1

Взвод Миронова отходил поспешно, в. беспорядке. Пулеметные расчеты, разобрав пулеметы по частям, бежали без оглядки, изредка падая, когда недалеко рвались мины или рядом подымались дымки от пуль противника. И надо считать просто чудом, что взвод отделался только двумя легко раненными.

Командир роты Аржанцев выходил из себя. Он и ругался и грозил, суетясь на своем наблюдательном пункте. Казалось, он изобьет Миронова, когда тот явится. Так по крайней мере думали вызванные к Аржанцеву командиры взводов лейтенанты Дубров и Сорока.

Дуброву хотелось чем-то помочь Миронову. И он сказал радостно и громко, обращаясь к Сороке, чтобы слышал Аржанцев:

— Ты только погляди, под каким сильным обстрелом Миронову удалось сохранить пулеметы…

Аржанцев недовольно перебил его:

— А вам откуда это известно? Привыкли пустое болтать.

Но, увидев, что взвод Миронова действительно вынес из боя всю материальную часть в целости, сердито добавил:

— Он лучше бы не пулеметы, а людей берег. Они под огнем противника бегут, точно ребятишки в войну играют.

Когда запыхавшийся и перепачканный землей Миронов предстал перед Аржанцевым и доложил о прибытии, тот гневно сказал:

— Прибывают, товарищ лейтенант, поезда на станцию… А по уставу надо докладывать: «явился». Это во-первых. А во-вторых, где ваши пуговицы на левом рукаве гимнастерки? — Миронов взглянул и удивился: оторвались сразу обе. — И, в-третьих, извольте вытереть лоб… Он у вас в крови и грязи. Расшибли? Неудивительно: больно усердно земле-матушке кланялись…

Миронов быстро вытер платком лоб. И только теперь почувствовал саднящую боль, какая бывает, когда обдерешь кожу и туда попадет соленый пот.

— Кто вам разрешил, товарищ Миронов, открывать огонь? — Аржанцев сурово нахмурил брови. — Самовольничаете…

Миронов стоял, потупя взгляд. Обидно было слушать все это, а главное: почему нельзя стрелять по врагу?

— А что же нам делать, товарищ старший лейтенант? — ответил он необычно громко и в то же время неуверенно. — Ведь они первыми открыли огонь…

— Ну и пусть!.. Где же ваша выдержка? А может, это провокация? Вы знаете, что Сизова вызвали в штаб дивизии и дело передали прокурору? Судить будут. За самовольство. Понятно?… Да и вам, я думаю, не сойдет это безнаказанно.

Миронов сразу потемнел лицом, стоял подавленный, уничтоженный. «За что судить? Ведь нам поставили боевую задачу…»

Дубров сочувствующе глядел на Миронова…

— Хорошо, что вовремя приостановили эту дурацкую затею с контратакой Сизова, а то положили бы народу невесть сколько. А вас, — он гневно обратился к Миронову, — за один этот отход со взводом надо под суд отдать… Учились, учились на тактических занятиях, а теперь дуете кто во что горазд… Я требую, — обратился Аржанцев к Дуброву и Сороке, — действовать по уставу, а не так как Миронов…

Неизвестно, сколько бы еще бушевал командир роты, если бы не появился новый политрук.

— Товарищи, познакомьтесь, наш политрук роты товарищ Куранда Евгений Антонович, — представил Аржанцев огненно-рыжего, невысокого мужчину лет сорока. В левом и правом нагрудном кармане его гимнастерки блестели узкие зажимы трех авторучек.

Куранда протянул лейтенантам пухлую руку, густо поросшую золотистыми волосами.

— Будем знакомы, товарищи, — проговорил он, улыбаясь и блестя золотыми клыками. — Каково настроение бойцов?

— Отличное, — ответил Дубров. И, покосившись на Аржанцева, добавил: — Рвутся в бой.

Политрук бросил недоверчивый, слегка насмешливый взгляд и обидчиво поджал губы.

— Орлы, значит, в бой рвутся… Это похвально. Вот только вид у лейтенанта Миронова не боевой…

Над головой появились вражеские самолеты. Сверкая серебристым оперением, не спеша они летели правильным тупым клином, как летят гуси. Все подняли головы кверху.

— Двадцать шесть, двадцать семь, — считал самолеты Аржанцев и, оборвав счет, с досадой махнул рукой: — Не меньше сорока…

Миронов видел, что командир роты взволнован, хотя лицо его оставалось спокойным. Никто не заметил, когда и куда исчез политрук Куранда. Он как будто провалился сквозь землю.

— Ну, чего вы удивляетесь? — сказал Аржанцев. — Товарищ только что прибыл на фронт… непривычно ему… — И, подозвав всех, стал ставить задачу командирам: подготовить огневые позиции, в случае необходимости поддержать бой батальона.

Дубров и Миронов недоуменно переглянулись, и оба, спросив разрешения, отправились в расположение своих взводов.

 

2

На войне нередко бывает, что от трусости до преступления — один шаг. Особенно если воин не приобрел еще самого драгоценного солдатского качества — «обстрелянности». К каждому бойцу приходит оно со временем… И нет здесь единых законов и правил. Но во всех случаях для этого необходим толчок, который заставил бы человека побороть чувство страха, подчинив его своей воле. Люди сильного характера могут добиться такого перелома сами, а люди слабовольные нуждаются в чьей-то посторонней помощи. Кто воевал, тот пережил эти минуты тяжелой борьбы с собой и никогда не поверит, что есть люди, не знающие страха.

Доложив о готовности пулеметных расчетов к поддержке атаки, Миронов торопился на позицию взвода. На опушке леса он увидел труп неизвестного бойца. Тот лежал навзничь, запрокинув голову, острый кадык его, поросший черными волосами, торчал бугром. Глаза с матово-желтыми белками были открыты, иссиня-фиолетовые губы искривились, обнажив почерневшие, прокуренные зубы. Боец обеими руками зажимал на животе смертельную рану. Труп бойца как будто предупреждал: «Не ходи туда, с тобой может быть такое же».

И сразу Миронова охватил холодящий сердце ужас. Он взглянул вперед и оторопел: на позиции с оглушительным воем и свистом падали коршунами-стервятниками пикирующие бомбардировщики. С высоты, покрытой кустами и редким лесом, спускалась, развертываясь в цепь для атаки, вражеская пехота. А там, где были позиции его взвода, уже бушевал огненный артиллерийский шквал, и все заволокло дымом и пылью.

Солнце пугливо юркнуло в лохматую черную тучку, И сразу все потемнело. Неудержимым черным потоком катились на наши позиции гитлеровцы в черных туповерхих касках. Они шли торопливо, упирая автоматы в живот, рассекая воздух угрожающим посвистом пуль.

И казалось, нет клочка земли, который остервенело не клевали бы пули, подымая пыльные дымки. Трава от пронзительного визга и свиста стелилась, как под ветром, а пули неслись пчелиным растревоженным роем, сея повсюду смерть.

За первой цепью фашистских автоматчиков катилась волной вторая, за ней — третья.

«Противник опередил нас!» — в отчаянии подумал Миронов и почувствовал, как страх сковывает его тело и он не может сделать вперед ни шагу. «Что делать? Оставаться здесь? Или бежать на позиции взвода?»

До позиции метров пятьсот. Миронов огляделся. Впереди виднелась заросшая бурьяном яма. Словно кто-то подтолкнул лейтенанта, и он опрометью кинулся к яме, скатился на дно, отдышался. А потом, высунув осторожно голову, стал наблюдать за вражеской атакой. Постепенно дым рассеивался. Миронов увидел своих бойцов. Они все чаще оглядывались, будто ждали от кого-то поддержки. Ему даже показалось, что они заметили его. «Неужели я трус?» — тоскливо подумал Миронов, и сердце его больно сжалось. И вдруг ему страстно, как никогда, захотелось жить. Неужели вся его жизнь, стремление, мечты, учеба — все только для того, чтобы какой-то безвестный вражеский солдат безжалостно оборвал ее в этой яме?…

Он никогда еще не чувствовал себя таким одиноким и беспомощным. Взглянув в ту сторону, где были позиции его взвода, он увидал, как встал Подопрыгора и преградил дорогу нескольким бойцам, отходившим в беспорядке. «Вот он, твой боец, а ты? Зачем только тебя учили?… И что стоят твои два лейтенантских кубика, если ты не можешь владеть собой… Тебе ли повелевать подчиненными?»

Миронов вцепился пальцами в клеклую землю, выскочил из ямы и бросился бежать к позиции своего взвода.

Командир роты встретил Миронова с таким удивлением, как если бы в этот июньский день вдруг выпал снег. Аржанцев почти следом за командирами взводов направился на позиции. Увидев бледного лейтенанта, он встретил его спокойным, недоверчиво-прищуренным взглядом.

Миронову показалось, что Аржанцев догадался. Чувство стыда сковало его. К счастью, командир роты заторопился на левый фланг роты, где началась особенно ожесточенная ружейно-пулеметная перестрелка.

Теперь, когда Миронов возвратился на позиции к своим солдатам и был вдвое ближе к врагу, страх вдруг сменился спокойствием и уверенностью.

 

3

Нет, Миронову сегодня определенно не везло. Не успел он прийти в себя после пережитого, как его постигла новая неприятность.

Только он начал писать донесение командиру роты в окопчике, приспособленном под наблюдательный пункт, как за спиной послышалось лязганье гусениц. «Неужто немцы?» — мелькнула мысль, и тело стало безвольным.

Но, оглянувшись, он увидел наши танки. «Надо приготовиться поддерживать контратаку пулеметным огнем… Сейчас за ними подымется пехота, — с досадой подумал лейтенант, пряча карандаш и недописанное донесение в планшет. — Опять Аржанцев будет ворчать: „У вас разбит пулемет. За него отвечать надо? Надо. А на основании чего я буду докладывать комбату? Донесение когда представите?“»

Только Миронов высунул голову из окопа, как рядом угрожающе заскрежетало, земля заколыхалась, поднялась стрельба. Миронов инстинктивно пригнул голову. Жаркая волна пыли, запах перегретого масла и бензина резко ударили в нос. Лейтенант разогнулся и, опираясь на руки, попытался вытащить засыпанные землей ноги. Танк остановился. Из полуоткрытого люка выглянул круглолицый курносый паренек. Его попытка сдвинуть к переносице бесцветные брови, — они должны были придать лицу сердитое выражение, — оказалась бесполезной. Брови шевелились, а лицо по-прежнему оставалось ясным и добрым.

Миронов бессильно выругался и погрозил пареньку кулаком. Танкист снял шлемофон и махнул им, приглашая к себе. Но увидев, что лейтенант не двигается, догадался, его завалило землей.

