птичьим гомоном. Зеленый мир, умытый росой, пробуждался, щелкал, высвистывал, и громкое эхо повторяло сказочное богатство аккордов, ладов и звуков. Кукушки куковали так чисто и звонко, будто касались клювами чарующих клавишей неба.

Восток разгорался все ярче; пестрая, радостная музыка, наплывая из зеленых глубин, словно бы обнимала Веснянку.

— Ух! — восклицала Веснянка, ступая упругими, омытыми росой ногами. Ее мокрые, исхлестанные травами колени покраснели. — Ух!..

Так они и шли, ни о чем не говоря между собою, ибо не было в человеческом языке слов, способных передать эту утреннюю симфонию пробудившейся природы.

Остановились на высоком берегу и, поглядев вниз, замерли от удивления. У самой Ворсклы на вылизанном волной влажном песке лежали десятки людей. Юноши и девушки, бородатые дядьки и тетки с кошелками, приготовленными, видно, на базар. Как раз в этом месте был брод, через который из-за Ворсклы добирались в Полтаву по всяким делам и на базар.

— Старик Сапига, — узнавала Надежда Григорьевна среди лежавших, — мать Бориса… Мать Валентина… Чего они лежат?

Веснянка застыла, как удивленная горная козочка на крутой скале.

— Пьют? Нет, не похоже…

Солнце вот-вот должно было взойти, небо в верховьях реки загорелось гигантским костром, и вода, покрытая низкой белесой дымкой пара, вспыхнула румянцем.

— Слушают! Они слушают! — вдруг выкрикнула девушка и, спрыгнув вниз, побежала к берегу. Сестры, скользя и зарываясь ногами в сыпучий песок, опустились за ней.

В последние дни гул фронта отдалялся, будто угасал. Полтавчане его теперь не слышали даже ночью. Боевые рубежи переносились все глубже на восток, куда отступала Советская Армия, обливаясь кровью в тяжелых боях. Далекий фронт слышался лишь на рассвете, в утренней тишине, а чуткая водная гладь, вытекая откуда-то из-за Белгорода, несла на своих волнах еле уловимый гул битвы.

Из-за этого и приходили утром сюда на берег.

Веснянка упала грудью на песок, прижалась ухом. Надежда Григорьевна и тетя Варя опустились неподалеку от нее на колени, потом прилегли и тоже приникли к земле, как к чуткой мембране. Где-то в верховьях, в глубине России, еле слышно гудело, и дрожь, охватывавшая тело земли, замирая, передавалась сюда.

Проходили долгие месяцы.

Во второй половине сентября 1943 года оккупанты начали жечь Полтаву. План разрушения города был тщательно разработан. Ничто не было забыто, все охватывалось этим сатанинским планом: городские поликлиники и школы, вокзалы и жилые кварталы, знаменитый исторический музей, построенный в стиле украинского барокко, и такие же дома, украшенные по фасадам художественной цветной керамикой. Все это подлежало уничтожению, должно было сгореть дотла. На месте степного города-красавца, окруженного заводами и вокзалами, разросшегося пышными садами и парками, дьявольский план предусматривал на кручах правого берега Ворсклы огромный дикий пустырь, заваленный смрадным пеплом и обгоревшими руинами.

Моторизованные, щедро снаряженные команды факельщиков рассыпались по городу. К объектам, которые могли загореться не сразу, была подвезена солома. Кроме того, между кварталами все время курсировали машины с горючим. Вспыхнули пожары, загремели взрывы в разных районах города. Наиболее крупных объекты подрывали аммоналом.

Одновременно началась охота на людей. Стреляли без предупреждения в первого попавшегося, кто имел несчастье оказаться в поле зрения — факельщики заметали следы своей преступной работы.

21 сентября на улицах не было видно ни одной живой души. Жители попрятались в погреба, ютились по окраинам, уходили в леса и овраги за Ворсклу. Среди опустевших кварталов метались лишь дьявольские фигуры факельщиков, выжигавших город, охотящихся на его последних жителей.

И все-таки кто-то в городе руководил народным сопротивлением. Трижды поджигали оккупанты музей, и трижды неизвестные «злоумышленники» тушили огонь. Казалось, все было пусто и безлюдно, но каждое утро в разных районах города оккупанты подбирали на мостовой своих факельщиков-мотоциклистов, валявшихся с размозженными черепами. Во дворы немцы боялись заходить по одному — появлялись лишь целыми командами. Поджигали с опаской, пугливо озираясь вокруг.

Высокий густой дым окутывал город. Земля, дома и даже деревья пропитались зловонным запахом тола и гари. Дышалось с трудом. Ночью на десятки километров было видно, как горит Полтава. Небо над нею казалось жуткой багровой раной. А тем временем по всем дорогам и без дорог шли с востока полки Второго Украинского. С фронтовых аэродромов поднимались эскадрильи, которые вскоре получили наименование Полтавских.

По Коломыцкому шляху, от Чутова, от Искровки на максимальной скорости мчались мощные КВ с десантами. У них было задание с ходу ворваться в город со стороны Южного вокзала и, не задерживаясь, форсировать Ворсклу.

Командиром экипажа одной из первых боевых машин, вошедших в город, был гвардии лейтенант Марко Загорный.

Совхоз «Жовтень» все эти дни жил напряженной, полной тревог жизнью.

Однажды шеф примчался с переводчиком на своей легковой машине и, не заезжая в контору, покатил в поле. Он подъезжал к пахарям и сеяльщикам и, не вылезая из машины, приказывал бросать работу. Разве они не слышат, как гремит за спиной?.. Кажется, впервые за последние годы крестьяне возвращались с поля задолго да захода солнца! Подростки верхом на конях, с радостными выкриками скакали по усадьбе, таская за собой тяжелые катки, словно готовили дорогу сказочным долгожданным гостям.

Под вечер над землями совхоза пролетел немецкий самолет и с бреющего полета поджег скирды сена. В окружающих селах уже рыскали команды факельщиков. В совхозе они еще не появлялись. Шеф заявил в конторе, что он их сюда не пустит. Он не потерпит паники, ибо в последнюю минуту все еще может измениться: он уже ученый, а в случае чего управится и сам — не правда ли?

— Верно, верно, пан шеф, — поддакивали присутствующие.

Разве он не видит, что и пан управляющий, и все рабочие госимения за эти годы привыкли к нему, оценили его заботы, так зачем же ему специальные команды, когда он может отдать любые распоряжения, и они немедленно будут выполнены? Вот живой пример: он приказал бросить работу — и все замерло. Прикажет наоборот — и все оживет. Не так ли?

— Конечно, конечно, — отвечали ему.

Однако шеф и на этот раз не остался ночевать в совхозе, а куда-то уехал. В степи горели скирды, в окружающих селах пылали ветряки на холмах, и их охваченные пламенем крылья вертелись под ветром.

А у совхозных конюшен тем временем сошлись и пахари, и сеятели, и подростки-погонщики выводили коней, разбирали сбрую. Управляющий-агроном вместе с представителем от партизанского отряда стоял возле своей тачанки и раздавал бригадирам наряды, словно это было с утра, а не на ночь глядя. Сеяли всю ночь, пока не зашла луна, и засеяли столько, сколько никогда не успевали за день. На рассвете мальчишки с катками неторопливо возвращались в имение. Кони, утомленные ночной работой, были в мыле, от них валил густой пар. Утром снова приехал шеф с какими-то офицерами, наверное, чинами из сельскохозяйственной комендатуры. Имение будто вымерло.

Мельница остановилась, стояла мастерская, не трещали триеры возле зернохранилища, никто не выехал в поле.

Только ферма еще жила. Захватив из конторы управляющего, шеф прикатил с офицерами на ферму. Не только длинные корпуса, но и весь двор, примыкающий к ним, был забит измученным, ревущим от голода скотом. Животных сгоняли со всех соседних госимений, чтобы отсюда отправить на переправу к Днепру. Блеяли овцы, визжали свиньи, мычали коровы. Теперь тут были не только серо-украинские, но и швицкие, и красностепные, и симменталки.

Шеф приказал управляющему собрать всех рабочих фермы, выделить им в помощь людей из полевых бригад и, не теряя времени, под командой пана зоотехника гнать скот к Днепру. Офицеры подсчитали коров, свиней и овец и записали количество голов в свои блокноты.

Начали созывать рабочих. Свинарки, доярки, чабаны явились послушно, с продуктами в узелках, с палками в руках. Старики вызывались идти хоть на страшный суд, и их послушание в такое тревожное время просто растрогало шефа. Мальчишки сели на коней, девчата отправились пешком. Вскоре стада тучей заполонили степь и побрели на запад, окруженные молодыми энергичными всадниками.

Ферма вымерла, корпуса опустели, управляющий-агроном стоял опечаленный. Шеф с палочкой в руке ходил по пустым корпусам, заглядывал в ясли с остатками корма и горько плакал. Пану шефу было жаль имения. Сколько надежд он возлагал на него!

Вечером машины с офицерами, поднимая за собой пыль, промчались в город, а неподалеку от совхоза, возле хутора Ярового, в глубокой балке спокойно паслись разномастные стада и чабаны с герлыгами прохаживались вокруг них, готовые ждать своих хоть до страшного суда.

Всю ночь в совхозе снова сеяли. В зернохранилище горел свет, и кладовщик по списку раздавал рабочим посевное зерно на сохранение. Женщины разносили его котомками по домам. Шоферы загоняли грузовые автомашины в кукурузу. На складе горючего закапывали в землю бочки с бензином. До самого рассвета никто в совхозе не ложился спать.

А наутро снова прикатил шеф. Он был сильно расстроен и встревожен — грохот пушек слышался совсем рядом, почти за спиной. По большаку мимо совхоза тянулись на запад тесные колонны вражеских машин. Советские снаряды то и дело ложились между ними.

Шеф подкатил прямо к мастерской, где собрались кузнецы, столяры, слесари, механики. Среди них стояли и незнакомые, новые люди, которых раньше в совхозе не было видно. Если бы пан шеф как-нибудь заехал в полтавские леса, он бы наверняка увиделся с ними раньше. Но он как мог избегал этой встречи, и поэтому лица пришельцев не насторожили его. Впрочем, ему все здесь казались незнакомыми — рабочая масса, одним словом. Переводчик шепнул управляющему, что пан шеф приехал уничтожить имение.

Шеф, соскочив с машины, позвал переводчика и направился с ним к открытой настежь мастерской, не обращая внимания на молчаливую толпу рабочих. Рабочие расступились, а потом и сами вошли внутрь — посмотреть, что будет делать шеф.

А он присел на корточки возле кучи стружек и достал спички. Переводчик поспешно собрал со станков паклю, промасленное тряпье и тоже достал спички. И в этот миг — почти одновременно — два кузнечных молота с размаху опустились на головы пана шефа и переводчика.

А несколькими часами позже из степи в окружении отчаянных мальчишек-всадников прискакала верхом всем знакомая веснушчатая девчонка и, вне себя от восторга, сообщила, что на большаке уже нет никого, а в поле, за кукурузой, они, эти вихрастые всадники, уже видели первых наших.

— Какие же они?

— Такие, как и были! Только в погонах и с медалями за Сталинград!..

— Говорят, Полтаву единым духом освободили!..

— Может быть, — сказал дед-чабан, который в свое время отказался блеять по-бараньи. — Единым духом — это еще как может быть… Дух, я вам скажу, великая сила!..

Единым духом, с музыкой, с ходу, — не часто такое бывает, говорили потом бойцы 2-го Украинского. Воспоминание об этом стремительном порывистом бое они донесли до берегов Дуная, до стен Золотой Праги. Было так. Вечером советские части, выбив немцев с Южного вокзала, заняли первые кварталы. Город еще корчился в огне пожаров, окутанный дымом и гарью. Немецкие арьергарды, стреляя вслепую, сдерживали наступление, пока остатки их войск, наталкиваясь на свою застрявшую технику и отступающие части, уползали по разбитому снарядами Кобеляцкому тракту.

Женщины и дети еще сидели в погребах, жадно прислушиваясь к доносившейся перестрелке; еще метались по темным дворам, перетаскивая горячие пулеметы, отчаявшиеся фашисты, как вдруг среди багровой тьмы, клубящейся удушливыми дымами, как позывные великого радостного мира, внезапно заговорил громкоговоритель.

Группа танков, зайдя немцам с тыла, прорвалась к городскому парку, и на самом высоком дереве кто-то установил радио. Кто был он, этот танкист, что влез на дерево под трассирующими пулями, смельчак, которому так хотелось немедленно, еще в самый разгар боя обратиться к Полтаве со словом привета?

— Поздравляем граждан Полтавы с освобождением города! — загремел громкоговоритель, и казалось, будто сразу во всем городе утихла стрельба и только эти слова звучали в угарном дымном воздухе…

— Поздравляем граждан Полтавы с освобождением города!

И полилась — среди стрельбы! — мажорная маршевая музыка.

Это, кажется, произвело самое большое впечатление.

Фашистские арьергарды, услышав могучий голос радио совсем где-то рядом, в парке, властную музыку другой, новой жизни, в панике бросали последние рубежи, поспешно откатывались за город.

Полтава — Киев

1947–1949

 

ПУСТЬ ГОРИТ ОГОНЕК

Повесть

Перевод С. Григорьевой

I

В ясный день с высокого берега материка можно увидеть на горизонте, в открытом море, довольно большой остров. Плоский, окутанный синеватой дымкой, он почти совсем сливается с поверхностью моря, растворяется в нем мягкими контурами берегов. Местные жители издавна называют его Островом чаек.

В пору свирепых осенних штормов Остров чаек служит пристанищем для рыбаков, а с весны приморские колхозы вывозят туда свои пасеки. Нигде, наверное, на всем юге нет лучше медоносов, чем на этом острове.

В мае и в июне весь он цветет, как настоящая степь. Собственно, это и есть кусок степи, самой природой отторгнутый когда-то от материка и подаренный морю. Большая, степная, часть острова — несколько тысяч гектаров целины — была еще в первые годы Советской власти объявлена государственным заповедником. С тех пор на равнинных, со всех сторон окруженных морской синевой просторах острова, в нетронутых его травах, перемежающихся кое-где густыми зарослями камыша, лето и зиму живет на приволье множество дикой птицы, никем не стрелянной, не пуганной.

Остров почти безлюден. Только в одной из его бухт притулился к самому берегу небольшой рыбачий поселок с приемным пунктом и радиостанцией рыбозавода. На крайнем южном выступе острова высится маяк. Его вышка видна далеко вокруг.

У подножия маяка, на песчаном пригорке, белеет всего один-единственный дом, новый, капитальный. Там живут старший смотритель и немногочисленный обслуживающий персонал маяка.

Хотя маяк и стоит в стороне от больших морских путей, считается он перворазрядным, и обитатели маяка немало этим гордятся, как, впрочем, и тем, что капитаны рыбачьего флота величают их поселение «Мысом Доброй Надежды».

Старшим смотрителем маяка работает отставной боцман Емельян Прохорович Лелека, известный в Приазовье герой гражданской войны, именем которого назван один из самых больших катеров местного рыбозавода. Могучий боцманский бас Емельяна Прохоровича задает тон всей жизни на маяке. По-флотски подтянутый, собранный, с аккуратно расправленными густыми, цвета махорки, усами, Емельян Прохорович и со стороны подчиненных не терпит ни малейших отклонений от раз и навсегда заведенного порядка. А порядки у него крутые, корабельные: в течение ночи — вахта, утром вся оптика должна быть в чехлах, двор подметен, на камбузе должно все блестеть.

Суровая служба требует четкости, и нет тут исключений ни для кого: ни для самого боцмана, ни для жены его Евдокии Филипповны, на которую возложены обязанности кока, ни для долговязых ребят-мотористов, которые хотя порой и ропщут глухо на жесткий боцманский режим, но жизни своей вне маяка уже не представляют.

Навек посвятив себя морю, почитая морскую службу превыше всего, боцман и дочь свою Марию, задумчивую и немного суровую с виду девушку, направил по морской линии. Сразу после школы послал ее на курсы, и спустя полгода она вернулась на маяк с официальным званием: техник по аппаратуре.

В солнечный ветреный день прибыла Мария на остров. Доставил ее не кто иной, как тот же белый стосильный катер «Боцман Лелека», что шел как раз на маяк с грузом светильного газа.

Встречать новоприбывшую вышла вся команда маяка во главе с боцманом. Емельян Прохорович был в отличном настроении. Отстранив других, подхватил Марию прямо с трапа, и боцманше пришлось-таки подождать, пока старик расцелует дочку, щекоча ее своими махорочными усами.

— Хватит уже тебе, хватит, — с радостными слезами на глазах отталкивала боцманша мужа. — Дай и мне глянуть на дитятко.

«Ничего себе „дитятко“, — весело думали мотористы, топтавшиеся поблизости и тоже ожидавшие своей очереди поздороваться с девушкой. — Выросла, выровнялась, хоть сейчас замуж выдавай…»

— Магарыч с вас, Емельян Прохорович! — подал голос с палубы веселый, немного фатоватый с виду капитан судна Вовик Гопкало. — Когда прикажете реализовать: теперь или в четверг?

Старик, набивая трубку, покосился на палубу:

— Магарыч? Тебе-то за что?

— Как за что? Праздник вам устроил!

— Гм-гм… За это, пожалуй, стоит…

— Только стерегите ее хорошенько теперь, чтобы ненароком не выкрал какой-нибудь капитан. Ишь ведь какая! Капитаны таких крадут!

И шутник с непринужденной легкостью подмигнул Марии, а та зарделась, прижавшись щекой к широкому плечу матери.

— Ну, довольно языком молоть, пора за дело, — махнул трубкой боцман, пресекая шутки.

Пока хлопцы выгружали на берег баллоны с ацетиленом, а боцманша хлопотала на кухне, старик с гордым видом показывал дочке хозяйство маяка, знакомя ее с теми переменами, которые произошли здесь во время ее отсутствия.

В хозяйство Емельян Прохорович вкладывал немалую часть своей неугомонной души, и его немного разочаровало то, что на дочь не произвели ожидаемого впечатления ни реконструированный склад для баллонов, ни новые рыбачьи снасти, развешанные на кольях, ни здоровенный кабан, благодушно похрюкивающий в свинарнике.

— У вас тут как на добром хуторе, — улыбнулась девушка, нисколько не желая обидеть отца, — Обжились…

— А как бы ты хотела? — покосился на нее старик, обиженно ощетинив усы. — И то нужно, и это. У хорошего моряка все должно быть свое, под рукой…

Тем временем Евдокия Филипповна уже накрыла на стол и, встав в дверях, гостеприимно пригласила всех в «кают-компанию».

За обедом боцман угощал Вовика душистым, довольно-таки хмельным «медком» домашнего приготовления.

— Свой мед, первого сбора, — не удержался, чтобы не похвалиться, боцман. И, обращаясь к Марии, добавил: — Уже четыре улья есть, целая пасека… В степь вывез, на травы…

Из всех сидевших за столом Мария одна не пила, но и без меда была как хмельная. Все ей тут так нравилось, так приятно тревожило душу… Чайки вьются под самыми окнами, запах моря слышен даже в доме.

Знакомое ружье покоится в углу; просоленная штормами отцовская куртка с капюшоном топорщится на вешалке, будто и сейчас еще полна ветра, а у двери висит на гвоздике форменная, с гербом, фуражка Вовика… Так мило, по-домашнему висит, словно она всегда и будет тут висеть. И это тоже очень нравится Марии.

Вовик чувствует себя за столом как дома. Сидит свободно, непринужденно, успевая с каждым перекинуться словом, к каждому обернуться своим худощавым, совсем еще юным, подвижным лицом. Нахваливает медок, закусывает вяленой скумбрией, забавляет всю компанию рассказами о своих морских приключениях.

— Решили мы как-то с хлопцами на Желтую косу прогуляться, — ловко орудуя вилкой и ножом, рассказывает Вовик. — Там, говорят, дроф видимо-невидимо!.. Наладили свою каравеллу, все уже на мази, а тут откуда ни возьмись налетает сам контр-адмирал товарищ Гопкало! — засмеялся Вовик, шутливо величая «контр-адмиралом» своего отца, директора рыбозавода. — Ох было ж нам, ох было! Меня едва в пожарники не разжаловал!

— И надо бы, — хмуро буркнул боцман. — Мыслимо разве вон куда гнать судно по пустому делу!.. Еще на мель где посадил бы.

— Вы не охотник, Емельян Прохорович, душу охотника вам не понять, — беззаботно улыбнулся Вовик, ища взглядом поддержки у Марии.

— На тебя и наш директор заповедника зуб имеет, — подал голос с другого конца стола моторист Дема. — Браконьер, говорит, ваш капитан.

— Браконьер? — Отодвинув тарелку, Вовик небрежно откинулся на спинку стула. — А что это такое — браконьер? Что это значит, если подойти к вопросу философски? У нас дроф и лебедей запрещено бить, а на том берегу турки-то их бьют, аж дым идет!

— Ну, мы же с тобой не турки! — осуждающе возразил боцман. — Пусть хоть на наших берегах птица пристанище найдет.

— И что ж выходит? — не сдавался Вовик. — Пусть, значит, у нас гнездится, пусть все лето у нас пасется, а осенью чтоб какой-то башибузук из нее пух щипал? Нет, я об этом еще письмо в газету напишу!

— Ты выкрутишься, — сказала боцманша не то в похвалу, не то в осуждение. — Сухим из воды выйдешь…

— А что ж, — засмеялся Вовик. — Жизнь лопоухих не любит.

— Но и слишком нахрапистых тоже, — буркнул в ответ Дема.

— Ваш выпад, сеньор, я пропускаю мимо ушей, — небрежно бросил Вовик и, обращаясь к Марии, добавил: — Тебе тут, Марийка, не слишком весело будет в таком обществе… Ты на маяк надолго?

Девушка слегка покраснела.

— Думаю, надолго.

— На год? На два?

— Может, и на три… Может, и на всю жизнь.

— О, это ты размахнулась… На всю жизнь к маяку себя приковать… А с институтом как же?

— Ты же сам вот не попал в институт, а не умер?

— Ты себя со мной не сравнивай: я в школе из двоек не вылезал, а ты — медалистка! Мне б твою медаль, Мария, чихал бы я сегодня на грешную землю с тридцатого этажа МГУ!

— Не всем же в МГУ ломиться, — собирая со стола, сердито проговорила Евдокия Филипповна, — нужно ж кому-то и отцов подменять… А то все поразлетаетесь по институтам, кто же тогда будет хлеб сеять, невод закидывать да маяки по ночам зажигать для таких, как ты?

— А это ему все равно, — насупившись, пробасил боцман.

— Почему все равно? Это вы зря! — живо обернулся к нему капитан. — Сам я тоже, как видите, родной стихии не чураюсь. Веришь, Марийка, просто жить без моря не могу: был кто-то, видно, в моем роду контрабандистом и мне свою любовь к морю передал… Казакую, как видишь, на голубых дорогах, капитанствую, так и в анкетах значусь: капитан синего моря!..

После обеда вышли гурьбой во двор. Шумело море, играя на солнце, маня взор спокойным синим простором. Легко, неутомимо купались в горячем воздухе чайки, таял на горизонте едва заметный дымок какого-то грузового судна.

— Ну, браконьер, — обратился к Вовику боцман, — веди, показывай свое хозяйство.

Вовик заранее знал, что этого не миновать. В каждый его приезд на маяк боцман считал своей непременной обязанностью осмотреть катер. В сопровождении капитана неторопливо обойти всю посудину сверху донизу, ко всему придираясь, ревниво проверяя, все ли в порядке, в надлежащей ли чистоте содержится судно, носящее на своем борту его, боцмана, имя. Все точь-в-точь повторилось и на этот раз.

Словно грозный Нептун, боцман Лелека обошел катер, заглянул во все закоулки, бросая на ходу суровые замечания, и юному капитану ничего не оставалось, как только браво прикладывать руку к козырьку и, заговорщицки пересмеиваясь через голову боцмана со своей командой, каждый раз заверять старика:

— Будет учтено. Будет сделано. Есть!

— Ты меньше естькай, а больше службу свою блюди, — сказал в заключение боцман. — Не понравилась мне твоя сегодняшняя философия, особенно эта затея с Желтой косой… Мыслимо ли? На таком катере за дрофами идти!..

— Так не пошел же!

— А мог бы и пойти!.. Смотри, капитан! Моряк ты стоящий, по морю ходишь уверенно, но должен тебя со всей серьезностью предостеречь: не свихнись! Опоганить судно моего имени, превратить его в какую-то браконьерскую посудину я не позволю никому, понял?

— Что вы, Емельян Прохорович! Мы ж сами заинтересованы, чтоб марку держать…

— Марку, марку, — недовольно перебил капитана боцман. — Ты всю свою жизнь держи на высоте, не одну только марку. Я в твои годы, парень, уже всей душой народу служил… Не про баловство да развлечения думал, а интервентов громил, аж перья от них летели!..

— Ну, с вами нам не равняться, — с едва заметной иронией улыбнулся Вовик. — Вы ж у нас герой!

Старик, не почувствовав иронии, удовлетворенно засопел: признание ему, видно, пришлось по душе.

Когда процедура осмотра закончилась и боцман сошел с катера, капитан дал прощальный гудок.

— Прощай, Марийка! — махнул Вовик девушке рукой. — Свети мне тут вечерами… Будешь светить?

— Буду… — ответила девушка смущенно, и густой румянец пятнами выступил на ее щеках.

Ушел «Боцман Лелека». Лег курсом на север, на далекий берег материка. Все меньше становилась на капитанском мостике стройная юношеская фигура в фуражке и кителе.

А Мария все стояла на причале, молча провожая катер глазами. Потом, словно очнувшись, оглянулась и увидела, что возле нее никого уже нет. Мать хлопотала у дома, перемывая посуду, отец с помощниками перетаскивал баллоны на склад.

Девушка вздохнула. Одна стоит меж двумя голубыми стихиями — меж небом и морем. «Свети…» Только это ей и остается…

…Как тут тихо, пустынно после шумного города. Лапками чаек испещрен ослепительно чистый песок, неуклюжая тень маяка неподвижно лежит на пригорке… Поправляя растрепанные ветром волосы, Мария перевела взгляд на маяк и на мгновение застыла, словно впервые его увидела. Мощно опершись на пригорок, маяк высился прямо над нею, суровый, загадочно молчаливый, обращенный лицом к открытому морю.

II

На следующий день, прежде чем допустить дочку к исполнению ее обязанностей, боцман не без стариковского лукавства принялся в присутствии команды экзаменовать свою подчиненную, задавая ей довольно-таки каверзные вопросы. Старый боцман любил время от времени вступать в такие поединки с молодежью, где на его стороне были преимущества служебного положения и житейский опыт, а на стороне противника — лишь юный задор да свежие, только что почерпнутые из книг знания.

Мария тоже не избежала этого испытания.

Сам боцман сидел на крыльце, широко расставив ноги, а она стояла перед ним, стараясь скрыть за внешней веселостью свое почти ученическое волнение. Около получаса боцман, явно наслаждаясь своим превосходством, упорно гонял девушку по лабиринтам морской сигнализации и хорошо известных ему морских обычаев и правил. К самому концу он приберег свой любимый вопрос:

— Вот ты, Мария, прошла курс, принимаешь службу… Техник на маяке — это, я тебе скажу, пост… А вникла ли ты как следует в самую суть маяка? Известно ли тебе, что есть для всех нас первая, самонаиглавнейшая заповедь?

Вопрос, видно, немного озадачил девушку.

— Ну как же… Чтоб аппаратура была в порядке… Чтоб работала безотказно…

— Эге-ге! — воскликнул боцман, обводя всех присутствующих победоносным взглядом. — Аппаратура, номенклатура… Це, дочка, не те, що мете. — И уже с серьезным, даже немного торжественным выражением лица медленно показал рукой вверх, на маяк: — Чтоб огонек там всю ночь светил… Вот золотое наше правило. Для этого и живем.

— Так я же так и хотела сказать! — просияла Мария. — Конечно, чтоб огонек…

— Хотела, да не сумела, — перебил Марию боцман. — Начинаешь от аппаратуры танцевать, а начинать нужно всегда с него, с огонька нашего. Встало солнце — выключай, село солнце — свети! Чем хочешь, как хочешь, а свети! Потому что грош цена будет всей нашей суете, если он там ночью погаснет… Так-то.

Боцман, снова повеселев, не спеша расправил усы. Заметно было, что, несмотря на промахи Марии, он, в общем, остался доволен результатами проверки.

— Вижу, недаром ты хлеб ела на курсах, — помолчав, сказал он Марии. — Практики маловато, практика твоя еще вся впереди, а теории нахваталась столько, что, пожалуй, даже и чересчур для одного, да притом еще девичьего лба… Лишний груз человеку тоже ни к чему, только осадку дает.

— Ученье за спиной не носить, — вступилась за дочку Евдокия Филипповна, чистившая поблизости свежую рыбу.

— Ты, старая, свое там делай, — бросил боцман и после короткого раздумья тут же объявил мотористам, что с завтрашнего дня Мария Емельяновна (так он впервые назвал дочку) будет проводить с командой маяка регулярные занятия, на которых должны присутствовать все, кроме вахтенного.

— И тебе, Филипповна, — крикнул он жене, — приказываю на время занятий закрывать камбуз.

— Про какие это вы занятия? — появляясь на пороге и сладко потягиваясь, поинтересовался Паша-моторист. Он спал после ночной вахты и только что проснулся. — Новый техминимум или на предмет чего?

— На предмет того, — отрезал боцман, — чтоб вы меньше бока пролеживали да не зевали целыми днями. По две нормы дрыхнете, позапухли, как медведи, а спроси вас, так ли уж глубоко вы знаете механику маяка, самую его силу? Техминимум! Не техминимум, а техмаксимум! Все слышали? И чтоб сознательно вникали, вам же это потом в облегчение пойдет… На что уж я вот старый, а и то интерес берет… Вы ж только подумайте: такой вот маленький огонечек, свечечка какая-то, а виднеется невесть на сколько миль! Откуда в нем сила такая, а?

Паша насмешливо переглянулся с хлопцами, что неподалеку развешивали на кольях еще мокрый невод.

— Оптика, Емельян Прохорович.

— Оптика!.. А ты вникни в ту оптику, парень, докопайся до самого дна, тогда лучше и ухаживать будешь за ней. Не станешь удивляться, зачем это боцман с вас по всей строгости спрашивает, чтоб всю оптику — даже в ясный день — в чехлы брали!

— Инструкция, Емельян Прохорович!

— Сам ты инструкция!

— Раз не хотят, я не навязываюсь, — с обидой в голосе обратилась Мария к отцу. — Я тут не лекторша.

— А твои конспекты? — озабоченно вмешалась мать. — Полчемодана одних конспектов привезла! Что же, такому добру пылью покрываться?

— Конспекты я для себя везла.

— Науки нет только для себя, — строго заметил Емельян Прохорович. — С тобой на курсах возились, теперь сама, будь ласкова, с другими повозись. Хвалилась же, что назубок знаешь маяки всех систем, какие только есть на свете…

— Это интересно, — переглянулись мотористы. — Услышать про маяки всех морей и океанов…

— Да еще от такой лекторши!

— Правильно, давай просвети нас, Марусенька, то бишь Мария Емельяновна!

— Только у меня без шуток, — предупредила девушка, — потому что так, лишь бы, я не стану.

Вскоре обо всем этом в красном уголке на доске уже висел приказ. Была такая слабость у боцмана: не довольствуясь устными наставлениями, любил при случае выпускать в свет еще и письменные приказы, над крутым слогом которых мотористы потешались потом целыми днями.

— Попала и ты, Мария, в летопись, — шутили хлопцы. — Не утерпел-таки, увековечил старик…

С новыми своими обязанностями девушка освоилась быстро. Аппаратуру Мария знала хорошо, содержалась она в надлежащем порядке и особенных хлопот девушке не доставляла. Уверенно чувствовала себя Мария и в роли руководителя затеянного отцом «техмаксимума».

Ежедневно после завтрака Емельян Прохорович собирал свою команду в красном уголке, и Мария час или два добросовестно делилась с товарищами тем, что сама получила на курсах. Иногда, правда, отец незаметно оттирал ее и принимался втолковывать хлопцам свое, касаясь при этом не только правил морской сигнализации, но и тонкостей международной политики, неизменно съезжая на греков-оккупантов, от которых он в 19-м году героически оборонял побережье материка и далее этот самый маяк.

Днем, когда не было какой-нибудь неотложной работы на маяке, боцман отправлялся с хлопцами в глубину острова косить камыш, заготовлять для маяка топливо на зиму.

Туда уходят вместе, а на маяк возвращаются по одному. Первым выплывает из степи боцман, усталый, с опущенными плечами, словно полководец без войска. Жена встречает его шутливым упреком:

— Где ж это ты, боцман, команду свою растерял?

— Разве не знаешь… Тот в нору, а тот в гору… Не бойся, вечерять соберутся все.

Мария хорошо знает, как нужно понимать это отцовское «в нору да в гору». В нору — это Грицко, старший из мотористов, который недавно женился в рыбацком поселке и сейчас, конечно, завернул туда, к молодой жене. В гору — это, разумеется, Дема Коронай: он отчаянно увлекается спортом, мечтает принять участие в будущих Олимпийских играх и сейчас, наверное, крутит «солнце» на турнике возле клуба под восторженные крики рыбацкой детворы.

А если бы кто спросил боцмана о третьем мотористе — Паше, то его координаты старик, безнадежно махнув рукой, определил бы примерно так:

— Пошел… Пропал… За мотыльками в заповеднике гоняется.

И Марии это тоже было бы понятно без особых пояснений: гоняется, конечно, не один, а вместе с молодой лаборанткой.

Так проходили дни.

Легко освоившись со своими обязанностями, Мария, однако, не могла побороть в себе чувства, что ей все же чего-то не хватает на острове. Города, городских впечатлений, веселой молодежной среды? Но ведь она же сама мечтала о маяке, сама готовила себя к этой жизни, овеянной для нее романтикой с самого детства! Каких же ее надежд не оправдал остров, отчего чувство какой-то неполноты и даже одиночества время от времени охватывает ее среди этих светлых, залитых солнцем просторов?

Вспоминается девушке один случай. Привезли в позапрошлом году в заповедник оленя и олениху для акклиматизации. Некоторое время держали за оградой, вели там над ними какие-то наблюдения, а потом открыли ворота и выпустили обоих на вольную волю. Сорвавшись с места, олени единым духом облетели по кругу весь остров, обогнули его у самого моря и, трепещущие, вернулись за ту же ограду, на старое место. Постояли несколько минут, передохнули и снова бросились в степь, на этот раз уже навсегда.

«Интересно, что они почувствовали, очутившись на воле? — думала теперь иногда Мария о тех привозных оленях. — Каким показался им наш остров, покрытый степными травами, обильными пастбищами, но со всех сторон окруженный необъятным, слепящим, непреодолимым морем?»

После города кажется, что вся жизнь на острове течет в каком-то замедленном темпе, перекатывается ровными, невысокими волнами. Каждый делает свое дело степенно, неторопливо, словно впереди у него вечность. И так все: будь то мотористы на маяке, или колхозный пасечник, осматривающий в степи свои ульи, или рыбаки, вытаскивающие бригадой невод… Мария тоже теперь может часами сидеть с книжкой на берегу, читать Джека Лондона, а то и просто неотрывно смотреть в синюю морскую даль, все как будто ждет кого-то с моря, с чистых его просторов.

Вьются в воздухе белоснежные чайки, кувыркаются поблизости сверкающие дельфины. Едва виднеется далеко в море мелкий рыбацкий флот…

Лишь изредка море награждает девушку волнующей, ни с чем не сравнимой радостью… Это когда, направляясь на Керчь или возвращаясь оттуда на рыбозавод, проходит неподалеку «Боцман Лелека».

Мария сразу узнает на палубе Вовика. Он стоит на борту с мегафоном в руке и что-то весело кричит в сторону маяка. Как ни напрягает Мария слух, разобрать она ничего не может, ветер доносит лишь невыразительное:

— Я-а-а…

— Что он там кричит, этот «летучий голландец»? — спрашивает с порога мать.

— Не разберу, мама, — откликается с берега девушка, не в силах признаться даже матери в своих тайных догадках: может, это он кричит «Мари-и-я-а-а»? А может, просто дурачится и тянет лишь это раскатистое «я-а-а»?

Ей хочется, чтобы катер не проходил так быстро мимо, чтобы хоть на миг завернул на маяк. Но для чего? Сюда он прибудет не скоро, не раньше, чем кончатся запасы ацетилена. Доставит полные баллоны и заберет пустые.

— Я-а-а… Я-а-а… — слышится все отдаленнее, все глуше. Звуки стелются низом, по воде, выплескиваются на берег вместе с волной, будто это откликается Марии само море.

Невыразимая печаль сжимает ее сердце.

Девушка — в который раз! — пересчитывает в уме, сколько полных баллонов осталось на складе. Еще много!..

Медленно, очень медленно в короткие летние ночи выгорает на маяке светильный газ!

III

Вовик-капитан как будто прочитал тайные девичьи думы: прибыл на маяк внеочередным рейсом раньше, чем Мария надеялась.

Было воскресенье, выходной день, девушка стояла на берегу босая, ситцевое платьице легко развевалось на ней. Все, словно чудесный сон, сбывалось перед ней наяву. Сияло небо, расцветало море, и белый красавец «Боцман Лелека», разрезая грудью морскую гладь, полным ходом приближался к маяку.

На палубе было много пассажиров, белели костюмы, звучала музыка, как будто приближалась с моря чья-то счастливая свадьба. Мария сразу догадалась: это рыбозаводцы выехали на прогулку. Догадывалась девушка и о другом: о том, что не кто иной, как сам Вовик-капитан подал им мысль высадиться тут, на маяке, а не где-нибудь в другом месте… Остров чаек был для жителей городка любимейшим местом летних пикников, издавна привлекая их своими пляжами да степным ароматным воздухом. Но прежде все имели обыкновение приставать где-нибудь на окраине рыбацкого поселка или в степи, а сейчас идут прямехонько на маяк, к гостеприимному дому Марии. Девушка едва сдерживала свою радость.

«Боцман Лелека» вырастал на глазах. Уже отчетливо видна на мостике стройная фигура капитана в фуражке, его приветливое, дышащее отвагой лицо… Вот он что-то говорит рулевому, вот уже улыбается Марии, и девичья рука сама невольно подымается для приветствия, радостно машет ему в воздухе книжкой…

— Постой-ка… Кому ты машешь?

Девушка, вздрогнув, оглядывается. На пригорке у маяка стоит отец. Вид у него далеко не гостеприимный: ружье на плече, сам насупился, усы сердито топорщатся. Что он задумал?

— Емельяну Прохоровичу — салют! — кричит с катера добродушный толстяк в белом кителе, весело потрясая над головой бутылкой шампанского.

Это отец Вовика, директор рыбозавода, товарищ Гопкало. И товарищ Гопкало, и большинство других стоящих на палубе пассажиров боцману хорошо знакомы. Вон смеется директорша — высокая видная дама в темных очках, за нею толпятся начальники цехов, их жены, родственники.

Катер замедляет ход, разворачивается, кто-то уже кричит: «Швартуйся!»

Боцман неторопливо спускается к причалу.

— Швартоваться запрещаю, — вскинув ружье, предупреждает он сурово, как часовой.

— Громче! Что вы сказали, Емельян Прохорович?

— То, что слышали. Зона! Швартоваться не дам.

Компания сначала принимает это как шутку.

— Вот вам и «Мыс Доброй Надежды»!

— Нас тут еще холостыми обстреляют!

— Смилуйтесь, Прохорыч! Мы к вам на медок да на ушицу, а вы…

Товарищ Гопкало размахивает в воздухе громадным кружком колбасы, словно соблазняя ею боцмана:

— Чуешь, Прохорыч, как пахнет? Домашняя! Объедение!

Боцман стоит как скала, не улыбаясь, не принимая шуток.

— Зона — и все, — хмуро отворачивается он в сторону. — Остров большой, ищите себе пристанища в другом месте.

Воевать дальше с боцманом бесполезно, такой уж характер: а то еще и в самом деле стрельбу ради праздника откроет…

Катер дал задний ход.

Мария не знала, куда деваться от стыда. Как можно быть таким! Даже тут не отступит от правил, своих, заводских не пустить на берег!

Стояла поникшая, уставившись полными слез глазами в песок, омытый волной, покрытый до самых ее ног тающим кругом белоснежной пены.

Чистыми кружевами плещет море; могли бы они ходить сегодня с Вовиком вдвоем по этим кружевам, по этому светлому, сказочному берегу, который то померкнет, то снова сверкнет, покрываясь пеной, так что даже светлее становится вокруг… А теперь? Когда еще он теперь заглянет сюда и какой след оставит в его сердце неумолимая жесткость отца?

Уже отчаливая, Вовик обернулся с мостика к Марии. Думала, будет злой, а он — как ни в чем не бывало! Неожиданная стычка с боцманом нисколько его не обескуражила, будто другой встречи он и не ждал тут, в запретной зоне маяка. Что, мол, возьмешь со старика? Чудачества его нам известны! И жестом дал понять Марии, что они пристанут в другом месте, даже показал, в каком именно: там, на северной окраине острова, где высятся мачты радиостанции рыбозавода… Девушке нетрудно было догадаться, для чего это все объясняет ей Вовик: он как бы приглашал ее прийти сегодня туда.

Когда катер ушел, Мария с болью в голосе обратилась к отцу:

— Ну как вы можете, папа? Ведь все там свои, заводские, сам директор с ними…

Старик с прояснившимся лицом насмешливо кивнул вслед катеру:

— Вот и директор… Подожди, я его еще на партактиве расчихвощу — будет ему «медок», будет и «ушица»! Такое судно в вертеп превратить!

— Что вы говорите, папа? Какой вертеп?

Мать тоже решительно встала на сторону отца.

— Это все он, тот ветрогон, их привел… Раз угостили медом, так его и в другой раз сюда, как трутня на сладкое, потянуло!..

Мария знала, что мать недолюбливает Вовика, но не ожидала, что ее непонятная антипатия могла зайти так далеко. Оскорбление, брошенное ему вслед, девушка целиком приняла и на свой счет.

Хотелось ответить сейчас матери злым, колючим словом, сказать, что мать топчет ее чувства, что она и ее самое, наверное, никогда по-настоящему не любила, потому что для нее всегда на первом месте были сыновья — Мария имела в виду братьев, один из которых погиб во время войны в Новороссийске, а другой служит сейчас где-то на Крайнем Севере в морской авиации. Им отдавала мать щедрую свою любовь, а Марию с детства считала дикаркой, нелюдимой, больше боцмановой, чем своей дочкой. Так, по крайней мере, казалось Марии сейчас, когда ей хотелось как-нибудь пообиднее донять мать. Но трогать братьев ей и самой было больно, да и мысли ее все время кружились больше вокруг Вовика.

— Какими словами вы бросаетесь… А спросить вас, мама, что он вам плохого сделал?

— До худого дело еще не дошло, а только сердце мое не лежит к нему. Чует, чует оно, что не тот это человек… И тут меня не переубедишь, дочка.

— Я и не собираюсь вас переубеждать. Да и к чему? Вовик пока еще не подсудимый, вины на нем нет и адвокатов ему не нужно!

Выпалила одним духом и, повернувшись, медленно пошла вдоль берега — подальше от маяка. Не туда, где еще едва виднелся катер, где призывно вздымались в небо высокие мачты радиостанции, а прочь — совсем в противоположную сторону.

Мать не спускала глаз с Марии до тех пор, пока она, уйдя далеко-далеко, не села на песок и не склонилась над книжкой. Лишь тогда боцманша, облегченно вздохнув, вернулась к своим делам.

IV

Звать Марию к обеду пошел Дема Коронай. Из всех парней только он один оставался в этот день на маяке. Как и подобало будущему олимпийцу, он тренировался даже в выходной — метал диски и выжимал двухпудовые гири возле сарая, а когда Евдокия Филипповна предложила ему сходить за Марией, охотно принял на себя эту миссию.

Девушка сидела, склонившись над раскрытой книжкой, молчаливая, неподвижная, и читала и не читала.

— Ты что, Мария?

Она подняла на Дему колючий, раздосадованный взгляд.

— А что?

— Ты как будто заплаканная…

— А тебе что до этого?

— Да ничего.

Дема с его «олимпийским» спокойствием и упрямыми «олимпийскими» мечтами нравился Марии больше всех других ребят, но сейчас он был ей неприятен, почти нестерпим. Может быть, именно потому, что к нему благоволила мать и как-то в разговоре шутя назвала Дему зятем.

Играя львиной мускулатурой, «зять» растянулся перед Марией на песке, могучий, обожженный солнцем, белобровый. Какие у него ручищи! Беспричинно расплываясь в улыбке до ушей, он берет у Марии с колен книжку.

— Что читаешь?

Мария молчит.

— «Но разве мы не знаем, что белые люди убивают? — стал читать вслух Дема. — Разве мы забыли великую битву при Нуклукието, в которой трое белых убили двадцать человек из племени тоцикакатов? И неужели ты думаешь, что мы не помним тех трех из племени тана-нау, которых убил белый Меклрот?..» И неужели ты забыла, — в тон прочитанному продолжал Дема, — что нам пора обедать, что стол уже накрыт и шеф-кок нервничает?..

Мария поднялась. Мягко плескалось море у ее ног, с шелестом разворачивая на песке свои слепящие кружева. Чайки-хохотуньи, большие, белые, тревожно вились поблизости и то смеялись, то плакали, совсем как люди.

— Чего они кружат над нами? — показал Дема вверх, на белую метелицу чаек.

Девушка не ответила.

Молча возвратились на маяк, молча пообедали. За столом все чувствовали какую-то неловкость.

После обеда Дема собрался в поселок, к рыбакам на волейбол. Мария вдруг решила, что и она пойдет с ним: ей, оказывается, нужно поменять в библиотеке книжку. Отец не стал возражать.

Девушка быстро переоделась, нарядившись в модельные туфли на высоком каблуке, в любимую свою белую батистовую блузочку, что так шла к черной юбке. Заколебалась было — брать или не брать с собой голубую сумочку, которую она привезла из города, и, постояв минуту в раздумье, решила, что можно не брать. Накинула на плечи легонькую газовую косынку и выбежала к Деме.

— А книжка? — вдогонку окликнула мать.

— Да, еще ж книжка!

Взяв из рук матери потертый, зачитанный томик, девушка кивнула Деме:

— Идем!

Очутившись на тропинке, что, извиваясь вдоль берега, бежала в далекий поселок, Мария заметно оживилась. Легко, мелкими шажками шла впереди юноши, сверкая на солнце загорелыми тугими икрами.

— Ты когда возвращаешься, Дема?

— Как всегда… Зажигать приду.

— Не бросай меня там одну. Я с тобой.

— Идет… А что до библиотеки, так она, между прочим, сегодня выходная…

— Ах да! Ну ничего! Попрошу Любку, она мне откроет…

Полыхал зной, прозрачное марево струилось над травами, золотисто искрились пески побережья.

Вскоре Мария вынуждена была снять свои модельные туфельки, взяла их в руки.

— Прямо пальцы горят… Были как будто ничего, а теперь тесноваты…

— Растешь!

— Расту? Может, просто усохли, давно не надевала…

— Давай понесу, — предложил Дема свои услуги.

Девушка отрицательно мотнула головой:

— Нетяжелые.

Млеет в солнечной дымке поселок, растут, становятся все более четкими мачты радиостанции.

Собираясь в путь, Мария и сама была убеждена, что идет только в библиотеку и никуда больше, что внезапное ее решение пойти в поселок вовсе не связано с выразительным жестом Вовика, которым он, уже отплывая, словно приглашал ее на свидание…

Да еще хоть был бы он один, без посторонних… Встретиться с ним наедине было бы счастьем, а что это будет за встреча на людях, на виду у всех этих дам, не в меру любопытных! Таким только попади на язык! Все, что волнует тебя, разгадают, все, что зреет в душе для одного, увидит каждый… Не хочет она такой встречи. Никому, ни одному постороннему взгляду не откроет она свое заветное чувство, свою девичью тайну! Птица и та бросает гнездо, если чужой глаз в него заглянет, а ей, Марии, там заглядывали бы в самую душу… Нет, лучше она потерпит, лучше дождется Вовика на маяке!

Так она решила, но сощурившиеся от изобилия света глаза ее сами все время искали чего-то, искали напряженно, беспокойно. Когда же наконец увидела в заливе знакомый силуэт «Боцмана Лелеки», Мария сразу остановилась и, весело сжимая зубы, смеясь от боли, снова надела свои тесные туфельки.

— Пускай жмут!

V

Рыбозаводцы расположились невдалеке от поселка, на диком пляже, и Мария не могла обойти их стороной: тропка стлалась вдоль берега как раз мимо их стоянки. На открытых просторах острова человек виден за километры, и там, на пляже, наверное, еще издали заметили Марию и Дему, приближавшихся со стороны маяка.

Как и надеялась девушка, Вовик перехватил их на тропинке. Отделившись от своей компании, он легко взбежал на песчаный холмик и остановился, поджидая, с охотничьим ружьем на плече. Был он в белых, тщательно отутюженных брюках, без кителя, в одной лишь шелковой майке, золотой от загара… Когда Мария с Демой приблизились к нему на расстояние какого-нибудь десятка шагов, Вовик с притворно свирепым выражением лица перекинул ружье с плеча на руку, точь-в-точь так, как проделал это отец Марии, выпроваживая непрошеных гостей из запретной зоны маяка.

— Стой! Зона! Кто такие? — выкрикнул Вовик, вызвав громкий хохот внизу, на пляже.

Девушка простила ему эту шутку, а Дема вдруг насупился. Исподлобья глядя на капитана, он шел прямо на него.

— Ты снова с ружьем на остров? Сезон, к твоему сведению, еще не открыт!

— Для хорошего стрелка всегда сезон, когда дичь есть!

— Думаешь, для директорских сынков законы не писаны?

— Что ты к нему привязался, Дема? — не вытерпев, вступилась за капитана Мария. — Он же птицу не бьет!..

— А почему с ружьем?

— А почему бы мне не быть с ружьем? — спокойно улыбнулся Вовик. — Может, я на дуэль тебя вызвать хочу?

— Слишком ты легок в весе, хлопче, для дуэли со мной…

Почувствовав, что назревает ссора, Мария подтолкнула Дему к тропинке.

— Иди, я сейчас тебя догоню… Постой, на вот, книжку мою переменишь…

— Что тебе взять?

— «Сын рыбака»… или еще что-нибудь…

— Ладно, — буркнул «олимпиец» и зашагал своей дорогой, а Мария с улыбкой обернулась к капитану. В глаза ей бросилась вытатуированная у него на груди голубая русалка с распущенными косами и такая же голубая надпись под нею: «Кого люблю — того целую». Чувство, похожее на ревность к этой голубой русалке, на миг шевельнулось в душе Марии и растаяло.

— Это что, девиз?

Вовик весело тряхнул своей черной, кудрявой, еще мокрой после купания головой.

— Может, и девиз…

Как небо, как море, никогда не утомляющее взор, — таким был сейчас для нее этот долгожданный капитан. Ничего, кроме Вовика, не существовало для нее в эту минуту, — вернее, все, что было вокруг, существовало только для того, чтобы дополнять его, — и небо и море. Подойдя совсем близко к Марии, он улыбнулся, и такой нежностью повеяло от него, что, казалось, скажи он слово — она бросится ему в объятия, прильнет, как та русалка, к его груди.

Опомнившись, девушка заметила, что стоит с Вовиком на холме, на виду у всех. Приехавшие — кто плескаясь в море, кто растянувшись на песке — с почти нескрываемым любопытством поглядывали сюда, на этот счастливый, видный, как казалось девушке, всему острову холмик. Мария не узнавала себя: при всей своей природной застенчивости она не испытывала сейчас никакого смущения. Никакого! Стояла, свободно выпрямившись, и было ей только радостно, была только гордость, что она рядом с ним, любимым своим капитаном.

И правда, чего ей стыдиться, что скрывать?

Пусть сколько угодно смотрят, как ласкает она его взглядом, как радуется этой встрече, — сияющая улыбка не сходила с ее разгоревшегося лица… Не то что на виду у пляжа — на виду у всего мира она готова была сейчас встать со светлым своим чувством, первой своей любовью!..

На пляже тем временем, видимо, говорили о них. Краем уха Мария услышала сказанное кем-то из женщин: «Смотрите, какая славная девчушка! Вовику нашему во всем везет!..» Приятно это было слышать Марии, и люди на пляже сразу стали приятны ей, потому что все они, наверно, тоже любили Вовика… Одни, встав в кружок, перебрасываются мячом, другие заводят на коврике патефон, а сам директор, товарищ Гопкало, в подтяжках, в натянутой на лысину женской панаме, сидит над корзинкой, потрошит рыбу для ухи. Директорша кричит ему, чтобы он набросил что-нибудь на плечи, а то совсем сожжется, но он и в ус не дует, хотя непривычные к солнцу плечи его стали уже розовыми, как у младенца.

Поймав на себе взгляд Марии, товарищ Гопкало приветливо помахал ей зажатым в руке ножом.

— Как там старик твой? Громы на меня мечет?

— Да было…

— Наверно, и с трибуны грозился ославить?

— А разве не стоит?

— Конечно, сами виноваты… Распоясались, зашли не в свои воды, он и вытурил…

— Вовик, — долетело из группы сидевших на песке женщин, — долго ты будешь там держать свою полонянку? Веди ее сюда!

Вовик неохотно предложил девушке:

— Пойдем к нашим?

— А тебе очень хочется?

— Не очень.

— Ну, тогда лучше пойдем, проводишь меня немного…

Они медленно пошли тропинкой по направлению к рыбацкому поселку.

— На уху мы вернемся! — крикнул на ходу Вовик своим. — Без нас не начинайте.

— Да, ты на готовое любишь… — прогудел ему вслед отец. — Смотри, стрелять там не вздумай!

— Есть, товарищ контр-адмирал! — бодро откликнулся Вовик и, засмеявшись, подхватил девушку под руку.

Рыбозаводцы скоро исчезли за пригорком, и Мария осталась с Вовиком с глазу на глаз.

— Куда мы идем? — с удивлением спросила она, когда высокая, по колено, трава зашумела у нее под ногами. Лишь теперь Мария заметила, что они, свернув с тропинки, идут куда-то в открытую степь. — Куда ты меня ведешь, капитан?

— А ты боишься?

— Нет, не боюсь… Веди куда хочешь!

— Вот это я люблю, — засмеялся Вовик, уводя Марию в глубь острова.

— А в самом деле, зачем ты ружье взял? — спросила немного погодя Мария.

— Как зачем? — удивленно поднял тонкие свои брови Вовик. — Может, я какую-нибудь жар-птицу там для тебя подстрелю! Хочешь, чтоб я жар-птицу к твоим ногам положил?

— Разве на жар-птиц сезон уже открылся?

— На жар-птиц, Марийка, сезона не бывает: летит — хватай!..

VI

Сухим пахучим воздухом дышала на них степь. Отцветали травы, красовались последние дни перед тем, как вступить в пору красного лета и сразу пожухнуть на солнце. Встревоженный ветром ковыль серебристо волновался вокруг, задумчиво, тихо звенел, как и в седую старину, при каких-нибудь скифах.

Там, где они проходили, вспугнутые птицы тучами поднимались из трав, с пронзительным криком кружась в воздухе. Все тут смешалось: морские и степные чайки, кулики и жаворонки, бакланы и аисты. Все клекотало, все выражало беспокойство.

— Ага, почуяли, что браконьер идет! — весело шутил Вовик.

Несколько раз он порывался выстрелить, но Мария каждый раз хватала его за руку:

— Прошу тебя, не надо… Это они за свои гнезда тревожатся!..

В степи почти не было людей. Едва виднелись где-то на самом горизонте две девичьи фигуры, и Мария, удовлетворяя любопытство Вовика, объяснила, что это, наверное, снова приехали в степь студентки на практику по ботанике.

Кое-где маячили фигуры колхозных пасечников, одиноко хлопотавших возле своих ульев, раскрашенные кровельки которых едва виднелись из травы. Проходя мимо одного из таких пчелиных поселений, Вовик громко окликнул пасечника, спросил, богатый ли нынче сбор. Пасечник обернулся к нему в своей парандже, смешной, страшный.

— Проходи, проходи… — подал он голос. — Мои пчелы духу твоего не выносят…

— Вот дракон! — засмеялся, взглянув на Марию, Вовик. — А еще знакомый: на моем катере сюда переправлялся…

Вскоре впереди стеной встал камыш. Издалека он едва темнел, разбросанный отдельными крапинками по степи, а вблизи был как лес. Высокий — всадник спрячется, густой — мышь не пролезет. Каждый год косили его жители острова на топливо, но никогда не могли выкосить и наполовину.

— Добре черту в дудку грати, сидя в очеретi, — смеясь, вспомнила Мария любимую поговорку отца. — Одну зломить, другу вирiже!..

— Да там же полно оленей! — воскликнул Вовик, настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся из зарослей. — Но разве туда проберешься!

— Бывает, они и в степь выскакивают, но редко, — сказала Мария, тоже вслушиваясь в таинственный шорох камышей. — Говорят, что отсюда после акклиматизации наши олени по всей Украине пойдут.

— Уж и по всей!..

— Ну, хоть по югу…

— Смотри! — вдруг исступленно закричал Вовик, хватаясь за ружье..

— Не стреляй! — загородила ему дорогу Мария.

Что-то пышное, яркое, похожее и вправду на сказочную жар-птицу, внезапно мелькнуло в камышах, вспыхнуло на солнце и пропало в траве. Вовик, приготовившись для выстрела с колена, ждал, бледный, напряженный, пока оно появится снова.

— Ты куда это целишься? — неожиданно раздалось почти рядом. — Варвар ты, дикарь, убери ружье.

Затрещал камыш, и из зарослей выбрался, обливаясь потом, худущий высокий юноша с рыжим, как огонь, ежиком на голове. Мария сразу узнала его: это был новый, недавно присланный сюда зоолог — младший научный сотрудник заповедника. На ходу надевая пенсне, взмахивая зажатым в руке блокнотом, он приближался к Вовику с такой свирепой решимостью, словно собирался проломить ему череп этим своим блокнотом.

— Убери ружье, говорю! А то… а то я с землей тебя тут смешаю!

Вовик поднялся, немного растерянный, но не испуганный. Перекинув ружье через плечо, ответил с достоинством:

— Камышового луня каждому разрешено бить: хищник!

— Сам ты хищник, хоть и бакенбарды отпустил. Тебе камышового луня позволили, а ты по кому стреляешь? Фазана от луня не отличишь?

— A-а, это ж фазан! — удивленно воскликнула Мария.

Зоолог, словно только теперь заметив девушку, стоявшую у камыша, круто повернулся к ней.

— Три дня как завезли, а тут уже и коршуны вьются!..

— Я не знал, что это фазан, — примирительно сказал Вовик.

Зоолог не пошел на мировую.

— Разговаривать с вами не хочу! Вот тут, при девушке, выражаю вам свое презрение! Убирайтесь отсюда прочь!

Сказал, поправил пенсне и, задумчиво вглядываясь в заросли, стал что-то записывать в свой блокнот.

Вовику ничего больше не оставалось, как распрощаться с этими неприветливыми камышами. Взяв Марию под руку, он двинулся с ней обратно. Молча брели они по тем самым травам, что так надежно спрятали сверкнувшую на солнце жар-птицу. Солнце клонилось к западу, и цветущая степь, играя красками, сама уже вся пылала, словно громадная фантастическая жар-птица, притаившаяся, распластавшаяся на земле.

Девушка не решалась первая нарушить молчание: чувствовала себя неловко после этой стычки, которая казалась ей чистым недоразумением. Ведь Вовик, может, и в самом деле не знал, а тот сразу набросился… Нехорошо все получилось! И как горько, наверное, сейчас Вовику, как неловко ему перед ней…

Вовик, однако, из-за всего этого, кажется, не слишком расстраивался.

— Это ты виновата, Мария, — вскоре заговорил он в своем обычном шутливом тоне. — Не надо было тебе вспоминать про того черта… А то, видишь, вспомнила как раз под руку, он и выскочил из камышей в своем пенсне!

Мария улыбнулась.

— Ты веришь в приметы, Вовик?

— Хочешь не хочешь — поверишь… День выдался какой-то невезучий! То твой «олимпиец» набросился, то пасечник жало выпустил, а тут этот накрыл… Куда ни подайся — отовсюду гонят, всюду улюлюкают, словно сговорились… Уж не старик ли твой, Марийка, такую облаву на меня организовал?

— Что ты! Папа этого зоолога еще и в глаза не видел!

— Так откуда же, по-твоему, все шишки на меня? За какие такие грехи? Почему я для всех такой… неприемлемый?

Он говорил как будто шутя, но за шутками, чувствовалось, кроется и неподдельное беспокойство.

— Не знают они еще тебя, Вовик, — утешала его Мария. — Если б знали — все полюбили бы!

Вовик остановился, испытующе посмотрел девушке в лицо.

— Ты это искренне?

— Искренне.

— А сама ты… Хорошо уже меня знаешь?

Мария задумалась.

— И правда, я тебя ведь еще мало знаю, Вовик, мы так редко встречаемся… — И, усмехнувшись, добавила: — Скажи мне сам… какой ты?

— А я… такой! — проговорил Вовик и, неожиданно обхватив Марию руками, крепко поцеловал в губы.

Сухой, горячий поцелуй ожег ее, опьянил… Так неожиданно, молниеносно все произошло, что закружилась голова…

В полузабытьи какое-то мгновение она лежала у него на груди, а очнувшись, освободилась из объятий, повернулась пылающим лицом к степи. Он ее поцеловал… Правда, не совсем таким представлялся ей этот первый поцелуй, что так внезапно опалил ее сухим огнем… Но он ее поцеловал!

Отныне перейдена межа, что разделяла их до сих пор, но больше разделять не будет. Отныне она вся принадлежит ему, а он ей. Повернулась пылающим лицом к своему капитану, и он показался ей теперь роднее всех на свете. Веселый, возбужденный стоял по колено в цветущих травах и, смеясь, шутливо целился ружьем в небо.

Прогремел выстрел; далеко по степи покатилось эхо…

Мария стояла в каком-то радостном оцепенении. По кому он стреляет, этот ошалевший от счастья парень? Не сказочная ли жар-птица померещилась ему в чистом высоком небе? Или, может, на радостях салютует самому небу, своей молодой победе?

Шальной Вовкин выстрел, видимо, услышали на пляже, потому что вслед за этим появилась на пригорке женская фигура и стала размахивать чем-то белым.

— Кажется, мамахен, — усмехнулся Вовик. — Наверно, уха готова… Пойдем быстрей!

На пригорке и в самом деле стояла мать Вовика. По ее злому, встревоженному взгляду Мария сразу догадалась, что случилось что-то неладное. Какая уж там уха, когда и огня не видно, и рыбозаводцы, уже собравшись, медленно под руки ведут кого-то берегом к катеру…

— Это только ты на такое способен! — набросилась директорша на сына. — У отца солнечный удар, нужно спешить на материк, а ненаглядный сынок тем временем бросил всех и шатается где-то на краю света!

Вовик помрачнел, стал оправдываться:

— Откуда ж я знал, что с ним будет удар…

— Быстрей, быстрей! — торопила мать. — Пусть бы уж нас, а то ведь и судно бросил на произвол судьбы: тоже мне капитан! В пожарники бы тебе, как ее отец сказал.

— Пожарники тоже дефицит.

— Разбаловали мы тебя — дальше некуда, до сих пор каюсь, что в нахимовское не отдала! Там бы тебя вышколили!

Из-за материнского нагоняя Вовик не успел даже оглянуться на Марию. Съежившись, словно пойманный на месте преступления нашаливший мальчишка, торопливо спускался к морю, а мать, не отставая ни на шаг, все что-то сердито выговаривала ему.

— Бессердечный ты, Вовик, эгоист! — это было последнее, что долетело до Марии.

VII

Дема, возвращаясь из поселка, застал Марию на том же месте, где оставил ее с напористым капитаном.

Теперь она стояла одна, держа туфли в руке, и ветерок слегка шевелил ее голубую газовую косынку, накинутую на плечи. Равнодушная к Деме, чья тельняшка рябила уже невдалеке, девушка все свое внимание обратила на море: из залива выходил «Боцман Лелека», сияющий, облитый вечерним солнцем… Глядя, как он удаляется, Мария вся даже потянулась ему вслед.

— Не помешаю? — ехидно спросил Дема, приближаясь.

— Кому?

— Да кому ж… тебе, твоему плачу на валу.

— Ой нет, ты как раз вовремя, Демочка: ни раньше ни позже.

— Такова уж моя судьба — являться вовремя… Я ведь вижу — «Боцман» с якоря снялся… Ну что, здорово вы тут покутили?

— Здорово… Глянь, вся затока пылает, будто красным вином налита!..

— То от неба, а я про землю спрашиваю… Ты что, и правда пьяная?

Мария покраснела. Потом вдруг встрепенулась всем телом, и что-то затаенно грешное блеснуло в ее глазах.

— Ой, пьяная я, пьяная, Демочка!

— Пора, пойдем уже. Солнце садится.

Пошли тропинкой к маяку: «олимпиец» размашисто вышагивал впереди, девушка едва поспевала за ним.

— Рекорд поставил, Дема?

— Может, и поставил, да зафиксировать некому было: судей подходящих не было.

— Это ты на меня намекаешь? Я не могла.

— Знаю, что не могла.

— А книжка, Дема?

— Любы не было, я матери оставил.

— Какие новости в поселке?

— В среду комсомольское собрание.

— Собрание? Это чудесно…

Все казалось сейчас Марии чудесным. И собрание, и море, и эта предвечерняя угасающая степь. Идти было легко, сами ноги несли…

— О, ты и поешь? — удивленно обернулся на ходу парень.

— Я? Пою? — Мария засмеялась. — Это тебе почудилось, Дема!

— Стоп! — вдруг остановился Дема. — Олени!

— Где? — Мария подбежала, прислонилась плечом к юноше. — Где ты их увидел, Дема?

— Вон у той полоски камышей.

— Ага, вижу, вижу!

На далеком пригорке, едва различимые на фоне камышей, стояли живописной группкой олени: олень с оленихой и олененком. Наверно, выскочили из чащи на простор, увидели перед собой огромный багровый шар солнца, лежавший уже почти на самой траве, да таки застыли в удивлении.

— С ветвистыми рогами — это олень, а рядом — олениха…

— Та самая, Дема? Та, что, помнишь, облетела тогда одним духом весь остров?

— Может, и та…

— И уже с олененком!

— Семейка, — невесело пошутил Дема и, все сильнее чувствуя упругое тепло Марийкиного плеча, слегка обнял ее рукой за талию. Девушка не отстранилась, как будто боялась малейшим движением спугнуть далеких оленей.

— Стоят, как на картине… Чем не символ, Мария, твоего будущего семейного счастья?

— Оно и тебе бы к лицу…

— Эх, что я… Мне, Мария, не светит…

Сказал будто в шутку, но и другие, горькие, нотки обиженно прозвучали в его голосе.

— Почему не светит? Такое, Дема, каждому светит, только пожелай…

— Только пожелай? — недоверчиво переспросил Дема, и девушка почувствовала, как крепкая рука его непроизвольно сжимает, медленно притягивает ее к себе.

— Дема, ты что? — изумленно подняла она глаза на юношу.

Дема не ответил. Словно захмелев, с перекошенным, как от боли, лицом вдруг сгреб ее своими ручищами и, сгибая, притягивал к себе.

— Ты с ума сошел, Дема!

— Мария! Мария! — шептал он, в каком-то исступленном отчаянии приближая к Марии лицо, как слепой. — Долго ты меня будешь мучить? С тем ты не так… тот, наверно, уже целовал тебя сегодня…

Изогнувшись, напрягшись изо всех сил, девушка выскользнула из его рук. Растрепанная, задыхающаяся, отскочила в сторону и стала поправлять волосы. Лицо ее пылало гневом.

— Целовал, ну и что? — выкрикнула она, чувствуя, что тот поцелуй еще и сейчас горит на ее губах. — Целовал и будет целовать.

Дема закрыл лицо руками.

— А ты не лезь, — уже спокойнее проговорила девушка. — Скажи спасибо, что туфлей вот этой не получил, явился бы на маяк меченый!

Не было уже оленей на далеком пригорке, словно и не стояли они там никогда. Может, метнулись в камыши, может, понеслись что есть духу по острову, осматривая свое диковинное степное царство, бескрайнее и в то же время замкнутое со всех сторон непреодолимой морской синевой… И наверно, только в самую суровую из зим (боится таких зим директор заповедника!), когда мороз скует море, вырвутся олени на вольную волю, бросятся напрямик через море куда глаза глядят: может, в Крым, может, на Кубань…

Придется, пожалуй, тогда и Марии добираться к милому по льду через замерзшее море: без ледокола Вовик на маяк не пробьется!

…Снова шли тропинкой. Теперь Мария шумела юбочкой впереди, а Дема, опустив свои широкие плечи, понуро плелся за ней.

Гаснет степь. Спадает жара. Тишина вокруг. Только море плещет вечным своим плеском и двое шагают тропинкой, словно один удирает от другого. Когда они подходили к маяку, знакомый огонек в вышине уже светился.

VIII

Сначала Мария, возмущенная поступком Демы, собиралась рассказать обо всем на маяке, но, представив себе, сколько насмешек посыпалось бы на бедного «олимпийца» за неудачное его ухаживание, решила промолчать. Хватит и того, что остался ни с чем. Зачем доставлять парню новые мучения?

Так и жили после той прогулки: внешне, на работе, будто близкие друзья, а на самом деле — более далекие друг другу, чем когда бы то ни было.

Дема больше не тревожил девушку своим неразделенным, загнанным вглубь чувством. Он стал серьезнее, замкнулся в себе и только еще упорнее, с каким-то мрачным вдохновением таскал по всему берегу свои гири, выбивая ими глубоченные ямы в песке.

От глаз боцманши, конечно, не скрылось, что между Демой и Марией пробежала какая-то кошка, однако в ответ на ее приставанье дочка только удивленно пожимала плечами.

— Откуда вы взяли, мама? Какая кошка? Да между нами не то что кошка, олень с оленихой проскочат — и то не поссорят…

Евдокия Филипповна ничего не понимала. Чувствовала, что молодежь выходит из-под опеки, но изменить ничего не могла: не знаешь, с какой стороны к ним и подступиться.

Мария теперь и ложилась и вставала с мыслью о нем, далеком своем капитане. Не баловала судьба девушку частыми встречами с милым. Только и видела его, что в море, когда «Боцман Лелека» проходил мимо на Керчь. Правда, видеть Вовика на расстоянии, кажется, было ей не менее приятно, чем вблизи. Проплывая стороной, далеко в море, он, юный ее капитан, казался ей особенно привлекательным, недостижимым, овеянным чарующей таинственностью, таким, каким его не раз рисовало щедрое девичье воображение… Как долгожданный витязь, внезапно появлялся он из моря на сверкающей своей каравелле и снова исчезал в морской дали в ореоле ее собственной девичьей мечты.

Как-то Марии удалось отпроситься у отца на материк. Набирались всякие хозяйственные дела, нужно было послать кого-нибудь в райцентр, и боцман, хотя и не без скрипа, вынужден был дать ей визу на выезд. Пока не отплыла от берега, все боялась Мария, что отец передумает и вернет ее обратно, догадавшись, что не так дела, как страстная надежда на свидание с милым неотступно гонит ее в далекий порт.

Добиралась на материк рыбацким парусником. Ветер был попутный, и белый натянутый парус летел вперед с легкостью птицы, и Марию охватывало все большее волнение.

Городок быстро приближался, вырастал на глазах. Вот виден уже порт, корпуса рыбозавода, элеватор… Выше, поднимаясь террасами, блестят на солнце рыбачьи мазанки, темнеют акации городского парка, а на самом высоком месте, повернутая лицом к морю, белеет колоннами школа-десятилетка, словно греческий Парфенон…

Там Мария училась, казалось, совсем недавно оттуда с аттестатом зрелости вышла в жизнь, как вот и эти молодые ребята-рыбаки, что возвращаются на берег молчаливые, усталые после бессонной ночи… Еще, кажется, вчера беззаботно носились по школьному двору да дергали Марию за ленты, а сейчас выросли, повзрослели, уверенно развернули свой высокий, трудовой, наполненный ветром парус.

Через какой-нибудь час Мария была уже в порту. С радостным трепетом вступила на берег: казалось, вот-вот, с первого же шага, откуда ни возьмись окликнет ее Вовик, хотя она хорошо знала, что Вовик сейчас в рейсе — утром «Боцман Лелека» прошел мимо маяка курсом на юг. Вернуться он должен только к вечеру, а пока Марии лишь может чудиться голос Вовика из-за каждого угла, из-за каждой занавески распахнутых на улицу окон.

Громыхали по мостовой подводы, гром стоял в мастерских, раскаленным камнем дышала на девушку узенькая кривая улочка, по которой она медленно поднималась в гору, к центру. После бескрайней тишины острова городок поразил Марию своим оглушительным грохотом и духотой, но сегодня даже это ей было приятно.

Все тут такое близкое и родное… В годы революции отец был в числе первых, кто устанавливал в городе Советскую власть, а много позже сама она, Мария, носила со школьными подругами воду вот под эти жилистые, просоленные морским ветром акации. А там, возле районного Дома культуры, уезжая на курсы, она впервые увидела самого заметного среди всех, тогда еще не знакомого ей Вовика-капитана…

Где он сейчас? Успеет ли к вечеру вернуться?

Хотя они не договаривались заранее о встрече, это беспокоило Марию меньше всего: она знает, где ей искать своего капитана. Если не в порту, так в парке, на танцах, где он неизменно бывает вечерами…

До вечера было еще далеко, и Мария, чтобы развязать себе руки, решила заняться делами немедля. Обошла магазины, сделала необходимые покупки, побывала в Обществе Красного Креста — сдала собранные на маяке взносы. Остаток дня — самый зной — скоротала в гостеприимном доме своих родственников-рыбаков, у которых намерена была и переночевать.

Разговаривая с теткой, Мария то и дело нетерпеливо посматривала в окно, а когда после шести появился на горизонте знакомый силуэт «Боцмана Лелеки», просияв, вскочила с места, подбежала к зеркалу и начала торопливо прихорашиваться.

…Вовика она встретила возле портового пивного ларька. Окруженный приятелями, веселый, как всегда, он стоял с кружкой пенящегося пива в руке.

— Привет, Марийка! — сказал он, увидев девушку, словно не очень удивленный ее появлением, как будто иначе и быть не могло. — Хочешь пивка?

От пива Мария отказалась и, отозвав Вовика в сторону, только и успела с ним условиться, что через час они встретятся в парке.

Была она немного обижена, что Вовик встретил ее без энтузиазма, но тут же сама стала оправдывать его. Не мог же он на людях броситься к ней с объятиями? Может, это как раз и хорошо, что он так умеет владеть собою… И что пиво потягивает с приятелями — тоже невелик грех: в порту привыкли к этому…

В парк Мария пришла раньше своего моряка. Тут уже было много молодежи — принарядившиеся после работы девушки, матросы, молодые рыбаки…

Смех, шутки, знакомства… Одни толпятся у кассы кинотеатра, другие целыми косяками прохаживаются по хрустящим, словно обновленным, аллеям, недавно посыпанным свежим ракушечником… Под низкорослыми серебристыми маслинами сидят на скамейках замужние женщины со своими мужьями, ждут, наверное, начала первого киносеанса: сегодня идет «Ночь в Венеции».

Среди гуляющих то и дело попадались знакомые девушки и ребята. Они на ходу здоровались с Марией и, заметив, что она кого-то ждет, понимающе проходили мимо, не останавливаясь, однако по их блестящим взволнованным взглядам девушка угадывала, что они сами влюблены или вот-вот готовы влюбиться!

Кружась у входной арки, чтобы не пропустить Вовика, Мария неожиданно столкнулась со своей недавней учительницей — преподавательницей языка и литературы. Высокая, уже совсем седая, Ганна Панасьевна, слегка прихрамывая и, как всегда, опираясь на палочку, шла по аллее к выходу с каким-то горделивым, суровым видом.

— Ганна Панасьевна! — радостно окликнула ее Мария. — Вы меня не узнали? Здравствуйте…

— О, Лелека?! — остановилась учительница. — Здравствуй… Ты откуда тут?

— Да так, по делам приехала да и сюда завернула… А вы что, уже домой?

— Домой… У меня режим…

Они встали в стороне, под кустом тамариска, обе обрадованные встречей.

В школе девочки были влюблены в Ганну Панасьевну. Казалось бы, как все старые девы, она должна быть злющей — кое-кто из посторонних и правда считал ее такой, принимая ее внешнюю сдержанность за проявление душевной черствости. И может быть, только воспитанники Ганны Панасьевны до конца знали, сколько подлинной доброты таится за этой суровой внешностью, какая глубокая заинтересованность в дальнейшей судьбе каждого неугасимо живет в этом человеке…

Мария не сомневалась, что Ганна Панасьевна и сейчас вот приковыляла в парк, чтобы, отдыхая душой, с чувством законной гордости полюбоваться молодежью, всеми этими юношами и девушками, которые вчера еще сидели у нее за партами, а сегодня отважно ходят на морской промысел, работают на рыбозаводе, в учреждениях райцентра.

— Значит, ты теперь светилкой на маяке, — улыбаясь, сказала Ганна Панасьевна. — Романтичная и истинно благородная профессия.

Марии понравилось, что учительница назвала ее светилкой.

— На судьбу не жалуюсь, Ганна Панасьевна.

— Но постой, постой! — Учительница, прищурясь, внимательно заглянула ей в глаза, словно стараясь проникнуть взглядом в самую душу. — Ты какая-то неспокойная, Мария, чем-то вроде взволнована. Скажи: на первое свидание пришла?

Ганне Панасьевне нельзя было не открыться.

— Почти на первое…

— Кто он? Я его знаю?

— Нет, он не из нашей школы.

— Что ж, раньше или позже это должно было случиться, — проговорила в задумчивости Ганна Панасьевна. — Но ты ведь помнишь? «Умри, но не давай поцелуя без любви!»

— О, что вы, Ганна Панасьевна! — засмеялась девушка. — Разве ж это можно — без любви!

Вовик, остановившийся невдалеке, уже подавал Марии знаки и даже свистнул.

— Извините, Ганна Панасьевна…

— Ну, иди, иди уж, — сказала учительница, покосившись на франтоватого юношу, к которому метнулась Мария с упругой девичьей легкостью.

Выходя из парка, Ганна Панасьевна постукивала своей палочкой сердито, недовольно, словно избранник Марии сразу испортил ей настроение своим свистом и модной курточкой в блестящих «молниях» во всю грудь.

IX

— С кем это ты разговаривала? — поинтересовался Вовик, беря Марию под руку.

— Это наша учительница.

— Ух, видно, злющая! Так на меня покосилась, будто я костыль у нее украл…

— Нет, она добрая… Пойдем в кино, Вовик?

— «Ночь в Венеции»? Это я видел… У нас ночи бывают лучше. Пойдем на падеспань!..

— Танцы еще не начинались…

— Без меня и не начнут, — засмеялся Вовик. — Без меня там жизни нет… Ты падеспань любишь?

— Я не умею.

— А что же ты умеешь?

— Вальсы… Польки…

Как только Вовик появился на танцплощадке, какой-то субъект с тарзаньим зачесом бросился ему навстречу и, оттащив Вовика на середину пустого еще круга, стал с ним горячо о чем-то советоваться. Мария удивлялась: Вовик, стоя в центре круга, на виду у всех, чувствовал себя так свободно и непринужденно, словно он и вырос на танцплощадке.

Наконец включили радиолу, полились звуки любимого Марией вальса «Амурские волны». Какой же он догадливый, Вовик!

Закружились пары, закружилась среди них и Мария, доверчиво положив руку Вовику на плечо. Вовик танцевал легко, свободно, можно было залюбоваться его плавными движениями, гордой, красивой осанкой. Мария чувствовала, что не одна девушка ей завидует, особенно вот та хищная, с голыми, прямо черными от загара плечами дачница, которую никто не пригласил на вальс.

Когда танец кончился, Вовик провел Марию за руку через всю площадку, будто гордился ею, будто хотел, чтобы все присутствующие оценили красоту ее стройной девичьей фигуры!

Охотников до танцев оказалось много. Пришли даже ребята из приморской рыбачьей артели «Сыновья моря» — довольно-таки неуклюжие кавалеры, явились целой гурьбой девушки с новых карьеров. Среди них Мария с радостью обнаружила одну из своих школьных подруг, симпатичную толстушку Раю, с которой она после выпускного вечера еще ни разу не виделась.

Теперь она узнала, что Рая уже несколько месяцев работает где-то на Крымской стрелке.

— Кем же ты там, Райка? — обнимая свою подружку, возбужденно расспрашивала Мария.

— Просто работницей в карьерах, — ответила Рая. — А что?

— Да ничего: не всем в институты ломиться… Я тоже работаю. На маяке… А что вы там добываете в своих карьерах?

Рая лукаво прищурила глаза.

— Ты сегодня ходила по аллеям в парке?

— Ходила.

— Видела, чем посыпано?

— Такой красивый, светло-розовый… приятно хрустит.

— Так это же и есть наш ракушечник. В праздник все железные дороги, все станции европейской части СССР будут им посыпаны.

— Ой, как хорошо! — воскликнула Мария и, вспомнив Ганну Панасьевну, добавила: — Какая у тебя романтичная, благородная профессия, Рая!

В этот вечер, наверное, специально ради Марии играли только вальсы и польки. Мария видела, что Рае тоже очень хочется потанцевать, но пока что ее никто не приглашал. Чтобы доставить удовольствие подруге, Мария уговорила Вовика пригласить Раю на вальс.

— А она умеет? — поморщился Вовик, окидывая взглядом прислонившуюся к барьеру толстушку.

— Умеет, умеет! Пригласи, будь ласков!

— Ладно, ради тебя…

И он галантно пригласил Раю на танец, ничем не обнаруживая, что такая партнерша не совсем его устраивает. Рая же просто сияла от удовольствия, идя с таким кавалером по кругу. А та голоплечая, в огромных серьгах дама, что невесть откуда забралась сюда, в среду трудовой молодежи, все следила за Вовиком, охотилась за ним бесстыдными хищными взглядами.

— Какой интересный брюнет! — неизвестно к кому обращаясь, громко сказала она, когда Вовик проходил мимо. В ответ на реплику он только презрительно улыбнулся, и Мария была ему благодарна за это.

Потом он опять танцевал с Марией, а после нее — с какой-то высокой, смуглой, с косами девушкой, похожей на гречанку. Она только что появилась на танцах, но все уже ее заметили. Сдержанная, спокойная, она была очень красива. Мария чувствовала, что ей не сравниться с ней, но, когда танец кончился, Вовик сразу оставил незнакомку и снова подошел к Марии. Сердце ее наполнилось радостной гордостью, что из всех девушек он отдает предпочтение ей одной.

— Пойдем выпьем воды? — предложил Вовик Марии, и она выбралась с ним из душной тесноты в прохладную аллею парка. Пьянящим запахом цветущего тамариска и маслин повеяло им навстречу.

— Кто она, Вовик?

— Кто — она?

— Та, что танцевала с тобой. На гречанку похожа.

— А, Ксана! Это наш новый врач, недавно из института прибыла.

— Очень красивая…

— Ты с комплиментами осторожнее, Марийка, — пошутил Вовик. — Но что ж это я воды нигде не вижу? Тоже мне торговля!

— Пойдем, проводишь меня и напьешься заодно.

— И правда! Не до упаду же нам танцевать.

Разгоряченные танцами, оба еще пьяные от музыки, они спустились в район порта, где жили родственники Марии.

Уже у самой калитки Вовика осенила идея.

— Хочешь, Марийка, я тебя сейчас по морю покатаю?

Девушка засмеялась.

— На чем?

— Нашу заводскую яхту возьму!

— Кто тебе ее сейчас даст, Вовик?

— Об этом не беспокойся: со сторожем у меня блат. Смотри, какие звезды, какая луна. Чем не венецианская ночь! И в такую ночь спать?

Мария посмотрела на луну, на звезды.

— А это долго?

— А что тебе — долго или не долго?

— Завтра мне…

— Да брось ты свое «завтра», — все больше горячился Вовик. — Хочешь, я тебя на яхте и на остров доставлю… Чем завтра тебе ждать оказии, забирай сейчас свои узелки — и айда!

— Представляю себе: подлетаем вдруг среди ночи на яхте к маяку, и отец навстречу…

— А, мы к самому маяку и не пойдем, чтобы не дразнить твоего старика, зачем? Еще стрелять начнет, и контрабандиста меня примет. Я тебя где-нибудь на диком пляже высажу!

Лунная ночь… Море… И они вдвоем на белокрылой яхте… Большое было во всем этом искушение, но Мария все еще колебалась.

— Яхта ведь заводская…

— А что ей сделается? — настаивал Вовик. — Не убавится же от нее, а нам на всю жизнь воспоминание… Смотри, море аж светится, просто само зовет нас! Марийка, любимая, решайся, прошу тебя!

Мария решилась.

Через полчаса они уже были в море…

Не огонек маяка, а далекий холодный месяц светил в эту ночь Марии с высоты.

Отдалялись берега, таинственно сияло вокруг ночное море, и казалось, мир вымер, только они вдвоем кружат в этот час среди тихих сияющих просторов, распустив над собой белоснежный парус своей молодой любви…

Всю ночь провела Мария в море. Всю ночь чертыхались рыбаки на этот белый блуждающий парус. А на рассвете видели рыбаки, как парус подошел к острову и девушка, подобрав юбчонку выше колен, ежась от утренней свежести, побрела по отмели к берегу.

X

Роднее, чем когда бы то ни было, стал после этой ночи Вовик Марии… Целыми днями думала она теперь о нем, все волновалась — как он там?

Видно, не прошла для него безнаказанно взятая без разрешения яхта, должно быть, отстранил его товарищ Гопкало от капитанства. В обычное время «Боцман Лелека» снова проходил рейсом на Керчь, но на этот раз вместо Вовика на мостике стоял кто-то другой, широкоплечий, усатый, чужой. Он с жадностью грыз красный, как раскаленные угли, арбуз, разламывая его руками, а объеденные корки швырял с мостика далеко за борт, словно хотел дошвырнуть до Марии. Насытившись, он и вовсе отвернулся в сторону, показав Марии свою широченную, обтянутую кителем спину. Разве Вовик мог бы так равнодушно повернуться к ней спиной!

Невесело было на душе у Марии в эти дни. Иногда беспричинно хотелось расплакаться, чего с ней раньше никогда не бывало.

Однажды Мария работала на вышке, настраивала регулятор маяка. Устав, облокотилась с ключом в руке на перила и загляделась на материк. Отсюда, с многометровой вышки, хорошо виден районный городок, темная полоска акаций в парке, школа с белыми колоннами… Интересно, там ли сейчас Ганна Панасьевна? Марии припомнилась недавняя встреча в парке и короткий разговор, который прозвучал сейчас для девушки по-новому, иначе, чем тогда… Какое-то неуловимое предостережение послышалось ей в последних словах учительницы и в том, как она сердито, словно осуждающе, постукивала палочкой, выходя из парка… А что сказала бы Ганна Панасьевна, узнав про ее ночное катание на яхте? Другие с гордостью расправляют над собой трудовые паруса, а каким был тот, взятый контрабандой для пустой забавы парус? А Вовика все же отец, наверное, разжаловал в пожарники; может, стоит он сейчас на рыбозаводской каланче, хотя тушить вряд ли что-нибудь придется — один негорючий камень вокруг.

Девушка перевела взгляд на далекую Крымскую стрелку, которую тоже хорошо видно с вышки. Длинной ровной лентой темнеет стрелка, где-то далеко, по ту сторону моря, крошечный паровозик ползет по ней к карьерам, таща за собой длинную цепочку вагонов; отсюда они кажутся не больше спичечных коробков. Это ведь Рая должна наполнить все те вагоны своим чудесным светло-розовым ракушечником, солнечной россыпью, что будет потом радовать человеческий взор на ближних и дальних станциях «по всей европейской части СССР…».

На этих мыслях и застал девушку «Боцман Лелека». Он появился совсем неожиданно, идя полным ходом со стороны радиостанции, весело разрезая спокойную, сверкающую морскую гладь. Огибая остров, он держался на значительно большем расстоянии от маяка, чем раньше, но и так Мария с замиранием сердца узнала на мостике стройную фигуру Вовика. Видно, все же не камень отцовское сердце, сжалилось, вернуло непутевому сыну его права!

Только почему он так далеко проходит на этот раз — море ли стало мельче, или не хочет дразнить боцмана, с которым до сих пор еще не в ладах?

Вот он поравнялся с девушкой, вот он уже весь перед нею… Мария замерла от счастья. Пусть далеко «Боцман Лелека», пусть едва виднеется на мостике стройная юношеская фигура, но капитан заметит ее и оттуда — капитан должен быть зорким! Вот он сейчас возьмет в руку мегафон, и, расстилаясь по морю, долетит до нее милое, зовущее, плавное, как вальс: «Я-а-а… Я-а-а… Я-а-а…»

Словно зовет само сияющее море, само Марийкино счастье.