Плотно сбитый, маленького роста танкист, по-видимому командир танка, ловко спрыгнул и подбежал к Миронову.

— Вот раздавили бы, тогда знал! — крикнул он, ухватив лейтенанта под мышки и пытаясь вытащить.

— А вы что, не видите, на живых людей прете! — разозлился Миронов.

— Разглядишь тут в пыли и дыму. Прячетесь, точно мыши по норам…

— Вы полегче, младший лейтенант, — обозленно прервал Миронов.

Танкист вытер рукавом пот со лба и, почувствовав, что не вытащить ему Миронова, побежал к танку, достал лопату и начал разбрасывать землю. Отрывая, он бурчал:

— Наши в контратаку ушли, а мы вот копаемся…

И Саша уже досадовал, что погорячился. Наконец он вылез из окопа. Танкист, улыбаясь, помахал ему шлемофоном, и вскоре танк скрылся в клубах пыли, направляясь к лесу, откуда доносился шум танкового боя.

Час спустя, по пути на запасные позиции взвода, Миронов снова встретил младшего лейтенанта — он был с обгоревшими бровями и закоптелым лицом, покрытым водянистыми волдырями. Но танкист не унывал и, пристально глядя на Миронова, пошутил:

— Никак наша «жертва», — и протянул красную, обожженную руку. — Будем знакомы — Василий Кряжев. Гора с горой не сходится…

— Где это вас? — спросил Миронов, будто это имело значение.

— Там, — танкист неопределенно махнул рукой. Он снял шлемофон. На лбу, будто обруч, остался красный след, взмокшие волосы растрепал ветер.

— Ты не можешь дать мне двух бойцов, лейтенант?

— Зачем?

— Я, как видишь, ничего, а вот моих боевых братишек — башенного стрелка и механика-водителя — тяжело ранило. Надо в медсанбат снести. Они там лежат, — и он кивнул в сторону ямы, заросшей кустами.

— У нас тут недалеко батальонный медицинский пункт. Дам команду бойцам — снесут.

— Покурить есть, лейтенант? Угости.

Миронов достал портсигар и протянул танкисту.

— Бери еще.

— На всю жизнь не запасешься…

— Возьми, раненых товарищей угостишь.

— Спасибо, лейтенант. Ты только не сердись за то, что привалили тебя. Сам знаешь, когда на смерть идешь, вроде слепнешь немножко.

— Да что ты! Я уже и забыл, — проговорил Миронов вслед уходящему младшему лейтенанту.

…Миронов задумчиво глядел на огненно-дымный пылающий закат, откуда так неожиданно пришла война, когда к нему подбежал запыхавшийся боец Мурадьян.

— Товарищ лейтенант, Правдгока контузило!

— Где он? — тревожно спросил Миронов.

— Батальонные санитары забрали.

И эту новость Миронов воспринял теперь как потерю близкого человека.

 

4

Контратака нашей пехоты с танками, которая имела первоначально успех, захлебнулась. Вражеская пехота снова перешла в атаку и начала обходить позиции взвода лейтенанта Миронова, атакуя вдоль реки.

Соседний взвод, который занимал позиции против брода, сняли и куда-то перебросили. Из лесу выскочили несколько бойцов и побежали к взводу лейтенанта Миронова.

Низкорослый, посеревший от пыли боец, подбежав, крикнул: «Окружили!» И бойцы, только что представлявшие силу, имевшие достаточно боеприпасов и исправное оружие, сразу превратились в беспомощных людей, охваченных паникой.

Каждый думал только о себе. Куда бежать? Где спасаться? Растерянность нарастала с приближением резких винтовочных выстрелов, что смешивались с частой дробью автоматов. «Довоевались! Конец нам тут…» — мелькала мысль. Именно в эту минуту появился лейтенант Миронов. Заметив замешательство, он крикнул:

— По местам!.. Оружие к бою!

И в его строгом взгляде, полном решимости, воины почувствовали ту силу, которой им недоставало. Сила эта передалась бойцам, и они, повинуясь команде, опять обрели прежнюю собранность. Стараясь не смотреть друг другу в глаза, они торопливо заряжали винтовки, готовили гранаты к бою.

А от леса бежали все новые солдаты. Особенно бросался в глаза один: он бежал, как затравленный заяц, за которым гналась стая гончих, и кричал: «Окружили, окружили!» Оружия у него не было, на боку висела чем-то набитая сумка от противогаза, пряжка ремня съехала набок, конец ремня болтался.

Неожиданно столкнувшись с лейтенантом и встретив его суровый взгляд, боец остановился, трусливо съежился и опустил глаза.

— Где оружие и противогаз? Куда дели лопату? — крикнул лейтенант, вытаскивая пистолет и сжимая до боли в руке рукоятку.

Еще секунда — и он застрелит паникера. В это время неизвестно откуда появился комсорг — старший сержант Рыкалов.

— Товарищ лейтенант, — сказал он, — не надо его, он ведь с перепугу горланит… Опомнится!

Сразу Миронов почувствовал, будто на разбеге ему подставили подножку. «Чего суется не в свое дело? — гневно подумал он. — Защитник нашелся…»

— Сам трус и трусов защищаешь? — крикнул Миронов. — Сам знаю, что делаю! — И он осуждающе взглянул на растерянного помкомвзвода. Но пистолет вложил в кобуру и, не скрывая неприязни, добавил: — Пойдите винтовку ему отыщите. Он ее бросил… Выдать гранаты и — подносчиком патронов во второе отделение. Понятно? Под вашу ответственность.

Глядя вслед ему, он подумал о Рыкалове: «Кто только назначил такого на командную должность?… Придется просить, чтобы его забрали от меня…»

 

5

Ветер доносил из лесу нарастающий гул танков. Канашов то и дело подносил к глазам бинокль и пристально вглядывался в синеющую дымку леса, будто пытаясь разглядеть, что делалось у противника там, за лесом. «Если фашисты бросят на полк танки, нам не удержаться и часу, — думал он. — Ну что можно сделать против танков в окопе для ведения огня лежа?»

Единственно, что успокаивало Канашова, — у каждого бойца оставались еще по две-три противотанковые гранаты. Но не так-то просто бороться пехотинцу без поддержки артиллерии, имея при себе только гранаты, когда на тебя, лежащего в мелком окопчике, надвигается грохочущая тысячепудовая стальная громада и дрожит земля.

И еще одна мысль терзала Канашова: «Кто и почему запретил открывать огонь по фашистам? Почему сняли с роты Сизова, который первый вступил в бой, оттеснил вражескую разведку?! Не поддаваться на провокацию? Ну, да ведь на такие провокации лучше всего отвечать так, как на Хасане, на Халхин-Голе! Что же творится: глупость или предательство? Нас учили бить врага на его территории, а вот нас бьют, а мы сдачи не даем, пятимся…»

Рядом стоял Чепрак. Ему не терпелось доложить о чем-то важном, но, видя хмурое лицо командира полка, он не решался. И, наконец, улучив момент, разом выпалил:

— Товарищ подполковник, комдив требует в штаб лейтенанта Миронова. К прокурору, по делу Сизова…

Лицо Канашова исказила боль.

— Пошли ты их всех знаешь куда!.. Что ж, мне воевать без командиров? Всех заберут, одних — подсудимыми, других — свидетелями! Миронова не посылать.

Снаряд заглушил его ругательства, щедро осыпав Чепрака и Канашова горячей землей.

— Видал, какие любезности! — обтирая с лица грязь, крикнул Канашов Чепраку. — Сюда бы их, этих законников… Под огнем они бы скорей рассудили, кто прав: Сизов или вот эти!

Еще два снаряда образовали вилку.

— Нащупали, сволочи… Сообщите в штаб: меняем наблюдательный пункт. Противник засек нас.

Перебежали на запасной. Отсюда увидели, как на лесной опушке развертывается, соскакивая с грузовиков, вражеская пехота. Слаженно, ловко. Вот уже минометчики кладут серию пристрелочных мин перед нашими неокопавшимися цепями.

— Накроют, — сквозь зубы процедил Канашов, опуская бинокль.

Чепрак взглянул. Немецкие пехотинцы бежали во весь рост, прижав к животам автоматы, — вели на бегу огонь. Трассирующие и зажигательные пули создавали пугающую завесу, казалось: все летит тебе в глаза. «Эх, из „максимов“ резануть бы по ним…»

— Огня не открывать! — повторили из штаба.

— Что ж с ними — целоваться прикажете?! — заревел в трубку Канашов.

— Спокойно, спокойно, — услышал он голос Русачева, — не наломайте дров, как Сизов… Мы запросили штаб армии.

Канашов взглянул на поле боя и увидел, что он уже не в силах предотвратить развивающихся событий. Когда немецкие автоматчики приблизились к нашим позициям, пехота с криком «ура» кинулась в контратаку, Завязался не знающий пощады рукопашный бой. Сердитой скороговоркой заговорили станковые пулеметы, отрезая огнем вторую и третью волну вражеских атакующих цепей.

И тут же позвонил из штаба дивизии Русачев.

— Кто разрешил открывать огонь из пулеметов?…

Канашов молча слушал, наблюдая за полем боя. А когда комдив замолчал, ответил спокойно:

— Товарищ полковник, вы посмотрите, что тут происходит. Рукопашная схватка. Понимаете: схватка!.. Что, прикажете разнимать их?

Комдив выругался и бросил трубку.

Вскоре снова позвонил Русачев.

— Дай точные координаты, где твой НП. Я приеду к тебе…

— Вот несет нелегкая! — проговорил Канашов, кладя трубку.

Позвонил капитан Горобец.

— Товарищ подполковник, атаки противника отбиты. В батальоне много тяжелораненых. Прошу оказать помощь по эвакуации.

Командир полка тут же отдал распоряжение своему помощнику по снабжению выслать транспорт для эвакуации. И почти тотчас же его снова вызвал Горобец:

— Товарищ подполковник, у березовой рощи сосредоточиваются немецкие танки…

По его тревожному голосу Канашов догадался, что над батальоном, да и над всем полком нависла неотвратимая угроза. Немецкое командование решило начать новую атаку вместе с танками, зная, что у нас нет подготовленных для обороны позиций и молчит артиллерия. Комдив категорически запретил артиллеристам открывать огонь.

Немцы опять открыли сильный минометный огонь. Машины, прибывшие для эвакуации раненых, попали под обстрел, и одна из трех была разбита. Остальные укрылись в лощине, поросшей мелколесьем.

В это время из лесу вышли вражеские танки. Они шли медленно, настороженно, поводя тонкими длинными хоботами, будто обнюхивали воздух.

Канашов с тревогой оглядел поле боя. Оно было покрыто бугорками трупов — наших и вражеских. Но как только показались танки врага, многие из этих «трупов» зашевелились. «Это тяжелораненые», — подумал Канашов и выругал про себя помощника по снабжению за то, что тот долго не присылал машин для эвакуации.