Мария ждет, вся дрожит в напряженном ожидании. Но почему-то не появляется в руке капитана мегафон, не зовет Марию море. Вот капитан, видно кем-то окликнутый, шевельнулся, сделал шаг и вдруг… повернулся к Марии спиной!

Девушка сникла, почувствовала, что ноги подкашиваются, и, чтобы не упасть, цепко ухватилась за поручни маяка своими маленькими, замасленными мазутом руками.

Что случилось? Не заметить ее он не мог — она стояла на самой вышке маяка. Не дал гудка, не окликнул, повернулся спиной. Прошел стороной…

До боли, до отчаяния захотелось в эту минуту Марии, чтобы вдруг разыгралось море, разбушевалось штормом и сразу, одним натиском, загнало беспомощного «Боцмана Лелеку» в тихие спасительные бухты острова! Пусть бы тут, возле нее, искал себе спасения бессердечный, безмерно желанный ее капитан!..

Но не разыгралось море, не разбушевалось двенадцатибалльным. Пройдя стороной, удаляется «Боцман Лелека», и лишь волна, поднятая им, медленно, неохотно приближается к берегу.

Докатилась, зашипела на раскаленном песке, угасла…

С тяжелым сердцем Мария снова взялась за работу.

XI

Наверное, и вправду обмелело море, потому что «Боцман Лелека» каждый раз проходил все дальше от маяка, огибая его стороной. Уже и охотничий сезон открылся, можно было бить перелетную птицу, а Вовик на острове не появлялся. И светильный газ вместо него доставил на маяк другой катер, потому что «Боцман Лелека» якобы стоял в это время на ремонте.

Так ушло и лето.

С первым дыханием осени опустел Остров чаек, никого уже не привлекая своими чистыми пляжами да буйным степным раздольем. На пляжах грудами чернели выброшенные прибоем морские водоросли. Ветры гуляли по степи, что лежала теперь под тяжелыми осенними тучами бурая, вылинявшая, словно пустыня. Один за другим увезли колхозы на материк свои ульи, разъехались студентки-ботанички, заметно меньше стало птиц: поразлетелись.

Неприветливо, тоскливо на острове осенью. Днем и ночью воют ветры, ревет море, доставая до самых окон боцманской цитадели солеными брызгами пенящихся бурунов. За густыми туманами даже с вышки маяка не видно уже ни Крымской стрелки, ни веселой, с белыми колоннами школы на далеком берегу материка. Затянуло твой Парфенон непроглядной мглой, нудный серый дождик моросит над морем.

В один из таких дней Мария впервые осталась старшей на маяке. Отец был в отъезде — его вызвали в управление на какой-то инструктаж, и, отправляясь на материк, старик все свои обязанности возложил на дочку.

— Ты уж тут, Мария, смотри, — предупредил Емельян Прохорович на прощание. — Хочешь — читай, хочешь — гуляй, а огонек чтоб у меня светил!

Ответственность не испугала девушку. Работа простая и хорошо знакомая, коллектив дружный, баллоны со светильным газом наполнены. А что море беспокойно, что ночи тревожны, так ей ли к этому привыкать?

Просто и уверенно взяла Мария руль управления в свои руки.

Только мать беспокоилась за нее — не столько, собственно, о ней, сколько о том, чтобы хлопцы не разленились в отсутствие боцмана да чтобы не вздумали, чего доброго, пренебрегать своими обязанностями. Однако мотористы, видно, и сами хорошо понимали напряженность момента и, хотя держались с Марией, как прежде, дружески, распоряжения ее бросались выполнять с полуслова.

Весь день Мария была на ногах.

— Ляг отдохни, — советовала мать. — Еще ночь впереди.

Но девушка только отмахивалась.

— Меня и на ночь хватит.

С моря накатывался туман.

Проклинают осенние туманы моряки, ненавидят их и жители маяка. Густая, ползучая мгла — чем ее остановишь, каким огнем просветишь? Наплывая, застилает собой все, проглатывает остров, смыкается вокруг тебя холодной, липкой, непроглядной хмарью. Насквозь пропитывает одежду вахтенных, добирается до самого тела, и даже в доме все становится влажным, как в погребе.

Сырая тьма — куда ни глянь. Не по себе становится от сигнальных сирен ослепших судов, от тревожного тутуканья звуковых маяков, неутомимо работающих где-то на крымском берегу. Флот в море — и все поставлено ему на службу.

К вечеру поднялся ветер, разметал туман, но море не стало от этого приветливее: темно-стальное, освещенное холодным светом осени, оно бушевало и пенилось, яростно качая на волнах мелкий рыбачий флот.

Наступила ночь — длинная, беззвездная, глухая. Только море шумит, да ветер свищет, да низко проплывают с севера тяжелые эскадры туч, едва не касаясь вышки маяка.

Первым сегодня заступил на вахту Дема. Несмотря на то, что Мария целиком доверяла вахтенному, она и сама всю ночь не могла уснуть. Надев сапоги, закутавшись в платок, ходила и ходила вокруг маяка с ружьем на плече — по отцовскому обычаю, как будто охраняла жизнь своего маленького огонька.

Услышав в темноте знакомые шаги, подавала голос:

— Демьян, ты тут?

— Тут, — глухо откликалась тьма Деминым голосом.

— Ветер какой холодный!

— Сиверко.

— До костей пронимает…

— Угу.

И снова расходились в темноте.

Всю ночь в красном уголке горел свет и лежала на столе раскрытая Мариина книжка. Время от времени Мария заходила сюда, садилась почитать, но приятное тепло натопленной печки быстро размаривало ее, насквозь сырая одежда, прогревшись, окутывала паром и глаза слипались сами собой. Чтобы не уснуть, Мария заставляла себя снова подниматься и, пошатываясь, словно пьяная, выходила на холод, к маяку.

В полночь полил дождь, и тьма как будто стала еще гуще. Со всех сторон — мрак, ветер и дождь, колючий, беспросветный, осенний! Даже трудно было представить себе, что в этот самый час земля еще где-то повернута к солнцу. Казалось, ненастная ночь хлещет вот так дождем да ветром по всему свету… Среди разбушевавшейся тьмы один лишь Марийкин огонек упрямо мерцает в вышние, радует и веселит ее душу.

Уже под самое утро, зайдя в красный уголок, Мария устало опустилась у стола и, наклонившись над книжкой, не почувствовала, как задремала. И даже во сне, тяжелом, тревожном, увидела такую же осеннюю холодную ночь вокруг себя. Все было как наяву: завывание ветра, и шум моря, и ее вахта на маяке. Стоит, напряженно прислушиваясь к морю, и вдруг явственно слышит из далекой тьмы знакомое, долгожданное: «Я-а-а… Я-а-а… Я-а-а…»

Знает: это он, проплывая мимо маяка, кричит ей с палубы в мегафон. Но почему вместо радости на этот раз столько отчаяния в его зове? Словно зовет на помощь, словно подает сигнал смертельной тревоги — SOS?

Мария поняла: «Боцман Лелека» в опасности, он блуждает вслепую среди разбушевавшейся теми и не может выбраться из шторма, потому что не видит Марийкиного маяка.

В самом деле, где маяк? Посмотрела вверх и ужаснулась. Вышка есть, все на месте, а огонька нет… Погас, не горит огонек!

Мария бросилась его зажигать, но никак не может: баллон со светильным газом оказался пустым. Метнулась на склад, но и там все баллоны пустые. Как это случилось? Неужели Вовик привез на маяк пустые баллоны?

А темень бушует ветром, солено брызжет море, зовет милым Вовкиным голосом:

— Мари-я-а-а…

Тогда она решилась на крайность: стала на холме, на самом открытом месте, и, чиркнув спичкой, зажгла на себе праздничную блузку, ту самую, в которой она была на танцах в парке. Зажгла и так и стояла на песчаном холме, радостная, в пылающей одежде, светя ему во тьму вместо маяка…

Разбудила Марию мать. Склонившись над дочерью и дотрагиваясь ладонью до ее лба, тихо, ласково звала:

— Мария, дочушка… Что с тобою? Ты вся горишь.

— Горю? — очнулась девушка. — Почему горю?

За окном уже серело, дождь барабанил в окна. Мать принесла термометр, и Мария смерила себе температуру.

— Неважны мои дела, мама…

— Ох, горе ты мое… Сколько там?

— Сорок…

Взяв Марию под руку, мать перевела ее в комнату, уложила на диван.

Все тело ныло, голова разламывалась. Лежа в постели, Мария слышала глухой разговор на кухне — мать о чем-то советовалась с мотористами. До слуха девушки отчетливо доносился решительный голос Демы. Ох этот Дема! Он намеревается сейчас же мчаться в поселок, передать по радио на материк, чтобы немедленно выслали сюда врача.

Марии неловко, что, заболев, она доставляет столько хлопот и своим на маяке, и, может, даже тем, далеким, на берегу.

— Мама, не нужно! И так пройдет!

Но ее не слушают. Дема уже хлопнул дверью, пустился — после ночной вахты — в свой марафонский пробег.

Пока он бегал, боцманша принялась лечить Марию домашними средствами. Поила ее чаем с медом, наварами трав, сильно растерла каким-то жиром.

Дема вернулся намного раньше, чем ожидали. Ввалился на кухню встревоженный, запыхавшийся, забрызганный до ушей грязью.

Евдокия Филипповна при его появлении только руками всплеснула.

— Что случилось, Дема?

— Передал…

— Слава тебе гос… Ну?

— Сам товарищ Гопкало обещал принять экстренные меры. А как ей?

— Как будто заснула…

Дема облегченно вздохнул, стал приводить себя в порядок.

Вскоре, пробиваясь сквозь сетку дождя, появился на море «Боцман Лелека». На этот раз не прошел мимо, завернул прямо на маяк и, несмотря на немалую волну, удачно пришвартовался.

Прибыл Вовик, привез молодого врача.

Мария металась в жару, и в первое мгновение ей показалось, что это лишь во сне привиделась ей похожая на гречанку девушка в голубой накидке, а за ней бледный, взволнованный, весь в блестках дождя Вовик-капитан. Как будто пеленой морского тумана была отделена от них Мария. Они стояли и разговаривали где-то далеко, хотя разделяла их только комната.

Мать, взяв из рук девушки-врача саквояж, показала Вовику, где повесить мокрую топорщившуюся голубую накидку и легкое демисезонное пальто, которое он предупредительно подхватил с плеча врача.

Сбросив ботики, приезжая оправила на себе шерстяной свитер с приколотым к нему белым голубем мира и, приблизившись к больной, просто, с деловым видом присела на край дивана.

— Ну как? — улыбнулась она Марии и, привычно взяв руку больной, стала считать пульс.

Вовик не подошел к Марии. Может быть, потому, что был без галош и боялся наследить на чистеньких, сухих половичках? Ах, пусть бы не боялся, пусть бы подошел, а то почти и не смотрит в ее сторону, будто избегает возбужденного взгляда больной.

Переминаясь с ноги на ногу, потоптался у порога, словно чужой, в своем блестящем дождевике и уже собрался уходить.

— Может, хоть чайку выпьешь? — утираясь белым фартуком, заискивающе обратилась к Вовику боцманша. — С медком, а?

— Нет, спасибо, Евдокия Филипповна. Спешу. Рейс!

— Не забудьте меня захватить потом, — напомнила врач.

— Вас? Забыть? — усмехнулся Вовик. И, обращаясь к Евдокии Филипповне, объяснил: — Ксения Васильевна останется у вас до вечера. Зайдем за ней, когда будем возвращаться в порт.

— Ох, сынок, как бы непогода не разыгралась… Как вы тогда пристанете?

— Мы не пристанем? Да пусть тут хоть горы выворачивает!

Девушка взяла у Марии термометр.

— Сколько? — поинтересовался Вовик с порога.

— Тридцать восемь и восемь…

— О, не так страшно. Крепись, Мария! Ты же у нас молодчина! — И, сверкнув плащом, исчез за дверью.

Последние его слова, его улыбка заметно подбодрили больную. Ей будто стало легче.

— Я так вам благодарна, Ксана, — от души призналась она, когда мать, отлучившись на кухню, оставила их с глазу на глаз. — Мне даже как-то неловко за эту нелепую мою простуду. Сколько лишних хлопот и вам и… всем.

— Что вы, Мария, — успокоила больную Ксана. — Это ведь наш долг.

— Долг долгом, но сюда…

— Конечно, без привычки на море немного жутковато: глянешь — оно такое неспокойное! Но за это уж благодарите отчаянного нашего капитана. Вряд ли кто другой отважился бы сейчас на таком суденышке да в такой рейс!

— Нет, рыбаки еще все в море, — появившись на пороге, сказала боцманша. — Вы хотели руки помыть? Вода готова.

— Вот спасибо!

Ксана встала и, постукивая каблучками, направилась на кухню. Мария залюбовалась: какие косы! Наверное, если распустить их, совсем была бы похожа на русалку, вытатуированную у Вовика на груди.

Ксана искренне тронула Марию своим вниманием, своим приездом в такой день на остров. Силу долга Мария знала по себе, но здесь, видимо, кроме чувства долга, было и желание, потому что, если бы Ксана не захотела, она нашла бы десять отговорок, и даже товарищ Гопкало не смог бы ее заставить поехать сюда. Сама же говорит, что к морю она непривычна, что море ее страшит.

Из кухни Ксана вернулась умытая, посвежевшая и, пододвинув стул к дивану, снова спокойно села около больной. Мария невольно сравнивала себя с молодым врачом, смотрела на себя и на нее глазами Вовика. Одна сидит свежая, здоровая, спокойная, исполненная сознанием своей красоты, а другая скрючилась рядом с ней, такая неказистая, маленькая в постели, со скуластым лицом и огрубевшими от работы руками… Такими видел их только что Вовик, такими унес в своей памяти в открытое море.

Для молодого врача Мария, видимо, была приятной и интересной пациенткой. С простодушной доверчивостью она выслушивала советы Ксаны, не морщась проглотила порошок, терпеливо перенесла укол. Только очень засмущалась при этом, стыдливо отвернулась к стене, когда стальное жало шприца вонзилось ей в тело.

— Какая вы упругая, крепкая! — похвалила Ксана. — Вы, наверное, спортсменка?

— У нас тут все спортсмены.

— И выдержка ваша меня радует… Директорша говорит, что я еще не наловчилась, грубо делаю уколы, а вы вот совсем легко переносите.

— Я бы и не такое перенесла, — стискивая от боли зубы, призналась Мария. — Только бы быстрей избавиться от этой хвори… Сразу чтоб, одним ударом!

— Температура понемногу спадает, — заметила Ксана, — думаю, через недельку встанете на ноги.

— Недельку? Что вы, Ксана! Мне ведь сегодня к вечеру надо быть на ногах!

— К вечеру? — усмехнулась Ксана. — Свидание у вас, Мария, что ли?

— Нет, просто должна… На мне же маяк!

Евдокия Филипповна, возившаяся на кухне, все время прислушивалась к негромкому разговору врача с Марией, и оживившийся голос дочери звучал для нее наилучшей музыкой. Дело, видно, и вправду шло на поправку. И хотя причину этого боцманша видела не столько в докторских порошках и уколах, сколько в своих целебных травах да натираниях, тем не менее это не мешало ей оказывать молодому врачу всяческое внимание и гостеприимство. Горой уже высилась перед Ксаной и жареная рыба, и пироги, и пампушки с медом, а боцманша все подкладывала и подкладывала из своих неисчерпаемых запасов. Ничего не жаль, лишь бы только докторша выгнала из дочечки проклятую эту простуду, что она подхватила ночью, выскакивая разгоряченная от печки на холод к маяку.

Отношения между Ксаной и Марией становились все теплее, интимнее.

Беленький пластмассовый голубь мира, как только Мария имела неосторожность похвалить его, сразу же перекочевал с Ксаниной груди на грудь Марии.

— Это в знак того, что вы мне нравитесь, Мария…

К шуму моря, не утихавшему за окном, Ксана, видимо, уже привыкла, и все реже обращала на него внимание. С явным интересом она рассматривала развешанные на стенах снимки острова, сделанные еще в позапрошлом году приезжавшим в отпуск братом Марии — Антоном.

— У вас тут летом, наверное, очень красиво, — сказала Ксана, разглядывая любительские снимки степи. — Это же все ваша степь?

— Да, — с едва заметной грустью ответила Мария.

— У вас тут, говорят, и пляжи чудесные, и дичь всякая водится?

— Водятся даже олени, Ксана… Уже и оленята есть.

— На то лето обязательно приеду сюда! А может, еще удастся и заводских детей сюда вывезти, лагерь на все лето организуем. Я сама с радостью согласилась бы здесь работать!

— Что ж, приезжайте, Ксана… Правда, у нас тут бывает… нелегко.

— А я трудностей не боюсь. Иногда так хочется чего-нибудь героического! Подвиг какой-нибудь совершить! Вот вы тут одна светите на все море, я просто завидую вам, Мария! В вашей работе столько романтики!

— А в вашей разве нет?

— Что моя!.. Вон в газетах вы читали на днях? Молодой хирург в условиях простой сельской больницы успешно сделал операцию на сердце… Может быть, он даже выпускник нашего института — разве их всех запомнишь? А что я?

— Вы тоже свое дело делаете.

— Не говорите, Мария. Мне ведь еще никого не приходилось спасать.

— Рыбаки наши от болезней умирать не любят, — весело бросил из кухни один из обедавших там мотористов. — У рыбака такая доля: или живет до ста лет, или совсем с моря не возвращается!

А Ксана, понизив голос, продолжала:

— Скажите, а у вас тут бывают случаи, чтобы зимой льдину с людьми уносило в море?

— В прошлом году было, но все кончилось благополучно: летчик на следующий же день обнаружил, и рыбаков быстро сняли.

— Вы не подумайте, Мария, что я просто так жадна к подвигу, из одного лишь честолюбия, — заговорила немного погодя Ксана, словно оправдываясь перед Марией. — Разве не естественно мечтать о подвиге в наше героическое время? Вот и брат ваш сейчас где-то в полярной ночи над айсбергами, торосами. Разве это не привлекательно? Не ради себя, не ради только своей славы, а просто иногда хочется до конца испробовать свои силы, свое умение, выдержку! Вовик сегодня сказал, что я держалась на море чудесно, хоть качало нас, Мария, ой-ой-ой как!

Ксана вдруг мелко, как от щекотки, засмеялась, а Мария стала прислушиваться к разговору на кухне: мотористы о чем-то громко заспорили там с матерью.

— Будь я на вашем месте, Филипповна, я ему не то что меду, травы морской не дал бы! — возбужденно говорил Грицко. И Мария догадалась, что речь идет о Вовике. — Браконьером был, браконьером и остался!

— В другой раз его надо в три шеи гнать отсюда! — горячо поддержал его Паша.

Ксана, притихнув, тоже стала прислушиваться к разговору на кухне.

— Если б он только по птицам был браконьером, — донесся оттуда рассудительный, сердитый голос Демы. — А то он и с людьми такой же: во всей своей жизни браконьер, во всех своих чувствах…

Ксана вдруг поднялась с места, растерянно взглянула на Марию.

— Как это можно быть браконьером в жизни?

Мария густо покраснела, даже слезы заблестели у нее на глазах.

XII

К вечеру дождь перестал, но резко похолодало. Ветер крепчал. С первыми сумерками мотористы зажгли маяк, и Дема зашел сообщить об этом Марии.

— Маяк зажжен, все в порядке.

— Кто несет вахту?

— Паша.

— Скажи ему, пусть оденется потеплее, а то еще и его прохватит… Очень холодно?

— Крупа пролетает.

— Этого еще не хватало… Ладно, иди.

Дема вышел, и девушки, оставшись вдвоем в теплой комнате, притихли, притаились, прислушиваясь к разгулявшейся за окном непогоде. Море шумело все сильней и сильней.

После дневного разговора Ксана чем-то стала меньше нравиться Марии — она представляла ее себе не совсем такою. Что Ксана рвется к подвигу, это, конечно, хорошо, но не слишком ли она заботится при этом о своей собственной персоне? Вот Рая-толстушка, что пошла после десятилетки в карьеры, не считает это подвигом — ей это и в голову не приходит… День за днем добывает со своими подружками ракушечник для страны, делает свое дело скромно, без шума, как и все другие… А у Ксаны получается так, будто ищет она подвига ради подвига и, кажется, была бы даже не прочь, чтобы рыбаков почаще уносило на льдинах в море, лишь бы только она могла потом спасать их, обмороженных, истощенных от голода…

В комнате сгущались сумерки.

— Может, вам лампу зажечь? — спросила из кухни мать.

— Пока не нужно, — ответила Ксана за обеих. — Я люблю иногда посидеть вот так, в сумерках, — тихо призналась она, прислушиваясь, как ветер грохочет железом на крыше. — Какие у вас тут ветры, Мария… Ужас!

— Вы боитесь, что не попадете сегодня на материк?

— Я не за себя… Я бы могла и у вас заночевать.

Мария поняла ее. «Не за себя, а за него, за Вовика». Это было совершенно естественно. Мария и сама была сейчас мыслями с ним.

— Не бойтесь, Ксана. Море вовсе не такое страшное, как кажется в сумерках.

— Ревет вон как!

— Нет, я по шуму волн слышу: всего несколько баллов… В такой шторм суда свободно пристают.

— Но ведь ночь наступает!

— Маяк работает… Он пристанет.

И, сдерживая волнение, спросила изменившимся, словно не своим голосом:

— Скажите, Ксана… Вы давно его знаете?

— Кого?

— Вовика.

— Не так давно… с лета, когда приехала на рыбозавод. Но только он мне, Мария… очень дорог. Понимаете: о-чень дорог! — И, понизив голос, доверчиво добавила: — Знаете, он ведь мой… жених.

— Ваш?

— Да. Но пока все это между нами. Я вам уж так, Мария, по дружбе… В субботу у нас вечеринка, радиола, — возможно, там мы уж официально объявим о нашей свадьбе.

Мария едва слышно застонала.

— Что с вами? Вам хуже? — обеспокоенно склонилась над ней Ксана. Она, видимо, и мысли не допускала, что своим признанием поразила Марию в самое сердце. Уж очень разными, далекими друг от друга казались Ксане Вовик и эта обыкновенная девушка с маяка, чтобы можно было к ней ревновать.

— Может, вам лучше уснуть, Мария?

— Нет, это так что-то… А скажите… Нет, странно об этом даже спрашивать… Он вас… любит? Хотя что я говорю!

— О, он такой милый! Правда, немного легкомысленный — ему, например, ничего не стоит взять ночью контрабандой заводскую яхту, для того чтобы покатать меня по морю, но все это я отношу за счет воспитания: он ведь в семье единственный сын! Но если его держать в руках, а я это сумею, — усмехнулась Ксана, — то Вовик, по-моему, далеко пойдет! У него есть смелость, размах, настоящая такая хватка в жизни!

Мария тяжело дышала.

— Суббота… это послезавтра?

— Думаете, не успеем? У нас уже все готово. Вовик, он, знаете, все со дна морского достанет, у него везде, как он выражается, блат.

Боцманша внесла зажженную лампу, пригласила доктора поужинать.

— Ешьте, а то остынет.

Ксана отказалась, и боцманша вышла на кухню недовольная.

Шум моря за окном нарастал. Мария отвернулась к стене, притворившись, что дремлет, а на самом деле напряженно думала о Вовике. Теперь ей все было ясно. Вспомнила свое первое свидание с ним в степи и танцы, блуждающую при лунном свете яхту… Так верила, так чистосердечно открылась ему, а для него, видно, все это было только пустой забавой. Зачем же было тревожить, так безжалостно ранить ей душу?

Не простуда — горькая боль обиды душила теперь Марию, горячим клубком застряла в горле. Незнакомое до сих пор, мстительное, дикое чувство остро поднималось в ней, и руки под одеялом сами собой сжимались в кулачки… Если б он был сейчас здесь! В ярости кинулась бы на него, глаза его лживые выцарапала бы, сама не знает, что бы сделала ему! Ласковыми словами обольщал, сияющими улыбками улыбался ей, и все чтобы потом вот так бессердечно пренебречь ею… Так легко растоптать ее чистые девичьи надежды…

На врача Мария теперь не могла смотреть. Слышала, как та, нетерпеливо поскрипывая туфельками, ходит по комнате, припадает к окну, высматривает… Пускай бы он не вернулся к тебе на эту твою вечеринку! Пусть бы проглотило его море, пусть исчез бы в волнах бесследно — ни тебе, ни мне! Иди бросайся тогда ему навстречу, в объятия ночной бушующей стихии, попробуй-ка его там спасти, со своей моребоязнью. Будешь иметь тогда полную возможность проверить свою силу воли, удовлетворить алчную жажду подвига!

От обиды, от жгучей боли все в Марии горело, туманилась, как в бреду, голова. Черными проклятиями кляла она ненавистного капитана, уткнувшись в подушку, задыхалась от собственного бессилия, чувствуя, что ни перед чем сейчас не остановилась бы ее обезумевшая от горя душа. Наверное, если бы могла отсюда достать до вышки, сама загасила бы перед ним огонь маяка, чтобы ослеп он там, этот обманщик, чтобы в щепки разнесло его судно и его самого.

Но когда сквозь шум моря внезапно донесся до ее слуха едва слышный гудок, Мария сразу встрепенулась, посветлела, будто темная волна гнева мгновенно отхлынула от ее сердца: такой гудок мог подать и «Боцман Лелека».

— Мария, вы слышите? — испуганно обернулась к ней от окна Ксана. — Как будто прогудело где-то вдали…

Еще за минуту до этого испуг соперницы только порадовал бы Марию, но сейчас она промолчала, втайне разделяя тревогу Ксаны. Почти с горечью Мария вдруг поняла, что далекий глухой гудок снова взволновал ее, как волновал и прежде, что под всеми обидами другое чувство живет в ней с неугасающей силой.

Рывком открылась дверь, растерянный Дема вырос на пороге.

— Мария… ты не припомнишь, на какую погоду поставлен регулятор?

— На тепло, конечно… А что?

— Было на тепло, а теперь, видишь, похолодало…

Дема что-то явно не договаривал. Мария поднялась на локте, впилась в парня глазами.

— Говори!

— Да видишь ли… — Дема сокрушенно махнул зажатым в кулаке гаечным ключом, — регулятор заело.

Мария лучше, чем кто-нибудь другой, понимала, что это значит для маяка, но еще сама не хотела себе верить… В эту минуту Ксана пронзительно закричала у окна:

— Мария! Маяк погас!.. Что же это такое?!

Погас! Жутко, муторно стало Марии, она словно падала в какую-то пропасть. Может, это она сама и виновата? Может, сама накликала беду, своими проклятиями погасила огонек?! Что же теперь будет? Все суда, что сейчас в море, ослепнут — и Вовика, и все другие… без ее огонька. Одни щепки будет выбрасывать завтра море на берег! Ужас! Ужас!

Опомнившись, схватилась рукой за пылающий лоб: «Что это я? Что со мной?»

А море ревело…

— Давно погас?

— Минут десять…

— Так что ж вы молчали?

— Мы… мы… ремонтируем.

Они ремонтируют! Знает она их ремонты! Целую вечность будут возиться, а тут дорога каждая секунда…

Мать, вошедшая на цыпочках, умоляюще, с надеждой смотрит на дочь: «Что ж это будет?» Мария видит, что все — и мать, и Дема, и Ксана — ждут сейчас ее, Марийкиного слова. Ведь она старшая! Она оставлена «светилкой» на маяке, отец на нее положился… Она должна, должна что-то предпринять, что-то посоветовать!

— Зажгите пока хоть факел.

— Есть! — Дема, круто повернувшись, стремглав бросился выполнять приказ.

Ни доктор, ни мать не стали удерживать Марию, когда она, вскочив с постели, потянулась рукой к одежде. Сами еще молча принялись помогать ей, укутывая, как ребенка. Ксана туго стянула ей шалью горло, плотно закрыла рот, словно бы хотела задушить ее.

Мария почти не замечала их. Ослепшие в море капитаны не выходили из головы, старик отец все время стоял перед глазами. Нашел же боцман Лелека кого оставлять вместо себя, уезжая по вызову в центр! И сам доверился Марии, и все там верят ей, а у нее тем временем авария, огонек погас, ребята невесть что «ремонтируют». Что там сейчас можно сделать в кромешной тьме, да еще без механика? А в море тем временем — мрак, блуждают ослепшие корабли, ревет ветер, заглушая их тревожные гудки!

Одетая в отцовский кожух, Мария переступила через порог и тут же вынуждена была ухватиться рукой за плечо матери, чтобы не упасть. Ветер, холод, всесилие колючей тьмы…

— Это ж ураган! Ой, не могу! — застонала рядом Ксана, скорее сама прижимаясь к Марии, чем поддерживая ее.

Мария шла, чутко прислушиваясь, как птица, к темному реву стихии. Таинственный морской простор весь казался ей переполненным мятущимися кораблями, несчетным множеством малых и больших судов, беспомощных, слепых без маяка. Тоскливо завывает осенний ветер, словно доносит из кромешной тьмы ночи едва различимые, полные отчаяния и стона гудки: «SOS! SOS! SOS!»

Не только первая любовь, уже все, что было в море живого, казалось, взывало о помощи, просило у нее света.

Напряженно, как никогда, работала мысль: что им посоветовать, чем им помочь? В чем сейчас спасение?

Возле вышки группой стояли мотористы, пылал в чьей-то руке дымящийся факел. Недалеко же в море виден этот тусклый кровавый комок огня! А море все еще глухо гудит невидимыми кораблями, зовет тревожными гудками…

Когда Мария подходила к вышке, мотористы, не замечая ее, о чем-то горячо спорили, размахивая руками. Марии стало вдруг совершенно ясно, что ничего они сейчас не смогут отремонтировать: единственное, что остается, — о, счастливая мысль! — это попробовать другой баллон!

— Дема!.. Ребята! Давайте новый баллон!

— Мария…

— Живо, говорю!

Принесли баллон, и лебедка, подхватив его, быстро пошла вверх.

Дема уже был на вышке.

— Готово! — крикнул он оттуда, с темного своего Олимпа. — Есть!

— Включай!

Прошла в напряжении секунда, вторая, и вдруг у всех одновременно отлегло от сердца: засветилось!

Мария долго не сводила с вышки глаз…

Ярко, весело трепетал в вышине ее огонек, пусть маленький, скромный, но смело пробивающий далеким лучом ненастную тьму ночи.

 

БРИГАНТИНА

Повесть

Перевод И. Новосельцевой

I

Мальчишка, настороженный, крутолобый, вошел и встал перед учителями, прикрывшись недоброй натянутой усмешкой: «А ну, что вы мне сделаете?» В щелочках глаз — вызов, с губ не сходит все та же усмешка — напряженная, кривая и как бы забытая. Дерзость в ней, напускная веселость, бравада… А за всем этим угадывается затаенная боль, ранимость, нервное ожидание наихудшего. Откуда, из каких скитаний, из каких мытарств принес он свою предвзятость и эту упрямую затаенную неприязнь?

— Так это ты и есть Порфир Кульбака?

— Там написано.

Директор рассматривал бумаги.

— Школу бросил… Дома не ночевал… Где же ты ночевал?

— А где ночь застанет.

— У нас надо говорить точно: где именно?

— Весна уже, можно переночевать и на берегу под лодкой… Или в клубе на чердаке…

— А днем?

По вдруг побледневшему от волнения лицу солнечным зайчиком промелькнуло что-то светлое.

— Днем рыбку удил.

— На какие же удочки?

— Думаете, что на гаки-самодеры гачил?

— А то нет?

Дерзкая ухмылка в сторону, и ответ уклончивый, приправленный рыбацкой шуткой:

— Гачив, гачив, — по тижню Днiпра не бачив…

Директор пристально вглядывался в новичка: вот еще одно дитя этого яростного века, безнадзорное дитя плавней и тальников днепровских… Побледневшее стоит, издерганное, а глазенки быстрые, смешливые — в них так и светится интеллект. Пусть неотшлифованный, невзнузданный, но явно же проблескивает, хлопца не причислишь к умственно отсталым. Буйного, неукротимого, видно, нрава хлопец… Руки в ссадинах, ботинки разбиты, новенькая синтетическая курточка уже разодрана на боку, клочок свисает, будто собака зубами выхватила… От кого-то перенял эту вульгарную манеру разговаривать: растягивает слова, кривит рот… Стоит небрежно, вразвалочку, зыркает глазами по кабинету, украдкой поглядывает на учителей в предчувствии психологической дуэли. «Не боюсь вас. Остригли — подумаешь… А бить не имеете права!..» Вот такого вам передают. Нарушитель, может, даже маленький браконьер перед вами, — попадаются среди них закоренелые, ожесточенные. И поди угадай: как он проявит себя в новой для него среде? Юное, на вид даже жалкое существо, а каким оно порой умеет быть изобретательно-злым, бессердечным, жестоким! Наплакалась, видно, мать от него.

— Так, так. — директор снова заглянул в бумаги. — Бродяжничал… Задержан в порту при попытке пробраться на океанское судно… Это к вам, в Нижнюю Камышанку, уже океанские заходят? — улыбнулся директор.

Мальчуган уловил иронию, ответил в тон:

— Сквозь камыши вряд ли пробьются… — И добавил: — Это я аж в том порту был, где морские курсанты свой парусник швартуют.

— А ты чего там очутился?

— На корабли смотрел — разве нельзя?

— Дальше куда-нибудь собирался путешествовать?

— Может, и собирался.

— Куда же, если не секрет?

— Ну хотя бы на лиман…

— А на лимане что?

— Как что? Там — жизнь! Право-воля! Птицы со всего света! Тучи там их на озерах и в камышах: веслом махнешь — солнца не видно.

Мальчуган переменился, преобразился на глазах, последние слова были произнесены прямо-таки вдохновенно.

— А после лимана… какие были намерения?

— Без намерений. Куда душа покличет… Галасвита!

Учителя переглянулись, и самая старшая из них, полнолицая седая женщина спросила:

— Это какой-то новый континент «Галасвита»? Где он? Объясни, пожалуйста.

— А вы маму мою спросите… Чуть что — сразу: «А-а, галаасвiта б ти пiшов!..» Вот и пошел.

— Галасвита — это, наверное, где-то на месте погибшей Атлантиды, — высказал предположение директор. — Только ты сбился с курса, в совсем иной гавани очутился…

— Я и от вас убегу! — выкрикнул мальчуган.

— Поймаем, — спокойно улыбнулся директор. — Один философ говорил: «Мир ловил меня, да не поймал», — но то был, видимо, несовершенный мир. А наш сразу руку тебе на плечо: пойдем-ка с нами, товарищ Кульбака.

— Убегу! Убегу! Ничем не удержите!

В глазах директора, светившихся перед этим приветливостью, сразу похолодало.

— Только ты руки вынь из карманов, не то карманы зашьем. Да стань прямее. И в глаза мне смотри.

Нет еще в школе таких аппаратов, чтобы душу мальчишки насквозь просвечивать, вот и остается директору давний классический способ: по глазам читай, по их выражению улавливай да угадывай, чем он порадует вас, этот новый пришелец. Попадают сюда из школ, детских приемников самые буйные, бесшабашные, озорные, те, что двери с разгона открывают ногами, а руками крушат все, что только подвернется… Целые коллективы педагогов не могут порой управиться с таким одним… Чего-чего, а изобретательности, чтобы пронять учителей, этой публике хватает. Каким же будет этот? Нахохленный стоит, обиженный твоим замечанием. В глазенках затаилось что-то хищное, украдкой сторожат они каждый твой жест, выражение лица, изучают, прицениваются, на миг выказывают почти открытое презрение и опять куда-то убегают неуловимо. Крепкий подкинули орешек. Чувствуется, что есть у него уже свои представления о жизни: то, что для вас плохо, для него плохим не является, каждой самой дикой своей выходке он найдет оправдание, и совесть не будет мучить его, а вы в своих диссертациях можете разве что записывать: дисгармония поведения… деформация характера… повышенная агрессивность…

— Познакомимся поближе. Зовут меня Валерий Иванович, я директор школы. А это Ганна Остаповна Дудченко, завуч наш, заслуженная учительница республика. — Директор взглядом указал на седую располневшую женщину, которая только что расспрашивала о новом континенте… Она сидит у стола с чуть заметной улыбкой на спокойном лице, оплывшем, как тесто. Что человек думает о тебе — ничего на таком лице не прочитаешь… — А это Борис Саввич, — директор кивнул в сторону юноши в морском кителе, с копной рыжих волос на голове. — Настоящий морской волк, на глубинах жил… Натренированный так, что может в кромешной тьме на ощупь пробоину заделать…

Мальчуган исподлобья изучающе поглядывал на своего будущего наставника: здоровяк, плечи литые, лицо красное, щекастое — изрядную будку наел на флотских харчах! Воротник кителя едва сходится на мускулистой шее. И вправду как морской волк: сидит насупленный, в разговор не вмешивается, директор в сравнении с ним хлопцу совсем не страшен! У директора вид какой-то девичий, интеллигентный, шея длинная, худая, руки с тонкими пальцами, которые все время забавляются то скрепкой, то галстуком, чувствуется вежливость в человеке, такой, конечно же, не станет хватать хлопца за шиворот.

— Кроме Бориса Саввича, — продолжал директор, к которому после короткого «оледенения» снова вернулась спокойная приветливость, — будет у тебя воспитательница Марыся Павловна, она сейчас на уроке… Вот перед нею ты, хлопче, держись: страх не терпит разболтанных, недисциплинированных… Она-то наверняка растолкует тебе, что быть разгильдяем, хулиганить, бродяжничать — это совсем не геройство, разгильдяйство к добру не ведет, что настоящие герои — это такие, как мама твоя… Вот это человек! Мертвые пески возвращает к жизни, кучегурные наши Каракумы виноградниками покрыла, а ты? Матерью весь коллектив гордится, а сына к нам — в сопровождении милиционера: получайте, мол… Да не гнись ты, стань прямее и не хмурься, ведь мы тебе еще ничего плохого не сделали… Или сделали?

— Нет.

— Ни дурного, ни хорошего — ничего еще не успели, а ты уже на нас вот так исподлобья, волчонком… Это, по-твоему, справедливо?

Молчит парнишка, нога сама собой хочет ковырнуть пол.

— Не знаешь, кто мы, какие мы, впервые нас видишь, а уже вот так, с недоверием, даже с враждебностью… А что таким отношением ты нас оскорбляешь — подумал об этом? Тебе приятно было бы почувствовать такое отношение к себе?

На миг стушевался мальчуган, словно что-то прикинул в уме, потом снова заслонился от взрослых своею недоверчивой, отчужденной усмешкой. Говорите-рассказывайте, мол, что хотите, а меня одно заботит: как бы вот через ту вашу стену перемахнуть, что за окном белеет…

Когда Ганна Остановка спросила, как учился, — ответил без энтузиазма:

— С двоек на тройки перебивался… Были и пятерки, но это одна на двоих… — сострил он нехотя.

— Грести умеешь? — поинтересовался Борис Саввич.

Хлопец сразу оживился:

— Еще бы! На каюках все плавни обходил… И моторку могу завести, даже катер… — При этом лукавая улыбка в сторону. — Не дают, правда, развернуться… разве что у кого «одолжишь».

— И часто «одалживал»?

Что им сказать?.. Могли бы и сами догадаться, что перед ними чародей! Ведь стоит ему только появиться на берегу, среди лодок, прикованных к осокорям цепями, стоит только приблизиться к ним, как любой замок сразу, точно перед магом индийским, сам открывается! А если та лодчонка, тот каючок просмоленный да еще и с моторчиком, так это же прямо красота! Дерг, дерг за веревочку, а каючок уже мчит тебя меж камышами, под вербами летит, аж нос задрал, аж подскакивает на воде…

— Если и случалось брать, то ведь и на место пригонял, — пояснил в свое оправдание хлопец и вдруг с гримасой боли метнул на директора взгляд почти молящий: — Отпустите меня! Я ведь не вор… За что меня сюда?

— Школу бросил, бродяжничал — такой букет за тобой, а ты спрашиваешь, — нахмурился директор. — И сейчас все в школе, все учатся, а ты…

— Отпустите! — запричитал хлопец, будто ничего не слыша. — Мама пусть меня заберет! Или станция пусть возьмет на поруки!

— А ты потом опять за свое?

— Я поклясться могу!

— Если бы и захотели отпустить, уже не имеем права, — объяснила Ганна Остаповна. — Кто попал сюда, должен перетерпеть, должен искупить свою вину. Конечно, мама будет скучать по тебе, однако ей известно, где ты и зачем; как раз на нашу школу она возлагает может, последнюю надежду. И ты нашей школы не бойся. Строгости у нас — это верно, только мы тебе зла не хотим, со временем привыкнешь, сам по справедливости оценишь свое поведение. Вдумайся: вокруг тебя — люди трудовые, честные, делом занятые, так могут ли они позволить тебе вот так петлять по жизни, бросить школу и где-то шалопайничать, чтобы мамино сердце от тоски по тебе разрывалось… Большой уже, в твоем возрасте пора задуматься о себе, о своих поступках. Сегодня ты подросток, а завтра взрослый. А каким ты идешь в свою взрослость? Таким ли тебя Родина ждет? Ты же сын ее, понимаешь? Со временем, может, станешь таким, что и нас, воспитателей, во всех науках превзойдешь, а пока…

— Пока что хвост изрядный за ним приволокся, — сказал директор, неторопливо листая личное дело Кульбаки.

— Что же там? — не сдержался хлопец. Ему наверняка казалось, что в тех бумагах облыжно приписаны ему разные преступления, обвиняют его, поди, во всех смертных грехах, может, что и рыбу крюками таскал, и лодки угонял, а может, и совхозного аиста ему приписывают, того, что убитым нашли как-то утром возле гаража. А Порфир сам о том аисте сколько горевал, места себе не находил, целый день тайком ревел в кучегурах…

— Нацепляли же они тебе «заслуг», — улыбнулся директор, вчитываясь в бумаги личного дела. — «Дисгармония поведения… Труднейший характер… Исключительное упрямство, строптивость, непослушание…»

— Как под микроскопом тебя изучали, — сказала Ганна Остаповна, и от ее расплывшегося лица повеяло приветливостью.

— «Повышенная реактивность нервной системы, — продолжал читать директор, — чрезмерно обостренный инстинкт свободы… Склонность к фантазиям, вспышки агрессивности…» О-го-го, сколько всякого добра! А ты еще удивляешься, почему тебя направили к нам.

Борис Саввич, тот молчун в морском кителе, наконец тоже вмешался в разговор.

— Мы не бюрократы, — будто смущаясь, сказал он суровым тоном, — не из бумаг будем составлять мнение о тебе. Знаем: не все, что покорненькое, — хорошее. Не тихари да исусики наш идеал. В тихом омуте черти водятся — это давно известно… Однако и ты с нами брось хитрить, ты сам должен помочь нам в тебе разобраться… Вот и давай — помогай…

— Как?

— Искренним будь. С этого начни. Выложи начистоту все, что там у тебя было, оно тут и умрет.

— Ничего у меня не было! — вскипел хлопец. — Выдумки все! Понацепляли, понавыдумывали.

— Мы и не говорим, что у тебя какое-то страшное преступление на совести, — успокоил его директор. — Ни в чем таком тебя не подозреваем. И поверь, что для твоей же пользы хотим найти с тобой общий язык…

В голосе директора была искренность, не ощущалось никакой фальши, однако расстояние между ним и Порфиром не уменьшалось, само положение правонарушителя отделяло мальчика от этого человека с его властью, выдержкой, с какою-то праздничной опрятностью во всем. Непривычным был этот вдумчивый тон, спокойствие лица, непривычны даже эти белые пальцы, что, словно забавляясь, время от времени трогают то тесемочку папки личного дела, то голубую ленту галстука на груди. Все как будто хорошо, но не очень-то всему этому доверяй, потому что они, педагоги, коварны, умеют прикидываться, чтобы заманить тебя в капкан, укротить, приневолить. Никто не кричал, не грозил, не топал ногами, но и в этом Порфиру чуялось нечто коварное. Ибо разве можно без гнева и угроз с ним, с таким, которого под стражей сюда доставили?

— Будешь стараться, будешь добросовестным — никто тебя у нас не обидит, — обещала между тем Ганна Остаповна. — Будь с нами полностью откровенным, правдивым, постарайся душу освободить, и тебе сразу станет легче. И не грусти. Или тебя мучит что-то? Скажи прямо: что тебе у нас не нравится?

— А то, что школа у вас режимная.

— Верно, режимная, — подтвердил директор. — Ты себе хорошо представляешь, что это такое?

— Еще бы… Все время за каменной стеной! Никуда ни шагу без разрешения!

— А ты как хотел? — Глаза Валерия Ивановича сразу оледенели. — Проштрафился — получай. Школа создана для правонарушителей, и мы своих правил не скрываем: существуют у нас ограничения, порядок гораздо более строгий, чем в обычной школе, которую, кстати, ты сам не захотел посещать… Существует у нас и наказание одиночеством… Так что нечего теперь пенять на нас, на наши правила, ограничения, на то, что вступаешь в режим полусвободы — так это у нас называется. Зато потом, став взрослыми, наши воспитанники только спасибо нам говорят: вон полный шкаф писем от них с благодарностями. В пропасть, мол, катился, а школа спасла…

— Свидания у вас разрешаются?

— Право на свидание надо заработать, — объяснил Борис Саввич. — И чуб разрешим. Но это нужно заслужить безупречным поведением.

— А за хулиганские выходки, — предупредил директор, — за одну лишь попытку совершить что-нибудь злонамеренное…

— Знаю! Карцер! — со злостью выкрикнул хлопец. — Так с этого и начинайте! Берите! Бросайте в карцер!

Все почувствовали в этой вспышке уже не браваду, а крик души, измученной, близкой к отчаянию. Попадают сюда порой и в таком состоянии, с ощущением затравленности, заброшенности, когда ребенку никого и видеть не хочется, когда и одиночество не пугает, — забиться бы в нору какую-нибудь, четырьмя стенами отгородиться от всех!

О маме спросили, любит ли он ее.

— Не знаю, — бросил хлопец в сердцах. — Наверное, нет.

— Ты хорошенько подумай, прежде чем такое говорить, — встревожилась Ганна Остаповна. — Даже если бы и трижды сказал, что не любишь, я бы и тогда тебе не поверила…

— Почему?

— Потому что это страшно. Ведь кто разучился маму любить, самого родного человека, тот уже, считай, пропащий.

— А я не такой? — криво усмехнулся хлопец.

— Ты не такой…

О его маме эти люди слышали много хорошего. Спросили, висит ли в Камышанке и сейчас ее портрет на доске Почета у Дворца культуры среди тех, кем гордится научно-исследовательская станция. Потому что именно таким, как мама, станция и обязана своими успехами: даже иностранные делегации приезжают на мамин участок поглядеть, разузнать, как все у нее так получается, что там, где, кроме молочая, ничто не росло, где только ржавые снаряды да мины валялись меж раскаленных кучегур, теперь рядками зеленеет, выбрасывают листья винограды наикультурнейших сортов. Знатная гектарница! Труженица такого таланта, что у нее даже кучегурная Сахара меняет свой нрав, свой характер. Сколько посадит — все чубучата приживаются, и никакая их мильдия, никакая виноградная вошь не берет.

При воспоминании о матери душу Порфира залило теплом любви, признательности. Уже и эти люди, беседующие с ним и так уважительно отзывающиеся о маме, чем-то ближе ему становятся. На миг возникло желание полнее перед ними открыться, о маминой работе им больше рассказать, может, и к нему тогда они участливее отнесутся, пожалеют, а то и приголубят. Ведь хлопец чувствовал: интерес к его судьбе здесь не случаен, он глубже и деликатнее, нежели у тех, которые у пристанского буфета или на рыбалке лезут к тебе в душу с хамовитыми расспросами, чей ты да откуда, позабавь их собою, как игрушкой… И хоть сейчас душа мальчика, казалось, была открыта для ласки, для доброго слова, но как только Ганна Остаповна невольным вздохом обнаружила нечто похожее на жалость, только обмолвилась словом «полусиротство», как мальчишка сразу же насторожился, детская камышанская гордость так и наежилась всеми своими иголками, не принимая сочувствия, каким его могли здесь лишь унизить. Уж такой он есть, такой в кого-то пошел, что от малейшего, даже ласкового прикосновения невольно свертывается в клубок, как тот плавневый ежонок, тот серенький и колючий, что только тронь его рукой, как он мгновенно свернется, спрячется в самом себе — одни иглы-колючки во все стороны торчат! Однако и там, под колючками самолюбия, в душе камышанца приглушенно дышало его неукротимое упрямство, и гордость, и потаенное страстное желание — убежать, убежать…

Если интересовались матерью, то естественно было ждать, что сейчас спросят и об отце. Из всех возможных вопросов этот — самый мучительный, самый нестерпимый. И что сказать им, когда спросят! Разве что крикнуть: «Ветром навеянный! Ничейный я, бесхозный!» Ничем не могли бы ранить хлопца больнее, чем расспросами об этом. Когда где-нибудь на пристани пьяница захожий станет вдруг допытываться, то такому типу можно и солгать, выдумать ему того батька, назвать, наконец, первого на ум пришедшего из совхозных механизаторов, — поди проверь… А этим не выдумаешь, перед этими только и можешь свернуться ежиком, со страхом и ненавистью ожидая неотвратимого их вопроса, который для мальчика будет как удар ножа… Вот когда и видеть бы вас не хотел, с разгона бы головой в окно да через ограду — в степь, в плавневое раздолье. С рыбами, с птицами, с ежами, даже с гадюками куда легче, чем с людьми! Те, по крайней мере, не доискиваются: кто ты? чей? есть у тебя батько или нету? Они живут сами по себе, а ты — сам по себе.

Ждал мучительно, что вот-вот спросят, в озлобленной настороженности ждал, а они… так и не спросили.

Более того, директор снова заговорил о Порфировой маме, о том, как отмечали ее достижения на одном из совещаний, ведь речь шла о трудовой чести человека, а в связи с Порфиром учителя принялись рассуждать о безграничности и бескорыстии материнской любви, и хлопец, слушая, становился все более понурым, стриженая голова его словно тяжелела от слез, которыми медленно наливались, переполнялись глаза.

— Наверное, думает сейчас о тебе, — сказала Ганна Остановка. — У мамы ведь одно на уме: чтобы ты человеком стал. Человеком, понимаешь?

Мальчик не смог вымолвить ни слова. С искаженным горькой гримасой лицом, с перехваченным горячими спазмами горлом он только согласно кивнул стриженой своей головенкой: как же, мол, понимаю.

II

Ох эта его Камышанка, достославная столица низового камышового царства! Не раз явится она хлопцу в снах и возникнет в его неуемном воображении, колыхнется буйною красою прибрежных верб, их тяжелым текучим серебром над водами тихого камышанского затона… Испокон веку стоит Камышанка у самой воды, лицом к плавням, по окна в камышах, слушает музыку их шумов осенних, что ни на какие иные шумы не похожи, да кряканье птиц, гнездящихся в плавневых чащах, где сквозь заросли и каюком не пробьешься. Камышом тут издавна кроют хаты, из камыша хозяин ставит вокруг усадьбы плетень-ограду, камыш можно применять еще и как строительный материал — это забота камышитовых заводов, которых в последнее время расплодилось по всему гирлу множество. Камыши здесь верно служат человеку: зимой дают камышанцам тепло, а летом лунными ночами колдовские свои шорохи, и если тут хотят похвалить девушку, то говорят: стройненькая, как камышиночка! А когда бранятся зло, то: чтоб тебя камышиной измерили! (Потому что мертвого приходилось мерить для гроба камышиной.) И даже археологи при раскопках курганов, разрыв их до основания, находят подстеленный под скифскими царями камыш, не истлевший за тысячелетия. Косят камышанцы камыш преимущественно зимой, когда вода замерзает, накосив, вяжут в тюки, а вывозят их уже по «сырой» воде, то есть свободной ото льда. Устремляются тогда из бурых плавневых джунглей к Камышанке целые флотилии черных, просмоленных челнов, и на каждом лежат поперек длинные снопы крепко связанного накошенного добра. Обычная коса камыш не возьмет, его косят специальными косами-полусерпами, и то нелегкая работа даже для мужчин, тем не менее и женщины не сторонятся этого труда — когда надо, идут жать плавневые заросли наравне с мужчинами.

Возводя хату, косила плавни и Оксана, дочка старого Кульбаки, хотя ей как матери-одиночке, пожалуй, выписали бы и шиферу, если бы она пошла к своему начальству с заявлением: ведь там, где она работает, в коллективе научно-исследовательской станции, молодую женщину не раз отмечали за ее самоотверженный труд. Просить шифер Оксана не пошла; хата под камышом тоже, мол, имеет свои преимущества: зимой вроде лучше удерживает тепло, а летом, наоборот, под такой кровлей прохлада, жара через камыш не пробьется.

Так это или не так, только еще одна хата под камышом с красивым гребнем появилась в Камышанке, и сторожит ее опечаленный Рекс, преданное существо, тяжело переживающее отсутствие юного хозяина. Когда сын Оксаны, этот, по ее же характеристике, «тиран и мучитель», очутился в спецшколе, Оксана сама не своя побежала в контору к главному начальству, к доктору наук:

— Возьмите на поруки!

Молодую мать выслушали терпеливо. Ей сочувствовали, однако напомнили при этом, что попал ее сын в строгое заведение с ее собственного согласия, по ходатайству родительского комитета и при содействии детской комнаты милиции, то есть по таким авторитетным представлениям, против которых не может пойти и сам доктор наук. Хотела Оксана тотчас же мчаться в грозную эту спецшколу, в Верхнюю Камышанку (это еще одна Камышанка!), но, как выяснилось, проведать сына ей разрешат лишь через некоторое время, когда он пройдет карантин и своим поведением заслужит право на свидание с матерью. Так что Оксане оставалось только представлять себе ту страшную школу, обнесенную, может, даже колючей проволокой, а что каменной стеной, так уж наверняка, ведь когда-то там был монастырь и по ночам, как повествует легенда, сторожа за изрядную плату подавали монахам через стену в мешках любовниц. Не столько молитвами себя там изнуряли чернорясники, сколько ночные оргии справляли, а теперь за ту стену детей бросают, ни за что будут держать там и ее единственного сыночка! Забыла уже, как сама всем жаловалась на него, и сельсовет просила, и лейтенанта из детской комнаты милиции, чтобы куда-нибудь отправили ее мучителя, а теперь вот, когда его пристроили наконец в этот правонарушительский интернат, мать места себе не находит. Сколько же за эти дни думала-передумала о своем баламуте. Станет среди песков, засмотрится на убегающее перекати-поле, и даже оно, покатившись серым клубочком, подпрыгивая по-мальчишески, причиняет ей боль. Такая нахлынет тоска, такое одиночество — кажется, разорвется душа!

С тех пор как солнце пригрело и повеяло весной, Оксана изо дня в день тут, среди этих сыпучих песков. Украинская Сахара! Двести тысяч гектаров мертвых песчаных арен, что хмуро тянутся по тем местам, где когда-то, может еще в доисторические времена, проходило русло прадавнего Днепра. Постепенно смещалось оно, передвигаясь на запад, земля ведь вертится и вертится, и реки наши тоже на это отзываются. В античные времена шумела лесами здесь Геродотова Гилея (об этом Оксана не раз слышала из лекций ученых), цветущий был край, а потом будто кочевые племена все вытоптали, леса уничтожили, и копанки, чумаками копанные, песком позаносило, осталось царство кучегур — движущихся песков, которых, казалось, человеку ничем не остановить. А вот теперь — и это ведь явь — на тысячи гектаров уже протянулись в кучегурах сады и виноградники, посадки сосен, тополей и белой акации. Не даром ест хлеб эта научно-исследовательская станция, что разрослась по соседству с совхозом, все дальше заходя в кучегуры своими производственными отделениями. Недаром и те, кто пишет диссертации, и разные перениматели опыта едут отовсюду поглядеть на труд здешних ученых, механизаторов и женщин-гектарниц, таких, как Оксана. Неужели зацепилось, прижилось? Неужели растет?

Нашествие движущихся песков человек все же смог тут остановить, и, оказывается, остановил он их… камышиной! Так, по крайней мере, отвечает Оксана, когда какие-нибудь уж слишком дотошные приезжие появляются у нее на делянке, где по разровненному бульдозерами песку вчерашних кучегур стоят ряд за рядом защитные снопы против ветра — камышовые заграждения! Вот под такой защитой и находится еще один отвоеванный гектар, где в это время на порядочной глубине как раз просыпаются к жизни виноградные чубуки, Оксанины питомцы. По норме должна вырастить пятьдесят тысяч виноградных саженцев, да еще саженцев особенных, закаленных, обезвреженных, потому что здесь карантин, отсюда саженец должен выйти чистым, и таким он выйдет, ведь никакой вредитель, никакая нечисть не выдерживает летом этих раскаленных песков, их адских температур.

Приживления у Оксаны рекордные, в самый трудный, самый опасный год не дает она погибнуть чубучатам. Как мало кто, овладела она искусством оберегать и выращивать этих малышей, а вот со своим любимым и единственным сыном справиться так и не смогла, вынуждена была передать его воспитание в чьи-то руки. Узнает ли он ласку от них? Или за малейшее непослушание будут обижать, ущемлять его на каждом шагу? Ведь какой бы стоящий ни был учитель, а разве ж ему это дитя родное?

Как раз работала, расставляла камышовую ограду для защиты нынешних саженцев, за делом не сразу и заметила, как от автобуса направились к ней напрямки двое: рыжечубый коренастый моряк и девушка с решительным выражением лица, черненькая, в сером свитере, туго облегавшем ее ладную фигурку. Босиком шла, а модельные свои несла в руках, иначе потеряла бы в сыпучем песке. Как же удивилась Оксана, когда узнала что перед нею учителя, те самые, что будут воспитателями ее сына, и прибыли они, чтобы познакомиться с матерью, узнать о том сорвиголове, так сказать, из первоисточника. Были это Борис Саввич и его коллега Марыся Павловна, по фамилии Ковальская. Прямо растрогали они мать-одиночку своим визитом! Мало того, что о сыне заботятся, еще и мать решили навестить.

— Так это вы, учителята, — рассматривала она их взволнованно. — А я подумала, не практиканты ли какие явились…

Зорким глазом приметила кольцо на правой руке у Бориса Саввича и сразу же сделала вывод: семейный, не холостяк, у которого только романы в голове, — значит, будет лучше присматривать за доверенными ему воспитанниками. К Марысе Павловне у работницы шевельнулось чувство немного даже ревнивое: этакая девчушка должна сыну родную мать заменить?! Такой молодой и, наверное, неопытной передан ее Порфир на вышкол? Сумеет ли она его перевоспитать и что она ему привьет? Если ремня не слушался, то послушается ли ее, эту девчушку? Сама еще как десятиклассница, хотя теперь, бывает, и десятиклассницы иногда мамами становятся… И ревность и сомнения ворохнулись в душе. Однако Оксана ничем их не выдала, напротив, ей хотелось быть приветливой с этими людьми. Усадить, угостить… если бы это дома!

— Садитесь вот хоть здесь, — показала им на сваленные кучей камышовые снопы.

Весеннее солнце еще не жгло, оно лишь приятно пригревало живым теплом, и степь дышала привольно, ветерком обвевая людей.

Учительница сказала:

— Вот здесь чувствуешь, что идешь сквозь воздух.

После этого и Оксана как-то по-другому ощутила на себе этот ласковый струящийся ветерок.

Примостившись на снопах камыша, молодые педагоги стали расспрашивать Оксану о сыне, об этом непутевом правонарушителе Кульбаке Порфире, и оказалось, что нисколечко не хочет мать жаловаться на него, нет ему от родительницы ни осуждения, ни проклятий. О чем бы ни заходила речь, улыбка снисхождения промелькнет, искринки слез, пусть выстраданных, но всепрощающих, порой даже гордых, уже вспыхивают в материнских глазах. С душой ведь хлопец, такой он добрый бывает! Только весною запахнет — уже скворечники ставит на деревьях, а зимой целый день на речке лунки пробивает, чтобы рыба не задохнулась подо льдом.

Марыся Павловна, не отводя взгляда, наблюдала за матерью Порфира, находя в ней сходство с сыном, — такая же лобастая, глаза серые, только большие (у того сорванца маленькие), шея высокая и худая, а при резком повороте головы жилы на ней напрягаются. В лице какая-то измученность, мгновенные вспышки возбуждения сменяются вдруг — как это бывает у людей нервных — быстрым упадком настроения, подавленностью, — видно, что нервы издерганы до предела… Газовая косынка, однако, повязана по-девичьи, губы подкрашены — этого не забывает. И лицо хоть и измучено, сохраняет все же привлекательность, во взгляде, сияющем, горячем, чувствуется внутренняя пылкость, затаенная страсть.

— Любовь слепа, это известно, — сказала учительница. — И хотя это трудно вам, мы все же просим вас рассказать о своем сыне по возможности объективно, ничего не скрывая.

А коллега ее добавил:

— Это пойдет ему на пользу.

— Он у меня и так не уголовный преступник!

— Мы и не говорим, что уголовный… Но ведь вы хотите, чтобы сын ваш вырос честным, мужественным, красивым… И мы тоже этого хотим.

И странное дело: с первого слова мать поверила им, почувствовала, что не должно быть у нее тайн от этих людей, которые отныне тоже несут ответственность за ее дитя.

— Извелась я с ним, изгоревалась, — призналась она. — Поглядите, какой стала, — показала на худые свои плечи, на жилистые руки, — а я молодая еще. И всему причина — он, он… Нету дня спокойного, а настанет ночь — тогда еще больше тревоги: бегу после кино в клуб, ночных сторожей спрашиваю: может, видели? Мечусь по селу, плачу, разыскиваю: где оно, несчастное мое дитя? Может, купалось да утонуло — не такой же он у меня пловец да моряк, как сам о себе наговорит… «Утонул!» — словно бы шепчет мне кто-то. И уже вижу, как на рассвете вытаскивают его неводом, посиневшего, опутанного рыбацкими сетями… Станешь потом спрашивать, где был, а он тебе наплетет с три короба, насочиняет всякого, только слушай, потому что он же у меня как Гоголь, — и улыбнулась вымученно сквозь налитую солнцем слезу. — Фантазий у него всяких — видимо-невидимо… Может, и вы уже слышали, как дедуся ранило и как его Рекс вытащил с поля боя? Что дедусь ранен был, это правда, с одним легким с фронта вернулся, а вот что Рекс, так откуда бы ему там взяться на поле боя…

— Воображение активное, мы это заметили, — отозвалась Марыся Павловна.

— Поверите, иногда он у меня прямо золотой: мамо, не убивайтесь, не плачьте, я буду послушным, заживем дружно, и школу не буду пропускать, завтра меня пораньше разбудите. Выбегая на работу, поставлю ему будильник под самое ухо, а он и будильник проспит, и до школы не дойдет — кого-то по дороге встретил, чем-то увлекся и уже обо всем на свете забыл! И уже в плавнях его ищите, там ему всего милее, там ему право-воля!

— Волелюб! — впервые улыбнулась Марыся Павловна.

— Ему хорошо, а мне… Места себе не нахожу. Брошусь на розыски, поймаю, высеку, да только разве ж побоями воспитаешь?

— А дедуся он слушался? — спросил Борис Саввич.

— О, пока дедусь был жив, дружба у них была — не разлей вода! И на рыбалку вместе, и на виноградники, бывало, бежит, когда дедусь стал сторожем, — не раз там в шалаше ночевал. Примчится оттуда радостный, веселый, докладывает: «Мамо, я сегодня ничего не натворил!»

— А вы не пробовали его своей работой увлечь? — поинтересовалась учительница.

— Пробовала. Возьму его с собой, дам ему тяпку в руки, покрутится возле меня, а только отвернулась — ищи ветра в поле! Да для кого же я эти кучегуры засаживаю? — с жаром говорила она, как будто сын наяву вот тут возник перед нею. — Ведь для тебя прежде всего! Двести тысяч! Пустыня, Каракумы — такое тебе от капитализма осталось, а теперь гляди, что сделано! И для кого? Для кого эти кучегуры разравниваю, винограды закладываю, подкармливаю, сто раз поливаю? Пески как огонь, даже самая живучая — филлоксера эта, извините, вошь корневая, не выдерживает, гибнет, а саженец мой растет! Потому что с любовью выращиваю, для тебя стараюсь, а ты? Это такая маме благодарность от тебя? Да погляди, какая я уже стала истерзанная вся, нервы мои больше не выдерживают!.. Иногда растрогается: не волнуйтесь, мамо, не буду больше, бросится, успокаивает, готов руки-ноги тебе целовать. Смотри, говорю, сколько я этих кучегур окультурила, но ведь и на твою долю еще будет да будет! Готовься! Он и не отказывается: а что, мол, выучусь, пойду в механизаторы, на плантажные плуги… А пока что наберет хлопцев и айда вон в те, еще не распаханные кучегуры… А там же на пустырях полнехонько снарядов да мин — могу ли я быть за него спокойной? Мы здесь, когда разравниваем кучегуры, то специально саперов всякий раз вызываем, без них нельзя: они идут впереди, а мы уже за ними — чубуки сажаем…

Точно эпос, слушала Марыся Павловна повествование работницы обо всех этих будничных битвах, что продолжаются тут годами. Ведь вот как не просто оживить, окультурить считавшийся безнадежным пустынный этот край. Сначала нужно разровнять барханы, а потом засеять их житом в конце августа, а на следующую весну жито скосить, поднять плантаж, внести удобрения и еще раз засеять житом, а весной по нему уже сажают виноград с таким расчетом, чтобы, когда жито выбросит колосок, в это же время и виноград должен брызнуть листом, они как бы взаимно поддерживать будут, защищать друг друга… Оказывается, жито — одно из самых устойчивых растений на планете, жита боится даже осот, в этих условиях оно как раз и очищает землю, с жита тут все начинается… «Вот где властвует творческий дух человека, — невольно подумалось Марысе. — И эти люди, что целый край возвращают к жизни, они тоже — как жито…»

Не все из услышанного Марыся Павловна понимала, далека была ей вся эта виноградарская технология, но ясно для учительницы было одно: перед нею мастер, перед нею человек, который сумел оживить эти мертвые, бесплодные пески, что только и были начинены ржавым металлом войны. И хотя с сыном у этой женщины не совсем ладно, зато есть в ней иной талант: среди всех трудностей, среди раскаленных песков умеет выпестовать свой зелененький саженец!..

Борис Саввич оказался довольно компетентным в делах виноградарских, он с полуслова все схватывал. Марыся же Павловна чувствовала себя тут ученицей, наивной или, может, даже смешной, только о жите что-то в могла взять в толк, остальное же представляла себе довольно смутно. А она, гектарница… «Ох, если бы мы, педагоги, так умели растить детей, как эта женщина умеет выращивать свои саженцы!» Капризные, прихотливые, а ее слушаются. Даже из Алжира присылают ей сюда чубуки, и они здесь у нее проходят закалку. Самый страшный вредитель — филлоксера, ранее считавшаяся непобедимой, она тоже пропадает в этом огненном карантине. Ведь все лето здесь огонь, босою ногой в песок не ступишь, и лишь лоза виноградная каким-то чудом приживляется, откуда-то соки берет, развивается под Оксаниным присмотром. «Вот так, как мы саженцы, так вы детей наших берегите», — могла бы эта молодая женщина сказать сейчас Марысе, и это было бы справедливо. Самое дорогое, что есть у нее в жизни, — сына единственного отдала она тебе на воспитание, а ты… Сумеешь ли? Оправдаешь ли материнские надежды?

— Не отдала бы вам его, — сказала задумчиво мать, — да только ведь школа стонет… И соседки просят: отдай да отдай, Оксана, его в интернат, не то и наших посводит с ума да с толку собьет. Он же тут для всех камышанских сорвиголов авторитет.

— Чем же он этот авторитет завоевал? — спросил воспитатель.

— А тем, что верный товарищ. Хоть ты его убей, не выдаст, скорее даже на себя вину возьмет… И меньшого ударить не даст, напротив, заступится за него. Если уж так, мол, руки чешутся кого-то ударить — бей меня, я крепче, выдержу. Сам он ничего не боится, просто бесстрашный какой-то! Наверное, в деда пошел…

Все время Марысю так и подмывало узнать еще одно — сокровеннейшее: от кого же дитя, из какой любви? И когда наконец отважилась спросить, то и это женщина восприняла естественно, даже не смутившись, видно, не было ей чего стыдиться в своем прошлом.

— Кое-кто считает, Оксана, мол, легкомысленная, она за свободную любовь, безбрачно с женатым сошлась. — Говоря это, женщина смотрела куда-то вдаль, словно обращалась к маревам, что уже срывались, струились чуть заметно у горизонта. — Может, оттого дитя у нее такое отчаянное, что ему, дескать, тоже только свободу дай… Не отрицаю — безбрачное, беззагсовое, но ведь я же по любви сошлась! — воскликнула она тихо. — Не заглядывала ему в паспорт, на зарплату его не зарилась — полюбила, и все. Потом уже советовали, чтобы на алименты подавала, но я решила: нет, и так обойдусь. Гордость человеку дороже… Да и станция меня в обиду не даст. А когда-нибудь еще, может, и сам он меня найдет, хоть седую разыщет, чтобы посмотреть, какого же сына вырастила мать-одиночка от своей первой, да, наверное, и последней — любви…

Она словно и забыла, где сейчас ее сын и что именно послужило причиной этого разговора, ни жалоб, ни нареканий не было в ее повествовании, скорее она просто исповедовалась этому солнцу и просторам, отдалившись от людей взглядом, всматриваясь в марева, как в свои ушедшие лета.

III

Режим полусвободы — так у них называется эта собачья жизнь. И такой именно представляется она малому камышанцу. День твой и ночь расписаны тут по минутам: ложись, вставай, бегом туда, бегом сюда, только со двора не смей ни шагу… Ворота железные, глухие. В будке — часовой безотлучно. В какую сторону ни разгонись, камень тебя встретит, ограда такая, что ее и собаке не перескочить. И они хотят, чтобы Порфир привык к такой жизни! А ему и ночью вольные плавни видятся, манят, рыба при луне всплескивается, камыши шуршат…

Где-то там весна, птицы из теплых стран возвращаются, а ты безвылазно за этой глухой стеной. Самое тоскливое место на всем белом свете! Монастырь когда-то был, потом колония несовершеннолетних правонарушителей, теперь — школа. Только не просто школа, а спецшкола — этим «спец» многое сказано. Всевидящий цепкорукий режим — он тебе тут батько. Велят петь — пой, скажут за парту — не огрызайся. А как только старший кто на порог, сразу же вскакивай, вытягивайся в струнку:

— Воспитанник Порфир Кульбака изучает правила внутреннего распорядка!..

Под нулевку остригли. Здесь все стриженые — племя маленьких стриженых людей. Исключение составляют разве что некоторые старшие — те, кому за примерное поведение уже предоставлено право на чубы. Порфиру теперь долго ждать, пока чуб отрастет. А в таком виде и мама бы не узнала: обритый, как арестант, в карцере сидит. Не успел оглянуться, как уже в карцер водворили за попытку побега, за то, что из душевой хотел через форточку на волю выпорхнуть, мечтал о воле, а попал прямо в руки товарищу Тритузному, начальнику службы режима. Страшной силы человек, хоть возраста и пенсионного. Даже не пытайся вырваться, когда он схватит тебя да словно клещами стиснет там, где пульс бьется. Начрежима еще в противоположном конце коридора шествует, а Порфир уже слышит его шаги, даже дыхание слышит, когда грозный страж заглядывает через глазок в карцер, то бишь в штрафную комнату, как они ее культурно величают. Потом задвижка — бряк! — дверь отворяется — это товарищ Тритузный решил проведать героя неудачного побега.

— Ну, как ты тут? Еще не испарился?

— На месте я, — отзывается Кульбака с топчана.

— Только ты встань, когда старший входит.

— Не понимаю, зачем вставать? — поднимается хлопец нехотя. — Нашли ваньку-встаньку: как что, так и вскакивай…

— Так надо, друг. Солдат тоже не всякое начальство уважает, однако же честь отдает!

— Ну пусть вам будет честь… Тут только тянись… А ведь все знают: власть человека портит.

— Не портит, а только проявляет, так будет вернее… Хочешь узнать человека, дай ему полномочия, и он сразу покажет, каков он, чего стоит…

Затворив за собой тяжелую, цинком обитую дверь, Тритузный сначала прохаживается по комнате, молодцевато поводя плечами, а затем усаживается на топчане и, сбив фуражку набекрень, окидывает опытным глазом штрафную, проверяет, нет ли чего недозволенного. Стены исковыряны, в надписях, их оставили после себя неведомые предшественники Порфира. И сам камышанец тоже руку приложил, успел увековечить себя, пропахав гвоздем наискось по стене: «Хлопцы! Смерти нет!» Будто обращался таким образом к своим плавневым побратимам, подбадривая их на тот случай, если бы кому-нибудь из них довелось попасть сюда, за оцинкованную дверь, в преисподнюю тоски и одиночества.

Начальник режима сразу заметил свеженацарапанный Порфиров завет, с веселым прищуром глянул на хлопца:

— Веришь в бессмертие? Это уже хорошо. Во всяком случае, лучше, чем слезами полы поливать… Ну а гвоздь?

— Какой гвоздь?

— Тот, которым стену пропахал… Выкладывай сюда. Давай, давай, не вынуждай меня лезть к тебе в карман — это унизительно для нас обоих.

Пришлось отдать.

— Забирайте, раз уж и гвоздя боитесь.

— Не боимся, а порядок. До тебя был тут один такой герой, что и гвоздь проглотил, только бы выпустили, — так уж ему той свободы хотелось. Ладно хоть без хирурга обошлось, сама природа помогла…

Ох, как понимает Порфир того неизвестного беднягу! Порой такое накатится, что на все решишься, только бы вырваться отсюда. Тут и черта проглотишь. Ничем другим их не проймешь! Ведь им, взрослым, все можно: и горилку дуют, и дерутся, и наговаривают друг на друга, а ты только школу пропустил, ночь дома не ночевал, и уже тебя за шиворот да в кутузку! В неволю! В камеру смертную!

Ну, впрочем, это уж слишком, Порфир, какая там смертная… Комната как комната, только дверь цинком обита и с глазком, чтобы часовому было куда заглядывать. Верный друг — топчан всегда к твоим услугам… Сейчас вот на нем сидит товарищ Тритузный и солидно, культурно с тобою беседует.

— Знаешь, в чем беда твоя, хлопче?

— А в чем?

— Ремня хорошего на тебя не было.

— Был.

— Сомневаюсь. Мне вот в твоем возрасте приходилось уже своим горбом на хлеб зарабатывать. То пастушонок, то погоныч при волах, а там давай иди погреба-винохранилища немцам-колонистам копать. Лопату в руки — и наравне со взрослыми целый день, аж глаза на лоб вылезают.

— Так то ж… в старое время!

— Конечно. Теперь иное, теперь вы с пеленок знаете свои права: подавай вам «Артеки», гармониста штатного увеселения всякие… А когда же к труду приучаться, если не смолоду? Поглядишь, сколько тех старшеклассников — парубки уже, трассы могли бы строить, больницы клубы, а они целое лето баклуши бьют… Такие трудрезервы и — на ветер!

— Так, по-вашему, каникул совсем не нужно?

— А зачем вам столько каникул? Чтобы больше дичали да шкодили? Отцы-матери день-деньской на работах, а эти только и знают Днепр, лодки, транзистор, карты… Или ватагами шляются, пока где-нибудь-таки на свое не наскочат. Едем мы в прошлом году на Брылевку, а из кучегур наперерез девчонка выскакивает, кричит, перепуганная насмерть. Остановились: что такое? Оказалось, хлопцы снаряд нашли, и какому-то захотелось внутрь той игрушки заглянуть. Ну и заглянул… Еще мы его и в больницу отвозили, положили прямо хирургу на стол.

— Что с ним?

— Да что: инвалидом стал! И сказать бы, за дело, а то так, с дурной головы… Вот и ты: ничего над собой не признаешь, пошел и пошел по жизни наобум… А была бы, хлопче, на тебя крепкая рука, умела бы приструнить, не очутился бы ты сейчас вот здесь, в штрафной, не срамил бы мать перед людьми. Честная труженица, а из-за тебя, сопляка, ей приходится позор терпеть!

Напоминанием о матери Тритузный больше всего донимает Порфира: срамишь, позоришь… Пусть бы уж хоть в это не лез! Зудит, поучает, а у самого нос красный, голос хрипит — видать, не одну цистерну горилки вылакал за свою жизнь тот наставник… Раньше Тритузный будто бы служил егерем в охотничьем хозяйстве, есть такое неподалеку от Камышанки; на открытие сезона — все туда, бабахают как ошалелые, птицу пугают, мечется в небе, несчастная, не знает, куда ей и деваться… Дым над камышами весь день стоит смердючий, аж тошно от него… Сколько, наверное, птицы перебил этот Тритузный: такой ни утке, ни утенку пощады не даст…

— А есть такой закон, чтобы аистов убивать? — внезапно спрашивает мальчик, глядя Тритузному прямо в глаза.

Начальник режима поглаживает жесткую щеточку усов. Ему и невдомек, откуда этот странный и прямо-таки сердитый вопрос. Он ведь не был свидетелем того, как нашли ранней весной огромную мертвую птицу возле совхозного гаража — в луже крови, с задубевшими крыльями… Такой ее люди увидели утром после ночных чьих-то забав. Все возмущались поступком неизвестного, шоферы грозились ребра поломать, если обнаружат, а Порфир и в школу не пошел в тот день, ибо зачем ему и школа, если такие на свете есть… Кому она мешала, эта птица? Была такая доверчивая к людям, откуда-то из самой Африки прилетала на этот совхозный гараж… Опустело аистово гнездо. Сколько помнит себя Порфир, все оно было, все торчало хворостом на гребне сарая, и длинноклювый хозяин спокойно стоял на одной ноге, стоял да выщелкивал, горделиво озираясь вокруг, никого не боясь… И вот — нету. На словах все за природу, все такие умные, а кто-то ведь все же руку поднял, кто-то убил? Возненавидеть такого можно на всю жизнь!

— Чего ж вы молчите?

Мальчуган, нахохлившись, ждал ответа, и Тритузный должен был пояснить, что закон защищает многих птиц, в том числе и аиста, на аиста руку никто не поднимет, ведь это полезная птица, она — друг человека… Это же тот, кто, по народным приметам, счастье приносит…

— Да только чего это ты ко мне со своим аистом?

Порфир молча смотрел в окно. Почему-то не стал он открываться, не рассказал, как была найдена у гаража птица в застывшей крови и как он по той птице горевал… Молчал, как ни хотелось ему выкричаться: «Маленьких только хватаете, а сами?.. От родных детей скрываетесь, аистов спьяна убиваете, вот такие вы… Жавороночков в степи гербицидами разве мало передушили? Даже в ту пору, когда они на яичках сидят… Где же им спрятаться от ваших ядохимикатов! Целитесь, конечно, по бурьянам, а чем оно защитится, то, что голенькое, беспомощное, съежилось в гнезде?.. Дохнуть на него боязно, а вы на него тучу яда!»

— Гербицидов целую баржу привезли, а про жаворонков никто не подумал… Бесхозные, да?

— Это у нас бывает, — нахмурившись, согласился Тритузный. — Сам видел после тех обработок: мертвые пчелы кучами валяются меж ульев… Да только ведь бывает и по-другому. Вот мне сын пишет с Каспия, он у меня нефтяник, в пустыне вместе с туркменами ставит буровые вышки. Зима у них тоже там выдалась лютая, даже море замерзло, миллионы птиц остались без корма. Пропали бы, если б не человек. И знаешь, как их выручали? С вертолетов разбрасывали подкормку! Целые авиаотряды работали на птиц, только это и спасло их от гибели.

— Ну, это по-человечески, — буркнул хлопец и, заинтересовавшись, стал подробнее спрашивать о той вертолетной операции по спасению птиц. Хотел знать какие птицы на Каспии водятся да верно ли, что и тут, в степях, прошлый год якобы один вертолет за обмерзлыми дрофами гонялся, только, конечно же, не с целью подкормки…

Тритузный этого подтвердить не мог, зато он оказался неплохим птицеведом. Знает множество пернатых, уверяет, что приходилось ему видеть на своем веку даже черных жаворонков. И птичек, у которых не лапки, а копытца, птичка так и называется копытник…

— А есть еще такие птички, что в прорубь под лед ныряют, свободно ходят по дну речки, ищут себе там добычу… Мудрость природы неисчерпаема…

Вот такое Порфир слушал бы хоть и до самой ночи! Сразу и неприязнь к этому человеку как бы пригасла, с кротким видом он присел напротив Тритузного, ловя каждое его слово о тех удивительных птицах, что и по дну речки ходят… Совсем как Порфир! Но на этом интереснейшем месте Тритузный, взглянув на часы, прервал свою речь и уже другим, деловым тоном обратился к узнику:

— Может, у тебя жалоба какая есть на наш надзирательский состав, так говори… Потому лучше тут выложить, чем потом бегать к прокурорше, когда сия дама приедет вашу братию опрашивать.

И объяснил, что те, кому надлежит осуществлять надзор, регулярно наезжают сюда, проверяют, не обижают ли здесь воспитанников, нет ли случаев рукоприкладства или еще чего…

Со стороны Порфира нареканий не было. Одно только, глубоко спрятанное в душе, мучило мальчишку: за что я тут? Какое на мне преступление? И когда вы меня выпустите отсюда?

Двое суток могут держать Кульбаку в штрафной, больше не имеют права. Но ведь и за двое суток можно изойти тоской, позеленеть от скуки, одуреть можно, глядя в окно на клочок неба, что так и кричит своей яркой весенней голубизной: выходи, Порфир, махнем, погуляем!

Вырваться отсюда можно разве что в нужник, то бишь, простите, в туалет. Есть в том нужда или нету, а Порфир бежит! Ладно хоть пускают, сколько бы раз ни попросился. Выскочив во двор, хлопец иной раз юркнет совсем не в ту сторону, очутится аж за мастерскими, в глухом закутке, где лодки лежат просмоленные, лета ждут. Поупирались лбами в забор, да его не пробить! Хлопец туда-сюда глазами: где же тот якорек ржавый, что валялся между лодками прошлый раз? И гвоздь отобрали, и якоря нету, который мог бы вон как послужить тому, кто замышляет еще один отважный побег… Берешь якорек, швыряешь его через стену, он там зацепится за что-нибудь, а ты уже тогда по якорной цепи наверх, как обезьяна, как скалолаз, — ловите!

Кто-то догадался прибрать — видно, и на расстоянии в этой школе читают Порфировы потаенные мысли!

День полон солнца, полон весны. Выпуклости лодок нагрелись, пахнут смолой. Самый этот дух смолистый небезразличен тому, кто вырос возле каюков рыбацких, душегубок, шаланд, на ком еще и сейчас под курточкой полосатенькая тельняшка, как у моряка, — мамин подарок. На некоторых лодках по днищу снаружи наложены ребристые полосы в виде полозьев, это и есть полозья на тот случай, если река замерзнет. Вездеход — по воде ли, по льду — только шурх! да шурх! меж камышей… Догоняй!.. А тут…

Умостился Порфир на опрокинутой байде, на солнечном припеке, и задумался: моряк, а на такой суше, на такой мели очутился. Птицей, черным жаворонком каким-нибудь бы ему стать, чтобы только выпорхнуть отсюда. Ведь не чувствует он себя виноватым! В чем провинность его? Такой уж есть. Зимой еще ничего, а как весной повеет, тут уже хлопец ошалел, ничего с собой поделать не может: за парту его не загонишь, из дому выйдет, а до школы не доберется… Мама иногда самолично препровождала его в школу, даже, бывало, за партой на уроке сидела рядом с ним, да ведь каждый день так не насидишься, не насторожишь… Да и к чему это? Все равно же он не глупее других! Когда жив был дедусь, он понимал хлопца, заступался: пусть показакует, мол, ты не очень, Оксана, на него нападай, без батька растет, ему еще в жизни своего достанется…

Не было, пожалуй, лучше человека на свете, чем дедусь. Фронтовик, с одним легким в груди, с медалями в узелке… Жил у какой-то вдовы в дальнем отделении совхоза, и хотя кое-кто посмеивался, что в таком возрасте, мол, старика в примаки потянуло, мама, однако, этих шуток не поддерживала… С дедусем у Порфира никогда не доходило до ссор, тем больнее ему сейчас за тот случай с велосипедом. Слоняясь однажды по совхозу, увидел: чей-то велосипед без дела скучает, притулившись у аптеки. Недолго думая, Порфир схватил, оседлал его — и в степь! Накатался и близ лесополосы, за селом, бросил — не домой же его тащить. Возвращается после катания, а навстречу дедусь идет грустный, усталый — пешком возвращается к себе на участок. «Какой-то негодник велосипед угнал. На чужое добро позарился…» Ох, как совестно было Порфиру перед ним! Должен был бы сразу сознаться, побежать да побыстрей прикатить дедусю велосипед (и как он его не узнал у аптеки!..), но не признался, растерялся, сгорел… Лишь вечером, тайком, откатил тот несчастный велосипед на виноградники и тихонько поставил у шалаша… Только много времени спустя дедусю признался: на моей совести это… Все сложилось бы, наверное, иначе, если бы жив был дедусь… Надежная была защита. В честь дедуся и назвали хлопца этим словно бы взрослым, будто и не теперешним именем — Порфирий, Порфир… Так и пошло: Порфир да Порфир… Или еще в шутку кинет кто-нибудь: «Эй ты, Оксаныч…» И никаких нежностей, никаких там тебе «Порфирко» или еще как.

Летом целыми днями мальчишка на реке, колбасится в воде, прыгает с деревьев, ныряет на глубоких местах без акваланга. И если кто, вроде в шутку, откусывает у курортников блесны под водой, так это ясно: «Оксаныч». Подкрадется, леску на зуб — хрусь! И поплыл с новехонькой японской блесной в зубах! Матери не до него, она свои кучегуры окультуривает, а он… Но он не обижается на мать. Сюда отдала? А что же ей с тобою, с башибузуком, делать? Нечто даже похожее на жалость просыпается у него сейчас к маме, дома такое редко случалось с Порфиром. Сколько раз до отчаяния ее доводил, до крика и слез: «Горе ты мое! Тиран ты мой вечный!» Видно, тогда на все была готова, а теперь, когда сбыла с рук, сама же где-то там и тоскует о нем, страдает.

Как же все-таки выбраться отсюда? Самые фантастические мысли Порфира вертятся вокруг этого. Хотя бы черная буря прошла, с пылью такой, чтобы эти стены с головой позаметала… Или между табуреток залезть, когда их из мастерской вывозят за ворота… Или… Или… Весь уже забор он глазами обшарил, нет ли где дыры, щели какой-нибудь, чтобы ящерицей проскользнуть… Нет трещины, крепко, окаянный, стоит. В одном месте, где стена чуть пониже, сами же воспитанники целой бригадой наращивают ее, работают, как заправские каменщики, собственными руками возводят свою неволю. Еще и вымпел алеет над ними, как мак полевой, — перевыполняют план! Развели известь, щетками драют ноздреватый ракушник, чтобы белый был, как на праздник. Да вы ее хоть золотом покройте, а для Порфира эта стена так и останется стеной тоски и неволи!

С майдана пение доносится на разные голоса:

Скоро и Порфиру придется вместе с ними петь. Или, может, другую затянет? Разве забыли они, что есть еще и такая: «Бежал бродяга с Сахалина звериной узкою тропой»?

Размечтался парень и не заметил, что за спиной кто-то стоит. Оглянулся — дежурный с повязкой на рукаве. Синьор Помидор, как его тут прозвали, потому что щеки надуты и красны, и вправду как спелый помидор (наверное, одними тортами мамуся кормила). Этот, видно, о побеге не думает, к тому же толстяк, такого и подсади, так он через забор не перевалится. А вот перед новичком покуражиться горазд, напускает на себя важность, как индюк, и сразу — к Порфиру:

— Ты чего?

— А ты чего?

— Я дежурный по территории.

— А меня в туалет отпустили!

— Так ты спрятался и на солнышке загораешь?

— А тебе солнца жалко?

— Прекрати разговоры! На место марш, клоп карцерный…

Порфир так и подскочил, ощерясь:

— Ах ты ж помидор раздавленный! — И по носу его — хрясь!

— Хулиган! Забияка! А ну стой! А ну к директору! — Синьор Помидор бросился к нарушителю, но не на такого напал, чтобы дался в руки. Камышанец крутнулся, увернулся и быстрее перекати-поля метнулся за мастерские, огибая гараж (получилась изрядная орбита), чтобы потом уже шмыгнуть к карантинному корпусу. И тут как раз заскрежетало зеленое железо ворот — они открывались! Первым инстинктивным желанием было одним прыжком туда, за ворота, однако весь проход загородил трактор: как раз въезжал он с той стороны, с воли, красный и запыленный, целясь в мальчонку фарами, слепыми от солнца. Только въехал, тяжелое железо ворот снова закрылось, со скрежетом замкнулось на замок, будто навсегда. По ту сторону — и ветер, и воля, и пылища, а по эту… Лучше и не говорить!