…У поломанной молодой березки, кора которой была иссечена минометными осколками, лежал тяжелораненый. Ветки березы услужливо прикрыли его лицо от палящих лучей солнца. Изредка он открывал тяжелые веки и долго смотрел в небо. И когда он глядел в беспредельную глубину, ему становилось легче и не так жгло внутри. Раненый с трудом оторвал от земли отяжелевшую голову и сразу почувствовал резкую боль в левой руке. Осколком разбило и перерезало сустав у локтя, и рука теперь беспомощно болталась… «Руку отымут!» — с ужасом подумал он, и вдруг до него донеслось глухое урчание вражеских танков.

Сильным рывком он поднял свое израненное тело. В голове кружилось, туман застилал глаза. Он сел, прислонился к поломанному стволу березы — по коре тек сок. Потянулся губами, лизнул языком сладковатые капли. Еще и еще… А оторвавшись, увидел, как стремительно ползли вражеские танки, подминая и давя тяжелораненых, которые безуспешно пытались уйти от них. Некоторые бойцы начали отходить. Страстно захотелось остановить бегущих. Но как? Крикнуть? Разве услышат его слабый, одинокий голос? Он потеряется среди оглушающего скрежета гусениц.

Но где же лейтенант? Может, убит? А сержанты где? Он ощупал вещмешок. В нем лежали две противотанковые гранаты. Двух мало… Если бы еще две-три штуки.

В нескольких метрах от него лежал убитый боец. Чуть поодаль еще один, лицом вниз. Превозмогая боль, пополз он на правом боку. Обшарил вещмешок, нашел еще две гранаты. «Теперь есть чем встретить», — подумал он.

Бессильный, лежал он, наблюдая за двигающимися по полю танками. Внезапно они остановились, сделали несколько выстрелов по опушке леса. Там проходила вторая линия нашей обороны. «Почему же молчит наша артиллерия?» — недоумевал раненый, чувствуя, как голова кружится все сильнее, боль в руке нарастает, а силы покидают его…

Немецкие танки сделали еще несколько выстрелов с места и, видя, что наша артиллерия молчит, прибавив ходу, уверенно двинулись в атаку.

Раненый с трудом разжал сухие, горячие губы. Надо уползти, найти надежное место. Но куда? Нигде поблизости ни оврага, ни глубокой ямы… Да и поздно… А может, еще и есть время? Что же молчит наша артиллерия? Наверно, ее уже уничтожили. Он видел утром, как вражеская авиация бомбила наши позиции. «Что делать? Даже если подобью один танк, их много…» Кровь больно ударила в виски. «Умирать так по-глупому. Нет! Так просто я не сдамся!» План созрел мгновенно. Он быстро вставил запалы в три гранаты и заткнул их рукоятками за пояс брюк. Одну оставил для броска по танку. «Если не попаду и он пойдет на меня, наверняка подорвется…»

В волне развернувшихся атакующих танков один вырвался вперед. Он шел уверенно, все подминая на своем пути. Это был, по-видимому, командирский танк. Он двигался к сломанной березе. Правая рука с гранатой медленно развернулась над плечом…

Канашов поймал в поле зрения бинокля тяжелораненого. Он, свесив голову, упирался грудью в расщепленный ствол березы. «Видно, нет сил держаться на ногах, — решил подполковник. — Кто же это такой? — старался угадать он. — Ах, да это помкомвзвода Рыкалов!..» И вдруг голова старшего сержанта повисла, а все тело бессильно склонилось к земле. Убит или еще раз ранен?

На НП прибыл Ларионов. Левая его рука, забинтованная по локоть, висела на подвязке.

— Разрешите доложить, товарищ подполковник. На левом фланге немецкая атака отбита…

— Руку в рукопашной ранило?

Ларионов кивнул головой.

Канашов стал вновь наблюдать за полем боя.

— Смотрите, смотрите!.. Видите сломанную березу? — крикнул Канашов, показывая пальцем.

Ларионов и Чепрак напряженно всматривались в сторону, указанную командиром полка.

Вражеский танк приближался. Он был уже метрах в пятнадцати от Рыкалова. Старший сержант, встав на колени, уперся грудью о ствол сломанной березы и метнул гранату навстречу танку. Рыкалов промахнулся: граната разорвалась в стороне от танка. Танк с ожесточением рванулся на него, и тотчас же послышался еще более сильный взрыв. Танк закрутился на месте с перебитой гусеницей. Чепрак изумленно поглядел на Канашова и Ларионова.

— Он заманил его на себя и подорвал!.. — не веря глазам, крикнул Чепрак.

Старший политрук молча снял пилотку и склонил голову. Его примеру последовали командир полка, и начальник штаба.

— Погиб комсорг батальона, героем погиб, — сказал взволнованно Ларионов. — Надо в газету нашу об этом написать, чтобы все в дивизии знали о его подвиге…

— Да, железный был солдат!.. — тяжко вздохнул Канашов и нахмурил брови.

Как только была подбита ведущая машина, немецкие танки остановились. Они, как стая матерых волков, видя гибель своего вожака, вдруг попятились назад и гуськом начали отходить на дорогу.

— Ну, уж это вам не пройдет безнаказанно! — И Канашов твердо приказал по телефону: — Открыть огонь! Сосредоточенный огонь по мосту!.. Ни одного не упускай живым. Что? Почему? Я приказываю открыть огонь, слышишь ты, приказываю! — И, бросив трубку, крикнул ординарца. — Оставайся за меня, Чепрак. Я к начальнику артиллерии поеду, надо дать ему жизни. Отказывается выполнять приказ. Видите ли, Русачев запретил…

И только спустя минут десять в сторону отходящих немецких танков полетели с шипеньем снаряды, но время было упущено, и артиллеристам удалось подбить лишь два танка.

Вскоре Канашов возвратился на свой наблюдательный пункт. Он был возбужден, но доволен.

— Немедленно составить наградной лист на Рыкалова, — приказал он Чепраку. — Он совершил настоящий подвиг…

И тут же Канашова подозвал к телефону Русачев.

— За отмену моего приказа и самовольное открытие огня отстраняю вас от командования полком и докладываю об этом командующему. Теперь вам не избежать трибунала. Вот до чего довела вас ваша дурацкая инициатива. Полк сдайте майору Белоненко… Ясно?

Канашов в ярости сжал трубку.

— Нет, товарищ полковник. Полк не сдам, пока не будет приказа командующего.

— Ах, так! Ну, подожди, я на тебя найду управу, самовольщик!..

 

1

Передовые части танковой дивизии Мильдера перейдя Западный Буг, попытались с ходу овладеть Брестской крепостью. Но гарнизон крепости оборонялся стойко. И тогда они, обойдя крепость, ринулись напролом, форсируя реку Муховец. О смелости и находчивости танкистов Мильдера узнал командующий танковой группой и выразил полное удовлетворение. Об этом сообщили в штаб танковой дивизии…

Мильдер был в хорошем настроении. По этому поводу он позволил себе за завтраком выпить рюмку долголетнего французского коньяка «Букет Парижа». Не теряя ни минуты, достал пухлый блокнот, предназначенный для дневника и названный им «Записки о походе на Восток», и коротко, по-военному, занес свои первые впечатления:

«Внезапность нападения на противника была осуществлена по всему фронту прорыва, включая и мою танковую дивизию. Наш корпус благодаря смелым действиям специальных групп, подготовленных мною, захватил мосты через Буг в полной исправности. Командующий группой остался весьма доволен действиями моей дивизии и объявил благодарность. В тот же день дивизия после упорных боев с русскими танками захватила Кобрин, а вечером завязала бой в Березе Картузской. Наше наступление развивается точно по заранее намеченному плану».

Записи Мильдера прервал вошедший подполковник Кранцбюллер, он доложил о потерях в боях за Кобрин.

— Мы потеряли шестьдесят три танка? — удивился Мильдер. — Но Кауфман докладывал, что русских танков было не более полка…

Эта сводка слегка расстроила генерала. Он задумался и отложил дневник в сторону.

— Все шестьдесят три полностью уничтожены? — недоверчиво переспросил он.

— Нет, господин генерал. Тут указаны суммарно общие потери. Я включил сюда и потери при форсировании и те боевые машины, которые временно выведены из строя. При соответствующем ремонте они могут быть опять возвращены в строй.

— Ваша точная бухгалтерия, подполковник, вызовет не очень приятное впечатление у командующего. Укажите потери раздельно, в сводках — утренней и вечерней, и уточните, сколько танков может быть возвращено в строй. Их, мне кажется, не следует показывать в списке потерь, — строгий взгляд Мильдера остановился на лице подполковника, и тот понимающе кивнул.

Вошел майор Кауфман.

— Господин генерал, командиры полков только что доложили, что захвачена Береза Картузская. Полк Нельте вырвался вперед и, преследуя отходящего в беспорядке противника, находится в десяти-пятнадцати километрах от Слонима.

— Благодарю вас, Кауфман, за приятные вести, — улыбнулся Мильдер. Отыскав на карте город, он прочертил к кружочку, означавшему город, жирную стрелку. — Подполковник Кранцбюллер, распорядитесь, чтобы завтра, к утру двадцать четвертого июня, был оборудован для меня командный пункт южнее Слонима.

В одиннадцать часов утра генерал Мильдер прибыл на свой новый командный пункт, в пяти километрах юго-западнее Слонима. На подступах к городу еще шли ожесточенные бои, и в северо-восточном направлении непрерывно плыли тяжелые косяки пикирующих бомбардировщиков. Противник упорно сопротивлялся. Танковый полк, действующий на правом фланге дивизии и наступающий вдоль шоссе Слоним — Барановичи — Минск, несколько раз врывался на юго-западную окраину Слонима, но, не выдержав сильного заградительного огня противника, отходил, теряя все больше и больше людей и боевых машин. К двенадцати часам дня Мильдер решил снять его и вывести из первого эшелона во второй. Полк потерял половину машин.

Мильдер забеспокоился. С минуты на минуту он ожидал прибытия командующего группой. Как доложил Кранцбюллер, командующий был недоволен тем, что дивизия Мильдера так долго «топчется на одном месте».

Действительно, вскоре на командный пункт явился командующий в сопровождении командира соседней пехотной дивизии генерала Фридриха фон Штейнбауэра, кичливого себялюбца. Мильдер его не терпел.

— При таких бешеных темпах наступления можно надеяться, что к исходу дня наши передовые танковые части выйдут к старой русской границе, — сказал командующий.

— О да, господин генерал-лейтенант, русские уже не оказывают сопротивления… Они бегут без оглядки, — подтвердил Штейнбауэр, закуривая душистую гаванскую сигару.

Генералы стояли возле командного пункта Мильдера, когда со стороны небольшой березовой рощи, оставшейся в тылу дивизии, началась артиллерийская перестрелка и послышалась раскатистая дробь пулеметной стрельбы. Вскоре из рощи выскочил немецкий грузовик. Он быстро мчался к командному пункту и вдруг вспыхнул. Черный дым закрыл машину. Стрельба на шоссе участилась.

— Подполковник Кранцбюллер, выясните обстановку и доложите! — приказал Мильдер.

Но из черных клубов дыма неожиданно появились на шоссе три русских танка. Они шли на большой скорости, изредка делая короткие остановки и ведя огонь из пушек. До них было не более километра. Генералы бросились в блиндажи командного пункта.

— Русские проявляют свой характер, — сказал Мильдер, и все молчаливо с ним согласились.

Встревоженные командиры уже не видели, что русские танки преследовали пять немецких танков «Т-3». Но вот один русский танк круто развернулся на сто восемьдесят градусов и, свернув с шоссе, зашел в ложбинку. Он прикрывал отход двух других. Одним выстрелом он остановил ближайшую вражескую машину, а вторым поджег ее. Немецкие танки открыли сильный огонь, и вскоре один русский танк замолк.

Тогда два немецких танка, свернув с шоссе, пошли вдоль опушки леса, пытаясь обойти русский танк, тот, что, спасая товарищей, остался один в ложбинке. Видно, у него не было уже снарядов. Он молчал. Но вдруг этот русский танк ударил по командному пункту. Один снаряд перелетел, а следующий разорвался близко, где спрятались командующий группой, генералы и офицеры. Танком этим командовал младший лейтенант Кряжев, с которым несколько дней тому назад встретился в бою Миронов.

Никто не знал, что за несколько дней войны Кряжев сменил уже третий экипаж, участвуя более чем в десяти боях. Казалось, смерть сторонится этого бесстрашного танкиста. Вот и сейчас, как дикий зверь на облаве, окруженный вражескими танками, он вместе с водителем продолжал неравный бой. Башенный стрелок был убит, и ему приходилось действовать за двоих: командовать танком и вести огонь из пушки. Выбрав удобную позицию в ложбинке, он придирчиво осмотрелся. Немецкие танки остановились в выжидательной стойке, похожей на стойку охотничьей собаки, приготовившейся ринуться на дичь.

Кряжев оторвался от перископа, нырнул вниз к орудию, быстро пересчитал глазами оставшиеся снаряды: шесть.

Надо расходовать экономно и бить наверняка. Два немецких танка развернулись и начали атаку с боков.

Кряжев торопливо выпустил по правому танку два, а по левому — один снаряд, но не попал.

— Вот черт его дери! — выругался он. И снова навел орудие по правому танку — тот подошел ближе остальных.

Вражеский танк неловко закрутился на месте и вспыхнул.

Оставалось два снаряда.

«Два, два, два», — мелькала беспокойная мысль.

Но теперь немцы уже не решались идти в обход. Они открыли сильный перекрестный огонь и стали приближаться с трех сторон: с обоих боков и сзади.

«Берут на трезубец», — подумал Кряжев, разгадав хитрость врага.

В это время позади танка разорвался снаряд. Мотор кряжевской машины, работавший на малых оборотах, взвыл и, задрожав, смолк.

«Все», — подумали оба танкиста.

— Сели на мель, — сказал Кряжев, стараясь быть спокойным.

Вокруг их танка, будто огненный прибой, бушевали разрывы, обдавая машину звенящим градом осколков. Покидать танк нельзя: орудие исправное, хотя всего только два снаряда, но есть пулемет и несколько дисков патронов.

«Нет, нас не так-то легко захватить. Живыми не дадимся».

— Сергей, — просто обратился Кряжев к механику-водителю, — что будем делать?

Механик кивнул головой, что означало: «Разрешите выйти из танка?»

Кряжев отрицательно покачал головой.

— Только откроешь люк, они забросают нас снарядами… Не пожалеют…

— Стойте! — радостно крикнул Сергей. — Да ведь у нас есть дымовая шашка.

Дымовая шашка могла сейчас сослужить им верную службу. Надо было выбрать момент и поджечь ее, когда вражеский снаряд разорвется вблизи. Противник подумает, что танк подбит и загорелся. А черные клубы дыма на некоторое время создадут плотную маскировочную завесу, необходимую для осмотра машины.

Но танкисты знали, что и дымовая шашка не спасение в этом трудном положении. Она только оттянет время неизбежной развязки в этом неравном поединке.

Кряжев, обдумывая сложное положение, хотел было предложить механику этот план, но тот опередил его радостным возгласом:

— Василий Васильевич, а мотор-то в порядке!

И тут же до слуха Кряжева донеслось сначала недовольное подкашливание мотора, а затем и знакомое усиливающееся гудение.

«Тогда надо бросать эту позицию и прорываться».

Кряжев снова припал к смотровой щели.

А вражеские танки, окружавшие их, медленно сжимали кольцо. «Что делать?» И тут пришло решение: «Подбить один из них и на полном ходу прорываться в сделанную брешь».

Кряжев долго и расчетливо целил в наиболее опасную для них машину. Первым снарядом он заклинил башню вражеского танка, вторым разбил гусеницу.

— Теперь, Сергей, вперед и только вперед! — скомандовал Кряжев.

Танк рванулся и понесся с бешеной скоростью, ломал редкие деревца и кустарник.

Но немцы не собирались упускать добычу. Пользуясь дорогами, они быстро вырвались вперед и отрезали единственный путь к спасению, угрожая с флангов.

Кряжев дал команду сделать короткую остановку. Напряжение с каждой секундой росло. Командир танка торопливо осматривал местность в поисках выхода из смертельно опасного положения и вдруг увидел на курганчике, покрытом кустарником, группу немецких генералов и офицеров. Рядом мотоциклы, легковые машины.

«Командный пункт противника», — подумал он и сразу принял решение: «Уничтожить». Он подал команду механику, и танк, оставляя за собой густое облако пыли, рванулся на курганчик. Еще несколько секунд — и он раздавит, как яичную скорлупу, легкий блиндаж вместе со всеми находящимися здесь генералами и офицерами. Но немецкий танк, обходивший русский справа, успел сделать несколько выстрелов и поджег русский танк в нескольких метрах от командного пункта Мильдера.

Механик-водитель был сражен осколком насмерть, Кряжев, раненный в голову и правую руку, все же достал перевязочный пакет и с трудом сделал себе перевязку. Сильная боль иногда заставляла его закрывать глаза. Вот уже все ближе и ближе слышны резкие, отрывистые голоса немцев:

— Рус, рус, капут, капут!..

Кряжев вынул пистолет, с трудом приподнял отяжелевшее тело. И тут почувствовал, что танк горит. Едкий запах машинного масла и бензина ударил в нос. «Нет, живым не дамся!» Он открыл башню и стал стрелять, но вот пуля обожгла щеку. Кряжев опустился в башню, наполненную дымом. Задыхаясь, вынул обойму, В ней оставался один патрон. «Вот это мой». И с этой мыслью он нажал курок, приставив пистолет к виску. Раздался сухой щелчок. Кряжев нажал еще раз. Опять щелчок. «Осечка», — понял он и, задыхаясь от дыма, вылез из танка.

И тут же схватили его и через несколько минут со связанными руками повели куда-то. «Отвоевался ты, Василий Кряжев», — мелькнула тоскливая мысль.

Солдаты пинками и ударами автомата грубо подталкивали его. Они знали: русского танкиста непременно расстреляют.

А еще через несколько минут потрясенные генералы с благодарностью смотрели на своих танкистов, спасших им жизнь. Перед ними стояли закопченные, обливающиеся потом три немецких танкиста — экипаж братьев Кассэль.

Командующий подошел и каждому пожал руку. Он тут же потребовал, чтобы Мильдер представил их к награде.

К группе немецких генералов и офицеров подбежал худощавый переводчик и, вытянувшись, доложил, что захваченный танкист — русский офицер.

Кряжев стоял в стороне со связанными назад руками, окровавленные бинты съехали на глаза. Он широко расставил ноги, будто желал найти надежную опору, и все же невольно покачивался, видно от большой потери крови.

— Где остальной экипаж? — спросил командующий.

— Убиты. Остались в танке.

Командующий недоверчиво взглянул на Кряжева. Неужели один человек мог вести машину и стрелять?

— Развяжите ему руки и поправьте повязку, — приказал он солдату.

Тот быстро развязал руки и грубо поправил повязку. От боли лицо Кряжева передернулось. Командующий задумался. Взгляды всех были прикованы к нему.

— Мы умеем ценить храбрость солдата. Я сохраню вам жизнь…

Ему казалось, что это решение поднимает его авторитет в глазах подчиненных. Он как бы говорил этим: «Главное в войне — храбрость, знайте это».

— Если бы вы дали честное слово не воевать против германских войск, то… — он помедлил, как бы раздумывая, — я отправил бы вас в Германию…

Кряжев демонстративно отвернулся.

— Но я знаю, вы не дадите нам слова… Вы закончили войну, господин Кряжев…

Эти слова прозвучали зловеще и больно отозвались в сердце танкиста. Конвойный солдат подошел к Кряжеву и кивнул ему головой, что означало: «Пойдем!» И офицер-танкист, гордо подняв голову, пошел навстречу неизвестности.

А вечером Мильдер сделал такую запись в дневнике: «Сегодня мои солдаты-танкисты проявили чудеса героизма. Они спасли жизнь мне, командиру дивизии, командующему и генералу соседней дивизии».

«Русские, бесспорно, очень храбрые воины, но я уверен, что с такими солдатами, как экипаж братьев Кассэль, умеющими защитить жизнь офицеров и генералов, мы одержим победу…»

 

2

Ранним утром, когда солнце медленно поднималось из-за леса, генерал Мильдер сидел в штабном автобусе, склонившись над картой. Вороша волосы левой рукой, он перекладывал фотоснимки, сличая их с донесениями, и делал пометки на карте.

Разбираясь в разведывательных сводках, он отметил, что его дивизия уже встречалась с дивизией Русачева, причем, по донесениям, представленным в штаб, они уже уничтожили ее, и вдруг она опять откуда-то появилась. Опять разведчики подвели… Если в штабе группы сообразят и доложат командующему, будет неприятность. У этого болвана Кауфмана совершенно отсутствует чувство трезвого анализа, присущее настоящему разведчику. Оказывается, этой проклятой русской дивизии опять удалось ускользнуть, и, по данным авиаразведки, она вчера подходила тремя колоннами к областному городу, крупному узлу железных и шоссейных дорог.

Мильдер отложил наградной лист Кауфмана. В автобус вошел Кранцбюллер.