На тракторе ехали, повиснув гроздьями, хлопцы, все старше Порфира, с чубами — эти, видно, прошли уже сквозь сито и решето. Достигли, что и чубы им позволяют носить, и одних, без сопровождения, отпускают с территории для весенних работ на школьных гектарах. В отличном настроении, загорелые, улыбающиеся — что значит волею подышать! Чуточку даже рисуясь, всем показывают себя: поглядите, мол, какие мы орлы, какие мы трудяги в этих своих разлохмаченных, аж серых от пылищи чубах, в которых еще и полевого ветра полно!

Трактор, фыркая жаром, остановился неподалеку от Порфира. Хлопец почувствовал себя совсем крохотным перед этой железной махиной. И хотя и остерегался, что вот-вот нагрянет Синьор Помидор, поднимет гвалт, однако не мог не задержаться, глаз не в силах был отвести от этих чубатых весельчаков на тракторе.

— Чего тебе, малышок? — обратился один из них к Порфиру совсем незлобиво. — К маме хочешь?

А другой добавил:

— Это какой-то новый чижик.

Потому что для них все тут чижики, кто меньше их, только и разницы, что тот чижик черненький, а тот рыженький, а Порфира, наверное, чижиком сереньким прозовут… Соскакивая на землю, хлопцы продолжали забавляться новичком, один попытался дать Порфиру щелчок по носу и действительно назвал его чижиком сереньким, за русость волос, другой — рослый паренек с темным, уже высеявшимся на верхней губе маком, — хотел знать, почему такой грустный этот малыш.

— Волюшки захотел верно?

Как угадал! И в самом же деле захотел, ни на мгновение хотеть не переставал!

Самым добрым оказался тот, что все еще сидел с засученными рукавами на тракторе, словно бы не хотел расставаться с рулем.

Он сам предложил Порфиру:

— Хочешь за руль подержаться? Иди…

Но только Порфир рванулся к рулю, как вынужден был мигом менять паруса: от мастерских накатывался шум, грозно вышагивал оттуда начальник режима Тритузный в сопровождении Синьора Помидора, который на ходу, бурно жестикулируя, видно, докладывал ему о своем расквашенном носе. В такой ситуации Порфиру ничего не оставалось, как обратиться в позорное бегство, мигом юркнуть в карантинную, чтобы накрепко отгородиться от всех оцинкованной дверью своего карцерного убежища.

Упал на топчан, сжал кулаки, аж дерево зубами ему захотелось грызть. «Убегу, убегу! Сто раз буду бежать, а все же сбегу!»

IV

Плакал, уткнувшись лицом в ладони, чтобы никто не видел этих слез: казалось, сквозь глазок в двери все время кто-то неотрывно смотрит на тебя злым, караулящим оком.

Начальник режима вскоре заглянул в штрафную, но, убедившись, что грешник на месте, не стал трогать его, закрыл тяжелую дверь — слышно было, как задвигает ее на засов.

После этого стало еще тоскливее. Настроение такой заброшенности охватило хлопца, чувство такого одиночества накатилось, будто на всем свете теперь он один, никому не нужный, всеми забытый. Кара одиночеством — знают, чем карать! Мама не приходит и, может, никогда не появится тут, выйдет замуж и уедет куда-нибудь на целинные земли, даже адреса не оставит. И друзья камышанские никак не соберутся проведать — видно, родители их не пускают. «Зачем он вам сдался, тот разбойник. Десятой дорогой обходите его, по нему уже Колыма плачет!..» Был бы жив дедусь, он, конечно проведал бы, он бы эти стены по камешку разнес, не бросил бы своего любимого внука погибать в одиночестве!

Есть еще один человек на свете, который мог бы выручить Порфира: дядя Иван, мамин брат, рыбинспектор. Не раз в минуты беды ласково ложилась на голову Порфира шершавая дядина рука. Иногда по нескольку дней гостил он у дяди Ивана, там научился и мотор на лодке заводить, сам это делал, когда руки Кульбаки-старшего были еще в бинтах, изувеченные браконьерскими веслами.

Дядько Иван, наверное, еще ничего не знает о переменах в Порфировой судьбе, иначе был бы здесь — он из тех людей, что не отрекаются от своих. А может, все же и на лиман долетел слух о Порфире? Пусть только долетит, судьба Порфира изменится сразу, на сто восемьдесят градусов повернет… Будет так: дядька Иван появляется во дворе, смуглый, как мексиканец, веселый его глаз стреляет по двору, ищет Порфира и там, где маршируют, ищет и возле трактора, среди хлопцев, только что прибывших из степи, запыленных, бравых, таких, что и ветер воли запутался в их растрепанных чубах… А где же Порфир? Неужели вы его под замком держите? Немедленно хлопца сюда! Отдайте мне его на поруки, вот вам расписка, он ведь огонь-хлопец, именно такой мне и нужен помощник!

Жизнь у рыбинспекторов полна отваги и риска; пусть ночь темным-темна, а ты не спи, отправляйся на дежурство, не отступай и когда пытаются веслом тебе голову размозжить, выбить из рук электрический фонарик, который ты на них, гадов, наводишь… Порфира ничто бы не испугало, без колебаний пошел бы к дядьке Ивану в подручные, если бы только тот согласился его взять. Потому что хотя Тритузный и подозревает в Порфире чуть ли не сообщника браконьеров (именно такие, мол, малолетки бегают им за водкой да стоят на часах, когда незаконный лов идет), но что касается Кульбаки, то все это одни выдумки и предположения. Наоборот, когда он вырастет, то как раз и встанет на страже гирла и лимана, будет защитником птиц и рыб, а тем жлобам и рыбохватам с острогами и гаками-самодерами, тем, что прямо безумеют, когда рыбец идет мимо них во время нереста, он скажет: «Объявляю вам бой без примирения! Пока будете вы, до тех пор и воевать буду с вами. Воевать днем и ночью, на всех берегах, на всех водах гирла и лимана! И пощады от меня не ждите — пощады не будет, объявляется вам от меня вечная война!» Потому что, кроме всего, с браконьерами у Кульбаки еще свои счеты…

Мечты мечтами, а пока что топчан да недремлющая дырочка в дверях и высоко под потолком единственное окно, хоть и довольно большое (надлежащую норму солнца здесь даже карцерник должен получать, таков закон). Иногда пташка прилетает, садится против окна на веточку дерева весеннего, еще голого. Покачиваясь, чирикает Порфиру, счастливая, от апрельского солнца хмельная. Кажется, карасик. Водится в плавнях такая пташка, чуть побольше воробья, любит жить в камышах. Связывает четыре-пять камышин, делает над водой подвесное гнездышко, вроде гамака, и качается в нем целое лето да детей выхаживает.

Чириканье птичье навевает Порфиру что-то весеннее, чувство покинутости сменяется надеждами, снова полонит мальчика все та же неотступная мысль о побеге, с новой силой пробуждается в нем неуемное душевное озорство, уносящее его в плавни, на лиманы, на простор, где воля вольная, где ты как бог. И никакой ваш карцер, никакие Тритузные да Синьоры Помидоры не обуздают его, надежда живет, теплится под пеплом неудач! Нелегко отсюда убежать, да все же нет на свете ничего невозможного — смерти, хлопцы, нет и не будет! Пусть поймали, запихнули сюда, пусть и тут постигла неудача, а когда-нибудь все же и повезет! Нужно лишь мозгами пошевелить, какую-нибудь хитрость придумать. Было ведь однажды, когда в прошлом году грузили кавуны с причала на баржи, «заплутался» и Кульбака среди кавунов… Очутившись на одной из тех нагруженных лайб, спрятался, затаился между горами полосатых мелитопольских кавунов, еще теплых после степного солнца. Вот это было плаванье! Вот уж где право-воля! (Излюбленное мамино словечко, оно и к Порфиру перешло.) Вверх, против течения, медленно идет широкая баржа, проплывают берега в серебристых вербах и незнакомые пристани-причалы, люд речной снует, ребятня купается, откуда-то из протоки сено правят челном — целый стожок плывет… Заготовители, сопровождавшие баржу, вели роскошную жизнь: разлегшись посреди палубы, играли в подкидного на кавунах, потом ужинали, песни пели… А когда встречные суда запрашивали их откуда — откликались на весь Днепр хорошо известной здесь шуткой-присказкой:

— Из Камышанки, с казацкой веселой стороны!

И так это зычно звучало, раскатисто, по всему плесу эхо разносилось…

Плыл и плыл с ними до самых шлюзов маленький беглец, и только когда шлюзовались, обнаружен был между кавунами бесплатный пассажир; речная милиция со смехом сняла с баржи любителя приключений, этого необычного арбузного «зайца»…

Аж улыбнулась душа, вспомнив всю эту историю. Повеселел сразу Порфир. И никакого уже чуда не было в том, что вскоре и сам карцер снялся с якоря, совсем ощутимо поплыл куда-то вместе со своими исцарапанными стенами: точно летучий корабль, летит он уже среди вольности, под голубизной весны, на крыльях безудержного детского воображения. И никто не остановит этот корабль, никаких стен для него нет, все он раздвинет, пробьет, устремляясь к тому «свiту-галасвiту», где такие красивые воды сияют, птицы гогочут и вольно покачивается под солнцем камыш, вылинявший после зимы, по весеннему бурый, русый, как ты.

V

— Это, дети, планета, — рука учительницы ложится на глобус. — Наша красавица планета… Во-первых, она круглая…

— Как кавун?

— Примерно…

— А хвостик есть?

— При чем тут хвостик?

— Ну, у кавуна же хвостик!..

Карантинники, пригнувшись к партам, еле сдерживают смех, исподлобья поглядывая на учительницу: не обидится ли? Нет, не обиделась. Даже улыбнулась их Марыся Павловна.

— Ох, Кульбака… Ох, мудрец ты у нас… Хвостиком от планеты интересуешься, а спроси у тебя, где живешь, где твое место на этой планете, навряд ли сумеешь на глобусе показать.

— Где живу, я и без глобуса знаю… Только отпустите — с завязанными глазами домой попаду.

— Камышанка ему всего милее, — смеется с передней парты Карнаух. — Столица!

— А то нет? Камыши у нас, пожалуй, самые высокие на планете… За лето выгонят, как бамбук!.. Сядешь раненько где-нибудь под камышом, вода еще розовая, тихая, а рыба клюет, клюет…

— А ну расскажи, расскажи про сома, — подзуживают хлопцы. — Который чуть с берега тебя не уволок!.. Что на подсолнуховые лепестки ловится!..

— А ведь это и вправду было, — говорит Порфир. — Килограмм на сто бюрократа подцепил! Я его сюда, а он меня туда, я его вот так, а он мне хвостом ка-ак даст!..

— Хватит, хватит, — прерывает его восторг Марыся Павловна, — знаем твои подвиги…

И дальше ведет урок. На столе перед нею лежит развернутая, так называемая сигнальная тетрадь, куда попадают все твои грехи, ни единого Марыся не упустит. Невысокая, ладная, проворная, в свитере, туго облегающем грудь, она похожа на студентку, одну из тех, что время от времени приезжают к этим «трудным» спецшколярчатам попрактиковаться на их грешных стриженых душах. Марыся — отличная спортсменка, часто и после уроков остается на тренировку по художественной гимнастике, когда спортзал свободен, натренированность чувствуется в ее движениях, в энергичной упругой походке, за что, наверное, ее и прозвали «видзигорна». Внимательная, дотошная, резво постукивает по классу в своих модельных на высоких каблучках, или, как она говорит, «на обцасах», поглядывает и туда, и сюда, никто не ускользнет от ее глаза. И чем могла ее привлечь эта школа, которая, кажется, должна бы только отпугивать таких, как Марыся? Ведь рядом с малышней тут тебе встретится и олух на две головы выше учительницы, который уже знает на свете все, кроме таблицы умножения… Один курит тайком, другой о побеге вынашивает думы. Она его в музкружок, чтобы на трубе играть учился, а он ей: я получше музыку знаю… умею играть на всех дверных замках!

Зачем ей все это? Устроилась бы в городе или, по крайней мере, в поселке ГЭС, где у нее как будто бы жених есть — лейтенант милиции Степашко, он-то как раз и отвечает за несовершеннолетних, по пристаням да причалам охотится за такими, как эти ангелочки. Учтивый, культурный, однако если ты в чем-то набедокурил, не в ту сторону загляделся, карманы перепутал, где свой, где чужой, он тебя сразу за ушко да на солнышко — в детскую комнату милиции для более близкого знакомства… Вскружила лейтенанту голову Марыся. Чем-то взяла. Вроде бы и ничего особенного в ней, не звезда мирового экрана, зато с характером, о ней и другие учителя в шутку говорят: «В маленьком теле — великий дух».

Но с такими, как Кульбака, и этот дух не всегда сладит. Вот уж артист! Сейчас — такой, а через минуту уже иной, не знаешь, что отколет, какой номер выкинет. Как на живую загадку, поглядывает на него Марыся, когда он, улегшись подбородком на руки, точно юный сфинкс, светит на учительницу своею лукаво-изучающей улыбкой. Какое-то выжидание, настороженность в той улыбке, порой ирония, почти насмешка. Не по себе становится учительнице от этого детского неразгаданного взгляда, в котором переливается множество оттенков и значений, улавливаешь в нем затаенное недоверие и заинтересованность тобой, ирония сменяется чем-то похожим на приязнь, которая, однако, мгновенно может обернуться неожиданной издевкой, дерзостью. Ведешь урок и вдруг слышишь, как где-то под партой начинает жалобно скулить словно бы кем-то подброшенный в класс щенок.

— Кульбака, это ты?

Вскакивает, вытягивается, взгляд святой, невинный:

— Слушаю вас, Марыся Павловна!

— Прекрати свои фокусы.

— Да это же не я…

Он нарочито крепко сжимает губы, а щенок продолжает скулить.

— Кульбака, перестань.

Мальчишка показывает на губы, смотрите, мол, это не из моих уст, а визг продолжается, где-то он там живет в нем, в утробе, просится на волю. Как будто Рекс, заскучав о своем хозяине, нашел щелку и подает им сюда, в класс, свой жалобный голос. Ребятам, конечно, потеха, класс сотрясается от хохота! Ну и дает этот Кульбака, вот артист! А ей…

Иногда же хлопец после своих проказ становится сосем серьезным, задумывается о чем-то, учительнице, наверное, кажется, что он сейчас в своих камышанских камышах, самых высоких на планете, а Кульбака вдруг спрашивает ни с того ни с сего:

— Правда ли, что человек в Хиросиме испарился? Что только тень от него осталась на том камне, где его взрыв застал?

Вздохнет Марыся Павловна. Ибо что же тут отвечать, когда он и сам уже откуда-то знает про ту хиросимскую тень…

Иногда, переступив через собственное самолюбие, Марыся Павловна просится на урок к Ганне Остаповне, чтобы поучиться, как она, опытная, заслуженная, усмиряет этих неусмиримых. У Ганны Остаповны как-то оно так получается, что хотя голоса и не повышает, строгости на себя не напускает, однако на уроках у нее щенята под партой не скулят. Взглянет на камышанца и велит ровным голосом:

— Кульбака, прочитай стихотворение.

Он и на нее — таким смиренником, святошей, только что в душу не влезет:

— Ганна Остановка, какое стихотворение?

— Как какое? «Менi тринадцятий минало…» Кажется, как раз твой возраст?

— Кульбака нам говорил, — роняет Карнаух, — что он еще и при мамонтах жил… Такой, как сейчас, уже и тогда он был… Я, говорит, вечный…

— Ладно, — соглашается Ганна Остаповна. — Вечный, безвозрастный ты, стоишь над рекой Времени… А стихотворение все же прочитай.

— Я… я… не выучил.

— Почему? — допытывается Ганна Остаповна почти ласково. — Объясни.

С трудом дается ответ:

— Не смог.

— Не успел? Весь вечер в шашки с Карнаухом играл и для задания времени не осталось?

— Не дается мне… Не могу…

— Быстрицкий вот выучил. И Петров… И Смаленый, и Палагута… Другие могут, а ты? Ты не такой, как они?

— А разве такой? — Во взгляде вдруг мелькает что-то озорное, дерзкое.

— О нет, ты у нас особенный. Исключительный. Меченый. Татуировка вон на руке (татуированная ручонка мгновенно исчезает под партой). Хотя накалывать себя — это не наилучший способ утвердить свою личность… Так вот, хоть и приметный и исключительный ты, Порфир, однако запомни: есть вещи, коими незазорно быть похожими на других…

— Какими же?

— Трудолюбием. Честностью. Прилежанием. У тебя ведь мать такая труженица! У нее виноград на таких пустырях растет, на каких ни у кого не рос…

— Порфир говорит, — снова информирует Карнаух, — что мама его может даже хлебное дерево в кучегурах вырастить… Из зернышка… Выдумывает, наверно? Разве хлебное дерево у нас выдержит?

— У такой, как его мама, и хлебное дерево вырастет, — с уважением говорит Ганна Остаповна. — А ты вот, сын ее, тот, кому предстоит в жизни опорой матери стать, защитой…

— Подождите, — говорит Порфир, и тяжко вздохнув, делает отчаянную попытку вытащить из себя: — Менi тринадцятий минало, я пас ягнята за селом…. Гм…ы… э…

— Забуксовало, — слышится с задних парт. — Осечка.

Кульбака озирается, доискивается, кто же это задирает? Кажется, Быстрицкий? Дотянуться бы до него через парту да…

— Дальше, дальше читай.

— Они мешают.

— Не мешайте ему. Ну, смелее…

— Я пас ягнята… ы… э… э…

И, видно, заело, заклинило уже окончательно.

— Разбежались ягнята, нет их, — опять подбрасывает кто-то, и все разражаются смехом, а охотнее всех бросается в водоворот веселья сам Порфир, его так и раскачивает от приступов хохота.

— Чего ты-то смеешься? — В голосе Ганны Остаповны и сдержанная симпатия, и удивление, и строгость. — Пусть уж те, кто задание выполнил, им можно и посмеяться, а тебе… Беда нам с тобою, Порфир. Парень ты боевой, и ссориться с тобой не хотелось бы, однако должна предостеречь: лодыри у нас не в почете. В нашем коллективе слово «лодырь» считается тягчайшим оскорблением. Одного в прошлом году обозвали лодырем так он даже расплакался, к прокурорше побежал жаловаться, когда та приехала школу инспектировать…

— Я не побегу.

— Тебя никто и не оскорбил. Скорее ты меня, учительницу, оскорбил, что вот так небрежно к домашнему заданию отнесся. У нас работать приучайся с первых же дней. Ладно бы не мог, а то ведь можешь, сомнений в этом нет. А теперь из-за тебя всему классу придется снизить оценки…

— Хорошо, на завтра выучу.

— Вот это другой разговор. Это — слово мужчины. — И уже ко всем: — Будете добросовестными, дети, так и ссориться нам не придется, дружный у нас с вами сложится коллектив… Летом Марыся Павловна выведет вас в широкий свет, спортивные игры ждут вас на воде и на суше, конечно, это после того, как хорошенько потрудитесь в совхозе на моркови да на черешне… — Слова старой учительницы распаляют детское воображение. Мальчишкам хоть бы и сейчас броситься на прополку моркови, взобраться на черешни, откуда тебе аж смеются румянощекие «жабуле» да «ранние степные»… — А на то, что заработаете, школа приобретет вам осенью, к Октябрьским праздникам, форму морскую, на демонстрацию выйдете в бескозырках, точно юнги дальнего плавания… Вы же об этом мечтаете? Значит, главное — старательным быть, с юных лет приучать себя к честной трудовой жизни…

И как-то так получалось у Ганны Остаповны, что будто бы и не морализирует она, а просто дает этим стриженым свое материнское наставление, советует, как им вести себя в будущей жизни. «Она их любит, душой любит этих стриженых маленьких людей! — отмечала про себя Марыся Павловна, наблюдая с последней парты за уроком коллеги. — Для коварных, лукавых, бессердечных, для недобрых и добрых — для всех находится в ее душе запас материнского тепла… И, верно, ни опыт, ни знания, никакие педагогики не спасут, если не будет этого, если не почувствуют мальчишки сами, что относишься к ним справедливо, с надеждой, с любовью!..»

«Но они же несносны!» — слышит Марыся возражения от самой себя.

Да, несносны, но ведь ты… педагог, ты старшая! Каждый из этих детей должен ждать встречи с тобой, учительницей, как радостного события, как праздника своей души. Только входишь, они уже — все на тебя: что на лице? Какая ты? Что им несешь? И ты не должна их разочаровывать. Приветливостью, теплом доверия должна согреть каждого. Должна одолеть его замкнутость и озлобленность, если перед тобой злой волчонок… Ганна Остаповна умеет, почему же тебе не суметь?

О Кульбаке она вечером запишет в дневник: «Возбудимый, почти невозможно заставить его сидеть на уроке тихо. Реагирует на все быстро, молниеносно. Ироничен, любит развлечься, сострить, даже по адресу учителя. Диапазон мыслей довольно широк: от Хиросимы до Камышанки».

VI

На переменку они вылетают, как из пращи, в коридоре Марысю Павловну едва с ног не сбивают, хоть она и гимнастка. Для них она словно бы и не наставница, страха перед нею нет, и впрямь будто практикантка, с которой можно быть запанибрата. Мчится вот навстречу Кульбака, совсем ошалелый от радости, что вырвался на волю. Увидев учительницу, напружинивается, как хищный зверек, растопыренными пальцами в глаза нацеливается с разгона:

— Бегу! Лечу! Целюсь в левый глаз!

Кажется, так и проткнет насквозь. Прикусив губу, Марыся Павловна стоит не двигаясь. Налетай, мол, выкалывай… С перекошенным лицом, хищноватый, сам на себя непохожий, остановился, не добежав шага. Поразила его, видимо, эта выдержка учительницы, губа, прикушенная чуть не до крови.

— Что же ты? — Марыся Павловна наклонилась, подставляя незащищенное лицо. — Выкалывай! Левый или правый?.. Тебе станет легче? Ты будешь после этого счастливым?

Сорванец смущен. Освобождаясь от своего исступления, он стоит с недоброй чужой ухмылкой. Рука, что перед этим летела, точно копье, нацеленное в глаза, спряталась за спину. Однако мальчишка еще не может признать своего поражения, еще не совсем сошла с него бессмысленная воинственность, растерянная улыбка кривит губы и, забытая, застывает на них.

Учительница кладет руки на плечи малышу, на острые косточки:

— Я тебе враг? Я тебе зло причинила?

И мальчонка, заметив, как на глазах учительницы, появившись откуда-то из глубоких глубин, растет невероятно настоящая, совсем на мамину похожая слеза, вдруг как бы опомнился, понурился. Говорят, что эмоциональная слеза способна вылечить проказу. Кто знает. Может, это когда-то, может, где-то в Африке. А тут другое, видно, маму вспомнил, и шевельнулось в нем в этот миг, наверное, нечто такое, что способно, превозмогая собственную жестокость, заметить чужую боль. Пусть еще не почувствовать, пусть хотя бы заметить…

— Пошутил я, — говорит глухо, отводя в сторону взгляд. — Разве как на режиме, то и пошутить нельзя?

Такой он. И хоть только что нанес тебе оскорбление, после которого, казалось, должен был остаться в нем хотя бы след раскаяния, но нет, никакого следа, все это с него как ветром сдуло. После уроков он уже веселый и добрый, живо и остроумно рассказывает о своем рыболовстве да о каком-то бухгалтере, который, работая на силикатном заводе, сумел натаскать в портфеле кирпича на целый дом! Не все верят в существование того мифического силикатчика, а Порфира словно какая-то веселая муха укусила — пошел комиковать…

— Вот так он идет, во так, вот так!

Вскочив с места, мальчонка, смешно изгибаясь, пускается изображать перекособочившуюся под тяжестью портфеля фигуру, в пылу рассказа он и не замечает, что под рукой у него вместо портфеля, набитого кирпичом, плетенная из соломы японская сумочка Марыси Павловны, которой она так дорожит.

— Оставь, оставь мою сумку — там кирпича нет, — смеется Марыся Павловна, забыв обиду: непосредственность хлопца, способность мгновенно переноситься в состояние беспредельного восторга обезоруживают ее. Горы педагогической литературы написаны о трудных подростках, о том, как подбирать ключи к их расхристанным душам, а встретится на пути такой вот Кульбака, и ты увидишь, что ни один стандартный ключик к нему не подходит. К тому же он и сам не хуже тебя психолог, только у него свой подход, своя шкала оценок, которая вытекает из его довольно-таки последовательного мышления. С товарищами сошелся легко, развлекает их разными проделками, шутками, безудержным фантазированием. И вправду можно заслушаться, когда он, очутившись в родной стихии, бурно жестикулируя, начнет показывать компании, как ловко ныряет на Днепре да как долго, задержав дыхание, ходит по дну, словно краб, и все это не выдумки, ведь и в характеристике записано, что под водой этот пловец ловко подкрадывался к курортникам-рыболовам и не раз откусывал их импортные блесны. Что касается рыб, то здесь он истинный знаток, расскажет вам о всех видах, какие только водятся в гирле, да какие выносливые они бывают — есть такая живучая, что полдня валяется на песке и все дышит! Словно чарами опоенный становится хлопец, когда начнет рассказывать, как играет-резвится рыба по весне, как, идя на нерест, в прозрачной воде по камушкам выгуливает рыбец: самки летают точно стрелы, а за ними — самцы табунами! Браконьеры на мосту аж слюнки пускают, что столько под ними проплывает весеннего живого добра, а выхватывать не имеешь права. Известно Порфиру, которая и куда ходит на нерест, какая первой движется из гирла навстречу течению, потому что любит воду холодную, свежую, а какая трогается уже только, когда речку прогреет солнце. Такое впечатление, будто и сам он где-то под водой с ними рос и собственными глазами видел, как одна рыба икринки к камышу прилаживает, а другая кладет свое потомство по дну, по камням, чтобы свеженьким течением перемывало, купало…

А его самого в ногомойку вечером не загонишь, и в кровать перед отбоем он укладывается последним — только-только разошелся, вовсю смешит товарищей, ведь из всех пунктов торжественной клятвы, которую ему надлежит заучить наизусть, более других ему по душе один пункт, последний: «Не журись».

Еще из детского областного приемника, где Кульбака сидел — впервые в жизни! — за решеткой, предупредили насчет его личности:

— За этим глядите в оба, просто феномен какой-то. Физически, психически — все в норме, даже развитой, но характер… И главное: непреоборимое желание бежать. У него это как идея фикс: на волю, хоть умри!

С мыслями о бегстве хлопец и тут не расстается, об этом известно Марысе Павловне, и порой ее досада берет на директора: вот такого крученого, может, даже опасного поручил именно ей. Это же мучитель, не иначе! До сих пор мать мордовал, а теперь здесь из воспитательницы будет нервы выматывать, он уж постарается сделать из нее посмешище! В выдумках он неутомим, ими живет, просто диву даешься, сколько в этом существе жизненной энергии! Уже перед самым сном, когда его загонят в кровать, Порфир, озорничая, выглядывает из-под одеяла, глазенки — две искорки хитроватые — оживленно шарят по соседям, выискивают что-то смешное и в тебе, воспитательнице, и лишь когда послышатся из коридора железные шаги дежурного, только тогда глазенки эти замрут, станут сразу святыми… Впервые встречается молодая учительница с характером столь неподатливым, с маленьким упрямым человеком, в котором так причудливо соединилось врожденное и приобретенное… Кротость и коварство удивительно уживаются в нем, он умеет затаиться, сделать ангельские глаза, после дерзости шелковым стать, и все это ради чего? Убежать, вырваться отсюда — вот его самая сокровенная тайная цель, и ради нее он не остановится ни перед чем, ни перед каким обманом, пойдет на лесть, на хитрость, на любое плутовство, ведь такие вещи в его глазах совсем не порок, а скорее геройство. День за днем он вынашивает свое потаенное желание, и чувствуется, что оно бодрит его, дает полет воображению, для него вырваться отсюда — это единственный способ самоутвердиться, отстоять себя, дикую и упрямую свою личность.

Учительница пробовала беседовать с ним с глазу на глаз, подбирая тон доверительный, откровенный.

— Скажи: почему ты убегаешь? Откуда эта бегомания? Болит у тебя что-то? О матери тоскуешь?

Не открывается, не хочет никого впускать в свой из иллюзий сотканный мир. Лишь однажды, будто невзначай, признался:

— Находит на меня такое… Как засосет вот тут — и должен, должен бежать!

— Куда?

— Кто знает и куда.

— Разве тебе у нас плохо? Разве плохому тебя учим?

Нахмурился мальчуган, помолчал, а потом:

— Нас учите, а кто их научит?

— Кого это их?

— А тех… Что под ларьками пьяные валяются… Или детей своих побросали, скрываются от них…

На этих словах мальчик осекся, только тень какая-то болезненно пробежала по лицу. Говори после этого что хочешь и сколько хочешь, а он будет молчать, замкнется в себе надолго. Сидит, охваченный грустью взрослого, мыслью человека, что уже по-своему вдумывается в жизнь.

Иногда Марыся Павловна и после отбоя заходит с дежурным по режиму в комнаты, где спят малыши, заходит, чтобы проверить, все ли на местах, не приболел ли кто, ровно ли дышат эти свезенные отовсюду, на чердаках да в подвалах подобранные, на вокзалах да пристанях выловленные люди, трудные, малолетние… Спят мальчишки во власти своих снов, лишь теперь избавленные от дневных огорчений… У некоторых психика заметно нарушена: бежал ведь, ловили, пугался… Буяны, правонарушители сейчас, а вырастут — будут кем? Стоишь вот так над его, Порфира, озорной душой и слышишь, как и ночью продолжает она жить, как и во сне баламутная эта душа воюет с какими-то неведомыми силами. Вот, дети, ваша планета, в материках она, в голубых дымках летит во вселенной красавица наша, а правонарушительское дитя дышит нервно, вздрагивает под казенным одеяльцем щупленькое его тельце, которое ночью становится совсем маленьким, беспомощным. Только здесь, пожалуй, по-настоящему осознаешь, что перед тобою ребенок, создание хрупкое и беззащитное перед всеми тревогами мира, существо, у которого, однако, есть свои проблемы, и не менее серьезные, чем у взрослых, есть переживания, невзгоды свои и внутренние драмы, и только тут до боли ощутишь, как нужна этому крохотному человеку чья-то поддержка, материнское тепло и отцовская опора… Стоишь над ним, и горло у тебя перехватывает от того, что не знаешь, как ему помочь в его нервном ночном метании, когда нет уже ни дерзости в нем, ни озорства, только голос так умоляюще призывает из темноты самого родного человека, с такою пронзительной ласкою-мукой зовет сквозь кошмары сновидений:

— Мама! Мамуся!

Никогда не слышала мольбы такой пронзительности, никого, кажется, не было так жаль, как его сейчас. Что ему снится? Кто его преследует? Что-то его мучит, каких-то чудищ он еще не одолел, бьется, может, с браконьерами на лимане или с грохотом экранных войн, с неонами городов и адом Хиросимы… Переведет дыхание, то вдруг засмеется, то вновь заплачет — сны усталости не знают! — детская отважная душа вновь и вновь выступает против каких-то только ей ведомых страшилищ… Успокаивающе коснешься рукой его колючей горячей головы, а он никогда и не узнает, с каким чувством стояла когда-то учительница над ним в этой карантинной темноте, где маленькое нервное существо, вздрагивая, жалобно вскрикивая, бьется и бьется с темными загадочными силами ночи.

VII

Однажды прибыла в школу комиссия, долго ходила по территории, заглядывала во все углы, а карантинники тем временем изнывали от догадок: заглянут ли к ним, не пройдут ли мимо? Неизвестно было, кто приехал, возможно, как раз та всемогущая женщина из прокуратуры, которая ежеквартально наведывается в это спецзаведение проверять, все ли в порядке, не нарушается ли законность. Как ее встретить, если придет? С точки зрения Порфира, хорошо было бы ту комиссию развеселить чем-нибудь, к примеру, заскулить потайным способом, как это только он умеет: стоишь перед учительницей с плотно сжатыми губами и даже улыбнешься невинно, а оно само в тебе так жалобно повизгивает, ну точно щенок, брошенный на произвол судьбы где-нибудь в бурьяне. Уже ему привиделось, как солидная комиссия недоумевает, озирается по сторонам, но никак не может сообразить: где мог спрятаться в классе щенок, где повизгивает? Вот было бы смеху! Может, после такой выходки и у комиссии сердце дрогнет: «Зачем этого веселого хлопца здесь держите? Отдать его на поруки? Пусть станция берет! Пусть лучше матери помогает на виноградниках, чем тут подвывать!» Но могут же и не понять! Люди ведь разные: одному шутки нравятся, а другой еще больше насупится, сочтет, что ты над ним издеваешься. Еще когда Порфир сидел в областном приемнике и показывал прохожим из-за решетки язык, он убедился, сколь неодинаково шествующее перед ним человечество: тот оглянется, улыбнется на твою перекошенную рожу и пойдет дальше, а этот (нашелся и такой) остановится и давай в дверь кулаком молотить: «Что вы тут своих хулиганов малолетних распустили! Пройти нельзя, передразнивают, оскорбляют… Уймите их наконец!» Так, пожалуй, лучше вести себя перед комиссией на испытанный уже манер — кротким теленком, ангелочком, комиссии любят шелковых, любят, чтобы ты перед ними расстилался, чтобы даже по головке себя погладить дал.

Комиссия не оставила без внимания карантинный класс: вошла, целой толпой ввалилась, оттиснув Марысю Павловну к окну. Во главе выступала полная дама, пышнотелая химическая блондинка с целым гнездом на голове — будто аист его смастерил. И хотя на лбу у нее написано не было, что она старшая, однако Порфир сразу это уловил из самого ее снисходительного тона, из подчеркнутой вежливости, которая, видимо, ей и самой нравилась — дама словно одета была в некую служебную ласковость. Что перед ними не прокурорша, Порфиру сразу стало ясно, потому что интересовалась она не жалобами воспитанников, а больше их умственным развитием да санитарным состоянием (может, была эта дама из министерства, а может, диссертацию пишет, кто ее знает). Важно прошлась между партами, велела хлопцам руки ей показывать, точно по рукам хотела угадать, к чему они, грешные, прикасались да из какого ларька что стянули… А скорее всего просто осматривала, нет ли болячек на пальцах да не отрастили ли когтей, вопреки правилам школьной гигиены… На вытатуированный якорек Порфира обратила внимание, спросила приветливо, чем накалывал. Потом, стоя у доски, выборочно останавливала свои зеленые глаза то на одном, то на другом воспитаннике, интересовалась, откуда да за что сюда попал? Когда наконец дошла очередь и Порфиру отвечать на это неминуемое: «Откуда?» — хлопец вскочил, шутливо вытянулся в струнку и прокричал нараспев, будто на широком днепровском плесе:

— Из Камышанки, с казацкой стороны!

Непривычно-весело прозвучало это среди напряженной тишины класса, выплеснулось в той напевной днепровской интонации, которую хлопец перенял во время плаванья на барже с кавунами. В таком ответе проявила себя не только широкая натура камышанца, тут была еще и хитрость, и состояла она в том, чтобы все же позабавить комиссию, потешить ее этим присловьем, вызвать к себе симпатию. И мальчуган промашки не дал: комиссия действительно повеселела, а дама прямо-таки медовым голосом обратилась к Порфиру:

— Шутник ты, однако… Наверное, и вправду веселые люди живут у вас в Камышанке?

— Да еще не в меру упрямые, самолюбивые, — буркнул у нее из-за плеча один из комиссии — лысый, приземистый (таким именно и представлялся Порфиру в этот миг тот злосчастный силикатчик, что кирпич в портфеле таскал, пока не был пойман с поличным). — Кто-кто, а уж я их знаю… — И строго спросил парнишку: — Ты здесь за что?

Порфир ответил без обмана:

— Школу бросал, из дому убегал, под лодками да на чердаках ночевал…

— А еще?

Мог бы сказать Порфир, как маму не слушался, из двоек не вылезал, как слонялся целыми днями по пристаням и что даже в порт его занесло… Мог бы, но ответ почему-то так и присох к языку. Стоял, и неопределенная улыбка блуждала у него на губах — сейчас это была улыбка презрения и самозащиты. Здесь защищаются кто чем может. Тот молчанием. Тот всхлипом, если о маме ему напомнят. А у Кульбаки, если уж его прижимают, невольно появляется на губах эта натянутая, сухая, точно из паутины бабьего лета сотканная усмешка. Потому что бывают ситуации, когда лучше тенью улыбки прикрыться, прикусить язык, или, как говорят в Камышанке: «Цить та диш!»

— Почему же молчишь? Чем еще отличился? — настаивал лысый.

И тогда послышался от порога сильный, с хрипотцой бас начальника режима товарища Тритузного:

— Расскажи, как нос расквасил дежурному по территории!

— Да спрашивают же о прошлом…

— Ну, тогда расскажи, — так же глумливо посоветовал Тритузный, — как блесны у курортников откусывал! Как рыбу гачил! — И, обратясь к комиссии, добавил вроде бы даже с гордостью: — Это ж наш малолетний браконьер, есть у нас и такой кадр…

— Неправда! — возмущенно выкрикнул хлопец. — Когда это я гачил? Зачем наговариваете? Кто меня поймал?

Пока дама, нагнувшись своим аистиным гнездом к директору, выясняла, что значит «гачил», начальник режима поспешил растолковать:

— Когда рыбу крюком поддевают — это и называется гачить. Дикий, варварский способ. Только кто же признается… Но мы-то по глазам видим! — И Тритузный, возвышаясь над всеми своею фуражкой, выступил уверенно вперед, словно бы теперь уже заслужил на это право.

Директору, видно, не очень понравилась чрезмерная активность начальника режима, однако Валерий Иванович не сделал ему замечания, даже взглядом не остановил, возможно, привык уже к этой черте Тритузного, который при комиссиях менялся на глазах и, оттеснял других, всякий раз ретиво пробивался вперед со своими рапортами.

— Малолетний браконьер… — Дама смотрела на Порфира укоризненно и одновременно словно бы жалея его. — И как ты мог живое существо за ребро багром? А что ей, рыбке, тоже больно — ты об этом подумал?

— А что мне от брехни вашей больно — вы об этом подумали? — отрезал хлопец и отвернулся к окну.

— Будь повежливее, Порфир, — напомнил директор.

Марыся Павловна, стоявшая у окна, наконец не вытерпела:

— А если в самом деле не гачил, не браконьерствовал?!.. Как можно бросать тень подозрения?

— А вы не заступайтесь! — огрызнулся и на нее хлопец, не приняв защиты. — Может, и гачил! И острогой бил! Может, и чужие сети по ночам тряс?!

Если уж они представляют его таким разбойником днепровским, то пусть таким и будет…

Тритузный не преминул воспользоваться горячностью Кульбаки:

— Такой азартный да чтобы упустил момент, когда она сама на крючок идет? Хвалился же, что рыбы налавливал полные каюки, даже осетров возле плотины из-под самых турбин таскал… Говорил такое?

Хлопец хмуро молчал.

— Надо же знать психологию рыболова, — обратилась Марыся Павловна за поддержкой к ближайшему от нее члену комиссии — молчаливому юноше в очках. — Его только слушай, он вам такого нагачит!.. Перед вами же великий фантазер, вы это учтите! Фантазия у него равносильна реальности — такой уж он удалец, такой у него темперамент ловецкий…

— Защищайте его, защищайте, — оскорбленно сказал начальник режима и стал выкладывать комиссии новые данные о Порфире: и как был задержан в порту, и как до самых городских пляжей летом добирался… у пляжных разинь, видно, не раз карманы проверял…

— И это брехня! — злобно выкрикнул хлопец, бледнея от возмущения так, что возле носа выступили веснушки (они всегда выступают, когда Порфир от волнения бледнеет). — Не видели — не говорите!

Наежился весь, взгляд налился ненавистью — видно, мальчик был до глубины души оскорблен, разъярен этим наветом. Жуликом, воришкой, карманником малюют! В его глазах было это черным предательством со стороны Тритузного: ведь Порфир сам рассказывал ему в карцере и про блесны, и о том, как на пляжах летом с мальчишками появлялся, однако о карманах не было и речи — не его это занятие.

Видя, как он потрясен, в какой он ярости, стали его успокаивать, но он, стиснув кулачонки, только повторял с гримасой боли и ненависти:

— Неправда! Неправда! Не было этого!

— Ну, не было, так не было, — соглашаясь, сказала дама из комиссии. — Успокойся, мы верим тебе.

Однако хлопец уже, видно, не мог совладать с собой, не слышал успокаивающих слов, оглушенный болью незаслуженной обиды. Выдумывают, наговаривают, получается, что он какой-то босяк, подонок, ворюга!.. А он ведь ни у кого и вот столечко не украл! Потому что от дедуся не раз слышал: «Чужого не тронь, Порфир, оно людское; я век прожил, а к чужому не прикоснулся, как же его брать, если оно не твое…» Порфиру крепко врезались дедусевы слова. И даже когда так и подмывало стащить какую-нибудь мелочь из совхозного гаража или на пристани прихватить что плохо лежало — всякий раз вспоминалось: чужого не тронь, оно людское… Случалось, правда, иногда чьим-нибудь каюком воспользоваться, но ведь потом и на место его пригонишь, привяжешь к вербе, как будто напрокат брал. А теперь вот начрежима такое наговаривает, напраслину возводит при комиссии, чтобы выслужиться перед нею…

Тритузный, почувствовав, что переборщил, попробовал сгладить впечатление:

— Может, в чем и сгущены краски, но ведь дыма без огня не бывает. Такие ли уж мы святые?

А мальчик никак не мог успокоиться.

— Что было, того не скрываю, а напраслину возводить… Это разрешается, да?

— Хватит, хватит, Порфир, — успокаивающе сказал директор, а химическая дама, улыбнувшись, добавила:

— Не следует обиду долго носить. Не то из маленьких обид потом большая вырастет, и ты отгородишься ею, как стеной, от всех, ничего доброго в людях замечать не будешь.

— Я же говорил, камышанские — они очень самолюбивые, — твердил о своем лысый толстяк. — А он ведь того корня… Не скифских ли царей потомок?.. Ишь какой амбициозный!

Издевательство послышалось Порфиру в последних словах, и это его совсем взбесило:

— Чего вы расписываетесь за меня? «Корень, потомок», — передразнил он члена комиссии. — А может, ничейный я? Может…

И голос его осекся. Все горело в нем, кровоточила душа, как рана… Сын матери-одиночки — вот и все! А вы уж, взрослые, объясните, что это оно такое — сын одиночки? Что это, когда батька ни разу и в глаза не видал! И слова его никогда в жизни не слыхал! Как это будет, по-вашему? От святого духа родился? Аист на хвосте принес? Или, может, в капусте нашли? Нашли и каленым железом на тебе клеймо выжгли: байстрюк! Оксаныч! С тем и живи на вашем белом свете!..

— Трудные, ох, трудные дети, — вздохнула женщина из комиссии. — Я согласна с Корчаком: ребенок недисциплинированный и злой потому, что страдает. А мы часто забываем об этом. Забываем, что у такого вот отрока быстрее, чем у взрослого, растормаживаются нежелательные инстинкты.

— То-то и оно, — заговорил еще один из комиссии, тот, что в очках, обращаясь больше к Марысе Павловне. У него тоже были мысли на этот счет, и он решил их высказать. И хотя речь шла о «повышенной реактивности» да об «органическом чувстве справедливости» ее воспитанника, это можно было принять и как проявление поддержки молодой учительницы с его стороны, видно, по душе ему пришлось, что она, эта чернобровая, со смелым лицом особа, в нужную минуту решительно взяла своего «великого фантазера» под защиту. То все держалась в стороне и только губы кусала с выражением несколько даже насмешливым, а потом все же улучила момент… Что ж, значит, человек имеет свое мнение и нрава не робкого.

Дама из комиссии между тем обратилась к детям:

— Друзья мои! Это только первое время вам так непривычно, может, даже тоскливо здесь. А закончится карантин, вы сразу себя иначе почувствуете… Только обещайте мне, дорогие мои… — И еще что-то вкрадчивым томным голосом о дисциплине, о гигиене, но Порфиру уже не слушалось, тошно ему было от ее сладких слов. Не сводя сердитого взгляда с разговорившейся дамы, с ее гнезда на голове, он резко поднял руку:

— Пустите в туалет!

Когда мальчишка выскочил из класса, начальник режима сказал, словно бы даже обрадовавшись:

— Вот видите, какой он… Будто кипятком налитый… Этот не пропадет, этот сумеет волка за ухо поймать!

Марыся Павловна, строго взглянув на Тритузного, заметила:

— Я считаю, что вы должны извиниться перед ним.

— О! Это еще за что?

— Сами знаете.

Только когда комиссия отбыла, вернулся Кульбака в класс. Забился, как волчонок, в угол, на последнюю парту, словно бы и на Марысю Павловну сердился за то, что она за него вступилась. Учительница, щадя хлопца, решила его не трогать: пусть отойдет, перестрадает. До конца урока никто и словечка не услышал от Кульбаки. Отчужденный, отстраненный, сидел, упершись подбородком в парту, уставившись тоскующим взглядом в окно. Не существовало сейчас для Порфира ни учительницы, ни товарищей, ни всех этих строгостей, которыми он здесь окружен. Воображение, сильнее самой реальности, проломив стены, уносило мальчика от здешних обид, без труда уносило в миры внешкольные, весенние, он опять был там, где все так привольно, где воды и камыши, где старый абрикос возле маминой хаты вот-вот розовым цветом займется…

VIII

— Ну все же, с хвостиком планета или без?

Об этом как раз допытывались у Марыси Павловны ее коллеги, собравшиеся в учительской, эту проблему пытались выяснить сообща, когда на пороге появился начальник режима, или, точнее говоря, помощник директора школы по режиму, известный нам Тритузный Антон Герасимович. Крутого нрава, богатейшего жизненного опыта человек. Когда в школе кому занедужится, Антон Герасимович предлагает свой рецепт: «Пейте полынь!» Он имеет в виду обычную степную полынь, горькую-прегорькую, к которой даже и скот не притрагивается, только человеку и под силу ее потреблять. На все случаи жизни признает Антон Герасимович одно это спасительное зелье, от всего якобы оно помогает. И что значит — полынь пьет человек: у него и цвет лица здоровый, и походка упругая, и выправка, вопреки годам, молодцеватая.

С появлением Антона Герасимовича в учительской сразу куда и смех девался; Марыся Павловна даже губу прикусила, чтобы при нем сдержаться, не прыснуть. Тритузный догадался, что это была у них пауза, веселая передышка, потому что, кажется, уже до чертиков дозаседались, посоловели все. Антон Герасимович довольно скептически относился ко всем этим педсоветам, к нескончаемым этим сидениям, на которых люди взрослые — с директором во главе — часами ломают себе головы, как им поступить с тем или иным сорванцом, какие педагогические тонкости и уловки противопоставить очередной выходке какого-нибудь малолетнего правонарушителя.

С полным сознанием своего права присутствовать на педсовете Антон Герасимович медленно идет к излюбленному своему месту, усаживается под лозунгом: «Дети — наше будущее». А перед ним на стенах яркие художественные орнаменты — их выставил коллегам на просмотр Артур Берестецкий, патлатый, с длинными ручищами учитель рисования и пения (или, как он сам себя называет, «наставник по части изящных искусств»). Цветы, виноградные лозы и листья, скифские и современные мотивы в причудливом переплетении — все это он собирается представить на областную выставку самодеятельных художников. Тритузный мимоходом скользнул взглядом по орнаментам, но оценки никакой не дал. Кашлянул — и все. Тугая с высокой тульей фуражка браво сидит на седой голове Тритузного, он ее и тут не снял, ибо, во-первых, служба ему позволяет, а во-вторых, в фуражке чувствуешь себя увереннее, к тому же сразу видно, что ты человек основательный, крепкого закала и дисциплины. Знал, что эта его привычка не снимать в учительской фуражку вызывает кое у кого из педагогов иронию, так же как и его манера говорить торжественным тоном о своих обязанностях: «Мы, надзирательский состав, считаем…», однако продолжал держаться своего, считая вполне естественным именно этот тон и эту манеру для себя, коренного кадра, который единственный только и остался здесь из работников спецшколы.

— Случай этот подтверждает наши наблюдения, — говорил Валерий Иванович, обращаясь к коллегам. — Типичная дисгармония поведения. Бестормозность, показная бравада, какою иногда прикрывают душевную травму, какие-то внутренние разлады, которые могут привести даже к разрушительным действиям… Пока ему не возражаешь, все хорошо. А только возразил, взрывается бурей гнева, крика, слез…

— Слез не было, — уточнила Марыся Павловна.

Поскольку начальник режима не сводил взгляда с директора, Валерий Иванович в двух словах пояснил ему, о чем речь: обсуждаются замечания, оставленные комиссией, в частности, касательно «феномена Кульбаки», как будет потом записано в протоколе педсовета. Обращаясь к Марысе Павловне, директор попросил доложить, как себя чувствует сейчас неукротимый камышанец.

— Коготки выпустил, и не подступишься к нему, — докладывала Марыся Павловна. — Начинал было открываться, появилось даже нечто похожее на угрызения совести, а после посещения комиссии, после обиды, которую ему нанесли, опять стал замкнутым, обозленным, отчужденным… Хотите знать — кто виноват? Мы, учителя, прежде всего. Требуем честности, правдивости, а сами… Требуем слепого послушания, забывая, что послушание, покорность — это еще не признаки душевной доброты и порядочности… Замкнулся, ушел в себя. Не знаю, с какой стороны теперь к нему и подступиться…

— Прежде всего, дорогая, не выказывайте ни малейшей растерянности перед ним, — посоветовала Ганна Остаповна. — Не то он сразу же воспользуется…

— Вам хорошо, Ганна Остаповна, у вас такой опыт, такой стаж…

— Об этом не печалься, от стажа и ты не убежишь, — с усмешкой молвила Ганна Остаповна. — А впрочем, чтобы не было нареканий, я могу Кульбаку к своим забрать, мне как раз такого артиста не хватает… Но глядите, чтобы потом не пожалели.

Директора, видимо, заинтересовал предложенный вариант. Взглянул на Марысю Павловну.

— Ну как?

Она колебалась. Вопросительно посмотрела на Бориса Саввича, хотела услышать, как отнесется к этому он, ведь вдвоем же они отвечают за класс, на равных правах… С самого начала директор точно определил их обязанности: Борис Саввич воплощает начало, так сказать, мужское, строгое, дисциплинарное, а Марыся Павловна должна внести начало материнское, потому что ласка и нежность этим сорванцам нужны не менее, чем дисциплинарные меры. Вот так и выступают они педагогическим дуэтом, в котором Марысе выпадает вести все же первую скрипку — так велит ей деятельное и бурное начало ее натуры. И даже сейчас, когда она ждет слова своего коллеги, он как бы и не слышит, сидит, склонившись над своим золотым кольцом (Борис Саввич недавно женился и с тех пор носит на руке обручальный знак).

— Самолюбие ей не позволит признать поражение, — подкинул учитель физики, сухонький; с насмешливыми глазами человечек.

— Правда, пусть уж как есть, — сказала Марыся Павловна. — Как-нибудь уж будем его формировать.

— Еще раз убеждаемся: в малом теле — великий дух, — подарил комплимент Марысе Павловне долговязый Берестецкий.

— К тому же у вас коллега надежный, — напомнил Марысе Павловне директор и доброжелательно кивнул на Бориса Саввича. Все перевели взгляды на этого крутоплечего вчерашнего моряка. Очутившись в центре внимания, он даже покраснел, что с ним нередко бывает. — Вы как, Борис Саввич, в отношении Кульбаки?

— Перекуем, — сказал Борис Саввич и, помолчав, добавил: — Мечи на орала.

Это подбодрило и Марысю, она теперь заговорила увереннее:

— Целая ватага педагогов да не сумеет с одним сорванцом справиться? Труден, дисгармоничен, а другие так уж гармоничны, да? Другие тут тоже феномены, все они шальные порождения этого безумного века… Больше всего беспокоит меня в Кульбаке именно эта резкая дисгармония его душевного строя, внезапные вспышки, крайняя неуравновешенность… Сплошные метаморфозы! Только что был перед вами кроткий, открытый, прямо обворожительный, а через минуту выкинет нечто такое, что только ахнешь. И это при том, что от природы в мальчишке здоровая психическая и нервная конституция, в этом смысле я полностью согласна с характеристикой, полученной на него из детской комнаты милиции, а также из приемника… На меня лично он производит впечатление натуры своеобразной, незаурядной, интеллектуально даже одаренной. Но откуда эта ярость, вспышки гнева, неистовство, в которое он впадает при малейшем неосторожном прикосновении?..

— Естественная вещь… для него по крайней мере, — заметила Ганна Остаповна. — Попробуем вдуматься в самую психологию правонарушителя, представить себе внутренний мир такого маленького забияки. Быть хулиганом, мучить мать, бродяжничать — это, по-вашему, дурно, но он-то ведь так не считает! Хотите, чтобы он уважал старших, жалел меньших, хотите, чтобы по глазам учился распознавать чье-то страдание и способен был проникнуться сочувствием к другому, а зачем ему это? Куда удобнее быть расхристанцем, эгоистом, деспотом начинающим… С нашей точки зрения, понятия его искривлены, но это — с нашей! У него же на все своя мерка, свой взгляд, свое понимание добра и зла, чести и бесчестья… И ничего странного в том, что нам, взрослым, так трудно с ним приходится. Всяких уже видели, и не такие еще были, как этот Кульбака… Трижды можно поседеть, пока отроки эти перебесятся, вот и советую: запаситесь терпением надолго. Педагоги, подобно селекционерам, никаких ускорителей применять не могут. Нужно время. Постарайтесь вызвать своего феномена на полную открытость души, пусть он, как матери, или, может, даже больше, чем матери, доверится вам во всем… Пусть доверит вам все свои тревоги, мечты, а то и страдания, муки — их ведь у ребенка бывает не меньше, чем у взрослого, и порой они еще сильнее у малыша, нежели у нас, взрослых, — их обостряет детская впечатлительность, сверхчувствительная ранимость юной души…

— Действительно, мы же так мало о нем знаем, — задумалась Марыся Павловна. — А что, если он кем-то обижен тяжко? Может, бывал жертвой чьего-то произвола, непонимания, грубости…

— Эмоциональную слезу над ним пролейте! — воскликнул Тритузный своим сильным хрипловатым голосом (не от полыни ли охрип?). — Да он первый своевольник и грубиян! Нарушитель врожденный… У него уже и хватка завтрашнего преступника!

Директор недовольным взглядом пригасил запал Тритузного.

— Даже если бы это было и так, — сказал он, не повышая тона, — мы и тогда не перестали бы за него бороться. Иначе для чего же мы здесь? Прежде всего он должен почувствовать, что попал в здоровый, требовательный, но и справедливый коллектив. И что не для экспериментов попал, не в роли кролика подопытного, а для науки жизни. Антон Герасимович, взываю к вашей мудрости; ведь перед нами — человек! Пусть еще маленький, к тому же запущенный, травмированный, но человек. Тот, который еще, быть может, и нас когда-нибудь превзойдет, а то еще и посмеется над нашими педагогическими усилиями: чудаки, мол, были, хотя кое в чем все же разбирались. Сумели использовать свой опыт, своевременно отстояли в человеке человеческое, поддержали детскую чистоту и непорочность…

— Это он для вас — непорочность? — Тритузный чуть не захохотал. — Да по такому уже тюрьма плачет, а вы тут развели: чистота… хвеномен… дисгармония…

Борис Саввич, хоть и не любил ввязываться в подобные дискуссии, на этот раз все же подал голос:

— Из такого, по-моему, скорее что-то путное выйдет, чем из тихаря-приспособленца, угодника, подхалима. Орешек? Ну и что?

Валерий Иванович весело напомнил Тритузному:

— Как это вы тогда сказали? Этот волка за ухо схватит? И схватит-таки, особенно волка отставшего… Одним словом, с живчиком да с перчиком хлопец! — усмехнулся Валерий Иванович. И снова перешел на официальный тон. — Пусть перед нами действительно дисгармоничный вариант личности, но воспитатели все же мы, а он только воспитанник. Мы вооружены знаниями, опытом, неравнодушием к его судьбе, властью, наконец… у нас на него инструкций тысяча и одна… Конечно, он тоже не дремлет, все время к нам приглядывается: а ну, какие, мол, вы наставники… Каждый ли из вас правдивый, стойкий, принципиальный? Не только ли на словах, а и на деле желает мне добра? С первых же шагов мы должны дать ему почувствовать, что попал он в коллектив людей требовательных, но и справедливых, доброжелательных, тактичных… И с этой точки зрения, я считаю, мы не совсем педагогично обошлись с нашим воспитанником во время посещения комиссии. В частности, это относится к вам, уважаемый Антон Герасимович. Ваши некоторые предположения касательно прошлого Кульбаки были, мягко говоря, безосновательными, а следовательно, и непедагогичными.

— Я в педагоги и не лезу, — сердито отпарировал Антон Герасимович. — А к чему ваши тактичности ведут — вот полюбуйтесь сами…

В интригующем молчании Тритузный вынул из кармана кителя какую-то бумажонку и, подойдя к столу, положил ее перед директором:

— Читайте.

Какое-то замусоленное послание на обрывке географической карты. Все притихли, пока директор изучал записку. Что-то веселое пробежало по лицу Валерия Ивановича, когда он дочитал до конца.

— Откуда это у вас? — спросил у Тритузного.

— Подкинули в дежурке.

— Вот так начинаются анонимки, — сказал Валерий Иванович, передавая бумажонку Ганне Остаповне. Как завуч она должна такие вещи знать.

— А грамматических ошибок! — ужаснулась та. — Ну и грамотей…

— Да что же там такое? — не утерпела Марыся Павловна.

Ганна Остаповна читать записку не стала, своими словами передала, что перед ними донос на Кульбаку: якобы он угрожал начальнику режима какой-то страшной местью — чисто детская выходка…

— А прозвище? — нахмурился Тритузный. — Это мне еще прозвище терпеть от поганца?

— Какое же? — развеселившись, полюбопытствовала Марыся Павловна.

Ганна Остаповна, видно, сочла, что разглашать будет неделикатно по отношению к Антону Герасимовичу, но он, багровея от возмущения, выкрикнул сам:

— Саламур — вот как! Поганец, байстрюк камышанский, он меня саламуром окрестил!

Учителя засмеялись.

— Что ж тут оскорбительного? — удивился постнолицый учитель математики. — Саламур — вы уже знаете — это широко употребляемая среди наших рыбаков приправа к ухе. Правда, весьма острая, порой пересоленная, переперченная, но я, например, охотно потреблял, когда позволяла печень… Саламур вовсе не ругательство, ничего в этом слове оскорбительного не вижу.

— Я тоже, — подхватил Берестецкий. — Это вы сами себе внушили, что в его представлении саламур непременно должен означать нечто ехидное, ужасное, невыносимое.

— Да и кому только они кличек не цепляют, — добродушно заметила Ганна Остаповна. — Меня вот, к примеру, за глаза Буддой зовут… Борис Саввич у них — Боцман… Марыся Павловна — просто Марыся, или Крученая…

— Или еще Видзигорна! — засмеялась Марыся Павловна. — А мне это даже нравится.

— Вам нравится, вы и носите! — вспылил Тритузный. — А я не намерен. У меня законная фамилия есть, она в приказах фигурировала и в благодарностях за отличную службу… Тритузный — это Тритузный, а не какой-то Саламур!

Валерий Иванович, пряча улыбку, попробовал успокоить ветерана:

— Пощадите себя, Антон Герасимович… Это же мелочь, и стоит ли на нее так бурно реагировать?

— Просто гоголевская история в новом варианте! — с веселой миной воскликнула Марыся Павловна. — Там один другого гусаком обозвал, и уже судебную тяжбу затеяли на годы… Так, может, и вы подадите на Кульбаку в нарсуд? С детьми воевать — это просто смешно! — добавила она уже серьезно.

— Так пусть лепит что вздумается? — свирепо взглянул на нее Антон Герасимович. — А у меня семья! Сыновья, внуки! У меня подчиненные, кроме того…

— …весь надзирательский состав! — шепотом подкинул коллегам Берестецкий, но Тритузный, как человек еще хорошего слуха, услышал, не оставил и это без внимания.

— А вы как думали? — сердито повернулся он к патлатому «наставнику по части изящных искусств». — Дисциплины без авторитета не было и нет. И если уж в таком заведении начальник режима будет Саламуром, то они и вам скоро эти ваши патлы осмалят!

И опять вернулся к сыновьям: не пешки, мол, уважением пользуются, а выходит, и на них должно прозвище перейти?

— Ну-у, сыновья у вас орлы, — похвалила Ганна Остаповна для того, видимо, чтобы успокоить, но это только распалило в Тритузном его отцовский гонор.

— Потому что не цацкался с ними! — повысил голос Антон Герасимович. — Не слонялись с транзисторами по паркам до полуночи! И один и другой, они у меня знали: не придет вовремя домой — перья с него обобью!.. А этого, вишь, пальцем не тронь!

— Тут школа, — напомнил директор. — Бить или не бить — у нас этот шекспировский вопрос не существует, кулачного права не признаем… Не тумаками — теплом гуманности берите их, Антон Герасимович…

— А я что? Я же к нему как к человеку, — горячился Тритузный. — И в карцер заходил, индивидуально беседовал, старался привести в чувство окаянную душу… А он, байстрюк, чем отблагодарил… Нет, проучить, проучить надо поганца! И я настаиваю… Я этого не оставлю…

— Хорошо, — сказал директор и, обращаясь ко всем, с улыбкой добавил: — Рассмотрение конфликта переносится на вечернюю линейку.

…А на вечерней линейке, когда горнист уже оттрубил и замерли выстроенные по шнурочку ряды, директор вышел на середину плаца и, подняв в руке записочку, громко спросил:

— Чья?

Всеобщее молчание. Взгляды всех устремлены на тот обрывок географической карты (кажется, кусок Новой Зеландии), на то анонимное послание, в котором автор конечно же, сразу узнал свое сочинение.

— Кто писал?

Тишина.

Директор повел взглядом по рядам, остановил его в самом конце, где отдельно стояли карантинники — еще не в форме воспитанников, еще в своем.

— Узнавай и не стесняйся признаться!

Снова тишина, молчание.

Потом кто-то спросил:

— А что в записке?

Валерий Иванович поднял перед рядами в развернутом виде тот клочок Новой Зеландии:

— В записке сообщается, что воспитанник Кульбака позволил себе неуважительно отозваться об одном из наших заслуженных сотрудников, придумал оскорбительное прозвище ветерану службы режима… Воспитанник Кульбака, это правда?

Из шеренги карантинников отозвалось глухо:

— Правда…

— Выйди из строя и повтори так, чтобы все слышали.

Кульбака нехотя выбрел на середину плаца и, набрав полную грудь воздуха, громко отчеканил:

— Правда!

— Стой тут! С тобой будет отдельный разговор. А кто подкинул записку?

Ряды безмолвствовали, воспитанники сами горели желанием выявить: кто? Автор, однако, не объявлялся. Директор вынужден был снова обратиться к своим легионам.

— Объясняю, — громко заговорил он в сторону карантинников. — Мы против ябедничества! Такие вещи у нас не практикуются. Наш коллектив считает, что доносы унижают человека. И что из доносчика, пусть даже маленького, со временем может вырасти разве что подлиза и шкурник, а не тот, кто нам нужен, то есть верный товарищ, мужественный гражданин…

Что-то прошелестело по шеренгам — кажется, сказанное понравилось воспитанникам. Кто же не мечтает о верном товарище и не хочет сам быть таким! Но дело с места не сдвинулось, неведомый писака предпочитал остаться неведомым: замер, притих где-то в рядах и не дышал. У Кульбаки язык так и чесался сказать директору: «Я знаю — кто!», но директор, видимо, добивался, чтобы автор сам назвал себя, — он опять принялся терпеливо растолковывать и старшим и младшим:

— Если кто хочет сделать какое-либо заявление, сообщение, заметил что-то недостойное за товарищем (курил там в туалете или еще что), то правило у нас такое: выходи вот здесь, на линейке, и перед лицом товарищей открыто говори. Будь ты хоть третьеклассником, а хочешь сказать слово критики о восьмикласснике, смело режь ему правду в глаза!

— А потом он тебе задаст! — бросил вполголоса кто-то из малышей.

— Мести не бойтесь! За месть при открытом заявлении… Да и не будет мести. Это было бы бесчестно. Весь коллектив тебе защита… Но кто же написал? У нас, конечно, есть возможность выявить, но мы хотим, чтобы автор сам признался. Чтобы нашел в себе мужество. Итак, еще раз спрашиваю: чье творение?

И тогда из ряда карантинников кто-то пискнул испуганным тоненьким голоском:

— Мое.

— Ты, Карнаух? Выходи на люди.

И вот он, птенец лопоухий, едва ли не самый маленький из всех, выходит, бледный от испуга, оторопело останавливается перед директором. Неухоженное, несчастное существо с остреньким подбородком, с остреньким птичьим носиком. Директор какое-то время смотрел на него с молчаливым сожалением, потом, медленно разрывая записку на мелкие клочки, повернулся к Кульбаке:

— Знаешь такого?

— Еще как!

— А руку мог бы ты ему пожать?

— Руку? За что?

— За мужество. За правдивость. За то, что набрался духу признаться.

Кульбака без восторга взглянул на совершенно потерянного Карнауха, своего шашечного партнера, так неудачно дебютировавшего на ниве доносов, и только после этого через силу выжал из себя:

— Мог бы.

— Тогда иди и пожми.

Потоптавшись, помедлив, превозмогая себя, Кульбака шагнул к Карнауху и, когда тот осторожно, словно боясь, что его укусят, протянул навстречу свою грешную руку, Порфир цепко схватил ее и на утеху публике дернул так, что Карнаух чуть землю носом не вспахал.

Дружным смехом ответили ряды на эту выходку Кульбаки. Ничего не скажешь — артист!

IX

А между тем весна все ближе, ближе… Вечером, когда учителя расходятся по домам, порой слышатся вскрики птиц в темном оживающем небе: журавли или дикие гуси гомонят, сквозь тьму летят на север. Остановятся тогда учителя группкой прямо посреди улицы и, притихнув, слушают голос весеннего неба, провожают летящий, словно исполненный неземной страсти гомон… Чуть слышный клекот птиц в ночной выси, каждого из них он трогает по-своему, чем-то тревожит и зовет куда-то, зовет…

— Наверное, и наши мучители после отбоя слушают, затаясь, этот перелет, — говорит Марыся Павловна коллегам. — И разве не парадокс нашей учительской работы: мы стремимся заронить им в душу красоту свободы и в то же время держим их под замком ограничений… Это последовательно? Имеем ли мы право лишать кого-либо этой музыки неба ночного?

— Так что же вы предлагаете? — спрашивает тщедушный, изнуренный болезнями математик. — Снять дежурных, пусть мальчишки разбегаются? Как те цыгане, что, только почуяв весну, запрягают свои полторы клячи и в дорогу…

— А я и тех понимаю. На меня и саму иногда такое вот цыганское находит… Такое, что хоть бы и нарушить будничное наше расписание… Влюбиться бы в кого-нибудь до беспамятства, что ли…

— А почему бы вам не влюбиться в меня? — шагая рядом, говорит Берестецкий, который давно уже увивается вокруг Марыси, правда, больше вроде бы в шутку.

— У нее жених есть, — напоминает Ганна Остаповна. — Статный, бравый, с мотоциклом. На край света готов везти Марысю, пожелай она только фильм посмотреть. А вы, Артур Филиппович… Чем бы вы могли украсить ее жизнь?

— Да ведь он на гитаре играет, и поет, и рисует, — вступилась за длинноволосого красавца Килина Устимьевна, полногрудая жена учителя математики (она работает в школе кухаркой). — У Артура Филипповича ко всему талант, он не то что мы: только и думаем, где бы люстру или новый гарнитур раздобыть…

— Примусь и я за орнаменты, — отозвался муж Килины Устимьевны. — Художник всегда в цене… Дайте мне краски — квадратуру круга нарисую для вашей выставки…

— Нарисуйте мне эту ночь, — игриво обращается к Берестецкому Марыся Павловна. — Настроение это, и ночную музыку неба, и птиц летящих, что нам не видны… Полпланеты вот так в темноте пролетают — разве ж не диво? Интуиция, или родовой инстинкт, или что их там ведет?

И потом дальше идут по широкой улице, меж уснувших домишек, увитых виноградом, минуют фонарные столбы, на которых лампочки лишь кое-где горят, а те, что не горят, разбиты… Это уже не их воспитанников работа, те из-за каменного забора сюда не достанут. Тут, наверное, развлекались чистенькие да примерные из совхозной школы, в которой учатся и дети Валерия Ивановича. А может, и вообще дети здесь ни при чем, может, какие-то взрослые лоботрясы таким способом отводили душу после чайной…

— И почему не лбом о стену, а камнем по фонарю? — не выдержала Килина Устимьевна. — Поломать, разбить — откуда в человеке такое?

— Пещерный инстинкт, наверное, иногда пробуждается, — вздохнула Ганна Остаповна. — Он живуч.

— А Марыся Павловна дерзнула во что бы то ни стало переиначить человеческую природу, — иронизирует Артур Филиппович. — Угомонить взялась то разрушительное, агрессивное, что, может, в самих генах заложено… Но ведь не так это просто! Она к нему с идеалом, со светильником, в темные недра его души, а навстречу — маленький Герострат со скуластой мордой…

— Циник вы, — говорит Марыся Павловна. — Только над кем смеетесь? Зачем вам с таким багажом в школу было идти?

— А чем я хуже других, — не обидевшись, добродушно отвечает Берестецкий. — Изящным искусствам учу ваших правонарушителей, еще и шагистику мне подбросили — тоже не отказываюсь… Дежурю, стенгазету выпускаю, дневники веду. Вы вот никак не справитесь со своим Кульбакой, не можете одолеть его упрямство, неконтактность, а я его своими орнаментами уже заинтересовал… Искусство — наилучший педагог!

При имени Кульбаки Марысю вновь охватывает чувство горечи. После недавней стычки камышанский упрямец не только Тритузного, но и ее, Марысю, всячески игнорирует, встречает хмуро, глядит исподлобья, словно бы и на нее перенес обиду. Неконтактность — это даже мягко сказано… Вот и сегодня: пыталась растолковать Кульбаке, что поступок его недостойный, что выпад против начальника режима недопустимый, но на все свои аргументы только и слышала глухое, непримиримое: «А чего он…» В институте мечтала об испытаниях да трудностях педагогических, вот и вымечтала, уж теперь-то надо бы больше, да некуда… Ох и попался орешек! И как только природа умеет лепить характеры, в каких бесчисленных вариациях творит она натуры, нервные организации, темпераменты. А ты берешь на себя смелость стать ее сотворцом, берешься души формировать!.. Не слишком ли это самоуверенно с твоей стороны? Переиначить человека, изменить в нем то, что в изначальных первичных формулах запрограммировано и, может, лишь в таком виде предопределено? Вмешаться, улучшить, одолеть, даже в самом диком уменьшить «степень зверства» — ты действительно посягаешь на это?

Вот наконец и директорский коттедж, и стоит уже у калитки в наброшенном на плечи платке Зинаида Петровна, высматривает своего Валерия Ивановича. «Пани директорова», — как ее называет Марыся. В школе все знают, что Зинаида Петровна ревнует своего ненаглядного к Марысе Павловне, и поэтому, когда возвращаются домой и выпадает так, что Валерий Иванович идет вместе с другими, тогда Марысю подстрекают, чтобы взяла его под руку, а ей самой тоже немалое удовольствие пококетничать с директором на глазах у Зинаиды Петровны, которая — пусть это будет и за полночь — не спит, выслеживает из-за калитки, поглядывает оттуда с ревнивой зоркостью…

Но сегодня Валерия Ивановича среди учителей нет, и Зинаида Петровна этим встревожена.

— А где же мой? — спрашивает она и только тогда успокаивается, когда ей поясняют, что остался на ночное дежурство, потому что у биолога разболелась печень, и Валерий Иванович решил его заменить.

— Но я ведь тут, Зинаида Петровна, так что вы можете быть спокойны, — весело напомнила о себе Марыся Павловна.

— Погодите, погодите, и вы еще узнаете, что такое ревность, — грустно отвечает ей «пани директорова». — Это такой зверь, что, пожалуй, до старости пощады человеку не дает.

— Пережиток, — небрежно бросает Артур Филиппович, — эмоциональный атавизм.

— Хорошо говорить вам, холостяку, а вот как закрутит голову какая-нибудь самодеятельная из Дома культуры… Вот и я: хорошо ведь знаю, что Валерий Иванович себе не позволит, а спокойной все-таки быть не могу!.. Только представлю, как это она, ваша Видзигорна, поведет на него очами, как крутнется перед ним на одной ноге, так и увижу себя словно со стороны: растолстела, обабилась…

— Зинаида Петровна! Без самоуничижения! Вы красавица! — твердо сказал математик.

— Была, — прикрывает женщина цветастым платком лицо. — А сейчас вот как разнесло меня, хоть и хлеба вовсе не ем.

— Здесь от самого воздуха полнеют, — улыбнулась Ганна Остаповна. — Только Валерий Иванович почему-то у вас высох…

— Зато он на Шандора Петефи похож, правда же? — веселеет Зинаида Петровна. — Сходство это еще в общежитии наши девчата замечали… Студенческие весны, любовь, ревность — словно вчера все это было… Аспирантуру ему предлагали, если бы пошел — давно бы уже стал кандидатом наук. А здесь?

— А здесь мы все его любим, — громко сказала Марыся Павловна. — Разве это меньше, чем стать кандидатом наук?

— Загоняли вы его там, из-за ваших стриженых и на своих времени не остается… А за ними тоже нужен глаз да глаз… — тихо жалуется Зинаида Петровна. — Таня еще ничего, а Максим чем дальше, тем хуже. За уроки его не усадишь, на тройки съехал, только транзистор у него на уме, да кино, да еще резиновую лодку купите… Ужасные сцены устраивает. Неужели это она и есть, подростковая буря?

— Перемелется — мука будет, — успокаивает Ганна Остаповна.

— Вымогатель, эгоист уже в нем пробивается — вот что страшно, — продолжала делиться своим наболевшим с присущей ей откровенностью Зинаида Петровна. — Прибежал, поел, дай денег — бегу в кино. Желание одно: хлеба и зрелищ… А попробуй не пусти — что он тогда тебе закатит… Я уже и от Валерия Ивановича скрываю, потому что он такой нервный стал, возвращается из школы вконец измотанный, прямо жаль его.

— Зато на работе — спокойствие олимпийца! — заметила Марыся. — И с женщинами — по-рыцарски… Нет, какая-нибудь все-таки влюбится!

Зинаида Петровна понимает, что это шутка, однако… Чем черт не шутит! Она волнуется. Если бы днем, было бы видно, как под цветастым платком яблочки щек горят, полыхают. Вскоре «пани директорова» остается одна у калитки со своими горькими думами. Дальше идут учителя, и уменьшается их группка, то один, то другой отделится, завернет к своему дому, и наконец остаются только Ганна Остаповна и Марыся (она у Ганны Остаповны снимает квартиру), да еще, как всегда, навяжется в провожатые Берестецкий, и учительницы вынуждены будут выслушивать веселую его болтовню, разные «пикантерии» (его выражение), которых ему хватит на всю дорогу, пока не возникнет из темноты у двора Ганны Остаповны высокий черный тополь.

— «Нещасне дерево, Шевченкова любове!..» — скажет Ганна Остаповна строкой поэта и, вздохнув, коснется рукой тополя, и сразу почувствуешь, что это вздохнула солдатская вдова.

Снизу, от реки, тянет пряной весенней свежестью, и отчетливо виден там, на берегу, меж вербами, влюбленной пары силуэт. Глубинно воркует, гомонит вода, и снова отзывается птичьим перекликом небо ночное, звездная высь, полная жизни и загадочностей извечных… Шум течения словно сливается с шумом невидимых крыльев вверху, и во всем этом есть что-то волнующее, и радостное, и щемящее…

— Друзья мои, ощущаете ли вы течение времени? — будто издали доносится тихий голос Ганны Остаповны. — Недаром говорили когда-то: Река Времени… Вот так течет оно мимо вас, и вы на что-то надеетесь, а что-то неминуемо теряете, и душу вашу охватывает грусть от невозможности остановить или хотя бы задержать это неумолимое течение… Совсем оно вам неподвластно, оно — надо всем, только и того, что ты явственно его ощущаешь…

X

Когда Порфиром еще занимались родительский комитет и комиссия по делам несовершеннолетних, Оксана, случалось, бросала им в гневе и отчаянии:

— Отправьте, отправьте его, мучителя, да только в такое заведение, которое и днем и ночью усиленно охраняется. Не то сбежит!

И как в воду глядела. Пока, правда, ее Порфир телом еще здесь, в спецшколе, но дух его витает далеко, для полета воображения ни будки ведь, ни ограды не существует.

К разным способам бегства обращается мысленно Кульбака. То перебрасывает якорь через ограду и с его помощью оказывается на воле, то совершает подкоп из подвала кочегарки и оттуда подземным ходом выбирается в степь. А то еще в резиновом колесе выкатывается с территории, за автобусом вслед. Иногда притаится в кузове, нагруженном табуретками, изготовленными в школьных мастерских, правда, на проходной, при проверке, беглеца непременно обнаруживают и вахтер приказывает: «А ну, вылезай, человече! Ты ж таки живая душа, а не табуретка!» Еще он нагибал чуть не до земли упругий молоденький явор, один из тех, что растут возле фонтана на внутреннем дворе, и деревце, отпружинив, выстреливало Кульбакой, швыряло через ограду прямо в объятия крапивы, дерезы и воли…

Однако все это были только дерзостные порывы, мечты и фантазии, рожденные в карантинных буднях. В действительности же хлопец с самого утра моет полы в длиннющем коридоре, где, сколько ни убирай, все равно будет полно мусора, грязи и песка, как только промчит здесь правонарушительная орда. Засучив брючонки, борется за чистоту хлопец, шваброй надраивает полы, будто палубу готовит к смотру какой-нибудь новичок матрос. Старается, аж лоб в росе. Мама подходит и через плечо заглядывает в страшном удивлении: «Неужели это мой сын? Тот, что дома хату не подметет, ведро воды принести его недопросишься? И это он у вас — без угроз, без принуждения — полы моет? Нет, это не мой Порфир! Может, это чей-то Сашко или Микола!»

Ясное дело, мама тоже лишь в воображении хлопца стоит над ним, в своем великом и радостном удивлении Не приходила еще, а может, и была, да не пустили, потому что право на свидание с нею тут надо заслужить. Во имя этого, собственно, и трудится Порфир. Ревностно работает сам, не дает лениться и своему подручному, в роли которого сегодня выступает Карнаух, этот неудачливый Навуходоносор: он у Порфира на четвереньках ползает по полу с тряпкой, и малейшая попытка уклониться от честной работы не обходится ему без нагоняя от камышанца, а то и дружественного щелчка по лбу. И это совсем не расплата за анонимку, за нее Кульбака мстить не стал. После памятной линейки, когда Кульбака, отбыв еще отдельный разговор с директором, опять очутился в карантинном обществе, он словно и не замечал бывшего своего побратима, сидевшего на кровати в тяжелой подавленности. Лишь перед отбоем кинул Порфир в его сторону почти печально:

— И что за народ — хуже людей… За то, что трижды в шашки его обыграл, нужников ему наставил, он уже донос на тебя сочиняет…

Несовершенна, мол, природа людская. И больше на эту тему разговоров не было. Ибо какой ему еще кары, этому несчастному Карнауху, когда он и так уже судьбой наказан, когда от него даже родная мать-алкоголичка отказалась… И все же в шашечный кружок Порфир не стал записываться, хотя раньше и подумывал об этом. Много тут разных кружков, оно бы, конечно, интересно попробовать и в мотокружок, и в хоровой, но пока что Марыся Павловна, даже не спрашивая у Порфира согласия, записала его в драматический, то есть в артисты, — у тебя, мол, такая богатая мимика, такая смешная жестикуляция, ты любого можешь скопировать, изобразить… А по мнению Порфира, уж лучше бы он в мастерских табуретки делал, день бы и ночь их сбивал, лишь бы только поскорее отсюда, к маме в Камышанку… При случае он, конечно, не откажется что-нибудь отколоть, как на том вечере, когда хлопцы, переодетые в девчачьи сарафаны, пели частушки, и вдруг один из них (это был сам Кульбака), будто «позабыв» слова и то, что он «девушка», задрал при всей публике сарафан и полез в карман брюк за шпаргалкой…

А пока что полы мой, после чего во дворе, возле клумб, под присмотром инструктора, продолжишь свою трудовую деятельность. Буйная правонарушительная ватага, гроза садов и парков, сейчас сама тут садовничает, ползая по клумбам, аккуратненько цветы высеивает да высаживает в сырую землю кусты роз. Инструктор Василь Акимович, сам работяга (руки всегда в земле), с дубленным от солнца и ветра лицом, терпеливо показывает, как что делается, и, если стараешься, умеет твою прилежность оценить. Кульбаку тоже отметил подбадривающим кивком:

— Есть в тебе трудовая жилка… Наверное, не раз матери на виноградниках помогал?

— Было, — говорит Порфир, хотя ничего и не было.

Здесь хорошо: солнце пригревает, земля пахнет, а ты в нее, теплую, влажную, зернышки семян швырь! швырь! или бережно втыкаешь в ямку корешок розы. Сейчас это просто колючка, а потом…

— Только ведь вырасти не дадут, — говорит Порфир, — такая орава все вытопчет.

Инструктор улыбается:

— Нет, не будет этого… Порой даже удивляюсь: те, что в парках клумбы топтали, обрывали цветы, здесь за все лето ничего не тронут. Сами еще и поливают… Ты на себе проверишь: если сам посадил — уже не вытопчешь, не поломаешь. Рука не поднимется: ведь оно уже вроде бы твое творение…

— Интересно, а если бы дикий мак тут посеять? — спрашивает Порфир. — Он бы принялся? Или воронец? (Редко где увидишь тот воронец, а дедусь как-то показывал Порфиру.)

— Все примется, с любовью бы только сажать, — весело говорит инструктор. — Женьшень и тот вырастет, если душу вложить…

Разная здесь публика вокруг Порфира. Тот из милиции сюда передан, того сами родители привезли, потому что на товарняках аж до Баку гонял, — а может, и выдумывает, может, дальше Геническа и не бывал. А Гаркавенко, вот этот в детдоме вырос, его мать в Караганде, срок там по приговору отбывала — за растрату, кажется. Школа помогла мальчику разыскать маму, заказали с Карагандой телефонный разговор, спросили ее:

«У вас сын Васильке есть?»

И оттуда, издалека, через тысячи километров долетело чуть слышное: «Где-то есть».

«Так вот он возле нас стоит… Передаем ему трубку».

Взял Василько трубку и впервые в жизни, из далекого далека, из черных степей карагандинских, услышал материн голос:

«Здравствуй, сынок… Это я — твоя мама… Работаю на шахте… Живем нормально… У тебя теперь сестричка маленькая есть…»

«Приезжайте, мамо! — дрожащим голосом кричал, как в пустоту… — Я хочу увидеть вас!»

И через несколько дней… мать приехала! Это было зимой, в страшную метель. Не побоялась, однако… Такой доброй, душевной оказалась, плакала над сыном, не расставалась с ним. Уговорили ее взять Василька к себе, и хотя мать немного колебалась поначалу, потому что не знала, как отчим встретит пасынка, все же согласилась, пообещала на следующий день прийти, забрать с собой Василька навсегда.

Как он ждал! Как готовился к отъезду! С товарищами и учителями уже попрощался…

А она… не пришла. Сбежала! Он не верил, кричал, что она, наверное, в аварию попала, под автобус, пришлось в милицию обратиться, по больницам справки наводить… Да только напрасно все. Исчезла, пропала, бросила дитя, и вот он, ее Василек, грустный, замкнутый, ходит сейчас с повязкой дежурного на рукаве и лишь изредка, в минуты откровенности, какому-нибудь из ближайших товарищей изливает свою боль:

— Не понимаю, чего она не пришла… Я ведь ей понравился… А что новая семья, так я бы нахлебником не был, уже могу сам на себя заработать, имею ведь разряд…

Чувствуется, что и сейчас он не питает к матери зла, а только больно ему за нее, горько и стыдно, что она так поступила… Лучше бы уж не приезжала, чтоб никто и не знал, что у него есть мать…

Этот, конечно, из школы не побежит. Он бы готов и после восьмого класса тут остаться, но ведь не дозволено… Разве что девятый откроют, ведутся будто бы такие разговоры…

А вот Швачко-белобровый, он, как и Порфир, с волчьим помыслом за ограду поглядывает. Швачко уже однажды пускался в бега, только через три дня его поймали и привезли сюда, и он теперь, нехотя ковыряясь в разрытой клумбе, дает хлопцам очень ценные советы, которыми сам почему-то воспользоваться не смог.

— Главное, домой не беги, — шепчет он Порфиру. — Как раз домой эвакуатор прежде всего и нагрянет, у них правило такое…

— А что такое эвакуатор?

— Да это ж тот, что ловит нас, он в штате, ему за это деньги платят!

— Ну уж если бы я убежал, то черта с два бы им в руки дался, — говорит Порфир, ухмыляясь. — Знаю, где спрятаться… А я все равно убегу, убегу, вот чтоб мне вчерашнего дня не видать, — шутливо клянется он.

— И не забудь одежду сменить, — советует Швачко. — Еще и брови сажей натри, чтоб сам на себя похож не был… Потому как приметы твои по всем милициям пойдут…

Все это Порфир мотает на ус, может, и пригодится, хотя если уж он вырвется отсюда, то пусть даже и сто Саламуров бросятся в погоню — останутся в дураках. Наперед уже обмозговал: где первую ночь проведет (скорее всего это будет в совхозных теплицах), потом в камышах переночует, затем на лиманах станет промышлять, а там, глядишь, и кавуны созреют в совхозе, винограды нальются — будет где пастись. Домой он и ногой не ступит, чтобы ловцам в руки не попасть, не наскочить на их засаду. Да к тому же и неизвестно, как мама встретит беглеца.

Иногда, бывало, вернешься из плавневого похода, а она, та, что ночь не спала, с глазами красными, опухшими, встречает тебя и вместо привета с криком: «Черным сделаю!» в ярости бросается с ремнем на тебя… Ремень бы еще куда ни шло, да вот пряжка медная… Как припечатает раз и другой — долго потом носишь на заднем месте отпечатки бляхи — мамину татуировку… Так что бежать можно куда угодно, только не домой. Разве что из кучегур подкрадется Порфир при случае, чтобы хоть издали посмотреть на маму, когда она с гектарницами идет на работу или, привычно согнувшись на участке среди камышовых снопов, на самом солнцепеке, колдует над своими виноградными младенцами… Вечером она, конечно, будет возле Дворца культуры, и там Порфир сможет ее увидеть, да, собственно, вот он уже и отсюда маму видит: приодетая, принаряженная, с кем-то разговаривает смеясь. Как она похорошела за время его отсутствия! И голос ее явственно слышен Порфиру «Отдала своего тирана в спецшколу, хоть немного теперь передохну!.. Верно говорят: малые детки спать не дают, а подрастут — не дают и дышать… Избавилась наконец, теперь и мне право-воля!»

В камышах станет жить Порфир, в своей камышовой державе. Среди птиц и сам будет как птица. А если захочется в кино податься, в совхозный клуб, сажей лицо разрисует, такие «приметы» на себя наведет, что станет как сатана, ни один дружинник не узнает… А хлопцы не выдадут, там не такие ябеды, как здешний Карнаух, они не продадут… Ну а придет осень, там видно будет. Может, опять на лиманах останется, браконьеров с дядей Иваном ловить. А может… Одним словом, только не здесь. За этой оградой его долго не удержать…

Вечером Порфир дает хлопцам представление: показывает нафантазированные сцены из собственной жизни, смешно изображает, как гоняются за ним камышанские дружинники во главе с самим доктором наук — директором опытной станции (кажется, Кульбака и сам верит, что происходило это в действительности!). Зрители видят, как ловят его, вяжут и под плач всей Камышанки отправляют в это спецзаведение, ну и, конечно же, все завершается опять-таки его отчаянным рыболовством. Для этой сцены у Порфира уже и слов нет; разгорячившись, он переходит на одни восклицания да жестикуляцию, глазенки его сверкают, компания только и слышит рыбацкое, вдохновенное:

— Джик! Вжик! Бульк! Бултых!

И как вершина всего:

— Дерг — и есть! Дерг — и есть!

Скуластое лицо его при этих «вжик» и «джик» расцветает, играет каждым живчиком, глаза, сияя, стреляют туда-сюда вслед за рыбиной, которая уже словно бы тут, в карантинной, выскакивает из воды, в ясную ночь при луне резвится, играет… Еще раз услышат товарищи, как нырял далеко, как по дну ходил да блесны у курортников откусывал, — только слушай да всему этому верь… Таранки он целые кучи за лето навялит и насушит, и матери хватит и соседям, еще и знакомым из совхоза и научной станции раздаст щедро, потому что для них таранка — это главная пробивная сила, особенно если хочешь диссертацию защитить или где-то что-то раздобыть, выканючить, выбить наряд на запчасти или а шифер — мешок тарани не забудь прихватить, отравляясь в командировку, — вернешься с победой…

— Не таранка, выходит, а таран? — разражается остротой Синьор Помидор, и тут уж они, отбросив распри, хохочут, довольные оба.

Наконец настает тот день — должен же он был коггда-нибудь настать, — когда на торжественной линейке, под музыку духового оркестра, переводят Порфира в высший ранг, карантину конец! Ведь не болел, не сбежал и правила назубок выучил, весь майдан слушает, как звонко отчеканивает он перед коллективом заповеди воспитанника:

— Не умеешь — научат, не хочешь — заставят!

— Безотказно слушайся воспитателей, дежурных по режиму и членов совета командиров! («Ох, сколько вас на нас!» — хотел бы при этом добавить Порфир.)

— Будь правдивым и почтительным! (Это еще ничего…)

— Начатое дело доводи до конца! (А что именно доводи, это позвольте ему держать в тайне…)

И, конечно же, его наилюбимейшая заповедь:

— Не журись! Не унывай!

Порфир ее выкрикивает лихо, с наслаждением — вся выстроенная братия даже веселеет…

Другое общество будет теперь у Порфира, и он сам становится будто бы другим, словно бы подрос сразу. Посвятили! Впервые ведут его после карантина на третий этаж спального корпуса, куда раньше он не имел права и ногой ступить. Вот возникает перед ним окно — огромное, высокое, с поднятой фрамугой — из такого полсвета видно! Забыв обо всем, Порфир выскользнул из-под руки Боцмана — то бишь Бориса Саввича — воспитателя — и, взвизгнув от счастья, бросился к окну, припал к нему и молча, жадно куда-то смотрел, смотрел… Увидел то, что только и можно увидеть отсюда, с верхнего этажа, — снизу оно стеной ограды закрыто. А когда спросили, что за диво он там увидел, мальчишка чуть слышно выдохнул в тихом беспредельном восторге:

— Камыши!

XI

Итак, спать он будет теперь здесь, на третьем этаже где цветы в комнатах, занавески на окнах, кружева на подушках — все белоснежное, даже отпугивает чистотой. Вечером перед сном — туалет вечерний, должен бежать со всеми в ногомойку (какое слово смешное!) помоешь ноги — рушничком вытирай: каждому рушничок для лица и для ног отдельный, персональный. И тогда уже тебя дальше по команде передавать станут. Тут все время от кого-то и кому-то тебя передают, из рук в руки. Перед самым сном воспитатель должен всех вас еще раз пересчитать, и только тогда, умытых, чистеньких, обязательно в лежачем положении передаст старшему по режиму. Ногомойку обойти не смей, без нее в спальню — в это накрахмаленное, белоснежное царство — не имеешь права войти.

Ну а окна — прямо в небо, прямо на волю, на Днепр! Оказывается, школа расположена на мысу, врезающемся в камыши, вода заливчика поблескивает почти у самой ограды, виден между верб школьный причал, лодка лежит, еще не спущенная, греется на взгорке кверху дном, и — как греза грез! — потянулись вдоль залива куда-то в сторону гирла камыши, опустив прошлогодние метелки… Пусть вылинявшие после зимы, но высокие, густые, пошли и пошли в даль понизовья, вольно и таинственно раскинувшись и как бы соединяя хлопца с родною его Камышанкой.

Однако:

— Марш в ногомойку!

Ногомойка и душевые — это как клуб, насмотришься тут на этих ангелочков. И не такие уж они и ангелочки, если приглядеться. Те же самые, которых на линейке видишь аккуратненькими, подтянутыми, которые командиров слушаются, команды чеканят, а к мастерским так и вовсе бегут наперегонки (для многих там куда интереснее, чем за партой!), они в ногомойке сразу дичают, стоит только воспитателю куда-нибудь отлучиться, как уже толчея, ссора:

— А ну, отваливай от крана, робот!

— А то что?

— По клыкам захотел? Как врежу, так и часовой мастер не соберет!

Двое малышей завелись, как петухи:

— Не брызгайся, не то как двину!..

— А ну двинь!

— И двину!

И уже наскакивают друг на друга, пока кто-нибудь из старших не разнимет их внушительным тумаком.

Старшие, у которых скоро выпуск, ведут себя сдержаннее, с оглядкой, ибо кому же охота после спецшколы да попасть еще и в спецПТУ — они того спецПТУ как огня боятся: там режим еще круче… Иное дело морское училище, но ведь туда с плохой характеристикой не суйся. Вот и стараются, нагоняют баллы… Только не все, есть и такие, как Бугор, у которого вся надежда на кулаки. Переросток с бычьей шеей, весь в татуировке, он тут верховодит, в ногомойке. Не успел Порфир опомниться, как Бугор уже стоял над ним, таращась нахальными глазами:

— Еще не «купанный»? А Нептун что велит?!

И как был Кульбака в одежде, так и втолкнули его гуртом в душевую кабину, хохоча, подперли спинами дверь, а сверху пустили во всю мочь струю холодной воды! Ладно хоть не кипяток! Выкупали, выбанили, а выпустив, предупредили, чтобы жаловаться не смел, а если спросят, где промок, говори, что сам ненароком под струю попал…

Новичок им для потехи, это уж так заведено.

Бугор и его прихвостни, окружив Порфира, устроили ему экзамен:

— Урок по-нашему как будет?

Не знает Порфир, но ему подсказывают:

— Хождение по мукам!

— Школяр на экзамене?

Снова молчит и снова слышит:

— Живой труп!

Двойка у них — «Обыкновенная история», новый воспитанник — «Подкидыш», часовой — «Непрошеный гость», пятерка — «Неуловимый Ян», или «Фата-моргана». Учись, парень, должен уметь говорить на этом потайном языке.

Состязаясь в выдумках, наперебой загадывают Порфиру разные непристойные загадки и тешатся, что он никак не может их отгадать.

Потом Бугор, выглянув из ногомойки, не идет ли кто, начинает вполголоса напевать свою блатную песенку:

И без передыха заводит другую, и вовсе уж бессмысленную:

И это бессмысленное «лап-тап-туба» хором, но приглушенно подхватывают другие голоса, а несколько голышей, взявшись за руки, еще и пританцовывают, как дикарята из какого-нибудь африканского племени.

— А ты почему не подпеваешь? — Бугор строго пялится на Кульбаку.

— А мне не нравится.

— Ух ты, меченый атом! А ну, еще раз его под душ!

Хорошо, что в эту минуту проходит по коридору дежурный Григорий Никитович, который обычно сидит в задумчивости у тумбочки в конце коридора. С приближением дежурного хлопцы унимаются, даже слишком рьяно плещутся возле умывальников, словно соревнуются в наведении чистоты. Но стоит дежурному пройти, как они снова сбегаются в круг и опять за свои тары-бары, просят Юрка-цыганка из Мукачева рассказать, как это он коней умел добывать. Цыганенок только сейчас такой образцовый и командир отряда, а в прошлом давал концерты… Однажды даже у циркачей коня увел, правда, на этом и попался… Горячая цыганская кровь и тут дала себя знать: как увидит хлопец коня в степи, сразу задрожит весь, готов к нему без памяти бежать…

И впрямь, «меченые атомы»! Есть среди них такие, что убегали даже по нескольку раз. Стахура, вот этот сорвался было в сильнейшие морозы…

— Только и приключения, — смеется он, — что на угольной платформе до Кривого Рога прокатился, пальцы отморозил…

Даже малышонок худущий, по прозвищу Хлястик, и тот пытался через забор перелезть, потому что по щеночку очень соскучился…

— Не умеете вы убегать, — авторитетно поучает Бугор. — Я бы уж если дал стрекача, то прежде всего мелкокалиберку где-нибудь раздобыл или пистолет. Маску карнавальную на глаза, и в универмаг, к девушкам-продавщицам: «Выкладывай кассу!» А уже с кучей денег — куда хочешь!

Среди всех «меченых» Бугор наиболее «меченый», из душевой выходит, набычившись, играет мускулами, дает меньшим рассмотреть, как густо он татуирован: на груди у него наколота русалка, которая, по его словам, ночью шевелится. Бугор якобы сам ее накалывал, заверяет, что мог бы и тут мастерскую тайную для малышей открыть, если бы ему только тушь раздобыли да две иголки…

Появляется воспитатель Борис Саввич, и все сразу меняется, потому что этого воспитателя хлопцы побаиваются, а некоторые и любят, он с ними словно бы полутоварищ, удивительные истории рассказывает им о Курилах, где служил моряком.

— Вишь, какие чистенькие, культурные, просто загляденье! — весело говорит он.

Умытых, прихорошенных ангелочков, наконец, ожидает спальня, дежурный по режиму принимает хлопцев от воспитателя под расписку. Марыся Павловна тоже тут, она показывает Порфиру, где его кровать.

— Вот эта? — Он стоит перед кроватью радостно-оторопевший, даже несколько растерянный от этой прямо-таки отпугивающей чистоты. Простыни никем до тебя не тронутые, пушистое одеяло в цветастом узоре, белоснежная подушка… И особенно эта кружевная сияющая, как пена морская, накидка на ней, к которой даже и прикоснуться боязно.

— И это мне тут ложиться?

Марыся Павловна улыбнулась:

— Тебе. А кому же?

— Я думал, каким-нибудь херувимчикам с крылышками…

— Нет, тебе, грешному, — подтверждает Борис Саввич.

Порфир все разглядывал эти накрахмаленные кружева, потом сказал решительно:

— Не лягу.

— Так всю ночь и простоишь у кровати? — подняла брови учительница.

— Я вот здесь!.. В курене!

С этим возгласом Порфир — не успели воспитатели и ахнуть — юркнул под кровать.

— Кульбака, что за фокусы… Вылезай!

— Не вылезу… Мне тут сподручней!

Было мороки, пока вытащили его оттуда и со смехом уложили наконец в то белоснежное.

Укрывшись, лежал, похихикивал, точно от щекотки, так ему непривычно было, хоть и дома не всякий же день замурзанным ходил. Мама чистоту любит. Всегда требовала, чтобы грязи в хату не наносил, в хате у нее рушнички, а летом еще и свежей рогозой полы устланы.

Уже перед тем как расстаться на ночь с воспитателями, Порфир неожиданно спросил:

— Что такое бумеранг?

Удивленная Марыся Павловна не смогла сразу ответить.

— Это пусть Борис Саввич объяснит, — перевела она взгляд на коллегу. — Я уверена, он лучше меня в этом разбирается…

Борис Саввич уловил в ее голосе нотку ревности; иногда Марыся Павловна даже завидует тому, что он хоть и нелюдим, но с воспитанниками «контактный», хлопцы в свободное время так и вьются вокруг него, в будущем, пожалуй, половина их на Курилах окажется… И про бумеранг Борис Саввич кое-что слышал. Это такой, мол, метательный снаряд у австралийских племен, в виде согнутой палки…

— Лук — не лук… Имеет свойство: после полета к тебе сам назад возвращается…

— Полетит и к тебе опять прилетит?

Есть работа для воображения Порфира! Можно и самому на плавнях вырезать такое из молодого ясеня, согнуть и…

— Вот так и в жизни, — говорит Марыся Павловна. — Если ты зло кому причинил, то рано или поздно оно к тебе же и вернется…

— А добро?

— Возвратится и добро… А что зло вернется — это наверняка… Давнее или недавнее… Большое или малое… Даже в мыслях содеянное — и то отплатится, возмездием падет. Вы согласны со мной, Борис Саввич?

— Что принцип бумеранга действует в жизни? Так это ж, собственно, то, о чем в народе издавна говорят: не рой другому яму — сам в нее попадешь… А что причиненное зло с закономерностью бумеранга должно к злоумышленнику вернуться, так это, я думаю, и наука со временем объяснит… Неведомые биотоки откроет или еще что-то в этом духе.

Дежурный по режиму, приоткрыв дверь, выкрикивает властно:

— Спокойной ночи!

Это касается всех. Воспитатели тоже должны оставить своих подопечных. Свет выключается. Наступает послеотбойная тишина.

Однако новые соседи Порфира и после отбоя еще слышат из-под одеяла шепот камышанца, его приглушенное, счастливое, произносимое самому себе:

— Джик! Вжик! Дерг — и есть!

Рыбу удит ангелочек…

Пока рысак сновидений не подхватит его и не помчит бешено в степные просторы, по грудь утопая в буйных цветущих травах…

XII

Автобус летит в степь, в миражи.

Воздух горизонта вибрирует, светлыми реками течет-переливается из бесконечности в бесконечность. Как великий художник, природа дала волю своим фантазиям, творит из весенних марев озера, лагуны, ослепительные плесы, купаются в них призрачные рощи и оазисы, а через дорогу перед автобусом все время катится миражное половодье.

Еще ранняя весна, та самая розвесень, когда прогретые солнцем поля, сколько видит глаз, буйно исходят паром, теплой земною силой струятся в небо и механизаторы говорят: «К урожаю!» Пройдет какое-то время, и засвистит над степью суховетрица, выпьет влагу, разгонит марева, а пока текут они и текут, купают просторы, перебегают шляхи степные, и даже в городах этого края, в новых микрорайонах, через широкие проспекты — наперерез троллейбусам — струятся такие вот иллюзорные пречистые реки.

Мчится по степям автобусик, не такой, правда, как те роскошные рейсовые «Икарусы», что ходят по трассе, а значительно меньше «Икаруса», будничный работяга устаревшей модели, списанный шефами и подаренный школе. На лбу у автобуса натянуто алое полотнище с надписью «Дети!», хотя сидят в нем «дети» совершенно взрослые… Их всего трое: из одного окна выглядывает молодой милиционер с задумчивой улыбкой, из окна противоположного — строгая девушка, напряженно застывшая в нахмуренной своей чернобровости, а в центре автобуса еще кто-то широкоплечий расселся, усатый, в фуражке… Ничего себе дети! А разгадка проста: торопясь с выездом, в спешке забыли ту надпись с автобуса снять, осталась она после вчерашней поездки на экскурсию к гидросооружению, куда возили премированных школярчат, тех, кто отличился работой в мастерских. На степных развилках автобусик останавливается будто в сомнении, в нерешительности. Выходят из него трое, осматриваются, советуются о чем-то. Словно это «что-то» нарочито водило их сегодня в расстилающихся вокруг просторах, показывало им марева и дикие огненно-красные маки на обочинах и, как бы забавляясь, снова путало их дороги.

С трассы автобусик свернет на боковую дорогу и помчится к землям конного завода, вроде бы затем, чтобы опять эти фигуры — две мужские и женская — могли выйти на меже и, жестикулируя, поспорить о чем-то среди марев, среди этих затопленных солнцем просторов, где под самым горизонтом мчит табун конезаводского молодняка. Осенью жеребята будут уже на ипподромах, будут состязаться за призы в большом дерби, а пока что гуляют, распушив гривы; молодой вожак — сам как образ и воплощение свободы — в неудержимом лёте повел их куда-то под синие небеса.

Через некоторое время еще остановится этот обшарпанный школьный трудяга у степного аэродромчика, и вышедшие из автобуса люди постоят на краю взлетного поля, наблюдая, как самолеты местных авиалиний выруливают на старт, берут разгон, оставляя после себя хвост ранней весенней пыли. Отсюда школьный автобусик, еще раз изменив направление, помчится куда-то на юг, пока не покажется из-за холма большая река, сверкая раздольем слепящего света. Внизу вдоль реки, меж кучегур, лежит полузабытая дорога, по ней теперь мало кто ездит, а эти ринутся и туда, потому что после длительных переговоров в автобусе водитель услышит короткое и решительное:

— На Камышанку!

И распоряжение это будет исходить как раз от Марыси Павловны Ковальской. Тритузный (а это, конечно, он грузно расселся в центре автобуса) в душе не был согласен с воспитательницей, у него были свои соображения насчет маршрута, однако дискуссию он разводить не стал: пусть на этот раз будет ее верх, в конце концов, она вроде за старшего в этой поездке.

Тягостной была причина, которая гоняет их сегодня по степям: ищут Кульбаку. Испарился, исчез нынешней ночью! Пренебрег предостережениями умудренных опытом, что бежать ночью, мол, опасно, так как после отбоя охрана особенно бдительная, все ходы и выходы сторожит. Вопреки здравому смыслу Порфир выбрал для своей операции ночь, и самую темную, и оказалось, что она, ночь-матушка, его не подвела! Пропал, растворился в пространстве. Было просто невероятным его бегство, это самое серьезное для школы за всю весну ЧП. Накануне так послушно себя вел, так поражен был белоснежностью спальни, расспрашивал про бумеранг, шутил… И совсем непохоже было, что это лишь игра, хитрость, рассчитанная на то, чтобы усыпить бдительность воспитателей и службы режима. Или, может, укладываясь после отбоя, и впрямь не думал о побеге? Тогда что же толкнуло его на этот шаг? Антон Герасимович считает, что причиной всему — фрамуга, которую не закрыли наглухо на ночь, — кстати, тоже по настоянию Марыси Павловны. Показалось ей, что недостаточно проветривается комната, где хлопцы спят, попросила дежурного оставить на ночь открытой фрамугу, и вот, пожалуйста… Не учла, что для такого, как Кульбака, поднятая под самый потолок фрамуга, та узенькая щелка — уже настежь распахнутые ворота в широкий бродячий мир! Возможно, заметил еще вечером и то, что сразу за окном начинается крыша нижней пристройки, так что если спуститься на ту крышу, то такому ловкачу нетрудно перескочить с нее на дерево, а с дерева на забор… Факт тот, что, когда дежурный по коридору зашел перед подъемом в спальню, он застал кровать Кульбаки, словно в насмешку, аккуратно застеленной — все на месте, белоснежное покрывальце лежит на подушке, как пена Морская…

— Неужели он энуретик? — раскрывая постель, спрашивала Лидия Максимовна, школьный врач.

— Говорили бы по-простому, — заметил на это Тритузный, явившийся по тревоге, — уписался, и все тут.

Энурез, этот детский недуг, довольно распространен среди воспитанников спецшколы, вероятно, он следствие всех тех переживаний, нервных потрясений, которых с избытком выпало на долю этих детей, прежде чем они попали сюда. Ведь и мерзли на чердаках, и страха пережили столько, что некоторых и поныне мучают по ночам галлюцинации; уж если он видел топор, поднятый озверевшим пьяницей на мать, то не скоро такое забудется… Отсюда эти нервные, беспокойные ночи и детские ночные конфузы, которые причиняют столько хлопот школьному врачу.

С Кульбакой конфуза не произошло, однако сам он исчез, улетел, улетучился, как дух святой, с третьего этажа вашего образцового заведения. Ищите его теперь, беглеца, среди неуловимых степных миражей!

И вот ищут. Побывали первым делом в совхозных теплицах, где он мог, по некоторым данным, устроить себе ночлег, телефонировали в поселковый Совет Нижней Камышанки, не появлялся ли на их горизонте — нет, не появлялся, еще и спросили оттуда, любопытства ради, как же это столько ученых дипломированных сторожей да не уберегли одного маленького камышанца… Что касается конезавода и аэродромчика, то их можно было и не проведывать. Тритузный находил это лишним, ибо какой же скороход успел бы туда добежать? Однако молодой воспитательнице сбежавший субъект, наверное, представлялся крылатым, по ее настоянию автобусик уже облетал полсвета, а теперь гонит еще и в Камышанку. Гони, сжигай бензин, хоть не такой уж тот Кульбака наивный, чтобы, сбежав из школы, лететь прямиком к маминой пазухе!

Розыск пока что казался Тритузному лишенным логики и правил, вернее, если и была в нем логика, то только женская, то есть мало чего стоящая, и странно было, что представитель милиции, этот вот молоденький, который с ними едет, лейтенант не считает необходимым вносить надлежащие коррективы. На все капризы Марыси Павловны у лейтенанта — улыбки, согласие, неприкрытое проявление симпатии. Вот так бывает, когда к твоим служебным обязанностям примешивается нечто постороннее, разные шуры-муры, свидания да прогулки на мотоцикле! Нареченный он там ей или кто, а только каждую субботу можно видеть его мотоцикл возле проходной спецшколы. Лишь только солнце на закат, уже подлетел, сигналит, вызывая свою Видзигорну (иногда она подолгу заставляет себя ждать). Потом, гляди, все же выбежит, скок к нему на сиденье, ухватится обеими руками за спину — и помчались. Для других он сотрудник райотделения, лейтенант, а для нее просто Костя, чувствуется, что вертит им эта девчонка, как цыган солнцем. Вот и в сегодняшних розысках не представитель района задает тон и не сам Антон Герасимович, как начальник службы режима, а эта довольно-таки въедливая и самолюбивая особа. Тритузному только и остается, что время от времени пускать по поводу происшествия стрелы своих сарказмов.

— Вот вам и «хвеномен»… Вот вам и с живчиком да с перчиком, — бросает он куда-то в пространство. — Быстроум, интеллектуально одаренный… Хо-хо! Да если одаренный, так это еще хуже в нашем деле! Тупой, может, не сумел бы такой номер отколоть, а этот, глянь, всех околпачил… Он им сказочки да басенки, а они и растаяли…

Молчит Марыся. Прильнула к окну, напрягает глаза, не появится ли где, не мелькнет ли, как суслик, среди кучегур… Такой это удар для нее… Еще утром шла в школу в чудесном настроении, с чувством уверенности (как это нередко с нею бывает), что день ждет ее интересный, содержательный, и пусть в чем-то будет он и нелегким, хлопотливым, но непременно принесет и какие-то радостные неожиданности. Однако уже в проходной почувствовала: что-то стряслось. Неприятно поразила Марысю мрачность часового, который даже на приветствие не ответил, а еще тревожнее стало на душе, когда вошла во двор и увидела возле автобуса группу обеспокоенных людей. Автобус снаряжался в дорогу, слышны были непривычно резкие распоряжения директора, настораживало присутствие милиции (в первое мгновение Марыся не разглядела, что это ведь Костя стоит к ней спиной в своей новенькой лейтенантской форме). Когда Марыся Павловна подошла, все обернулись к ней с холодком неприязни, так ей, по крайней мере, показалось, даже Костя не улыбнулся, лишь Антон Герасимович нарушил напряженное молчание:

— Не встречали ли там своего «хвеномена»? Исчез и адреса не оставил.

А Валерий Иванович… Нет, он не сказал ей ни слова осуждения, хотя лучше бы сказал, чем скрывать его под маской своей директорской выдержки. Казалось Валерий Иванович вот-вот сорвется, раздраженно бросит ей при всех: «Донянчились… Так езжайте же! Ищите! Сами ловите!» Даже выговор легче было бы перенести, чем это исполненное немого укора спокойствие Валерия Ивановича и напряженное молчание коллег. Потому что охрана охраной, а все-таки это она, Марыся, насоветовала открыть на ночь фрамуги… Вот так и учат вас, наивных идеалисток! Ладно, хоть мужество нашла в себе сказать директору: «Я виновата, так уж мне и поручите эти розыски. Под землей найду!» И вот пустилась в миражи, на эту дикую, позорную операцию. Разве же не дико? XX век, а вы за человеком гоняетесь, охотитесь на себе подобного… Давно такой камень не лежал на душе. Ну как Порфир мог так бессовестно отнестись ко всем, и прежде всего к ней, его воспитательнице?.. «Это же подло, подло! — кричало все в Марысе. — И как после этого верить, что можно искоренить низость человеческую, обман, коварство?» Вот тебе и «материнское начало»… Не вышло «начала», товарищ директор! Подкинули ей, неопытной, такого звереныша, что вряд ли и сами бы с ним справились!.. Хитрое, лукавое создание, оно тебя, учительницу, быстрее постигло, чем ты его. Психологом оказалось, да еще каким! Недаром пишут, что психика современного ребенка часто оказывается сложнее психики взрослого. Щадила, выгораживала, с наивным восторгом слушала его россказни, восхищалась: такое богатство воображения… И вот на тебе… Все, с чем шла сюда из института, он в прах развеял одним своим поступком! Для Марыси это поистине драма. Унаследовав семейную профессию, она сознательно пошла учительствовать, самых «трудных» выбрала, чтобы воевать с житейской грубостью, чтобы защитить таких, как этот юный черстводух, от их собственной жестокости. Эмоциональные бальзамы будешь лить на их детские травмированные души, переформируешь, переиначишь самого «трудного», нравственным примером пробудишь в нем чувство прекрасного… В драмкружок его, а как же — артист! И он таки доказал свою «артистичность», сумел вот так тебя одурачить, выставить на посмешище при первом же случае. Все твои усилия, советы да напутствия сейчас ему, наверное, только повод, чтобы над тобой лишний раз посмеяться, позубоскалить с такими же неисправимыми, как и он сам. Столько энергии потрачено — и зачем? Бывало, и в кино не пойдешь, а возишься с ним, все свободное время отдаешь для индивидуальных бесед и кружковых занятий, художников среди них выискиваешь, хотя ведь приходилось иногда слышать: «Это вам не студия, Марыся Павловна, а спецшкола…» Однако у Марыси свое мнение на этот счет, и коллеги, казалось, надлежащим образом оценивают упорство молодой учительницы, ее способность загораться работой, поступаться личным ради интересов коллектива. «В маленьком теле — великий дух!» А чего же он добился, твой дух, в этом вот конкретном случае? Или, может, и совсем упал на почву бездуховности, раннего цинизма, эмоциональной глухоты? О нет, в эмоциях сорвиголове этому не откажешь, у него их, может, с избытком, только все они какие-то химерные, идущие наперекор здравому смыслу, как и это его камышанское упрямство, что одним махом свело на нет, на посмешище выставило все твои иллюзии!

— Чуяла моя душа, что тут без ЧП не обойдется, — опять гудит Тритузный. — Да за таким гаденышем надо было во сто глаз глядеть, а мы ему: вот на тебе «Дон Кихота», читай. Это для тебя будет интересно, потом на репетицию изволь, скоро Матюшу из «Мартына Борули» сыграешь… Вот и доигрались…

— Вы так говорите, Антон Герасимович, — заметил лейтенант милиции, — будто кто-то другой, а не служба режима прежде всего несет ответственность за его побег.

— Служба режима, товарищ Степашко, свое получит, директор не забудет ее в приказе, — обиженно ответил Тритузный. — Пожалуй, и мне на старости характеристику испортят своими оргвыкрутасами. А разве же я не долблю им каждый день, что у нас не пансион для девиц, что у нас заведение специальное, режимное!

— Так что же — карцер построить на них на всех?

— За кого вы меня принимаете? Рука у меня твердая, это верно. Без нежностей в жизни обходился, потому как и самого жизнь не баловала. Но ведь сыновей вырастил — не тунеядцев: один — гарпунер, на китов ходит, другой на Каспии буровой мастер, два ордена уже заработал, — так все же чего-нибудь да стоит моя педагогика?

Антон Герасимович не раз в дискуссиях прибегал к этому неопровержимому аргументу с сыновьями, и что тут возразишь? К тому же Степашко сам хорошо знает обоих его сыновей: всякий раз, когда приезжают летом, старик устраивает шумное гулянье в их честь где-нибудь на острове, песни тогда звучат над водами до поздней ночи, и Антон Герасимович на радостях зазывает в компанию каждого, кто только проплывает вблизи… Бывал там и Степашко, что дает ему теперь основание подтвердить:

— Вашу педагогику мы ведь тоже целиком не отбрасываем… Берем из нее рациональное зерно…

— Не так оно все просто в жизни, — ведет свое старик. — Пусть уж там, на Западе, разгильдяев патлатых поразводили, от наркотиков спастись не могут, а наш народ, он к дисциплине привык, спартанство, строгость в самой его натуре. Потому и втолковываю, что режимные школы надо внедрять и к таким, как мы, людям бывалым, внимательнее прислушиваться… Скажем, сколько раз я предлагал ограду нарастить, поднять ее хотя бы на метр, а послушались?

— Никакая ограда еще никого не удерживала, — отозвалась наконец Марыся Павловна. — Хоть до неба ее возведите.

— Надо, чтобы у правонарушителя исчезло само желание бежать, — поддержал учительницу Степашко. — А ограды наращивать, замки увеличивать — это средневековье…

— И это кто говорит? — осуждающе молвил Антон Герасимович. — Тот, кому сама служба велит ловить их да акты на них составлять.

— Хотите знать, Антон Герасимович, когда я буду самым счастливым человеком? В тот день, когда сможем мы с вами и эти, уже существующие, ограды к чертям разобрать… Чтобы барьер из цветов вокруг школы — и все! Вот это и будет вершина наших трудов.

«Вот таким ты мне нравишься», — окинула быстрым взглядом Марыся своего единомышленника, а через минуту опять сидела сумрачная, вглядываясь в окно.

А Степашко продолжал:

— Поставим себя на его место: мальчишка рос, не зная ограничений, а мы вдруг хватаем его, в чем-то существенном ограничиваем, посягаем на его личность. Для него свобода и разболтанность — понятия пока что равнозначные, в обязанностях перед коллективом он еще не видит никакой доблести, так почему же нас должны удивлять его неповиновение, метания, бунт? Даже медики рекомендуют учитывать постоянный «рефлекс свободы», который якобы живет в каждом человеке. А мы хотим, чтобы в нем этот рефлекс так сразу съежился и замер перед нашими правилами? Нет, у каждого свой взгляд на вещи!.. Он сбежал, а вы ловите — обычная житейская диалектика…

За окнами автобуса потянулись плантации виноградников, принадлежащих здешним совхозам, появились среди бесконечных песков жилистые низкорослые перелески сосенок, белых акаций и бесчисленные ряды тоненьких тополей, которые, когда вырастут, пойдут в переработку на целлюлозный, а дальше опять потянулись недавно заложенные виноградники… Все это — труд научно-исследовательской станции, той самой, где работает гектарницей мать Порфира.

— Так можно же, оказывается? — окидывая взглядом местность, заговорил Антон Герасимович. — Скоро лес будет, уже тут, говорят, и диких кабанов видели, а колонисты считали эту землю навеки пропащей. Да и мы тоже поднимали станцию на смех, потому что казалось, ученые совсем за пустое дело взялись: распахивать, облеснять эти местные кучегуры, Сахару эту, что целое лето огнем полыхает. А станция свое доказала, попринимались, вишь, и сосенки, и тополя… Виноград и тот приживается…

— Не только приживается, но еще и закаленнее, здоровее становится, — напомнил Степашко. — У них карантин против филлоксеры: пропускают через него даже алжирские сорта… Ведь пески эти летом таких температур, что никакая нечисть не выдерживает. А то, что Оксана Кульбака посадила, растет дай бог! Вот чью педагогику нам бы перенять…

«Как мы саженцы — так вы детей наших берегите!» — будто снова послышалось Марысе, и она вздохнула… Да, не уберегли, недоглядели. И, может, ищете беглеца совсем не там, где следовало бы искать? Может, согласно беглецким правилам обошел он свою Камышанку десятой дорогой и напрасный труд, как считает Антон Герасимович, трястись вам среди кучегур, гоняться за вчерашним днем?.. Впрочем, неясно: поступит ли он так, как подсказала бы холодная логика беглеца, как продиктовал бы трезвый, все взвесивший разум? Электронные роботы, те, конечно (если они когда-нибудь вздумают совершать побеги), будут действовать строго по законам логики, а у этого все же не электронное устройство, а сердце в груди, а в сердце, может, есть место и для мамы? Несносное, ужасное создание! Но какая дьявольская настойчивость в достижении цели! Марыся чуть не улыбнулась при этом. Думалось, уже приручили его, прижился, вошел в колею, в школьный ритм, а оказалось, что и белоснежным вашим уютом, и драмкружками, и вашими симпатиями он без колебаний пожертвует, если проблеснет ему хоть малейшая возможность перенестись в иное бытие, в то, которое он с таким упоением называет «право-воля»!

XIII

На крылечке маминой хаты, под старым, густо цветущим абрикосом, крепко спит уставший, выкупанный в ночных росах неуловимец. Верный Рекс сидит возле него на часах. Отдыхает беглец на царской постели — на снопах камыша, которыми зимой мама от буранов укрывает хату. При раскопках курганов археологи якобы находили на дне могил не истлевший от времени камыш, что служил подстилкой при погребении знатных кочевников. И наш живой-живехонький кочевник тоже отдал предпочтение камышовому ложу перед пружинным матрацем. Среди разбросанных снопов в сладком сне и застала Оксана, прибежав домой на обед, своего приблудшего откуда-то любимого сыночка. Застыла над ним в радостном испуге: спит! Где только ни был, где ни блуждал, и прибился сюда, на этот камыш, что служит ему сейчас мягчайшей постелью. Обомлев от счастья, наклонилась над ним, коснулась стриженой головы нежно-пренежно (чтобы не испугался со сна!), а когда приоткрыл глаза от непривычной ласки, так и схватила, стиснула в беспамятстве, обцеловывая своего самого дорогого на всем белом свете тиранчика…

— Откуда ты? Тебя отпустили?

— Сам себя отпустил…

— Да как же это? Сбежал?

Он загадочно улыбался, немного даже рисуясь перед матерью своим геройством. Рад был и тому, что не стала бить. У нее ведь так: то отлупцует до синяков, то поцелуями обсыпает…

— О горе мое, неужели самовольно? Ночью? — допытывалась мать. — Через ограду?

— Да еще при какой погоне…

И началось! Какие ужасы он превозмог! По каким карнизам прокрадывался. С крыши на крышу, с дерева на ограду, а вдоль ограды как раз часовой идет, прожектором светит! И, конечно же, с винтовкой, с овчаркой, вот-вот осветит фонарем смельчака, который стоит на ограде в полный рост. Да только не на такого напал! Порфир все предвидел, рысью бросился на часового сверху да мешок тому Саламуру на голову: раз — и есть! Накинул, скрутил, ну а овчарка… Другого бы разодрала, а Порфира только в щеку лизнула — его же все собаки знают…

— Ну и выдумщик! Ну и фантазер! — улыбалась мать счастливо. — Откуда тот мешок у тебя взялся? Где там у вас овчарки! И откуда у тебя эти выдумки? Любишь выдумывать, как Гоголь, что «Тараса Бульбу» написал.

Редко Порфир видит мать улыбающейся, чаще бывает она озабоченной, а то и рассерженной — когда сынок доведет. А сейчас живые искринки глаз так и светятся лаской, добротой, счастьем, и так ей к лицу быть улыбающейся — одна эта улыбка делает маму прямо-таки красавицей…

— Вы меня, мама, назад не отдавайте…

Она снова забеспокоилась.

— Так чего же ты сбежал? Обидел кто? Подрался с кем-нибудь? Или загрустил?

— Там грустить не дают. Некогда. И учителя хорошие… «Менi тринадцятий минало, я пас ягнята за селом…» — почти пропел он с выражением. — Инструктора по труду тоже меня отмечали. Я и табуретки уже делал, и бирки для мебели штамповал…

— Так зачем же было бежать?

Сын пожал плечами в искреннем недоумении:

— Сам не знаю. Какой-то бес накатил…

Для матери и это ответ: бывает, что и бес… Однако радость встречи с сыном все же омрачалась для нее смутной тревогой, неясностью того, что произошло.

— Может, ты натворил что, сынок, да не признаешься? Может, проступок какой на тебе, провинился в чем-нибудь?

Свел брови, задумался Порфир, и у матери болезненно екнуло сердце: «Что-то, видно, есть!» Но он, помолчав, твердо сказал:

— Нет, мама. Ни в чем я не виноват. Просто очень соскучился…

И на мать поглядел так глубоко и проникновенно, как никогда раньше. Вот что значит разлука! Какой учитель она! Как умеет отсеивать, отбрасывать все, что в буднях накипело, и злобу гасить, и обиды смягчать. Забыт ремень, что столько раз по его спине гулял, забыты упреки и крики отчаянья, постоянная лютая война прощена, когда он ее до изнеможения вымордовывал своими проделками, своим окаянством. Взаимные оскорбления и жестокости, слезы и боль — все исчезло и развеялось, как и не было, осталась только любовь обоюдная, это безмерное счастье встречи двух людей, что зовутся мать и сын.

— Ты же голодный?

Не дожидаясь ответа, вскочила, отперла быстренько хату, и не успел блудный сын оглянуться, как перед ним уже зашкворчала на столе яичница, и мать аж пальцы порезала, открывая ему консервы — и шпроты, и сардины… Еще и пряников расписных положила:

— Ешь, сынок, ешь! Это я тебе собиралась передачу нести.

Сидит за столом юный хозяин, с завидным аппетитом уминает все, что ему подано, и хата от его присутствия радостью засветилась; только непривычно матери видеть Порфира стриженым. Дома, бывало, так зарастет, что из школы возвращают, посылают в парикмахерскую, а ему, чем туда идти, лучше в плавни махнуть. Потому что другого в парикмахерскую отец ведет, стоит, наблюдает, как стригут, чтобы красиво получилось, а его… Теперь вот гололобый прибился домой, и что-то появилось в нем серьезное, пригореванное, хоть и прикрытое веселой лихостью.

— Ох и бежал! Такой марафон дал! Уже светает, уже можно и передых сделать, а ноги сами бегут! А потом еще на машину с кирпичом подцепился…

— Это, сынок, всегда так: к родному дому ноги человека сами несут… Только как же теперь оно будет… Нет, пойду отпрошу тебя у них, заберу!

— Навряд ли разрешат… Говорят, надо не меньше года пробыть, если уж к ним попал.

— Умолю!

Порфир разглядывал на стене старые фотографии — дедуся, дяди Ивана…

— Мама, а кто мой тато?

Для нее это было как удар. С тех пор как он стал выговаривать слова, ждала этого вопроса. Ждала, и боялась, и знала, что когда-нибудь он все же будет, готовилась к ответу, и все-таки застал ее врасплох, жаром обдало всю.

— Ты никогда не спрашивал об этом, сынок… И не спрашивай никогда. Только знай: хороший он был и не обидел меня ничем, не обманул… — Голос ее налился страстью. — Ты не из обмана! Ты — из правды!

Порфир даже пожалел, что выскочил у него этот вопрос, что причинил маме боль. Опустив голову, скреб ногтем настольную клеенку, разрисованную цветами.

— Ладно, больше не буду спрашивать.

Она почувствовала себя глубоко виноватой перед сыном; и раньше ставила себе в вину, что мальчик полусиротой растет, без отцовской ласки и присмотра. Другие с отцом и в парикмахерскую, и на рыбалку; у кого отец, он и в школу пойдет о сыне справиться, а этот все один да один, сын матери-одиночки! Оксаныч! И даже что непослушный такой, строптивый, неистовый, и за это она брала вину на себя — может, это ей наказание за ту первую любовь с ее шальным месяцем в небе и соловьями, что аж задыхались, аж стонали в вербах над их недозволенной любовью! Говорят ведь: страшнейшая из всех кар — кара детьми. О нет, нет, не кара он и не грех, одно счастье он для нее! Пусть и дикий, и необузданный растет, однако верит она, что будет из него человек, ибо и душа ее, и ее любовь, и ее нрав уже в нем проблескивают.

— Одного я хочу, сынок, чтобы ты хорошим мальчиком рос. Чтобы совесть у тебя чистая была… Чистая, не тюремная! Не слушайся тех, что попусту геройствуют: смотрите, мол, какой я, никого не боюсь, пойду ларек ограблю, с первого встречного часы сниму!.. Нет в преступлении геройства. Есть только стыд и позор, к таким от людей одно презрение… Героями на другой дороге становятся… Трудом человек силен и красив. Вот и на станции у нас все за тебя переживают, хотят, чтобы ты человеком стал, маму свою не срамил… Так я измучилась, сынок, что нервов моих не хватает!

— Больше этого не будет, мама!

Он с искренним раскаяньем взглянул на нее, действительно измученную, исстрадавшуюся; уже и морщин птичьи лапки появились у глаз, и шея худая, жилистая: когда голову мама повернет, большая жила под кожей проступает, как лоза виноградная… и руки мамины возле тех саженцев да песков кучегурных стали старше ее самой. Она же еще молодая, еще к ней сватаются. Из жалости к сыну решила было прошлый год отца ему найти, хоть неродного, из плавней привела, из бригады, заготовляющей камыш для целлюлозного: «Он будет тебе татом, Порфир. Заступаться будет за тебя». А через несколько дней Порфир прибежал к матери на работу расстроенный, лютый: «Выгони его, мама! Зачем ты этого пьянчугу привела? Чуть хату нам не спалил!..» И рассказал, как зашел в хату, а тот примак пьяный спит на диване, сигарета выпала изо рта, и подушка уже тлеет… «Смотреть на него не могу, мама! Выбирай: он или я». И когда встал вопрос, кому отдать предпочтение из них двоих, мать без колебаний выбрала его, сына, — зачем же хлопцу такой батько…

— Виновата я перед тобой, сынок… Не было за тобой присмотра, целыми днями ты один да один. Только ты подумай, что и маме нелегко, сколько работы на ней, все ведь надо. Вот и сегодня: на виноградник беги, об удобрениях позаботься, а потом еще и семинар — по виноградным вредителям…

— А вот интересно: могло бы хлебное дерево вырасти на наших песках?

— Это уже ты должен попробовать, — ответила с улыбкой мать. — Есть где развернуться… Кучегур, не возделанных еще, и на твою долю хватит…

— И попробую!

— То-то и оно. Сам почувствуешь, как это хорошо, когда из твоих рук такое нежненькое вырастает, на глазах зеленеет… Когда ты выходил его! Разве ж давно у нас тут тревогу били: пески надвигаются, засыпают посадки, засекают посевы… Прямо Сахара! Говорили, что станция наша даром хлеб ест… А сегодня! И не само же собой так получилось, что на вчерашних на вечных кучегурах винограды культурные вьются сотни тысяч кустов…

— Я, мамо, только еще немного подрасту и на трактор сяду, плантажные плуги поведу… Механизатор — чем плохо? Жить станем дружно, я жалеть буду вас, поверьте, никому в обиду не дам!..

— Верю, верю, — говорит она с жаром. Когда-нибудь надо же и поверить!

А мальчик продолжает рисовать совсем идиллическую картину:

— Рыбку ловить буду после работы, сома вам в полхаты притащу. И знаете, на какую наживку он пойдет? На подсолнуховые лепестки!

Никто тут о такой наживке и не слыхивал, а сын ее, вишь, придумал, сделал открытие… На лепестковые блесны ловить будет!

— Водяные деды, они почему-то любят подсолнуховый цвет!

Собираясь уходить, мама привычно провела помадой по губам (этого она не забывает), потом вынула из шкафа сюрприз для Порфира:

— Вот я тебе тельняшку новую купила, та уже тесная… и беретик к ней.

Хлопец сразу же натянул на себя новенькую морскую тельняшку, порадовался: чем не юнга? Стриженую голову беретиком прикрыл, замаскировал, никому не видно, что стриженый. И эвакуаторы не узнали бы, если бы где встретились…

— Только ж вы, мамо, никому ни слова, что я тут был… Что я тут есть.

— Какие тайны, — улыбнулась мать. — А спать лег на самом открытом месте, даже с пристани видно.

— Так меня же Рекс стерег! И плавни рядом… Только бы Рекс тявкнул — я сразу бы клубком вниз, в камыши, а там лови ветра в поле. Разве что с вертолета увидели бы…

— Вечером вернусь, тогда мы с тобой все обмозгуем, — сказала мама, уходя. — А пока набирайся духу после похода, — пошутила как-то невесело и с ласковой улыбкой вышла; и вот уже за окном мелькнула ее голова в газовой косынке, нырнула под усыпанные цветом ветви абрикоса.

Где ни окажется Оксана в этот день, ни на минуту не покинет ее беспокойство о сыне, все время в тревоге будет ее душа. Потому что должна вроде бы укрывать его, молчать, как о незаконном. Да, впрочем, не совсем законный он и есть, это она еще тогда почувствовала, когда в учреждении в метрику вписывала и регистраторша будто нарочно стала спрашивать ее об отце. Нужно было отца назвать… И все же, что бы там ни говорили, а она знает одно: из любви он родился! Принесла его на свет от красавца капитана, и не соблазнял он ее, не обманывал, сама воспылала к нему любовью, той первой, ослепляющей… Тогда строилась ГЭС, баржами брали камень в карьерах, а она поблизости с девчатами лес корчевала, вырубала плавни, что должны были под воду уйти. И встретился ей этот капитан, и хоть знала, что он женатый, без оглядки пошла за ним в лунное безлюдье, в чащи колдовские, в плавневые росы-туманы. Из тех плавневых лунных ночей да из страсти молодой и соткалось то, что станет потом жизнью ее сына.

И хоть не черная и не цыганка, а как вдохновенно пела она тогда эту, впервые услышанную, песню у вечерних костров! Карпатские лесорубы, что завербовались плавни корчевать и с которыми ее капитан подружился, с гор своих эту песню сюда принесли. Готовили дно под затопление, валили вековые, в три обхвата, вербы, после того взялись за камыши, косили их для целлюлозного, а если бы так дальше пошло, то, пожалуй, и паутину бы покосили… Но дальше стройка вошла в берега, лесорубы уехали в свои горы, в тот Рахов поднебесный, брандвахты еще некоторое время стояли, причаленные в плавнях, на якорях, а потом и они поснимались, и капитан со своей баржой был переведен на другую линию, позвала его иная жизнь… Прощаясь, еще не знал он, что сын у него будет здесь расти, в этой Камышанке… Переписываться? А зачем? Сколько случается таких любовей новостроечных, лесозаготовительских — пройдут, прошумят, как ливни весенние, и нет их, только увидишь где-нибудь вечерний костер, напомнит он тебе, как хворост тогда в плавнях жгла да крюками цепляла стволы верб неликвидных, которые и в огне не горели — их мощными тракторами оттаскивали куда-то.

Ушло, отшумело, отпелось… Иногда разве что фантазиями тешит себя: как вырастет сын да станет уже курсантом морским, повезет она его в тот город портовый, где ее любовь прописана, скажет: «Знакомься… Вот твой сын». А пока что лишь слезами зальется, когда с пристани, с палубы экскурсионной, песню услышит: «Ой чорна я си, чорна…» Потому что это песня ее молодости, отзвук дальних поющих плавневых вечеров. А большего счастья, чем то, которое испытала, уже и не будет в жизни, не вернется, ведь один только раз человек своею молодостью цветет! И тем дороже ей Порфир, что пришел он к ней оттуда, из горячих шепотов да шальных недозволенных ласк, пришел как существо, сотканное из самой любви, из красоты, из лунных марев и рос-росяниц полуночных…

XIV

И снова этого солнца блеск!

Совсем ослепило Порфира, когда он, выбежав на кучегуры, посмотрел вниз, и оттуда сверкнула ему река, ударило навстречу бушующим водоворотом весеннего света. Так бы и кинулся в него, в это половодье стихий — воды и солнца! Вот она, свобода! Гуляй сколько хочешь, иди куда вздумается, никакой Саламур не стоит над душой. Право-воля, как говорят камышанцы. И небо, и птицы, и эти родные кучегуры, до которых мамины руки еще не дошли, — все принадлежит тебе, существует для тебя, ты тут полновластный хозяин.

Камышанка отсюда почти не видна, она протянулась вдоль берега, только кое-где выглядывают над кудлатыми вербами гребни крытых камышом хат, а на них торчат крестовидные острия телевизионных антенн. Камышанские огороды своими грядками ранней клубники сбегают к самому берегу, в камышовые заросли, которые и дают Порфиру какую-то уверенность так же, как и утром, когда он после ночного побега перевел наконец дух и улегся под маминым абрикосом. В тех камышовых джунглях каюком и в самом деле не пробьешься, там человека заметишь разве что с вертолета.

Белобокий пароходик, свернув с фарватера реки, направляется к пристани: с экскурсантами идет, не иначе. Кого же он привезет на этот раз? Нагляделся Порфир разных экскурсий, хорошо знает их протоптанный маршрут: от пристани двинутся к Тихой могиле, где каждое лето толкутся археологи, выискивают косточки скифских царей и царят. Побывают еще экскурсанты возле великана дуба — поспорят, сколько ему — пятьсот или семьсот, и, конечно же, посетят мамину научно-опытную станцию, поскольку она знаменита на весь край. Даже не поверится им, приезжим, что недавно тут лежали арены мертвых песков, сколько видел глаз, текучий песок аж звенел от малейшего ветерка, словно бритвой подсекая любое растение, а когда срывался ураган, черная буря, то хутора, и дороги, и копанки сплошь заносило песчаными буграми. Кто только ни пытался движение этих песков остановить, но ничего не выходило, потому что сажали не то, или не так, или не тогда; к примеру, посадят чистую сосну, а она сразу и погибнет от вредителей или от пожаров во время засухи… И вот станция додумалась, как все же к окаянным этим пескам подступиться, у нее и виноградники уже тут приживаются, и леса разрастаются настоящие, с травой и грибами, с птицами — такой лес сам себя, без химикатов, от нашествия вредителей защитит…

А до этих кучегур, среди которых сейчас дышит свободой Порфир, очередь еще не дошла, потому что это грудные кучегуры, тут еще нужны саперы с тракторами — два месяца фронт здесь стоял, в тех вон сагах наши были, а по ту сторону шляха — немцы, так что ходить туда ходи, а копать остерегайся. Однажды забрело сюда стадо, бык стал яриться и рыть рогами кучегуры и дорылся: мина как ахнула, только хвост от того быка полетел в космос!

Мог бы Порфир сам водить тут экскурсии, рассказал бы и про Гилею, и про то, какие люди отважные жили в этих степях, царства сотрясали, на край света отсюда в походы ходили, аж Персия где-то там дрожала, завидев их копий лавровые рощи (острие копья каждый воин увенчивал листком лавра). Рассказал бы Порфир и про шлях тот старинный, что тянулся к соляным озерам; должен был он каменным быть, но чумаки якобы запротестовали: не надо камня, волы будут подбиваться… А за проезд по этому шляху брали с чумаков плату — с воза по копейке, для этого шлагбаум стоял. Если не заплатишь, объезжай стороной, где колеса по самую ступицу в песке тонут… На месте причала когда-то паром был, а там, где сейчас Дворец культуры афишами пестреет, корчма стояла.

Все, все объяснил бы Порфир, если бы взяли его гидом к экскурсантам. «Видите, — сказал бы он, — как хорошо чувствуют себя посеянные рядочком сосны-подростки и акации-малыши, это их высеивала станция прошлый или позапрошлый год… А вон там начинаются виноградники, это единственный на Украине питомник, где выращивают из чубука саженцы разных сортов винограда — из Италии, Франции, Алжира и даже из Японии получают посадочный материал, а здесь берут на карантин, обезвреживают, потому что, как вам известно, никакой вредитель не выдерживает температуры камышанских песков! А отсюда уже чистый саженец идет в разные винсовхозы, и все здесь, что так удивляет вас, — все это делает моя мама!»

Интересуетесь тополями — и про них расскажет вам Порфир: этот — посаженный рядами — тополь черный, а еще его зовут украинский, или грациозный, а белокорый — это туркестанский, он тоже прекрасно себя здесь чувствует, а где акация растет, там — так и знайте! — в глубине под песком сокрыты плодородные почвы, акация-разведчик вам указывает на них, поэтому смело сажайте в этих местах виноград…

Дико, тихо, безлюдно среди кучегур. А давно ли тут развлекался с хлопцами Порфир: выкатывали на взгорок большое мазовское колесо, один из них, свернувшись, залезал внутрь его (чаще всего это был сам Порфир), товарищи пускали это почти космическое устройство с горы, и летишь, и мир вертится, пока с разгона в речку — бултых! Сейчас колесо лежит в бурьяне, нога твоя на нем, на его потрескавшейся резине, а из товарищей никого нет, все в школе — за партами протирает штаны твоя отважная плавневая гвардия! Один ты, бродяга, слоняешься подальше от людских глаз, потому что тебе постоянно надо быть начеку, ведь ты беглец, тебя всюду подстерегают всяческие опасности.

Однако беды покамест ничто не предвещает, зато какой свет! Там река бушует солнцем, плавни внизу до самых лиманов синеют, а тут маки полыхают всюду на пустырях — сколько их насеяла весна! Чашечки маков полны алого солнца, до краев полны… Межкучегурные ямы и впадины, которые камышанцы называют сагами, летом нальются песчаным зноем, все живое тут сгорит, свернется, а сейчас саги цветут, точно оранжереи, и когда идешь, даже боязно среди маков ступать, чтобы не сломать их.

Выбрав место, откуда хорошо видна школа, Порфир залег под кустом «заячьего холодка» и стал смотреть в ее сторону. Школа новая, двухэтажная, из силикатного кирпича… С облегчением вздохнула, наверное, родная твоя школа, избавившись от тебя, ведь теперь нет там такого заводилы. Наукам предаются твои дружочки. Пожалуй, и забыли уже о своем вожаке, а он вот тут, так близко от вас, притаился между кучегур и ждет… Дождался перемены, когда школьники, высыпав во двор, с шумом, гамом кинулись гонять мяч. Учитель физкультуры Микола Дмитрович тоже примкнул к малышам, только Порфира нет среди их форвардов. Вон Петро, Витько, вон Кислица Олег — все его дружки, крикнуть бы им: вот я тут, я вернулся! Айда со мной, хлопцы! Айда в плавни разыскивать ту турецкую фелюгу, которую давно уже илом в камышах затянуло… Да где там! Не крикнешь, голоса не подашь, дудки, брат, ты ведь сейчас вне общества, жить должен отныне под покровом тайны, все время помня, что тебя всюду ищут, за тобой погоня.

Прозвучал звонок, школьный двор сразу опустел, и тоскливо стало у Порфира на душе. Пойти бы в школу да сказать при всех: «Вот я и вернулся и на прошлом ставлю крест! Ибо наш лозунг: „На свободу — с чистой совестью!“»

Поднялся, опять поплелся в кучегуры, вскоре стоял на другом холме, смотрел в сторону далеких виноградников, что раскинулись до горизонта под ясным небом степей. Где-то там и мамин гектар. Где-то там ее виноградные питомцы, со всего света свезенные, чтобы проходить тут закалку в раскаленном песке… Каждое лето пасется Порфир в окрест лежащих виноградниках — и на станционных и на совхозных, как на своих, знает, где сорта наивкуснейшие, — это уже тогда, когда гроздья нальются и выглядывают из листвы, как мамины груди. Вокруг виноградников живая изгородь из колючих акаций, густая, непролазная, но Порфир и через колючки пролезет. Сквозь зыбкое солнечное марево ему видно, как по всем виноградникам белеют косынками женщины. Вон девчушка какая-то выпрямилась среди междурядий, лицо повязано платком до самых глаз, стоит далеконько, не разглядишь, какая она из себя, но даже и на расстоянии ясно, что девчушка та… смеется! Смеется вроде бы всей своей фигурой и склоненной набок головкой, и даже виноградарские ножницы как-то весело поблескивают у девушки в руке. Наверное, это одна из тех молодых переселенок, что, бывало, шутливо задевают Порфира, когда он появляется возле Дворца культуры: «Оксаныч пришел, наша симпатия!.. Может, хоть ты пригласишь в кино, будешь кавалером?» И так это душевно у них получалось, что он и не обижался на «Оксаныча».

Отвернулась девчушка, принялась за работу, а у Порфира почему-то так хорошо стало на душе. Побрел куда глаза глядят и не заметил, как запелось-замурлыкалось ему, и странно, что именно их школьная замурлыкалась, та маршевая песенка, которую ребята ежедневно выкрикивают во дворе, шагая строем, дружно отбивая пятками такт:

Еще в песне говорилось о воспитателях и мастерах, которые заботятся, чтобы тебя в люди вывести, но тех слов он петь не стал, все повторял эти: «В нашей школе режим, ох, суровый…» И хотя, сидя в карантине, порой даже раздражался, когда песня про режим долетала со двора, однако сейчас и эта, режимная, пелась охотно, бодрила душу — что значит человек на воле очутился!

Нет ограды каменной, нет ворот, только небо обступает тебя, полевой ветерок обвевает, так и чувствуешь, что идешь сквозь воздух! Прямо из-под носа у них улизнул, перехитрил их всех! — ухмыльнулся мальчишка, вообразив, какой там поднялся переполох после его побега, как ярится Саламур, как мечет молнии на свою незадачливую стражу… Отплатил Кульбака ему за все!

Жаль только, что Ганне Остаповне и Марысе тоже, пожалуй, достанется, хотя вся их вина в том, что добры были к нему, может, всех добрее. Впрочем, Валерий Иванович должен разобраться, понять, что воспитатели тут ни при чем: просто нет такой силы на свете, которая могла бы удержать Кульбаку, если его душа воли возжелала!

Теперь черта с два они его тут достанут. Со своей стороны он тоже изменит свое поведение, добропорядочным станет, будет делать все, чтобы только мама никогда больше не плакала из-за него. Побег Порфира происходил, можно сказать, под знаменем мамы, уже один образ ее прибавлял ему силы. Очутившись на территории станции, прежде всего в парк побежал, из кустов поглядеть: есть ли мама на доске Почета? Или, может, сняли ее из-за сына-бродяги, хулигана, что в правонарушительскую школу попал? На месте была мама, даже слегка улыбнулась ему с фотографии. По одну ее сторону — Илько Ярошенко, механизатор, по другую — Лида-лаборантка… Сразу легче вздохнулось Порфиру. Мама!.. О чем бы ни думал, а мыслью все к ней возвращается: какая она была при встрече с ним нежная, какая сердечная и красивая, кажется, никогда ее такою не видел! Только бы замуж не выходила, не приводила ему чужака отчима вроде бы для того, чтобы заступался. Сам за себя заступлюсь, мама, еще и вас обороню, только не приводите пьяницу в хату! До сих пор считал Порфир, что он для матери одна досада, обуза, камень на шее (чаще встречала его издерганная, измученная, в крике, в слезах: «Горе мое! Грех мой тяжкий!»). А за время этой разлуки вишь как соскучилась, при встрече места себе не находила от радости… «Ты не из обмана! Ты — из правды!..» — никогда такого от нее не слыхал и никогда этого не забудет.

Бродил как раз возле Тихой могилы, когда к ней потянулась от пристани вереница экскурсантов. Одни шли обыкновенно, а были и такие, что на костылях прыгали или ковыляли с палочками, — видно, с лимана приплыли, из грязелечебницы. Со всех концов приезжает сюда публика на здешние грязи, знают сюда дорогу даже шахтеры с Крайнего Севера, некоторые прибывают совсем скрюченные радикулитами или ревматизмами, а покиснув сезон в горячей рапе, выписываются домой уже без костылей, оставляют свои деревяшки персоналу на память вместе с растроганными записями в книге пожеланий.

Раньше, когда прибывали сюда экскурсанты, Порфир имел привычку увязываться за ними хвостиком — кому же неинтересно послушать про тех бородатых скифов, про загадочную Гилею! — а сейчас при появлении экскурсантов первым его побуждением было бежать! Мигом улепетывай прочь! Но сразу же и одумался: почему, собственно? Кому из них известно, кто ты такой?

Экскурсовод, длинноногая, как цапля, с напущенной на лоб челкой на современный манер, не стала отгонять Порфира, даже улыбнулась ободряюще: можешь, мол, послушать, я не запрещаю. В самом деле, рассказывает для всех, а Порфир на такие вещи любопытен, хочется ему побольше знать о тех давних людях, что насыпали эти курганы-могилы в степях и ходили отсюда в далекие походы, а вернувшись, справляли тут празднества, состязались на колесницах, и смуглые скифянки в украшениях пели у вечерних костров свои забытые ныне песни.

— А ты почему не в школе, мальчик? — обратилась к Порфиру одна из экскурсанток, увесистая тетя в рыжих буклях, в больших, от солнца, очках.

Опрятный вид Порфира, новенькая тельняшка и медная бляха на ремне (та, которою хлопец был не раз татуирован) давали людям основание полагать, что он, верно, из училища юных моряков.

— Ты из нахимовского, да? — допытывалась круглолицая тетушка. — Капитаном будешь?

— Я из спецшколы, — буркнул Порфир, недовольный ее назойливостью.

— Как это понимать? — нахмурилась увесистая, в очках.

Нашелся сразу же в толпе и знаток — парняга в белой кепочке, грудь нараспашку.

— Это такая, где маленьких правонарушителей обламывают, — пояснил он с ехидцей. — Есть тут «спец» — одна на всю область… За монастырскими стенами. Согласно преданию через эти стены когда-то монахам девчат в мешках подавали. За определенную мзду, конечно…

— Ну и чего же ты тут? — спросил Порфира какой-то строгий дяденька.

Хлопец, собравшись с духом, выжал из себя:

— Отпустили.

— Отличился чем-нибудь? Отбыл срок или как?

— Премия за работу в мастерских.

— Давай добывай разряд! — подбодрил хлопца только что подошедший смуглый экскурсант. — Получив разряд, сразу мужчиной себя почувствуешь. У меня дома такой, как ты, а уже прибегает на карьеры: разреши, папа, я сам взрывчатку заложу!

Стояли, дожидаясь, пока подтянутся все. Подходившие тоже интересовались, что за мальчуган среди них, и теперь уже сами экскурсанты объясняли, что это воспитанник спецшколы, отличник, за отменную работу и образцовое поведение отпустили его погостить домой… Понурившись, слушал Кульбака эту легенду, уши у него горели, и спасло его только то, что экскурсовод отвлекла их внимание, иной мир появился перед ними: уже заколыхались в воздухе лавровые рощи — то шли на персов воины этого края, — а на кончиках копий лавровые листья зеленели, как мамин виноград!

— Время уплотняется, эпохи сблизились, — заученно говорила экскурсовод, — и в этом кургане, возможно, лежат рядом бородатый античный скиф и половец средневековья; порубленный ордою казак и молодой пулеметчик с буденновской тачанки…

Девушка пояснила, что раскопки только начинаются, ждут здесь археологов, возможно, большие открытия… Как всегда, нашлись в группе такие, которых прежде всего интересовало, много ли золота было найдено при раскопках этой Тихой могилы. Экскурсовода это даже обидело.

— Дело ведь не в золоте, товарищи, а в том, какая на золоте том чеканка, какую художественную ценность оно собой представляет… Бывает, золото — и только, а бывает, дивная красота на нем сотворена…

Сухощавый старичок в очках, видно книгочий, и тут с книжкой не расставался, когда зашла речь о художественности, оживился, развернул книгу на заложенной странице и прочитал, словно детишкам в классе:

— В те времена труд художника считался священнодейством! Художники были в большом почете. Они гордились деянием рук своих еще больше, чем цари своими победами. Только если гимны царей начинались словами: «Я разрушил…», «Я покорил…», то гимны художников имели другое начало: «Я воздвиг…», «Я соорудил…», «Я выполнил работы прекрасные…»

— Завел старик свою пластинку, — кинул мордастый парень, целясь фотоаппаратом в гидшу, и, хоть на мордастого глянули осуждающе — хам ты, мол, братец, — однако вслух никто за старика не вступился, и он, захлопнув книжку, обиженно умолк.

Как и предвидел Порфир, от Тихой могилы экскурсанты направились к обсаженной высокими тополями усадьбе опытной станции, где, верно, осмотрят кабинет агротехники, с вредителями засушенными под стеклом, после этого, конечно же, не минуют и совхоз, если получили разрешение осмотреть его огромные погреба с бочками вин под самый потолок. Все ушли, а Порфир остался на месте, сразу почувствовав себя одиноким, горько покинутым. Ведь в ту сторону, к людям, дорога тебе закрыта. Ты беглец, почти преступник. Постоял-постоял, послушал жаворонка, что вытюрлюкивал где-то высоко над головой, и наконец побрел сам не зная куда. Просто так, наобум. А какие же ему выполнить «работы прекрасные»?

Ноги сами привели к речке. Послонялся по берегу, полюбопытствовал, где чьи стоят каюки да моторки, примкнутые цепями к береговым корягам. Разнокалиберные замки на них висят, побольше и поменьше, но любой сам открылся бы перед Порфиром, пожелай он только. Нет на всем берегу замка, с которым бы не справился этот «мастер — золотые руки».

Чей-то катерок вырвался из-за камыша, с грохотом летит к берегу. Порфир непроизвольно укрылся за кряжистой вербой. Но можно было и не прятаться, ведь это Микола, весь черный от загара, совхозный моторист, почти приятель. С шиком подходит, совсем вольно сидит за рулем, правит одной рукой, и катерок слушается малейшего его движения. Славится Микола среди камышанцев тем, что раньше всех встает, утреннюю зорьку всегда на воде встречает, о нем и мать Порфира говорит: «О, этот ранний! Это такой, что не проспит росные голубые рассветы!..» И это правда: не раз и Порфир просыпался от того, что моторчик Миколы уже громыхал над водой у причала, еще и солнце не взошло, а уже мчался парень с каким-то поручением в город, или на ГЭС, или на целлюлозный…

Причалив, Микола глушит мотор, сходит на берег с объемистыми пакетами в руках и только теперь замечает Порфира.

— Здоров, здоров, — говорит ему так, словно вчера лишь расстались. — Как живешь?

— Как то колесо: все время крутишься, а тебя только надувают.

Моторист хохотнул, видно, понравилась ему Порфирова шутка. И хоть хлопец ждал от него расспросов о своей судьбе, да и самому не терпелось спросить, не был ли Микола, часом, на лимане, не встречал ли там дядю Ивана, рыбинспектора, однако Миколе было, видно, не до разговоров:

— Тороплюсь, брат… В лаборатории ждут.

И ушел, кивком головы откинув чуб назад и крепче зажав под мышкой свои пакеты.

На пристани под осокорями несколько пассажиров дремлют с узлами, ждут речную ракету. Пароходик, доставивший экскурсантов, притулился к причалу и тоже отдыхает — так и простоит, пока его пассажиры не вернутся. Вход на судно свободный, трап настлан, будто ожидает Порфира: давай сюда, парнишка, если хочешь отправиться в рейс… Капитан сидит на корме, читает газету. На верхней палубе два матроса, им Порфир как-то приносил пиво из чайной, загляделись в небо, переговариваются:

— Во-он пошли… Да ровно как!

— Не вразнобой, а строем идут… У них тоже дисциплина…

Задрал голову и Кульбака, увидел и он тот строй в небе, что, двигаясь, еле мерцал в вышине: журавли идут из гирла куда-то за Киев, на полесские болота, подальше от браконьерских пуль.

XV

— Кучегура с чубом! Вишь, какая чубатая… Тут мы и поставим наш наблюдательный пункт, — весело говорил, бывало, дедусь, выбирая место для своего летнего шалаша. С тех пор и кажется Порфиру, когда очутится он среди кучегур, будто это чьи-то исполинские головы вырастают из земли, а на них ветерок чубы развевает. Чубом дедусь называл кустик шелюги на самой вершине песчаной дюны и объяснял, что этот кустик и самое кучегуру сформировал, потому что задерживал песок…

Дюны и дюны… Где лысые, а где с чубами, немые, молчаливые. «Украинские Каракумы», как писал когда-то об этих песках нынешний руководитель станции, доктор наук, которого за тихость и кротость нрава женщины-гектарницы называют вуйком. С годами изменился он, бесчубым стал, зато зачубатели его «Каракумы». Нынешней весной механизаторы и гектарницы осваивают еще одну арену песков. На стогектарном клину при помощи землеройной техники кучегуры счесали, как ножами, разровняли, распланировали, и вот уже идет здесь трактор с плантажным плугом, отваливает глубокую, как траншея, борозду, за ним другой — засыпает удобрения, а дальше уже с чубуками в руках девчата и молодицы, которым предстоит посадить и выходить множество своих чубучат. Одна говорит: «Мои чубуки»…, другая — «мои чубучины…», третья — «мои чубучата…» — это уж у кого какой характер… Но все относятся к ним, как матери к своим малышам, ни одна не забудет, что, устроив в земле чубучок, нужно его еще и с «головой» прикрыть, чтобы совсем не видно было чубучонка, его верхнего глазка, не то зноем иссушит или песком иссечет…

Еще одна виноградная школка тут закладывается, где под тщательнейшим присмотром будут все эти «шасла» да «пино», «фиолетовые ранние» да «красавица Цегледа», «Италия» и «жемчужина Сабо»… Каждая из гектарниц без напоминаний знает, когда, что и как ей делать, потому что школка на то и школка, чтобы око тут не дремало, нежнейший сорт должен в этих песках приняться, укорениться. Если понадобится, то в школе его еще и перешколят, то есть пересадят, только бы чубучонок твой лучше рос!

И вот в самый разгар работы, когда женщины еле успевают с чубуками за трактором, появляется из-за кучегур, еще не освоенных, обшарпанный автобусик с повязкой на лбу, и водитель, притормозив, начинает допытываться, где тут Оксана Кульбака, гектарница, да не прибегал ли к ней удравший из школы сын. Гектарницы даже возмутились:

— А вы ж там, почтенные, для чего? Вот ты, дед усатый (это к Тритузному), какого там лешего пасешь? Не прибегал ваш бурсак, а если бы и прибежал, так разве б мы его выдали! Ищите в борозде его между чубучатами, может, там где-нибудь и сидит да над усатыми пастухами своими смеется…

Тритузный пробовал огрызаться, но это еще больше подзадоривало женщин.

— Вы их лучше не трогайте, — отозвался от трактора запыленный паренек и скаламбурил: — Это гектарницы-асы, а языками жалят, что осы… Доктор наук и тот с ними только вполголоса разговаривает…

С Оксаной у приехавших встреча и вовсе не состоялась, ей будто бы выпало сегодня подменять бригадира, и поэтому она совсем недавно поехала с саперами осматривать новый участок…

Так и пришлось отбыть ни с чем. А вскоре автобус с поисковой группой остановился на камышанской пристани под осокорями, и водитель, еще и мотора не заглушив, спокойно бросил в сторону причала:

— По-моему, он там…

Экскурсанты, столпившись у трапа, как раз входили на пароходик, и водителю показалось, что… Одним словом, участники розыска вынуждены были обратиться к капитану судна. Отозвав его в сторону, Степашко, как сотрудник милиции, официальным тоном стал спрашивать, не проник ли, случаем, к ним на судно безбилетный пассажир? Пацаненок такой. Замечено, мол, было, что прошмыгнул в толпе некто вроде на их беглеца похожий…

— У меня тут и мышь не проскочит, — оскорбленно ответил капитан. — Впрочем, можете обследовать.

— Разве только чтоб совесть была спокойна, — сказал Тритузный и, отстранив экскурсантов, прошел со Степашко по трапу на судно.

Марыся Павловна осталась на причале. Она нервничала, еле сдерживала себя. Красивая же тебе выпала роль! Педагог, сторонница такой гуманной системы, и вдруг — в роли Шерлока Холмса!.. — с досадой иронизировала она над собой, нетерпеливо похаживая под осокорями. Вот она, камышанская пристань, о которой Кульбака не раз так восторженно отзывался… Обычный речной причал, каких много на Днепре, притулился в камышах, живет своими неторопливыми буднями. Сейчас только начало навигации, ритм жизни пока что замедленный, а летом тут все забурлит, тесно станет от грузовых машин, прибывающих из степи, грузы лежать будут горами, день и ночь вывозить будут отсюда зерно, овощи, фрукты, отплывать станут тяжело осевшие баржи, и во всем этом впечатлительный ребенок, конечно же, находил для себя романтику, поэзию странствий, и не отсюда ли и зародилась его ненасытная тяга в «свiти-галасвiти», которую мы называем бродяжничеством?

Тритузный и Степашко вернулись с судна разочарованные. Осмотр ничего не дал.

— Я ж говорил, что у меня безбилетник не проскочит, — гордо заметил капитан.

И в это самое время с верхней палубы ударило женским визгом:

— Здесь он!

Визжала как раз та плечистая дама в очках и рыжих буклях, которая еще у Тихой могилы донимала Кульбаку своими расспросами. Перегнувшись через борт, она исступленно кричала, что преступник на судне, что матросы, мол, его укрывают.

— Они в сговоре с ним! Дали ему спрятаться!.. И теперь только пересмеиваются. Вот вам и «не проходите мимо»!

Ревностная гражданка, она потом до самой грязелечебницы на все лады будет рассказывать, как первая заметила этого маленького преступника, этого «образцового», что вертелся возле кургана да на женские сумочки поглядывал, а тут даже на судно проник, и когда она, проходя по ступенькам наверх, обнаружила его в нижнем углу под трапом, он так оттуда ощерился — вот-вот, казалось, за ногу укусит!

— Здесь он! Здесь! — звучало на судне.

И сразу же голос какого-то остряка:

— Все сознательные — стройся! Будем ловить несознательного!

Началась охота.

Марыся Павловна стояла на берегу, и ей было стыдно и унизительно смотреть на все то, что происходило на судне, даже отвращение испытывала она к этой пусть и необходимой, но такой дикой процедуре. Ловят человека! Да уже одно это разве само по себе не бессмыслица? А ты, педагог, утонченная душа, интеллигентка, стоишь тут да губы кусаешь, мучаешься угрызениями совести. И хоть находишься вне этого гвалта, галдежа, сумасшедшей беготни, от которой аж содрогается судно, но сама ты разве не такая же, разве ты не соучастница этой позорной охоты? Гляди, гляди, ведь и ты сейчас там с ловцами становишься в засаду, выслеживаешь удобнейший момент, коварнейшее мгновение, чтобы схватить ребенка, потащить к автобусу… А то, что стоишь сейчас словно бы в стороне, не бросившись стремглав в водоворот ловли, существа дела это не меняет, все равно ты там, с ловцами, ты с ними заодно, ты также являешься участницей насилия! И как ни изворачивайся, но и тебе адресован этот налитый горючей ненавистью взгляд, затравленный, непрощающий, это и от тебя отбиваются в отчаянье детские руки… Но где же выход? Укажите его, если знаете! Посоветуйте, подскажите, как иначе утвердить над ним свое право воспитателя и как от него отвести грядущую беду, может, гибель предотвратить, может, тяжкое преступление?

Операция приобретала размах, люди распалялись, перекликались в веселом охотничьем азарте. Знали ведь, что беглец теперь никуда от них не уйдет, смотри лишь в оба, чтобы не выпрыгнул за борт, и потому становились вдоль бортов, расставив руки, образовывали как бы живую изгородь, и все были в веселой готовности не прозевать, задержать, схватить. Случай послал им будто на потеху этого сорвиголову, беглеца интернатского, в редкостном единодушии ловили они его, а дирижировал ловлей Тритузный, сквозь шум и гам слышались на палубе его зычные команды, хриплый бас гремел раскатисто, предупреждая то одних, то других, откуда беглеца можно ждать. А оно, то маленькое, непокоренное существо, что тебе молния шаровая, перекатывалось с носа на корму, с кормы на нос, откуда-то из трюма вымчит на верхнюю палубу и, уже почти схваченное, опять вьюном извернется, вырвется и, затравленное, злое, никак не дается в руки.

— Да держите же его! Нарочно отпускаете! — слышались возгласы. — Где же он?

— В воду пошел! В атмосферу!

Ловцы, которые уже изрядно распалили в себе охотничий азарт, все же, видимо, не спешили завершить дело, в этой ловле было для них что-то развлекательное, культзатейническое, похожее на массовую, но не надоевшую еще игру. Вероятно также, что кое-кто из экипажа и впрямь сочувствовал сбежавшему камышанцу, иначе почему бы удавалось ему, почти схваченному, каким-то чудом снова и снова выскальзывать из крепких матросских рук? Ловцов прямо-таки хмелило их веселое занятие. Один подстерегал оттуда, другой караулил отсюда, и каждый — кто серьезно, кто насмешливо — выжидал, что неуловимец налетит именно на него. Это действительно было похоже на забаву взрослых с ребенком, на спортивный поединок старших с младшим, с диким тем камышанским созданием, для которого эта охота, однако, не имела ничего общего с игрой, а была, может, тяжелейшею драмой жизни.

Когда его поймают, охотники почувствуют себя так, словно бы что-то утратили, они будут даже разочарованы своим успехом, найдутся сочувствующие, болельщики, которым захочется и заступиться за ребенка — ведь он в конце концов ничего не украл, — но пока что только слышалось то отсюда, то оттуда:

— Ой, не могу!

— Держите его! Хватайте!

— Чуть меня за борт не сбил!

— А меня за руку хотел укусить!

А тот напружиненный зебренок, не зная усталости, летал по судну, клубком прокатывался мимо резвящихся дядей и тетей, выискивая, где бы вырваться из облавы.

Наконец беглеца все же загнали в тупик, зажали внизу под трапом, там, где он спрятался было поначалу. И хоть мальчонка и тут еще в слепой ярости отбивался руками и ногами, огрызался, как затравленный зверек, и хоть даже на берег, до Марыси, долетело его исступленное: «Волкодавы! Душегубы!», и хотя в приступах бешенства выкрикивал он кое-что и совсем непристойное, такое, что ни в какой протокол не впишешь, — публику это уже не трогало: дело было сделано, азартное возбуждение стало быстро угасать.

Мальчика вывели на берег, цепко держа за руки: милиционер — с одной стороны, начальник режима — с другой. Укрощенный, наконец явился Кульбака пред ясные очи Марыси Павловны. Учительница ужаснулась при виде того, что произошло с ним, вчерашним шутником, выдумщиком, веселым фантазером… Лицо чужое, искаженное бессильной яростью, в грязных подтеках размазанных слез… Глаза тоже были нестерпимо чужие и какие-то не детские, полные ненависти, исступления. Где же прежний Кульбака? Измученное, измятое ловцами тельце уже не сопротивлялось, оно стало вялым, поникло, словно бы утратив последнюю волю к жизни… Лоб в мазуте, еще и шишка выступает, видно, ударился обо что-то с разгона. С обеих сторон держат его крепко, и кажется учительнице, что и она слышит, как на стиснутых кистях детских рук испуганными птенчиками пульсы бьются.

— Пустите его, — велела Марыся Павловна.

Ослабив руки хлопцу, Степашко и Тритузный, однако, отпустили их не совсем.

— Отпустите, говорю, — повторила она резко.

Теперь они отпустили, и мальчик вопреки их опасению не бросился бежать, поражение напрочь утишило его воинственный пыл.

— Заставил нагреть чубы, — утерся рукавом кителя Тритузный. — Ей-же-ей, легче было бы волка за ухо поймать.

С судна, что отходило, доносились шутливые советы и даже искренние просьбы дать хлопцу амнистию, ведь ничего же такого он не совершил, никого не порезал, ножа при нем не было.

— Езжайте себе, езжайте, — отвечал Тритузный. — Без вас разберемся.

Мальчуган стоял понурившись, ни на что не реагируя. Стыд поражения, униженность сменились полнейшим безразличием, на все ему сейчас наплевать, все не мило, все опостылело — кажется, пусть бы тут хоть и смерть.

Лишь время от времени тело его сотрясалось короткой нервной дрожью, а лицо, вчера еще такое беззаботное, то и дело озаряемое детской улыбкой, до неузнаваемости искажалось почти старческой гримасой муки. Когда же Марыся Павловна попробовала положить ему руку на голову, чтобы успокоить, мальчик резко, с нескрываемой злостью стряхнул с себя эту руку.

— Без ваших жалостей обойдусь!

Однако уже одно присутствие Марыси Павловны, ее ласковый жест и то, что она велела отпустить ему руки, — все это, видимо, повлияло на хлопца, да, наверное, вспомнилось ему, как он кривил, а может быть, тогда и не кривил душой, давая обещания воспитательнице и директору Валерию Ивановичу насчет своего будущего. Раскаяния, однако, не чувствовалось, детскую душу охватила сейчас черная озлобленность, дух непримиримости да еще горечь поражения, осознание неизбежности расплаты за содеянное, что, как тот австралийский бумеранг, настигло тебя и тут, на грани свободы.

Без сомнения, он страдал. Но никакой поддержки, никакого сочувствия не способен был сейчас принять ни от кого. Встретившись взглядом с учительницей, мальчик снова сердито и резко вздернул голову, отвернулся, и этим инстинктивным движением, знаком презрения и нераскаянности как бы еще раз подтвердил то, что мог бы сказать: «Ты тоже такая, как и эти, цепкорукие! Какие бы слова ни говорила, а сама тоже причастна к этому насилию!»

С автобусом произошла задержка, оказался проколотым скат, пришлось его менять. Тем временем камышанские телеграфы усиленно работали, передавая всем, что происходит на пристани, потому что, когда мальчика вели к автобусу (пришлось тем же двум снова взять его под руки), навстречу из-за холма вылетел на бешеной скорости станционный, крытый брезентом «газик», тот, на котором разъезжает вуйко — доктор наук, по своему кучегурскому царству. Подлетев к причалу, «газик» резко затормозил, и из него выскочила возбужденная, пылающая гневом Оксана Кульбака.

— Что ж вы ребенку руки ломаете, костоломы? — с ходу накинулась она на Тритузного и Степашко. — Куда вы его волочите, людохваты?

И видно было, что ничем от нее не защититься, никакие объяснения ее не проймут. Наверное, вот так же приближалась бы к своим врагам ослепленная гневом тигрица: лишь ярость в ее глазах, лишь бесстрашный инстинкт материнства. Было впечатление, что вот так налетит и хоть ценой жизни, но вырвет из их рук, высвободит своего ненаглядного сыночка…

Почему-то прежде всего накинулась на милиционера:

— Пусти хлопца! Что ты ему руки крутишь? Своему будешь крутить!

— Кто крутит? — попробовал возразить Степашко, сконфуженно усмехаясь, и совсем отпустил мальчишку, даже отстранился от него. — Вот он, вольно стоит.

Однако мать никаких оправданий не принимала, все тонуло во взрыве ее исступленной материнской страсти.

— Езжайте прочь. Не отдам вам его! В кучегуры заберу, пусть лучше там с ящерицами воспитывается!

Пол-Камышанки сбежалось на ее крики, председатель сельсовета, немного растерянный, попытался было напомнить, что сама же она добровольно отдала сына в режимную школу и что есть на сей счет ее заявление и заключение комиссии по делам несовершеннолетних.

— Так это, по-твоему, я навсегда его отдала? — обрушилась Оксана своим гневом и на председателя. — По-твоему, на сына родного уже не имею права?

— Имеете, имеете, — взволнованно, с искренним сочувствием заговорила Марыся Павловна, подходя к женщине. — Вернется он к вам!.. Разве ж мы не понимаем, что он для вас значит?

Женщина не сразу узнала учительницу, внимательно и строго посмотрела на Марысю Павловну, будто через силы стараясь сообразить, что она говорит.

— И ничего страшного он не натворил, — еще ласковее продолжала учительница, — душой он добрый и в школе совсем не из худших…

— Правда?!

— Уверяю вас! По существу, он славный мальчик…

И что-то случилось с женщиной, пламя гнева и возмущения разом опало, она дала учительнице взять себя под руку и отвести в сторону, чтобы и там слушать из ее уст добрые слова о сыне. Люди видели, как горячо что-то говорила учительница, в чем-то убеждая женщину, с выражением почти страдальческим заглядывая в ее взволнованное, раскрасневшееся лицо. И хотя ничего особенного не было в Марысиных речах — были обычные, почти сентиментальные слова утешения, но, может, потому что шли они от сердца и что почувствовала мать в них искреннюю озабоченность судьбой ее сына, двое людей этих — к удивлению всех — сразу, видно, поняли друг друга. Оксана после только что пережитого успокаивалась, светлела на глазах, в жгучей надежде ловила каждое новое слово учительницы, и во взгляде ее появилось нечто сестринское. А когда Марыся от имени коллектива пообещала, что из Порфира они все же воспитают человека, мать сказала даже: «Простите», — сожалеет, мол, она о своей вспышке.

— Надоумьте его! Верно вы разгадали, душой он добрый, но боюсь я за него! Так хочу, чтобы больше нигде не споткнулся, чтобы честным вырос!..

— Успокойтесь, так оно и будет, — заверяла Марыся.

А мать, привычно прикладывая платочек к глазам, снова шептала пылко, почти умоляюще:

— Жалейте его!.. Он же… полусирота! Будто из груди его сейчас вынула и вам передаю… Самое свое дорогое доверяю…

— Не раскаетесь. Конечно, строго у нас…

— Пусть! Главное — спасти его…. Делайте что угодно, только человеком верните!

— Постараемся!

— Век буду благодарить!

Появилось после этого у Оксаны нечто похожее на проблеск улыбки, было с ее стороны и пожатие руки, и припадание к плечу, и когда Тритузный увидел эту чувствительную сцену, он кивнул напарнику: давай, мол, действуй — и в тот же миг, почти подняв хлопца под мышки, они впихнули его в автобус.

Порфир не сопротивлялся. Подавленный, убитый, молча опустился на сиденье у окна. А когда и Марыся Павловна вошла и дверца за нею захлопнулась, мать Порфира снова в отчаянье взмахнула руками, и невольно из груди ее вырвался крик боли или прощания. Наверное, ужаснуло ее, что увидела сына за стеклом (как за решеткой!) и возле него победоносно усмехающегося милиционера в фуражке. Однако запоздалого крика того никто из них уже не слышал, потому что автобус рванулся вперед и все заглушила музыка, которую водитель включил на полную силу.

Выехали на верхний Бекетный шлях. Хлопец, согнувшись, сидел у окна и провожал взглядом пароходик: выбеленный косыми лучами предзакатного солнца, он пошел и пошел, удаляясь в сторону лимана.

Марыся Павловна не трогала хлопца: пусть улягутся страсти, пусть уймется взбудораженная душа. Сейчас, откуда ни заходи, он останется к тебе глухим — ведь вы лишили его самого дорогого, и сама ты для него сейчас никакая не воспитательница, не друг, а одна из тех невыносимых ловцов, участников насилия. Любые твои слова и доказательства разобьются о панцирь его озлобленности, о растравленную боль его унижения. Человек травмирован, душа его сейчас такая, что не найти с нею контакта, все светлое в ней напрочь погашено, замутнено. Сколько понадобится времени, терпения, педагогических усилий, душевной деликатности, чтобы вывести его из этого состояния озлобленности, обиды и ожесточения, которым он ощетинился против вас всех!

Вы хотите от него смирения, раскаяния, но будет ли оно искренним, если будет вообще? Разве не попытается он при первом же случае снова бежать, утвердить свое право, каким оно видится в его пусть даже искаженных, неверных представлениях? Воистину трудное дитя! Замкнулось в себе, затаилось, и тебе, наставнице, по-настоящему даже неведомы мотивы его бегства, внутреннее оправдание, какое он, несомненно, имеет для своего поступка. Сумей войти в этого человека, в его глубинное, сокрытое от глаз, в самую структуру побудительной сферы, которая, конечно же, у него своя и во многом от твоей отлична. Холод в насупленном взгляде. Вновь и вновь ты должна растоплять этот лед отчужденности, которую некоторые склонны считать характерной приметой века, вирусом, вызывающим недуг одиночества и всечеловеческого похолодания… Рухнуло что-то очень важное для вас обоих. У тебя есть власть карать, есть баллы и оценки — ох как этого мало! Припоминается, как Ганна Остаповна еще с первых шагов напутствовала тебя: «Вы принесли сюда свои институтские идеи, жажду педагогического эксперимента, а тут чаще всего нужно просто человеческое тепло… обыкновенное тепло к этим травмированным детям, трудным, наитруднейшим…» Мудрый совет, но только что делать, когда и тепло твоих чувств отбрасывают такие вот баламуты, которых передают вам в кризисах, в исступлении, на грани катастроф…

В школе он снова очутится на острие событий: а как же, побывал на воле, для некоторых будет почти героем! Всему коллективу воспитателей опять придется напрягать свои интеллекты, выискивая способы разомкнуть замки его настороженности, озлобленности, мстительного недоверия. Вся педагогическая тактика и стратегия, все ваши учительские, совсем не воловьи нервы, весь опыт ваш — у кого побольше, у кого поменьше — будут направлены на то, как поставить его на путь истинный, как из этого клубка неукрощенных инстинктов, стихийных порывов, унаследованных генов и буйных нарушительских склонностей, приобретенных где-то на самой заре жизни, извлечь человека, сотворить личность, которая отвечала бы вашим представлениям и была приемлема для общества. «Верните человеком!..» Как она молила тебя об этом, та измученная женщина, беспомощная мать, что сначала бурей гнева налетела на вас, а потом только тихо всхлипывала у тебя на плече. Чудотворница на своих виноградниках, ни один чубучочек там у нее не гибнет, а с этим, что сам частица ее же естества, кровинка ее, управиться не смогла… Надоумьте, человеком сделайте, взывала она к тебе в своей великой святой надежде, и ты обещала, а вот оправдаешь ли ее материнские чаянья? Кто с уверенностью скажет, какие плоды принесут все ваши педагогические усилия? Чье око прозрит ту глубину внутренних процессов, которые в детской смятенной душе бушуют так же сложно, загадочно и сильно, как и в душе взрослого, а может, и еще сильнее? И, наконец, принесут ли все эти ваши труды тот венец, какого вы жаждете, станет ли этот ребенок — да разве только этот! — человеком настоящим, нужным для других, а для себя — счастливым?

Измученное, изболевшееся душой существо замерло у окна. И чем ты сейчас можешь помочь? Еще в детстве знала Марыся одну старушку, к которой носили лечить детей. Почти слепая, руки вывернуты, в узлах, а лечила только тем, что муки и боли детей умела перенимать на себя. И всякий раз после того, как вылечит ребенка, спасет его жизнь, сама сваливается больная, мучится по ночам… Если бы и тебе владеть такой силой самого гуманного на свете колдовства — силой, способной перенимать на себя чью-то боль!..