— Я присутствовал сейчас, господин генерал, на допросе, который вел Кауфман. Он допрашивал двух молодых русских офицеров. Неделю назад они были выпущены из училища, еще не воевали ни одного дня, даже не имели личного оружия.

Кранцбюллер мельком взглянул на наградной лист Кауфмана.

Мильдер поднял глаза и строго посмотрел на Кранцбюллера.

— Я недоволен Кауфманом, — и он протянул сводки. — Дивизия Русачева живет, а что доносил Кауфман?

Кранцбюллер смутился. Как исправить этот промах, вина за который лежала и на нем? Кранцбюллер вытянулся, лицо его приняло виноватое выражение.

— Учтите: мне нужен настоящий, опытный разведчик, а не счетовод… Кстати, что он делает с русскими офицерами после допроса?

— Расстреливает… Ведь у нас нет команд для конвоирования пленных.

Мильдер задумался.

— А ведь эти офицеры могли быть нам весьма полезны. Позовите ко мне Кауфмана.

— Простите, господин генерал, но допрошенные русские офицеры уже расстреляны…

— Нет… Кауфман положительно ничего не соображает. Вызовите его немедленно. Если он сам не способен думать, то, может быть, сумеет воспользоваться хоть своим безукоризненным русским произношением.

 

3

В дивизии теперь только и говорили о героическом подвиге старшего сержанта Рыкалова. Политработники замучили расспросами Миронова. Посетил взвод и беседовал с бойцами парторг полка Ларионов. Несколько раз приезжал редактор дивизионной газеты, переспрашивал, уточнял. На другой день вышла дивизионная газета. На первой полосе газеты был помещен портрет Рыкалова с очерком на всю страницу «Бессмертный подвиг», написанным Ларионовым.

И как только газета попала к Канашову, он тут же направился в политотдел.

Заместитель командира дивизии по политчасти полковой комиссар Коврыгин встретил его настороженно.

— Ну что, подполковник, опять чем-то недоволен?… На что жаловаться пришел?

Канашов достал из полевой сумки наградной лист на Рыкалова, бумагу с резолюцией Коврыгина: «Отставить».

— Я хочу знать, товарищ полковой комиссар, чем вызвано это решение? Человек не пожалел жизни…

— Это демагогия, подполковник… Никто не думает предавать забвению подвиг Рыкалова. Газету видели? Это одно. Политработники проведут беседы с бойцами о герое. Мы решили послать письмо его родным…

— Рыкалова надо представить к награде, товарищ полковой комиссар. О таких людях должна знать вся армия. А то, что вы делаете, имеет местное значение.

— Ну, подполковник, знаете, не вам меня учить…

— Я настаиваю на подписании наградного листа, — твердо сказал Канашов, кладя перед Коврыгиным новый наградной лист.

— Да вы с ума сошли! То просили ему орден Ленина, а теперь хотите, чтобы ему звание Героя присвоили?

— Да, Героя… Направьте, там разберутся.

— Этого мы не можем сделать. Ни комдив, ни я не будем подписывать этого документа. Послать реляцию на награждение, когда дивизия отступает?! Вы в своем уме?

— Я думаю, Рыкалов остановил вражеский танк, не зная, будем ли мы отступать или наступать. Вы должны сделать это как коммунист, которому партия доверила воспитание тысяч людей.

Коврыгин сердито блеснул глазами и крикнул, теряя самообладание:

— Вы демагог и невоспитанный грубиян! Я старше вас по званию, я требую…

— Тогда я вынужден действовать через вашу голову. Там, наверху, определят, кто из нас прав, — перебил его Канашов и, рассерженный, вышел.

Но не прошло и получаса, как, прихрамывая на правую ногу, в комнату вошел старший политрук Ларионов. Раненая рука его висела на подвязке. Вид у него был встревоженный.

Коврыгин, не глядя на вошедшего, быстро разгребал на столе двумя руками одновременно кипу бумаг и, подняв глаза на парторга, догадался о цели его прихода.

— Вы тоже ко мне насчет Рыкалова?

— Да, товарищ полковой комиссар.

— Поддался Канашову и пришел убеждать меня, что Рыкалову надо звание Героя присвоить?…

— Не поддался, а глубоко убежден, что Рыкалов этого заслуживает. Я сам видел, как комсорг совершил этот подвиг.

— А знаешь ли ты, что пока вы выпрашиваете ему звание Героя, в других ротах и полках многие наши воины тоже подвиги совершают?

— Если и они, жертвуя жизнью, останавливают врага, им тоже надо присваивать звание Героя…

— Эх, товарищ Ларионов, партийного подхода у вас к фактам нету, хотя мы парторгом вас назначили… Живет в вас эдакий журналистский зуд, удивить всех броским словцом, сенсацией. Да если бы мы с вашей щедрой журналистской руки звание Героя давали, то, глядишь, через месяц мы бы имели в армии целые полки и дивизии из Героев!

— Не сомневаюсь, что их будет очень много… А насчет зуда, товарищ полковой комиссар, так партией я воспитан… Это мой долг — коммуниста и журналиста — писать правду о войне и подвигах советских людей.

— Ну, вот что, — встал раздраженный Коврыгин, — хватит передо мной блистать эрудицией. Идите выполняйте свои обязанности и не мешайте мне работать. Скажите спасибо, что у меня нет времени заниматься подобными демагогами. А то бы вытащил вас с Канашовым на парткомиссию да так продраил с песочком, чтобы надолго запомнили…

Ларионов стоял, подняв гордо голову, и смотрел откровенно и осуждающе в глаза Коврыгина.

— Напрасно вы из парткомиссии делаете пугало для коммунистов… Поверьте, Канашову и мне, простреленным вражескими пулями, в жизни ничего не страшно.

…Когда дверь захлопнулась, Коврыгин задумался: «А что, вдруг напишут жалобу члену Военного совета? Ведь надо же такое совпадение: в одном полку и два таких скандалиста. Следует предпринять кое-какие контрмеры. Русачева надо убедить в несостоятельности их затеи с Героем».

 

1

Дивизия Русачева получила приказ отойти в район Столбцы и там влиться во вновь создаваемую армию под командованием генерала Кипоренко.

С наступлением темноты полку Канашова удалось, наконец, оторваться от танков противника и выйти из боя. В течение ночи полк шел по лесным дорогам, а на рассвете сделал привал. Рота Аржанцева отдыхала в небольшой березовой роще, неподалеку от штаба полка, расположившегося в избе лесника. Несмотря на усталость, никто не спал: слишком тревожны и остры были впечатления первых боев. Бойцы лежали, курили, шли разговоры о подвиге Рыкалова. Некоторые пытались предугадать, как развернутся дальнейшие события.

Полагута и Еж лежали рядом, положив под голову вещмешки. У Андрея болела голова, нудно шумело в ушах. Подле него долго умащивался Еж. Он перекатывался с боку на бок, несколько раз вставал и снова ложился. Потом снял сапоги, развесил портянки на кусте и накрылся с головой шинелью. Не спалось. Затягиваясь, Еж блаженно вдыхал горьковато-едкий дымок махорки, чуть припахивающий запахом цвели.

— Как мы ловко, Андрей, сегодня стукнули фашистов по рылу. Я вот — гляди на меня: Еж и Еж, что с меня возьмешь?… А как лег за пулемет, сколько накосил! Что снопы валялись по полю… А хлеба, хлеба-то! Мужика с головою прячут. Вот уродило! Как думаешь, долго с немцем провозимся? Неужто убрать не успеем? — с беспокойством спросил он.

— Не знаю, — ответил Полагута.

— Подымайсь, подымайсь, подымайсь! — вспыхивали и затихали звонкие голоса команды.

Когда рота выстроилась и замерла, на поляну вышел политрук Куранда. Он откашлялся, бегло осмотрел бойцов и сорвавшимся от волнения, голосом заговорил:

— Товарищи бойцы и командиры!

Все затихли. «Сейчас он все разъяснит», — надеялся каждый.

А Куранда расправил округлые плечи, отведя их назад, будто намереваясь нырнуть в плотную людскую массу, и, блеснув на солнце золотыми клыками, заговорил скороговоркой:

— Фашистские вояки, завоевав почти всю Европу, возомнили себя непобедимой армией и ринулись очертя голову на Советский Союз. Ну что же, если они хотят отведать силу нашего оружия, мы люди не жадные, угостим, не пожалеем. Снарядов и пуль у нас хватит. Красная Армия сейчас сильна, как никогда, у нас есть все для того, чтобы достойно рассчитаться с врагом: танки, самолеты, несметное количество пушек. Вчера наш батальон отбросил фашистских вояк к границе и уничтожил свыше батальона немецких солдат и офицеров. Мы преклоняем голову перед бессмертным подвигом Петра Рыкалова и уверены, что с такими воинами быстро добьемся победы над врагом. Наши потери незначительны, большинство — раненые…

В это время из последних рядов раздался приглушенный вздох, и кто-то в сердцах сказал вполголоса:

— Ну и брешет, как по нотам поет. — И, помолчав, добавил: — Ему бы в ту свалку сунуться, где мы были…

А возбужденный Куранда продолжал:

— Наш основной закон — воевать на чужой территории. Он скоро вступит в действие… Так пусть же вспомнят фашисты, как их отцы и деды в 1918 году бежали без оглядки от молодой, только что рожденной в боях Красной Армии. Теперь Красная Армия, вооруженная первоклассной техникой, способна в короткие сроки покончить с наглым врагом, окончательно разгромить фашистов…

Еж толкнул локтем рядом стоявшего Полагуту.

— Ну и чешет!.. — подмигнул он в сторону Куранды.

Полагута шикнул на Ежа, и он смолк. Но ненадолго.

— Хорошо бы и нам на такой случай сапожки хромовые заиметь! — проговорил он язвительным шепотом.

— На какой такой случай? — спросил, хмурясь, Андрей.

— А на случай обещанной легкой победы… — лукаво кивнул Еж на политрука.

— …Да, да, не пройдет и двух недель, как мы будем праздновать с вами победу в Берлине, — уверенно продолжал Куранда.

— Эх, и прошелся бы по берлинской главной улице с таким вот кандибобером! Все немки попадали бы от восхищения, — прошелестел явственный шепоток Ежа.

Заканчивая речь, Куранда неожиданно выкрикнул: «Ура!» И этот крик, подхваченный двумя-тремя бойцами передней шеренги, вспыхнул, как огонь в сыром хворосте, и тут же погас. Всем стало неловко за политрука. Сконфуженный, он весь сжался, будто кто-то его намеревался ударить, и, потупясь, направился на правый фланг к командиру роты.

Аржанцев решил выручить его и, выйдя на середину перед строем, спросил, кто желает выступить.

Из строя вышли сержант Тузловцев, Еж и несколько бойцов из других взводов. Но выступить не пришлось: прибежал связной.