…Снова встает перед глазами Марыси образ той женщины, что осталась на пристани со своим отчаянием и надеждой, матери, что так неистово любит внебрачное свое дитя, лобастого своего мучителя. А чем он родительницу свою отблагодарит? Хватит ли у него сердца для нее или оставит матери на старость лишь холод одиночества?

Пойманный, схваченный человек сидит… Нахохлился, ощетинился, лишь иногда исподлобья косится в окно на речку, на дубы, что кое-где пооставались вдоль шляха с седой древности. Те самые, возле которых когда-то сторожили пикеты; зоркие наблюдатели, те, кто простым глазом умел видеть дальше, чем вы в бинокли, умел слышать тишину ночную, и по тому, в каком направлении бежит степное зверье, способен был угадать еще невидимое глазу движение орды… Впередсмотрящие — это они здесь стояли в дозорах и как только, бывало, заметят опасность, зажигают смолу в бочках, привязанных наверху, на дубах, подают сигналы от пикета к пикету, аж на Хортицу… Не ловили ворон, зорко стояли на страже, а он вот автобуса не услыхал, так по-глупому попался…

Мальчик невольно вздохнул.

А склоны кучегур, меж которых с трудом пробирается их автобусик, все горят и горят светящимся алым цветением. Дикие маки, тюльпаны — красота, глаз не оторвать. И разве же не диво: из серого песка, из силиката — такая сочность красок, такая гармония форм… В одном месте сплошным живым костром вспыхнуло, все так и припали к окнам.

— Что это?! — воскликнула Марыся Павловна. — Тоже мак? Нет, вроде не мак…

И ждала, что скажет Порфир. Он даже заколебался: сказать или нет?

Потом все же буркнул глухим, тоскливым, потонувшим в беспредельной печали голосом:

— Воронец цветет…

XVI

— Возьми стул, садись, — сказал Валерий Иванович, когда Кульбака вошел в кабинет.

Мальчик не шевельнулся. Стоял как чужой перед чужим. Будто впервые переступил порог этого заведения и, поникший, остановился в неприязни.

— Садись, садись, разговор будет.

Кульбака в нерешительности сел на краешек стула. Руки под стол, непокрытая голова со свежей шишкой втянута в костлявые худенькие плечи. Что-то жалкое и беззащитное было в его маленькой съежившейся фигурке.

Из коридора кто-то заглянул, сгорая от любопытства, словно редкостный субъект появился здесь, словно привезли сюда какого-то знаменитого разбойника. Валерий Иванович вынужден был встать, чтобы закрыть дверь на ключ.

— Вот так будет лучше. А то твоя особа вызывает сейчас слишком повышенный интерес.

Остались с глазу на глаз. Антиподы. Ты старший, наделенный правами воспитателя, наставника, преисполненный чувства собственной правоты. Напротив тебя маленький упрямый человечек, застывший в своей настороженности, с жаждой утраченного рая в глазах. Имел — и потерял. Неужели истинный вкус свободы можно ощутить, лишь потеряв ее? Оценим, когда потеряем, — так уж, наверное, устроена психика людская… Ты, директор, чувствуешь сейчас свою правоту, но ведь и он, этот камышанский волелюб, уверен, что правда на его стороне и что сегодня его незаслуженно и тяжко обидели. Всем отчужденным видом, горькой нахмуренностью мальчик дает почувствовать, что твои внушения и нотации сейчас его не проймут, что между вами барьер неодолимый, каменная стена. Стена обиды и причиненного ему унижения. Путь от сердца к сердцу — самый длинный путь, и ты сейчас только у его начала. До этого злополучного побега чувствовал, что какие-то ниточки взаимных контактов между вами — между педагогом и воспитанником — уже возникли, ниточки тонюсенькие, как паутинки, а сейчас и их нет. Разлетелись, порвались где-то в этой буре погони…

Вопросов: «Куда бежал?», «С какой целью?» — будто и не слышит.

— А дальше как жить будешь? Опять в бега?

— Нет, лапки сложу.

— Думаешь, у нас других забот нет, как только за тобой гоняться?

Молчит.

— Пожалуй, считаешь, что лишь тебе свобода дорога, а мы все против нее? А нам она, уверяю, не менее дорога, чем тебе. Дороже ее, может, ничего и не найти… Только я, например, никак не могу в толк взять, что ж это за свобода, когда она оборачивается мамиными слезами, мучит и старит ее до времени. Кое-кто понимает свободу как неограниченную возможность удовлетворить любые свои причуды, прихоти, грубые и примитивные желания. Напьюсь, подерусь, покажу всем, какой я герой… Ну а дальше что? Жить только развлечениями — разве это не пустоцветная жизнь? К лицу ли она сыну матери-труженицы? Конечно, можно жить кое-как, угождать лишь слабостям своим, темным инстинктам, что порою похуже звериных и могут хоть кого в животное превратить, — но подумай, какая же это свобода? Скорее это неволя, потому что человек как раз тут и попадает в ярмо своего эгоизма, в рабство собственной распущенности и всяческих капризов… Себялюбцем, рабом своих прихотей, придатком желудка — хотел бы ты стать таким?

— Нет.

— Для меня одним из самых прекрасных проявлений свободы является свобода мыслить. Возможность вглядываться в себя и в других. Самому доискиваться каких-то важных истин в жизни… Наверное, и тебе это знакомо. Ведь раньше или позже, но и для таких, как ты, — детей подросткового возраста, — неминуемо настанет время, когда приходится осознать, что в жизни существуют не только «хочу», но и «надо». Начинаешь учитывать не только первое, но и второе. И пока не осознаешь этого «надо», школа с ее распорядком будет для тебя только тяжестью, каторгой… К сожалению, ты пока еще не можешь принять наших правил, ограничений, считаешь, что тут посягают на твои права, что тебе у нас мало свободы…

— А то много?

— Твоей свободе не хочется ноги каждый вечер мыть, она никак не привыкнет к отбою, подъему… К регулярным занятиям, к утренним и вечерним линейкам. Ей нравится другой стиль: иду, бегу, целюсь в левый глаз…

— Когда это было! А до сих пор только и слышишь: хулиган, себялюбец…

— Я не хотел тебя оскорбить. Просто надо уметь различать свободу и псевдосвободу. Для одного только и существует, что свобода распущенности, праздности, для другого же… Вот дедусь твой отважный был солдат, фронтовик. Я уверен, он знал, какую свободу в боях отстаивал… А юные герои, сколько их было! Знал я детей, Порфир, которые в твоем возрасте наравне со взрослыми снаряды носили к фронту. Никто их не заставлял, сами вызывались: по грязи непролазной, шаг за шагом, за десятки километров… А отцы во весь рост в атаку шли… Человек, способный на такое, по-моему, как раз и есть воистину свободный человек…

— Моя мама тоже снаряды носила и мины противотанковые…

— Так то ж мама…

— Я тоже носил бы.

Учитель через стол пристально вглядывался мальчику в глаза, и тот не отводил взгляда.

— Когда будем в лагере, Порфир, попросим тебя, чтобы ты о своем дедусе у костра рассказал. Не каждый две «Славы» имел на груди…

— Была бы и третья, если бы не ранило…

— Вот и расскажешь ребятам.

О дедусе Порфир готов рассказывать хоть и каждый вечер. Ведь таким дедусем всякий бы гордился. И на Днепровском плацдарме отличился, и когда был бригадиром-виноградарем — тоже… Триста разных сортов было в его коллекции, и среди них — «черный камень», очень редкостный сорт, его тогда только вводили… И юкку, специальную такую нитеобразную траву, идущую на подвязывание винограда, тоже первым дедусь у себя на участке посеял! Цветет как петушки и листом на петушки похожа. Нет шпагата — сбегай, Порфир, юкки нарежь! Кое-кто из переселенцев даже не верил: бурьяном вязать? А ты попробуй — она крепче капрона…

А то мог бы еще рассказать Порфир, как умел дедусь варить бекмез, — хлопцы, наверное, и не слышали, что это такое! Не знают, что можно варить мед из кавунов! Целый день кипит возле шалаша в медном казанке этот бекмез, и когда арбузный сироп станет густым, аж тянется, — тогда доливай молока! И это будет наилучший для тебя от дедуся шоколад, самый сладкий в жизни… А охотнее всего расскажет у костра о том, как дедусь подобрал где-то подбитого орленка и как тот жил у него на шалаше, совсем привыкнув к человеку… Когда дедусь, бывало, отправляется на велосипеде в контору или в аптеку, орленок далеко на шляху догонит и, как ты его ни отгоняй, сядет дедусю на плечо, вцепится когтями в пиджак и тоже едет — еще один велосипедист… Так и жили в то последнее лето: человек в шалаше, птица — на шалаше, зоркоокий впередсмотрящий на страже.

Уже повечерело, сумерки, наполнили комнату, и Валерий Иванович, встав из-за стола, включил свет. Поразился, как изменилось лицо воспитанника: оттаяло, словно бы теплом окуталось, теплом какого-то воспоминания… «Вряд ли это следствие твоих поучений», — усмехнулся сам себе директор и велел питомцу:

— Ладно, иди.

Кульбака встал.

— В карцер?

Знал ведь, что за бегство надлежит отсидеть, такой уж тут порядок…

Однако на этот раз Валерий Иванович почему-то отступился от правила.

— Иди на то место, откуда бежал. Только не очень бравируй там своим побегом. Нечем хвастаться. Когда-нибудь еще стыдно будет.

XVII

Не было ни фанфар, ни приветствий, какими встречают победителей, вернувшихся из похода. Был холодный взгляд дежурного по коридору Григория Никитовича, застегнутого на все пуговицы усатого аккуратиста, который, как и Порфиров дедусь, тоже в свое время принимал участие в форсировании Днепра и, может, потому и к маленькому Кульбаке отнесся поначалу доброжелательно, расспрашивал накануне побега, какие именно сорта винограда выращивает мать и какие удобрения кладет, кроме камышанского торфа… Но это было до побега, а сейчас он будто и не узнает хлопца, при появлении Порфира даже насторожился, будто мимо него проходил какой-то опасный тип. Обыскивать не стал, но взглядом внимательно ощупал Порфиру карманы: не проносит ли бомбу или кинжал.

— Кормят, одевают, учат его, а он еще убегает, — бросил вслед. — Сам не знает, чего хочет…

— Не знает, чего хочет, зато знает, чего не хочет, — выглядывая из спальни, с ухмылкой подкинул Гайцан, командир отделения восьмиклассников.

Когда отважный камышанец появился на пороге спальни, стриженая гвардия тоже не встретила его криками «ура!», как, казалось бы, надлежало приветствовать героя. Коллективное неприязненное молчание было ему встречей. Обступили, глазели, кто-то въедливо спросил, почему же до Курил не добежал…

— Прописать бы тебе как следует, — сказал Юрко-цыган, командир отряда. — Разве не знаешь, что за твой побег всем нам теперь оценки снизят?..

— Да еще куда бежал — к маминой пазухе, — презрительно скривился Бугор. — Нарушил первую беглецкую заповедь… Подойди-ка, я тебе за это по кумполу дам!

Когда Порфир подошел к своей кровати, он увидел, что она занята: на ней сидела с улыбкой до ушей большая кукла, вырезанная из картона, из того самого, из которого школярчата в мастерской клеят коробки для тортов. Сидела, как иронический двойник самого Кульбаки, и этой своей улыбкой словно бы спрашивала: «Ну что, набегался? Или еще приспичит?»

И едва ли не единственный, кто в этот вечер проявил понимание и посочувствовал Порфиру в его неудачах, был Гена Буткевич, мальчик с соседней койки. Тихонький, начитанный, из культурной семьи, даже странно, как он сюда, в это хулиганское гнездо, попал. И тут держится тоже скромно, малозаметно. После отбоя, когда другие уснули, он шепотом обратился к Порфиру:

— Я тебе просто завидую, Кульбака… ты — смельчак… Тогда вон Синьору Помидору по носу дал, а теперь да такое отважился… Неужели тебе совсем не было страшно?

Порфиру вспомнилось дедушкино присловье: «Отвага мед пьет», хотел было произнести его, но скромность удержала от похвальбы собственной персоны.

— Ты тоже смог бы, — сказал он Гене, — если бы только твердо решил…

— О нет! Мне не хватает смелости. Я вот даже Бугру не могу отказать, когда он требует, чтобы я письма за него девчатам писал…

Где-то в Измаиле живет девушка, симпатия Бугра, старше его, и поскольку сам он ей складно написать не умеет, то и нашел себе писаря в лице Гены… И вот этот интеллигентный, безотказный Гена такие нежные послания составляет измаильской незнакомке от имени грубой Бугровой души… А теперь перед Порфиром корит себя, что согласился на такую роль.

— А ты ему не поддавайся, — советует Кульбака. — Скажи: не буду — и все. Баста. Пусть сам царапает, коли уж такая у него любовь. На мне он не поедет…

— Бесстрашным быть — это просто здорово, — шепчет Гена в темноте. — Без колебаний жить, без сомнений: решил — сделал.

— Отвага мед пьет, — все-таки не удержался Порфир и даже пошутил: — Мед, конечно, из кавунов, бекмез называется… Только та ли это отвага?.. Бывает ведь такая, что ей памятники ставят…

Никто уже не перешептывался по углам, уснула ребятня, лишь к этим двум еще не идет сон. В окне словно бы посветлело, наверное, луна из-за камышей поднялась. Фрамуга полуоткрыта так же, как в прошлую ночь, только по ту сторону окна… темный какой-то узор появился, вчера такого не было. Украшение вроде крупного вьющегося цветка или лозы виноградной… Странным показался камышанцу этот виноград, эта растительная вязь за окном…

— Гена, что это там темнеет?

Гена, вздохнув, пояснил:

— Решетки. Кованые. Из металлических прутьев. Сегодня их навесили…

«Вот что ты всем нам выбегал», — возможно, еще и это хотел сказать Гена, но из деликатности не сказал. Оказывается, хранилось это добро где-то в укрытии, держала его служба режима в запасе, пока шла борьба мнений: цеплять решетки на окна или нет? Сегодня, когда стали цеплять, даже до скандала дошло, учитель рисования Берестецкий носился по двору, размахивал руками и кричал: «Кощунство! Так испоганить мои замыслы! Из лучших моих эскизов они взяли себе модель для решеток! Цветок, символ красоты, переводят в образ насилия!» Угрожал, что так этого не оставит, не позволит себе в душу плевать, а кто-то из тех, которые молча занимались своим делом, цепляли черное железо, бросил сверху шутя: «Эстетику — в быт!»

Вот такое произошло здесь за время отсутствия Порфира. Выбегал, вырастил им виноград из металлических прутьев! По коридору шаги — медленно, размеренно: топ-топ… топ-топ… Гена притих, заснул вскоре, а у Порфира все еще сверкало дневное возбуждение в глазах. Снова привиделась ему унизительная сцена на пристани, и мама, как она бежала в слезах, в ярости, с криком, на выручку ему торопясь. Никогда больше не причинит он маме обиды и горя, не будет больше ее тиранить! Можно же как-то и по-людски жить, без того, чтобы, как бандюга какой, с оружием на продавщиц набрасываться: «Кассу давай!» Нет, он будет жить иначе, с чистой совестью, как мама сегодня говорила. Ничего нет хуже, чем когда совесть нечиста, мучиться будешь потом всю жизнь, как этот их Хлястик, который хоть сам и никого не убил, но был при том, когда взрослые его приятели-бандюги таксиста душили, чтобы выручку забрать. Тех осудили, а этот тут по ночам мечется в кошмарах, а днем по углам ноет: «Когда вырасту, меня все равно расстреляют. Это меня только временно помиловали, пока годы подойдут, а потом подберут статью…»

Дневное возбуждение сказывается, лежит Порфир без сна в глазах, думает, прикидывает разное-всякое в уме. То видит дедуся на велосипеде с орленком на плече… То слышит мамин голос взволнованный и уже совсем зримо представляет ее девочкой маленькой, вот она, повязанная толстым платком, худенькая, пошла и пошла по степям в веренице таких, как и сама, малолеток — по колено в грязи тащатся они к фронту, несут мины противотанковые и тяжелые снаряды отцам. Потому что война идет, Украина освобождается, а в степях распутица, никакими тягачами не пробиться. И вот они, детвора, идут с матерями по холодной топи под дождем, с тяжелой, недетской ношей на плечах… Ноги не вытянешь из грязищи, и снаряд к земле тебя пригибает, а с неба льет и льет бесконечным потопным дождем. И когда, обессиленные, до смерти уставшие, падают где-то у лесополосы на короткий отдых, тогда круглые мины кладут под головы и мгновенно засыпают, прижимаясь к матерям. Где-то там среди них и она, будущая твоя мама, в дырявых сапогах, лежит среди снарядов, среди уснувших девочек и мальчиков, и на всю жизнь ей запомнится, как время от времени нервно вздрагивают во сне детские бледные личики под ударами холодных дождевых капель…

XVIII

— Сила может рождаться и от страданий, сынок, — так сказала однажды мать Порфиру, и это ему накрепко запомнилось.

Переболев позор поражения, перестрадав тайком неудачный свой побег, Кульбака вновь набирал духу для жизни, для преодоления крутых житейских барьеров.

В мастерских — вот где, оказывается, мог Порфир более всего раскрыться своими талантами. Ко всему с интересом приглядывался, на все набрасывался, сотней профессий, казалось, хотел бы овладеть, чтобы сразу уметь все: и по дереву, и по металлу. Совсем иначе себя чувствуешь, когда не с игрушечным, а с настоящим инструментом имеешь дело или когда тебя подпустят к мотору и ты сам уже можешь его включить. Это уже не забавы, а настоящее: джик — и пошло! Появляется чувство уверенности в своих силах от этой власти над техникой, над моторами и моторчиками, возле них ты как бы взрослеешь сразу, становишься похожим на тех, кто, свободно положив руку на руль, быстрее ветра вылетает на ранних зорьках из Камышанки, чтобы где-то на лиманах, на просторной разлей-воде встречать свои росные голубые рассветы.

Порфиру туда теперь ходу нет. Можешь разве что выбежать к арочным воротам во время перерыва (арка да каменная ограда — все, что осталось тут от бывшего монастыря) и сквозь прутья ворот выглянуть в потусторонний, аж белый от солнца песчаный мир… Еще можешь крикнуть под аркой что есть силы, испытать свой голос — под сводами прекрасная акустика, хоть концерты устраивай… Вечером по ту сторону каменной ограды соловьи выщелкивают, полно их там в вербах, в их зеленых кущах, что на самую ограду налегают. На вечерних линейках, когда хлопцы выходят с рапортами, соловьи будто нарочно перебивают их своими шальными руладами, и если кто-нибудь собьется с рапорта, то причиной считается соловьиное вмешательство.

Весна здесь не тянется долго. Отцвел воронец, облетели на ветрах маки полевые (рано они зацветают и быстро гаснут), и вот лето смуглое уже выглядывает из-за кучегур… В один прекрасный день из совхоза поступает срочный заказ на ящики для черешен. Это — событие! В мастерских теперь этим живут, все на черешню работают. Операция у Порфира несложная: подхватив проплывающий мимо ящик вогнать в него гвоздь и отправить дальше, к соседу. Некоторым работа эта кажется нудной, однообразной, а Порфир и в ней находит для себя удовольствие, тут он как бы уже среди черешен, в садах; инструктор по труду поглядывает сбоку на хлопца с улыбкой, приятно ему глядеть, как ловко, прямо артистически орудует молотком лобастый камышанец, как он, подхватив гвоздь, легким и безошибочным ударом вгоняет его в дерево.

И пока на педагогических советах ломают копья в дискуссиях о том, какой путь целесообразнее: через труд — к знаниям или через знания — к труду? — Кульбака, с молотком в руке, зоркий и сосредоточенный, стоит на потоке, подстерегает пролетающий миг и дает по полторы, а то и по две нормы ежедневно.

— Стараешься? — язвительно кинет иногда Бугор, проходя у него за спиной. — Решил медаль заработать?

Кульбака не откликается, он весь в ритме работы, молотком стук да стук, а воображение его тем временем уже наполняет эти ящики «мелитопольской ранней» да сочной «жабуле», которую свежей — еще в утренней росе! — в этих ящиках погрузят в самолеты, адресуя куда-то на север, за Полярный круг… Щедрое воображение заодно выписывает и самому Порфиру бесплатные плацкарты, и уже оказывается хлопец среди арктических льдов, в обществе суровых полярников; видит себя с рыбаками на сейнерах и плывущим среди белых медведей на льдине; а оттуда перекинется он в синие тропические воды: идет под наполненными ветром парусами учебного парусника, пересекает экватор, и возникают перед ним острова с пальмами да тем диковинным хлебным деревом, чубуки от которого он и в Камышанку привезет, заложит питомник — должно же вырасти хлебное дерево и тут, в этих знойных песках!.. Иногда трудовой артистизм Кульбаки вдруг ощущает потребность что-нибудь отколоть в присущем лишь ему духе, и тогда Порфир обращается к Гене, своему соседу на потоке:

— Хочешь, покажу, что гвозди можно вколачивать с завязанными глазами?

— Пальцы поотбиваешь!

— Спорим! Завязывайте глаза!

Компания, бросив все, крепко завязывает умельцу тряпкой глаза, и он, на диво всем, ударом вслепую и вправду вгоняет гвоздь за гвоздем в деревянные планки ящика, попадает точно по головке, а по пальцам себе — один только раз!

Вон какой мастер! Из присутствующих, пожалуй, один Гена и догадывается, на чье умение равняется Порфир в это время, на кого хочет походить — вот такой — бог труда с завязанными глазами! У дедуся его, еще когда работал виноградарем в совхозе, возник спор с какой-то комиссией при сортировке лозы. Приезжие ему: «Вы ж смотрите не перепутайте, на каждый сорт цепляйте бирку!», а Кульбака-старший им: «Зачем бирка? Я вам с закрытыми глазами скажу, где какой сорт». Шутки ради решено было проделать эксперимент, и виноградарь с завязанными глазами, одним только прикосновением пальцев, определил им сорок сортов и ни разу не ошибся! Фамильное это искусство и маме передалось, она тоже это умеет, показывает как фокус девчатам, когда бывает в хорошем настроении… Потому что виноград лишь для незнайки весь одинаковый, а умелец его по самой коре пальцами чует, какой сорт, кора ведь разная: то нитеобразная, то гладенькая, то ребристая, то чешуйчатая, как на рыбе… И что значит в сравнении с этим виноградарским талантом вслепую гвоздь в доску вогнать! Да еще когда их множество изо дня в день вгоняешь в одно и то же место.

Стоят, работают мальчуганы, а в это время на пороге мастерской появляется Валерий Иванович и с ним еще кто-то: в дорожном плаще, высокий, седовласый. На фоне окна отчетливо вырисовывается профиль незнакомца, горделивый, чеканный, как на старинных монетах. Вошедших мастерская встречает усиленным стуком-грохотом — так уж тут водится. Директор и незнакомец остановились, от порога оглядывают мастерскую, кого-то выискивают среди стриженых ребят, что, вытянувшись на потоке, сосредоточенно колотят молотками по дереву. Губы у хлопцев сжаты, лбы нахмурены — все такие серьезные, ни одного с улыбкой. Бьют, бьют молотками, выказывая перед директором свое трудовое рвение.

Лыжная курточка на каждом и лыжные шаровары — это здесь рабочая одежда, спецовка, все юные мастера в ней выглядят одинаково, и среди них не сразу найдешь того, кого ищешь… Стриженые головы, даже позы — все одинаково для постороннего глаза, каждый наклонился над работой с неотрывным вниманием, с нахмуренным лбом: стук да стук!

Инструктор, в прошлом авиатор, нагнулся к Гене Буткевичу, стоявшему спиной к двери:

— Гена! Отец к тебе!

Малыш рывком обернулся: да, папа стоит на пороге рядом с директором. Какое-то мгновение Гена смотрел на отца, словно не узнавая его в этом высоком седовласом мужчине, улыбавшемся ему навстречу. Неожиданное появление отца привело мальчика в смятение, губенки его передернулись, вот-вот заплачет, и казалось, он сразу же бросится к приезжему, в нежном забытьи упадет в его объятия… Но с мальчиком что-то вдруг произошло. Он сжал губы, облако отчужденности враз окутало его, отвернувшись, он схватил молоток и снова, с еще большей яростью, стал вколачивать гвозди.

— Гена! Что же ты? Беги! — сияя от радости, подтолкнул товарища Порфир.

Но Гена только ниже нагнулся над ящиками, которых к нему набежало порядочно, и, даже когда директор его окликнул, хлопец, занятый делом, не поднял головы. Считайте, мол, что не услышал за грохотом, или нет времени отрываться от работы, или попросту не хочу разговаривать с тем, кто на мачеху меня променял!.. Считайте как хотите! И в сердцах колотил, колотил молотком, который сейчас казался отцу больше и тяжелее, чем был на самом деле, — может, потому, что зажат молоток в такой маленькой руке, совсем ведь тоненькая детская ручонка его держит!

— Хорошо, пусть потом, — с чувством неловкости сказал Валерий Иванович приезжему. — Обратите внимание, как работают. Предельная сосредоточенность, каждое движение целесообразно… Потому что нравится работа, еще не надоела. Вот куда мы стараемся направлять их агрессивность.

Отец хоть и пытался скрыть свое состояние, однако чувствовалось, был тяжело оскорблен тем, что сын не пожелал к нему подойти, что так пренебрег им при всех. Даже Кульбака покосился на товарища укоризненно: родной батько приехал, другой бы от радости танцевал, а этот… «Ах ты ж деспот желторотый, тиран ты несчастный!» — выругался он мысленно.

Буткевич-старший все же не спешил показать сыночку спину, как тот показал ему свою. Подавив обиду, стоял, наблюдая, как трудится культурный его правонарушитель. Дома не знал, с какого конца тот гвоздь забивать, а тут, вишь, взялся за ум, старается, так ревностно приучается к труду. Школа, общество заставили, коли отец не смог! И, наверное, это единственное лекарство для таких, иного, пожалуй, спасения нет. Внешне хоть и тихое это создание, нежное, оранжерейное, но столько натерпелись с ним! Связался с компанией малолетних бродяг, из дому убегал, где-то в цистернах ночевал… Однако какой он худенький в сравнении с другими, всегда он был хилый здоровьем… Смотришь на ручонку, что слилась с тяжеленным молотом, и сердце обливается кровью…

— Я вижу, вам жаль его? — сказал Валерий Иванович. — Но заверяю вас: иного выхода нет, только труд. К тому же им нравится это дело, в мастерские из класса наперегонки бегут…

Порфир, работая, время от времени с любопытством поглядывал на чужого отца и никак не мог понять, а тем более оправдать жестокого упрямства, которое сейчас выказывал обычно покладистый Буткевич. Глупо с его стороны. Да если бы это к Порфиру явился тот, кого имеешь право назвать татом, он, наверно, с ума бы от радости сошел. Ведь тогда у тебя все в порядке, тогда никто бы уж тебя байстрюком не обзывал… Гена просто не знает своего счастья. Да еще какой отец у него!.. Архитектор, города строит, на собственной «Волге» привез Гену сюда и сейчас вот примчал бог знает и откуда, видно же, какие у него к сыну чувства… Стоит на пороге в запыленном плаще, преждевременно поседевший, печально сгорбленный, а сыночек никак не может смилостивиться… Отцу, наверное, дороже всех отличий была бы одна приветливая улыбка сына, порыв сыновней любви, но этого нет. Гена шагу не хочет сделать навстречу своему счастью. Так ожесточился, не может собственную обиду, озлобленность в себе превозмочь. Считает, что после смерти матери (она погибла в автомобильной катастрофе) отец отступился от него, на мачеху променял. И как ни пыталась молодая мачеха Гену приручить: задабривала, в рестораны водила, на американских горках катала — он так и не смог победить в себе неприязни к ней, а заодно и к отцу. С первого класса был образцовым, одни пятерки приносил домой, а тут взбунтовался, еще и на отцову работу перенес свою детскую ярость. Однажды дошел до того, что с дружками витрины вдребезги разнес в новом кинотеатре, как раз в том, что отец проектировал. А отцовская любовь все ему прощает, любви этой, оказывается, не исчерпать… Стоял, ждал, надеялся, видно, что сын все же опомнится, одумается, сердце ведь не камень…

Но так и не дождался архитектор внимания от сына. Постоял-постоял и вынужден был уйти ни с чем. Как только он переступил порог, Порфир накинулся на Гену:

— Ты что, сдурел? Беги! Догоняй! За полу хватай! А то уедет и не приедет больше!

— Пусть едет! Пусть не приезжает! Пусть! Пусть! — взвизгнул истерически Гена и, швырнув прочь молоток, упал на кучу стружек в углу и в безысходном горе тяжко заплакал.

XIX

— Дожить до того, что родной сын тебя не хочет видеть… Как же это так, товарищ директор? Почему он не пожелал подойти? Почему начинает жизнь разрывом с человеком, для которого он самое дорогое существо на свете?

Глаза архитектора были полны слез, когда он вышел с Валерием Ивановичем из мастерских во двор. Всяких сцен насмотрелся Валерий Иванович при встречах с родителями, но тяжелее всего ему видеть суровые мужские слезы, такие вот, как сейчас, слезы горя и отчаянья… И человек ведь перед ним волевой, мужественный, многое повидавший и, кажется, умеющий владеть собой.

— Понимаю вас, — смущенно говорил Валерий Иванович. — Ведь у меня тоже есть сын.

— Неужели он действительно убежден, что я ему враг? — никак не мог успокоиться архитектор. — Я, собственно, знал, что Гена не желает моего приезда, он мне написал об этом, и все же я не мог не приехать. До того захотелось слово его услышать, взглянуть на него… Сам не знаю почему. И вот такая встреча! Вы же друг Сухомлинского, в Павлыше бывали, школа ваша пользуется хорошей репутацией, объясните же: откуда взялась эта пропасть между мною и им? Неужели ничем не вернуть его, не растопить этот лед отчуждения?

Они сели на скамью под ветвистым платаном, что был посажен бог весть когда и чудом сохранился до наших времен, раскинул могучую крону на полдвора.

— Не забывайте: это ведь дети, — успокаивающе произнес Валерий Иванович. — Тонкий, неустоявшийся мир… И если сын сейчас не откликнулся вам, то это совсем не означает, что у него навсегда исчезло сыновнее чувство…

— А было ведь когда-то между нами доверие, дружба какая была…

Архитектор сидел задумчивый, подавленный. Валерий Иванович еще в первую встречу проникся симпатией к этому человеку. Пришлось даже нарушить некоторые формальности, когда архитектор сам привез сдавать сына, исчерпав все собственные способы воздействия. Уже тогда мальчик выказывал черствость к отцу: когда его отправляли в карантин, он даже не простился и будто нарочно оставил на стуле вязаные домашние рукавички, как отплату отцу за все.

Долго слушал в тот вечер Валерий Иванович исповедь архитектора, и больно было слышать, как срывается от страдания голос этого мужественного человека. В войну пилотом был, летал на истребителях, после войны принялся строить города, хотел, чтобы и сын сызмала проникся его страстью. Отцовские усилия архитектора вызывали со стороны педагога уважение, о таком не скажешь, что он недостаточно боролся за свое дитя. Узнав, что мальчишку затягивает в преступную компанию, отец не колеблясь пожертвовал должностью, положением, попросил перевести его на периферию, хотя для столичного архитектора, связанного кроме того лекциями на факультете, пойти на такой шаг было непросто… Выбрал один из южных городов, надеясь, что, сменив микросреду, убережет сына от пагубного влияния улицы. Однако отцова жертва оказалась напрасной, потому что и на новом месте появились уличные дружки, и протоколы о разбитых витринах, и тяга к необъяснимому детскому бродяжничеству, которая понуждала хлопца и тут менять тепло домашнего очага на ночевку где-то по школьным чердакам да в железнодорожных цистернах. Конечно, теплом батарей не заменишь тепла сердца, какого ищет маленький человек. Но разве же не хватало ему отцовского внимания, заботы?

— Были же у нас минуты такой сердечности! — тихо воскликнул архитектор и стал вспоминать о той золотой поре жизни, когда сын, еще совсем маленький, зовет, бывало, перед сном: посиди со мной, папа, расскажи, какие ты города строишь да в каких домах будут жить люди… И разве не для него жил, думал, проектировал? Все лучшие усилия души были для него, на всей работе отца как бы лежало молчаливое ему, сыну, посвящение…

— Нам, поколению, за которым фронты и трудности, годы лишений, естественно было желать, чтобы хоть дети наши росли среди красоты, чтобы и душой они были лучше нас! Если я проектирую кинотеатры, стадионы, жилые массивы, если день и ночь думаю о тех, по-газетному говоря, солнечных городах будущего и даже берусь возводить их, то, конечно же, в первую голову это все для него, для таких, как он, ведь в нем мое грядущее, моя человеческая бесконечность… А оказывается, все это ему не нужно, он живет чем-то другим. Кто бы мог ожидать, что из нежных детских рук камень полетит в окна твоих новопостроенных кварталов? Откуда это стремление причинить самую сильную боль самому близкому человеку? Откуда она взялась, эта ваша ужасная «проблема подростка»?

Валерий Иванович улыбнулся.

— Проблема эта существует тысячелетия. Ленин отмечал, что воспитание — категория вечная… И все эти наши заботы, они тоже стары как мир… — И Валерий Иванович в полушутливом тоне стал цитировать: — «Ты, который бродишь без дела по людным площадям, из-за того, что ты ведешь себя не так, как подобает человеку, сердце мое словно опалено злым ветром… Своим непослушанием ты привел меня на край могилы…» Вы думаете, кто это сетует на своего беспутного сына?

— Кто же?

— От шумеров долетает этот крик чьей-то истерзанной души. На глиняных табличках найдена эта отцовская жалоба, словно обращенная к грядущим векам… Древние египтяне тоже сетовали, что молодежь никудышная и что она погубит мир. А вы спрашиваете, откуда наша «проблема подростка».

— В таком случае, почему же мы так недалеко ушли от них, от шумеров? Почему этих «трудных» становится все больше, и к тому же повсеместно, по всей планете?

— Я смотрю на это не так пессимистично. Ведь эти «трудные», они все же только исключения среди легионов наших славных школярчат. Понимаю, что родителям «трудных» от этого не легче…

— Ну а причины? Раз есть явление, должны же быть и его корни, его причины!.. Может, причиной — век электронный, век стандартов, что пытается стандартизировать и нас самих? Может, именно он вызывает сумятицу духа, порождает этот в большинстве случаев даже неосознанный протест юных душ — душ среди нас самых тонких и самых ранимых?

— Как правило, причины отклонений от нормы всякий раз бывают конкретные. Родительское неумение или нежелание найти к ребенку подход, войти с ним в душевный контакт — от этого чаще всего возникают бури конфликтов и правонарушений… Не дети, а родители, к сожалению, виноваты в большинстве случаев…

— Я принимаю ваш упрек, — сказал архитектор, и лицо его мучительно передернулось, но только на мгновение, потом на нем снова появилось выражение обретенного усилием воли спокойствия. — Вы имеете право сейчас говорить мне все, что угодно, и я не смогу вам возразить. Ведь я потерпел фиаско. Я сам пришел к вам со своим поражением. Очевидно, не сумел. Единственного ребенка вынужден передать на воспитание вам, по сути, посторонним людям…

«Какие же мы посторонние? — хотел было возразить Валерий Иванович. — Когда ваши драмы нам спать не дают…» К тому же и у него самого дома, кажется, тоже постепенно назревает эта окаянная «проблема подростка». Сын уже в том возрасте, когда не возьмешь его на закорки, не понесешь на плечах в степь предвечернюю, чтобы запомнил, как пылает за Днепром багряный закат, чтобы в душу его вобрал… Почему-то чем дальше, тем больше стал сторониться тебя, куда-то бежит, торопится, матери на все ее заботы отвечает грубостью… А ты должен вот давать рецепты, мудрые советы другим… И все же чем утешить этого человека в его, может, самом тяжком горе?

— Скажите, Валерий Иванович, — наклонившись, заглянул в глаза учителя архитектор, — только ли возрастной это кризис? Действительно ли сын перерастет его? Или, может, таким и останется… потерянным для меня навсегда?

— Наша профессия велит нам верить и надеяться, — сказал после паузы Валерий Иванович. — Даже если перед тобой существо мелкое и никчемное, то и тогда задумайся, что его сделало таким, что его изувечило и какой может быть выход. Но ваш к таким не относится. Гена чуткий, умный, во многое вдумывается, он не может быть безнадежным. Да вот пусть вам лучше воспитательница скажет…

Быстрой походкой к ним приближалась Марыся Павловна. Подошла сердитая и с ходу резко обратилась к посетителю:

— Это вы отец Гены Буткевича?

— Да, я.

— Зачем вы приехали? Чтобы еще больше ребенка травмировать? Вы знаете, что после прошлого вашего посещения у него температура поднялась?!

Лицо архитектора передернулось, как от удара, и мгновенно снова окуталось спокойствием выдержки. Марыся невольно загляделась на это лицо. Бледное, чистое, одухотворенное… «Есть в нем что-то мужественное, благородное, оно отмечено… как бы это назвать… метой величия…» Приезжий хорошо владел собой, в его манере держаться было что-то элегантное, правда, седые волосы спущены на лоб не по возрасту легкомысленно, небрежным начесом, но и это не вызвало у Марыси раздражения… А особенно ее поразили глаза, синие, большие, выразительные, они были полны грусти, только они и приоткрыли Марысе глубокое внутреннее страдание. «Да, ты имеешь право сказать мне любые слова, даже оскорбить, — будто слышала от него, — имеешь право выгнать меня отсюда, ибо я побежден, ибо я здесь с чувством тяжкого горя и тяжкой вины…»

— А мы как раз говорили о Гене, — сказал Валерий Иванович Ковальский. — Не считаете ли вы, что ему на определенной стадии сильно повредила родительская любовь, в частности то, что его считали вундеркиндом?..

— Он действительно щедро одарен, — сказала Марыся Павловна. — Вы ведь слышали, как он исполнял Шопена, сколько вкладывал души! — И, загоревшись, рассказала, как наблюдала на днях за его вдохновенной игрой, за богатой гаммой чувств, которые во время концерта то омрачали, то озаряли бледное, одухотворенное лицо ее питомца. — После того концерта он стал добрее, самоуглубленнее, словно бы оттаял в своих чувствах, — может, это музыка так действует на человека?.. И вот вы своим визитом снова разрушаете все, простите меня за эту резкость…

— Так что же прикажете мне делать?

— Уезжайте и не появляйтесь, пока не позовем. Ведь тут, как в госпитале, мы имеем дело с людьми ранеными, с пострадавшими, несмотря на то, что имя каждому из них столь грубое — правонарушитель.

— А ваше мнение о моем сыне?

— Я верю в Гену. От него можно многого ждать. Может, это даже гениальное дитя. Может, в нем зреет новый Шопен!.. Ведь мерить человека мы должны не его падениями, а его взлетами — вот там, на вершинах, и раскроется его настоящесть, я так считаю.

Категоричность ее тона вызвала улыбку у Валерия Ивановича. А когда Марыся Павловна направилась к корпусу, поблескивая своими тугими загорелыми ножками, Валерий Иванович с веселой гордостью пояснил архитектору:

— У нас в коллективе о ней говорят: «В маленьком теле — великий дух…» — И добавил: — Не обижайтесь, извините ее, что она так резко с вами обошлась… В конце концов, все это из добрых побуждений…

— Характер!

— Работа с нарушителями накладывает отпечаток…

— Характером она, по-моему, и сама правонарушительница, — молвил серьезно архитектор.

А когда он собрался уезжать, возле проходной под аркой его догнала возволнованная Марыся Павловна. И не одна — за руку держала… Гену! Своего «вундеркинда»… Подвела, решительно толкнула мальчика к отцу:

— Проси прощения!

И Гена, не говоря ни слова, самозабвенно припал, прижался щекой к батьковой руке.

…Не скоро, не скоро узнает он, что это была их последняя встреча. На высоком косогоре, который уже столько лет подмывают волны искусственного моря да все не могут размыть, на самой вершине степного холма, откуда видно полсвета, будет найден к вечеру пожилой седой человек, навеки застывший за рулем автомобиля. Вокруг степь будет, и воды сияющие, и небо в багряных парусах заката… И никто не скажет, от чего могло разорваться сердце. От гнева? От тоски? От любви?..

Гену после этого еще долго продержат в неведении, в тоске будет поглядывать он на ворота, и услышат от него не раз:

— Почему-то папа так долго не приезжает…

XX

Ожил, ожил Кульбака!

Кто бы мог сказать, что пройдет совсем немного времени, и уже новая слава коснется камышанца своим крылом, и вся школа обратит на него восторженные взгляды: Кульбака вышел в чемпионы! Одержал первенство в том редкостном и полузабытом виде спорта, который только по чьему-то недосмотру не занял до сих пор надлежащего места на олимпийских играх. Был выходной, гоняли мяч, бегали стометровку, подтягивались на кольцах возле старого платана, брались тягать-перетягивать канат, а потом Кульбака предложил еще вот это: наперегонки… в мешке!

Слыхали вы о таком?

Ходьба или даже бег в мешке — такого вида спорта никто в школе не знал, кроме Тритузного, который, вспомнив молодость, признался, что и он когда-то, давным-давно, в таких веселых гонках принимал участие и даже побеждал. Всех захватила новая спортивная игра, уже и те, кто, разделившись на команды, перетягивали канат, устремились сюда, чтобы поглядеть, а то и помериться сноровкой — а ну-ка, кто в этой удивительной ходьбе окажется самым ловким и самым умелым, кто завоюет чемпионство! Тритузный, распалившись, вызвал на соревнование самого инициатора, камышанец вызов принял, и это придало особый накал всей игре. Кульбака, конечно же, утаил, что он в этом деле имел уже определенный навык еще с Камышанки, где не раз устраивались подобные турниры. Было, было! Ходил он и в мешках из-под сахара, и в кулях из-под крупы, и в крапивных, и в полиэтиленовых, и даже в простых бумажных из-под суперфосфата. А еще достигал он финишей в путах конских на ногах — были в плавнях у них и такие гонки.

У Тритузного, наверное, тоже был за спиной опыт этой сложной ходьбы, потому что чувствовал он себя уверенно, даже похвалялся:

— Главный приз будет мой, это уж как вы себе хотите.

Повара в белых колпаках вынесли тот приз с большой помпезностью: на алюминиевом блюде лежало нечто укрытое прозрачной пленкой, кое-кто думал, что это торт, а оказалось — жареный петух. А это даже и лучше. Понесли в самый конец двора, примостили на пьедестале. И у многих участников состязания прямо слюнки потекли от одного аппетитного духа жареной курятины, что для хлопцев было не последним стимулом к победе.

А когда принесли охапку порожних мешков со склада, их расхватали мигом, еще и не всем досталось. Преподаватель физкультуры, взявшийся руководить игрой, переговорил с Тритузным и даже Кульбаку привлек к выработке правил, которых следует придерживаться в этом виде соревнований. Наконец дистанция была определена, группы укомплектованы, и наступил момент, когда из игрушечного пистолета прозвучал стартовый выстрел. Началось!

Любительская кинопленка Берестецкого сохранит и для последующих правонарушительских поколений замечательное событие этого дня, напряженный турнир школьного рыцарства. Четко будет видно на ней, как выходят на дистанцию люди в мешках, бегут, барахтаются, падают, а судьи-учительницы да шефы из морского порта помирают со смеху. И есть от чего: зрелище как в цирке!

С первой стартовой секунды Кульбака напрягся, хищно прицелился и рванулся вперед. Дух соперничества завладел им, и хоть ноги были где-то там, в мешке, Порфир пошел стремительно, даже с подскоком. Ловкость, натренированность, воля к победе — все было за то, чтобы так идти!

— Вперед, вперед, к жареному петуху! — подбадривали со всех сторон зрители, тоже распаляясь.

Толстоногий Синьор Помидор, который после выстрела судьи сразу вырвался было вперед, сделал всего лишь несколько шагов и тут же запутался, плюхнулся наземь — так оно и должно было быть: поспешишь — людей насмешишь… Наиболее опасным конкурентом Кульбаки и впрямь оказался Тритузный. Еще когда он только влезал в мешок и примерялся, мальчик заметил, как умело он это проделывает, видно, знаком с такой ходьбой, пойдет не впервые — значит, такого берегись! Близкое надсадное дыхание Тритузного Кульбака все время ощущал на себе. Вот он идет почти впритык, почти наравне с тобой, сопит, ноги у него заплетаются, но он не падает, даже покрикивает молодцевато:

— Давно не ходил, а все-таки вспомнил!

Поединок между ними сразу оказался в центре внимания, приковал заинтересованные взгляды болельщиков, состязание, собственно, и вылилось в борьбу двоих — Тритузного и Кульбаки, которые с первых шагов шли неразлучно, в одинаковом темпе ринулись вперед, в направлении к петуху, поднимая мешками пылищу и с каждой секундой все больше отрываясь от других. «Уродится же такое настырное», — не раз говаривали о Кульбаке односельчане, и как эта настырность проявила себя сейчас! «Лопну, а не сдамся», — сказал себе Порфир и прямо из кожи лез, чтобы не отстать от соперника, более того — чтобы завоевать первенство!

А тут еще публика подзадоривает, стриженая братия ревет, будто где-нибудь на корриде, по крикам Порфир чувствует, что у него болельщиков больше, чем у Тритузного, со всех сторон экзальтированные зрители поддают жару, а школьный фотограф Федя, в тюбетейке, и долговязый Берестецкий с портативной кинокамерой, перебегая, выбирают наиболее удобную позицию, торопясь увековечить самый впечатляющий момент поединка. Морские шефы и учительницы, забыв о своей солидности, хохочут, визжат, ведь и в самом деле — смехота смотреть, как люди силятся перегнать друг друга в этой, наверное, самой потешной на свете ходьбе! Те же люди, а какие становятся странные да смешные, одна умора за ними наблюдать. Ноги, привычные к нормальному шагу, беспорядочно семенят в мешковине, спотыкаются и подбивают одна другую, пока ходок, совсем запутавшись, потеряв равновесие, не распластается на траве, чтобы спустя мгновение снова подняться и броситься догонять впереди идущих. Публика больше всего подбадривает тех, кто впереди, тех, которые, как Тритузный и Кульбака, оторвавшись от остальных, первыми подходят к финишу, преодолевая расстояние с такою ловкостью, будто они отродясь только и ходили по земле в мешках!

Был момент, когда Тритузный оказался впереди всех, но, видно, почувствовал, что Кульбака уже наступает ему на пятки, оглянулся, весело переполошенный, раскрасневшийся, будто только что из бани, и эта оглядка ему дорого обошлась! Сбился с ноги, зашатался, пытаясь удержаться руками за воздух, и тут же увидели Антона Герасимовича на четвереньках, знаменитая фуражка покатилась прочь, а Берестецкий, своевременно подбежав, успел-таки щелкнуть, увековечить на пленку этот неповторимый миг.

Кульбака тем временем достиг финишного флажка и судья соревнований сразу же руку его поднял, как это делают с победителем на ринге.

— Откройте ворота — я до самой Камышанки в мешке допрыгаю, — сказал хлопец, весело переводя дух.

Вот какие лавры принес Кульбаке этот день, пусть и умаялся он изрядно. Со стороны смотреть — легко, но не так оно просто бегать, когда чувствуешь себя стреноженным, бежать да еще и победить, и все-таки изловчился, проскакал через двор, ни разу не упав, первым пришел к финишу, к тому жареному петуху, коего ему согласно условиям торжественно преподнесли на блюде.

— Поделимся, Антон Герасимович, или как? — держа птицу перед собой, великодушно предложил победитель.

— Нет, твой конь лучше, — ответил Тритузный, — приз принадлежит тебе.

Великое дело услышать такое от своего самого грозного соперника. Это было заслуженной отплатой Тритузному и за его наветы, и за то, что он руки тебе выкручивал на пристани (Порфиру казалось, что это было, хотя этого и не было!), отомстил наконец «байстрюк камышанский» за ту унизительную ловлю! Но месть его была веселая, вроде уже она и не месть, сама себя утопила в радости победы.

— Ничего, Антон Герасимович, духом не падайте, — успокоил камышанец. — Все-таки за вами второе место!

— Бывают поражения дороже победы, — заметил дружественно-иронически директор школы и поздравил Кульбаку с «петушиным» триумфом, а Ганна Остаповна добавила:

— Это хорошо, что ты нашел в себе кроху великодушия и для соперника. Ведь человеку в таком возрасте, как Антон Герасимович, завоевать приз — это не то что тебе. Да еще у него и осколки в ногах…

Порфир впервые услышал об осколках, и ему стало даже немного неловко, что во время соревнования он проявил к старику такую беспощадность.

В суматохе спортивного праздника мало кто заметил, как из степи надвинулась туча, и дождь, такой редкостный и желанный в этих краях, звонко ударил первыми каплями по шиферу школьной крыши. Припустил, летит, бежит, аж поет этот дождь, вода из труб, пенясь, весело грохочет, ветвистый платан, под которым сбилась целая куча ребятни, досыта купается в весенней купели. Кульбаку тоже так и тянет подставить под теплые небесные струи свою стриженую правонарушительскую голову… Однако нельзя, оказывается, дождь может быть и опасен, учительницы забеспокоились, Марыся Павловна даже припугивает, загоняя своих гололобых в корпус:

— Не бегайте под дождем! А вдруг он радиоактивный!

Но эти сорвиголовы не боятся ничего: с радостным визгом, с воинственным кличем дикарей бросились носиться под дождем, и пришлось порядком повоевать, пока водворили их в помещение.

Не всегда проносятся дожди над этим краем, но уж если пройдет вот такой, то люди вздохнут с облегчением, и все вокруг сразу буйно зазеленеет, и соловьи да кукушки откликнутся из посвежевших плавней на весь белый свет.

Прошумел рясный и теплый, искупал школу, детвору искупал, и снова тут светит солнце, и листва молодая на платане переливается каждой повисшею капелькой — множество малюсеньких солнц… Пошел и пошел дальше тот дождь, огромным парусом сереет над речкой, смешанный с солнцем, аж белый, а еще дальше над плавнями посреди синей тучи уже радуга так сочно цветет! Выгнувшись семицветною дугой, одним концом опустилась где-то над лиманом, а другим — как раз над камышанскими плесами и там из них воду берет. Из школьного окна рукой можно ту радугу достать — так близко. Прислушайся, не услышишь ли, как шумит она, гоня, словно бы насосом, камышанскую воду в иссиня-темные эти тучи!.. Тут, над школой, небо уже чистое голубеет, а над гирлом — все тучи да тучи, и среди их темной синевы цветет буйными красками небесная арка, влечет-искушает Порфиров дух. И если сейчас кто-то, как цирковой акробат или матрос на вантах, полез-покарабкался по столбу той небесной арки, если уж на самой верхушке радуги кто-то очутился, верхом на ней сидит, то это, конечно же, Кульбака Порфир сегодняшний чемпион, для которого нет сейчас ничего невозможного, под силу ему и радугу оседлать!..

XXI

Единственный, кто сегодня не принимал участия в спортивном празднике, был Гена Буткевич: лежал с температурой в комнате медпункта. Неизвестно было, откуда жар, может, и впрямь от того, что перенервничал во время посещения отца…

После обеда Порфиру позволили навестить товарища. Гена лежал измученный, под глазами синяки, со вчерашнего дня еще больше исхудал, осунулся, всю ночь горел огнем, хотя не чихал и не кашлял.

Порфир, еще возбужденный азартом состязания, сел по-татарски прямо на полу перед кроватью и со свойственной ему горячностью и жестикуляцией принялся рисовать, как он скок! да прыг! да верть! да круть! — и обогнал Саламура, поймал жареного петуха за хвост.

— Жаль, Гена, что тебя не было, я бы и тебя научил…

— Я не смог бы, — тихо возразил Гена. — Никогда не ходил в мешке…

— Смог бы, — заверил его Порфир. — Почему в воде один тонет, а другой плывет? Потому что навык имеет, знает, как надо ногами молотить…

Сейчас он был щедрый, великодушный, все свои тайны открыл бы товарищу, лишь бы подбодрить Гену. Научил бы его не только ходьбе в мешке, но и искусству рыбной ловли, ловли честной, потому что орудовать, скажем, как вилами, браконьерской сандолей — это нехитро, особенно когда рыба идет потомство закладывать. Она же тогда совсем безвольная, не остерегается, бить ее в такое время только хищник бездушный может, какой-нибудь жлоб, бандюга…

— Или зимой: прямо смотреть противно, когда они, эти жлобы, с гаками-самодерами выйдут промышлять… Рыба в это время полусонная в ямах лежит, на зиму залегла — снизу большие сомы, а над ними сомики и сомята поменьше… А рыбохват толстомордый станет с гаком-самодером над ямой и давай рыбу калечить… Да я таким не знаю что делал бы!

Однако Гена, видно, был захвачен совсем другими переживаниями. Все время думал об отце, тяжко раскаивался в своей жестокости.

— Ты правду говорил, Порфир, — сказал он слабым голосом, — мог бы я быть к нему добрее. Знаю же, как он мною дорожит. Я для него — все, а чем ему отплачиваю? Может, и правда, как иногда говорят, только эксплуатирую его отцовскую любовь?

— Ты должен письмо ему написать. И немедленно. Прощения попросить. Это же батько, самый родной человек… Так хорошо учишься, а вот не научился ты, Гена, ценить то, что имеешь…

— Знаю, знаю, что никому я не буду дороже. Но что-то такое сидит во мне, зло какое-то, и при встрече оно сразу свои когти выпускает. Потом, конечно, раскаиваюсь, вот уехал отец, и места себе не нахожу, кажется, уже никому-никому я не нужен, всеми забыт… Будто один-одинешенек остался, и так уже будет всегда…

— А ты не поддавайся. Вспомни нашу заповедь: «Не журись!..» Эх ты, отличник!

Чтобы как-то утешить, развлечь товарища, Порфир принялся рисовать во всей роскоши лето, которое уже недалеко, пору, полную радости, когда они всей школой выедут в лагеря, раскинут шатры где-нибудь над урочищем и, как обещает директор Валерий Иванович, устроят тогда еще одно захватывающее состязание — гонки на лодках. Порфир надеется и в том состязании славу добыть. А у вечернего костра будут слушать знатных людей: Марыся говорила, что и Порфирову маму пригласят, пусть расскажет про свои винограды, про то, как оживляет она эти знойные «украинские Каракумы»…

Гена, заметно оживившись, вспомнил пионерский лагерь, куда ему в прошлом году выпала путевка, чудесное место на берегу моря, где мальчики и девочки из разных городов загорали под солнцем целых сорок дней. И была у них интересная игра под названием «Зарница», ходили они в ночные походы, на розыски кладов, хотя кладом тем могло быть просто яблоко или кавун, спрятанный где-нибудь в бурьяне.

— В первый же день, как только прибыли мы в лагерь, говорят мне: «Ты, Гена, будешь организатором костра».

— Ух, красота!

— Тебе красота, а мне… Натерпелся я стыда. Костер ведь тоже, оказывается, нужно уметь разжечь. А тут дождик накануне прошел, что ни положу — только тлеет.

— О! У меня и мокрое бы горело! В плавнях, бывало, даже глубокой осенью такой костер разведем, пламя рвется — выше верб!.. И купаемся до самых холодов. Выскочишь из ледяной воды — и нагишом к костру побыстрее! Обогрелся, обсушился, и ничего, даже не чихнешь!

— Видно, так и надо себя закалять. А то в лагере все трясутся над каждым из нас, море у самого берега отгородили: дальше не заходи, туда не забреди, только вот тут и плескайтесь на мелком…

— Где воробью по колено… — засмеялся Порфир и, разлегшись на полу, размечтался: — Нет, летом — жизнь!.. За наши трудовые заслуги, может, нас и домой отпустят хоть недельки на две?..

— Как же, соскучилась мачеха…

— А ты со мною давай! У меня мамуся — другой такой в целом свете нету… Она будет рада нам обоим. Конечно, если к тому времени замуж не выйдет. Сватался к ней будто бы один механизатор, у которого жену прошлый год током убило…

— И что бы мы там делали у вас?

— О, есть о чем печалиться! Снарядим какую-нибудь фелюгу, наберем хлопцев, и айда на лиман браконьеров гонять!..

— Дались же они тебе.

— Ненавижу черно! — Лицо Порфира сразу помрачнело. — Хочу, чтобы подохли они все! Только сами ведь не подохнут…

— Наверное, доставалось тебе от них?

— Черта с два им меня поймать!

Не в этом, оказывается, дело. И Гена впервые услышал от товарища: за дедуся должен он гадам отомстить. Пришли, напали ночью на виноградники, что дедусь сторожил, берданку поломали, поглумились над стариком. Одним таким оскорблением можно человека сгубить. Да еще когда человек этот горд и самолюбив и знает солдатскую честь… Может ли он, Порфир, это простить?

В прошлом году одного рыбинспектора с гэсовской плотины ночью сбросили, а еще через ночь на дядька Ивана напали, и он с ними в темноте дрался, в ледяной воде, а был декабрь месяц. Камнем ударили по голове, думали, конец уже инспектору, сознание потерял, на дно пошел… Как же удивились они, когда на суде увидели его живым…

За все с ними должен расквитаться Порфир. Где бы они ни были, пусть знают, что от кары им не уйти, месть за ними ходит, хоть и малолетняя!

Кто мог подумать, что этот веселый жизнерадостный Кульбака вынашивает в душе и такое, да еще и товарища склоняет себе в сообщники…

— В подручные к дяде Ивану пойдем, там такие, как мы, пригодятся, — развивал свои планы Порфир. — Есть же юные дзержинцы! Один инспекторский сын, говорят, браконьеру палец откусил, защищая батька, а разве я не смог бы откусить?

Было после этого, конечно, еще джик, и вжик, и сом на полкаюка, который «как даст хвостом по мне — я и упал!..». В самый момент ловецкого экстаза вошла медсестра и напомнила Кульбаке, что пора ему закругляться. Раз надо — значит, надо, хлопец вскочил:

— Ну, бывай, Гена! Только не задерживайся ты в этой каталажке… Дедусь говорил: от лежбы внутренности слипаются, жить надо на ногах!

Во двор он выскочил как раз вовремя: с той стороны ограды уже кто-то посвистывал знакомым камышанским свистом… Дежурный по территории, идя на нарушение, шепнул, что не иначе дружки пришли проведать своего лишенного воли вожака. Да, да, пришли, не забыли великого невольника, который, попав в беду, где-то тут кандалами звенит. Когда и Порфир свистнул в ответ (тонко, на птичий манер!), с той стороны ограды снова отозвались, и вскоре появилась на веревочке кем-то осторожно переброшенная бутылка из-под молока с какой-то передачей в ней… Будничная бутылка, ставшая сразу небудничной, спускалась медленно, покачиваясь по стене туда-сюда, как та вот штука, что висит в физкабинете и называется «маятник Фуко».

В бутылке пакетик целлофановый, крепко в нем что-то завязано, запаковано, а сбоку еще и записочка белеет — привет правонарушителю родная Камышанка шлет! Получив передачу с воли, он в этой же бутылке и ответ дружкам отправит, назад ее с ответной запиской через ограду бросит, как бросают капитаны в океан запечатанную бутылку с весточкой о себе… Но только рука Порфира протянулась, чтобы схватить передачу, как еще чья-то рука легла ему на плечо, вежливо, но настойчиво отстранила.

— Позволь, это уж мой приз, — услышал он знакомый насмешливый голос того, над кем сегодня одержал прямо-таки олимпийскую победу, когда довелось бежать наперегонки в мешке.

XXII

Настало время выбирать место под летний лагерь. В один из дней Валерий Иванович, взяв с собой нескольких воспитателей и командиров отрядов, отправился с ними на разведку. Антон Герасимович, по правде сказать, вообще был против того, чтобы выносить лагерь за пределы школы, он предлагал поставить палатки во дворе вдоль стены, ведь места много, двор большой, пусть себе тут и проводят лето. Однако его предложение было со смехом отвергнуто. (Правда, в какой-то спецшколе якобы проводился подобный эксперимент.)

— У них так, — сказал директор, — а наша бурсацкая республика будет вынесена в степь, мы такую там крепость воздвигнем, что никто не сбежит.

Место, куда спецшкола выезжала лагерем в прошлые годы, районный землеустроитель велел распахать, хотя под посевы оно и не годилось. Поэтому школа вынуждена была искать другое пристанище. Пооставалось в этом краю немало разных урочищ, которым когда-то неизвестными предками были даны имена, порой прямо-таки диковинные, такие, как «Гапкина пазуха», куда ездят из совхозов на маевки (Антон Герасимович заверяет, что название этого урочища встречал в старопечатных книгах, он заядлый краевед и питает слабость ко всякой старине)… Кроме Гапкиной пазухи, есть еще урочища Домаха, Жабурянка, Волчий Яр, или Куркулак, Темное, Кандзюбино, Чортуватое… Это последнее привлекло внимание Валерия Ивановича и его спутников, так как отсюда ближе всего к полям и виноградникам совхоза «Степной гигант», с которым школа заключила трудовое соглашение. Кроме того, по кряжу над урочищем сохранился порядочный лоскут целины — будет где палатки поставить. По одну сторону — степь, по другую — сияющие просторы гэсовского моря. Осенью оно когда расштормится, то добивает крутою волной аж до подножия этого кряжа, рвет, отламывает глыбы чернозема и глины… Ну а пока что море спокойно, и весь гребень кряжа белеет ромашками. Само урочище, весь его крутояр утопают в цветущих акациях, что встали ярусами по склонам (насадили их тут уже после войны, чтобы защитить почву от эрозии), а по самому дну урочища блестит вода; она пришла из искусственного моря и создала здесь, в бывшем мрачном яру, тихий сияющий затон. Штормы сюда не достают, бури не бороздят воду, всю весну и лето сиянием ее налито урочище. Четко отражаются в ясных водах затона округлые шатры белых акаций, и даже когда вдоль степных шляхов цвет их уже покроется пылью или пригорит под горячим дыханием суховеев, в урочище он и тогда остается белоснежно-чистым, со свадебной белизной свисает гроздьями до самой воды.

— Здесь будет город заложен, — сказал Валерий Иванович, когда смотрины в основном были закончены. С присущим ему практицизмом директор уже нарисовал на бумаге, где будут размещены палатки, где кухня и спортплощадка, а где поставят мачту для флага… Кроме того, вода близко, удобно будет купаться после работы бурсацкой республике, смывать с себя трудовую пыль…

Марыся Павловна была просто в восторге от этого места. Такая ширь, так далеко видно с этого степного кряжа, нависшего над морем днепровской воды… Впервые открывается Марысе степная флора, набредешь тут даже на кустик тырсы-ковыля, о котором раньше Марыся только читала, и полынец под ногами серебрится, прогретый солнцем, и деревей, это дикое дитя степи, — он тоже седой (почему-то большинство степных трав окрашено в сизовато-серый оттенок, от солнца или от чего-то еще они поседели?). Пока ходили, нарвала Марыся букет полевых цветов. Спутники ей в этом охотно помогали; цветы простенькие, неброские, а сложилась богатая гамма колеров, слегка как бы приглушенных, окутанных туманцем…

— Взгляните, как у французских импрессионистов, — показала букет Берестецкому, и он буркнул в ответ, что тут «что-то есть».

Группа воспитанников — командиры отрядов — оживленно обсуждала с директором план будущего лагеря, и, когда уже все было в основном выяснено, Юрко-цыган спросил не без иронии:

— А где же будет ограда?

Это не терпелось узнать и Марысе Павловне — ведь отвечать за личный состав воспитанников будет прежде всего она… И хотя сторонницей крутых ограничений ее не назовешь, она очень удивилась, когда Валерий Иванович твердо сказал:

— Никакой ограды.

— То есть как?

— А так.

И пояснил, что их палаточный город, лагерь юных свободных людей, оградят лишь символическим кордоном — обпашут его плугом — и все. Борозда, отваленный пласт земли будет единственной отметиной, которая отделит правонарушителей от белого света. Только уж эту межу, сказать бы «межу совести», без разрешения никто не переступи, не нарушь!

— А то даже и обпахивать не будем, просто вон там, по периметру, — сделал широкий жест Валерий Иванович, — оставим при косьбе ромашковый бордюр — полоску нескошенных диких цветов, они и будут служить для нашей честной публики непереходимым барьером, оградой самой надежной. Межа совести — и все. Согласны? — обратился он к командирам отрядов.

Такое доверие хлопцам пришлось по душе, а Марыся Павловна даже пожалела, что нет сейчас тут Кульбаки, — вот бы кто порадовался! Вот кому будет по нраву, что та школьная стена (которая для свободолюбивого камышанца является воплощением всего самого нестерпимого) здесь заменится всего лишь полоской нескошенной травы… Как и другие, камышанец с нетерпением ждет этого лагеря, уже наперед закидывал удочку, чтобы его назначили «организатором костра»: «Я вам такой разведу — до неба языки выкинет!» Дитя камышей, хитрое и лукавое камышанское создание, как оно поведет себя в этих новых условиях? Марыся про себя уже прикинула, где будет место для костра: вот здесь, на самой вершине кряжа, чтобы всем, кто плывет по Днепру, было видно… Это же так чудесно, когда плывешь пароходом или поездом едешь, а где-то в синем предвечерье тебе ярко светит чей-то костер. Рыбаки его разложили или, может, влюбленные жгут там вечерние огни?

Еще надо было название подыскать будущему лагерю.

— У меня есть предложение, — сверкнула глазами Марыся Павловна, — давайте назовем… «Бригантина»!

— Степная бригантина… Бригантина в степи… — стал примерять Берестецкий и закончил насмешливо: — Тут что-то есть.

А Борис Саввич, как недавний моряк, напротив, совершенно серьезно поддержал Марысю, потому что если с моря смотреть на этот лобастый крутогор, где они стоят, то оттуда он и впрямь кажется похожим на бриг или бригантину…

— Да еще при соответственной игре фантазии, — добавил Артур Филиппович. — Хотя «Степные пираты» больше бы подошло…

— Так и запишем: «Бригантина», — сказал директор, нанося какие-то пометки на свою самодельную карту. — Развелось, правда, в последнее время этих бригантин… Однако для наших маленьких пиратов это подойдет… Это в их духе.

Основательно уходившись, учителя сели наконец передохнуть на краю урочища, в тени, под шатром отягощенной цветом акации. Воспитанников они отпустили купаться в затон, где вода уже прогрелась, и оттуда снизу долетал теперь счастливый ребячий визг.

— Барьер из цветов… Межа из травы… так оно, собственно, и должно быть, — задумчиво заговорил Артур Филиппович, вытянувшись на траве во весь свой длинный рост. Высоко в небе застыл степной кобчик, и Берестецкий направил взгляд туда. — Мир для человека должен быть всепроходимым, без каких-либо преград, как вот это небо для птицы… Планета существует для всех в равной степени, у всех на нее равные права, по крайней мере, так должно быть.

— Всепроходимым, но для человека, не для хама, — уточнил Валерий Иванович. — Видели вчера в газете снимки детей, изуродованных напалмом?..

— На хама — смирительную рубашку, это ясно, — согласился Берестецкий. — Но я имею в виду именно человека, мне хочется представить его даже без травяного барьера… Вот, к примеру: возможен ли в нашу космическую эру вездепроходец типа Уленшпигеля, или Сковороды, или Дон Кихота? Проделать бы эксперимент. Посох в руку, птицу на плечо — и в путь. Далеко ли уйдет?

— И с какой целью? — усмехнулся директор.

— А хотя бы проверить, возможен ли Уленшпигель в наше время… То есть тип человека, внутренне свободного, беззаботного, который — без каких-либо нарушений, конечно, — решил идти меж ближних и дальних… Выхожу с добрым намерением, с желанием посвятить себя собратьям по планете, иду с готовностью даже медведю помочь, если он гвоздь в лапу загнал… И в то же время хочу проследить, насколько человечество ко мне терпимо, в какой степени во мне заинтересовано и вообще какой вес имеет для него моя личность.

— Одним словом, в бродяжничество коллегу потянуло, — заметил Борис Саввич, внимательно, будто впервые, рассматривая на пальце свое глубоко врезавшееся обручальное кольцо.

— Собирался назначить вас начальником лагеря, — сказал Валерий Иванович, — а теперь вижу, что рано… Многомудрый наш Артур Филиппович, наставник изящных искусств и шагистики, вдруг проявляет такую незрелость. Если вас, мудрого, в бродяжничество тянет, то что же тогда требовать от наших бурсачат?

— Для бурсачат хоть объяснение есть, — ввернул Борис Саввич. — Пишут, что в генах человека якобы увеличивается разрушительный элемент… Только, по-моему, это выдумка.

Директор начал прикидывать вслух:

— Кого же все-таки из вас на лагерь поставить?

Борис Саввич исподлобья кивнул на Марысю Павловну:

— Вон ее удостойте. Первая женщина в истории мореходства будет капитаном бригантины…

— Она не подходит, — возразил Берестецкий. — Она влюблена.

— Это в кого же? — кокетливо вскинулась Марыся Павловна. — Что-то не вижу поблизости достойных объектов…

— Без оскорблений, — шутливо заметил директор. — И не кокетничайте, это вам не идет… Не очень идет… А что касается назначения, то я считаю: идея резонная. Сегодня же и приказом проведу…

Марыся, видно, думала о чем-то своем: сидела тихо, улыбаясь, погруженная в мечты, потом вдруг поймала руками пышные гроздья акации, нависшие над нею, утопила разгоряченное лицо в их теплый цвет… Оторвалась, лишь когда услышала произнесенное Берестецким (вроде бы в шутку, но в то же время с чувством) что-то о чернобровке с жаркими губами нецелованными, с утренней зарей румянца на лице…

— Это из Омара Хайяма? — спросила Марыся, а он ответил с гордостью:

— Это мои… Мое личное наблюдение.

Директор между тем напомнил:

— Итак, с завтрашнего дня, Марыся Павловна, займетесь лагерем. Придется вам какое-то время быть и строителем и завхозом… Надеюсь, вы оценили доверие?

— Благодарю за честь, — шутливо ответила она. — Только я за чинами не гонюсь…

— Я серьезно говорю: смотрите, чтобы ваша «Бригантина» без руля и без ветрил не поплыла…

— Вся надежда на Бориса Саввича, — кивнула Марыся на коллегу, который, отрастив шкиперские бакенбарды, еще больше стал походить на бывалого морского волка. — Одной ведь не управиться…

Бывший моряк вместо кольца теперь рассматривал стебелек тысячелистника — никак не мог надивиться целесообразности, мудрости этого творения.

— Такое обычное, множество раз виденное, — тихо говорил он, — а всегда загадка… Один этот узор листка, эта сотканность, форма, элегантные зубчики… А разветвление стебельков именно такое, чтобы каждый листок мог получать вдоволь солнца, осуществлять фотосинтез!.. Во всем — разум и совершенство…

— И почему природа не могла создать таким совершенным меня? — без обычной иронии произнес Берестецкий. — Правда, есть и во мне, в человеке, кое-что такое, что вызывает удивление и даже восхищение, но в то же время сколько несовершенства, дисгармоничности, всяческих изъянов… Особенно если заглянуть туда, в недра… Какие первобытные страсти скалят оттуда зубы, несмотря на то, что homo sapiens… Пещерный лохматый пращур всякий раз дает о себе знать… Вот разве что любовь, она действительно облагораживает нас придает человеку способность светиться красотой, все грубое собою перекрывает…

Марыся слушала, лежа на спине и прищурив глаза, — интересно ей было вот так смотреть на солнце: вместо светила — сплошная бурая масса. Вся небесность слилась в желтизне, будто расплавилась, кипит знойной далекой мглой…

Полагая, что она задремала, мужчины вскоре разбрелись кто куда. Борис Саввич пошел к воспитанникам, он тоже решил искупаться; директор и Берестецкий высмотрели чью-то пасеку в лесопосадке и направились в ту сторону. Марыся Павловна осталась под акацией одна. Только теперь в ней заговорило чувство беспокойства за будущую «Бригантину». Даже показалось, что она поступила легкомысленно, согласившись возглавить лагерь, когда есть в коллективе люди и с большим опытом, и с волею посильнее. Такую ответственность придется брать на себя! Страшновато стало, тревожно. Ведь неизвестно, как поведут себя в новых условиях, среди открытых просторов маленькие корсары. Выпустишь чертенят из бутылки, а назад их потом загонишь ли? Однако не отступать же!

Сама определила свой жизненный путь, стремилась к работе самоотверженной, даже чувство жертвенности растила в себе, самого трудного искала. Вот и получила его вволю, предостаточно, даже чересчур.

Когда после института уезжала сюда, в эту школу трудную, правонарушительскую, некоторые посмеивались:

— И трех дней не продержишься…

Ехала сюда в самом деле со страхом, знала, что не в детсад едет, а к таким, что способны на все, могут даже с ножом на учителя кинуться, на то они и правонарушители, хулиганы, люди насилия. Пусть еще начального, неосознанного, но все же насилия, которым они отравлены с юных лет. Духовность, уважение к человеку, гуманные чувства — это для них не существует, человеческое в них затоптано, заглушено, мир взрослых в их представлении населен существами враждебными, которые только то и делают, что выдумывают для подростка разные правила, ограничивают его желания, укрощают волю, вносят в жизнь уйму всяких запретов. А если так, то ты имеешь право игнорировать взрослых, обманывать, можешь вытворять с ними что только удастся, и пусть называют они тебя правонарушителем, для тебя позора в этом нет, есть в твоих поступках только романтика дерзости, бродяжничества, бездомности, острый хмель приключений и связанный с ними риск, азарт. Со взрослыми в тебе война беспрерывна, так что воюй, мсти, хитри, ловчи, выкручивайся, не стесняйся быть коварным, все способы для тебя хороши, ведь ты еще не чувствуешь низости своего падения, не испытываешь и отвращения к мерзкому поступку… Вот такими представлялись Марысе те «трудные», к которым решила идти наставницей не на сезон, а на годы, шла, чтобы, может, посвятить им и всю свою жизнь. Ценой любых испытаний хотела познать эту радость — растить человека! Ведь какие они там ни есть, а тоже люди, каждый из них — индивидуальность, и часто очень колоритная, богатая, яркая… Трудные, в аномалиях, в дисгармониях, однако из них тоже должны вырасти люди завтрашнего дня, люди будущего! И как ни тяжко придется тебе с ними, не падай духом, — тем дороже будет чувство победы, если окажешься способной даже из дисгармоничного сформировать полноценную человеческую личность. Станешь как бы скульптором его духовной сущности, поможешь чем-то хорошим проявить себя даже такому, который никаких этических норм не признавал, который с первых шагов выходил в жизнь, как на охоту, неся на губах глумливую, циничную ухмылку будущего уголовника. Знала, что и таких встретит в спецшколе, и с такими будет иметь дело изо дня в день, и что к ней, молодой учительнице, они, пожалуй, отнесутся с особенной беспощадностью, будут оскорблять, насмехаться, будут унижать ее по-детски изобретательно и жестоко, ибо где же малышу понять, что, унижая другого, прежде всего унижаешь, уродуешь самого себя…

Ранней осенью впервые появилась Марыся в этих краях, а осень здесь тихая, длинная, с высокими небесами, с величавым спокойствием степей… Сказочный край! Идешь по улице, а виноград лезет из каждого двора, входишь на веранду — аж на плечи тебе он свисает сине-сизыми и янтарными гроздьями. Хаты большие, разрисованы одна лучше другой, до самых крыш увиты виноградными лозами, фасады утопают в зарослях мальв, бархоток да еще тех странных взлохмаченных цветов, имя которым «нечесаная барыня»… Заборы всюду увиты вьюнком с колокольчиками чистого небесного цвета.

В день приезда Марыси Ганна Остаповна сама пригласила коллегу к себе «на постой», хотя теперь иногда и грозится шутливо, что за беспокойный нрав постоялицы будет брать с нее дополнительную подать.

И потянулись будни трудовые. Любительница лыжного спорта, Марыся и тут загорелась: поставим всех на лыжи! Сами в мастерских изготовим! Директор хотя и с улыбкой снисхождения, все же согласился, дал задание, изготовили партию лыж еще осенью, однако встать на них так и не пришлось: зима здешняя оказалась без снега, раз или два выпал, да солнце его тут же и слизывало. Даже птицы не все отсюда улетают в теплые края, некоторые зимуют по соседству, возле ГЭС, потому что ниже турбин вода никогда не замерзает… Марыся тоже не улетала, все крепче берет ее в объятия этот смуглый, веселый юг. Ни разу не пожалела, что напросилась сюда. Глушь? Но разве же есть глушь для такого человека, как, например, Ганна Остаповна? Нет глуши для того, кто живет в полную силу, кто мыслит, горит повсечасно, никогда не знает покоя!

Трудно? Конечно, трудно. Теперь Марыся может понять ту однокурсницу, которая воскликнула когда-то: «Идти работать с правонарушителями — это просто безумие!» Неуравновешенные, буйные, неистовые… Хотя по-своему они последовательны, нетерпимы к фальши, малейшая ложь или несправедливость вызывает в них бурю негодования… Встречаются, конечно, среди них грубые, коварные. Есть несчастные. Есть просто смешные… Вот Бугор отказался работать. «Не хочу работать — хочу только есть!» Ладно, садись вон там, отдельно в углу столовой, вот тебе черпак — ешь. Мало одной порции, дежурный принесет вторую, принесет и третью, а ты только ешь, набивай курсак… Вся школа наблюдает, как Бугор, сидя за отдельным персональным столом, молча орудует своим черпаком. Однако наступает все же тот день, когда Бугор говорит: «Довольно. Набил брюхо, аж надоело… Хочу теперь, как все».

Ох, неспокойная публика будет на твоей «Бригантине»! Сдержит ли ваших маленьких пиратов этот ромашковый сентиментальный барьер, остановит ли, когда бросятся врассыпную на дикий зов степного раздолья, всех озорных его искушений!

Марыся вольготно раскинулась на траве, загляделась на свисающие гроздья. Пахнет акация густо, медово, сладкая истома охватывает девушку. Пчелы гудят, облепляют бело-розовый цвет — откуда-то, видно, издалека, прилетают за нектаром. По ту сторону урочища Берестецкий голосом античного громовержца декламирует излюбленные строки из «Песни моряков»:

Красивый его баритон слушать Марысе приятно. «Влюбленная», — говорит он о ней. Разумеется, имеет в виду ее прогулки со Степашко. Но любовь ли это? Скорее просто дружба, искренняя, товарищеская, чуть ироничная… Настоящая же любовь, какой она представляется Марысе, всеохватная, слепящая, придет ли она когда-нибудь или совсем минует ее стороной? Наверное, могла бы полюбить такого, как тот высокий в плаще, с синими грустными глазами… Тот, которого уже нет, который, может, вот с такого же холма в последний раз обнял взглядом мир… В вечность отплыла его бригантина, унесла все его недостроенные города. Как он взглянул на Марысю у ворот во время прощания… Один-единственный взгляд, а сколько, оказывается, он может сказать!

Замолк Берестецкий, вместо него из глубины урочища соловей подает голос. Говорят, все меньше становится на свете соловьев. Хамов — все больше, а соловьев — все меньше! Неужели планета в самом деле прощается с этим сереньким, самозабвенным, нежнейшим своим поэтом? А с кем же делить то чувство, что поднимается, растет в тебе, хотя и не знаешь — для кого?

Непривычное состояние переживает душа в этом дивном урочище Чортуватом. Пьянит дух акаций, от него угораешь, млеешь, погружаешься в безбрежья какого-то блаженства… Марыся снова сощуривает глаза, и сразу как бы исчезает все, тает, над тобой разливается один лишь этот золотистый свет, сотканный из солнца и клубков белых, облепленных пчелами цветов. Возникает какая-то неведомая ранее гармония, солнце растворилось, и сама ты словно бы растворяешься в сладкой неге природы, в ее душистых медах… Совсем закрываешь глаза, и тогда тебя нет, жизнь растаяла, свет излился — на месте солнца в небе кипит лишь бурая горячая туманность, полная духа разомлевших акаций и золотой пчелиной музыки…

XXIII

Бывают же и у них иногда передышки! Как-то вечером сидели они — Ганна Остаповна и Марыся — на веранде, и тополь им шелестел, и разговор шел о счастье.

— В школьных сочинениях на тему «Ваше представление о счастье» все ясно, — чуть ироническим тоном говорила Марыся. — Там за это уверенно ставишь отметки, а вот в жизни… Как, по-вашему, Ганна Остаповна: что это за птица — счастье?

— Ты, наверное, меня считаешь специалисткой по этому предмету?

— Вы заслуженная учительница… Опыт, жизненная мудрость…

— Вроде бы не успела и рассмотреть как следует эту птицу. Из каких краев прилетает и куда отлетает — трудно сказать…

— Или, может, как говорил мой любимый классик: счастье — неуловимо и в жизни существуют лишь его зарницы?

— Классику виднее.

— А вот у вас, Ганна Остаповна, много было таких зарниц?

— Были.

— Расскажите!

— Нет. Да тебе и не стоило бы просить меня об этом, добиваться исповеди от женщины моих лет…

— Приношу свои извинения.

— Трудно сказать, какое оперение у этой птицы; наверное, каждый видит ее по-своему. Но иногда эта птица прилетает… И не только в молодости. Вот будет у тебя сын, вырастет да приедет в гости… Однажды вечером пригласит тебя: «Хотите, мама, я вас на лодке покатаю?» И вот ты плывешь по Днепру и видишь, как сын звезды веслом из воды черпает…

— Да, представляю.

— Или же остановится возле калитки такси, сначала одно, за ним другое, выходят из машины полковники и люди гражданские — все такие солидные, лысые, незнакомые… И целые охапки цветов у каждого в руках. «Ганна Остаповна, ну-ка, угадайте: кто я?» — «Да ты же Оверченко! Первый заводила!..» А за ним уже другие подходят, смотрят тебе в глаза: «А я кто? А я? А я?» И, видно, для каждого из них очень важно, чтобы ты его угадала, признала, и ты угадываешь безошибочно, потому что в момент узнавания каждый из них становится в самом деле похож на тех бывших парнишек, обносившихся, полуголодных подростков твоего первого послевоенного выпуска… Это Оверченко, а это Хоха, а это Крайнев, а это Заградный, тот, который усы на сцене потерял… Ты ему со слезами на глазах из-за кулис: «Веди роль! Роль веди!» — а он нагнулся, шарит по полу, свои отклеенные усы ищет — ему главное усы!.. А теперь вот уже отец семейства, кандидат наук, другие тоже с заслугами, стоят перед тобой взволнованные лысые мальчишки: «А вы, Ганна Остаповна, почти не изменились. Только чуть седины прибавилось… Вспомнили мы, что у вас день рождения, и хотя далеко друг от друга, все же решили организоваться… Давайте, говорим, ребята, хоть раз за двадцать лет отключимся от этой проклятой текучки и навестим нашу Ганну Остаповну… И вот, как видите…»

Немало есть на свете таких, для кого день рождения Ганны Остаповны — памятный день. Когда он наступает, еще спозаранку ей приносят телеграмму от сына, и этого достаточно, чтобы уже потом до самого вечера старой учительнице было обеспечено хорошее настроение. Она уравновешенна, она сама доброта, весь этот день она по-осеннему тихо цветет. По такому случаю ее поздравят в школе, Валерий Иванович от имени коллег поднесет Ганне Остаповне букет цветов, а от службы режима Антон Герасимович басом пожелает ей «кавказского долголетия».

Когда же после уроков Ганна Остаповна вернется с Марысей домой, ей придется немало времени потратить, чтобы разобрать поздравительную почту, поступившую в течение дня. Не забывают свою учительницу бывшие ее воспитанники! Тот из близких мест подает весточку, тот издалека, а этот поздравляет Ганну Остаповну очень трогательным письмом из заключения, где он после суда отбывает срок.

— Это корректив к нашей педагогике, — говорит Ганна Остаповна. — Чтобы мы не очень зазнавались…

Помнит, что славный был хлопец, вышел из школы с отличными отметками, кто бы мог подумать, что он снова сорвется, сядет на скамью подсудимых… Работал уже скреперистом на канале, вмешался во время пьянки в драку, которая для кого-то кончилась трагично… И вот теперь пишет, кажется, откуда-то из тундры, поет дифирамбы бывшей своей учительнице: «Каждый день вас вспоминаю, Ганна Остаповна… Выходит, только тут и оценишь ваши душевные советы, только тут и постигнешь, что имел и что потерял…»

Письмо из тундры Ганна Остаповна откладывает отдельно: непременно надо ответить. Они же все для нее как родные сыновья, а если какой сбился с пути, то за него сердце болит еще больше…

Цветы на столе, возле них потертый портфель Ганны Остаповны, в котором полно ученических тетрадей да кучка только что прочитанных писем и телеграмм… Отяжелевшая, усталая, сидит седая учительница над своим богатством. Марысе с тахты видно ее задумчивое полнощекое лицо, дышащее покоем, душевным умиротворением. Не учительницу, а скорее крестьянку-труженицу напоминает она своею степенностью, уравновешенностью духа и этими большими, привычными к любой работе руками. Солдатская вдова. С каким скромным некрикливым достоинством несет она сквозь жизнь свои утраты и свое одиночество. Муж был командиром подводной лодки, во время войны минировал фиорды Норвегии, и там лодку его обнаружили, преследовали, пока, спасаясь от погони, она не напоролась на подводную скалу, кажется, где-то в Баренцевом море… Одна, без мужа, вырастила сына, далеко он сейчас от матери; есть, оказывается, международная инспекция по надзору за соблюдением какой-то рыболовной конвенции, и сын Ганны Остаповны сразу после института получил назначение в ту международную службу. По нескольку месяцев не сходит на берег, то с датчанином, то с норвежцем гоняет браконьеров в международных водах, а дело это не простое, профессия тоже неспокойная (как много неспокойных профессий на свете!). Порой в открытом океане должен перебираться с судна на судно; однажды во время шторма его чуть не раздавило бортами, потому что суда страшно раскачало на бурунах, «да еще, может, и умышленно так хотели подстроить тамошние хищники», высказывает догадку Ганна Остаповна, — ведь в океане иной раз промышляют заклятые нарушители конвенций, они люто ненавидят этих инспекторов за их неподкупность, а в инспектора-то как раз и отбирают людей неподкупных, принципиальных, безукоризненно честных…

Сын для Ганны Остаповны — самая большая отрада, им она живет, им гордится. И хотя он далеко и служба такая, что всякое может случиться, зато уж когда пришлет весточку, как сегодня, это для матери поистине праздник. Смотрит Ганна Остаповна на телеграмму, и чуть заметная улыбка светится на ее лице, и глаза полны словно бы тихой музыки… Человек стойкого внутреннего мира, Ганна Остаповна и на Марысю влияет успокоительно, не раз в часы сомнений она поддерживала молодую учительницу своим вниманием и материнской добротой. Иногда Марысе кажется, что и сама она через много-много лет станет точно такой же.

Когда сели обедать, Марыся неожиданно спросила:

— Кто вас воспитывал, Ганна Остаповна?

— Да кто же: прежде всего родители. Простые люди были, однако знала я, дочка, за ними, по крайней мере, три достоинства, в народе довольно распространенные…

— Какие же?

— Первое, что трудились честно оба весь век. Второе, что по правде жили. Ни на кого поклепа не возвели, ни навета, уста свои никакой ложью не осквернили… А третье, что верно друг друга любили. Вот они — мои нравственные образцы, первые наставники.

— А дальше кто учил?

— Дальше сама жизнь взяла в крутые свои жернова. Пришла учительствовать в трудное время, когда жестокая борьба лютовала повсюду в этих краях, по ночам скирды, конюшни горели, а в степях кони блуждали бездомные с фанерными дощечками на шеях: «Ходжу-блукаю, СОЗу шукаю»… Ох, было, было…

И снова (уже не впервые) слышит Марыся о тех далеких годах, когда учительствовала Ганна Остаповна в маленькой степной школе, где печи приходилось топить кураем, и хоть ни электричества, ни радио еще не было, однако и там, в осенних ветрах, в ненастье, эта женщина чувствовала себя счастливой, потому что вдвоем были, вдвоем! Школа тесная, лампы керосиновые, занятия в три смены, и дорогу развезло так, что на долгие месяцы никакой связи с внешними цивилизациями. Однако работали, не хныкали, еще и песни по вечерам пели…

— А теперь поглядишь: и Дворец культуры, и шоссе под окнами, а приедет кое-кто с дипломом да еще и носом крутит, выжидает, как бы переметнуться куда — поближе к барам да ресторанам. — Лицо Ганны Остаповны на миг мрачнеет. — Или вспомнить, как мы эту школу создавали. Еще опыта нет, страшно: правонарушители ведь! Таких еще у нас не было, мы для них — троглодиты, а они для нас — поножовщики, которых мы должны на каждом шагу остерегаться… Недоверие, взаимный страх — мы боимся их, а они нас. Поначалу всего шестеро ребят было, а потом целыми партиями начали их свозить к нам из разных областей. Да все такие — на людей непохожие: в болячках, немытые, замурзанные, в карманах карты, ножи, папиросы. Однажды вечером целый костер из их замусоленных карт разожгли. И силой не отбирали, сказали так: каждый сам подходи к костру и бросай, если совесть заговорила… А зато позже — просто чудо… Иду как-то по городу, вдруг слышу: «Ганна Остаповна!» Кому это, думаю, я тут понадобилась… Юноша подбегает, радостный такой, в куртке кожаной. «Неужели не узнаете? Это же я, Зозуля, который с картами не хотел расставаться… Сейчас — на судоремонтном». Пригласил в павильон, мороженым угостил…

Улыбнулась Ганна Остаповна при этих воспоминаниях, призадумалась, приумолкла, а Марыся тем временем убирала со стола.

Только было приготовились сесть обе за тетради, как за окном просигналил мотоцикл, послышались знакомые шаги на веранде… Женщины переглянулись весело. Так и есть: на пороге появился собственной персоной Костя Степашко, как всегда подтянутый, веселый…

— Говорят, где-то здесь именинница проживает?

Вручил Ганне Остаповне букет роз в целлофане, поставил на стол бутылку красного венгерского «Бычья кровь»… Марысю Павловну спросил, не сбежал ли опять от них Кульбака…

Она даже губки сердито надула:

— Откуда такое предположение?

— Да вот только что выбегал ко мне один из лесополосы, вылитый ваш Кульбака…

И чтобы позабавить учительниц, Степашко стал с юмором рассказывать: мчится, значит, он по грейдеру, летит сюда со скоростью человека, спешащего на свидание, и вдруг слышит крик из лесополосы: «Стой! Стой!» Голосок детский, однако настойчивый, требовательный — пришлось остановиться. Подбегает к мотоциклу мальчишка, точь-в-точь Кульбака, на голове фуражка милицейская — брата или отца!.. А из кустов выглядывают еще несколько пастушат, наблюдают, как их вожак себя поведет… Этот же смельчак совсем по-боевому обращается: «Дядя милиционер! Покажите, пожалуйста, свой картуз!» — «Зачем тебе?» — «Да… Пожалуйста, ну покажите». Что будешь делать: снял, показываю, а он взял, сорванец, посмотрел и разочарованно назад возвращает. «Нет, — говорит, — это не то…» — «Да что же ты хотел?» — «А я, — говорит, — хотел проверить, такая ли на вашем картузе подкладка, как на моем!..» Ну что ты ему скажешь? Вот так разыграли, бестии маленькие…

— Да еще того, кто сам когда-то правонарушителем был, — засмеялась Ганна Остаповна.

— Неужели был? — удивилась Марыся. — Кто бы подумал… Такой образцовый!..

Марыся вскочила, чтобы подать рюмки и еще что-то там приготовить, а гость между тем, откупорив бутылку, в свободной позе сидел на стуле и влюбленно наблюдал, как Марыся хозяйничает. Сегодня он ей скажет наконец то, что уже не раз собирался сказать. В былые времена это называлось объясниться в любви, сделать предложение… Правда, он не совсем представляет, как это получится и какой будет ответ, — это же Марыся. Смотрел на нее и смотрел… Вот она, поднявшись на цыпочки у буфета, достает хрустальные рюмки. Выпорхнула с ними на кухню и уже несет их оттуда вымытыми, расставляет, кладет чистые салфетки… Делает обычнейшее дело, но ему так приятно наблюдать за нею, еще и еще открывать в Марысе эту врожденную грацию, плавность ее движений, естественную привлекательность, которую находишь во всем: в стройной, ладной осанке, в горделивом повороте головы и даже в том невольном жесте, привычном взмахе руки, каким Марыся время от времени поправляет свои непослушные пышные волосы…

Когда она наконец присела к столу, гость, налив красного в рюмочки, предложил:

— За вас, Ганна Остаповна!

Марыся поддержала:

— За человека большой души!

Опорожнив рюмку, Степашко с иронической ноткой обратился к хозяйке:

— Ганна Остаповна, а разве душа есть?

— Было время, когда не было ее, исчезла, — ответила в тон ему Ганна Остаповна. — У моей подруги даже неприятности получились из-за того, что на уроке слово «душа» предложила ученикам склонять. Даже до конфликта дошло, должен был Робос вмешаться — так назывался тогда на Украине профсоюз работников просвещения…

— В наше время душу обнаружить тоже удается не у каждого, — ответила Марыся колкостью своему «кавалеру». — Кое у кого признаки ее едва заметишь, а то и вовсе…

— Довольно, довольно, — поднял руки Степашко. — Вопрос ясен. Как ясно и то, что наша Марыся Павловна сегодня почему-то не в духе…

— Заждалась, перенервничала, — сказала Ганна Остаповна. — Раскрою секрет: все-таки волновалась, почему так долго не является ее кавалер… Пришлось успокаивать — он ведь студент-заочник, может, консультироваться поехал… Или где-нибудь на задании — хулиганчат ловит…

— Марысе Павловне, пожалуй, странным кажется человек, избравший себе такое занятие — ловить пацанят? Мне и самому порой странно. Только тем себя и утешаю, что рано или поздно потребность в нашей профессии вовсе отпадет.

— Вы серьезно так считаете?

— Ученые уже якобы обнаружили в мозговых полушариях центр, управляющий человеческой агрессивностью, — с невеселой улыбкой продолжал Степашко. — Главное было — выявить этот загадочный центр, а дальше его пойдут медикаментами атаковать, таблетками будут сбивать агрессивность…

— Не верю в таблетки, — сказала Ганна Остаповна. — Верю в другое… Кстати, поздравьте Марысю Павловну: ее назначили начальником летнего лагеря, имя которому «Бригантина»…

— Поздравляю, — сказал Степашко. — Удачное решение: капитаном «Бригантины» как раз и нужно такую строгую особу.

— Не только строга, но и властолюбива, — добавила Ганна Остаповна. — Такова уж порода. Одна из ее землячек в средние века даже Оттоманской империей правила… Ну а этой досталось сборище маленьких пиратов…

— Вам шутки, — вздохнула Марыся, — а меня не покидает тревога: как я их удержу? Не разбегутся ли? Ведь это будет нечто похожее на крепость из воздуха, и ограда будет только воздушная… Может, в первый же день они этим воспользуются, бросятся врассыпную кто куда.

— Выловим! — улыбаясь, успокоил Степашко. — Бродяжничать не дадим.

Марыся посмотрела на него изучающе.

— Были когда-то миннезингеры, — сказала она, помолчав, — были странствующие философы, бурсаки, вечные студенты бродили по всей Европе… Славный рыцарь Дон Кихот разъезжал по свету на своем Росинанте… Между прочим, один наш коллега тоже мечтает испытать себя в роли вечного странника… А вы, Степашко, могли бы вот так?

— По-донкихотски?

— А хотя бы…

— Дон Кихот, Марыся, в наше время невозможен, — спокойно возразил Степашко.

— Это почему же?

— Как личность без определенных занятий он был бы задержан незамедлительно. Да еще и получил бы по соответствующей статье «за систематическое бродяжничество»… Живем ведь в новые времена…

Марыся привыкла к его шуткам в таком духе, он бывает иногда остроумным, а сейчас… почему-то ей стало не по себе. В его преданности она не сомневается. Предан, послушен. Но разве это все, к чему она стремится? Со стороны на них уже смотрят как на будущих супругов, вроде к этому оно и идет, только все же какая-то неполнота чувствуется в их отношениях, какими-то пресными кажутся они Марысе… Видно, и он тоже это понимает, может, поэтому всякий раз за его шутками ощущается грусть, и в его ухаживании, в робкой влюбленности есть как бы доля горечи…

Приехал, оказывается, чтобы свозить Марысю в кино. Но нужно решить куда: к гэсовцам махнуть или в совхоз, а может, в городок летчиков, правда, он далековато, в степи… А именно этого и пожелала Марыся:

— К летчикам!

Ганну Остаповну порадовало, что наконец они пришли к согласию.

— Езжайте, езжайте… Пока молоды, друзья, — жить да радоваться. Потому что жизнь, она очень коротка и так летит — со скоростью света, а то и еще быстрее…

Вскоре мотоцикл уже мчал их по центральной улице села, потом должен был прогрохотать он и мимо величавой арки спецшколы — не могла же Марыся отказать себе в удовольствии со скоростью ракеты пронестись мимо Антона Герасимовича, зная, как нетерпимо относится он к таким ее «правонарушительским» поездкам. Вот и стена, побеленная известкой, у проходной арки серебрится акация в тяжелом цвету, аж на камни ограды кладет свои разомлевшие гроздья… Антона Герасимовича, к сожалению, не видно, в проходной стоит другой охранник, мало знакомый Марысе.

— Что там? — спросила Марыся Павловна, когда водитель притормозил.

— Да ничего, — ответил часовой хмуро. — Только Бугор и Кульбака подрались. — И коротко рассказал: чистили на кухне картошку, Бугор чем-то рассердил камышанца, а тот вскипел — разве им долго? — и ножом вслепую швырнул… В плечо вогнал сквозь сорочку. Пришлось укол делать…

— А из-за чего завелись? — Марыся соскочила с мотоцикла.

— Да разве их разберешь… Бугор будто бы непочтительно отозвался о матери Кульбаки… А Кульбачонок ведь бешеный, вспыхнул сразу, а тут еще нож в руке…

Марыся обернулась к своему «кавалеру»:

— Езжай. Я остаюсь.

И ее маленькая фигурка быстро исчезла в двери проходной.

XXIV

«Тормоза не отрегулированы», — еще и так о них говорят. Реакции у них молниеносны: идут, маршируют по двору, песню горланят, а только кто даже невзначай на пятку переднему наступил — вмиг заслоняй лицо. Потом опять пошли, поют.

Так и у Кульбаки с Бугром: быстро подрались, быстро и помирились. Тем более что Бугор под нажимом товарищей вынужден был признать свою неправоту: ведь и в глаза Порфирову маму не видел, а позволил себе отозваться о ней непристойно… Ну и получил по заслугам.

Спустя несколько дней, когда радостно возбужденные ребята ехали в совхоз на работу, оба забияки сидели в кузове рядышком, будто между ними ничего и не было, и Кульбака даже стал подпевать, когда Бугор затянул свою шутовскую:

Этот выезд был особенный: ехали собирать черешню! Десантом должны были выброситься на совхозные сады, что уже ждут их не дождутся. Дорога аж гудит, простор вокруг, и так весело на душе. Встретил их не карликовый сад и не пальметный, где молодым деревцам руки выкручивают да распинают на проволоке, встретили мальчишек могучие черешневые башни, что свободно вымахали в небо и зарделись купами ягод по верхам, горят, как при свете утренней зари… Высоко? Так это ведь и хорошо, есть куда карабкаться черешневым верхолазам… Просто счастье выпало ребятам, что выбор пал именно на них… Как только зарумянилась «тавричанка» и «ранняя мелитопольская», директор совхоза сразу примчался в спецшколу:

— Помогайте, выручайте, на вас вся надежда!

И вот они здесь. Быстро распределились, выяснили, что и как, и за работу. Черешни ешь сколько хочешь, это разрешается, а черешня такая, хоть и ведро ее съешь — живот не заболит, угощайся, пожалуйста, однако и о норме, хлопче, не забывай!

Кульбака, отличившийся перед этим на прополке гороха и моркови (возможно, этому способствовал лозунг, намалеванный Берестецким на специальном стенде: «Остри сапу с вечера! Пусть она будет острее твоих собственных зубов!»), — этот вот труженик камышанский, очутившись в саду на черешнях, проявил тут еще большее рвение. В первый же день перевыполнил норму и на вечерней линейке, несмотря на свой довольно скромный рост, стоял правофланговым. Потому что заслужил, трудился на совесть.

Другие тоже не ленились, в школьной стенгазете карикатура появилась только на Бугра: нарисовали его измазанным шелковицей по уши (где-то он и шелковицу в саду отыскал!), а на сборе черешни пока задних пасет, объясняя свое отставание тем, что солнце, мол, так сильно его ослепляет, даже не может, бедняга, различить, где листья, а где ягоды… Смешная была карикатура, и сам Бугор хохотал, сразу узнав себя в намалеванном…

Первый день прошел, в общем, довольно спокойно, а вот как выехали во второй… Внешне, однако, ничто не предвещало грозы. Кипит работа. Поустраивались ребята на всех лестницах, приставленных к черешням, а кто и без лестницы обходится: ловко перебираются меж ветвей, как белки, проворные, зоркие, только листва шелестит да стриженые лбы сквозь гроздья черешен проблескивают… Подъезжают машины, открываются борта, кузов быстро загружается ящиками с черешней, грузовики помчат отсюда на консервный завод, а какие прямо из сада, со свежей, еще в росе, «таврической», — к самолетам. Аэрофлот отправит южную красавицу в города бесчерешневые, в Якутию, в Заполярье…

Все довольны трудовым десантом спецшколы: был директор — хвалил, был агроном — хвалил, подошел с клюкой сторож, бывший мартеновец, человек-гигант, в одной майке, в штанах широких, и тоже любуется работой недавних правонарушителей.

— Можно, оказывается, и честно свой хлеб зарабатывать, — говорит он, опершись на клюку, напоминающую тот черпак, которым металл разливают. — Честный хлеб, он куда сытнее… А то сколько охотников бывает на дармовщину! Как лето, так и штурмуют эти сады, лезут с пляжей, голые, как дикари, отовсюду продираются сквозь живую изгородь… Станешь такого стыдить: «Да ты, поди, уже комсомолец, десять классов, пожалуй, кончил». А он: «Вам жалко? Я только попробовать!» — «Если попробовать, зачем же авоську припас?..» И хоть ты стреляй в них: отсюда отгонишь, они в другом месте лезут да еще зубы скалят, такие стали — ни совести, ни чести.

Открытая душа этот мартеновец, подойдет то к одним, то к другим, расскажет хлопцам о своих недугах да сколько металла переплавил на заводах, прежде чем пойти в охрану этих райских садов… Но не все же люди такие.

Портит настроение хлопцам новый смотритель от службы режима, он только еще устраивается к ним, проходит испытательный срок и, может, поэтому ко всем придирается, таким въедливым оказался, что хлопцы сразу его невзлюбили, для них он с первого дня аллигатор, или попросту Крокодил (Хлястик уверяет, что глазки у нового и впрямь очень похожи на крокодильи). Неведомо откуда он и взялся: одни говорят — из гэсовской охраны его выгнали за пьянство, другие — что он будто бы срок отбывал на камышитовом заводе. Сгорбленный, желтолицый, втянув голову в плечи, перебегает от дерева к дереву, вынюхивает, где что не так, кого на чем можно поймать. А тут как раз я случай подвернулся. С консервного завода вернули несколько ящиков, в которых обнаружили фальшь: внизу веточки с листьями и комья земли, а черешней все это сверху только прикрыто…. Смотритель ревностно принялся выискивать виновного, с подозрением набрасывался на каждого: «Наверное, твоя работа?» — пока Бугор незаметно для других и словно бы в шутку не кивнул ему на Кульбаку, на передового: он, мол, отмочил… Можно было принять то за шутку, однако придира сразу ухватился, давай сгонять злость на Кульбаке:

— Ах вот какой ты ударник! Вот почему нормы перевыполняешь! Гонишь на показуху, да? Грош цена таким твоим рекордам! А там, — смотритель кивнул вверх, на дерево, — для кого на макушке оставил? Для воробьев?

— Это не моя черешня, — буркнул мальчишка, оскорбленный подозрением.

— А чья? Кто обрывал? Тебя спрашиваю!

— Не скажу.

— Вот как… Скрываешь? Тогда лезь и сам посрывай все до последней ягодки! Чего же стоишь, лезь!

— Не полезу!

— Последний раз говорю: лезь!

— Нет и нет! — вскричал мальчишка, доведенный до слез, до бешенства этой несправедливостью. Потому что и в самом деле не его это черешня, и ящики бракованные тоже не его, — все хлопцы знают об этом.

— Напрасно вы на него… Он не виноват! — Ребята пытались защитить Кульбаку, но заступничество еще больше разъярило смотрителя.

— Сговор? Круговая порука? Если так, то завтра зашумите к чертям на кукурузу! Вот там позакаляетесь!

Когда Крокодил, так ничего и не добившись тут, отправился к другим сборщикам, чтобы еще на ком-нибудь сорвать свою желтую злость, Бугор, торжествуя, аж затанцевал перед Порфиром:

— Убедился теперь, какая правда на свете? Кто сделал, а на ком отозвалось… Доказывай теперь, что ты не верблюд!

И признался, что это он, Бугор, такую шутку с ящиками отколол, потому что после вчерашней карикатуры тоже решил норму перекрыть, выйти в правофланговые… И, как видите, получилось, ибо надо уметь выкручиваться, ибо у него правило такое: делай что хочешь, только не попадайся!..

— Я вот теперь как стеклышко, а на тебе Крокодил еще отыграется!..

Грустно стало Порфиру, сразу и желание работать пропало. Так старался, а его еще и виноватым сделали. А может, и прав Бугор? Может, главное — научиться сухим выходить из воды? С этим Бугром у Порфира сложились странные отношения: то между ними доходит до драки, до ножа, то они снова помирятся, уже шушукаются — непонятное что-то тянуло Кульбаку в компанию этого татуированного переростка с воловьей шеей, с бандитскими ухватками. Камышанец хоть и смотрел на Бугра как на болвана, однако вынужден был и считаться с его опытностью в важных житейских делах.

— Ты вот старался, из шкуры лез, чтобы, как и мать, в знатные выйти, — разглагольствовал Бугор, — а чего достиг? То ли дело Бугор: он им земли на дно, веточек с листьями, а ягодками сверху притрусил — и тоже норма! И тоже передовой! Получайте, кушайте!

— А если бы в Заполярье пошло? — выслушав, заметил Гена Буткевич. — Или к тем, что в шахтах?

Бугор задумался на мгновение, потом еще решительнее взмахнул рукой.

— Везде фальшивят! — выкрикнул он. — Нам до одурения толкуют: будь честным, справедливым, а сами? Очень они справедливы? Крокодилова их правда! Не пей, не кури, от сигареты лошадь дохнет, а я же вот не дохну! — И Бугор надсадно затянулся сигаретой, выпуская дым, как фокусник, кольцами. — Моего пахана третий раз уже насильно от алкоголизма лечат, а он оттуда вернется да опять как даст концерт — не знаешь, куда деваться… И такие они все, — рассуждает уверенно Бугор. — Нам нотации пудами, правила тысячами, а для себя у них одно: «Поживем! После нас — хоть потоп! Хоть атомная пустыня!»

— За всех не расписывайся, — возразил Порфир, потому что как раз подумалось: «А мама моя, разве она такая?»

— Наивняк ты. Правдой хочешь жить, ну и живи. Он тебя завтра на кукурузу погонит, а то и совсем за ворота не выпустит…

И главное, что и пожаловаться на Крокодила сейчас некому: директор в командировке, вызвали в министерство на совещание, Ганна Остаповна прихворнула, а Марыся целые дни озабочена устройством нового летнего лагеря, той самой «Бригантины», которая неизвестно еще, с кем и куда поплывет…

Мальчишеский совет, уже и о работе забыв, собрался во главе с Бугром под черешней обсудить очень важный для всех вопрос: как проучить Крокодила? Как отомстить ему?

— Чего он цепляется ко всем, халява старая?

— Какое он имеет право?

— Учудить ему что-то надо, — сказал Бугор. — Такое учудить, чтобы лопнул с досады.

Это понравилось компании.

— Учудить! Учудить! — послышались отовсюду веселые правонарушительские голоса.

XXV

Фрегаты облаков белеют по горизонту, а здесь, среди пустынного ландшафта, среди воображаемых лесов Геродотовых, которые когда-то тут зеленели, населенные нимфами, сатирами-фавнами, пробирается нечто похожее на лунный вездеход. Никаких фавнов: безжизненно, голо, один молочай растет. Песчаные наносы желтеют, кучегуры, чубатые и бесчубые. Иль, может, и вправду где-то там фавны среди них притаились, как козлики, поглядывают: кто едет? кто смеется в том брезентовом шарабане? Так и есть, «газик», вездеход научно-исследовательской станции. Кроме водителя, парня ироничного, в машине еще доктор наук (он же и директор), симпатичный толстячок в белом костюме, в брыле, да Оксана Кульбака, которая наконец-то вырвалась проведать сына. Собственно, директор сделал ей одолжение: отправляясь на ГЭС, прихватил и ее, — это почти по дороге. Весело в машине, вспоминают смешное приключение, хотя оно могло закончиться и очень печально… Приключение касалось саперов, которые недавно обезвреживали в этих песках мины и снаряды. Натаскали своих ржавых трофеев целую кучу, заложили взрывчатку, подожгли шнур и бегом к машине. Дрр! дрр! — а она не заводится. Вот тогда-то поневоле пришлось ставить рекорд, убегая вниз, в лозняки. Такую скорость развели, пустившись наутек, что олень мог бы позавидовать… Припомнились также разные шутки, которые откалывал Порфир, в частности тот знаменитый случай, когда хлопец осами накормил одного станционного болтуна. Есть такой у них, рта не закрывает, ничем его не остановить, когда начнет излагать будущую свою диссертацию, вот Порфир и подсунул ему ломоть кавуна с осами. Тот как хватил — три дня потом не мог разговаривать: язык распух, во рту не помещается… А Порфир с ватагой ходит следом: расскажите, дядя, еще про свою диссертацию…

— Юморист он у тебя, с ним не соскучишься, — говорит Оксане водитель. — Огонь-хлопец…

— Огонь-то огонь, да только как он там сейчас… На пользу ли пойдет ему их целодневная муштра?

— Вышколят! Там умельцы такие, что и зайца научат спички зажигать!.. Педагогом спецшкол, я слыхал, даже платят больше, потому что их работа приравнивается к работе во вредном цеху: несколько лет повоспитывает своих «трудных», и уже нервов нет, уже руки трясутся…

— А у нас без Порфира даже слишком тихо стало, — улыбнулся директор станции. — То, бывало, какой-нибудь номер да отколет, чем-нибудь да оживит наш будничный ландшафт… Думаю, он и там штукарит…

— Это уж натура такая: пока чего не сотворит, и спать не ляжет.

— Ох, заводной, — усмехнулся шофер. — Нет, с ним не соскучишься…

— Порой прямо золотое дитя, — сказала Оксана, — И успокоит тебя, обнадежит, и школу обещает больше не пропускать, изо всех сил клянется: конечно, и клятвы у него с фокусом: «Вот чтоб я вчерашнего дня не видал!..»

Теперь сыновьи проказы даже забавляли мать, вызывали снисходительную улыбку, она уже представляла себе скорую встречу с ним, предвкушала радость свидания, добротой и нежностью, нерасплесканной лаской была переполнена ее душа. Надежды на сына, вера в то, что он становится лучше, — это было сейчас самое светлое в ее жизни. Вот только не забудет ли он там дом родной, не разучится ли за всеми науками и муштрами мамусю любить?

Своими сомнениями она поделилась и с доктором наук, которому это было тоже, видно, не безразлично.

— Там, где дети перестают родителей любить, — с грустью сказал он, — там конец всему… Оттуда и начинаются все беды, все несчастья. И прежде всего несчастья для них же самих, для детей. Жаль только, что они приходят к пониманию этого, когда уже бывает поздно…

— Вы считаете, что и Порфир… забудет меня? Отвыкнет?

— Я этого не сказал. Наоборот, мне кажется, в нем есть нравственные устои, богатство чувств… А что хлопец сейчас среди «трудных», на таком испытании, то это не страшно. Не трудности делают нас черствыми… По моим наблюдениям, любовь только крепнет, когда человеку трудно.

— Не обижают ли там его? — вырвалось у матери. — Говорила, правда, учительница, что на уроках труда он хорошо себя показал…

— В мать пошел, — весело сказал водитель. — Да и дед был классный трудяга. Вот был старик! И тоже выдумщик! Едет в аптеку — и ястребок на плече, личная охрана, не тронь, мол, моего хозяина, не то и глаза выцарапаю… Мастер, мастер был твой старик…

— К дочке его тоже вот изо всех стран за опытом едут. Только из машины — сразу: а ну, где тут ваша знаменитая виноградарница?..

— Будет вам, а то перехвалите, — отмахнулась Оксана.

Водитель, закурив, принялся снова за свое:

— Иван Титович, а что будем делать, если ее у нас высватают, — кивнул на Оксану, — и увезут бог знает куда?

— Кому я там нужна, — смутилась Оксана, хотя втайне, кажется, была довольна шутками на эту тему.

— Мы ей тут, на месте, подыщем пару, — сказал Иван Титович. — Обязательно подыщем! Так тому и быть: за счет станции сыграем свадьбу, пусть уж потом налетает контроль…

— Верно, не мешало бы немного расшевелить нашу Камышанку, — не унимался водитель. — А то уж и свадьбы какие-то тусклые…

— Это правда, — поддержала Оксана водителя. — Редко и песню живую услышишь, все больше из радиолы… Мотоциклы по дворам, антенны над головой, каждый в достатке живет, а выйдешь вечером — ни танцев, ни песен… Темно по хатам, только голубенькие огни, как на болоте, в окнах блуждают — то все наши перед телевизорами сидят, хоккей смотрят, провалился бы он совсем…

— Не ругайся, я тоже хоккейный болельщик, — напомнил водитель. — И тебе подыщем жениха с телевизором. Просватаем за такого, у которого два телевизора в хате…

Догадывается Оксана, кого он имеет в виду. Один он у них — молодой вдовец механик Юхим Обертас, что прошлый год жену похоронил: током убило, когда гладила белье… Из переселенок, лаборанткой работала. И как они любили друг друга, казалось, до старости дойдут в глубокой взаимной любви… Когда механик потерял ее, думали, и сам вряд ли выдержит, не тронулся бы умом от горя, от переживаний… Оксана с соседками иногда забегает к механику в хату хоть немного навести порядок — запущено же, не подметено… Забежит, а он в сапогах на постели лежит, бледный, с закрытыми глазами — спит или только думает… По углам два телевизора (ни один не работает), на окнах тяжелые, красного плюша, портьеры, от них и в хате вроде красный туман какой-то висит… А однажды застала Юхима за странным занятием: стоит у стола с электрическим утюгом в руке и гладит блузки жены! Говорят, перед каждым праздником сам молча стирает их и гладит… Потому что Лида, жена, еще жива для него, и разве ее мог бы кто-нибудь ему заменить? А эти, вишь, не понимают, уже бы им сватать… И вы, товарищ директор, хоть и доктор наук, хоть про мильдию да про филлоксеру все знаете до тонкостей, но в науках сердечных, людских, простите, не очень вы, кажется, разбираетесь…

— По нашим данным, и он бы не против, — говорит директор, намекая на механика. — Оба еще молоды, крепкую семью создали бы… И надежный, коренной, это вам не из пришлых: одной ногой тут, а другой уже за Перекопом… У летуна ведь один ответ: «Я у вас не вечный…». А вы оба корнями здесь, в этих песках, вы как раз вечны…

— Оставим этот разговор, — сказала, погрустнев, Оксана, — неловко даже. Как вы можете решать? А если он еще жену любит и ему не до меня? Да, может, и у вашей гектарницы не все еще…

И слезы враз блеснули у нее на глазах. После этого непрошеные сваты приутихли, больше не трогали нервную свою спутницу.

Откуда им было знать, как все это мучительно сложно для женщины, для матери, имеющей дитя. Однажды попыталась и обожглась. Были и после того возможности, были ночи сомнений, но в конце концов материнское вновь побеждало, вновь говорила себе: «Неродного батька ему? Нет, лучше буду одна, для него буду жить!..»

XXVI

Любил Антон Герасимович такие вот тихие часы, когда, подменяя часового, приходится ему самому оставаться в будке проходной. Как нигде, чувствует здесь полноту своей власти, ведь каждый, кто к тебе обращается или мимо проходит, оказывает тебе почтение, потому что ты ведаешь воротами, стоишь при том серьезнейшем рубеже, от которого начинается режимная или безрежимная жизнь.

В будке прохлада, тут даже в разгар лета не жарко; стены толстые, выложены еще монастырскими каменщиками, а окна заслоняет от солнца крупнолистый, посаженный воспитанниками виноград… В спокойном и возвышенном (как он сам говорит) состоянии духа пребывает Антон Герасимович. Вооружившись очками, сидит у столика над развернутым фолиантом, одной из тех обтрепанных старопечатных книг без начала и без конца, которые каким-то образом попадают время от времени в руки начальника режима. У него пристрастие к книжкам редкостным, откуда-то чудом добытым, за это жена называет его дома чернокнижником, конечно же, больше в шутку. Процесс чтения старопечатных книг нравится Антону Герасимовичу не только сам по себе, но еще и потому, что имеешь потом возможность неожиданным выпадом загнать в тупик кого-нибудь из этих школьных умников с институтскими дипломами, при всем честном народе утрешь ему нос, процитировав при случае нечто такое, как, например, указ Петра Первого от 9 апреля 1709 года под номером 1698: «Нами замечено, что по Невскому пришпекту и в ассамблеях недоросли отцов именитых, в нарушении этикету и регламенту штиля, в гишпанских панталонах и камзолах, расшитых мишурою, щеголяют предерзко. Господину полицмейстеру из Санкт-Петербурга указываю вперед оных щеголей с рвением великим вылавливать, сводить их в литейну часть и бить кнутом, пока из гишпанских панталон зело похабный вид не останется..»

Процитирует вот нечто такое Антон Герасимович их педагогической ассамблее, а особливо тому патлатому дискутеру Берестецкому, с которым чаще всего скрещивает копья, и стоит тогда, удовлетворенно пожиная лавры при виде их смятения и удивления: «А что, схватили? Вот вам и Саламур с дипломом це-пе-ша!»

А сейчас Антон Герасимович сидел над книгой, за которой давно уже охотился и которая наконец попала ему в руки, и заключала она в себе истинное богатство — поименный реестр куреней сечевого рыцарства. С большим интересом, чем какой-нибудь детективный роман, вычитывал Антон Герасимович длиннющие списки казацких сотен в тайной надежде встретить среди реестровых и какого-нибудь рыцаря по фамилии Тритузный. Потому что откуда-то из глубинных недр, из туманных преданий детства перешла ему в наследие уверенность, что сам он тоже рода рыцарского, что недаром дубовую матицу у деда в хате украшало резное — с ятями да с твердыми знаками — свидетельство о рыцарском происхождении рода Тритузных. «Где-то должен быть и Тритузный, где-то должен быть!» С этой мыслью читал, вчитывался в списки реестровых (тоже с ятями и с твердыми знаками).

— «Охрим Пожар!.. Лесько Квиточка!.. Ясько Дудка!.. — шептал он, шевеля усами, выговаривая каждое имя с наслаждением. — Андрушко Великий!.. Михайло Чучман!.. Махно Заплюйсвичка… Олешко Вичный… Иван Семибаламут… Иван Злый!»

Антон Герасимович вздохнул печально: Тритузного пока что не было. Но ведь какие имена: Лесько, Ясько, Дорош, Жадан, не то что у нынешних, Эдик, Вадик, Жорик, Марик… Тьфу!..

За этими размышлениями и застала Антона Герасимовича неожиданная посетительница. Встала на пороге, как тихое лето, как видение его, Тритузного, юности, пришедшее взглянуть на его осень. В газовой косынке, повязанной несколько игриво, красуясь в своих смуглых румянцах, стоит улыбающаяся, приветливая, с высоким бюстом… Антон Герасимович сразу ее узнал. Это же та, камышанская, что на пристани тигрицей на них накинулась, заступаясь за своего сыночка, а теперь вот какая появилась культурная, губы накрашены, золотые часы на руке и плетенная из синтетической соломки сумочка (из тех, которые можно достать лишь у китобоев; сын Антона Герасимовича, гарпунер, тоже такую жене привез). И никаких узлов да корзин с передачами… Держит в руке букет синих васильков, которые синели перед этим где-то в горячих ее песках, — решила, видно, что для сыночка такой гостинец будет всего милее… Почтительно поздоровалась, спрашивает:

— Это вы будете товарищ Саламур?

Должен бы гневом взорваться, раскричаться на такое обращение, а то и с возмущением выгнать вон, но было ясно, что спрашивает она чистосердечно, без намерения оскорбить (вот так слава его пошла гулять по свету под этим прозвищем). И поэтому он, потрогав усы, ответил молодице со спокойным, важным достоинством:

— Льва по когтям узнают… А, собственно, что вы хотели?

— Да сыночек мой тут у вас…

— Знаем такого… На черешнях сейчас, вернется к обеду. Так что извольте подождать.

Женщина огляделась, где бы сесть, и Антон Герасимович только теперь сообразил, что дал маху, поступил не как джентльмен и, чтобы исправить свою оплошность, довольно браво подскочил и подал женщине табуретку, а сам уселся у стола, где все было в надлежащем порядке: натертый до блеска телефонный аппарат, рядом с ним — металлический штырь, на котором наколоты какие-то бумажки, видимо, пропуска. Еще ближе, под рукой Антона Герасимовича, лежит раскрытый, пожелтевший от времени фолиант.

— Тритузный я. Никакой не Саламур, — незлобиво пояснил посетительнице. — Начальник режима. А Саламуром стал по милости вашего сыночка, это он — семибаламут — меня так окрестил.

— На него это похоже, — притворно посуровела мать, хотя в душе улыбнулась с затаенной гордостью. — Вы уж извините его. Дитё ведь… Не болел он тут у вас? Не озорует?

— Сам расскажет… У нас, правда, свидания разрешаются только по выходным дням, но для вас, как для знатной виноградарки, сделаем исключение. Я ведь тоже как любитель виноградом занимаюсь. Конечно, у меня разносортица, больше полудикие, не то что ваши «сенсо» да «карабурну»…

А посетительница между тем опять о сыночке:

— Это правда, что мой уже стал тут у вас ударником труда?

— Не лодырь, что верно, то верно, — признал Антон Герасимович. — Хваткий до всякого дела, а это уже немалый плюс… Станет человеком, если изберет честный трудовой путь… Труд, он лекарь наилучший!

Оксана, слушая Тритузного, полностью соглашалась с ним: да, вся мудрость человека в труде. Благодаря ему чувствуешь, что живешь на свете не зря, труд дает тебе уверенность и уважение людей, приносит радость даже в одиночестве, порой дает наслаждение, какое, верно, и называют счастьем…

— Но только труд по душе, по призванию…

— А то как же! У нас он именно такой. Черешню собирать — что может быть приятнее для детворы? Вчера ваш на линейке уже правофланговым стоял — это у нас честь такая для тех, кто впереди… Трудяга, ничего не скажешь…

Слушая похвалы, мать расцветает, ей хочется быть откровенной.

— А дома замучилась с ним. Упрямец он, фантазер, сумасброд…

— Упрямый он и тут… Прямо скажем, трудный хлопец, но есть в нем и такое, что, хочешь не хочешь, вызывает симпатию… И что работы не боится, и вообще — смелая, молодецкая душа! Одним словом, с живчиком, с перчиком хлопец. — Антон Герасимович не заметил, как воспользовался присказкой директора, которую сам же в свое время высмеивал.

— Спасибо вам, — тихо, с чувством вымолвила молодая женщина. — Я так благодарна вашей школе… Разве ж я не понимаю, что было бы со мной, матерью-одиночкой, в другое время, какая доля выпала бы мне и ему? А тут, вишь, сама Родина взяла мальчишку под свое покровительство, чтобы не пошел по беспутной дороге…

— Мог бы хлопец совсем пропасть, сбаламутиться, а теперь он в надежных руках, — заверил Тритузный. — Тут к нему внимание, тут за ним присмотр и ночью и днем. Конечно, нам, персоналу, это бесследно не проходит, кое у кого преждевременно изнашивается организм… Однако щадить себя для такого дела не приходится…

— Спасибо, спасибо, — опять повторила женщина.

— Можете себе представить, каких нам сюда направляют. Изломанных да покореженных, как тот карагач в пустыне. Сызмальства крутило его да корежило житейскими бурями. А должны принимать, браться за его формирование… Ох, не простое это дело — формировать человека!

— И не каждому оно дается, — согласно говорит посетительница. — У одного получается, у другого нет… Да еще кто как относится к своей работе… Возьмите хоть У нас, когда выйдем весной на виноградники кусты обрезать… Один делает быстро и качественно, а другой — особенно из гастролеров перелетных — все на тяп-ляп. Гонится лишь за рублем, и стыд его не мучит, что позорный след оставляет после себя: целые кусты, какие ему показались трудными, прочь повыбрасывал, ведь легче выбросить весь куст, чем подумать над тем, как правильно его сформировать.

— Так то же просто кусты, — восклицает Антон Герасимович, — а наши кусты — это живые человеческие души! Юные еще и незаскорузлые, куда его направишь — так оно и вырастет… И потом уже не переделаешь. Сегодня дети, а завтра они уже — народ!

— Трудно вам, я понимаю, — с грустью заметила Оксана. — Дурное почему-то к ребенку само липнет, а хорошее с таким трудом приходится прививать…

— И прививаем! — воскликнул начальник режима. — Пусть даже и кричит и отбивается, ведь он еще не смыслит, что ему добро прививают… Берем же сюда самых запущенных, тех, что уже прошли «крым и рим», — иной и взрослый не видел того, что оно успело пережить. У того батько пьяница топором мать зарубил, другого заставляли идти воровать, а иной только на ноги встал, от дома отбился, бродяжничать пошел…

— И откуда у них эта страсть к бродяжничеству?

— А откуда к бессмысленному разрушению? Ты сделал, ты эти фонари на улице поставил, зажег, а я их вдребезги разобью, потому что мне так хочется. Работать меня не заставишь, зато в автобус я вскакиваю первым, захватываю место у окна, потому что моей особе там сидеть приятнее, она хочет ветерком обвеваться, а вы грубые, черствые, раз требуете, чтобы я встал, уступил место старшему… Говорим все о пережитках, а оно и нажитки наши ничем не лучше… Сколько теперь их таких, которым уважать старших кажется просто унизительным, это вроде бы гордость его умаляет… Даже в добропорядочной семье порой хлопец становится вдруг бездушным вымогателем, шкурником без совести и чести. А родителям? Нет ведь более тяжкого наказания, чем наказание детьми! Жестокими, неблагодарными… Еще на свете не жил, а уже набрался откуда-то диких понятий, хамства, нахальства, а нам все это надо выдавить из них, как тот писатель, что по капле выдавливал из себя раба. Только он сам из себя, а эти еще сами не умеют, мы должны им помочь. Никому ведь не безразлично, какими они вырастут, эти потомки, эти, что должны будут завтра нас заменить… Глядишь на него и думаешь: кем же ты станешь? Бурьяном, шкурником бессовестным или человеком, каким гордиться будет народ?

Антон Герасимович распалялся все больше, и посетительнице по душе был этот его искренний огонь гнева, боли и возмущения, обращался к ней уже не просто один из здешних часовых, страж порядка, а опытный педагог, который многое наблюдал в жизни и близко принимает к сердцу судьбу этих «трудных» детей, попавших за ограду. Женщина уже слышала от него мудреные слова об агрессивности натуры подростка и дисгармонии поведения, о том, как бережно следует прикасаться к бутону еще не рацветшей детской души… Наверное бы, застыл в изумлении педагогический совет, если бы услышал, какими терминами сейчас оперирует вечный их оппонент Антон Герасимович…

— Бывает, разводят дискуссии, чем лучше воспитывать: любовью или страхом? — продолжал Антон Герасимович. — Как будто не ясно, что надо и тем и другим… Заплачет любая педагогика, если только по головке будем гладить или, наоборот, когда один ремень над мальчишкой будет свистеть… Ведь он тогда скрытным становится, лживым, таится, причины его настроения для нас уже неизвестны… Крик, слезы, ярость, убегает куда глаза глядят, а мы и не догадываемся, почему все это, что с ним творится. А его, может, кто-то обидел, может, мама его замуж во второй или в третий раз выходит, и он страдает от этого, ревнует, в этом возрасте детская ревность опасна, она способна на все…

«А ведь я его, как доведет, тоже пугаю, что замуж выйду, уеду куда-нибудь», — с раскаяньем подумала Оксана и опять с надеждой и почтением смотрела на Антона Герасимовича: этот человек, казалось ей, может дать относительно сына настоящий совет. Наверное, он насквозь видит своих подопечных, читает, как раскрытую книгу, их детские правонарушительские души. С виду простой, даже грубоватый, не сразу угадаешь в нем вон какого ученого человека! По ее мнению, он мог бы быть и доктором наук. Не зря же и книга перед ним такая серьезная, в коже… Нисколечко сейчас не жалела Оксана, что отдала любимого сына на воспитание этим опытным, терпеливым и требовательным людям.

— У вас, наверное, тоже дети есть? — спросила.

— У меня и внуки, — улыбнулся с гордостью Тритузный. — Уже трижды дед… Так, знаете, быстро все промелькнуло. Жизнь, она ведь не стоит на одной ноге, мчится и мчится вперед, как поезд пассажирский: одних высадит, других наберет, и дальше, дальше… Мало кто и заметит, кого оставили на этом полустанке, а кто новый сел… Еще словно вчера был молодым, за девчатами приударивал… Хоть и бедные были, а все же веселые, певучие, выходим, бывало, вечером в плавни, на лодках катаемся, купальские костры разводим… До поздней ночи песни да гомон… А теперь уже и плавней тех нет, и русалок всех речные ракеты распугали, не качаются на вербах по ночам…

Говорил это Антон Герасимович с настроением, почему-то ему хотелось предстать в глазах посетительницы человеком, которому не чужда поэтичность души и думы которого простираются далеко за эти каменные стены.

— А я же ваши плавни сама корчевала, — грустно улыбнулась женщина. — Может, именно те, где ваша молодость с песнями ходила при луне…

Антон Герасимович задумчиво смотрел на телефонный аппарат.

— Есть люди, — сказал наконец, — которые мало чем интересуются, я их мелкодухами, а то и совсем пустодухами назвал бы. Одним днем живет, как та утка: ряски нахватала, зоб набила и довольна собой… Встречаются такие и среди нас: сытый, пол-литра на столе, а в углу телевизор с футболом, можно весь вечер сидьмя сидеть к нему прикованным. Тупеет и сам того не замечает… Вот мы бы не хотели, чтобы наши питомцы такими вырастали. Человеку мало утиного счастья!

Голос Тритузного звучал громко, приподнято, таким и застала начальника режима Марыся Павловна, внезапно влетев в проходную, чем-то возбужденная, взволнованная, опаленная солнцем полевым. Где-то была, куда-то ездила, одета празднично, в мини-юбочке, хотя такая вольность и противоречит школьным правилам… Она, видно, вся там, на своей «Бригантине», которой сейчас только и живет. Приветливо перекинулась с посетительницей словом, Порфира, мол, вы теперь не узнаете, и после этого сразу к Антону Герасимовичу со своей радостью:

— На аэродроме была! Ездила с Ганной Остаповной сына ее встречать!.. А самолет задержался, в Прибалтике гроза не выпускала…

Глаза ее искрились, блестели, и голос звучал необычно, как бывает тогда, когда человека переполняет чувство затаенной радости, чувство большое, неудержимое…

«Не свое ли счастье встречала? — с грустью смотрела на нее Оксана, которая в присутствии учительницы сразу как бы пригасла, как бы слиняла перед ее яркой молодостью. — Что-то случилось, это же видно по ней, хотя она, может, и сама еще не разгадала своего чувства… А оно есть, от него и красива… Почему любовь всегда красива? Почему злоба всегда уродлива?»

Марыся, решительно отодвинув телефон, присела на край стола и оживленно стала болтать с Антоном Герасимовичем. Яська, сына Ганны Остаповны (Ясько — имя какое чудесное!), она уже пригласила выступить у костра на открытии летнего лагеря, пусть о той своей конвенции расскажет, о штормах и айсбергах, такое юным бригантинцам только подавай, они будут в восторге!.. Впечатлениями пусть поделится, он ведь бывал в портах многих стран!.. Возбужденно звенел, переливался щебет молодого счастья, а посетительница, опустив голову, сидела притихшая с букетом васильков, и если бы Марыся могла читать ее мысли, наверное, прочитала бы: «Из всех стран самая прекрасная страна — Юность… Но кто отплыл от ее солнечных берегов, тому назад нет возврата. Нет таких кораблей, нет таких бригантин, чтобы туда повернули… Разве что песня иногда занесет человека в тот край на своих нестареющих крыльях…»

С грустной улыбкой протянула васильки Марысе:

— Это вам… За то, что заботитесь о моем сорванце… Может, он уже культурнее стал? Расскажите, какой он сейчас? — допытывалась мать с надеждой.

Марысе, видимо, нелегко было на это ответить. В последнее время разным видела она хлопца: и весело-озорным, и до слепоты озлобленным, грубым, а сейчас чаще всего видит… задумчивым. Иногда ее даже тревога берет: о чем он? Почему лоб хмурит? Просто посерьезнел? Ведь у него как раз тот период, когда ребенок начинает обобщать явления, старается улавливать какие-то прежде недоступные ему закономерности жизни… А может, есть другие причины этой его задумчивости… Некоторые из учителей считают, что в этом кризисном переходном возрасте нельзя давать им задумываться, поскольку мысль подростка непременно, мол, шугает в сторону, в пороки, в грехи!.. Ведь такое их почему-то особенно привлекает, вызывает нездоровое любопытство… Правда, теперь мальчик немного притих, от мысли о побеге, кажется, отказался, смирился с судьбой. Воспитательницу такое смирение даже беспокоит: не надломилось ли в нем что-то, не перестарались ли в дружном педагогическом натиске на детскую его волю и психику, не стал ли притупляться в нем инстинкт свободы или — как там его назвать? О своих сомнениях Марыся, однако, не стала распространяться перед матерью, напротив, успокаивала ее: Порфир выравнивается, особенно по труду, тут он прямо виртуоз!

— Впрочем, трудовые навыки для нас — это еще не все, — говорит Марыся Павловна. — Наша цель, чтобы сын ваш возвратился к вам внутренне обновленным человеком, чтобы не глухим был к матери, не бессердечным… Мы верим, что он за все оценит вас, проникнется, а может, и уже проникся чувством сыновней преданности, чувством гордости за маму… А будут чувства эти глубокими, явится и желание честно жить, пробудится и способность идти на подвиг…

— Гляжу я на вас и думаю: такая вы молодая — и согласились пойти на чужих детей… отважились взять на себя такие хлопоты с ними…

— А они мне уже не чужие, — улыбнулась Марыся. — Тут волей-неволей породнишься… Теперь уж могу признаться: не раз и Порфир меня до слез доводил, думалось даже подчас: брошу школу, ну вас к лешему всех! В глаза целитесь, под партами лазаете, не хотите учиться… А все-таки втянулась… Наверное, выработался иммунитет, — добавила с иронией.

Еще и еще могла бы рассказывать, как горько было, когда он тебя оскорбляет, геройствует перед тобой, то измывается, то игнорирует, а ты должна все терпеть, сдерживать себя до последнего, ибо за всем этим улавливаешь душевную его неустроенность, ищешь способ унять его скрытую боль… Уже и ночью стоишь над его кроватью, слушаешь дыхание неспокойное, бормотанье, стон, и сердце твое разрывается от неведенья и неуменья помочь… Вот тогда-то, кажется, и ощутила впервые в себе не просто выпускницу пединститута, которая пришла исследовать самых «трудных», наблюдать, каким вырастает человек в режиме полусвободы, лучшим или худшим становится (нечто подобное бродило в голове, когда ехала сюда), — нет, именно тогда, вот среди этих дерзаний и нервотрепок, пришло к тебе ощущение собственной силы, уверенности, пришло педагогическое прозрение, и ты и впрямь почувствовала в себе нечто, называемое призванием, заметила в себе не службистку казенную, а учительницу будущих граждан, воспитательницу с сердцем, с душой, со страстью, с темпераментом…

Сидя на уголке стола, Марыся ловила на себе взгляды посетительницы и сама внимательно посматривала на нее, снова возникло желание глубже проникнуть в душу этой женщины, которая знала свободную любовь и сейчас, может, расплачивается за нее… Но ведь знала, знала. По собственной воле пошла! Этим она более всего интересовала Марысю. «Она смело пошла за своим чувством, дала свободно проявиться силе страсти, а ты? Смогла бы вот так? Хватило бы духу?»

Чтобы доставить приятное Порфировой матери, сказала ей:

— Мы и вас пригласим на костер, в гости к нашим бригантинцам!..

— Меня-то за что? За какие айсберги?

— Благодаря вам станет одной пустыней меньше на планете! Самое природу делаете совершеннее, вноске в нее разум и душу, а вы спрашиваете за что… Растет там, где не росло, родит там, где не родило, — разве ж это не достойно восхищения?

Время приближалось к обеду, ребята вот-вот должны были возвратиться со сбора черешни. Антон Герасимович, взглянув на часы, сообщил об этом.

Мать в нервном напряжении стала прислушиваться, не подъезжает ли школьный автобус к воротам. Временами то радостная, то тревожная улыбка освещала ее лицо, представлялось, видно, матери, как выскочит из автобуса ее ненаглядный тиранчик, лобастый, загорелый на том черешневом солнце, — интересно, какую мину он скорчит от неожиданности, когда увидит у проходной рядом с учительницей и свою мамусю, такую принаряженную ради этого посещения? Может, не постесняется хлопцев, бросится к ней и, как маленький, прильнет, обовьет теплыми ручонками шею. А что может быть дороже этой его безмолвной ласки, в которой будет и раскаянье о прошлом, и надежда на будущее, и бурная до беспамятства радость встречи с нею тут, у ворот… Все это мать ощутит до малейшего движения, на все ответит родному ребенку нежностью и своим материнским прощением!

Зазвонил телефон, и Тритузный сразу вытянулся в струнку у аппарата, самой своей выправкой давая понять учительнице и гостье, что он сейчас здесь на посту, что и по возрасту, и по службе он старший среди них.

— Кто? Кто? — строго переспрашивал он в трубку. — А вы где были, ротозеи? Вот так новость… Вот так порадовали своими черешнями!

Лицо начальника режима побагровело, жесткий ус его сердито ощетинился, и уже был Тритузный как ночь, когда обернулся к Марысе Павловне:

— Слышали? Из сада!.. Побег..! Групповой! И среди заводил Кульбака ваш, — глянул он на посетительницу так, будто в этом прежде всего виновата была она.

XXVII

Много их разбежалось, даже неловко было цифру показывать в сводке, все же к вечеру первые беглецы стали возвращаться, потом и другие появились кто откуда… Не было троих: Бугор не вернулся, Кульбака и Гена Буткевич. Их кровати и после отбоя остались нетронутыми.

— Мой промах! Мой! — оправдывался в тот день перед Ганной Остаповной Тритузный. — Дернуло же меня послать с ними того олуха. А он, оказывается, из тех, что только и умеют конфликтовать, озлоблять против нас… Духу его теперь не будет в нашем заведении!

Антон Герасимович, глубоко переживая этот свой недосмотр, готов был даже подать в отставку, но Ганна Остаповна отговорила, оставив вопрос открытым до возвращения директора.

Как водится, был объявлен розыск, сообщили куда следует, назвали приметы беглецов. Но результатов это никаких пока не дало. Исчезли маленькие пираты, испарились…

И все же не скажешь, что так уж бесследно они пропали; хотя информация, поступающая в школу, и не считалась очень точной, однако по некоторым признакам можно было заключить, что беглецов не унесло куда-то на окраину вселенной, что кто-то, похожий на них, бродит поблизости, исподтишка высматривает, выслеживает оттуда все, как выслеживают, пусть пока еще в воображении фантастов, внеземные загадочные наблюдатели жизнь нашей планеты. Присутствие сбежавших смутно ощущалось. Говорят, их видели и в окрестных виноградниках, и в степи, хотя слухи о них порой были порождены лишь воображением. Марысе, скажем, чудилось, будто по ночам за верандой что-то шелестит в кустах, и она вскакивала, тихонько выходила на улицу, потому что была уверена: это бродит в темноте ее маленький рыцарь, измученный угрызениями совести. Но в кустах прошелестит и стихнет. А еще белозерские рыбаки уверяли, будто видели неких патлатых у себя в плавнях, — это, конечно, беглецы из стриженых уже превратились в заросших настолько, что, удирая от рыбаков, цеплялись патлами за вербные ветви. И заезжий археолог обронил полушутя, что кто-то неизвестный ночью ходил вокруг их палаток, наверное, привлеченный скифским золотом, которое археологи, конечно же, лопатами гребут и под головы себе в палатках складывают. Более того, уборщица из виноградарского совхоза, присматривающая за квартирой директора, пока хозяин в командировке (а жена вместе с ним), клялась, что однажды вечером в директорской квартире кто-то смотрел телевизор, не иначе — новоявленный домовой! (Наверное, теперь и домовые без телевизора не могут.) Ничего не взято, а стулья переставлены, и телевизор включен, плюшевые портьеры предусмотрительно опущены, чтобы с улицы не видно было… Так кто же это мог столь таинственно развлекаться у голубого экрана?

И может, недалеко были от истины авторы этих слухов, ведь находили же в лесополосах нечто вроде шалашей, где кто-то ночевал, и следы мальчишечьих ног замечали на разрыхленной земле виноградников…

Как та красная планета Марс, которая то приближается к нам во время противостояния, то удаляется снова куда-то на окраины солнечной системы, так и ангелочков наших некие силы будто притягивали чуть ли не к самой ограде спецшколы, то снова их отбрасывало прочь, несло, как перекати-поле, куда-то в степи. А ночью в степях и вправду как во вселенной, всюду движущиеся огоньки: Началась жатва! В эту пору степь и ночами не спит, живет, трудится, словно бы переговариваясь своими бесчисленными огоньками… Вот они то встречаются, то расходятся, плывут где быстро, где медленно, двигаясь во всех направлениях с разной скоростью: быстро — это на близких полях, а если медленно, то это комбайны ходят где-то далеко, далеко…

Подобно тому как ходят звезды и планеты во вселенной, с такой же величавой размеренностью здесь прокладывают свои орбиты трудовые огни незасыпающей ночной степи, вся темень расчерчена их движением. Степь и ночью пахнет зерном, свежей соломой, поднятой пылью пахнет, хотя ее и не видно в темноте; переночевать теперь можешь где угодно, зарывшись головой в кучегуру только что сброшенной комбайном соломы, еще теплой, еще полной дневного солнечного духу.

Утром, когда ангелочки просыпаются, они похожи скорее на чертенят: неумытые, замурзанные, у каждого солома в волосах. Только глаза продрал, должен думать уже о каком-то промысле: под ложечкой сосет, а кухни тут для тебя нет, одною же свободой не проживешь, как она ни сладка…

Все дальше уносило наших ангелочков в объятия воли, в мир неведомых еще испытаний, риска, превратностей судьбы.

Однажды по ним даже стреляли, когда они ночью кружили вокруг полевого стана, обсаженного тополями. Сторож стрелял с намерением, видимо, попугать, — не могло же быть, чтобы всерьез он хотел подстрелить кого-нибудь из них, как зайца, — кому же охота, говорил Гена, мучиться потом всю жизнь, чувствуя себя убийцей.

А в общем-то, на полевых станах им как раз и улыбалось счастье в образе щедрых и сердобольных тетушек-кухарок. Достаточно было только рассказать душещипательную легенду о том, как ехали они со своим ремесленным училищем на экскурсию и ненароком отстали, отбились от своих без копейки в кармане… Достаточно было эту Порфирову музыку передать почти в плаксивом исполнении Бугра, как перед ними появлялась миска горячего борща и хлеб белый, как солнце, нарезанный большими ломтями, и можно было вволю трапезничать, пока придут на полевую кухню те, о ком сказано лозунгом на арке полевого стана: «Слава рукам, пахнущим хлебом!..» Но хоть комбайнеры люди, конечно, славные, однако встреч с ними скитальцы все же избегали, особенно после того, как один из механизаторов, заподозрив неладное, учинил хлопцам допрос и даже попробовал задержать. Пришлось улепетывать изо всех сил…

Вот так и живется им, как птицам небесным: там поклюют, там перехватят и дальше — в свiти-галасвiти… А однажды решили они культурно поразвлечься, воспользовавшись тем, что у директора винсовхоза без дела стоит, покрывается пылью в квартире телевизор «Электрон». С директором у Порфира были нормальные дипломатические отношения, хлопец даже помогал ему устанавливать в свое время телевизионную антенну, потому и не видел Порфир особенного греха в том, что они, набегавшись, немного отведут душу перед экраном, ведь хозяев нету и новехонький телевизор все равно гуляет без работы. Только предупредил Бугра, чтобы в квартире ничего не трогать. Бугор обещал, потом, однако, не удержался, прихватил кухонный нож, и, когда они уже покидали дом, нагнулся с ножом у веранды, зачем-то шаря рукой между листами.

— Ты что там ищешь? — спросил Порфир тревожным шепотом.

— Да нужно ему виноград подрезать!

— Зачем?

— А чтоб усох!

Перед этим он рассказывал хлопцам, как, будучи в городе, не раз проделывал такое: финкой лозу у корня чик! — и уже она повисла, будто перерезанный телефонный кабель… И пусть потом на верхних балконах ждут, когда виноград до них дотянется… Вот такое он собирался проделать и тут! Но разве мог Порфир допустить это? А вот как остановить… Нож ведь у Бугра не отнимешь силой, нужна хитрость.

— Дай лучше я подрежу!

И когда нож очутился в его руке, Кульбака с размаху швырнул его в темноту: ищи теперь!

В ту ночь они крепко поссорились, чуть до драки не дошло, насилу Гена их помирил.

Снова уходили в степь. Брели куда глаза глядят, пока не напугала их неожиданно вынырнувшая из тьмы скифская баба, что маячила на невысоком, за долгие века дождями размытом кургане. Сначала напугала, а потом приют им дала: расположились возле нее биваком на ночевку. Нельзя было разглядеть в темноте загадочную улыбку древней скифянки или половчанки, ночь скрадывала химерные узоры на каменном ее одеянии, Все же вроде под защитой каменной старухи лежали хлопцы в душистой теплой траве, ощущая, как исходит на них от камня, еще не совсем остывшего, тепло отлетевшего дня. Устроившись поудобней, смотрели, как играют в небе звезды, наверное, к жаре, к суховеям.

— Почему-то папа долго не отзывается, — с грустью в голосе заговорил Гена. — А может, он в школу подал какой-нибудь знак?.. Что, если приедет, а меня нет?

— Не скули, — оборвал его Бугор.

А Порфир, который чаще других видит товарища удрученным и, как никто, понимает причину его грусти, нашел и сейчас для Гены слово поддержки: может, срочным делом занят его отец… Может, по экстренному заданию проектирует павильон для всемирной выставки, он ведь мечтал об этом…

Звездно, тихо, просторно. Среди ласковой этой природы душа Порфира наконец чувствует себя на месте. Лежишь в бескрайней степи, свободный и независимый, слушаешь трескучую музыку кузнечиков в траве — всю ночь не утихнут эти одержимые травяные оркестранты. А там уже, гляди, и зорька заалеет на востоке… Первым вскакивает Порфир, душа его не хочет проспать эти зорьки, эти росные голубые рассветы, потому что, как мама говорит, «ранние пташки росу пьют». Порфиру очень хочется поглядеть, как пьют росу жаворонки, как своими маленькими клювиками испивают они по росинке с каждого листочка. А роса, она ведь чище всего на свете, только слеза людская еще такая чистая! Говорят, в росе есть даже пенициллин, верно, поэтому дедусь во время болезни ею глаза утром промывал.

Представляется Порфиру, как и зорянки в это время попросыпались в камышанских плавнях, испивают обильную росу с камыша да с широколистного папоротника. На днепровских островах — там роса точно вода, просто купаешься в ней, как в тот вечер, когда научная станция устроила было на острове свое гулянье в День Победы, и веселились допоздна, и мама с росинками на ресницах пела при луне свою любимую «Ой чорна я си, чорна…». Когда пела, преобразилась, выглядела совсем молодой, кажется, и о Порфире забыла, жила где-то в иных, в девичьих своих небесах. Очень красивая тогда была, красивее, чем когда-либо. Только жаль, что о нем забыла. Никто из присутствующих о Порфире тоже не вспомнил, не позвал, не спросил, ужинал ли он или одной ряской подкреплялся, как тот утенок, что целый день бултыхается в воде, всеми забытый, никому не нужный. Ревностью мучился в тот вечер, из камышовой засады выглядывал, следил, как мамуся, полная вечерней красоты, хмельная и возбужденно веселая, катается с поклонниками на лодке, и смех ее слышен, и далеко над водами разносится неизвестно к кому обращенная певучая грусть… «Ой чорна я си, чорна…» Она черная, а Порфир, вишь, русый… Где же тот, в кого он удался? Сойдутся ли когда-нибудь их дороги? Поставит ли жизнь их глаза в глаза: это вот Порфир, уже юноша в морской бескозырке с лентами, развевающимися на ветру, а это тот, неведомый батько его, почти нереальный, нафантазированный, будто снежный человек…

Как всегда при таких мыслях, отзываются в нем все его душевные раны, становится хлопцу жаль самого себя, хочется кому-то вылить свою обиду, но знает, что не выльет, затаит в себе, потому что не дозовется тех, кого хотел бы дозваться, равнодушен этот звездный бездонный мир.

— Расскажи, Гена, еще про снежного человека.

Так лежат они, странники, и звезды мерцают над ними по всему небу, огромному, как океан, и тянет Гена ниточку сказания о некоем рыцаре, что пролежал, погребенный в снегах Гималаев, тысячу, а то и больше лет, в неподвижном состоянии пробыл в вечных снегах, а теперь, в двадцатом веке, в связи с потеплением, оттаял, ожил, и будто идет по планете, как Уленшпигель, через миры и страны, шагает, вглядываясь изумленно в теперешнюю жизнь. Внешне он совсем как современный человек, но только все его удивляет, ведь все он видит впервые: и комбайны, и самолеты, и светофоры в городах, потому что, когда он погружался в спячку, ничего этого еще на свете не было, и товарищами ему были люди иные, те, что ходили отсюда походами на персов, что целые лавровые рощи несли на своих копьях. Тот долгие века проспал замороженный среди ледников, а иных, может, ровесников его теперь выкапывают археологи. Гена предлагает и хлопцам пристать к любой партии археологов, которые всюду сейчас роются в степях, для вспомогательных работ они якобы набирают даже подростков, вот было бы интересно!..

— Лопатой весь день? — лениво отзывается Бугор. — От работы кони дохнут.

Он считает, что куда лучше будет, скажем, отправиться в Бахчисарай, там у него старший брат здорово устроился, рубит мясо на шашлыки да чебуреки. А чебуреки делают там на редкость — с лапоть величиной!

Странный гул возникает в степи, хлопцы настораживаются, и вот из тьмы вылетает огненный дракон с длиннющим хвостом, быстро растет, перемещаясь в пространстве.

— Экспресс!

Ребята вскакивают, вглядываясь в то чудовище далекое, мимо летящее, что слепящим огнем да железным лязгом пронзает степь, разрушает этот тихий звездный кузнечиковый мир.

— Ах, змеюка…

Ночные экспрессы особенно ненавистны Бугру, прямо терпеть их не может, все ведь курортников к морю везут да разных раскормленных маменькиных сыночков, которые хоть ростом уже выше матерей, а их все в коротеньких штанишках за ручку водят, тортами да мороженым пичкают…

— Айда окна в экспрессе бить!

Бугор не понимал, почему хлопцы не бросились за ним, не поддержали его воинственность, он, пылая злобой, жаждал нападения, ему бы только бить, крушить, ему бы прямо отсюда кинуться наперерез тому экспрессу, что пролетает с ярко освещенными окнами, несется как воплощение чьего-то благополучия, комфорта. Занавесочки там у них на окнах, схватить бы камень с насыпи, да вот вам по вашим занавесочкам, по стеклу, чтобы каждое — вдребезги! Его охватывает дикий экстаз разрушения, в бешенстве мечется он в темноте, лихорадочно ищет комья, с бранью швыряет и швыряет что-то по тем недостижимым окнам, и, наверное, ему слышится, как звенит разбитое стекло, потому что он прямо сатанеет, взахлеб выкрикивая:

— Нате вам! Вот вам! Вот вашим занавесочкам!

Когда не стало летучего огненного дракона, когда исчез он с железным грохотом в темноте, только тогда Бугор в какой-то мрачной усладе опустился возле хлопцев измученный, запыхавшийся, будто после настоящего боя с экспрессом. Нашел сигарету, стал закуривать, спички, едва вспыхнув, обламывались одна за другой, видно было, как дрожат у него руки, Порфир даже не удержался от замечания:

— Руки трясутся, словно кур воровал.

— Заткнись!

Закурив наконец, Бугор бросил спичку, не загасив, пришлось Кульбаке сделать это за него: с огнем в степи шутки плохи! Когда-то Порфир видел, как летом хлеба горели… Ничего нет страшнее степного пожара, когда люди вынуждены бросаться в пламя, в тучи горячего дыма, когда отовсюду бегут с ведрами, со шлангами и, путаясь в густых пшеницах, падают, задыхаются, а потом кого-то подбирают, обгорелого до неузнаваемости, отправляют в больницу… Однажды летом и дядько Иван получил ожоги на таком вот пожаре, вызванном всего лишь искрой от комбайна.

Тяжелой для хлопцев была эта ночь. То один, то другой вскакивал, вглядывался в темень — чудилось им, будто подкрадывается кто-то из степи. Бугор даже вздрагивал во сне, и во сне, видно, не утихало бессмысленное его сражение с ночными экспрессами, что, до ужаса увеличенные сном и воображением, вырастали неудержимо в бесконечную вереницу освещенных грохочущих вагонов, каких-то уже словно бы абстрактных поездов, — вот они без никого идут и идут, пересекая степь, опоясывая планету.

А рассветная пора, то время, когда над степью разливается свет зари и ранние пташки росу пьют, — эта пора застала их возле трассы, где было сухо, бетонно, безросно. На трассе пока что никакого движения, однако хлопцы держались настороже, не забывали, что они беглецы, что за ними в любую минуту может нагрянуть погоня. Накануне из лесополосы видели, как пронесся невдалеке мотоцикл, может, то рыскал по степи их добрый знакомый Степашко, неутомимый ловец меченых детских душ. А однажды показался на полевом грейдере и запыленный школьный автобусик, тоже, наверное, разыскивал хлопцев; над ним можно было только посмеяться, чувствуя себя в безопасности, выглядывая из подсолнуховых джунглей, на которые тяжело оседала туча поднятой автобусом пылищи.

— Наилучшая пыль — эта та, что поднимается из-под колес отъезжающего начальства, — пошутил тогда Кульбака.

А сегодня вот перед ними трасса с безымянной степной остановкой. Вроде волной их прибило сюда. Вокруг никого, только огромные поля клещевины в одну сторону, а в другую — песчаные кучегуры с чубами и без чубов, может, как раз те, которые мама оставила Порфиру, чтобы и ему было где потрудиться. А среди этого безлюдья — магистраль, днем она так и кипит расплавленным от солнца асфальтом, а сейчас еще по-утреннему прохладная после ночи. Беленькая будочка стоит у самой трассы, неведомо кем побеленная, еще и цветами разрисованная, кто-то поставил ее, позаботился, чтобы было где укрыться путнику от дождя или от степной жары. Прилепились и они, ангелочки, к этой остановке, ждут, высматривают автобус. Им, собственно, все равно, куда ехать: в ту сторону или в противоположную. Колес бы им только, скорости, рейса хоть какого-нибудь! Не сами решают, все за них автобус решит: какой первым придет, на том и отправятся, в ту сторону и зашумят. Привычны уже к такому бесцельному катанию. Забьются в автобус, где теснота и духотища, где репродуктор прямо разрывается и тетки сидят над своими корзинами, каждая невозмутима, как Будда, и дядьки-чабаны в пиджаках, несмотря на жару. Девушки-старшеклассницы пересмеиваются, морщатся, корзина большущая отдавливает им ноги, «тетенька, подвиньте», — не слышит тетушка, дремлет… Проедут вот так, от остановки до остановки, и как сели в степи, так и выйдут в степи, только иногда Бугор с кривой усмешкой вынимает из-за пазухи какую-нибудь добычу, сала кусок или еще что, хлопцы даже и не заметили, когда оно к нему из корзины за пазуху перекочевало.

Сейчас Бугор слоняется возле будки сердитый, курево кончилось, потому и не в духе. Кульбаке и Гене тоже не до веселья, усталые после беспокойной ночи сидят у края дороги понуро. Порфир, глядя на грядку бархоток и стройных мальв возле будки, пытается разгадать: кто же их посеял? Ни села, ни хутора поблизости, а будочка стоит, заботливо кем-то ухоженная, и бархотки уже раскрываются бутонами, и мальвы, желтые и розовые, выпустили цветы между шершавых листьев. Должны бы они в росе быть в такое утро, но нет сегодня росы, на листьях пыль толстым слоем, негде напиться ни пташкам полевым, ни этим заблудшим ангелочкам, у которых во рту после ночи попересыхало. Но кто же все-таки посеял эти неприхотливые цветы, что и зноя не боятся, не сами же они высеялись в степи? Какая-то добрая душа это сделала проезжим людям на радость, и при этом возникает перед Порфиром мамин образ: вот она из таких, что не за плату, не по заданию, а просто так, от души, могла бы посеять, чтобы красота явилась чьим-то очам и порадовала людей, пусть даже и незнакомых… Бугор, заметив, на чем сосредоточилось внимание Порфира, лениво подошел к цветнику.

— Какая тут для меня растет?

И стал неторопливо скручивать головку высокой, облепленной цветками мальве.

— Не тронь! — вскочил Кульбака.

Бугор, даже не оглянувшись, продолжал с издевательской ухмылкой мучить стебель, крутить его.

— Не трогай, гадина! — закричал Кульбака. — Ты его сажал?

А тот, еще больше раззадоренный наскоком Кульбаки и назло ему, дал себе волю: шагнув на клумбу, он, кривляясь, пустился танцевать на ней, бархотки так и трещали под его разбитыми башмаками:

— Лап-тап-туба!..

В бешенстве Порфир кинулся на Бугра, стараясь головой, плечом, всем телом сбить, столкнуть его с клумбы. Гена, преодолев вечную свою нерешительность, подскочил на подмогу, пытаясь хоть за руку укусить хулигана, и именно ему первому и досталось от Бугра, от его железного кулака: ударил так, что кровь брызнула из носа. И все же Кульбака в этот момент, изловчившись, успел повиснуть на Бугре сзади, перегнул его, повалил, и потом уже вместе с Геной они насели, навалились на своего недавнего кумира, стали люто тыкать его мордой в землю — если росы не напился, так земли наешься!

Вырвавшись, Бугор с грязной бранью отскочил к будке, все лицо его было в земле.

— Была бы при мне финка… — процедил, утираясь ладонью. — Ну да у нас еще будет встреча под оливами…

Это, собственно, и было их разрывом. Когда подошел автобус, Бугор сразу прыгнул на подножку, дверь за ним тут же закрылась автоматически, помчался бесплатный пассажир меж корзинами в том направлении, где чебуреки как лапти.

Гена утер с лица кровь, улыбнулся Порфиру:

— Ох и дали ж мы ему… То все он ездил на нас, а теперь вот мы на нем покатались…

— Тварь! Он еще угрожает… Да ты мне в чистом поле лучше не попадайся!

Веселые были, чувствовали себя героями — расквитались наконец с давним своим тираном. Получил свое: и за издевки, и за грубости, и за то, что на черешнях плутовал, свернув все на Порфира… Подсознательно, пожалуй, входило в расплату и то, что подбил их на этот побег, принесший им уже немало горечи… Отряхивались, искали оторванные во время баталии пуговицы, что куда-то поразлетались; комичные моменты боя еще веселили их дух; забыли хлопцы и про опасность, а она ведь не исчезла! Как образ ее, вдруг выскользнул откуда-то из-за кучегур мотоцикл, и замелькала над полем клещевины грозная инспекторская фуражка. Так и сдунуло хлопцев с трассы, что было мочи бросились наутек, очертя голову неслись куда-то, мигом уменьшившись до размера воробьев! Стали еще даже меньше, стали как те травяные оркестранты, которые, только ступишь, так и брызнут из-под ног во все стороны, чтобы бесследно раствориться в траве.

XXVIII

Есть на лимане человек, такой бесстрашный, — множество раз его убивали, топили, а он снова и снова возвращался к жизни. Осень, ночь тьма-тьмущая, а он с товарищами, а то и один в лодке смело идет на браконьеров. Знает, куда идти, и ночи не боится, прямо в нее светит фонариком.

— Не свети, не то как засветим…

Пренебрегая угрозой, дает луч, и тогда в ответ — вспышка, толчок! То выстрел по нему из дробовика. Хорошо, что он в ватнике, дробь застряла в нем. Не теряется и после выстрела, бросается к их лодке, а они бьют его веслом по рукам (руки навсегда останутся у него со следами этих ударов).

А то еще швыряют ему огонь в лодку, чтобы спалить.

Иной раз налетает он среди ночи на таких, что уже успели побывать там, где козам «рога правят». Отбудет такой тип и, вернувшись, устраивается на работу для отвода глаз, на самом же деле ночной жизнью живет, в гирле каждую ночь промышляет, несмотря на запреты.

Мотор на лодку ставит таких сил, что инспектор его не догонит, разве только в сердцах выстрелит ему вслед или ракету пошлет… А порой средь бела дня, когда догоняешь его, он сети вместе с рыбой да с камнем, загодя приготовленным, у тебя на глазах выбрасывает за борт да еще издевается: «Возьми теперь меня!» Знает; что, когда рыбы нет, следователь без прямых улик дела не заведет. И какая тяга в них к этому браконьерскому занятию! На риск идет, о каре забывает, даже из тюрьмы вернется — и опять за свое. Норовит устроиться где-нибудь поближе к воде, вместо реквизированной ранее лодки у него уже дюралька появилась, самодеров наделает — однорогих, двурогих, трехрогих, и как ночь — так и на рыбца. А то еще острогу-сандолю прихватит, ею, как вилами, бьет. Рыбохваты ненасытные, нет пределов их аппетитам. Во время нереста солят рыбы целые бочки, полные чердаки ее навяливают, чтобы потом из-под полы — на базар.

Вот на банду таких рыбохватов и налетел лиманский смельчак в осеннюю ночь. Готовились, видно, злодюги к встрече с ним, потому что не убегали и передний держал в рукаве заранее приготовленную трубку, налитую свинцом. Ах, это ты, гроза лимана, тот бесстрашный Кульбака Иван, тот коммунист, которому больше всех надо, — а ну подходи, подходи!..

По голове норовили попасть в темноте тем железом, свинцом налитым, чтобы череп ему проломить. Сбить в воду старались, а он, окровавленный, все держался в челне, кричал переднему, самому лютому:

— Я вижу тебя, я тебя узнал!

— Так не увидишь больше!

И старались бить так, чтобы глаза выбить, зрительный нерв пересечь, навеки ослепить.

Наконец сбили, сбросили в воду. Нет его, не будет больше, аминь ему, пошел на дно раков кормить! А он — хоть и на костылях, и в шрамах, хоть и с пальцами, изувеченными браконьерским веслом, — появляется потом на суде, чтобы дать показания, чтобы бросить им в глаза свое, инспекторское:

— Тебя я узнал и тебя! На дно, думали, пошел, а я все же есть, люди меня из воды вытащили… Не дали погибнуть, чтобы и впредь я вам, гадам-браконьерам, спуску не давал!

Красавец, смуглый, чернобровый, как и сестра его Оксана, с ослепительной улыбкой, освещающей все вокруг, а черные глаза весело искрятся — такой это лиманец, старший мамин брат, что для Порфира — вблизи и издалека — тайный его идеал. Потому что не просто мужественный и храбрый (в охранители голубых полей только и отбирают людей мужественных), а еще и справедливый, еще и общительный, в какой компании ни появится, с первой же минуты вызывает к себе симпатию. Когда приезжает к своей сестре в родное село в гости, в хате становится тесно от его друзей, усаживаются на дворе под абрикосом, и, когда в чарки налито, дядько Иван подает веселую команду:

— Огонь!

И потом с улыбкой добавит:

— По браконьерам огонь…

А сейчас он сидит с хлопцами в порту и весело наблюдает, как они булки грызут всухомятку. По глазам узнал, что голодны оба, и прежде всего дал им по булке, которых у него полная авоська, и даже извинился шутливо, что в ресторан не поведет, некогда, мол, да и повода подходящего не видит.

С немалыми трудностями добрались хлопцы в порт. После драки с Бугром и позорного бегства от случайного автоинспектора они несколько часов проблуждали, как дикари, в кучегурах бесчубых, которые предназначала мама Порфиру под будущие его виноградники. Потом в Гилеях были, где из освоенных песков выметнули в небо мачтовые акации (есть и такая порода), прикрыв своими роскошными ветвями ульи совхозных пасек и шалаши угрюмых пасечников, что вовсе не спешили угощать беглецов медом, так как он, мол, еще молодой, еще он как вода… А один и совсем грубо сказал:

— Своих трутней хватает…

Порфиру все время хотелось увидеть маму, и, кажется, однажды он увидел ее, когда она садилась в автобус, — станция ежедневно высылает свой транспорт забирать с виноградников работниц. Пожалуй, то была она, но и к ней, самому родному на свете человеку, сын не посмел явиться, не решился позвать, так и остался лежать в отдалении, изнывая в тальнике от нестерпимой предвечерней жары. А как иначе он мог поступить, бродяга, беглец несчастный, который сейчас только и может быть для матери стыдом и позором!

С последним речным трамваем степные «зайцы» счастливо добрались до порта, хотя в самом порту чуть было не попали в руки дружинникам. В портовом скверике, в кустах тамариска, провели ночь, аж угорели от аромата этого душистого кустарника и терпкого запаха каучука, который целую ночь внизу выгружали из судна.

Утром видели, как покидает порт их греза, их бригантина недостижимая — учебный парусник, который каждое лето уходит в многомесячное плаванье с морскими курсантами. И как раз когда они, зачарованные, смотрели на тот отдаляющийся парусник, ажурно-легкий и высокий, кто-то, подойдя к ним вплотную, ласково положил Порфиру узловатую руку на плечо. Обернувшись, камышанец увидел над собой круглое лицо дяди Ивана, его глаза, полные черного искрящегося смеха. Топленный — да не утопленный, убиваемый — да не убитый… Стоит с авоськой в руке, смеется:

— Далеко ли собрались, мореходы?

Сидят теперь с ним на лавке среди разомлевших тамарисков и уплетают булки за обе щеки. Дядя Иван рассказывает, что семья его сейчас на лимане, там, где находится инспекторский пост. Жена кухарничает, а маленькая Наталочка помогает матери, а иногда и отцу, потому что зрение у нее острое: окинув взглядом акваторию, сразу различит, где честные рыбаки, а где нарушители… Что же касается хлопцев, то дядя Иван не стал им в души влезать, не допытывался, откуда да как тут очутились, это его словно бы и не занимает. Но если бы спросил, то Порфир вряд ли смог бы ему соврать, чувствует, что не смог бы угощать его выдумками, как это проделывал с другими; наверное, открылся бы ему с первого слова, выложил бы все начистоту: как завелся на черешнях с Крокодилом и как пустился с хлопцами в эту пиратскую жизнь, от какой перед тем, казалось, уже навсегда отрешился. Все бы дяде Ивану рассказал без обмана, потому что есть такие люди, которым сказать неправду просто не можешь, язык не поворачивается. Однако лиманец не спрашивает их ни о чем. Вместо расспросов слышат хлопцы, как приходится ему гонять безбилетников на пригородных линиях — на правах общественного контролера или что-то в этом роде.

— Бывает, стоит перед тобой нечесаное дитя века, почти парубок уже, патлы по шее болтаются, а билетик предъявить не может… не взял. А чего же ты не взял? Не успел? Забыл? Деньги вытащили или спешил очень? Да скажи же хоть что-нибудь в свое оправдание, голубчик! А он голову опустит, стоит, губы кусает.

— Ну и что же вы с ним? — спрашивает Гена.

— А это уж с каким как: индивидуальный подход. Смотришь, как совесть в нем: проблескивает хоть немножко или нет? Ведь наказывать человека — это всегда неприятно…

— А тем, что камыши с весны поджигали, когда уже птицы гнездились, — напомнил Порфир, — им, наверное, так ничего и не было?

Дались ему эти камыши… Выжигают камыши ежегодно, это разрешается камышитовым заводом, но только ранней весной, до определенного числа. А в этом году, запоздав, промедлив, плавни стали выжигать действительно в нарушение сроков, когда пернатая дичь уже села на гнезда. Дядько Иван знает об этом, и тучка пробегает по его крутому лбу, так как ничего утешительного ответить племяннику он не может.

— Привлекаем к ответственности, да всех не притянешь, туполобых густо развелось, — говорит он с подавленным гневом. — Браконьерское племя, оно ведь, как филлоксера, живуче, и хотя в разных личинах предстает, а суть одна — хищническая… Тот рыбу глушит, этот птиц вместе с камышами сжигает, а скажи ему, он еще и государственными интересами прикроется… Слепая душа, он о завтрашнем дне не думает, ему даже невдомек, зачем это природу так уж нужно беречь, зачем ради нее целые штаты инспекторов государство содержит…

— И речки да воздух загрязняют по всей планете, — сказал Гена. — А планета, она ведь единственная, другой такой нету…

— Что верно, то верно, — нахмурился дядя Иван. — Пора бы уже понять каждому из нас, что хозяин планеты — это ты, человек, что, кроме нас, о планете никто не позаботится… Не лев, не тигр, а человек в природе самый старший! Так по праву старшего защити же и дерево, и птичье гнездо, и букашку!.. Все теперь можем, все нам под силу. Плотины возводим, реки поворачиваем вспять, живительную влагу даем в безводные степи — все это здорово, правда? Только вот, проектируя, заодно подумай и о том, а что с гирлом будет? Почему камыши в гирле начинают усыхать, нерестилища гибнут? Почему птицы разлетаются и соленая вода подступает из моря вверх так, что дельфины чуть ли не в Камышанку заходят… Или это тебя не тревожит? Об этом пусть дядя думает? Пусть только у нас, инспекторов, о судьбе гирла душа болит? — Заметив, что хлопцы погрустнели, дядько Иван улыбнулся: — Ну, да мы не из тех, что духом падают, нам это напрочь запрещено нашими инспекторскими правилами… Стоящий на страже голубых полей должен быть всегда на высоте. Конечно, хочется, чтоб везде был порядок. Потому что наш брат не только свой лиман бережет — он заботится о всей мировой акватории! Идет в такие места, где международный лов ведут, инспектируют суда разных стран, не позволяют и своим совершать нарушения. Иногда он даже слишком придирчивым выглядит… Был случай, свои же радиограммой пожаловались на такого придиру, соседи ловят, мол, а этот план нам срывает, что с ним делать? «Свяжите его да в трюм, а сами ловите!..» Только черта с два! Связать себя не дам, и в трюм меня не упрячешь, если я за правое дело стою!

Оказывается, это в характере у них такое, у Кульбак: родовое, фамильное, что ли? Дедусь хоть и сильно войной помятый был, однако ни перед кем страха не знал; или, может, как некоторые считают, фронтовая контузия как раз и приглушила в нем чувство страха? Не побоялся же с теми негодяями сцепиться, когда они целой хулиганской ватагой налетели ночью на совхозные виноградники…

Не раз уже слышал Порфир о том ночном нападении, но все как-то туманно, как бы недосказанно. Видно, мама намеренно щадила детскую душу, не хотела всеми подробностями причинять мальчику лишнюю боль, ведь речь шла о дедусе… И вот сейчас из уст дяди Ивана впервые услышал всю правду до конца. Что другие утаивали или недоговаривали, дядя Иван до подробностей поведал ему — со строгим спокойствием, как взрослому, как мужчине. Ты ведь мужчина, ты должен все знать, так это и понималось… Выходило, что дедусь, может, и сейчас бы еще жил, если бы не сцепился с теми бандитами, может, они ему жизнь укоротили там, возле шалаша на виноградниках, где все и стряслось…. Молодые, здоровые, набросились на старика: веди, показывай, где коллекция, где тот самый «черный камень» (новый редкостный сорт, который только что вводили и берегли пуще глаза). Иной сторож в такой ситуации спасовал бы — один на один с ватагой лоботрясов, что он им сделает? Опустил бы голову: берите, мол, и «черный камень» и что хотите, вот мое ружье, только меня, старого, веревкой свяжите, чтобы перед дирекцией было оправдание, а сами делайте свое… Да только же дедусь не из таких, он фронтовик, у него честь была, не к лицу ему уклоняться, прятаться в кусты! Не дам, не пущу, убирайтесь отсюда, лоботрясы, паразиты, подонки — такой была его речь к ним, и она более всего их разъярила. Набросились с кулаками, ногами месили старика, после этого он уже и не вышел из больницы…

— Внутри ему что-то поотбивали, — глухо закончил дядя Иван. — Вот так ему обошелся тот «черный камень»…

— А я думал, от ран фронтовых, — прошептал Порфир.

Ничто бы так глубоко не поразило его, как то, что он сейчас узнал о дедусе, про все обстоятельства той ночной драмы. В то последнее лето, когда дедусь сторожевал, Порфир часто бегал к нему на виноградники, и это были, может, лучшие дни его жизни. Старенький велосипед прислонен к шалашу, орленок сидит сверху, на самой шапке шалаша, а они с дедусем варят на костре бекмез или кулеш, а то и просто беседуют обо всем на свете… Дедусь был такой сухонький, с одним легким в груди, а они, бандиты, его ногами топтали… Жгучую до слепоты ненависть ощутил в себе Порфир, до конца жизни будет мстить тем ворюгам, которые, по предположению дяди Ивана, как раз и были из речных браконьеров: за то, что он их на воде преследует, они решили сорвать злость на старике…

— Рыбохваты, губители, хотели бы они жить преступной ночной жизнью, — мрачно говорит дядя Иван, — да только не выйдет… За жабры мы их брали и будем брать!

Порфир знаком с товарищами дяди Ивана, знает, какие это мужественные, смелые люди, трус не пойдет в холодные осенние ночи гоняться по гирлу да по лиманам за быстроходными браконьерскими моторками и в темноте непроглядной сходиться с ними в смертельных поединках. А Порфир бы пошел, пусть там хоть что.

Белеют корабли внизу, блестят на солнце высоко взметнувшиеся разноцветные краны. Точно жирафы сбились табуном… Гена говорит, что шея жирафа неповторима, двух одинаковых в природе не бывает… А над кранами в небе медленно плавает коршун или орел — не дедусев ли орленок так вырос, парит и будто выискивает кого-то внизу, может, хозяина своего ищет меж людьми!..

— А не могли бы вы и нас взять к себе? — вдруг обращается к дяде Ивану Порфир со своей давнишней мечтой. — Мы бы все вам делали: костер развести или сети выбрать — умеем ведь… Даже могли бы и в засаду… Верно же, Гена?

Гена для себя, кажется, еще не решил, сидит в задумчивости, а дядю Ивана, видимо, порадовало намерение племянника.

— Идея стоящая, — заметил он, — юные помощники были бы нам кстати… Только не кажется ли тебе, голубчик, — посуровевшим тоном обратился он к Порфиру, — что надо бы сначала мать проведать, она ведь там в отчаянье… Сын опять в бегах, на сына объявлен розыск, приметы его по всем милициям разосланы!..

Ребята даже побледнели, так они были ошарашены этим сообщением. Им уже и не думалось, что подпадают они и тут под действие школьного закона, порядка, который требует розыска, а оно, вишь, куда тревога о них докатилась. Наверное, сейчас возьмет дядя Иван обоих за грешные их загривки и поведет прямо в милицию, сдаст, как положено. Что же ему еще остается с ними делать?

Он словно угадал их встревоженность.

— Должен бы отправить вас куда следует, даже обязан — взять и отправить. Однако нет. Не стану этого делать. В конце концов, у тебя, он обращался прежде всего к Порфиру, — своя голова на плечах, можешь сам за себя решать. В таком возрасте, как ты, я уже бескозырку носил, обязанности свои назубок знал. Когда ветер, бывало, поднимется, зубами ленту держу, чтобы любимую мою бескозырку не унесло… Тебе тоже пора о себе подумать. Браконьеров брать за жабры — это, конечно, дело, и оно от тебя не убежит, ты им еще дашь пить, но запомните, хлопцы: победа самая большая та, которую одерживаешь над самим собою… Вы меня поняли?

С этими словами он взял сетку, набитую булками и батонами, встал, потому что инспекторский катер, которым ему предстояло ехать, уже приближался, с крутым виражом, с ветерком подлетел к причалу.

XXIX

Палаточный городок, выстроенный раньше воображением Порфира Кульбаки, наконец стал реальностью. На высоком холме над Днепром бросила якорь их «Бригантина», далеко виднеясь своими белыми и красными шатрами. И костер зажигается по вечерам как раз на том месте, которое определила Марыся Павловна во время смотрин, — на самом юру полыхает, как сигнал дозорного пикета. Вечера теплые, синие, звездные, издалека слышен гул комбайна, а у костра тихо, детвора, примолкнув, слушает чью-то речь, льющуюся плавно и спокойно; в согласии с нею неутомимо стрекочет в темноте травяной музыкант, сверчок или кузнечик, настроив свою скрипку так, чтобы не выпускать смычка уже целое лето.