— Роту немедленно на митинг батальона.

— Пошли митинговать, — бурчали некоторые бойцы. — Отдохнуть бы лучше дали, чем языком чесать.

— Митинговать — не воевать, — бросил другой.

На опушке леса подковой выстроились роты. Аржанцев подал команду и бегом повел туда свою роту.

— Ну и потеха, там кто-то за нас воюет, а мы тут по митингам вперегонки гоняем, — сказал на бегу один из бойцов.

— Товарищи бойцы, сержанты и командиры! — звонкий и тревожный голос заместителя командира батальона по политчасти Бурунова сразу привлек к себе внимание. — Вчера в четыре часа ночи мы, выполняя приказ, выступили на защиту наших границ. Нанеся коварный удар по-бандитски, из-за угла, фашисты надеются быстро сломить нашу способность к сопротивлению, посеять среди нас панику, подавить боевой дух и заставить нас капитулировать. Над Родиной нависла грозная опасность. Враг развернул свои войска и повел яростные атаки. Он вводит все новые и новые силы пехоты и танков, а его авиация непрерывно обрушивает смертоносный груз бомб на наши города и села, убивая мирных жителей, женщин, детей и стариков. Наши братья по оружию — пограничники, истекая кровью, несколько дней сдерживали бешеный натиск вражеских полчищ. И наше место там, рядом с ними, — показал рукой Бурунов на запад. — Мы будем стоять на том рубеже, на котором нам прикажут. Родина надеется на нас, товарищи. Не посрамим ее святой чести! — призывно и клятвенно закончил он свою речь и, окинув строгим взглядом ряды бойцов, сержантов и командиров, коротко бросил: — Коммунисты — ко мне!..

— Разойдись! Становись! Равняйсь! Смирно!.. — метались эхом разноголосые команды.

Еж наклонился к уху Андрея и, обдавая его жарким дыханием, указал глазами на политрука Куранду и стоявшего рядом с ним Бурунова:

— С одной насести, да разные вести.

Андрей утвердительно кивнул головой.

 

2

Миронов долго разыскивал Жигуленко. «Куда он запропастился?» — думал лейтенант, возвращаясь в роту. По пути он встретился с Дубровым.

— Ты кого ищешь? Наверно, Евгения? Злой он сегодня. Пререкался с Курандой. Назвал его Микитой-приписником. Политрук грозился пожаловаться в политотдел…

По лицу Дуброва нельзя было угадать, говорит ли он это с радостью за то, что попало его недругу, или безразлично относится к этому случаю.

— А ты гранаты и патроны на взвод получил? — спросил, зевая, Дубров. — Приказ пришел перебросить наш полк на машинах. Говорят, немцы где-то прорвались, — сказал он об этом с таким равнодушием и спокойствием, будто все это не имело к нему никакого отношения.

Поговорив с Дубровым, Миронов заторопился во взвод и только вышел на опушку леса, как столкнулся с Евгением.

— А я тебя уже больше часа разыскиваю.

Оба молча сели на траву.

— Ну, как тебе речуга нашего Куранды Баланды понравилась? Ты не смотри удивленно, не я автор… Это ему бойцы уже прозвище придумали.

— Немного прихвастнул, конечно, насчет двух недель, — ответил Миронов, — а так вообще чем скорее, тем лучшее

Жигуленко лег на живот, подпер подбородок рукой.

— Вот за это хвастовство мы с ним и сцепились… Слыхал?

Саша утвердительно кивнул головой.

— Он меня мальчишкой обозвал, а я его приписником… Отрастил живот и ходит важничает: «Я журналист… Мне все известно…» — «Давайте, — говорю ему, — реально смотреть на войну. До Берлина все-таки семьсот километров. Минимум надо месяц, а вы такие сроки берете, будто нам не воевать с фашистами придется, а катить по асфальтовой мостовой с победными маршами, как они по Европе».

Миронов сорвал одуванчик, пожевал горьковатый стебелек губами, сплюнул и спросил:

— А как думаешь, почему Бурунов ни слова о Берлине? Что он, меньше Куранды знает, что где творится?

— Бурунов людей мобилизовать хочет, а наш-то оратор — патефонная пластинка.

— Как думаешь, Евгений, если скоро войну окончим, дадут отпуск домой?

В холодно-тусклых глазах Жигуленко тяжелое раздумье.

— Вчера Наташу убило, — сказал он тихим, приглушенным голосом.

— Наташу?! — вскрикнул, не удержавшись, Миронов. — Убило? — не веря словам, вцепился Саша в руку товарища, сжав ее до боли. — Да говори же, где убило, — тряс он Евгения, чувствуя, что не в силах больше владеть собой.

— В военном городке, во время бомбежки…

Миронов вскочил, намереваясь бежать, но его ухватил Жигуленко и с силой притянул к себе.

— Куда ты, чудак? Никому ни слова… Об этом еще никто не знает, кроме меня…

Миронов сел на землю.

Никогда еще за всю его жизнь не было ему так тяжело и противно глядеть на белый свет. И на это яркое солнце, и на задумчивый лес, и на Евгения, сообщившего ему эту горькую новость.

 

3

На лесной опушке приютилась одинокая бревенчатая изба. За столом сидит полковник. У двери с винтовкой и противогазом стоит красноармеец в форме войск НКВД. Полковник делает знак рукой, и конвоир вводит молодого лейтенанта. Голова его забинтована. Его обнаружили спящим в сене представители заградотряда. Один из них был в форме капитана, другой — лейтенанта. Обвинив лейтенанта в дезертирстве, они долго допрашивали его, грозили расстрелять. А потом отобрали документы и посадили в погреб.

— Лейтенант Нежинцев, — полковник смотрит в лежащий перед ним документ, — мы точно установили, что вы не дезертир, а командир-выпускник училища и направлялись в часть. — Полковник пронизывает взглядом лейтенанта, — Почему же вы, лейтенант, были пьяны и спали в сене? Объясните!

— Товарищ полковник!.. — виновато твердит Нежинцев. — Я… мы… я… с товарищем следовал…

— С каким товарищем?

Лейтенант мнется: видно, ему не очень хочется вспоминать об этом.

— Я и мой товарищ лейтенант Кочура позавтракали утром в ресторане и выехали в часть на попутной машине, так как поезда на Брест теперь не ходят: говорят, немцы захватили Кобрин…

— Да при чем тут немцы? — ударяет по столу рассерженно полковник. — Вы когда должны были прибыть в часть, лейтенант? Двадцатого июня, а сегодня двадцать четвертое. Вы увиливаете от службы… прячетесь…

— Товарищ полковник, — пытается возразить Нежинцев, — мы ведь не виноваты, что попали под бомбежку…

— Да, но где же ваш товарищ? Не оправдывайтесь, лейтенант.

Нежинцев, глядя в строгие глаза полковника, морщится от колючего взора.

— Моего товарища убило, — понижает он голос, — шофера убило и бойца… А меня, — развел он руками, — сами видите.

— Но почему вы оказались спящим в скирде, когда кругом немцы и мы отступаем?

Нежинцев удивленно глядит на полковника. «Разве я виноват?» — говорит его наивный, мальчишеский взгляд.

— Я… я, товарищ полковник, очень устал… Ну, прилег отдохнуть на минутку — и уснул.

— Хорош командир! Идет война, он отдыхать вздумал. — Полковнику надоел этот детский лепет лейтенанта, и он махнул рукой. — Ладно, лейтенант. Ваше счастье, что вы были ранены. Подойдите ко мне ближе.

Нежинцев удивленно посмотрел на полковника и приблизился к столу. На столе развернута карта пятидесятитысячного масштаба. Километров десять южнее областного города начерчен синим карандашом парашютик. Город опоясывает красная зубчатая шестерня. Она обозначает круговую оборону.

— Вы меня не знаете, лейтенант?

— Нет, — отрицательно качает головой Нежинцев.

— Я начальник штаба армии, в которую вы направлялись служить.

Лицо Нежинцева оживилось. Ему приятно, что с ним, лейтенантом, разговаривает такой большой начальник.

— На вас возлагается ответственное поручение.

— Я вас слушаю, товарищ полковник, — вытягиваясь, отчеканил Нежинцев.

— К вечеру вы должны быть в городе, разыскать там самого старшего командира и передать от моего имени эту карту и приказание немедленно уничтожить вот здесь, — ткнул он карандашом в нарисованный парашютик, — немецкий воздушный десант. Численность его точно не установлена, но, по данным нашей разведки, там не меньше полка. Вам все понятно, лейтенант?

— Ясно, товарищ полковник.

Полковник сказал красноармейцу:

— Дайте ему лучшую лошадь… И предупреждаю, лейтенант, если вы опять попадетесь в пьяном виде или будете отдыхать при исполнении служебных обязанностей, я расстреляю вас.

— Приказ будет выполнен, товарищ полковник.

Нежинцев торопливо сложил карту и, не помня себя от радости, — еще бы, ему удалось выпутаться из такой непредвиденной неприятности! — выскочил из избы.

«Подозрительный полковник, — подумал Нежинцев, когда вышел. — Вроде с лица русский, а говорит с каким-то странным акцентом».

Нежинцеву дали коня. Черная атласная шерсть его блестела. Он гарцевал на тонких упругих ногах и удивленно косил на лейтенанта глазом, выгибая лебединую шею.

— Лейтенант умеет ездить конь? — спросил тоже с акцентом красноармеец в мешковатом новом обмундировании. — Конь немецкий…

— Могу, могу, не сомневайся, — блестя глазами, ответил Нежинцев.

«Должно быть, недавно в армию призван из гражданки, по мобилизации. Ишь, какой несуразный! — отметил Нежинцев. — Наверно, полковник взял в ординарцы земляка».

Конь рванулся с места так, что перехватила дыхание, и, вырвавшись на дорогу, пошел галопом. Нежинцев сжался в пружину, напрягая все силы и стараясь сдержать коня, но тот, не слушаясь, рвался безудержно вперед.

К вечеру Нежинцев с трудом остановил запалившегося коня. Дальше было ехать нельзя. Он бросил коня и сел на попутную машину. В тот же вечер, часов в восемь, он стоял перед полковником Русачевым. Выслушав приказание начальника штаба армии, комдив долго изучал присланную карту и изредка тяжело вздыхал.

— Приказ есть приказ, — сказал он стоящему подле него Зарницкому. — Вызови ко мне командиров полков.

— И как все это нелепо получается! — возмущался Зарницкий. — Заняли оборону в городе, и вот на тебе: бросай все и иди уничтожай десант. Товарищ полковник, может быть, нам подождать, пока не наладим связь со штабом армии?

— Да ведь ты еще с утра послал офицера связи, и он все не возвратился. Что ж нам ждать? Пока мы с тобой налаживаем, нам головы поснимают за невыполнение приказа. Сам знаешь, какое время.