Чего только не услышишь в эти синие вечера у костра! Приглашенный из степи знатный чабан расскажет о жизни минувшей, горемычной, какую теперь разве что в театре увидишь; орнитолог из заповедника поведает, сколько перепелок собирается в этих степях осенью, где они, прежде чем отлетать за море, сбрасывают с себя лишний жир, чтобы стать легче, а главное, ждут прилета стрепетов, так как именно стрепет гуртует перепелиный табун, чтоб повести его потом в полет, хоть в ненастье, хоть сквозь кромешную тьму.

А некоторые самые крохотные птички, оказывается, перелетают море, устроившись верхом на журавлях…

— Почти так же, как вы на педагогах своих, — весело замечает по ходу рассказа Марыся Павловна.

Морской капитан из шефов делится впечатлениями о джунглях Вьетнама, о том, какой страшный лес он видел — лес без признаков жизни, потому что там, где на леса были выпущены тучи ядов, еще и до сих пор, через столько вот уже лет, ничто не растет: деревья стоят голые, ни птиц в нем, ни насекомых, даже лягушки погибли… И это там, где буйствовала тропическая зелень, где бамбук, тамошний камыш, выгонял за ночь в рост человека…

Затаив дыхание ловят мальчишки каждое слово, вместе с ними и травяные музыканты тоже примолкнут на мгновение, как бы вслушиваясь в человеческую речь у костра. Возможно, кое-что уловят из нее и гости непрошеные, что, тайно подкравшись, неотрывно следят из кустов за вечерней жизнью «Бригантины».

Инопланетяне, пришельцы из иных миров, не иначе как они бродят где-то поблизости! Хоть верится мало, однако похоже на то, что и в здешних степях уже побывали эти загадочные представители далеких внеземных цивилизаций. Конечно, пока еще это держится в тайне, теперь ведь, даже когда собственными глазами «летающие блюдца» увидишь, никому не говори, считай, что тебе только привиделось. Однако же, если согласно предположениям фантастов инопланетяне могут появиться в виде «разумной тучи» или «мыслящего океана» или прибыть на каком-то аппарате, напоминающем блюдце, то почему же они не могут появиться среди землян и в виде вот таких обшарпанных ангелочков, о которых нет-нет да и услышишь в палатке от шушукала ночного, чтобы потом и самому о них с кем-нибудь пошушукаться.

Опустились инопланетяне в степи неподалеку от шоссе, и было это рано на рассвете, когда птички росу пьют. В скафандрах были, как водолазы или те, что на луну забрались… Одним словом, явились гости. Ходили, разглядывали все. Можно, конечно, спросить, а где же их бригантина космическая, на которой они прилетели, разве ее не заметили бы сразу комбайнеры или ночные сторожа на полевых станах, разве не кинулись бы из отдаленных бригад к телефонам, чтобы скорее оповестить районную милицию? Но в том-то и дело, что как только они приземлились, то один из них взмахнул каким-то жезлом, похожим на камышинку, которая, оказывается, была волшебной палочкой, и по мановению этой космической палочки бригантина та растаяла на глазах, ведь их межпланетные корабли исчезают и возникают молниеносно благодаря лишь силе воображения… Захочешь, чтоб исчез, — исчезнет, захочешь вызвать — вызывай, он явится… Собственно, что же здесь удивительного, если говорят, будто бы человек способен гипнотизировать фотон и даже может усилием воли изменять направление движения элементарных частиц, сообщая им соответствующие команды… В общем, никаких следов не оставили после себя пришельцы из других миров (неизвестно, добрые или злые родственники людей), ходили, приглядывались, изучая, что растет на земле, какие птицы на ней водятся, какую рыбу можно поймать в здешних водах. Одному рыбаку они потом сказали: «Когда подлетаешь к вашей планете, она с высоты совсем голубой кажется, это, наверное, оттого, что у вас так много воды, вся планета окутана океаном. И такая ваша планета махонькая с высоты, такая хрупкая… Как цветок! Нежный, нежнейший, будто из самого марева сотканный! Нигде, ни в каких безбрежностях космических другой такой красивой нет!.. Так берегите же ее! Планета — ваш дом, прекрасный, удивительный… А он у вас почему-то чадом, гарью пропитан, междоусобицы отравляют его без конца. Воды свои голубые так безжалостно загрязняете…»

И хотя тому рыбаку не велено рассказывать о своей встрече с инопланетянами, должно все это содержаться до определенного времени в строгой тайне, однако… шила в мешке не утаишь, оно непременно где-нибудь да вылезет. Замечены были эти странные существа и в кучегурах, принадлежащих научно-исследовательской станции, кто-то из пасечников видел их также в акациевых рощах, где пришельцы из космоса пытались полакомиться земным медом, но им в этом решительно было отказано, ибо мед еще не поспел, еще он — как вода… Гнался за ними якобы где-то и милиционер на своем мотоцикле, но догнать не мог, хотя шли они обычным, даже не ускоренным шагом. Если бы это были земные беглецы, то, ясное дело, заслышав грозное приближение мотоцикла, они сразу шмыгнули бы в лесополосу — здешние духу милицейского боятся, а эти идут себе спокойненько, еще и оглядываются насмешливо, потому что мотоцикл летит им вслед на бешеной скорости, однако остается на месте, есть только видимость движения — расстояние между ним и этими субъектами никак не сокращается!

Присутствие загадочных внеземных существ было обнаружено также и археологами, этим веселым бородатым племенем, что ходит в шортах, питается консервами, а проживает неподалеку от «Бригантины», раскинув свои латаные шатры среди молоденьких обгрызенных шелковиц, посаженных для шелкопрядов. Тут археологи, собственно, только ночуют, потому что с утра до ночи они возле разрытой скифской могилы, до седьмого пота трудятся во имя науки. Установив контакты со скифами, копатели эти оказали гостеприимство также и внеземным существам, остроумно изобразив приход инопланетян даже в своей стенгазете, которую они размалевывают на обрывке рогожного куля. По их сведениям, пришельцы были небольшого роста и имели довольно земной вид, для них ведь ничего не значит силой воображения, одним лишь напряжением воли придать себе любое подобие.

Сидит себе такой пришелец, ужинает с археологами возле их палаток, и ничем его не отличишь от остальных людей, перед тобой он будто бы совсем здешний, будто какой-нибудь Порфир Кульбака, а на самом деле он и есть тот, прилетевший из неизвестности на своей космической бригантине.

С наступлением темноты двое инопланетян имеют возможность совсем близко подкрасться к летнему лагерю школы, и часовой их не заметит, и овчарка не поднимет гвалта, потому что овчарки здесь нет. Засядут в виноградниках, никем не замеченные, и оттуда наблюдают за вечерней жизнью лагеря, за костром и людьми возле него, и все им будет видно до мельчайших подробностей, потому что зрение звездных пришельцев соколиное, они способны видеть сквозь тьму! Может, даже и грустно им станет, что они, как незаконные, должны держаться в сторонке, прятаться по кустам, не имея права приблизиться к людям, к влекущему их патлатому костру. И пожалеют, наверное, что нет их там, у костра, где льется вполголоса песня о бригантине, и поют ее все вместе — и воспитатели и воспитанники… Симпатяга Степашко сидит у огня почему-то грустный, а напротив стоят Марыся и высокий, задумчивый, в белом кителе моряк, сын Ганны Остаповны. Они стоят, еле касаясь плечами друг друга, и пальцы их рук за спиной словно бы сами собой сплелись в нежности, и моряк так пристально смотрит на пламя, будто заворожен зрелищем огня. Марыся же тихо напевает вместе со всеми.

Потом вечерняя линейка начнется, будут отмечать трудяг, тех, кто проявил себя на сборе лекарственных растений. В шортах, в зеленых безрукавках выстроились все, на головах — бравые синие пилотки. Среди передовиков и Гайцан, и Рыжов, и даже Карнаух, его, шкета, тоже зовут занять место среди правофланговых, на сколько-то там больше, чем другие, насобирал полыни да полевой ромашки. Велика ли трудность?! Кульбака им того добра тонну бы насобирал, да вот только отлучен от дела, какой-то бес камышанский водит его окольными дорогами.

Голоногие, загорелые ангелочки вытянулись по команде «смирно», Валерий Иванович громко поздравляет победителей, и капитан от шефов обращается к ним с приветственным словом: призывает быть людьми трудолюбивыми, мужественными и честными…

— Растите лучшими, чем мы. Хотя Родина и на нас не жалуется, собрались тут люди толковой, непустоцветной жизни!

Именно на Карнауха шеф обращает внимание всех присутствующих:

— Кто скажет, что этот малыш, энтузиаст, который собрал пуд ромашки, пережил меньшую радость, чем тот, кто целыми днями баклуши бьет, бездельником живет, бродяжничает где-то? Жить бездельником — это же величайший позор!

Слово шефа вроде и было нацелено на несчастных инопланетян, казалось, старый капитан и сквозь тьму видит, как они — сущие ведь бездельники! — воровато притихли, затаились за лагерной зоной в виноградных кустах. Неизвестно, имел ли он их в виду, но они почувствовали стыд.

Потом они наблюдают, как лагерь укладывается спать, как хлопцы, помыв ноги перед сном, разбегаются по своим шатрам, и вскоре все затихает. А утром флажок снова взлетит над «Бригантиной», чтобы, вспыхнув в утреннем солнце, весело реять над лагерной мачтой целый день.

Каждое утро трубит, поет навстречу солнцу смуглый лагерный горнист — Юрко-цыганчук, затейник и танцор, которого за образцовое поведение этой весной могли бы и совсем отпустить из спецшколы, но он сам попросился, чтобы оставили, потому что привык, освоился, и лагерная дисциплина нисколько уже его не угнетает, и как горниста никто его не превзойдет. Правда, когда коня, пусть хоть издалека, увидит, тогда держи его, учителя смеются: «Цыганские гены дают себя знать!»

Веселая трудовая республика загорелых стриженых людей — таким сложился этот лагерь над урочищем Чортуватым. Палатки, что раскинулись по вершине холма, с большим рвением устанавливали сами воспитанники, об этом мечталось в свое время и Порфиру, еще заранее просил Марысю Павловну: «Вы ж меня возьмите шатры разбивать». Однако все это вырастало здесь уже без него, без него обживалось. В каждой палатке, как в бахчевом шалаше, пахнет душистым сеном, крепко спят в нем воспитанники после работы и беготни в течение длинного летнего дня. Не одному из них еще зимой мечталось о таких палатках, где и перед сном наслаждаешься благоуханием степного разнотравья, бессмертников, полыни, васильков… Как в сказке говорится: «На цветах спишь, звездами укрываешься». После ночи, когда вместе с утренней зарей горнист-цыганенок проиграет лагерю подъем и хлопцы с веселым гамом вылетают из своих шатров-бунгало, их и здесь, у палаток, встречают цветы: отряды соревнуются на этот счет, у каждой палатки стоят керамические вазы-амфоры, и в них целые снопы полевых цветов — те же бессмертники, васильки, ромашки, и никто эти вазы до сих пор не разбил.

«Бригантина» — лагерь труда и отдыха, так это называется. Клинышек твердой целины-неудобки на взгорье, и нет тут никаких оград, ни проволоки, ни камня, даже плугом не пропахана межа лагерной зоны… Вместо кирпичной стены, как и обещал Валерий Иванович, оставлена лишь символическая «ромашковая стена», которая тянется по меже лагерного поселения. Обкосили с этой стороны, прокосили с той, оставили только узенькую полосу дикой жесткой травы, прокрапленной ромашками и васильками, — это будет межа! Вот ее без разрешения не переступи!

И что самое удивительное — никто до сих пор не нарушил правила, не переступил ромашковый барьер, словно бы он был выше каменного, словно ток был по этим цветам пропущен. Горн поднимает воспитанников рано, со всех ног бегут на зарядку, после нее — умываться вниз к затону, где вода такая тихая, красивая и праздничная, и приувядший цвет акаций, осыпавшись, плавает в ней… Оттуда бегом на завтрак, где чуть ли не каждый взмах ложки надо делать по команде, а потом вскакивай — и на борт грузовика, чтобы ехать с песнями на работу, на совхозные поля, схема которых выставлена на большом щите посреди лагеря. На той схеме все обозначено, заштрихованы все ваши архипелаги: где плантации виноградников, где горох, где огурцы… Что же касается лекарственных растений, то они всюду, умей только находить их… Хлопцев на работу подгонять не приходится, сами стараются выполнить норму в утренние часы, пока зной не ударил. А в часы полуденного зноя от них, смугляков, так и закипит вода в затоне Чортуватого, от всплесков, от веселого галдежа по всему урочищу пойдет эхо, с разгона, с береговых круч будут сигать вниз головой, состязаясь, кто глубже нырнет да дальше вынырнет.

И так до самого вечера.

Не скажешь об этих стриженых, что их очень уж угнетает и приневоливает та межа травяная, которую без разрешения не имеешь права переступить. По лагерю ходи сколько хочешь, под навесом, где обедают, тебя встречает веселое правило: «Добавки просить не стесняйся, ты ее заработал!», гуляя, можешь забраться на самую высокую лагерную точку, и будет тебе на сто верст видно во все стороны: увидишь окутанные солнечной дымкой далекие берега широко разлившегося гэсовского моря, и степи с древними курганами… Рейсы «Бригантине» предстоят как раз в те степные просторы, где бахчи и кукуруза, где горох и морковь ждут твоей тяпки и в отяжелевших от яблок садах будут рады твоим ловким рукам… Бывает, однако, что остановится перед щитом со схемой полей маленькая фигурка, увидишь юное личико, серьезное не по возрасту, подернутое задумчивостью; стоит мальчуган, изучает штрихованные свои архипелаги: вон еще сколько надо прополоть… А бурьяны жилистые, а ряд длинный… И солнце печет… И к маме хочется…

Но, вооруженные тяпками, вместе с солнцем, ежедневно — в рейс и в рейс…

Ганну Остаповну мальчишки щадят, чуть солнце повыше, они ей сразу: «Ганна Остаповна, дальше мы без вас… Идите в посадку, в тень!»

— Да ведь разбежитесь!

— Не разбежимся. Хоть и хочется, хоть так и подмывает удрать, но вас не подведем!

И настоят, чтобы шла она в холодок, потому что все знают, ей на жаре нельзя: у нее — сердце… Не так легко поле жизни перейти, будучи вдовой. А никогда не жалуется, не плачется, наоборот, и сама еще кого-нибудь из молодых подбодрит: «Минутному не поддавайся… За годы своей работы я всего нагляделась, все педагогические реформы пережила… И сейчас не успокоюсь, пока этих басурманов не выведу в люди…» В окрестных совхозах лучшие рабочие, агрономы, виноделы — они из тех, что у нее когда-то сидели за партой. Уважают тут ее. Когда надо было послать в Москву на Конгресс мира делегата, выбрали Ганну Остаповну, с индийскими женщинами там познакомилась, видела японца, обожженного в Хиросиме атомной бомбой.

В сумочке у нее всегда валидол, она о нем отзывается шутливо: «Вот моя полынь. Как прикрутит — под язык, а потом опять за свое…» Вот почему не могут хлопцы позволить, чтобы их Ганна Остаповна да в такую жару с тяпкой нагибалась… Они уж и за нее потрудятся, а она пусть себе сидит в холодке лесополосы да вяжет сыну свитер из овечьей шерсти.

Ганна Остаповна выполняет их волю. Время от времени, оторвавшись от вязания, смотрит на маленьких тружеников, на их загорелые, в одних трусиках-майках, фигурки, все вперед и вперед движутся они, только тяпки мелькают в руках, и земля аж курится там, где они идут, заштриховывая тяпками еще одно поле. Кое-кого недостает среди них. Сорвались и покатились в мир клубками перекати-поля, и неведомо, где они сейчас да что с ними, — при этих мыслях тихая грусть набегает на лицо Ганны Остаповны.

Разморенная зноем, отягченная думами, сидит она за своим вязаньем, медленно разматывает из клубка параллели и меридианы, и вдруг… словно во сне ей снится то, что происходит наяву: из лесополосы, из колючих зарослей дикой маслины высовывается чья-то стриженая голова, глазенки бегают пристыженно, а разбитая, в запекшейся крови губа пытается изобразить нечто похожее на добросердечную улыбку:

— Здравствуйте, Ганна Остаповна!

— Добрый день… А вы кто? Что-то я вас не знаю…

— Так это же мы (при этом из зарослей высовывается и вторая голова). Неужели и вправду не узнали?

— А так что и не узнала, — с невозмутимостью Будды отвечает Ганна Остаповна и прищуривается: — Кто же вы все-таки?

И хоть пришельцам трудно поверить, что они так неузнаваемы, они все же говорят смущенно:

— Ну я — Кульбака…

— А я — Гена…

— Не знаю таких… А вид какой у вас… Может, вы марсиане?

И она снова склоняется над своим вязаньем И уже неприступно строгое лицо Ганны Остаповны, и глаза только в работу уставились. И понимайте это как хотите, к примеру, можно и так: всю душу я в вас вкладывала, в люди хотела вывести, а вы меня чем отблагодарили?.. Стоят в растерянности перед старой учительницей, слышно шушуканье неуверенное, потом голосок, почти заискивающий, спрашивает о Марысе Павловне, как она поживает, на это, однако, ответа нет, Ганна Остаповна уже и совсем не обращает внимания на пришельцев, сидит точно каменная половецкая баба на степном кургане, только спицы в пальцах и шевелятся. Задичавшие эти оборванцы для нее словно бы вовсе не существуют, уже они исчезли из ее поля зрения, растаяли, растворились в пространстве! Такая раньше была ласковая, а сейчас ничем ее не могут тронуть, одно оскорбленное молчание, даже равнодушие, и это пронимает больше всего: она вас уже выбросила из сердца, не подпускает, гонит вас прочь, назад, в ваши колючие заросли: идите себе откуда пришли, дичайте до конца… Тут честная образцовая школа трудится…

А в обеденную пору, когда отряды после работы возвратились в лагерь и, как обычно, искупавшись и пообедав, расходились по палаткам на отдых, лагерный дежурный заметил двоих… ну, словно бы инопланетных! Двое оборванцев, «осмалених, як гиря, ланцiв», выйдя несмело из совхозных виноградников, медленно приблизились к меже лагерной зоны, в тяжком смущении и нерешительности остановились возле цветочного барьера. И хотя не было там колючей проволоки, незаминированным было пограничье — только ромашка белеет да синими созвездиями жесткий цикорий цветет, — пришельцы все же не сразу отважились переступить этот барьер. Исхудавшие, обтрепанные, жалкие, настороженно стояли с опущенными головами, вглядывались в травяную изгородь, которая словно бы отпугивала их, будто та ромашка и цикорий таили в себе нечто очень опасное, непереходимое. Солнце палило, разогретое разнотравье дышало зноем, васильки и чабрец прижухли, точно пригорели, поникло стоял шалфей с темно-синими цветами и железняк с розовыми, где-то между ними, не зная усталости, сатанели в вечной своей трескотне кузнечики да цикады…

Так как же?

Могли бы еще вернуться назад эти двое, что стояли в раздумчивости над цветочным барьером, могли бы еще рвануть отсюда куда глаза глядят, и, наверное, за ними никто бы не погнался, но все же что-то перевесило на совсем невидимых весах, возле которых в качестве весовщицы, может, хозяйничала цикада, на решающих весах, на которые оба сейчас пристально-пристально смотрели. Но вот раздумью пришел конец… Один из бродяг резко нахмурился и решительно занес ногу через травяной барьер, твердо шагнула она в запутанные ромашковые чащи, в чабрецы и цикории, даже музыка травяная на миг оборвалась, а оркестранты так и брызнули из-под ноги врассыпную…

Так сделал Кульбака свой, может, самый решительный в жизни шаг. Вслед за ним и Гена молча переступил эту условную изгородь, из травы сотканную стену, одолеть которую было, может, труднее, чем двухметровую стену из камня. Пересекли зону и на глазах у всех неторопливо направились к лагерной мачте-флагштоку, где уже стояли директор Валерий Иванович в своем невозмутимом спокойствии и Ганна Остаповна, по-матерински улыбающаяся, а Марыся Павловна встречала их, зорко прищурясь, взволнованно прикусив губу. Все, все в напряжении смотрели, вся «Бригантина» притихла, наблюдая, как эти съежившиеся двое шаг за шагом совершали по лагерному полю свой трудный переход, неся к мачте свои опаленные солнцем головы и юное свое раскаяние. Но и это выходило у них по-разному. Гена шел подавленный, словно бы уменьшившийся под тяжестью проступка, а этот… а камышанец, почувствовав себя среди своих, распрямился и к мачте подходил уже с веселой дерзостью, под флагом своей открытой и как бы совсем ни в чем не виноватой улыбки!

XXX

Юный часовой-впередсмотрящий ходит по лагерю, на груди у него бинокль (подарок шефов), время от времени хлопец прикладывает его к глазам, вглядывается в даль светлого днепровского моря… Там, в солнечной мгле, проплывают пароходы, баржи с грузами, все они уже знают эту «Бригантину», издалека различают ее по блеску палаток над урочищем, на одном из тех крутогоров, степных левобережных круч, которые вот уже столько лет хоть и подмывает бушующее — особенно осенью — искусственное море, а они все стоят, удерживают стихию, целое лето окутанные духом солнца, настоем степного разнотравья.

Иногда к дежурному по лагерю подходит Марыся Павловна и, взяв у него бинокль, тоже прикладывает к глазам: видит тяжелый рудовоз, который как раз проходит по фарватеру, надсадно загребает куда-то вверх, видит развешанное на палубе матросское белье; и еще виден Марысе высокий и, как ей кажется, красивый человек — может, капитан баржи, — что, облокотившись на поручни, пристально и словно бы даже грустно смотрит сюда, в сторону степной школярской «Бригантины». Видимо, и тому проплывающему хорошо известно это место: внизу пестреет речной, так называемый ходовой знак для судов, а на горе высится лагерная мачта, блестят палатки, из которых иногда выпархивают фигурки мальчишек и, рассыпавшись по всему косогору, наперегонки мчатся вниз, к воде. Кто он, тот, что плывет на рудовозе? Может, кто-нибудь из шефов? Может, знакомый, иначе почему он так долго и пристально сюда смотрит? Но даже и в бинокль Марысе не удается его узнать. Может, кто другой и узнал бы, возможно, Оксана и на расстоянии разглядела бы в нем того, кому дарила здесь когда-то свои плавневые лунные вечера…

— Грузить баржу!

По этой команде палатки вмиг пустеют, хлопцы с веселым гиком мчатся к затону.

Разве же есть работа более привлекательная, чем та, что выпала им сейчас? На дне урочища, у самой заводи, открыт приемный пункт, куда со всей степи, прямо с бахчей везут кавуны, тут их вырастает целая гора, чтобы отсюда перекочевать на баржу — по триста тонн берет за один раз! Баржа подходит к затону, широкая, как стадион, еле умещается в берегах, она уже старая, натруженная, поплававшая. Кульбака осматривает ее с любопытством: может, это та самая, на которой когда-то, во время строительства ГЭС, возили тут камень из карьеров — мама часто с непонятной ему печалью, как непременного спутника своей молодости, вспоминает ту груженную камнем баржу…

Баржа останавливается, пришвартовывается к причалу, и тогда приходит время для лагерных ангелочков показать, на что они способны! Из рук в руки, как футбольные мячи, летят кавуны, рябые, полосатые, туманистые, тугие и теплые, ведь они только что из степи, и каждый подобен планете, только и разницы, что эта планета с хвостиком!

Вот уж где Кульбака демонстрирует свою виртуозность! В каком бы темпе ни шла работа, какое бы множество кавунов ни кочевало через его ладони, хлопец не уронит ни одного, подхватывает их быстро и ловко, берет, как младенцев, потому что это создания хрупкие, береги их, только зазеваешься, так и выскользнет эта твоя планета из рук, так и хрястнет, и уже алеет под ногами искристый, на куски разлетевшийся жар…

А если разбитый или гнилой попадется — его подбирает и сносит в отдельную кучу… Бугор. Да, да, тот самый, что в черной маске, с пистолетом в руке все же совершил налет на продмаг — в селе Чабанском он пытался запугать девушек-продавщиц: «Кассу на стол!» Девушки, однако, не растерялись, схватили, скрутили новоявленного гангстера, затолкали в подсобку, отобрав пистолет, который оказался… игрушечным. И вот Бугор теперь под особым присмотром отбывает наказание, убирает гнилые и разбитые кавуны.

Появился однажды в лагере и Антон Герасимович, по-хозяйски обошел территорию, молча оглядел межевые знаки — тот символический травяной барьер.

— Видите, травушка одна, а никто не сбежал! — уколола его кухарка, когда он после обхода вернулся к кухне под навес.

Во время обеденного перерыва было решено сфотографироваться всем коллективом с Антоном Герасимовичем, поскольку он отправляется на заслуженный отдых. Его как ветерана, рыцаря порядка усадили на почетное место, рядом с ним сели Марыся Павловна и директор, а сзади отовсюду нависали ангелочки. На снимке получилось так, что на самом плече у Антона Герасимовича пристроился ухмыляющийся Кульбака, казалось, вот-вот мину веселую скорчит.

А потом снова пошли грузить баржу, снова бегут и бегут через твои ладони тугие и теплые кавуны. Не знает усталости в этой работе камышанский трудолюб, очутился наконец в своей стихии. Уменьшается гора кавунов на берегу, растет такая же гора на палубе. Нагрузилась баржа, отчаливает, трогает, а на ней у штурвала… кто бы вы думали? Неужели камышанец лобастый? Но если ваша фантазия способна строить города и корабли, то почему же не творить ей и всякие другие чудодейства? Ведь блуждали тут по степям маленькие инопланетники, те, которым сквозь любое состояние материи совсем нетрудно пройти, сквозь камень они проникают так же свободно, как и сквозь воздух! Любую каменную стену они переступали с улыбкой, словно перед ними была всего-навсего полоска нескошенной травы. Одни называют это силой воображения, иные колдовством или чародейством, как бы там ни было, однако заметьте, что на барже, когда она вышла из затона — прямо на глазах! — вырастают, подымаются огромные белые паруса! Слышно даже, как ветер поет в тугих парусах… Старая натруженная лайба, что, может, когда-то камни возила, на глазах становится бригантиной летящей, а управляет ею Порфир Кульбака, хоть и маленький, а уже искусный рулевой. Горой громоздятся за ним арбузы — тугие, теплые дети степной земли. Триста тонн взял он их на борт и правит из низовьев вверх, навстречу течению, может, аж в столицу, где золотые купола, как фантастические плоды, округло сияют над городом, на его вечных горах. Стремительно уносит хлопца неудержимая бригантина его воображения, радостный стоит он у штурвала, все дальше и дальше идет по водам широким, сияющим, и берега приветствуют его, и встречные капитаны весело спрашивают: откуда?

1970–1972

 

Рассказы

 

 

НА КОСЕ

Перевод И. Новосельцевой

Дальше уже ничего нет — только простор и беспредельность. Кромка суши — узкая необжитая коса, отделившись от степи, протянулась в открытое море. Пронзила горизонт, пошла сквозь небо и устремилась вдаль — нет ей конца. Затерялась во мгле.

Местами коса совсем узенькая, зимой, в пору штормов, ее и волна переплеснет, а сейчас она сухая, в сухих пылающих песках, в колючей растительности, в щебете пернатого царства.

Множество птичьих гнезд — их никто не разоряет; океан воздуха, не отравленного ничем; гармония бытия, в которой ощущаешь себя только частицей чего-то великого — крупицей этой беспредельности, этой синей вечности.

Самый крайний край земли, заповедность, чистота.

Стоит человек на самом краю, на грани реального — кольцует птиц. Маленькая девичья рука берет из корзины один за другим легкие алюминиевые перстни, надевает на птичью ножку, ловко застегивает — как амулет, как символ союза человека и птицы… Лети.

Окольцованных пускаешь из руки в раздолье моря и небес, в ту безграничную синь и голубизну, пускаешь, и кажется тебе, что не будет им смерти, этим птицам, что взлетают они с твоей ладони на вечную жизнь.

Любимая работа, душевное равновесие, добрые люди и эта бесконечная бурая коса с ветром, с солнцем, с дикими песками и крепким привкусом свободы. Не о таком ли чем-то мечталось во тьме студенческого общежития, когда после дневной сутолоки падала ночью на подушку, не находя и в постели спасения от раздумий, сомнений, томительных студенческих рефлексий, когда душа горела от жгучих обид неразделенной любви? Мучительно, исступленно ждала: скорее бы хоть куда-нибудь! Подальше отсюда!

После биофака, как отличница, была оставлена в столице, но продолжалось это недолго, потом все так сложилось, что опомнилась только здесь — на краю земли, где одни птицы митингуют.

Что ж, иногда мечты сбываются и так. После напряжений и перенапряжений городской жизни с ее сногсшибательным темпом, чадом, грохотом наконец ты слышишь тишину, упиваешься простором, начинаешь приходить в себя.

Выйдешь утром — солнце всходит, на берегу моря делаешь гимнастику, стоишь в чем на свет родилась, ветерок ласкает упругое тело… Ничто здесь не ограничивает тебя, никто никуда не подгоняет. Иное течение времени, иные измерения, иные абсолюты. Здесь — вечность. Вечность и в виде чистых, никем не заплеванных песков, ее улавливаешь и в дуновении ветра, и в спокойном парении птиц, в неторопливом шуме моря, которое не смолкает и ночью.

Каждое утро стоишь с глазу на глаз с солнцем — ты по эту сторону моря, оно по ту, делаешь свою еще студенческую физзарядку, перед тобой по густой морской синеве кучегуры белого сверкают! То лебеди! Не выдуманные, не книжные, а настоящие, живые, которые дышат с тобою одним воздухом, гнездятся в твоих владениях и не пугаются тебя. Лебединые, снежно-белые сугробы — ведь такое можно увидеть разве что в детских снах! Для тебя же они реальность, утреннее блаженство, здоровье и чистота мира — наверное, только здесь и осталась такая непуганая чистота!

Фрегаты утренних, перламутрово-белых облаков вдоль линии горизонта тихо, величаво стоят. Идешь на них. Одежду прихватишь на руку и идешь, как Ева этих белых безлюдных песков. Ощущаешь ласку утреннего ветерка, под ногами, где сбежала волна, так и пружинится влажный песок, и на его упругости тают белые кружева пены морской. Километры можешь идти вот так, вдоль косы, не рискуя никого, кроме птиц, встретить. А твоя одежда остается лежать кучками на берегу — там туфли, там платье, хоть и целый день так пролежит, некому ее тронуть.

Михаил Иванович далеко на берегу, в степной части заповедника скирдует сено; сам он на скирде, сено укладывает, утаптывает, а снизу ему вилами подает жена, Прасковья Федоровна, верная подруга его заповедного одиночества, которое им самим, пожалуй, одиночеством и не кажется. Правда, оба немного одичали, как и все здешние сторожа, сначала их молчаливость даже отпугивала Ольгу, все думалось; не сердятся ли? Но они не сердились. Просто не привыкли и не любят лишнее говорить. А еще больше не любит Михаил Иванович писать. Должность его требует, чтобы он вел дневник, во всех подробностях записывал в казенную книгу птичьи прилеты и отлеты, фиксировал малейшее изменение местной жизни, все капризы природы, а он, глядишь, нацарапает строчки две и ставит точку. Сделаешь ему замечание, втолковываешь, как за птицами надлежит наблюдать, как надо вести дневник, а он только прячет в усах смущенную улыбку.

— А что про них писать? Что нужно — мне и так о них известно.

И в самом деле, он знает птиц не хуже любого ученого-орнитолога: головы не поднимая, скажет, что за птица над ним пролетает, какое пернатое существо в этот миг режет воздух своим крылом.

А сейчас дневник, видно, и вовсе забыт, так как у Михаила Ивановича сеноуборка. Бывает, что в этом деле и практиканты ему помогают или совхоз какой людей пришлет, но пока Михаил Иванович убирает сено один. Иногда вместо зарядки Ольга тоже берет вилы. Нанизывает сухое душистое сено и навильник за навильником подает туда, наверх, где Михаил Иванович молча и как-то особенно плотно утаптывает его, чтобы не затекло от обложных осенних дождей.

Однажды утром Ольга работала на скирдовании: согнувшись, нанизывала сено, как вдруг каким-то десятым чувством ощутила: лёт! Где-то здесь, совсем близко.

Подняла лицо — так и есть: лебеди! Все небо заполнено сиянием огромных, ритмично работающих крыльев. Птицы просто гиганты и идут так неимоверно близко! Михаил Иванович, стоявший на скирде, казалось, мог бы их рукой достать. А он даже головы не поднял, продолжал утаптывать сено. Неторопливые, царственные, пролетели они прямо над Ольгой, над скирдой, над черным, загорелым Михаилом Ивановичем, и, ничем не испуганные, медленно потянулись на лиманы, и где-то там спокойно сели за косой на воде. Слепящая белизна их пуха, шелест воздуха, стронутого величавым взмахом крыльев, мудрая эта непуганость, доверие к человеку — все это взбудоражило душу Ольги, целый день она была под впечатлением лебединого лёта. Жене Михаила Ивановича и сторожам с других пунктов она без устали рассказывала, как они летели:

— Вот так над головой! Чуть рукой не достала! Слышен был даже шорох крыльев!

И еще, смеясь, добавляла, как Михаил Иванович, топчась на скирде, и усом в их сторону не повел.

— Да нет, я все-таки их видел, — оправдывался Михаил Иванович с застенчивой улыбкой, — даже успел пересчитать. А вот вы, Ольга Васильевна, посчитать, наверное, и не догадались?

А она и впрямь не догадалась, это правда — вся была поглощена тем ослепительным зрелищем, ведь впервые увидела так близко распростертые на полнеба живые лебединые крылья, сияние их приближалось, как солнце, впервые так близко наблюдала она движение этих крыльев, собственными нервами ощутила волшебство и поэзию лёта.

Такой это край. Лебеди живые из-за плеча у тебя вылетают, а завтра, может, появятся над домишком сторожа и розовые африканские фламинго, прошумят, пропахшие тропиками, над его крольчатником да над этой прозаической скирдой сухого, как чай, заповедного сена. Упиваясь его ароматом, вчерашняя студентка уже успела убедиться, как благоуханна эта ее несравненная планета.

Приехал в тот день агроном из соседнего совхоза. Верхом на пузатой кобыле, в шляпе сомбреро, похожий на ковбоя из прерий, небритый, в рыжей щетине (впечатление такое, что он никогда не бреется). На радостях Ольга и ему стала рассказывать про лебедей, а он из-под своего сомбреро только хмыкнул небрежно:

— Что за диво! Первого мая они в райцентре у нас над самыми трибунами пролетели, вся площадь им аплодировала… Вот это был номер.

Приезжий, не слезая с коня, все поглядывал на скирду, расспрашивал Михаила Ивановича, не слыхал ли тот, когда приедут сено в заповеднике распределять.

— Тут главное не прозевать, — объяснял он Ольге. — Да и сенцо ведь какое! Зеленое, пахучее… Кажется, сам бы ел!

Принюхивался, мял в руке, шутливо задабривал Михаила Ивановича:

— Если нам эту скирду отпустите — магарыч будет!

— Кому скажут, тому и отпущу, — гудел Михаил Иванович в ответ. — Я его не распределяю.

— Так имейте же нас в виду, не то воды не дадим! — крикнул агроном, отъезжая.

Колодца на косе нет, давно уже обещают выбить артезиан, да все «только языками бьют», как говорит Михаил Иванович. А пока ему приходится ездить с бочкой по воду к совхозному артезиану. Сегодня после обеда он тоже проделал такое путешествие, а вместе с ним побывала в совхозе и Ольга: ей нужно было на почту.

Ничем почта девушку не порадовала, и, возвращаясь к себе, на косу, Ольга сидела на подводе скучная, съежившись возле бочки, в которой тяжело плескалась вода.

Где-то на полдороге им повстречался всадник. Может, настроение у Ольги было такое, или сама душа ждала чего-то необычного, только, когда всадник тот вымахнул из-за горизонта, вынесся, словно из времен татарщины, времен сечевой казатчины, и быстро стал приближаться, сердце девушки зашлось в непонятном волнении. А тот уже подлетел, и весь был смуглость, мужественность, обветренность! Круто осадил своего конька перед неуклюжей фурой Михаила Ивановича, блеснул белозубой улыбкой так, что девушку даже в жар бросило: оттуда он, оттуда! Из тех времен рыцарских, далеких! Профиль орлиный, и сам как орел! Только и не хватает разве что сабли на боку да шапки казацкой… Но хоть и казался он пришельцем из далекого прошлого, однако сигареты потреблял вполне современные: наклонившись, стал «Шипкой» Михаила Ивановича угощать. Закуривая, похвалился, что у них на Байрачном опять охотничье хозяйство организуется, в районе только что решили, и его уже егерем назначили.

— Егерь — это ж звучит?!

И глаза его, улыбчато-прищуренные, неотступные, заставили Ольгу покраснеть.

— А вы остерегайтесь, — бросил он ей. — Все ходите здесь в костюме Евы… Безлюдно, думаете… Ан нет! Солнце-то светит, далеко видать. И кто-то, может, по ту сторону лимана в камышах залег — и в бинокль… У нас красоту любят!

И опять блеск улыбки, и уже конь вздыбился, выгнулся и, подняв облако пыли, умчал своего всадника, как будто его и не было.

Но ведь он был! И остался с ней и теперь! Потому что, когда пошла она вечером, перед сном, к морю купаться, то не сразу решилась сиять с себя одежду. Все время чувствовала на себе глаза того всадника, которые из-за лимана, из ночных камышей так пристально и жарко на нее глядели. А ночь была ясная. Лунная дорожка стлалась по морю в даль планеты. Что-то русалочье было в этой ночи, весь мир был окутан ее чарами, проникнут ее прозрачностью, околдован светлым царствованием луны над морем и степью. Так хорошо, так упоительно хорошо было, что девушка, даже ощущая на себе тот чужой, посторонний взгляд из камышей, все же стала раздеваться. Медлительно, значаще, как перед брачной ночью, снимала с себя все, осталась лишь в лунный свет одетой… Любуйся, милый! Для тебя этот загар, эта чистота и святость тела…

И вот он уже приблизился, как там, на дороге, когда с «Шипкой» нагнулся, и повеяло от него на девушку горячим духом коня, пота, пыли, духом дороги и ветра…

Через несколько дней приехал и тот, от кого, видимо, зависело распределение сена. Автомашине редко удается пробиться сюда через песчаные барханы, через вязкие солончаки между лиманами, а на этот раз ухитрились пробиться два «газика» и «Волга». Заинтересованных в сене было много, прибыла целая компания руководителей близлежащих и отдаленных степных хозяйств. Купались. Обедали. Опять купались. И все время не переставали спорить о сене, о скоте, которого уже производили столько, что и в хлевах не помещается, того и гляди придется оставлять на зимовку под открытым небом. И не осуждала их Ольга за голый практицизм этих споров, за кипение страстей вокруг столь будничных тем — не так уж трудно ей было постичь, что вопрос о сене, скоте, зимовке, кормах тут самый главный, он для этих людей — сама жизнь, с ним связаны все их радости и горести, от него зависит благополучие семьи и положение хозяина:, а порой даже и сама его людская честь. «А может, это узко? Может, их заедает практицизм? Не докатишься ли и ты когда-нибудь до того, что тебе уже и на лебедей лень будет голову поднять? Они пролетят, а ты в это время будешь равнодушно утаптывать сено, уставившись под ноги…» Так размышляла она, стараясь найти аргументы, оправдывающие этих людей, сложившийся уклад их жизни, ибо все-таки не ты, а они всех снабжают и всех кормят!

Тот, от кого зависело распределение сена, хотя и носил фамилию лихую и веселую — Танцюра, оказался человеком мрачным, был почему-то в унынии, скрипел протезом и глаз не поднимал, когда с каждым здоровался за руку. Был он уже седой, с серым потухшим лицом. Лишь за обедом он слегка оживился, проявил внимание к Ольге, расспрашивал о столице, об учебе, о том, как их министерство распределяло, а когда узнал, с каким перескоком попала она сюда, даже усмехнулся со снисходительным превосходством:

— Жизнь, она научит… Научит калачи с маком есть.

— Ничего себе калач, — заметила жена Михаила Ивановича, которой Ольга представлялась не иначе как жертвой чьего-то произвола. — Мать больна, мать одинока, а дочку вон куда посылают… Был бы дядюшка в министерстве — сюда бы не направили!

— Ничего, — говорил гость, — здесь тоже наша земля, наши люди.

— Мы-то дубленые, привыкшие, а ей тут будет каково? — стояла на своем хозяйка. — Придет зима — хоть волком вой. Дожди, бураны, море до самой хаты добивает… Хозяин мой на баркас да на всю ночь за рыбой, а я дома до утра не могу глаз сомкнуть, мысли всякие: может, его уже и живого нет. Утром прибредет — обледенелый весь, одежа на нем как железо грохочет, с лица черный, и слова не может вымолвить… Вот она какова, наша жизнь!

— Значит, есть где характер закалять, — говорил гость Ольге. — Надеюсь, вы же за этим прибыли? Стальной характер вырабатывать?

«Зачем я приехала — мне знать, не ваша это забота, — молча хмурилась Ольга. — А что стойкость, орлиность души каждому нужна, то это правда, это меня в людях привлекает…»

О чем бы и с кем бы Ольга ни говорила, она все время думала об одном: почему нет его здесь, среди них? Кажется, ведь должен бы быть! Ни разу не видела его после той встречи в степи, и хоть только в мыслях, в игре воображения являлся он ей ночами, лишь в видениях лунных грезилось ей то русалочье что-то, объятия на берегу и пылкие ласки, все же они будто и наяву были, и он становился ей все ближе и роднее…

Танцюра как бы угадал мысли Ольги.

— Где же егерь? Почему не вижу моего друга? Послать за ним мои колеса!

И послали.

После обеда купались; Танцюра купался немного в стороне от остальных, и на влажном песке были видны глубоко впечатанные следы его тяжелого протеза.

После обеда всей гурьбой пошли вдоль косы по берегу, и так было славно, привольно, вольготно, что и спорщики наконец примолкли, взоры людей засветились ласковостью, подернулись хмелем очарованности. Танцюра, светя сединой, решительно ковылял впереди, скрип его протеза и крик чайки были едва ли не единственными звуками в окрестном мире. Танцюре, видно, нравилось быть в роли вожака, он шел повеселевший, ведя за собой всю компанию, протез его увязал уверенно, он его прямо ввинчивал в песок.

Море выплескивает волну за волной, моет и моет косу, простершуюся низко, уходящую в синеву моря. Где-то на острие ее должен быть маяк. Если бы не дымка, белую башню его было бы видно и отсюда, ясным утром она сверкает, белеет на горизонте. Однако и сейчас все вглядывались в марево зноя: не покажется ли, случаем, где-то там, на краю неба, белая башня маяка. Люди суши, а почему-то не оставляло их такое любопытство.

Полно было диких птиц. Клекотали в воздухе, отдыхали стаями на воде, желтели беспомощными птенчиками в бурьянах, где повсюду валялась скорлупа, покинутая одежда тех, что уже повыскакивали на волю. Лебеди белеют далеко в море, намного дальше, чем утром. Их разглядывали в бинокль, прихваченный одним из молодых смотрителей.

Углубились далеко на косу, когда их догнали еще двое: шеф Ольги, ссутулившийся кандидат наук из конторы заповедника, да тот смуглый красавец, чубатый молодец-егерь… Ольгу он как будто и не заметил. Широко ступая в своем потертом егерском галифе, глазами все пас начальство, и в руке его было — Ольга глазам не поверила — охотничье ружье. Что это? Кто ему позволил?

Ольгин шеф в ответ на ее осуждающий взгляд объяснил с кривой усмешкой:

— На косе, кроме полезной живности, как известно, водятся и хищники…

Егерь рысцой поспешил к старшому.

— Виктор Павлович! А ну-ка дуплетом… Как тогда, на Байрачном!.. Дуплетиком!.. Вы же умеете, как никто! — И в голосе егеря вдруг появился такой мед, такое холопское подобострастие, что Ольге стало мучительно стыдно за него — стыдно, унизительно и тяжко.

Ружье было передано Танцюре. Тот взял его, осмотрел с видом знатока. Потом вскинул глаза на раскрасневшуюся сердитую Ольгу, из них уже исчезла былая приветливость, они стали холодными, чужими. «Зачем здесь эта девица? — как бы спрашивал он присутствующих. — К чему нам ее придирчивый, осуждающий взгляд? Не интересуют меня ее достоинства, скорее раздражают. Я хочу видеть привычные, приемлемые для меня глаза вот этого парня, егеря, преданного и сметливого. Устраивает меня и угодливое поблескивание ваших очков, товарищ кандидат наук… И даже нейтральная веселость агронома вполне принимается… А вот она…»

Ничего и сказано не было, однако все почувствовали, что эта вчерашняя студентка здесь лишняя. Да и сама она это поняла. Осталась стоять на месте, не пошла с ними, когда они, обогнув забитый черной морской травой лиманчик, снова тяжело поплелись вдоль косы.

«Неужели раздастся выстрел? — мучилась Ольга, глядя им вслед. — Неужели будет спущен курок? Все зависит от этого: будет выстрел или нет?»

Вся коса словно насторожилась. Тишина стояла какая-то неспокойная, хрупкая. И светлая беспредельность казалась ломкой, как стекло… «Все, все зависит от этого, — не давала ей покоя мысль. — Может, даже само будущее и ценность твоих идеалов, и все эти дьявольские взрывы, ужасы, о которых теперь столько думают, пишут, говорят, — все какой-то тончайшей связью связано с его ружьем браконьера, с его курком, с тем, будет выстрел или нет?»

Возглавленная Танцюрой компания почти скрылась в овраге за кустарником, молодец-легень твой, отдаляясь, все время суетясь вокруг Танцюры, забыл даже оглянуться, пустынно стало на косе. Ольга медленно побрела домой. Ей почему-то все время вспоминалась фраза, брошенная Танцюрой за обедом: «Пошлите за ним мои колеса…» То есть машину пошлите. И эти бессмысленные «колеса» теперь сверлили ей мозг: «Пошлите за ним мои колеса…»

И вновь она видела угодливо-заискивающую суету егеря, снова чувствовала жгучий стыд за ту патоку в его голосе, которая так не шла к бравой фигуре этого все ж таки молодца, красавца степняка…

Что и говорить, не рыцарем достоинства и независимости явился он перед ней. Совсем не таким ты его себе вымечтала, не таким представляла! Будто обокрал тебя в чем-то, горько, глубоко обидел…

И внезапно — как удар по нервам — она вся содрогнулась. И линия горизонта будто содрогнулась: выстрел! Где-то там, в глубине косы, прозвучал выстрел.

К вечеру, когда компания вернулась к дому Прасковьи Федоровны, у Танцюры что-то большое белело под мышкой.

Лебедь-шипун белел.

Тяжеленный, с белым пухом, с обвисшими метровыми крыльями, с метровыми палками ног.

— Получайте, Прасковья Федоровна, на ужин, — с подчеркнутой веселостью, которая Ольге показалась напускной, обратился Танцюра к хозяйке.

Но та не приняла дара. Выпрямилась оскорбленно:

— Эта птица святая… У нас ее не едят.

Танцюра попытался было передать лебедя жене другого сторожа, приехавшей сегодня с детьми и мужем погостить, но и та отказалась:

— Вам же сказали — птица святая. Не едят такую у нас. — И прижала к себе детей. Дети — две девочки и мальчик — только сопели, неприязненно поглядывая из-под материнской руки на протез Танцюры, упорно топтавшийся возле них.

Никто не захотел взять лебедя, отказались под тем или иным предлогом все. Кандидат наук даже напраслину на себя возвел, сказав, что он вегетарианец, хотя не далее как за обедом кролятину уплетал; уклонился от подарка и агроном, пошутив, что участковый милиционер штраф ему припечет, не поверит никаким оправданиям.

Один лишь егерь увивался вокруг Танцюры, утешал:

— Домой повезете, гостинец первый сорт будет!..

Тут уж Ольга просто возненавидела егеря, возненавидела и ту вспышку своего слепого чувства к нему, с ужасом подумала, что этот бесхребетник, подхалим мог стать избранником ее сердца.

Брошен был лебедь в машину, и ружье сверху на него было брошено небрежно, как ненужный хлам.

Вечером перед отъездом, уже усевшись в машину, Танцюра подозвал Ольгу:

— Осуждаешь? Грех большой я содеял? — спросил с недоброй усмешкой. — План недовыполнишь, одним меньше окольцуешь?

Ольга молча кусала губы. Глаза стали маленькие, злые.

— Может, донести на меня хочешь?

— Нет. Этим не занимаюсь.

— А чего же надулась?

— Чего? Знать хочу, неужели вы так уверовали в свое право — бить? В право делать то, что запрещено другим? Почему вы считаете, что вам вольно переступать закон?

— Все? Высказалась?

— Почему вы ведете себя так, как будто вы последний на этой земле? А ведь вы не последний! И после вас будут!

Холодным стал его взгляд. И лицо в сумерках было серым, как пепел.

— А может, все мы последние? Или ты, такая умная… надеешься повторить цикл? Две жизни собираешься прожить?

— Вы циник. И ваши рассуждения циничны. И отвратительна мне ваша философия браконьерства!

— Погоди, жаль тебе этого черногуза? — Он умышленно называл черногузом лебедя, видимо, чтобы оскорбительнее было. — На! Возьми! — И поднял из полутьмы машины кипу того белого, тяжелого, прямо за шею поднял. — А то кролей поразводили, как в Австралии, норами все перерыли. Бери, бери, не сердись. Мясо у него сладкое.

Широкое скуластое лицо девушки горело от возмущения.

— Эта птица… Она и для меня святая. А где ваши святыни? Или вы уже освободили от них вашу жизнь?

— Что ты знаешь о нашей жизни? — вздохнул Танцюра. — Откуда тебе знать, как она нам ребра ломала и как нынче ишачит наш брат… Кого еще так выматывает работа?.. Другие на рыбалку, в театр, а мы до ночи… Хоть и с температурой… Хоть и ноют раны… До полета не дотянув, инфаркты хватаем! — И сердито стукнул дверцей.

До поздней ночи ходила Ольга по косе. Небо было в звездах, небосклон растаял, линия горизонта исчезла… И впрямь как на краю планеты. Дальше, за небосклоном, уже тьма и безвестность. И как бы на краю души человеческой стоишь — души донынешней, изученной, знакомой. А дальше что? На что годна? К чему устремится? Какие запасы добра и зла скрыты в ее арсенале? И почему, оказавшись на грани зла, человек так легко и безболезненно эту грань переступает? «Абстрактно, — слышит она чье-то возражение. — Глубокая философия на мелком месте!» Но это говорите вы, те, кто не видел сегодня его ружья, его самоуверенности и его решимости (как он тем протезом землю вывертывал, ввинчивал в нее каждый свой шаг, каждый свой притоп!).

Недели через две, опять проездом, оказалось здесь все то же общество. Танцюра, непривычно добрый какой-то, чрезмерно разговорчивый, сообщил женам сторожей и словно бы еще кому-то:

— Жена чуть было из дому не выгнала с той добычей. Только увидела моего черногуза — и в крик! Вот женщины, всюду одинаковы… Как будто с вами сговорилась: «Зачем в квартиру принес? Это же птица святая!» Даже соседи отказались. Еле помощнику своему навязал. Человек темный, принял за гуся…

Всем было неловко его слушать, но Танцюра как будто и не замечал общей неловкости, вновь и вновь возвращался к теме «черногуза», да что подстрелил он его почти случайно, да что он, горе-охотник, раскаивается теперь, навсегда зарекается бить… Суровые, прокаленные солнцем люди слушали его понурившись, слушали, а верят они ему или нет — трудно было по их замкнутости отгадать.

1966

 

ПОД ДАЛЕКИМИ СОСНАМИ

Перевод И. Новосельцевой

Несколько лет подряд получаю письма от неизвестного мне человека. Письма не рассчитаны на ответ: ни на одном из них нет обратного адреса. По штемпелям на конвертах можно лишь приблизительно догадаться, что идут они откуда-то из краев шевченковских.

Пишет женщина. Рассказывает о буднях своих, о том, чем была озабочена, что подумала, что поразило ее сегодня. Порой о книжке, только что прочитанной, иной раз о чем-то услышанном по радио, навеянном песней… Временами делится настроением, на кого-то поропщет или во всех подробностях расскажет, как собирала в лесу на топливо хворост да сосновые шишки, а они сырые, только шипят в печи, гореть не хотят. В ином письме будет целый эпос о брате-пьянице, о его очередном посещении (я этого брата уже хорошо себе представляю): опять приполз чуть не на карачках, устроил дебош ночной, требовал трешку на похмелье. Если откажешь — бранится: ты скупая, ты тронутая, ты свихнулась еще тогда, в своем погребе!.. А какая же я тронутая, когда вижу, как звереет человек, вот так набравшись где-то в чайной… Когда заходит речь на эту тему, тут уж адресатка не выбирает слов, ей не до стиля — чувствуется, что человек шалеет в страсти своего возмущения, ему крайне необходимо излить кому-то на бумаге свою душу, свои невзгоды житейские.

Как можно понять из ее писем, по специальности она вышивальщица, и, видно, неплохая, так как умением ее дорожат, приглашают туда и сюда, вот и сейчас предлагают идти в ателье при сахарном заводе. Еще не решила, может, и пойдет, хотя вряд ли долго удержится там — неуживчивый у нее характер (недостатков своих она не скрывает). Чувствуется, что вышивание приносит ей истинную отраду, ее утешает, что работа кому-то понравилась, письма пестрят заботами о нитках да узорах, хотя и другой работы она не чурается: из тех, видно, женщин, у которых руки и к иголке и к лопате — ко всему умелые, ко всему привычные. То ездила помогать какой-то бабусе выкопать картошку, то была с женой брата на уборке свеклы…

Штемпеля на конвертах время от времени меняются — где-то бывает, кого-то проведывает, прирабатывает то у тех, то у других родственников, но нрав ее крутой, видимо, дает себя знать, потому что через некоторое время опять как вздох облегчения: вот я наконец и дома, в хатенке своей лесной, тут мне сосны по ночам шумят.

Иногда не пишет подолгу, будто совсем уже исчезла с горизонта, затерялась в человеческом море, потом, глядишь, объявляется из другого места, при новых уже обстоятельствах всплывает ее словно бы и неяркая человеческая судьба. Весенний сезон работала в лесопитомнике — любит высаживать елочки, а там такие подснежники — наисинейшие в свете (в конверт будет при этом вложено несколько расплющенных, присохших к бумаге подснежниковых лепестков).

А то возила брата на лечение — ведь он, — когда не пьет, золотой человек, душа у него очень добрая, и дети славные, а механизатор он такой, что не нахвалятся им, и за войну у него заслуги боевые, но вот беда: губит человека зеленый змий!.. Так что отвезли его, сдали с братниной женой, не знают еще, как будет, а пока что можно дома дух перевести, не опасаясь его дебошей, теперь ей опять ночами только сосны на опушке, как море, шумят.

Иногда присылает стихи. Нет, не для печати, невысокого мнения она о своем стихотворстве, сама знает, что с поэтической техникой она не в ладах. Просто вылилось так, вкрапилось посреди письма: боль какая-то, дымка воспоминаний, грусть-тоска о чем-то… Горькие, скорбные строки в народно-песенной традиции, с калиной, буйным ветром, с рифмами «кровь — любовь» и наоборот… О юности, давно утраченной, о подруге, которой было шестнадцать лет. Мотив подруги всякий раз повторяется, чувствуешь, что человек этот очень ей дорог. Пишет карандашом, торопливо-небрежно, коряво, порой даже наивно, но зато и фальши нет, все проникнуто щемящей достоверностью, все свое, выстраданное… Читаешь и думаешь: как неисчерпаемо горе людское, как многолико оно, в какие подчас причудливые одевается одежды! Полукошмары какие-то. Ночь, стрельба, черные тополя возле сахарного завода… Село, полыхающее в пожарах. И тут, когда речь заходит об этом, замечаешь, как вдруг перемешиваются образы, наступает кризис мысли, воображение барахтается в хаосе каких-то полузатемненных ассоциаций… Мысль судорожно рвется, словно гаснет во вскриках, проклятиях, в недосказанностях боли…

Еще минет время, письма расцветут подснежниковой синью, мережанный листочек папоротника появится в них, слова восторга перед дивными узорами природы, теплу весеннего солнца будет пропета тихая и наивная хвала. Добрый человек встретился где-то на автобусной станции, за кого-то вступился во имя справедливости, и этому факту тоже будет отдано должное. Потом уже, в каких-то других письмах, совсем не к месту будет помянуто о каких-то сапогах, грязище, о снеге, о матери, что лежит в запекшейся крови возле погреба. Мелькнет образ юноши лейтенанта, которого она, странная эта адресатка, впервые увидела в то утро, когда, босая, вылезла из своего земляного укрытия на белый свет. Убитые люди, грязный снег, солнце всходит из-за сахарозавода, и хлопец, что, разувшись, дарит ей сапоги… Хлопец с глазами синими и сапоги — это образ освобождения.

И дальше от письма к письму нет-нет да и появится какой-то новый штрих, однако надо еще расшифровать, соединить звеном воображения с предыдущим. Багряным узорам осени будут уделены целые страницы, а потом снова появятся дрова, что только шипят, как гадюки, а гореть не желают… Снегирь красногрудый станет прилетать, чтобы поклевать на кусту… И все заполнит шум леса, месяц поплывет над соснами в белых растекшихся облаках, оголенная ветка будет покачиваться всю ночь за окном, словно чья-то — неведомо чья — рука… И внезапно возникнет вновь тот хлопец — лейтенант в дырявых валенках, он лежит на снегу за селом: пал на следующий же день, когда шли в атаку… Она там его разыскала и постояла над ним.

Его заслонят иные события. Брат возвратился, пока что не пьет, и в семье праздник. Он опять на тракторе, возле кагатов с рассвета и до ночи. Он ведь, когда не отравляет себя, трудяга из трудяг, скажи, он и черта закагатирует. А у нее целые дни проходят в вышивании — в заказах недостатка нет, работы уже до весны хватит. Снегу навалило, все бело, лес весь в сказочных химерах зимы, часами можно на них глядеть — она так любит снег чистый-пречистый, по которому еще ничья не ступала нога. От снега и в хате посветлело, и солнце чаще появляется, бьет в окно — глаза теперь, хоть сколько ни вышиваешь, не болят, Иногда за работой даже напевает сама себе любимую свою песню (не пишет — какую). Тут сентиментальностей много будет. Веселая синичка откуда-то прилетает, садится на карниз, приветливо клюет клювиком в оконное стекло — тоже событие в жизни одинокой женщины.

Но посреди умиротворения, душевной успокоенности вдруг снова как стон: «В погребе сидим, трясемся, согнувшись, — мама и мы с подружкой.

А вокруг ночь, пожары, война, село кипит в гвалте, в крови. Ночными последними боями отовсюду гудит Корсунь-Шевченковский „котел“…

В конторе сахарозавода шнапсом залитый паркет — напоследок тут пирует со своей ватагой эсэсовец Шульц. Предсмертный банкет, оргия отчаяния. Пьяный Шульц то швыряет в потолок бутылками, то хватается за пистолет.

— Пулю пускаю в лоб! Получили приказ — кончать с собой! Хайль!.. Дайте крови и дайте девок!»

Гремит канонада. Кольцо окружения к горлу врага подступает. Если уж ему не прорваться в небо — На земле свой чумный он пир справляет.

В таком виде громоздятся строки ее сурового эпоса.

Осатаневший, сапогом садит под бока тех, что уснули:

— Ферфлюхт, сакраменто! Все вы тут партизаны! Девок мне сейчас сюда, грудастых ваших украинок!

Дальше путаются, рвутся нити воображения. Сквозь проклятия, сквозь удушье страданий, душевной израненности лишь впоследствии возникает погреб, замаскированный бурьяном (может, потому, что отец был агроном и поле любил, мама вспомнила в минуты беды о том бурьяне полевом, чтобы под ним в земле укрыться…).

Трое их сидят в погребе, смерти ждут. Нет, не смерти — жизни! Слышат грохот наступления наших войск, с мольбой шепчут: «Скорее, татусю! Ты приближаешься в танке, идешь, сталью окованный, — крепче, крепче их бей!..»

А между тем из тьмы уже подступили к погребу они, участники предсмертной оргии:

— Ком, наверх! Мигом вылезайте вы, партизанки!

«А может, и вправду мы партизанки?»

Маруся первой кинулась на фашиста, руками вцепилась, выкручивает автомат. Короткая очередь по ней, еще одна — матери в грудь… Напоследок гранату в погреб, вспышка и тьма, только и успела подумать: «Все».

«Было Марусе шестнадцать, да и мама была еще молодая, не минуло ей тогда и сорока… А я чудом жива осталась. Лишь утром, когда вытащили меня из погреба… „Леся! — говорят. — Ты же стала седая, как молоко!“ Тогда солнце как раз всходило из-за сахарозавода, четко это помню. И серых шинелей приближалось с поля видимо-невидимо… И тогда же незнакомый тот хлопец, разувшись на снегу, подарил мне свои сапоги… Все точно тут, как документ. Шульца убили за греблей, сама видела — в луже валялся».

Это было последнее письмо, полученное от неизвестной адресатки, больше она с тех пор вестей не подает. Такое впечатление, что человек выплеснул, высказал всего себя и замолк.

Еще одна человеческая судьба, еще одна изувеченная жизнь.

Иногда задумаешься: а может, и впрямь незаурядная юная поэтесса была сгублена в ту ночь — оргийную, кровавую — в шевченковском краю? Смятая, в упор расстрелянная горем за несколько часов до освобождения. Ведь даже в отдельных взблесках души, может, даже в той ветке, что качается ночью за окном, чувствуются талант, одаренность. После пережитого потрясения дух ее изранен, психика не всегда в ладах с собой, время от времени только вскриками отзывается в пространство ее до краев налитая болью душа, болью кошмаров и утрат, что и поныне не дают ей покоя.

Вот и хотелось об этом рассказать. Ибо всякий раз, когда приближается в радостно расцвеченных елках Новый год и вспоминаешь людей, чем-то тебе небезразличных, ощущаешь желание послать привет и той незнакомой одинокой женщине, что где-то на лесной опушке под высокими шумящими соснами вышивает горькие узоры своей израненной жизни.

1970

 

ПОЗДНЕЕ ПРОЗРЕНИЕ

Перевод Л. Вышеславского

Серое низкое небо. Дюны, валуны. Где-то в субтропиках золотые диковинные плоды родит земля, а здесь она родит камни. Всю жизнь люди собирают их: в этом году соберут, очистят от них поле, а на следующую весну камни вновь наросли, повылазили гололобые из-под почвы. Говорят, морозами их тут выдавливает из земли.

Над заливом — рыбачьи поселки да сосны кое-где. Скупая природа, суровый край. Однако и он, этот суровый, когда-то ледниковый край, способен, оказывается, рождать поэтов! Способен вдохновлять нежных избранников муз…

Собственно, поэт или, вернее, растущая слава его и позвала сюда Ивана Оскаровича, человека, по горло занятого, перегруженного бесчисленными обязанностями, будничной текучкой, хлопотными делами, которые в конце концов к нежным музам не имеют ни малейшего отношения.

Пол-Арктики на твоих плечах. Каждая секунда на учете. А вот поди ж ты, бросил все, приехал. Даже сам, немного удивленный собственным решением, слегка иронизирует над собой: вот ты и в роли «свадебного генерала», в роли гостя на чествовании того, кто из всех участников твоей экспедиции был, пожалуй, самым нерасторопным, личностью почти курьезною. Порою просто беспомощным! Даже при ничтожном морозе умудрился отморозить свой птичий нос!

Вспоминается щуплая, хилая фигура, которая, торопясь на вызов, комично и неловко путается в каком-то меховом балахоне (товарищи все-таки позаботились, чтоб не обморозился), из-под съехавшего набок полярного башлыка встревоженно смотрит худое, посиневшее от холода, всегда будто сконфуженное лицо… Требуешь объяснений, скажем, за самовольную отлучку, а он, поблескивая слепыми от солнца стеклами очков, что-то бормочет, шепелявит, не в состоянии толково слепить даже то, что имеет за душой. Ходил, мол, на пингвинов смотреть… «Да ты лучше под ноги себе смотри: там трещины такие, что незадолго до тебя несколько тракторов проглотили! Провалишься, кто за такого гения отвечать будет?» Стоит, ухмыляется смущенно, ничего уж и не лепечет в свое оправдание.

И вот ты здесь «в связи с ним», ради него, вместе с многочисленными его друзьями из разных республик (честно говоря, ты и не подозревал о такой его популярности).

Ивана Оскаровича тоже пригласили в качестве почетного гостя, и вот прибыл, ведь не откажешь этим рыбачьим поселкам, которым ты должен рассказать о своем содружестве с поэтом во время вашей общей полярной экспедиции.

А так ли все это было, как теперь представляется, так ли уж вы были близки в тех полярных испытаниях?

Для него ты — один из командиров грандиозной экспедиции, непосредственный его начальник, чья власть практически безгранична, тот, кто отвечает за людей, технику, ледоколы, а он…

Да кем он, в конце концов, был для тебя? Лишь один из многих твоих подчиненных, почти ничем не занятый, не приспособленный к полярным условиям, какой-то нахлебник с корреспондентским билетом, ходячий балласт при тебе — этим, собственно, и исчерпывались ваши взаимоотношения.

Откуда было тебе знать, что под невзрачной внешностью, под тем неуклюжим меховым балахоном трепещет нежная, легкоранимая, поэтическая душа… Та самая, что столь тонко, проникновенно, с такой страстью сумеет потом воспеть людей экспедиции, отдаст должное также и тебе, твоей энергии, воле, личной стойкости…

Об этом первыми и вспомнили здешние пионеры, встретив тебя с цветами… Какая-то девчушка, смешно шепелявя (точь-в-точь как тот ее земляк), все допытывалась:

— Скажите, вы — прообраз? Это вас он вывел в образе главного героя «Полярной поэмы»?

— В образе того белого медведя, от которого вся экспедиция стонала? — попробовал было отшутиться Иван Оскарович, но шутка его не дошла до школьников, они взялись его еще и успокаивать:

— В поэме вы вполне положительный, это совершенно ясно! Воплощение железной воли, силы. Это же вы с тракторным поездом пробиваетесь сквозь пургу, спешите на помощь тем двоим?

Стрекочут кинокамеры, запечатлевая твое прибытие, вот ты уже среди родственников поэта и невольно оказываешься таким, каким тебя хочет видеть этот рыбачий край.

Для всех собравшихся здесь ты не просто бывалый полярник, арктический командарм, гроза подчиненных — в представлении этих людей ты еще и задушевный друг поэта, тот, кто поддерживал его в необычных условиях экспедиции, не раз его подбадривал, облегчал его существование, и он тебе, быть может, первому доверительно читал свои вдохновенные строки…

«Но ведь он тогда как поэт совсем еще для меня не существовал, — хотелось Ивану Оскаровичу внести ясность. — В своем творчестве поэт, земляк ваш, раскрылся позднее, а тогда был просто чудаком с корреспондентским билетом, посланным сопровождать экспедицию, был одним из тех неприспособленных, необязательных при тебе людей, которых порой не знаешь, куда и приткнуть».

В большой экспедиции почти всегда находится несколько таких, будто и нужных для порядка, но больше путающихся под ногами, налипших, как морская мелюзга на тело корабля, и ты их должен нести на себе. При первой с ним встрече Иван Оскарович даже не скрыл удивления, как мог такой хилый, болезненного вида человек очутиться в экспедиции, где нужны люди двужильные, сто раз закаленные…

Потом уж станет известно, сколько настойчивости проявил сей субъект, добиваясь права участвовать в полярном вашем походе, какая могучая страсть вела его, побуждала преодолевать множество препятствий, пока он в конце концов, вооруженный корреспондентским билетом, едва держась на ногах, после шквалов и штормов, после приступов морской болезни, все-таки ступил вместе с вами на вечный лед, перешел, смущаясь собственного волнения, с обледенелого судна в мир слепящих, еще, наверное, в детстве грезившихся ему снегов, самых чистых снегов на планете!..

До смешного застенчивый, деликатный, совсем беспомощный в практических делах, этот шепелявый любимец муз не вызывал с твоей стороны серьезного интереса. Нечего и говорить про какую-то глубокую между вами дружбу: ты для него Зевс-громовержец, скорее всего с замашками самодура, а он для тебя…

Впрочем, что теперь вспоминать… Был он каким-то неприкаянным в нашем походе. Казалось, он чувствовал себя лишним, неприспособленным — и от этого еще больше смущался, пробовал угодить товарищам, да все как-то невпопад.

Незлобиво над ним подтрунивали, что, мол, наш корреспондент и при плюсовой температуре умудрится обморозиться. Тебе он тоже рисовался фигурой почти анекдотической. А получилось, вишь, так, что именно ему суждено было стать певцом экспедиции, творцом знаменитой «Полярной поэмы» — поэмы, ставшей для ее автора лебединой песней.

Вложил он в нее всего себя, щедро, самозабвенно. Сгорел сравнительно молодым, на протяжении одной инфарктной ночи, и теперь — по местному обычаю — только свечка горит, мигает бледным лепестком пламени, поставленная на камне среди простых венков из вечнозеленых веток хвои.

Почти в диком месте он похоронен — на опушке, среди камней и зарослей низкорослого можжевельника. Неказистый, скромный этот кустарник тоже воспет в одном из его произведений.

Поистине народным поэтом стал он в этом краю. Вот где чувствуешь, как любят здесь его, как дорожит им это рыбачье, от природы сдержанное, нещедрое на признания побережье.

Теперь Иван Оскарович мог лишь пожалеть, что так и не подружился с поэтом по-настоящему при его жизни, не сумел проявить к нему чуткость, бережность, не сделал всего, что мог, а ты многое мог сделать, когда в экспедиции он очутился непосредственно под твоей рукою.

Многое в его полярной судьбе зависело тогда от тебя! Не особенно заботился о том, чтобы его оберегать, — это факт… А в их глазах, в их представлении сложились совсем другие отношения между тобой и поэтом: считают, что связывала вас та характерная для полярников товарищеская близость, для которой нет служебных барьеров. Предполагается, что в трудностях экспедиции вы взаимно раскрылись сердцами, ведь не случайно же он так щедро воспел наряду с другими и тебя, твою энергию, мужество, размах, эти совершенно реальные твои качества, которые, перейдя в поэму, приобрели еще более высокий, значительный смысл, вроде бы породнив тебя с античными мореплавателями.

Напрасно, конечно, было бы идти против представлений, сложившихся здесь. Если отвели тебе именно такую роль, ничего не остается, как только принять ее и выступать в ней. А может, ты и сам в себе чего-то недооцениваешь? Может быть, то, что объединяло вас во время экспедиции, все те преодоленные трудности и все прочее было куда значительней, чем до сих пор тебе казалось? Возможно, что поэт со своим детским ясновидением, со своей пылкой увлеченностью нами, людьми полярного закала, был намного ближе к истине, к подлинной сути вещей? Вот и успокойся, перестань казниться и спокойно принимай как должное почет, оказываемый тебе этими людьми, земляками поэта.

Где-то здесь он рос, среди этих можжевельников… Так рано ушел из жизни, и так поздно ты открыл его для себя. Теперь ты и сам ощущаешь его отсутствие. Чем дальше, тем острее возникает чувство большой и незаменимой утраты. Ведь он мог бы еще жить и жить… Еще долго, наверно, полярный люд не будет иметь такого певца. А может, и вообще такого больше не будет?

Ровно и безжизненно горит свеча среди вороха свежей хвои. Лепесток пламени вместо человека. Несколько месяцев не дотянул до юбилейного рубежа… Однако земляков не особенно, как видно, угнетает его физическое отсутствие. Неспешно собираются на митинг к памятнику, открываемому сегодня. Целыми семьями стекается степенный рыбачий люд, изредка блеснет в толпе даже улыбка: Ивану Оскаровичу объясняют, что кто-то пошутил по адресу островитян, — одна из метких шуток, во множестве оставленных поэтом своим землякам.

В толпе выделяется колоритная фигура старого рыбака: кряжистый, исхлестанный ветром, стоит впереди, лицо смелое, даже будто немного сердитое; трубка в зубах, бакенбарды рыжие, почти огненные. Мог бы сойти за морского разбойника для кинофильма…

— Вон тот тоже был его другом, — указывают Ивану Оскаровичу на старика.

«Тоже, тоже, — с горечью замечает он про себя. — Тобой уже и других здесь мерят».

Указывают еще на острова, низкой полоской едва виднеющиеся далеко в заливе:

— Наши Командорские — так он их шутя называл… Это потому, что в детстве казались они ему очень далекими, достичь их было мечтой всех мальчишек побережья. А оттуда тоже в кои веки добирались до материка — за керосином или за солью…

Повторяют его меткие афоризмы, они и на самом деле очень своеобразные, ни на какие другие не похожие, Иван Оскарович с удивлением открывает это для себя: «Каждый народ мудр, но мудр по-своему, его мудрость одета в такую одежду, которая наиболее ему к лицу…»

Митинг должен состояться на окраине поселка, где у огромного, торчмя поставленного валуна работают приезжие студенты, тоже выходцы из здешних мест: ни на кого не обращая внимания, они завершают работу — высекают на глыбе камня профиль поэта. Это и будет памятник.

Иван Оскарович находит, что у студентов получается совсем неплохо: имеется сходство и одновременно нечто большее, чем сходство, — порывистость, юность, стремительность… И то, что высекают именно на валуне, — тоже удачно: сама природа предоставила им материал для этого наскального рисунка.

Когда Иван Оскарович в сопровождении хозяев осматривал глыбу, его представили художникам:

— Знакомьтесь, ребята: это друг поэта по экспедиции, известный полярник…

На минуту парни отрываются от работы, смотрят на гостя: конечно, они слыхали о нем. Один из резчиков, молодой бородач, спрашивает, кивнув на глыбу:

— Ну как? Таким он был?

Требуют оценки. Да еще так резко спрашивают. И хотя со стороны своих подчиненных Иван Оскарович уклончивости, неопределенности не терпел, но тут почему-то и его самого стал водить лукавый:

— Да как вам сказать… Каждый из нас воспринимает ближнего своего субъективно…

— Нет, вы без дипломатии… Нам необходимо знать: схвачена ли его суть? Его глубинное, характерное?

— Здесь нужен специалист, я вам не судья, — тянет Иван Оскарович.

Тем временем памятник уже покрывают белым полотнищем.

Вот так. Порыв, вдохновенность — это для них главное в его образе. А ты-то сам видел его таким? Что-то не замечал. Но все ж, наверно, в нем это было, коль другие заметили.

Гостей уже просят к трибуне. Трибуна импровизированная, из свежих досок, оплетенная со всех сторон еловыми ветками. А народу! Стоят под дюнами и на дюнах женщины, мужчины, с любопытством осматривают прибывших; взгляды многих нацелены на твою крепкую, с глыбистой отливкой плеч фигуру. Сдержанно приветливые, а некоторые даже суровые. Хотят услышать твое слово, Иван Оскарович. Что же ты им скажешь? Нет, здесь надо без лукавства, здесь режь только правду-матку. Все, как было, все, как виделось… Не выдумки слушать собрались они сюда, ты им без прикрас поведай эпопею арктического похода, со всей откровенностью поведай, даже если правда ваша была жестокою, — в тех условиях без суровости попробуй обойтись!

Именно с этого и начал Иван Оскарович, когда его пригласили к микрофону.

Рыбачий люд, притихнув, внимательно слушает гостя, самых дальних достигает его сильный, на ветру натренированный голос.

Оратор позволил себе в несколько грубоватой, простодушно-веселой манере изобразить, как впервые встретился с их земляком, прибывшим с последней партией для пополнения экспедиции. Неказистый он имел тогда вид — здесь, как говорится, из песни слова не выкинешь.

«Среди людей важнейших полярных профессий — еще один — корреспондент, мерзляк, балласт, хорошо, если хоть анекдоты умеет рассказывать», — вот кем он был для тебя, по крайней мере во время той первой встречи. Тысячи забот на плечах, а тут должен думать еще и о нем, позаботиться о его ночлеге, чтобы где-то приткнуть этого окоченевшего типа в перенаселенных ледяных пещерах.

Для вящей правдивости Иван Оскарович не утаил даже, как посоветовал было ему кочевать по добрым людям, по очереди занимая место полярника, который заступил этой ночью на вахту.

То у радистов, то у метеорологов, то еще у кого-нибудь, одним словом, ты, всемогущий, гонял его, как соленого зайца, — ведь досадить корреспонденту в подобных ситуациях, чего там греха таить, люди твоего ранга считают для себя своеобразным шиком…

Исповедался Иван Оскарович как на духу с этой еловой трибуны, во всем признавался без дипломатии, совершенно искренне.

Видел, мол, что по состоянию здоровья следовало бы освободить горемыку-поэта от авральных работ, но с льготами не спешил, да к тому же и сам он оказался человеком самолюбивым, поблажек не искал, от всевозможных неудобств защищался больше юмором, незлобивой шуткой.

Когда и не звали — по собственному почину шел со всеми, оказывался там, где труднее всего. Разгружать трюмы, тащить ящики, выкатывать грузные бочки — ничто его не обходило, ни от чего он не уклонялся. Брался за работу даже непосильную, становился рядом с самыми крепкими, точно хотел проверить себя, убедиться, чего он сам стоит… И все это с твоего молчаливого согласия.

— Вы можете сказать: чем ты хвалишься? — раскатисто громыхал Иван Оскарович. — Тем, что имел возможность уберечь и не уберег? Что безжалостным оказался? Такое нежное создание не пощадил? Но вы ж и меня поймите, друзья: в тех условиях пожалеешь одного — на соседа взвалишь двойную ношу. Бывает так, когда щадить не имеешь права. В самом деле, чем он там был лучше других? Что чаще нос отмораживал? Что музы были к нему благосклонны? Но об этом я тогда даже не подозревал… Зато вот разных курьезов с ним хватало…

Дальше эпизод был такой, что слушатели волей-неволей должны были бы заулыбаться, однако лица у всех каменные, и только еще напряженнее смотрят с самых дальних дюн на тебя.

Иван Оскарович почувствовал: что-то неладно. Совсем не та реакция, какую он ожидал. Ничего не утаиваешь, все им выкладываешь откровенно, а впечатление такое, будто не этого они от тебя ждут. Там, где поэт оказывается в смешной ситуации и, собственно, должен был бы возникнуть комический эффект, люди стоят без улыбок, а тот рыжий пират с бакенбардами даже хмурится, с каким-то свирепым выражением стискивает трубку в зубах. Нет, делиться воспоминаниями — вещь, пожалуй, рискованная. Должно быть, своим откровенным рассказом ты невольно нарушил уже сложившийся образ поэта, за подробностями не рассмотрел в нем чего-то значительного, как раз того, чем он живет в их воображении, в их строгой молчаливой любви.

Кое-как закончил Иван Оскарович свое выступление, получил сдержанно отпущенную ему порцию аплодисментов — аплодисментов вежливости и, только отойдя от микрофона, понял с досадной очевидностью: речь не удалась.

Постарался усилием воли возвратить себе душевное равновесие, но выйти из состояния удрученности оказалось непросто. И даже причину неудачи не мог себе пояснить: на чем споткнулся?

Может, слишком уж выпирала твоя собственная персона, твое полярное всемогущество?

Но о каком всемогуществе может идти речь, когда над множеством твоих служебных, вообще-то необходимых отчетов об экспедиции уже теперь возвышается «Полярная поэма», не стареющая, не перекрываемая никакими, в том числе и новейшими отчетами, возвышается самым прочным, самым долговечным отчетом для потомков о вашем походе…

Вместо твоих давних критериев жизнь выдвигает свои, неожиданные. Твое же грубоватое иронизирование над поэтом и вовсе было некстати, а для некоторых из здесь присутствующих оно прозвучало, кажется, даже кощунственно.

Странно. Ты, не раз выходивший победителем из сложнейших служебных баталий, не сумел здесь вовремя сориентироваться, попал впросак. Уж и не рад, что согласился приехать сюда, хотя как же было отказаться, когда приглашал, по сути, целый край, все эти разбросанные по взморью и островам рыбачьи поселки. И рассказ твой, что ни говори, опирался на факты, все они ведь имели место, ничего ты не выдумал от себя… Так виноват ли ты, что не совпадают они с чьими-то представлениями и фантазиями, с извечной человеческой слабостью — создавать себе кумира, идеал или по меньшей мере объект для восторгов?

Был потом в кафе обед с ячменным пивом местного изготовления; зачерпывают сей экзотический напиток грубыми деревянными кружками — надо непременно такими кружками, это давний рыбацкий обычай, идущий из средних или еще более давних веков.

Выступала тут же художественная самодеятельность, пели песни, главным образом шуточные, которые оставил своему краю поэт.

Был он, оказывается, человеком веселым, озорным. И как много успел! И какой необходимой оказалась людям его будто бы и нескладная, будто бы и несерьезная жизнь!..

Удивительная вещь! Иван Оскарович замечал, что и его, как и тех детишек из местной школы, личность поэта чем-то завораживает, захватывает и не выпускает из своего силового поля. Внутренний голос подсказывал, что есть и тебе, дорогой товарищ, о чем пожалеть. Может, с редкостным другом разминулся, с тем, чье отсутствие уже ничем и никогда не сможешь восполнить. Раньше об этом ты и не думал, а теперь вот узнал, как щемяще нарастает чувство утраты и раскаяния: поздняя печаль, позднее прозрение!

Напротив Ивана Оскаровича сидят три женщины в черном, сдержанные, неразговорчивые. Молчаливые плакальщицы, пифии чьей-то судьбы. А на другом конце стола среди земляков уже бражничает вовсю тот рыбак-гигант с огненными бакенбардами: поминки так поминки! Осушил один ковш, другой берет с кипящей пеной… И вдруг громко, через стол обращается к Ивану Оскаровичу:

— А вы, капитан, с ним не особенно церемонились там, в ваших знаменитых льдах… Такое бездушие, прямо скажем, поискать…

— Такой уж материк. Там не до нежностей…

— Это ясно. Несмелый, говорите, робкий? А я с ним в одном взводе был, видел его в ночном бою на островах. И никакой робости мы тогда за ним не замечали…

— Вот как? — удивился Иван Оскарович. — Я и не знал, что он фронтовик.

— То-то! Совсем паренек, однако и тогда дух наш поддерживал. Уже тогда мы его любили. За верность, за товарищество. Даже за его шепелявость, что вам казалась смешною.

— Попал под огонь, — смутился Иван Оскарович. — И заслуженно. Кройте, кройте…

— Крыть не собираюсь, это так, между прочим, — усмехнулся гигант. — За ваше здоровье!

Иван Оскарович сидел понурясь. Кажется, разгадал наконец причину неудачи своего выступления. Эти анекдотики. Козыряние собственным величием…

Беда в том, что еще до нынешнего дня ты смотрел на поэта как на своего подчиненного, с которым можно повести себя как угодно, выставить его смешным, неумелым, беззащитным… Ты и не заметил, как он со своею «Полярной поэмой» уже давно вышел из-под твоего подчинения! Если он и подчинен нынче каким-либо законам, то разве что иным, вечным, тебе уже нисколько не подвластным… И для всех собравшихся здесь он — гордость, он — чистота и вовеки уже неотделим от своей прекрасной поэмы.

Впрочем, ты ведь тоже не хотел принизить его образ… Ну а то, что был черствым и бездушным к нему, так это же правда, никуда от этого не уйдешь…

Неважно чувствовал себя Иван Оскарович. Уловил момент, когда оказался вне внимания присутствующих, вышел из кафе и, вздохнув полной грудью, медленно зашагал вдоль побережья.

Уже вечерело. Всюду вдоль берега громоздились валуны, то темно-серые, то побуревшие от времени, большие и малые, самых причудливых форм, — остатки ледниковой эпохи. Камни и камни. Тут и там упрямо лезли они из-под земли, из-под сосен, из-под можжевельника… И даже в заливе по его замерзшему мелководью, удивляя странным видом, лобасто выпирали сквозь лед динозавры гранитов.

Залив, низкое небо, валуны. Это то, что было его миром, то, что он воспел.

У тысячетонного валуна, на котором перед этим студенты высекали профиль, стоят еловые венки, остальное все уже прибрано, нет и покрывала, снятого еще при открытии.

Ни души поблизости. Лишь в стороне маячит стайка девочек-школьниц в поднятых капюшонах, кажется, как раз те, которые приветствовали Ивана Оскаровича утром и для которых он был лишь уважаемый «прообраз»… Сейчас девочки, будто даже не приметив его, повернулись в сторону моря: притихшие, присмиревшие, смотрели на тающие в предвечерье острова. Маленькие, осиротелые музы этих мест…

Полярник решил еще раз рассмотреть наскальное произведение: чем-то оно привлекало все же…

Профиль поэта — во весь размах валуна. И хотя изображение эскизное, тем не менее безразличным тебя не оставляет: долговязый, чубатый поэт, улыбаясь, направил взгляд куда-то мимо тебя, и нет зла на его лице, нет и той робости, той курьезности, о которых ты сегодня столь некстати разглагольствовал… Напротив, чувствуется в нем какая-то вдохновенная мальчишеская веселость, открытость души, которой он, кажется, больше всего и привлекает: знаю, мол, что бывал я смешным и неуклюжим, ну и что с того? Я же все-таки с вами был! Жил для вас! Что-то вроде этого хотел он сказать, глядя в море, на свои едва заметные над вечерним окоемом «Командорские»…

Тучи надвинулись, начал пролетать мокрый снег, но Иван Оскарович не замечал этого. Стоял перед глыбой, неотрывно изучая высеченный на ней размашистый профиль, и горькое чувство утраты не покидало его, и уже Ивану Оскаровичу самому казалось, что именно таким, летящим, порывистым, довелось ему видеть поэта в жизни.

1975

 

CORRIDA

Перевод автора

При слове «коррида» перед глазами возникает нечто страстное, неистовое, чисто испанское, бурлящее солнцем и кровью экзотики; но, оказывается, редкостное это зрелище могут вам предложить и в старинном поэтическом городке южной Франции, где уже несколько дней гостит наша маленькая, из трех человек, делегация.

Находимся мы здесь в качестве участников дней породненных городов, принимают нас весьма гостеприимно, нами занимается мэрия — живем в атмосфере сплошного радушия и дружелюбия. Каждого из нас, даже Анну Адамовну, уже наградили рыцарским Крестом Лангедока, показали нашей делегации средневековую старину и современные авиационные заводы, а также новые микрорайоны — программа, собственно, исчерпана, завтра к вечеру едем в Париж, однако хозяева что-то недосказывают, загадочно улыбаются, потом выясняется, что ждет нас еще один сюрприз напоследок, как высшее проявление гостеприимства наших хозяев.

— Коррида! (Corrida!)

— Понимаете, как вам повезло?

Хозяева каши, вежливые парни из мэрии, видимо, ждут от нас не просто сиюминутного согласия, а бурного проявления восторга, энтузиазма, однако тот, кому сейчас принадлежит решающее слово, уважаемый наш Михаил Михайлович, руководитель делегации, с ответом не торопится, чувства его закрыты на все замки, и только неопределенная улыбка, которую можно истолковать по-разному, блуждает на его загадочных устах. Как всегда в подобных случаях, руководитель делегации (он у нас большой демократ) обращает свой взгляд на Анну Адамовну: дама, за ней, мол, приоритет…

Анна Адамовна считает необходимым прежде всего уточнить:

— Коррида — что это такое? Бой быков, кажется?

— Можно и так сказать, мадам.

— Странно. Я думала, этим развлекаются только в Испании…

— Представьте себе, мадам, мы тоже не лишены диких инстинктов…

— Не сомневайтесь: вас ожидает море удовольствия!

Хозяева наши даже мысли не допускают, что их гости могут спокойно отнестись к корриде или и вовсе ею пренебречь… Как это не воспользоваться такой возможностью, ведь вам представляется случай увидеть то, чего вы никогда в жизни не видели!..

Впрочем, мало они знают нашего Михаила Михайловича. Приземистый, лобастый и постоянно словно чем-то настороженный, он и сейчас какое-то мгновение опасливо хмурит свое сократовское чело и, все еще неясно улыбаясь, лаконично отвечает:

— Надо подумать.

А когда мы остаемся в вестибюле одни, когда и Жанетта-переводчица из деликатности отходит в сторону, о чем-то там переговариваясь с портье (удалилась, ясное дело, чтобы дать возможность нашей тройке свободнее посоветоваться между собой), руководитель наш, облегченно вздохнув, изрекает важно:

— Ну как же быть с этой корридой? Мы ведь обещали подумать…

Анну Адамовну будто оса ужалила:

— А что тут думать? Всего боимся, семь раз примеряемся… — И, выпрямясь, она махнула рукой с выражением готовой ко всему озорницы:

— Смотреть так смотреть!

— Ничего себе разгулялась наша скромница, — удивленно обращается ко мне Михаил Михайлович. — Еще денек-два здесь погостим, она и баров ночных пожелает, на стриптиз нас потащит… Ну а вы? — спрашивает он меня. — Или вы… тоже?