— Да, — согласился Зарницкий, — придется выполнять… Но кто же останется оборонять город?

— Вызови ко мне срочно коменданта города. В его распоряжении имеется строительный батальон и комендантская рота.

В полночь дивизия Русачева уже следовала в район предполагаемой высадки немецкого воздушного десанта. Разведчики, которых Русачев, буквально загонял, требуя сведений, доносили одно и то же: никакого десанта нет. Но Русачев настойчиво требовал «искать десант» и к утру, взбешенный до предела, пригрозил расстрелять командира роты разведки за невыполнение приказа. А к вечеру следующего дня стало известно, что немецкие танки после короткой перестрелки ворвались в город и захватили его без боя.

Русачев приказал взять под стражу лейтенанта Нежинцева. «С этим вражеским лазутчиком надо разобраться и расстрелять перед строем за измену Родине». Он поручил это дело Зарницкому и прокурору дивизии, а от политработников был выделен Бурунов.

…Мильдер торжествовал. Майор Кауфман блестяще выполнил его задание. Переодевшись в форму советского командира-полковника и владея русским языком, он сумел убедить молодого лейтенанта и при помощи его обмануть опытного военачальника, который бы наверняка со своей дивизией задержал наступление на несколько суток.

 

4

Как только стало известно, что немцы захватили город, Русачев понял хитрую уловку врага. Но теперь он был отрезан от армии. И тут же вскоре вернулся офицер связи. Он вручил Русачеву приказ командующего: оборонять областной центр и не оставлять его ни в коем случае. Из армии обещали прислать артиллерийский полк и танковый батальон.

Русачев был подавлен. Артполк и танковый батальон, направленные на усиление дивизии, теперь попали в окружение. Больно ранило самолюбие Русачева и то, что его, старого, опытного командира, обманули, как мальчишку. Он понимал, что это непростительный промах и что для него не может быть никакого снисхождения.

Русачев никого не принимал, поручив Зарницкому решать все вопросы. Его уединение и горькие раздумья нарушил приход подполковника Муцынова. Полк его должен был следовать в арьергарде дивизии без усиления.

— Товарищ полковник, поймите, — пытался доказать Муцынов, — если противник сядет на «хвост» дивизии, мне с такими средствами долго не удержаться. Продержусь от силы час-два. Хотя бы батарею выделили. Начштаба отказывает…

— Ты что, обсуждаешь его приказ? Это мой приказ, — Русачев гневно уставился на командира полка. — У Канашова научился обсуждать приказы? Не ожидал я от тебя…

— Я не обсуждаю, а только прошу выделить мне средства усиления.

Муцынов помолчал немного, потом сказал:

— Больно вы, Василий Александрович, близко к сердцу принимаете нашу неудачу. Даже лицо почернело. Да кто же виноват в этом? Везде идет такая кутерьма, что сам черт не разберет, где свои, а где противник.

Русачев глянул на Муцынова изучающим взглядом. «Сочувствует, а не понимает того, что его сочувствие еще больнее сердце бередит. Уж лучше бы возразил мне, сказал бы прямо: „Ты, старик, здесь большой промах дал“. Ведь сам думает так, по глазам вижу, а говорит другое. Зачем?»

Русачев, тяжело вздохнув, почесал затылок.

— Ладно, хватит успокаивать. Сам знаю — дал промашку. Ты давай выполняй приказ. Выходи на дорогу и веди полк на Столбцы…

— А Канашов?

— Не Канашов, а Белоненко. Нет больше Канашова. Понятно тебе?

— Слушаюсь, товарищ полковник, Белоненко за мной пойдет?

— За тобой… Давай только побыстрее разворачивайся.

Но полкам Муцынова, Буинцева и Канашова (он не сдал полка и продолжал командовать им) не удалось прорваться через шоссейную дорогу, хотя они дважды пытались это сделать. По шоссе сплошным потоком двигались немецкие войска, и, как только наши части подходили к шоссе, противник встречал их сильным огнем и отбрасывал от дороги.

Разгневанный Русачев, узнав о неудачах, прибыл на командный пункт Канашова. Командир полка обедал.

— Утробу набиваешь, значит… Ты думаешь мой приказ выполнять, подполковник, или нет? Почему до сих пор не передал командование полком Белоненко?

— Жду приказа командующего. Вы не имеете права снимать с полка, товарищ полковник. Меня назначал командовать Нарком обороны…

— Знаю, знаю, ты шибко грамотный. Ну, ничего, приказ получишь… А почему полк не прорвался, если еще считаешь себя командиром полка?

Канашов взглянул на лежавшую рядом карту и медленно ответил:

— Сунулся было… Сто пятнадцать человек потерял ранеными и убитыми. Что же немец, по-вашему, дурак: заманил нас в ловушку, а теперь предоставит нам дороги? Идите, мол, господа хорошие. Теперь нам, товарищ полковник, один выход: по лесным дорогам пробираться…

— Да кто тебе дал право мой приказ осуждать? — И взбешенный Русачев, выхватив пистолет, кинулся к Канашову. — Пристрелю, как собаку! — выкрикнул он, направляя пистолет на командира полка.

Но в это время к нему подскочил ординарец Канашова, грузный, медвежеватый боец. Легким ударом он выбил пистолет из рук Русачева.

— Шо ж вы робите, товарищ полковник? Та хиба же так можно? Да вин же наш полковой батька. Таке сумное уремя, а вы решили нас сыротами по билу свиту пустить.

Русачев побелел от злости.

— Негодяи! Да я вас всех под трибунал! — И он, разъяренный, ушел от Канашова.

При выходе он столкнулся с Буруновым, накричал и на него:

— Бабы вы, а не воинские начальники. На защиту мерзавца вступились. Из-за него чуть дивизию не погубили, а вы ему амнистию просите… Расстрелять его надо перед строем. — И комдив торопливой походкой направился к машине.

Бурунов подумал: «Вот попал под горячую руку! Может, и Канашов сейчас не в духе, а я иду к нему решать такой вопрос? Поддержит ли он меня?» Но он тут же поборол в себе колебания и вошел в блиндаж командира полка.

Бурунов рассказал Канашову о расследовании дела лейтенанта Нежинцева, о решении комиссии дать возможность молодому командиру в бою искупить свою вину и о том, что Русачев настаивает на расстреле.

— Мне кажется, здесь в полковнике говорит больше ущемленное самолюбие, чем здравый смысл. Нельзя так жестоко относиться к молодым командирам. Ведь война только началась, и многие, не нюхавшие пороху, будут ошибаться и спотыкаться. Нам, старшим, более опытным в жизни людям, надо терпеливо учить нашу молодежь, а не прибавлять ненужные жертвы.

Канашов сидел, подперся голову рукой и потупив взгляд, слушал комиссара. Когда он кончил говорить, посмотрел задумчиво в глаза Бурунова и спросил:

— Ну и что вы хотите от меня?

— Думаю, тебе надо вмешаться и постараться убедить комдива в том, что он не прав. Признайся, не прав и ты, Михаил Алексеевич, что вступил в пререкания с Русачевым, — сказал Бурунов. — Нельзя поддаваться минутным переживаниям и делать их линией поведения командира. В твои руки партия судьбу более тысячи людей доверила. А у Русачева их несколько тысяч. И оба вы отвечаете перед партией за них головой. Подумай, смог бы твой полк выполнять боевые задачи, если бы твои подчиненные, нарушая приказы, делали кому что вздумается?

Канашов взволнованно ходил по землянке, заложив руки за спину.

— Ладно уж, — ответил он, — хватит солить мои раны. Не из железа и я. Думаешь, если Канашов суровый на вид, так у него и души нет? Не могу глядеть, как люди, что мухи, гибнут без толку. Не выдержал… Сам знаю, погорячился…

— А зачем ты партию подводишь? Она на тебя надеется, доверяет… В том-то и суть коммуниста, что с виду он обыкновенный человек, но у него сила воли должна быть только железная. Думать надо всегда, что за дела партии мы перед всем народом ответственны. Иначе и революции не было бы, и гражданской войны мы не выиграли бы, и социализма не построили без дисциплины в партии, для всех обязательной…

 

5

Тем же вечером Канашова вызвал Русачев. Комдив поднял на него изучающий взгляд.

— Обижаешься? А мне, думаешь, легко?

— Нет, товарищ полковник. Не такое сейчас время…

— Чем больше я узнаю тебя, Канашов, тем ты мне все больше нравишься. Рубишь словом, что топором. Но зря ты не ценишь нашего стариковского опыта. А ведь он тоже кровью добыт. Не рано ли ты меня со счетов сбрасываешь? Мы еще повоюем! Что, ошибка моя тебя больно в глаза бьет? Исправлю! Силенки пока имеются, Будь у меня сейчас конники, немцы не раз испытали бы на себе тяжелую руку Василия Русачева.

— Ошибка ошибке рознь. Есть ошибки, которые не исправишь.

— Ты, может, сомневаешься и в том, что Русачев дивизию сможет вывести из окружения? Завел людей — и растерялся? Ну, это шалишь! В гражданскую не в таких переплетах бывать приходилось, не терялся. Под Конотопом комдива беляки срубили, а я тогда, даром что мальчишка был — комэск, а кинулся со своим эскадроном в атаку — и дрогнули белые, побежали!

Русачев ткнул большим пальцем в два серебряных с красной эмалью ордена Красного Знамени первых выпусков.

— Ты думаешь, их мне за красивые глаза дали? Как бы не так! Тогда орден крови стоил. Не то что сейчас. Вот посадил свеклу, бог дождь послал — на тебе орден…

Канашов стоял, хмуря брови. По лицу его было видно: не согласен он с Русачевым. Стоявшие рядом с ним подполковники Муцынов и Буинцев делали ему знаки: ладно, мол, пусть будет так, не спорь.

— Видите ли, Василий Александрович, — сказал Канашов, — то было когда-то… Теперь другой командир нужен.

— Постой, постой!.. Какой это другой? Ага, понимаю, чтобы военную академию прошел… А нас, если хочешь, прежде чем в партию принимать, огнем крестили. И воевали мы не хуже вас, хотя академий не оканчивали.

— Да нет, не о том я. Раньше герой-одиночка диктаторствовал, навязывал подчиненным и умное и глупое: знай выполняй, и слава ему. А теперь главное, чтобы коллектив подчиненных тебе людей чувствовал не только твою правоту и твердость, но и был глубоко убежден, что ты крепче их в военных знаниях. Вот тогда они пойдут за тобой и будут делать все, что ты им прикажешь.