— Конечно, тоже! — восклицаю в ответ. — Вы же читали Хемингуэя, он специально ездил в Испанию на такие зрелища, с матадорами дружил, а мы с вами…

— Да разве я возражаю, — прерывает меня наш лидер. — В детстве, к вашему сведению, лично я в нашей Обуховке видел такие корриды, что вам и не снилось… Только то дома, а здесь…

— Не бойтесь, — шутливо утешаю Михаила Михайловича. — Трибуны от быков отгорожены надежным барьером…

— Я не за себя боюсь. Я вот за нее, — руководитель щурит на Анну Адамовну плутоватые свои глазенки. — Дама, нервы и все такое… И вам, дорогая Анна Адамовна, прежде чем соглашаться, не помешало бы хорошенько все взвесить… Зрелище ведь не для нежных созданий, не для ваших женских нервов…

— Мои нервы не такое выдерживали, — говорит наша дама. — И вместо того чтобы меня стращать, вы бы лучше людей поблагодарили за их приглашение.

— Одним словом, вы «за»?

— Да я же сказала!

Итак, решение принято: идем. В самом деле, чего тут колебаться, чего тревожиться? Сверхосторожность нашего руководителя кажется нам теперь достойной разве что улыбки снисхождения, легкого подтрунивания, и когда мы себе это позволяем, уважаемый наш лидер не обижается, серые глазки его щурятся на нас удовлетворенно, с веселой сытостью. Жизнелюб и гурман наш Михайло Михайлович. Всю поездку он остерегался чисто французской каверзы от хозяев, вернее, от здешних поваров, считая вполне вероятным, что шутки ради за обедом или ужином — под видом перепелки или чего-нибудь эдакого — нам подсунут… жареных лягушек! Ведь у них это, мол, деликатес. Обитает здесь, как известно, народ веселый, и, зная, что каша душа такого не принимает, шутники их нарочно могут подать нечто совершенно вам противопоказанное, чтобы после всего еще и посмеяться над нашим переполохом.

Тема лягушек не раз уже обсуждалась в нашей компании, Анна Адамовна просто поверить не может, что хозяева способны на такое коварство. Михаил же Михайлович уверяет, что подобный вариант вполне возможен, ведь мы в стране, где царят свои обычаи, «всякий имеет свой ум голова!», как говорил философ… Лягушек сюда они вроде бы самолетами доставляют с Дуная, валютой платят за такие деликатесы, может, действительно стоит отведать?

— Ой, только представлю, мне уже дурно становится, — Анна Адамовна хватается за грудь, — у нас лягушек даже в голод люди не ели!

— Ну люди… А если взять аистов? — жмурится иронически Михаил Михайлович.

— Так то же аисты… Я их насмотрелась. Один подранок у нас даже в хате зимовал, вместе с нами у стола он и кормился, хоть и скудно было… Что нам, то и ему… Красавчиком мы его звали…

Голос Анны Адамовны ощутимо теплеет при упоминании о той птице из ее детства, о том горемыке пернатом, что с горем своим при людях прижился и оказался существом не только на редкость смышленым, но и благодарным; когда, подлечив, выпустили аиста на волю, он потом с подругой своей еще две весны возвращался в это село на Полесье, парил подолгу в небе над их хатой и голос подавал, чуть ли не словами обращался к людям, что он, мол, их не забыл, и после всех дальних своих перелетов добро их помнит…

— Ладно, лирика ваша принимается к сведению, — говорит Михаил Михайлович, выслушав рассказ Анны Адамовны, — но в случае, если все же лягушек нам подадут, то какова будет ваша женская рекомендация на этот счет: под соусом будем, с горчичкой или без? Или, чего доброго, преподнесут их нам вроде карасей в сметане? Пожалуй, это должно быть вкусно…

— Ну довольно вам, — сердито бросает Анна Адамовна, и на лице ее мелькает гримаса искреннего неудовольствия; женщине, видно, не по себе становится от таких шуток. — Ректор института, культурный человек, а все вот так…

— Больше не буду, — обещает Михаил Михайлович и от своей любимой темы о лягушатах, которых он, кажется, изведать не прочь, возвращается к корриде:

— Не попасть бы впросак нам с этой затеей… Видели, как у хлопцев из мэрии глаза смеялись, когда они передавали нам приглашение?

— Это вам показалось, — говорю. — Скорее они и сами к корриде неравнодушны… Возможно, рьяные болельщики.

— Допустим… Ну а если розыгрыш? Если мы с вами смешны, комичны? А тут пресса? Фотокамеры? Шум, позор на всю Европу!

Подходит Жанетта-переводчица, решила, наверное, что пора бы уж нам между собой договориться.

— Друзья, как вы решили относительно корриды?

— Зрелище не для нас, — отвечает Анна Адамовна, приняв серьезный вид. — Я бы, пожалуй, и не пошла, но руководитель наш оказался вот большим любителем боя быков, а его воля для нас закон…

— О? — Жанетта строит симпатичную удивленную гримаску в сторону Михаила Михайловича. — Вы неравнодушны к корриде?

Лидер наш сидит в кресле закрытый на все замки неприступности и после раздумья молчаливой кривой ухмылкой дает понять, что так оно и есть: коррида — его хобби.

— У нас ведь заведено: куда иголка, туда и нитка — с озорной искрой в глазах продолжает свою игру Анна Адамовна. — Михаил Михайлович в данном случае, безусловно, иголка, и разве можем мы оставить его на корриде одного? Так что предложение, Жанетточка, принимается единогласно, а за ваше внимание от всех нас мерси.

Жанетта радостно хлопает в ладоши:

— Браво, друзья! Вот это я понимаю! — Ей, без сомнения, приятно видеть нас в хорошем настроении перед корридой. Улыбаясь каждому, она, как всегда, темпераментно уверяет, что мы не пожалеем, что нам, если уж говорить откровенно, чертовски повезло с этим зрелищем, ведь оно бывает у них лишь изредка, в определенный сезон! Месяцами любители ждут корриду, мечтают о ней, особенно испанцы, а их здесь в городе на заводах десятки тысяч… И притом это совсем рядом, можно пешком пройтись, — подбадривает нас Жанетта.

— Уговорила, — произносит Михаил Михайлович, вздохнув.

Действительно удобно: стадион или как там его находится в двух шагах от нашего отеля, достаточно пересечь по диагонали городской парк, изнывающий в это время от жары, и перед глазами предстанет огромная бетонная чаша корриды…

Условились, что переводчице не нужно даже заходить за нами в отель, с Жанеттой мы встретимся в парке у фонтана, которым любовались вчера вечером, там она будет нас ожидать, управившись со своими домашними делами. Для переводчицы такое решение весьма удобное, и нетрудно догадаться почему. Жанетта наша хоть и девчонка с виду, а между тем она уже мама, у нее грудной ребенок, поэтому ей каждой минутой приходится дорожить. Анна Адамовна, учитывая такую ситуацию, с первого дня взяла над переводчицей своеобразное шефство, при малейшем удобном случае она оказывает Жанетте свою дружелюбную протекцию, иной раз и вовсе освобождает юную маму от обязанности находиться при нас:

— Беги, беги уж к своему крикливому французику, там уж, видно, все пеленки под ним мокрые.

Глава делегации вообще-то очень чуток к посягательствам на его власть, а в случаях, когда речь идет о Жанетте, каждый раз самоустраняется, без малейшего сопротивления признает за Анной Адамовной право решать, не согласуя с ним, молча позволяет ей давать переводчице «отгулы», хотя это и не всегда удобно для нас…

Итак:

— Можешь идти, Жанетта, мы тут и без тебя как-нибудь сладим.

Отпустив Жанетту, Анна Адамовна оставляет нас и уходит к себе наверх, ей, как вы понимаете, перед корридой необходимо прихорошиться:

— Хоть брови нужно подщипать, правда?

Нам с Михаилом Михайловичем придется ждать ее в вестибюле отеля, где, кроме нас, только ссутулившийся пожилой портье безотлучно несет вахту за своей служебной конторкой; зная, куда мы собрались, он приветливо и поощрительно бросает в нашу сторону:

— Коррида! О! C’est tres bien! Люкс!

И для наглядности, вооружась обычной канцелярской линейкой, портье с угрожающим видом делает выпад куда-то в угол, что должно обозначать выпад матадора против разъяренного быка.

В вестибюле уютно и прохладно, а рядом, на улице, жара, колышется зной, даже не верится: неужели и в такую невыносимую духотищу люди соберутся на бой быков?

Удобно устроившись в креслах, листаем журналы, где хрупкие, длинноногие, похожие на нашу переводчицу красавицы уже рекламируют моды будущего сезона.

— Нам это, собственно, ни к чему, — замечает Михаил Михайлович и, отложив журнал, поглядывает наверх: не спускается ли по лестнице (она любит без лифта) наша Анна Адамовна?

Ее отсутствие вроде бы лишает нас уверенности, ведь Анна Адамовна поистине добрый дух нашей делегации. Для нас она советчица в вещах практических, с ее мнением мы считаемся, а когда возникает необходимость похвалиться перед здешним людом чем-то существенным, основательным, то Михаил Михайлович как руководитель имеет возможность представить нашу попутчицу в качестве живого примера: не с себя, не с меня начнет он разговор, а каждый раз непременно обратит внимание присутствующих на Анну Адамовну, отрекомендует прежде всего ее, человека из цеха, простую работницу, чья судьба сама за себя говорит… Из многодетной семьи вдовы-солдатки, из полесских дебрей девчушкой когда-то пришла в столицу республики на восстановительные работы, и если какие-нибудь иностранные, может, и французские в том числе, корреспонденты, щелкая тогда аппаратами среди киевских заводских руин, были достаточно внимательны, то вряд ли могли не навести они свои объективы на молоденькую ладную девушку, что в ватнике и кирзовых сапогах, с тяжелым стальным ломом в руках трудилась вместе с заводскими женщинами на укладке такой необходимой для жизни завода узкоколейки… Чернорабочей, без всякой квалификации начинала! А сейчас, пожалуйста вам: знатная ткачиха, по производственным показателям живет сна уже в будущей пятилетке!..

Густо, до сизости краснеет Анна Адамовна, когда Михаил Михайлович во время застолья щедро вот так начнет прославлять ее перед здешним народом, рдеет бедняжка, к самому столу наклонясь своей толстой темной короной кос, однако и возражать не станет, ведь какие могут быть возражения, если все это чистейшая правда…

После тяжких послевоенных лет жизнь постепенно выровнялась, Ганиуся стала Анной Адамовной, теперь весь город знает ее, одну из лучших мастериц на комбинате. Неприятно только, когда в кабинетах спрашивают:

— Так и живешь вдовой?

— Так и живу.

С тем, кого любила пылкой первой любовью, недолго длилась совместная супружеская жизнь. Молодой электрик с соседней ТЭЦ, славный и веселый Ивась, был тяжело изувечен еще с фронта, часто болел, одолевали его незаживающие раны, хотя все знают, как заботливо лечила его молодая жена; по всему Полесью выискивала ему разную траву-зелье, но удержать в нем жизнь не смогла — ушел за фронтовыми друзьями, оставил свою Ганнусеньку с двумя в люльке.

— Молодая еще, — говорили, — другого найдешь…

— А другого и не искала, — призналась нам как-то. — Потому что такого, как Ивась, не будет, такой встречается только раз на веку. Хорошо, хоть дети оказались добрыми, ласковыми к матери, теперь ведь это не всегда бывает…

Кипу журналов пролистали, а Анны Адамовны все нет, мы теряем терпение: сколько можно наряжаться да прихорашиваться? Правда, выбирать есть из чего, одежды напаковала она в чемоданы, будто пускалась в кругосветное путешествие, — и костюмы, и платки японские да индийские, обувь на низком каблуке и на высоком, то есть на разные случаи жизни, на хорошую и плохую погоду, на дождь и солнце. И все это, вместе с сувенирами, свертками косовской керамики да петриковскими шкатулками, странным образом уместилось в двух ее чемоданах, набитых доверху, а вот таскать их до конца поездки выпала честь нам с Михаилом Михайловичем, ибо так велит рыцарский долг. Не зря же и удостоили нас тут рыцарским Крестом Лангедока!

Впрочем, багаж Анны Адамовны нам не кажется слишком тяжелым, поскольку она, со своей стороны, умеет оказать нам свои всегда уместные услуги — одному что-то заштопает или подгладит собственным дорожным утюжком, другому поможет свежее пятно на костюме вывести, короче говоря, будь она сейчас с нами, у Михаила Михайловича на жилетке не болталась бы, свисая с брюшка, на одной ниточке вот та блестящая пуговица… Будь здесь Анна Адамовна, она, ни минуты не медля, помогла бы нашему руководителю делегации приобрести надлежащий вид — иголка всегда при ней, она мигом пришила бы ему эту несчастную пуговицу, которую он вряд ли и до корриды донесет!

— С этими женщинами только свяжись, — негромко ропщет Михаил Михайлович. — Ну что там можно столько делать? Хотя, откровенно говоря, нам с вами повезло… Что я имею в виду? А вот то, что дали нам в спутницы особу без претензий, простую, общительную, а ведь могло быть совершенно иначе… Могли подкинуть нам капризулю какую-нибудь канцелярскую, да еще с мужем влиятельным где-то там, — Михаил Михайлович озорно кивает вверх, на плафон, — только бы ахнули… Тогда, пожалуй, вместо чемоданов сундуки таскали бы, кованные железом да медью, по центнеру весом… Всегда может быть хуже, чем есть. Однако, видать, лопнула наша коррида!.. Промаринует нас здесь Анна Адамовна, пока быки там всех фертиков переколошматят, вместе с их плащами да шпагами разметают во все стороны…

— Вы вроде и в самом деле болельщик?

— А как же… Сам лично принимал участие в корридах еще в нашей Обуховке… Да, да, в Обуховке! Нет, это я вам должен рассказать, — разохотившись, Михаил Михайлович удобнее усаживается в кресле. — Представьте, что этот теперешний солидный ректор был когда-то просто Мишкой-сорванцом, бегал по ферме в роли старшего, куда пошлют, чаще всего крутился возле доярок, отгонял мух во время дойки… А однажды, улыбнулась мне иная карьера. «Пойдешь отныне на повышение, — говорит мне хромой наш бригадир, — доверяю тебе, парень, сурьезное дело: будешь пасти Султана на огородах, где капусту убрали… Бугай наш в последнее время остепенился, культурным стал, но ты все же не забывай: рогатое создание рядом с тобой… Зверюга, хоть и с кольцом в носу…» Красавец симментал чистой породы, гигант ростом с мамонта — таким был наш Султан… Немцев к себе не подпускал, так они, когда драпали, со злости стрельбу открыли по нему из пистолетов, мстили Султану, что не захотел с их бандой отступать на Запад. Стоял в ограде, пока раны его заживали, и нас, мальчишек, вполне свободно к себе подпускал, давал расчесывать себя да между ушей щекотать, ему это нравилось — от удовольствия он даже глаза прикрывал… Так вот, именно из-за этого Султана привелось мне тогда побывать в роли матадора…

— О, да вы с таким опытом!

— Теперь смешно, а тогда… Султан был огромен, мне же, мальцу, он вообще казался громаднее слона, и впрямь больше мамонта… Но страха перед ним я не испытывал, пасу вполне спокойно, слушается он меня, в контакте живем. Но как-то Султан позволил себе слишком много: только я зазевался, он двинулся на еще не убранные гектары и давай головастую капусту грызть… Тут я сразу к нему подбежал и, словно дрессировщик, кнутом по ушам моего Султана: хлесь! хлесь! Бугай поднял голову удивленно, будто не узнавая во мне маленького своего повелителя, а когда я еще раз хлестнул, гигант бросил свой кочан, засопел и двинулся на меня… О, то, я вам скажу, была коррида!

Сцена представлялась комичной, мы смеемся, даже портье взглянул удивленно в нашу сторону: что это нас рассмешило?

— Бросал меня Султан по огороду, как футбольный мяч, — продолжает рассказ Михаил Михайлович. — К счастью моему, рога у Султана были поставлены особым образом: не знаю почему, но выросли они у него как-то забавно — не вперед, а назад. И в этом оказалось мое спасение! Если бы рога торчали под другим углом, Султан с первых бы ударов растерзал бы меня, а так только лбом бодает и все дальше катит по огороду своего матадора…

— Надо же было за кольцо хватать, — напоминаю, — у него же кольцо в носу!..

— Хорошо вам говорить. А я притронуться к тому кольцу боялся, казалось, только тронь, так и ударит током… Не отпускает меня Султан. Прижмет к земле, подержит, словно размышляя, и снова с сопеньем катит дальше; не знаю, кем я ему казался, может, лягушонком болотным, потому что была на мне курточка лягушечьего цвета, ее мне сестра той осенью пошила из немецкой маскировочной парусины…

— Все же странно вы себя вели, — говорю я, — разве нельзя было уловить момент и вырваться?

— Пытался. Но только начну, исхитрясь, подниматься на четвереньки, он снова тучей надо мной и снова лбом к земле: лежи… И позвать некого. Один я на том огороде, съежился, словно мышонок скукоженный, а надо мной видимая смерть моя, мамонт этот запенившийся, сопящий… И все больше, вижу, разъяряется. «Султанчик, Султанчик, что с тобой? — чуть не заскулить мне хочется. — Это же я, Мишка! Ты же всегда меня узнавал, еще вчера давал почесывать себя, а теперь…» До сих пор осталось для меня загадкой: почему он все-таки не раздавил меня, не растерзал, хотя сто раз мог бы? Прижмет лбом к земле в канавке между капустой и сопит надо мной, словно раздумывая, что же это за существо под ним, что за создание мизерное и что с ним сотворить? В буквальном смысле находился я тогда между жизнью и смертью… Сопит надо мной Султан, пену пускает, вот как будто отпустит чуток, но только попытаюсь я, изловчась, отползти на четвереньках — ан нет, голубчик, погоди — и я снова под ним. Никак не может гордое животное простить мне ту обиду, которую я причинил ему, хлестнув по ушам кнутом. Замечаю, что катит меня Султан в направлении колодца — бетонным кольцом сереет тот колодец внизу, среди балки, где убрана капуста… Вот там, думаю, и крышка тебе: дальше катить будет некуда, прижмет тебя зверь лбом к бетону, и… кто-то другой был бы теперь руководителем вашей делегации.

— К счастью, этого не произошло.

— Находясь вот так на самой грани бытия и небытия, — продолжал Михаил Михайлович, — когда лоб Султана на миг застыл на моем левом предплечье, я вдруг смекнул, то есть осенило меня, с тех пор я верю в озарение свыше… Правую руку из-под себя я осторожно высвободил и легонечко тронул ею, почесал Султану подгрудок! И что вы думаете? Подействовало! Животное словно задумалось, ожидая, что же будет дальше, а я, осмелев, уже обеими руками начал гладить, ласкать страшную свою смерть… Почесывая, ласкаю и лепечу, чуть не плача: «Султанчик, Султанчик, это же я!..» И верите, ничему не подвластная сила эта, страшная живая гора слепой ярости, будто восприняв эту детскую мольбу, наконец смилостивилась над маленькой своей жертвой… Узнал меня Султан! По знакомым раньше ласкам-прикосновениям узнал! Почесывая обеими руками ему под шеей, я осторожно поднимаюсь, становлюсь на ноги и все еще не верю, что мне дарят жизнь!.. А пан Султан стоит, уже успокоившись, и смотрит на меня просветленным, уже не свирепым глазом, снова, наверное, видит во мне того, что, под брюхом у этого мамонта пролезая, каждый день раны ему промывал да сеном кормил с руки…

— А может, действительно ваше внимание ему вспомнилось?

Михаил Михайлович сидит, понурившись, в раздумье.

— А что мы знаем о них, братьях наших меньших? — молвит он после паузы. — Ничего не знаем или почти ничего…

Наконец появляется Анна Адамовна. Музыки бы сюда, герольдов к ее выходу, ибо это не полещучка наша, а скорее герцогиня некая из здешних замков плывет по лестнице, без лифта спускаясь, величаво улыбаясь нам навстречу! В золотистых, удивительно миниатюрных туфельках шествует, каждый шаг грациозен, так изящно подбирает пальчиками она свое роскошное, из темно-синего панбархата платье! Платье, да какое! Мы и не подозревали, что в тех тяжеленных чемоданах Анны Адамовны ждет своего часа еще и такая роскошь… Платье длиннющее, ткани хватило бы на троих, и пошито со вкусом, да еще и декольтировано довольно смело, а на красивой обнаженной шее низка кораллов алеет… Не забыла наша королева и украшений прихватить в дорогу… Но это платье, оно ведь так некстати, панбархат этот нас просто убивает!

Руководитель не скрывает, что он в отчаянии:

— Анна Адамовна!

— Что — Анна Адамовна? — улыбается нам добрый дух нашей делегации, поворачиваясь и так и сяк, поблескивая своим темно-синим, как осенние озера, бархатом. — Неужто вам не нравится?

— Не о том речь, — смущенно лепечет наш лидер, — все это расчудесно: и туфельки золотые, и этот ваш панбархат… Но ведь это все вечернее! Нужно было так принаряжаться вчера — в мэрию, на прием!

— Вчера я не сориентировалась, — Анна Адамовна обезоруживает нас своей очаровательной улыбкой. — А сегодня вот решила… Неужели, ни разу не надев, так и домой это добро увозить? Дома из-за хлопот, вечной беготни некогда покрасоваться, так хотя бы здесь дайте возможность…

— Но ведь существует этикет, поймите вы, Анна Адамовна, — почти стонет наш глава, — платье вечернее, а на улице такой день, солнце повышенной яркости!

— Солнце Прованса, — в тон добавляю и я.

— Вы тоже считаете, что это будет неуместно? — Анна Адамовна уже без улыбки бросает на меня несколько удивленный взгляд.

— Нет, я так не считаю, — спешу успокоить ее, — с модами да этикетами я не в ладах, зато вижу, что бархаты эти вам явно к лицу… Хвала вашей портнихе, истинно женское творение. А ткань! Кто ткал такое чудо, видимо, заранее представлял себе, как, переливаясь, плавно потечет этот бархат по женской фигуре… Темно-синий, словно вода на осенних озерах…

— Слышите? — Анна Адамовна при моей шутливой поддержке опять обращается к руководителю делегации. — Откуда вы взяли, что на корриду в таком нельзя? Жанетта говорила, что на условности у них вообще не обращают внимания…

— А пресса? — восклицает Михаил Михайлович. — Желтая пресса, она ведь только и выискивает, к чему бы прицепиться!..

— Ну если вы полагаете, что я осрамлю делегацию, — с тенью обиды в голосе произносит Анна Адамовна, — то я сейчас пойду и заменю. Буду как вчерашняя…

Перспектива нового переодевания пугает Михаила Михайловича еще больше.

— Нет, нет! Что вы! — обеспокоенно вскрикивает он. — Если еще раз удалитесь в номер, тогда уж наверняка плакала наша коррида!

— Да и Жанетта ведь ждет, — напоминаю я, взглянув на часы. — Пошли, ничего страшного…

И мы выходим наконец-то из отеля, окунаемся с порога в горячий знойный воздух, нам смеется с неба ослепительное солнце Прованса.

Направляемся, как нам и объясняли, по аллейке через парк, между рядами разомлевших на солнце платанов, попадаются на глаза еще какие-то деревья и лохматые кусты с неизвестными названиями, а дальше, по ту сторону парка, мощно перекатывается глухой гул — то уже гудит коррида…

Словно от далекого водопада, доносится сквозь деревья до нас ее гул.

Аллея парка не асфальтирована, лишь усыпана камешками, галькой морской, каждый кремешок кажется нам раскаленным до обжигающих температур, и к Анне Адамовне у нас пробуждается даже сочувствие, когда она, осторожно балансируя по тем камешкам, подобрав кончиками пальцев тяжелое свое платье, под жгучим солнцем ступает по нелегкой этой тропе, будто брод преодолевает, своими золотыми туфельками-черевичками, которые ей явно жмут, — видно, как костяшки пальцев выпячиваются сквозь импортное золото… Однако ни разу пока что она не споткнулась и рыцарскую поддержку принимать не желает, протянутую руку отстраняет, сама продвигаясь вперед по раскаленной гальке, шаг за шагом, с ловкостью виртуоза. Коса на голове тугой короной — Анна Адамовна вчера сама говорила, что хочет казаться выше, хоть бы чуточку «подрасти», и сейчас она, да еще на шпильках, и вправду стала выше, и это ей тоже идет…

Рев из парка доносится к нам все отчетливее — то кипит, неистовствует коррида, Анна Адамовна, все уверенней пробираясь по камешкам, не преминула поинтересоваться:

— А в каком столетии начались у них эти корриды?

Вопрос относится прежде всего ко мне, ибо в представлении Анны Адамовны я здесь как ходячая энциклопедия. Все ей необходимо знать, во всем убедиться — такая уж она. В музеях не расстается со своим дамским блокнотиком, вечно меня переспрашивает, тихонько уточняя хронологические даты, имена исторических личностей — все, что относится к этому Провансу, вызывает у нее повышенный интерес. Годы властвования Анжуйской династии, альбигойские войны, точная дата ликвидации вольностей Прованса — все это Анна Адамовна неутомимо фиксирует в своем блокнотике… А теперь еще это: с каких пор существуют корриды?

— А бес их знает, — говорю. — Может, еще с римских времен? Когда вместо быков людей выпускали на арены…

Михаил Михайлович, прикрыв лысину газетой «Фигаро», шагает потупленный, от жары он изнывает, пот с него катит ручьями, тем не менее и сейчас его беспокоит ответственность за делегацию: какова будет реакция публики на этот панбархат нашей дамы? В частности, что запоет Жанетта? Может, будет настаивать, чтобы вернуться как можно скорее в отель менять убранство, потому что как в таком явно вечернем туалете идти на залитую солнцем корриду?

Однако Жанетта, встретив нас в условленном месте — у фонтана, проявила естественный для француженки такт:

— О, это даже оригинально! — воскликнула она, осматривая нашу даму и так и эдак. — Какая роскошь… И так подчеркивает талию!

Михаил Михайлович исподлобья пронзает переводчицу острым недоверчивым взглядом: вроде одобряет, но искренне ли? То бишь в полуденный зной отправляться на корриду в этом тяжелом вечернем бархате Жанетте кажется оригинальным, а сама она-то? Сама — в ситчике, худенькая, легкая, даже не верится, что она уже мама.

— Только не будет ли жарко? — заботливо спрашивает переводчица нашу спутницу.

— А я жары не боюсь, — спокойно отвечает Анна Адамовна. — Привычная. У нас в цехе разве такая жарища…

Это нам известно — там, где она работает, воздух всегда горяч, разогрет выше нормы, на протяжении всей смены работниц окутывает влажное, почти тропическое тепло — этого требует сама технология производства. Да к тому же еще постоянный грохот станков…

— А у этого фонтана мы вчера были! — радостно узнает Анна Адамовна бронзу фонтана, самого большого в парке. Только вечером он был подсвечен разноцветными огнями и возле него на помосте выступали с гитарами эстрадные певцы. Наверное, и сегодня тут готовятся к выступлениям — ведь день-то воскресный, повсюду так солнечно, празднично, на возвышении девушки-танцовщицы все в белом, в нарядах невест, репетируют танец, плывут в нежной дымке своих кисейных нарядов, даже Михаил Михайлович обращает внимание на этих воздушно-легких, плывущих хороводом юных фей Лангедока. Публики пока негусто, все на корриде, впрочем, участниц предстоящего выступления это, видимо, не огорчает, они плывут и плывут лебединым кругом, невесомые в своей дымке, и чувствуется, что получают они от этого истинно высокое наслаждение.

— Славно танцуют девочки, — похвалила Анна Адамовна. — Прямо-таки журавки… Даже не хочется отсюда уходить…

Но идти надо, мы направляемся по солнцепеку дальше, ведь нас ждет коррида, коррида!

Где-то оттуда, с невидимых нам трибун, все громче доносится мощный человеческий рев… Наверное, там уже началось, там, должно быть, все взгляды прикованы к арене, где неистовствует поединок, свершается бой человека с быком, бой, который, как нам объясняли, доносит до нашего времени остатки каких-то давних культов, тех загадочно грозных, кровавых, что требовали неминуемой жертвы.

На арене, правда, еще ни быка, ни человека, хотя всюду в амфитеатре царит напряжение и беспокойство, бурлит возбужденный гул нетерпеливых многочисленных болельщиков, которые все до единого жаждут, чтобы все произошло быстрее, произошло яростно и жестоко, с острейшими опасностями, с меткими ударами, с кровью такой, чтобы брызгала с арены во все стороны, прямо в глаза трибунам!

Жанетта проводит нас на заказанные ранее места, на панбархат наш никто не обращает внимания, издали завидев нас, энергично подают знаки молодые хлопцы из мэрии, вместе с ними приветливо машет рукой нам седовласый, с красивой осанкой человек — председатель местного отделения Общества дружбы, добрый наш знакомый, с которым мы уже успели подружиться за дни пребывания здесь. В прошлом он военный летчик, именно от него услышали мы удивительную историю, что произошла когда-то в авиаполку «Нормандия — Неман», где и наш знакомый во время войны не раз поднимался в небо, чтобы вступить в бой с фашистскими стервятниками. Вот тогда и произошел случай, о котором хорошо было бы узнать всем этим безусым болельщикам, безумствующим рыцарям корриды… Хотелось бы, чтобы каждому здесь стало видно, как летят в небе двое, хотя наземные службы считали, что летит там один… Когда во время наступления летчики, меняя аэродромы, перегоняли свои самолеты вперед, случалось иногда так, что, скажем, Пьер или кто-то другой, вопреки правилам, без ведома служб, бывало, прихватывал на борт и своего наземного механика, буквально «упаковывал его в фюзеляж», как выразился этот наш знакомый за ужином накануне. Именно так и летели они вдвоем, и когда попали под зенитный обстрел, когда струей горячей смазки ударило ему в лицо и сквозь дым и пламя услышан был по радио приказ с земли: воспользовавшись парашютом, покинуть самолет — разве мог он такое сделать? Разве мог прибегнуть к парашюту, зная, что рядом с ним, доверившись ему, закупоренный в фюзеляже, без парашюта летит его механик и друг Иван Полтавец? Сели-упали на пашню, и пусть израненные оба, но не ушли в небытие, остались вместе для жизни…

— Вот это дружба, — только и молвила Анна Адамовна, выслушав во время прогулки рассказ нашего французского друга. Весь вечер мы были под впечатлением услышанного, а сегодня и друг наш предстает перед нами словно иным, на корриде он появился в настроении приподнятом, никакой печали и горя в глазах, наверное, солнце и небо лазурное, небо удивительно светлое и высокое, эти кипящие жизнью трибуны — все вместе, видимо, придает нашему другу радостной душевной энергии, втягивает в другую стихию, где человек жаждет веселья, хочет забыться, пусть на время освободив себя от тысяч и тысяч будничных напряжений… Можно ли кого-либо винить за это? И разве мы сами не становимся сейчас такими же, очутившись здесь, где хмель жизни действует на нас опьяняюще, где эта дикая, веселая, тысячелетняя коррида так властно будоражит и захватывает душу каждого!

Парни из мэрии уже возле нас, Жанетта, поручив нашему седому другу-летчику быть сегодня при Анне Адамовне в качестве кавалера, сама тут же удаляется, ибо ей, мы понимаем, не до корриды, ей снова надо бежать кормить малыша.

На арене происходят последние приготовления, появляются молодые люди в каких-то странных, похоже, еще средневековых одеждах, у каждого из них своя роль и свои обязанности, наш месье Пьер пытается деликатно объяснить Анне Адамовне и нам, непосвященным, самые элементарные вещи, касающиеся корриды; мы слышим такие словечки, как бандерилья, тореро, но они для нас мало что значат. Вероятно, чтобы корриду постигнуть, нужно не один год посещать эти трибуны, яростно выкрикивая вместе с другими краткое, непонятное нам:

— Оле! Оле!

«Оле» — это на корриде, очевидно, возглас ободрения, словцо это сплачивает в единой страсти, во взрывах азарта все эти десятки тысяч людей, теснящихся сейчас на трибунах друг возле друга в напряженном возбуждении, в нетерпеливом ожидании событий на арене. Помимо французов, здесь много испанцев, а также прибывших на сезонные работы итальянцев, и всех их на трибунах уравнивает, объединяет это неистовое, требовательное:

— Оле!

Постепенно и нас захватывает настроение возбужденных, наэлектризованных трибун, их нарастающая жажда зрелища, для всех присутствующих сейчас словно самым важным в мире становится этот момент — выход быка на арену.

Вот он!

Нет, это не Султан-тяжеловес, что когда-то бодал нашего нынешнего руководителя делегации; легконогий красавец, черный как смоль, появляется откуда-то, будто из туннеля, и, выбежав, резко останавливается среди поля, поигрывая мышцами, черно лоснящейся грудью, стал и ждет: ну-ка, кто способен со мной сразиться?

— Ах, каков, — в восторге шепчет подле меня Михаил Михайлович. — Сумели же взлелеять…

Красавец и вправду такой, что глаз не оторвать, он из быков местной породы, которых в устье реки на свободе выращивают специально для боев на арене. Давняя кровь, порода столетиями совершенствовалась, собирая в генах силу, и отвагу, и стать. Вырос и этот где-то там, в русле раздольной Роны, вольным сыном ее вырастал в плавнях под небом вечно голубым, не зная ни пут, ни ярма, пока здешние ковбои верхом на белых лошадях не отбили, отделили его от гурта и гоном прогнали через весь городок, каменный, с узкими средневековыми улочками, где публика ревела от восторга, дети и женщины просто ошалели, увидев его, будто этот смолисто-черный плавневый красавец, пробегая, мог изменить всю их судьбу. Когда запыхавшийся бык, эскортируемый всадниками на белых лошадях, сремглав проносился по улочке между крылечками и балконами, местные мальчишки и даже женщины-горожанки, сатанея от радости, пытались ухватить бегущего быка за кисточку поднятого вверх хвоста, потому что это считается счастливой приметой, — ради одного такого прикосновения стоило рисковать!.. Но вот уже во всю мочь прогнали его через городок, загнали в надежное бетонированное стойло, дали отдышаться, привели в порядок, приготовили к бою, и сейчас он, гладиатор из бычьего племени, застыл посреди арены, сильный, стройноногий, грудастый, в глазах у него — ей-же-ей, гордость, отвага, обращенное к трибунам бесстрашие…

— Есть в нем казацкое что-то, вы не находите? — слышу шутливую реплику подле себя.

А ведь и вправду есть, словно у того пращура нашего, который выходил когда-то погулять по полю Килиимскому и, вызывая противника своего на поединок, шутил с ним, приговаривая: «Гей, татарин старый, бородатый, что на двух конях плешивых за мной гонишься, да не буду же я так зол на тебя, как ты на меня, ведь ты хотел меня взять и полный шлык червонцев за меня в Килии набирать…»

— Оле! Оле!

Трибуны ревут… Тьма-тьмущая людей ревет, неистовствует, множество ослепленных, орущих, опьяненных страстью, жгучестью зрелища дали себе волю, кричат отовсюду, яростно подбадривают они тех, кто на арене, кому главная забота сейчас раздразнить быка, потому что свирепость его кажется им недостаточной, участники боя хотят вызвать в нем злость еще более яростную, дикую, зверскую. А поскольку и сами они при этом рискуют собой, то это придает действу особый привкус опасности, беды, вожделенной остроты.

Дразнят его цветом, выкриками, жестами, стальные гарпуны уже впиваются ему в тело… Взращенный на свободе четвероногий красавец реагирует на это неохотно, он сохраняет достоинство, он, видимо, готов выдержать все.

Анна Адамовна неотрывно следит, как те молодцы в панталонах, увиваясь возле быка, назойливо дразнят и дразнят его на все лады, как прытко, шустро отскакивают от него, уклоняясь от его ударов, нанесенных будто нехотя, изредка, зато таких, что, кажется, вот-вот кому-нибудь из участников игры придется распрощаться с жизнью.

Наконец им удается его раздразнить. Бык, рассвирепев, зверем бросается на людей, пригнув голову, мечется сюда и туда, гонится по арене то за одним, то за другим, а наибольший восторг трибун вызвал тот миг, когда самого настырного из матадоров бык таки подхватил рогом и метнул в воздух, отбросил куда-то далеко на трибуны, хотя не исключено, что этот опасный трюк был так и задуман заранее.

— Тоже нелегкий хлеб, — говорит Михаил Михайлович, имея в виду аренных тех парней, но Анна Адамовна, к которой он обращается, лишь сжимает нервно в кулачке — свой влажный, надушенный парижскими духами платочек.

Действительно, все труднее приходится тем, кого бык гоняет по полю, но и сам он, храбрый рыцарь, постепенно устает, тяжелеет, кровь с него густо капает, ведь метким ударом шпагу в него таки вонзили — глубоко вонзили! — и она дрожит у него на загривке. Да, заметно теряет он силы, все чаще спотыкается, гоняясь за кем-то из тех, кто его дразнит, снова и снова будоража в нем зверя. Измученный, обессиленный уже так, что и ноги под ним подкашиваются, он все же остается непобежденный! Вот вроде совсем падает от изнурения, однако, упав, опять поднимается, чтобы дальше, из последних сил вести этот неравный бой, что и задуман был как неравный… Думают, что уже конец ему, а он, насупившись, вновь тяжело идет на противников, хотя кровь из нанесенных ран капает и капает, кажется, вся арена уже алеет, скипается перед нами этой жаркой, пылающей, отважной кровью.

— Да что они мучают его! Зачем им все это? — слышу горестный голос Анны Адамовны, а пальцы ее нервно сжимают и сжимают платочек, а лицо все грустнеет, появляется на нем выражение боли, словно женщина чем-то глубоко обижена.

— Оле! Оле!!! — выдыхают повсеместно трибуны, сливаясь в этом воинственном возгласе, будто целый мир сейчас взялся подбадривать своих представителей на арене, тех ловких изворотливых парней, которые так мастерски и методично на глазах у публики домучивают быка. Или, возможно, это раскатистое «оле!» должно ободрить также и быка? Но, кажется, ему подбадривания не нужны, он, как и раньше, полон отваги, и ни тени страха в его движениях, только в какой-то миг передышки, изнемогая, он обращает помутневший свой взор на трибуны, хмуро глядит, словно спрашивая: «Ну, вы довольны? Да разве же я только для ваших развлечений рожден? Может, и мне хочется воли и жизни…»

Все тяжелее ему подниматься, но вот он, окровавленный, подняв себя и будто совсем не чувствуя боли, снова медленно ступает навстречу тем, которые со шпагами; но вдруг, споткнувшись на ровном, он падает, падает на колени, натужно пытается подняться, а тем временем еще одна шпага летит, достигает цели, вонзается в тело быку глубоко…

— Нет, с меня довольно!

Это Анна Адамовна. Она уже встала, она крайне взволнована, на раскрасневшемся лице ее выражение обиды и страдания… Не обращая внимания на недовольные взгляды, на чьи-то шиканья, женщина быстро пробирается между рядами и сквозь сплошной людской рев устремляется по лестнице вниз, к выходу, запыленные ее панбархаты небрежно волочатся за ней по камням.

Мы, разумеется, тоже поспешаем за Анной Адамовной вслед, какая уж тут коррида, если надо сопровождать нашу даму в отель.

— Вы, впрочем, могли бы и остаться, — молвила сердито, когда мы очутились в парке.

— А вы?

— А я не для того сюда ехала, чтобы смотреть на это смертоубийство.

Под вечер наша делегация уже в вагоне, отбываем в Париж. Анна Адамовна все еще расстроена, с лица ее не сходит сердитое выражение. Чтобы развлечь спутницу, товарищ ректор прибегает к своей излюбленной шутке:

— Так и не довелось, друзья, отведать нам той дунайской живности… Зажали хозяева. Может, хоть в Париже дадут?

Анна Адамовна остается безучастной к попыткам ее развлечь. Она глядит в окно. Иногда украдкой прикладывает платочек к глазам. Да, она совсем в расстроенных чувствах… Что ей вспомнилось? Возможно, похоронка на отца? Как-то рассказывала, что это за страшный был день, когда дед-почтальон принес им в хату ту «черную бумагу»… Или, быть может, иное что-либо возникло в памяти… Может, тот несчастный аист, которого голодные послевоенные дети выхаживали сообща…

— Только ваших слез нам здесь и не хватало, — вдруг делает ей строгое замечание наш лидер. — Что подумают? В чем дело? Никак после корриды той не опомнитесь?

— Простите, — виновато произносит Анна Адамовна и сразу же, спрятав платочек в свой японский ридикюльчик, снова переводит взгляд в окно. — Смотрите, небо какое…

Небо и вправду красоты необыкновенной. Горит закат, все там полно света, света ясного, пылающего, с примесью зеленовато-голубого — цветут сплошные стожары… А над ними, венком раскинувшись на полнеба, рдеют чуть тронутые краской кучевые облака…

— Чудо какое, — тихо говорит Анна Адамовна. — Когда вижу такую красоту, слезы почему-то душат меня… Сдавливают, становится просто невмоготу… Наверно, с вами тоже такое бывает?

Поезд движется медленно, порой останавливаясь в полях, нам видны по-вечернему ослепительные озера, птицы над ними уходят в высь… А еще самолет огромный тяжело ползет по небу вверх, кто-то из пассажиров радостно возглашает:

— «Конкорд»! «Конкорд»!

И снова поля, озера, плесы меж камышами зеркально блестят, все в природе торжественно, празднично. А на ближнем озере, не боясь поезда, белый аист стоит неподвижно. Одинокий, горделиво застыл среди вод, словно в чарах каких-то застыл и смотрит сюда, на нас, а мы глядим — все глядим на него.

— Сколько, по-вашему, аист живет? — мягко спрашивает меня Анна Адамовна, будто я действительно обязан знать все.

— Кто его знает. Как-то даже не думалось… Может, аисты вечно живут?

Анна Адамовна улыбнулась:

— Если бы.

1982

 

ЧАРЫ-КАМЫШИ

Перевод автора

За несколько дней до открытия охотничьего сезона мы уже прикидываем: куда? Кто знает наилучшие места?

Наилучшие места знает — это нам известно — обермастер Сахно. Нет, наверное, такого озерца в нашем краю, такого уголка в плавнях, где бы не пугала уток его богатырская фигура. Но согласится ли обер-мастер в компанию к нам: ведь он всегда в одиночку, охотник-индивидуалист! Кроме того, и среди нас тоже есть такие, в том числе и Степа-крановщик, наш охотничий бригадир, которые неохотно идут на то, чтобы брать с собой обер-мастера. Поговаривают, что старик с грешком, что норовит на первой охоте бить с вечера, не дожидаясь утренней зорьки. Кто-то из наших заводских в прошлом году якобы даже гонялся за ним на Шпаковом, старик будто и утку тогда не успел подобрать, бросил незаконную добычу, а сам только зашуршал в камыши. Так и не опознали точно, Сахно то был или не Сахно.

— А не поймал, не говори, что вор, — заключил Петрович, наш машинист, сорок лет гонявший заводскую «кукушку» и лишь нынешним летом ушедший на пенсию. При невзрачной фигуре и маленьком, совсем высохшем лице голос у Петровича зычный, басовитый, и для нас он имеет особое значение. Петрович советует пригласить обер-мастера.

— Если и грешил когда в одиночку, то при всех нас… Совесть разве в нем не заговорит?

— Все ж коллектив, — замечает инженер Левицкий. — Должен будет считаться.

— Пот, вряд ли, вряд ли старик присоединится к нам, — усомнился Аксен, пожарник из заводской пожарной охраны. — У него «крякуха», а у нас с вами что?

Впрочем, вопреки сомнениям обер-мастер без особых упрашиваний согласился присоединиться к нам:

— Одному уже не везет. Может, в компании повезет.

Теперь, когда старик с нами, мы откровенно признаемся, что рассчитываем на его знание края, на то, что он покажет нам хорошие, счастливые места.

— Веди нас, Сусанин, — шутит весельчак Костя из прокатного.

— Куда же вас повести? — раздумывает старик, словно колеблется, достойны ли мы его секретов. Вздохнув, помедлив, наконец говорит с важностью, с какой-то загадочной гордостью в голосе: — Поведу я вас на Чары-Камыши.

Итак, мы едем на Чары-Камыши! Едем туда, где ждут нас роскошные охотничьи угодья со светлыми озерами, с душистым сеном, со свежестью и красотой утренней августовской зорьки!

Что за место эти Чары-Камыши? Буду там впервые, для меня они еще окутаны тайной, все там неизвестность, и в ожидании дороги я уже волнуюсь, мной овладевает чувство, подобное тому, которое, наверно, испытывали в старину мореплаватели, готовясь выйти на своих каравеллах в неведомый им океан.

Вместо каравеллы завод даст нам видавшую виды полуторку, и в субботу после обеда, как было условлено, вся наша охотничья компания собирается у заводских ворот.

В нашей бригаде охотники разного возраста и стажа: есть ветераны этого дела, такие, как оба они, обер-мастер Сахно и Петрович, есть помоложе, большей частью бывшие фронтовики, а есть и совсем новички вроде меня, что попал на завод сразу же после десятилетки и за плечами у которого ни стажа, ни охотничьих заслуг, кроме продырявленной вчера на пробах консервной жестянки.

И вот мы вместе. Одеяние на всех странное, смешное Может, это так нужно, может, утка любит, чтобы человек был как чучело? Я едва узнаю инженера Левицкого в каком-то кургузом пиджачишке, и длинношеего Степу-бригадира, вырядившегося в допотопные штаны и старый, совсем поношенный трофейный китель, и его товарища Костю из прокатного, тоже фронтовика и тоже в кителе, обвешанного охотничьими принадлежностями Петровича, который под тяжестью зачехленного ружья еще больше согнулся и будто стал даже меньше от добровольной своей ноши…

А обер-мастер! На него без смеха нельзя смотреть: на ногах какие-то ботфорты петровских времен, на голове большущая с полями шляпа, из тех, что носят в цеху наши доменщики, а на плечах брезентовая куртка, под ней вторая, а под той, кажется, и третья, и все это, несмотря на жару, затянуто ремнями, обвешано сумками, фляжками, ягдташами… Сбоку у обер-мастера болтается деревянная «крякуха», вызывающая немало шуток, впрочем, именно на эту свою «крякуху» старик возлагает главные надежды. Среди всех нас лишь Аксен-пожарник, не поддавшись горячке переодевания, пришел, будто на службу, в своей молодецкой форме пожарника, которую только недавно получил и не успел еще, видно, ею налюбоваться, даже на охоту вот явился при всем параде.

Ждать никого не приходится: в таких случаях не опаздывают. Располагаемся со своими ружьями и рюкзаками в кузове и…

— Ни пуха ни пера!

Машина с грохотом и дребезжанием выскакивает на Царичанский шлях, несется через заводские поселки все дальше куда-то в степь.

Наперегонки с нами, опережая пеших охотников, мчат мотоциклисты, мчат «Москвичи», устремились в том же направлении крытые брезентом «газики», торчат из них в разные стороны стволы ружей, выглядывают собаки, видны чьи-то возбужденные лица, среди которых мы узнаем немало своих же заводских. Соревнуясь с нами в быстроте, они что-то весело выкрикивают на лету, и мы им в ответ тоже кричим — так, лишь бы крикнуть, лишь бы дать знать, что и нам хорошо, что и мы торопимся туда же…

На Чары-Камыши, ясное дело, куда же еще!

В кузове нас сильно трясет, подбрасывает, вытряхивает из каждого душу, но чувствуем мы себя отлично, на лихую езду водителя не жалуемся, пусть гонит, пусть нажимает на всю железку, ведь на Чары-Камышах мы должны быть первыми, раньше других!

Нас уже обвевает степной ветерок, небо над нами все просторней, вокруг пахнет пылью, жнивьем, бахчами. Пролетаем села. Хаты белые, внизу подведены голубым и все до одной крыты камышом, значит, где-то близко тут озера, плавни, где-то рядом, может быть, и Чары-Камыши…

Камыш на хатах от плавней, а вот те светло-голубые наличники на окнах, они от чего? Не от неба ли?

— В такой хате в любую жару прохлада, — задумчиво говорит Петрович, обливаясь потом в своей тяжелой охотничьей амуниции.

Он сидит как раз против меня, и на поворотах или на ухабах мы с ним крепко хватаемся друг за друга и едва не стукаемся лбами. Другие тоже, когда их подбрасывает, сваливаются в кучу, весело покрикивают:

— Держись!

— «Крякуху» деду не задушите!

Мы смоемся, шутим, изредка усмехается в подстриженные усы и Петрович, хотя в его светло-серых глазах, как всегда, глубокая задумчивость, даже грусть, будто и не на охоту едет человек.

Вдоль дороги тянутся колхозные поливные огороды. Из глубины их идут девчата с корзинами красных помидоров на плечах. Ветер обвевает стройные фигуры. Увидев нас, девчата смеются, смешит их, наверное, полная машина охотников, а может, веселит их странное наше облачение.

В просторной ложбине слепяще блеснула вода, на воде все бело от птиц, в кузове у нас оживление, глаза разгораются.

— Стреляй, Павел, — подзадоривают меня, — стреляй, не то поднимутся и улетят!

Но хотя перед нами и не дикие, а пекинские утки и не дикие охотничьи угодья, а лишь искусственный колхозный водоем, однако уже один вид плавающей птицы, зрелище воды, камышей, распаляет наше воображение, и мы долго не можем успокоиться.

Где же наконец Чары-Камыши?

Кажется, нам надо уже сворачивать с большака в сторону Днепра. Повороты идут один за другим, из кабины выглядывает изуродованное шрамами лицо нашего водителя Павловского.

— Где поворот?

Никто из нас этого точно не знает, невнятно что-то бормочет и сам обер-мастер, который, оказывается, заходил на Чары-Камыши не отсюда, а добирался пешком, с другой стороны…

Выручает нас женщина, берущая воду у колодца при въезды в село.

— Вам на Чары-Камыши? — переспрашивает она добрым, приветливым голосом и неизвестно почему улыбается. — Так вот же на этот шляшок… Это шляшок и приведет вас к самому месту.

Мы пьем воду из ее ведра, набираем еще и в баклаги, потом сворачиваем на едва заметный, убеленный солончаками шляшок, и он ведет нас куда-то в луга, где далеко-далеко на горизонте мглисто синеет за Днепром, дымит заводскими дымами наш родной город.

В небе, чистом, серебристом от солнца, уже проплывают аисты, летают степные чайки; чаек очень много, они подлетают к нам совсем близко, и Степа-бригадир суровым тоном предупреждает меня, что бить их нельзя, что убить чайку — стыд и позор для охотника.

— А цаплю?

— Цаплю тоже нельзя.

— А дрофу?

— Дрофу… Ни в косм случае.

Обер-мастер ухмыляется, прислушиваясь к нашему разговору.

— И того нельзя, и того, и этого… Ты так совсем запугаешь парня, обращается он к Степану. — А ты скажи ему, что же можно.

— До начала открытия, — инструктирует меня дальше Степа, — хотя бы и на нос тебе садилась утка, терпи. А то есть еще и среди нашего брата… всякие есть.

И с сознанием своих высоких бригадирских обязанностей он подробно объясняет, за что с меня будет причитаться штраф, за что еще больший штраф, а за что, может быть, и ружье отберут, с позором выгонят из общества. И это все предназначено мне, едва только взявшему ружье, не убившему ни одной, самой глупой утки!

Шляшок побежал через пастбища, тырловища, солончаки. То тут, то там виднеются колодцы с высокими журавлями — водопои среди пастбищ. Мы почти разочарованы: вокруг какие-то пустыри, чертополох, безжизненные луга, все выбито скотом, сожжено жарой… Где же озера светлые, угодья нетронутые?

— Обождите, все будет, — успокаивает нас обер-мастер.

Он уже сориентировался в здешних местах и, заметно оживившись, перебрался ближе к кабине, чтобы давать указания шоферу.

— Хуторок вон с башней видите?

— Видим.

— То силосная башня на колхозной ферме. А за фермой будет мостик. Переедем мостик и будем держаться правее, в сторону того вон кургана.

В самом деле, за хуторком есть мостик, он лежит у самой земли, перекинутый через какое-то болото, от которого бьет в нос густым запахом нагретой солнцем воды.

Мостик совсем разбит, машине по нему не пройти, и мы, соскочив на землю, ищем объезд. Объехать негде, что же делать?

— Давай на риск!

— Если засядешь, вытолкнем, нас ведь много!

Водитель берет отчаянный разгон, машина, разбрызгивая воду, доезжает до середины болота и там все-таки застревает, мотор глохнет, но мы уже здесь, наши охотничьи плечи готовы хоть гору перевернуть.

— Раз, два — взяли!

И вот забрызганная наша полуторка — не чудо ли? — стоит уже на сухом, а мы в грязи как черти, от нашей обуви несет запахом горячего развороченного болота.

Пока Павловский копается в моторе, протирая свечи, мы тоже приводим себя в порядок, счищаем с одежды и обуви налипшую грязь, и обер-мастер Сахно, оглядываясь назад, говорит, что это, пожалуй, даже лучше.

— Что «лучше»? — улыбается инженер, — Что мост дырявый?

— Зато сюда теперь никто не проскочит, — объясняет обер-мастер. — Одни будем на всю плавню.

Ой, вряд ли одни!! Далеко за селом, мелькая за стадами, среди голых пастбищ, уже рыскают какие-то мотоциклы, появляются «Москвичи», кажется, именно из тех, что мы обогнали в дорого. Вот один из «Москвичей», словно пронюхав ваш след, мчит на бешеной скорости сюда, приближается к мостику и, ткнувшись носом в болото, с ходу останавливается.

— Там вам и ночевать, — говорит обер-мастер, и мы, отдаляясь, облегченно машем им на прощанье.

Теперь мы одни. Но покамест и уток нет, не видно даже аистов да чаек степных, один громадный коршун над нами кружится, будто удивленный нашим появлением здесь.

— А коршуна бить можно, товарищ бригадир? — насмешливо спрашивает обер-мастер.

— Бейте, если попадете, — отвечает Степа.

— А думаешь, не попал бы? Думаешь, глаз ослабел? — обер-мастер допрашивает Степу обиженно, с какой-то ревнивой усмешкой на устах.

На работе обер-мастер для Степана — начальство, а тут они вдруг поменялись ролями: старик сам очутился в подчинении у своего крановщика, нашего демократично избранного бригадира. Такое положение настораживает обоих, но общая цель в конце концов их также объединяет одной заботой. Найдем ли мы тут то, чего ищем? Не заехали ли мы в пустые места? Это все больше нас тревожит.

Машина буксует в песке. Вынуждены снова слезать, чтобы подсобить ей плечами.

— Раз, два — взяли!

Нет, это чудесно — провести свой выходной вот так!

Переехав через изрытый скотом песок, выезжаем на холм, и перед нами открываются… поля кукурузы!

Бескрайние, освещенные солнцем поля! Левее от нас трактор гудит, пашет жнивье… Пыль встает за ним. А где же плавни? Где озера?

Бригадир, прищурясь, укоризненным взглядом смотрит на обер-мастера, тот даже теряется, но только на миг.

— Давай прямо вдоль кукурузы! — кричит он в кабину.

Мчим вдоль кукурузы. Часть ее скошена на силос.

— По-моему, никакая утка сюда не залетит, — говорит Костя, вслух высказывая горькие наши сомнения.

В самом деле: фермы, стада, колхозные поля… Где ей тут удержаться?

Солнце заметно склоняется к западу, а мы все еще не можем остановиться. Пожалуй, так и будем как шальные до ночи рыскать по полям.

Вскоре, словно чтобы рассеять наши сомнения, в стороне от кукурузных полей открывается луговой простор с широкими полосами камышей вдали. Наконец-то!

Я с волнением смотрю на этот открывающийся глазу простор.

Как тут свободно, как легко человеку! Птицы какие-то, еле виднеясь, купаются в воздухе. Солончаки пятнами белеют, лоснится на солнце синеватая зелень рогоза, а дальше блестят камыши, и в тех камышах, наверное, ждут нас светлые озера…

— Вот это и есть Чары-Камыши, — гордо выпрямляясь, говорит обер-мастер.

Чары-Камыши, ура!

Машина наша мчится к ближайшей полосе камышей. Останавливается.

Камыши высоченные, густые, словно бамбуковые заросли. Слегка шелестят листьями на ветерке… Соскочив с машины, мы гурьбой бросаемся в заросли, камыши трещат, а мы продираемся дальше, в самую чащу, в духоту, где уже и ветра нет, но где, мы знаем, неизбежно должна быть вода, а на воде, может быть, и сейчас уже сидят стаей… Дух захватывает от одного лишь предчувствия. Однако почему же до сих пор не хлюпает вода под ногами! Где же наконец вода?

Камыш кончается, глазам открывается довольно большая, окаймленная зарослями поляна: очевидно, был когда то тут плес, а сейчас… высохший ил звенит под ногами. Сухо-пресухо. Все дно затвердело, превратилось в цемент.

В недоумении обращаем взоры на обер-мастера. Старик виновато разводит руками. Не дальше как в прошлом году, уверяет он, было воды ему здесь по пояс, даже бредень он тут тянул, и рыбу ловил, и уток набрал, а теперь…

— Тьфу!

Мы верим ему, верим, что была здесь вода и рыба, потому что и сейчас кое-где поблескивают маленькие рыбки в сером закаменевшем дне.

Опустив головы, стоим угрюмой толпой среди высохшего озера, над этой окаменевшей землей, и пот заливает нам глаза. Жара, духота здесь, будто в котле: сквозь камыш даже малейший ветерок не провевает. Степа молча пробует ковырнуть носком неподатливый кусок ила, а Петрович… на нашего Петровича даже смотреть больно: потемневший, убитый горем, молча уставился под ноги, печально рассматривая дно озера, где совсем недавно рыба играла, а теперь твердь земная сереет окаменевшая, похожая на шлак. Еще больше опустились плечи у Петровича, отягченные охотничьим багажом; кепка надвинута на глаза. И так худой, а тут будто еще больше похудел. Какая печаль, какая дума его гнетет?

И все мы — ни слова никто.

Тишина горячая, устоявшаяся. Вдали едва слышно урчит трактор, кузнечик где-то стрекочет…

Пока мы стоим в разогретом камыше, среди высохшего озера, словно прикованные к его мертвому дну, до нашего слуха начинают вдруг доноситься странные шумы, какое-то очень знакомое стрекотание… Долговязый наш бригадир, поднявшись на цыпочки, первым замечает опасность:

— Полюбуйтесь… Это же они!

С холма по нашим следам прямо к камышам стремительно несутся те же самые мотоциклы да «Москвичи», которые мы бросили по ту сторону мостика. Подъехали, заглушили моторы, и вот уже, смахивая обильный пот, городские охотники угрюмо курят вместе с нами на том самом месте, где должно было быть озеро и где пышет на нас сухая, черствая, будто огнем переплавленная в мертвую, бесплодную массу земля.

Неудача словно примирила нас с теми, от кого мы так упорно до сих пор старались уйти, и теперь мы уже сообща беремся искать выход из положения.

— Надо пробираться дальше в плавни, — советует один из прибывших, летчик-отставник. — Видите, стаями оттуда снимаются. — Он кивает в сторону Днепра.

Мы смотрим туда. В светлом огромном небо — никогда я не видел над собой такого неба! — в дальней дали, в высоком поднебесье, где, наверное, лишь реактивные летают, идут стаи птиц. Кто-то уже, видно, их там гоняет в этот беспокойный день. Однако, не долетая к нам, стаи снова поворачивают назад, значит, есть там где-то лиманы, озера: ведь не одно же это высохшее наше озеро — вся эта приднепровская местность называется Чары-Камыши.

Посоветовавшись, мы всей гурьбой направляемся в ту сторону, навстречу далеким птицам, чуть-чуть виднеющимся в небесной синеве. На пути нам встречаются ложбины, поросшие камышом, осокой, в некоторых дно тоже сухое, аж гудит, а в других еще влажное, топкое, нога проваливается: видно, совсем недавно еще тут была вода, над загустевшим, затхлым илом тучами вихрится болотная мошкара.

Цивилизация, однако, не оставляет нас и здесь. Видим какие-то хуторки в деревьях, с антеннами — наверное, полевые станы бригад. Где-то ворчит трактор, в другом месте — другой. Дальней дорогой через луга прошла грузовая машина — одна, потом еще несколько. Сначала мы думали, что они тоже с охотниками, но оказалось, что это колхозные грузовики возят с поля зеленую массу на силос.

Плантации кукурузы не кончаются, тянутся и тянутся вдоль лугов куда-то, чуть ли не к самому Днепру. Нет, вряд ли удержится дичь в этих обжитых, наполовину распаханных, совсем не диких местах! Некоторые из новичков предлагают отправиться в другое место, подальше от кукурузы и тракторов, по это не находит поддержки, знатоки уверяют, что утка нынешняя будто бы трактора нисколько не боится.

Итак, говорю себе, считай свою первую охоту неудавшейся. Сорвалось… Ведь кто же знал, что именно среди этих выгоревших пастбищ да колодцев с журавлями, среди вспаханных полей да кукурузы ждет нас такая неожиданность, ждет нас то, чего мы так долго и горячо искали…

Только, огорченные, тронулись с места, как вдруг, совсем рядом…

— Братцы, озеро!!!

Оно сверкнуло огромным светлым серпом у самой кукурузы, простираясь до самой полевой дорожки, по которой мы съезжаем с холма.

Подъехав, останавливаемся, словно сами еще не верим находке. Вода! Настоящая вода… Слышим, как она пахнет.

Всплескивает рыба. Не сон ли это? Не мерещится ли все это нам? Тут жнивье, тут кукуруза и рядом же райское это место, с живым дыханием воды, с зелеными луговыми травами да высокими камышами и даже с тенистой прохладой: группка деревьев — ветвистых осокорей, диких груш — да каких-то кустов, кажется терна, темнеет по ту сторону озера.

— Э, да в кустах там уже кто-то есть!

Присматриваемся: в самом дело есть. В кустах поблескивает металлом багажника «Москвич», невдалеке замечаем замаскированный еще один, ближе к кукурузе, почти на солнцепеке, стоит подвода с черной маслянистой бочкой горючего, наверное для трактора. В воздухе с писком вьются ласточки, стаями проносятся легкие белокрылые крячки, на лету выхватывая что-то из воды. На блестящей водяной глади нам отчетливо видно, как вдоль берега разгуливает разная озерная мелкота: тонконогие кулики, бекасы, а в тени под камышом то тут, то там темнеют утиные выводки. Мы их хорошо видим, они тоже, конечно, видят нас, но не боятся, как не боятся и гудения трактора, который снует и снует невдалеке за холмом.

В радостном оцепенении разглядываем озеро с его непуганой жизнью. Полушепотом, словно чтобы не распугать птицу, переговариваемся:

— Крыжаки, смотри!..

— Бекасов целый табун…

— Вон снялись!

— Вон снова сели!

По ту сторону у самого берега замечаем чью-то засаду: полукругом натыкан в землю камыш, брошена на землю охапка травы… Присутствие других охотников, впрочем, нас не беспокоит: озеро большое, места хватит для всех.

Расходимся по берегу, лазим по камышам, распределяем, кому где стоять. Дело обходится без спора, хотя я чувствую, что порой недалеко и до этого, взрыва жди в любую минуту… Степан-бригадир, скажем, наметил было себе место для засады в конце озера, в самом тупике, за которым уже начинается на холме кукуруза. И хотя место не отличалось особыми преимуществами, обер-мастер тоже вдруг предъявил на него свои права.

— Берите, берите, — сразу же уступил ему место Степан, который будто и ожидал, что кончится именно этим. — Засватанная дивчина всегда лучше.

А солнце садится, закат разгорается, и при его красном полыхающем свете удивленная птица видит, как мы носим снизу охапками камыш — там его много кто-то накосил — и маскируем им свою полуторку. Здесь, возле машины, на виду у всего озера будет наша ночевка. Из камыша мы делаем себе охотничью постель. Конечно, лучше было бы спать на пахучем луговом сено, о котором мечтали мы, выезжая сюда, да ладно: сухой камыш тоже хорошо пахнет!

Не разберем только, чем он пахнет: один говорит — болотом, другой свежей рыбой, а в общем, чудесно.

Солнце еще не зашло, а уже выплыла луна, как-то незаметно выступив на мглисто-туманном небосклоне, и вот уже оба светила освещают этот тихий степной простор, который с седых времен, видимо, носит название Чары-Камыши… Какой чистый здесь воздух, какая тишина!

Даже стрекотание кузнечиков, даже мелодичное тарахтение трактора ее не нарушает.

На вечер — костер, это уж так заведено. Меня как новичка первого гонят собирать сухие кизяки, за мной подымаются и другие, ходят по выгону, собирают. Я вижу, делать это каждому приятно.

Когда кизяки аккуратно выложены бугорком и остается их только пожечь, обращаемся к своему пожарному:

— Разрешаешь?

— Разрешаю, — говорит Аксен, понимая шутку.

— А это правда, Аксен, что прежде чем новенького принять в пожарную команду, ваши устраивают поступающему экзамен: вылежит ли двадцать четыре часа на одном боку? Если вылежит, берут, а не вылежит, не подходит…

Все хохочут, и пожарный хохочет, он нисколько не обижен.

— Что ж такая профессия, — говорит Петрович. — У них, если команда лежит, значит, все в порядке.

И вот наконец запылал он, охотничий наш костер, далеко виднеясь с холма в мягкой сумеречной синеве. Все вокруг словно изменилось от этого вечернего огонька, отблески от него будто легли на все Чары-Камыши, затянутые дымкой, погрузившиеся в спокойную задумчивость.

Да, стоило трястись в полуторке, блуждать на пастбищах, сомневаться и разочаровываться, лишь бы только провести этот вечер здесь у костра, рядом с камышами и тускло светящимся плесом степного озера…

Достаем из рюкзаков провизию и все, что к ней причитается: пора! Пришло время приступить к традиционной охотничьей трапезе. Вся компания наша в сборе, нет с нами лишь обер-мастера. Он сразу же после распределения мест ушел на свой участок ставить «крякуху», залез где-то там в камыши, и даже чаркой не удается выманить его оттуда…

— А знаете, почему он отделился? — щурится Костя в сторону озера.

— А почему?

— Будет бить вечером, утренней зорьки не дожидаясь, вот почему.

Бригадир наш настораживается.

— Ну, это пусть попробует!

— А что ты ему сделаешь?

— Тогда увидишь.

— Да он же тебе начальство!

— Тут у меня одно начальство — закон, — говорит Степа, и по его тону мы чувствуем, что во имя закона он, пожалуй, не остановится ни перед чем.

В небе, красноватом от заката, проходят стаи птиц. Кто-то пальнул, но очень далеко. На нашем озере тишина, мы по стреляем, терпим. Подняв головы, смотрим на вечерний перелет. Вечерняя зорька, сегодня только смотреть на нее, любоваться ее красотой.

— Благодать, — говорит инженер, и мы согласны с ним: в самом деле, благодать.

Ну а как же старик наш: пальнет или не пальнет? Мы к этому совсем по равнодушны и, разговаривая, все время прислушиваемся. Самодельная «крякуха», выставленная нашим заводчанином, видно, приманивает, утки все время падают на воду где-то вблизи его засады.

— Смотрите, просто на голову деду падают, — с веселой завистью говорит пожарный. — Интересно, на сколько у него хватит терпения?

— В наше время идти на охоту с «крякухой» — это вообще варварство, рассуждает вслух Костя. — Это же провокаторка! Сидит и приманивает. А ты только бахай да подбирай. Это не спорт, а черт знает что!

Петрович не согласен.

— А если зрение у человека уже не в порядке? — заступается он за обер-мастера. — Ведь не каждому в его возрасте глаз служит по-прежнему…

Вот об этом мы и не подумали. Может, и в самом деле старик сидит там на отшибе с «крякухой» лишь потому, что зрение у него уже не такое, как раньше? Как-никак, всю жизнь смотрел на кипящий металл…

— Дело даже не в утке, — говорит, наливая по второй, инженер, — главное посидеть вот так на природе, почувствовать после нашего индустриального грохота тишину эту первозданную, степной этот простор, раздолье…

Мы лежим у костра, а над нами то парами, то целыми стаями проносятся птицы. Еще довольно светло, да, пожалуй, так и будет: светит полная луна, внизу, на озере, вода все сильнее блестит. За вечерней дымкой, окутывающей луга, в заднепровской дали все отчетливей видны могучие багровые дымы нашего завода.

Тишина, приволье, долгожданный дымок костра…

Глубже становится вечерняя синева, и все ярче полыхает на холмике наш огонек, будто созывая к себе близких и дальних. По предложению инженера, договариваемся, чтобы вместо традиционных охотничьих анекдотов рассказывать только правду, только действительные случаи из жизни.

— Ну, расскажи тогда, Аксен, как ты на Редуте охотился, — с искорками смеха в глазах обращается Костя к нашему пожарному.

— Просите — расскажу, — Аксен и сам усмехается, припомнив тот случай. Иду, вижу: в конце озера между осокой стаи крыжаков, вот таких… Вот бы, думаю, не спугнуть! Вот бы подползти и трахнуть по ним на воде! В воздухе я плохо попадаю. Чтобы не заметили меня, упал на землю и давай к ним по-пластунски. Ползу, ползу, а кругом песок, колючек полно, уже весь искололся, жарко мне, как от пламени, да не обращаю внимания, ползу. Уже совсем близко к ним, уже должны были бы и сняться, а они сидят.

Что за чудо? Наверное, не дикие, а домашние! И поднимаюсь на ноги. В самом деле, домашние: не боятся меня, сидят себе на воде. Такая досада. Напрасно столько по колючкам полз, руки исколол. Стою глазею на тех уток, они на меня, а я тогда, сам не знаю зачем, рукою мах да «киш» на них, а они крыльями ляп-ляп-ляп — и… вверх. Снялись — и будь здоров. А я стою и чувствую, как картуз вот этот на мне подымается, подымается, нервный стресс, ей-ей…

За смехом мы не замечаем, как подходит к нам высокий мужчина в грубом дождевике, хотя дождем и не пахнет; на руке у него что-то поблескивает обрывок какой-то цепи.

Оказывается, это металлические путы для лошадей, и сам он колхозный конюх, пасет невдалеке табун.

Пока он, присев на корточки, прикуривает от уголька, мы начинаем расспрашивать его о здешних местах, об этом озере, водится ли здесь лыска, хитрющая болотная плавуха, предпочитающая именно такие вот камыши.

— Водилась и лыска, — глухим, почему-то недовольным голосом отвечает нам конюх. — Еще я помню, озеро это было вдвое больше, тянулось аж вон туда, — угрюмо кивает он вдаль.

Курит наш собеседник как-то сердито, сплевывает, хмурится. Нам неловко, что он хмурится, к тому же не знаем, чем он недоволен: то ли том, что мы забрались сюда, то ли свои у него какие-то неприятности. Поднесли чарку, не отказался, но и это не развеселило его. Все тем же глуховатым голосом рассказывает, что недавно здесь олени объявились было, где-то их, видимо, распугали, так они перекочевали сюда, в Чары-Камышах последнее убежище себе нашли. Колхозные косари сено косили и выкосили в траве двух оленят. Совсем маленькие были, еле на ногах держались. Забрали их девчата на ферму, выпоили молоком, как телят. Теперь их фотографировать из города приезжают.

— А матери что — не было?

Конюх насупился, помолчал.

— Олениху шульговские затравили. Окружили, хотели поймать, так она куда — к Днепру. Бросилась в воду и давай на ту сторону плыть, прямо на заводы.

— Ты смотри! — восклицает пожарный. — Ни грохота, ни огня домен не испугалась!..

— До середины доплыла, но там охотнички тоже нашлись. Рыбаки-браконьеры ночные с сетью бросились на нее, накинули невод на голову и… — колхозник сердито махнул цепью, — потопили.

Мы молчим, не находим слов, чтобы выразить свой гнев и презрение к бесчестным том браконьерам. Подлые душонки… мы словно видим, как, спасаясь, плывет затравленная олениха через Днепр, плывет, задыхаясь, прямо на черные индустриальные чащи нашего города, не пугаясь, что там до небес дым, и грохот, и зарева над домнами да мартенами… Не боялась этого, будто чувствовала, что нашла бы себе там защиту и спасение.

— А те, негодяи, потом еще и шкуру принесли сдавать… На этом-то, на жадности своей и попались… Сейчас будто бы следствие по ним ведут.

Больно и обидно это нам слушать. Во всем этом чудится вроде и нам адресованный упрек и предостережение. Даже неловко как-то смотреть при этом человеке на свои ружья да туго набитые патронташи, лежащие кучей в сторонке.

Невольно и слух, и мысли обращаются в ту сторону, где в камышах засел возле своей «крякухи» обер-мастер и куда весь вечер падают утки. Что будет, если именно сейчас да грохнет оттуда браконьерский выстрел Сахно? От стыда мы провалились бы сквозь землю здесь, перед конюхом. А уж старику, нет, уж больше ему не охотиться!

Покурив, конюх уходит, позвякивая в сумерках своими путами.

Под впечатлением только что услышанного мы некоторое время молчим, потом тишину неожиданно нарушает Павловский, водитель нашей полуторки. Человек он неразговорчивый, сдержанный, и, если б не этот вечер у костра да еще не этот конюх с железными путами, мы бы, наверно, и не узнали, что в прошлом водитель наш был танкистом, еще в первые дни войны горел в танке, а потом прошел чуть ли не все концлагеря Европы. Лежа на спине, он куда-то ввысь, словно звездам, спокойно и будто даже бесстрастно рассказывает, как их группа во главе с одним поляком бежала из концлагеря, а их преследовали с овчарками, как прятались они по лесам, а потом после тяжких мытарств наконец добрались на севере Италии к итальянским партизанам.

Сколько пережил человек, а мы, ежедневно встречаясь с ним на заводе, скромным, немногословным, так и не знали до сих пор, какой у него путь за плечами.

Рассказ Павловского навевает на нас грустные воспоминания о войне, склоняет каждого на невеселые раздумья, и после этого уже как-то и разговаривать не хочется. Молча сидим вокруг угасающего костра, слушаем стрекотню кузнечика.

Потом расстилаем камыш, располагаемся на ночлег. До утренней зорьки у нас остается не так много времени.

Ночь прозрачная, бесшумная, теплая; словно бархатом окутывает человека этот мягкий степной воздух. Хорошо, хорошо, что мы поехали сюда зоревать! Какой бы там ни была наша завтрашняя охота, но я уже счастлив тем, что очутился с товарищами здесь, среди просторов этих Чары-Камышей, где ночь словно и в самом деле какие-то чары таит в себе, загадочно о чем-то перешептывается с камышами, а озеро все больше светится под луной, а наши высокие заводские дымы за Днепром все сильнее отсвечивают багровым…

Ночью я просыпаюсь, разбуженный непонятным тревожным шумом. Где я? Ночь, озеро, внизу камыши шумят — шумят сильно, тревожно. Все небо в облаках, клубящихся, темных, и лишь там, поближе к луне, они стального цвета. Как все изменилось вокруг! Приподнявшись и озираясь, я не узнаю нашего места, — все вокруг стало будто иным, фантастическим, тревожащим душу, суровым. Вода на озере словно отяжелела, переливается тяжелым перламутром; ветер гонит волну. И ветер какой-то необычно теплый, будто днем. Шуршит на ветру кукуруза, бежит шум по камышам. Не этот ли тревожный шум и разбудил меня? Облака низко клубятся над Чары-Камышами, а над городом нашим в тучах бушуют огромные сполохи зарева. Никогда я не видел таких!

А товарищи спят. Кто-то даже храпит, крепко, беззаботно, кажется, наш пожарный.

Спят, однако, не все. Недалеко от машины на самом холме виднеются две человеческие фигуры; в одной из них, меньшей, ссутулившейся, узнаю Петровича с ружьем на плече, с ним еще кто-то, незнакомый, высокий, кажется, тот колхозный конюх, что приходил к нам вечером. Негромко разговаривая, они поглядывают вверх, в небо, на клубящиеся, изнутри освещенные луной облака. Речь идет, слышу, о японских рыбаках, пострадавших от ядерных испытаний на океане, от радиоактивного пепла, выпавшего на них.

— Ни за что люди пострадали, — слышу голос Петровича. — И вины ни на ком, виновных будто нету… А они ведь есть?

— Или олениху эту неводом, среди Днепра… Ну что это с людьми происходит?

На горизонте ярко, еще ярче, чем вечером, полыхает багровыми дымами наш металлургический гигант. Впервые вижу его издали, впервые вижу, как небо над ним будто клокочет в могучем зареве, смотрю, и странное волнение охватывает меня: есть нечто доброе, обнадеживающее в этих наших огнях. Этой ночью отсюда завод открывается совсем по-новому, предстает в чем-то большом, нежели просто ковши с расплавленным металлом да вспышки горящего газа над бессемерами… Сполохи в полнеба, родной огонь за Днепром — я впервые ощутил отсюда его силу, огромную, титаническую.

В моем представлении почему-то возникает с детства знакомый обелиск, возвышающийся на площади перед нашим заводом, с чугунной фигурой Прометея вверху. Сами наши рабочие, среди которых был и Петрович, еще в двадцатые годы, в одну из годовщин революции, отлили того Прометея в память своих погибших товарищей, и с тех пор черный чугунный наш Прометей стал будто знаком завода.

И сейчас эти сполохи за рекой, немеркнущее зарево до самых облаков для меня почему-то сливаются с его образом.

Вторично я просыпаюсь от выстрела, внезапно раздавшегося где-то в конце озера. Схватываюсь, мне кажется, что уже светает и я все уже проспал. Нет, еще не светает, это луна поднялась высоко и, вынырнув из-за туч, светит мне прямо в лицо.

Степан-бригадир, тоже схватившись от выстрела, сразу же смотрит на часы: можно ли стрелять:

— Уже можно, — говорит облегченно. — Давно перевалило за полночь.

Кто же стрелял?

Стрелял, несомненно, обер-мастер, вырвался первым, раньше других. Ну да теперь пусть бьет: теперь разрешается. Только что он мог сейчас там увидеть в темноте?

— Должно быть, в «крякуху» свою шарахнул, — говорит пожарный, переворачиваясь с боку на спину.

Мы еще могли бы поспать, но сон уже не идет, после выстрела каждого начинает разбирать охотничий зуд: лежим, переговариваемся, курим в ожидании зорьки.

Зорька ужо скоро, хотя ночь вокруг будто сгустилась: луна отодвинулась, потонула где-то в облаках. До сих пор зорька мне представлялась непременно в полыханье чистого утреннего неба, но сегодня небо на востоке облачное, и наша зорька особенная: не по рдеющему небосклону здесь определяют ее, а по чему-то своему, охотничьему, возможно, по шуму крыльев в воздухе, ибо хотя вокруг стало будто еще темное, однако то здесь, то там — дальше, ближе — слышим приглушенное, энергичное:

— Пильнуй! Смотри!

— Пильну-у-й!

Торопливо расхватываем патронташи, ружья, спешим к озеру занимать свои места.

Бригадир на ходу сует мне коробку спичек.

— Забредешь в камыш — присвети!

Зачем?

— Чтобы с той стороны по тебе кто не трахнул.

Ах, вот зачем!

— Спасибо, товарищ бригадир…

— А ты тоже смотри в оба, чтоб второпях кому-нибудь дроби в мягкое место не нагнал.

Все чаще раздаются выстрелы. Мне уже видно, как над камышом то тут, то там ярко-красными струями вырывается огонь из ствола, и я, волнуясь, бегом бегу к своему месту. Стою в камыше у самой воды, по ту сторону озера камыш трещит, кто-то уже там ходит, покашливанием давая знать о себе. А вокруг стрельба нарастает, уже и вблизи меня, опадая, бессильно лопочет дробь на листьях камыша, травы… Все больше волнуясь, я бросаюсь то сюда, то туда, не знаю, в какую мне сторону смотреть. В небе еще темно, пасмурно, я там ничего не вижу, хотя слышу, вернее чувствую, что вверху полно уток, полно летящих, рассекающих воздух крыльев. Где же они? Почему не летят на меня?

Постепенно становится светлее, и мне уже видно Степана-бригадира, который стоит левее от меня в зарослях камыша. Я вижу, как он то присядет, то выпрямится, и приложившись, бьет, бьет, и оттуда, сверху, чуть не на голову ему вдруг — гуп, гуп! — падает одна, падает вторая.

Степан бежит, подбирает и, не теряя времени, снова целится вверх, куда-то за холм. Припомнив его наставление, что утки будут лететь больше всего против ветра, то есть именно оттуда, из-за холма, я тоже становлюсь лицом в ту сторону, и только стал, взвел курки, как на меня вдруг совсем низко, почти над камышом, надвинулась стая черных, упруго летящих торпед…

Ба-бах!

И, не веря собственным глазам, вижу, как, отделившись от стаи, стремительно падает вниз моя первая добыча…

Бросаюсь туда, вижу, как, запутавшись в темной, густой траве, что-то белое бьется, трепещет. Беру и чувствую, как пульсирует в руках что-то горячее, и мне становится вдруг неловко, тоскливо, и я уже будто не рад своей удаче.

Прибегает, жадно дыша, Степан. Я впервые вижу его таким взволнованным, возбужденным.

— О, утенок!.. Поздравляю! Только жив еще, подранок… Добей!

Добить? Нет, я этого не могу. Почему? Просто не могу и все!

Степан выхватывает у меня утенка из рук, и я, еле успев отвернуться, слышу короткий удар о приклад.

В груди у меня будто что-то оборвалось, но вскоре неудержимая охотничья горячка овладевает мною: начался лет! Все небо, посветлевшее, раннее, летит на нас.

Чалые летят.

Крыжни.

Широконосы.

Резвые бекасы, тарахтаны, кроншнепы!

Я бью, бью и… мажу, мажу. То ли волнуюсь после первой удачи, то ли и сам не знаю, что со мной происходит.

Степан, заметив частые мои промахи, советует мне перейти к той вон заводи и попытаться бить на воде. Там такое место, что должны быть лыски.

Я перехожу туда. Присев в камыше, по щиколотку в воде, осматриваю поверхность озера. В конце озера замечаю вдруг на открытом месте силуэт одинокой крупной утки. Кажется, чалая! Дух захватывает от желания подкрасться, выстрелить, я, согнувшись, уже делаю несколько шагов в ту сторону, как неожиданная догадка озаряет меня, спасает от конфуза: «крякуха»! Это же плавает на воде выставленная обер-мастером «крякуха»!..

Интересно, много ли набил старик? Палил еще с ночи, а вот, не удовлетворившись тем, что набрал на воде, решил еще, видно, попытать счастья и в воздухе. Настороженно присев под камышом, не отрывая глаз, следит за пролетающей резвой стаей бекасов, или «хвастунов», как он их называет. «Хвастуны» летят прямо на старика, раздается выстрел, вздрогнула вся стая, накренилась в воздухе и, поднявшись выше… весело улетает дальше. Обер-мастер еще долго смотрит вслед, словно ожидает, не упадет ли хотя одна. Нет, не падает.

Устроившись в камыше, я начинаю наблюдать за густыми зарослями противоположного берега. Камыш там тянется стеной, местами заходит в самую воду, отражается в ней мерцающей тенью. Там, где тень, вода словно темное зеркало. В одном месте в камыше разрыв, просвет, и вот туда я нацеливаю все свое внимание. Мне показалось, что там что-то мелькнуло, скользнуло по зеркалу воды. Сижу, не шевелюсь. Проходит некоторое время, и вот из камыша осторожно, как-то грациозно выглянув, выплывает на воду она, лукавая водяная озорница… Лыска! Без малейшего звука, легким, скользящим движением плывет она по зеркальной поверхности. До чего же славная, глаз не могу от нос оторвать!

Допускаю со почти до середины заводи, прицеливаюсь, и вот уже садануло в плечо, брызнуло дробью по воде, неприятно ударило запахом дыма; рассеялся дым, и… лыски нет. Но попал! Промахнулся, ушла в камыши… Так тебе и надо, мазила…

Проходит несколько минут, я, затаив дыхание, выжидаю, и вот, словно в насмешку, ее грациозная шейка и грудь уже снова лукаво показываются из камыша. Мне кажется, она выглядывает оттуда как-то даже шаловливо, чтобы подразнить меня, чтобы сказать, что она жива и здорова, а я мазила.

Она то прячется в камыше, то снова появляется; я не знаю, сколько времени длилась бы эта «война нервов», если бы меня не окликнули.

— Довольно тебе, — слышу насмешливое из-за камыша. — Набил сам, оставь еще и другим!

Оглянувшись, вижу Степана-бригадира, Петровича, Аксена-пожарного. Они уже, видно, собрались идти к машине. Настроение у всех бодрое, приподнятое, даже Петрович повеселел. У каждого на боку висит связка дичи.

Правда, уток немного, больше разная мелочь, бекасы.

Вот так, когда висят, они кажутся совсем маленькими, не то что в воздухе. Это я уже сегодня заметил, что птица, которую подбирают с земли, оказывается куда меньше, чем ты видел ее в полете.

У нашего пожарного правая щека почему-то распухла, в кровоподтеках.

— С чего это у тебя?

— Ложу слишком плотно прижимал, а заряды у меня большие… Не заметил, как и набило!

И расплывается в улыбке. Что бы там ни было, ему весело.

Медленно направляемся к машине, и только теперь я замечаю, что небо уже совсем чистое, облака рассеялись и солнце, поднявшись, начинает пригревать. Ветер, так внезапно налетевший ночью, теперь совсем утих, дым после стрельбы долго плавает низом, застаивается, запах пороха слышится в воздухе.

Стрельба почти везде прекратилась. Успокоились Чары-Камыши на всем своем пространство. Лишь изредка грохнет выстрел: это какой-нибудь неудачник в веселом отчаянии пальнул по стае уток, еле виднеющейся высоко в небе. На недосягаемую для выстрела высоту поднялась птица, не достать ее нам теперь. Какая красота вокруг!

Бесконечная чистая голубизна — и живые крапинки птиц по ней! А над нашим озером, над тростниковыми зарослями, над светлой, залитой солнцем ширью Чары-Камышей, где недавно грохотала стрельба, лишь аисты величаво плавают, озирают из поднебесья поле боя, словно какие-нибудь нейтралы…

«Первый и последний раз сегодня стрелял, — мысленно обращаюсь к парящим в поднебесье птицам. — Клянусь вам… Пусть лучше ржавеет ружье».

Возле машины уже собрались все, кроме обер-мастера.

Он еще не приходил.

— Может, набрал, что и не подымет?

— Давайте подъедем к нему, — шутит Костя, — чтобы прямо в кузов уток его грузить.

Это идея. Садимся и едем вдоль озера к засаде старика. Бригадир ищет его глазами в камыше, а старик вдруг поднимается к нам из кукурузы: замаскированный сидел там, на самом холме, видимо ожидая уток. Могучая фигура его не спеша движется к нам. Мы ждем, пока он выйдет из кукурузы, нам не терпится разглядеть, какая же связка уток болтается на боку у старика, и, когда он подходит, мы видим, что болтается там… одна его верная, на токарном станке выточенная «крякуха»!

И это все?

Тяжело ступая своими ботфортами, старик молча приближается к машине. Подаем из кузова ему руки, он, кряхтя, залезает к нам. Лицо у него усталое, раскрасневшееся, мокрое, как после плача. И в то же время оно какое-то будто просветленное, будто доброе, чем было вчера.

— Восемь крыжней вот таких сидело возле «крякухи», — начинает рассказывать он, — Весь вечер сидели, и чего же было не ударить, а? До полдвенадцатого сидят, до без четверти двенадцать сидят, а я… бамбук. Вот уж бамбук, поискать такого.

Пока с места не трогаемся, он все ворчит, корит себя, всячески поносит, однако в этом ворчании его не слышится злости, и, как он ни срамит себя за упущенных крыжаков, кажется, что в душе он доволен, что сложилось все именно так. Выдержал, не нарушил закона товарищества!

Однако упущенные крыжаки, видимо, не дают ему покоя. Только взглянет на связки дичи у других, на свою одинокую «крякуху», сразу начинает ерзать, гудеть, сетовать. Снова мы слышим, как до полдвенадцатого не бил, до без четверти двенадцать не бил, знаем, что и дома все его родственники, все внучки да внуки не раз еще услышат об этих крыжаках, что — от такие вот! — сидели до полночи возле его «крякухи», а он, собрав всю свою выдержку, так и не выстрелил.

— Думал, до зорьки будут сидеть, а они как снялись, больше их и не видел…

Мы смотрим на его крепкие старческие руки с толстыми, уже потерявшими гибкость пальцами, на глаза, которые перевидали столько расплавленного металла на своем веку, а теперь все время слезятся, и мы все больше проникаемся к старику сочувствием.

— Не грустите, Федотыч, — высоко держа голову, говорит Степан-бригадир. Он набил сегодня больше всех и поэтому в хорошем расположении духа. Привезете и вы кое-что старухе — поделимся. В нашей бригаде такой закон: убил не убил, а делиться поровну!

И Петрович, и инженер, и все мы охотно поддерживаем бригадира. Только так, не иначе!

Машина мчит через луга; все дальше поблескивает за нами озеро, все дальше камыши, тырловища и табун коней среди пастбищ у колодца, и высокий, кажется, тот, что вчера к нам приходил, колхозный конюх, держась за блестящее на солнце ведро, смотрит нам вслед…

Прощайте, Чары-Камыши!

Пусть не высохнут ваши озера, не разлетится птица, пусть ничем не омрачены будут ваши чудесные зорьки!

1957