— Нет, Канашов, я с тобой не соглашусь. По-твоему, выходит, главное дело не в полководцах, а в войсках. Стало быть, французские войска могли бы и без Наполеона завоевать почти всю Европу? Командир всему хозяин, без него войска — беспомощная толпа! Да что тебя убеждать! Пока жив командир, все идет, как в хорошем оркестре — по нотам… Убили его — и войска разбегаются. Сам знаешь…

— А я, если хотите знать, ценю полководцев и рядовых командиров, когда вижу в них вдохновляющую силу, которая оказывает решающее влияние на войска для достижения победы. Главная заслуга в победе не полководца — замысел его мог так и остаться на бумаге, а в войсках, которые претворяют этот замысел в жизнь.

— Философская чепуха! Ну, да ладно… А скажи, кто, по-твоему, виноват, что мы с тобой попались в ловушку? Полководец или войска?

— Оттого, что я еще раз скажу, что виноваты вы, товарищ полковник, суть дела не изменится…

— Ладно, ладно, хватит меня учить. Дай тебе волю, ты бы меня под трибунал…

— Нет, я не за это… Расстреливать надо явных врагов… За каждую ошибку стрелять в своих не годится.

Муцынов наклонился к уху Канашова и жарко зашептал:

— Зачем ты так резко, Михаил Алексеевич? Ведь он постарше нас с тобой и пока комдив…

— Воспитание у меня плохое, — нарочито громко ответил Канашов. — Из рабочей семьи я. Отец — шахтер, всю жизнь под землей провел, как крот. Мать умерла, когда мне было десять лет. Некому было воспитывать. Да и я качал работать в шахте с двенадцати лет. Самообразованием доходил до всего. Негде мне было научиться интеллигентному обхождению.

К спорящим быстро подошел озабоченный Зарницкий.

— Товарищ полковник, разведкой установлено, что противник продолжает наступление в северо-восточном направлении. Получена шифрограмма из штаба армии: приказано к утру занять оборону в Столбцах, не допуская прорыва немцев к Минску.

Русачев развернул карту, быстро прикинул на глаз.

— Километров шестьдесят надо сделать за двое суток. Выдержим? — спросил он, обращаясь к командирам полков.

— Трудновато будет, у меня много раненых, — ответил Муцынов.

— У меня все машины побиты. Одни телеги… — тяжело вздохнул Буинцев.

— Кто в авангарде пойдет? — нетерпеливо перебил Зарницкий. — Надо немедленно выступать.

— Давай полк Канашова. У него техники и машин больше. Если столкнется с крупными силами, задержит. С мелкими группами в бой не ввязываться. Понял? Отмечай себе маршрут, Канашов. Да только предупреждаю: отходить без всяких премудростей.

— Товарищ полковник, я прошу направить в мое распоряжение лейтенанта Нежинцева…

— Да вы что, сговорились все спасать его? Ну, Канашов, не ждал я от тебя, что за подлецов ты заступник!

— А я не в дом отдыха его посылать собираюсь… У меня группа подготовлена для глубокой разведки… Вот он ее и возглавит.

— Ну, а если сбежит? Что тогда? Это немецкий лазутчик. Простачка из себя разыгрывает, теленка, даже слезу пустил, а вы ему все и поверили…

— Не сбежит… Пуля предателя найдет.

Русачев поморщился и почесал затылок.

— Черт с ним, забирай! Но если подлеца упустишь — тебя тоже по головке не погладим…

 

6

Канашов сидел в глубоком раздумье, и взгляд его блуждал по топографической карте, лежавшей перед ним. Кругом леса и болота. Какой дорогой вести полк, чтобы скорее и безопасней выйти к Столбцам? В таких случаях неплохо иметь проводника — местного жителя. Но где сейчас найдешь такого, чтобы был и сведущ и надежен? Война разогнала людей с насиженных мест. Он взглянул с беспокойством на часы. По его расчетам, должна возвратиться разведка. Что-то она запаздывала. Вызвал Чепрака. Надо посоветоваться. Начали вместе изучать карту, прикидывать.

— Вот тут вроде меньше болот и в лесах дорог больше. Как думаешь, Гаврила Андреевич, может, поведем колонну полка сюда? На всякий случай в боковой авангард один батальон…

— Можно и неподвижный боковой отряд. Вот здесь, — ткнул пальцем Чепрак, — узел дорог и высотка командная. Если немцы и вздумают ударить нам во фланг…

— Правильно!.. А пройдут главные силы дивизии, их можно на машинах на новый рубеж перебросить. Прикинь состав отряда, и усиление, и сколько машин, и надо ставить задачу.

С беспокойством в голосе спросил:

— Что-то наших разведчиков нет? Вернутся — немедленно ко мне.

— Есть, — ответил Чепрак и ушел.

Прибыл связной от комдива. Русачев спрашивал, почему задерживаются с выступлением. Торопил и требовал представить ему донесение.

Канашов отправил связного к Чепраку, а сам стал вымерять маршрут движения, с тем чтобы рассчитать, сколько потребуется времени для совершения марша. По его расчетам, по времени никак не укладывались, если вести полк маршрутом, выбранным ими. Можно вести и более коротким, но тут местность более открытая, а следовательно, и контролируемая авиацией противника. Кроме того, близко от шоссейной дороги, где в любое время дивизия может столкнуться с немецкими танковыми частями. А такая встреча, кроме больших потерь, ничего не сулит.

Вошел взволнованный Чепрак.

— Товарищ подполковник, лейтенант Нежинцев не вернулся из разведки.

Канашов вскинул удивленный взгляд.

— Где он? Убит или сбежал? Где сержант Правдюк? Вызвать ко мне. Хватит ему отлеживаться.

— Есть.

«Что ж это такое? — думал Канашов. — Неужели ошибся?… Что докладывать Русачеву?»

Он достал полевую книжку с целью написать комдиву донесение о случившемся. Представил, как Русачев будет поносить его на чем свет стоит. Сознание промаха заставило еще быстрее мыслить. «Думай, Канашов, думай… Понадеялся? Отсылая в разведку, лично инструктировал Правдюка, чтобы был начеку… Была мысль для большей надежности назначить, кроме Нежинцева, еще одного лейтенанта… И что там смотрел Андреев? Тоже, видать, прошляпил. Увлекся, как всегда, и упустил этого предателя».

Его размышления прервал Чепрак, пришедший с сержантом Правдюком.

— Докладывайте, где Нежинцев! — строго приказал Канашов.

Немного торопливо Правдюк доложил о том, что они разведали дороги, были в селе Горишном и, уже возвращаясь назад, получили задачу от Андреева заглянуть вот в этот лесок, показывал Правдюк на карте дрожащим пальцем. Тут надо было обследовать мост через ручей. Нежинцев и Правдюк пришли к мосту, выяснили, что он кем-то разобран, и стали возвращаться по ручью, когда столкнулись с неизвестным. Спросили его, как лучше пройти к селу. Мужик, обросший рыжей бородой, указал им тропинку.

— Отойшлы мы метров пятьдесят, оглянулись, а той убегает. Окликнул его лейтенант: «Стой!» Подозрительный тип тот по нас из нагана давай палить. Рассерчал лейтенант и приказал мне: «Ты обходи, сержант, этого сукиного сына, а я отвлекать буду». Сам перебегает от дерева к дереву и огонь по тому ведет. Я по чаще подбираюсь, значит. Но только слышу: стрельба удаляется. Прибавил шагу, бегом. Потом все смолкло. «Либо патроны кончились, либо кто кого уложил», — думаю. И тишина такая кругом… Блуждал я, блуждал, кричал лейтенанта… Он и голосу не подал. Я своих найшов, Андреева. Той дал мэни духу…

— И правильно сделал, — вставил Чепрак. — Тебя же подполковник предупреждал, а ты уши развесил… — Правдюк стоял, потупив глаза, теребил края гимнастерки.

— Виноват, товарищ майор, виноват, — повторял он. — Недоглядел…

— А может, Нежинцева убил тот неизвестный? — спросил Канашов.

— Может, — неохотно согласился Правдюк.

«О чем же писать Русачеву в донесении? Разведка, мол, в целом прошла успешно, но вот исчез Нежинцев? Нет, так не годится. Надо писать всю правду и начинать с того, что пропал Нежинцев… Пусть попадет мне за промах, но иначе нельзя. Ну, а что делать с Правдюком? Наказать?»

И Канашов приказал составить донесение Чепраку именно так, не скрывая ничего.

— Вас, товарищ сержант, отправляю обратно во взвод. Думал, что хороший разведчик из вас получится. Ошибся. Идите.

Ничего обидней за всю службу Правдюк ни от кого не слышал. Пусть бы разжаловал его командир полка, только не говорил бы таких слов.

— Гаврила Андреевич, вызывай побыстрее ко мне Белоненко. Его батальон назначим в авангард. Полк должен выступить через два часа, — Канашов взглянул на часы. — Донесение комдиву отправь немедленно.

Через два часа полк тронулся в путь. Канашов вел его сам, выслав вперед Андреева с группой разведчиков. Белоненко донес ему, что батальон занял оборону на командной высотке, но противника не обнаружено. Канашов ждал с минуты на минуту приезда Русачева. И предчувствие его не обмануло.

Вскоре подъехал комдив на машине. Но, к удивлению Канашова, Русачев не стал ругать его за Нежинцева. Он сказал ему, покачав головой:

— Ну, кто прав? — И торжествующе поглядел на командира полка и погрозил ему пальцем. — Придем в Столбцы, там разберемся.

Но только уехал комдив, как Андреев появился вместе с лейтенантом Нежинцевым и каким-то дедом. Нежинцев доложил, что тот неизвестный, которого он преследовал и ранил в ногу, все же скрылся от него, но вот неподалеку им была обнаружена лесная сторожка с этим подозрительным стариком, который называет себя Кондратом. Нежинцев обнаружил в сторожке винтовки, патроны, обмундирование красноармейское и решил было расстрелять старика, так как он, по его мнению, врал, что все это не его, а того беглого кулака, которого дед назвал Лукой. Дед уверял, что тот мародер занял его сторожку с какой-то недоброй целью, и лейтенант все же решил доставить старика в штаб, что и сделал.

Выслушав доклад Нежинцева, Канашов отпустил его и вместе с Андреевым допросил старика Кондрата.

Узнав, что дед местный лесник и хочет идти к себе на родину за Днепр, Канашов ухватился за мысль использовать его в качестве проводника. По рассказам Кондрата, он знает путь, который чуть ли не наполовину сокращает их маршрут. Дед попросил только, чтобы ему разрешили взять в сторожке свои дорожные пожитки. Канашов послал с ним бойцов с целью захватить и беглого мародера, но того и след простыл.

Дед Кондрат сдержал свое слово. Он провел дивизию по лесным глухим дорогам, которые не значились на картах, и сократил путь наполовину. Канашов обнял деда на прощание и приказал выделить ему одну телегу с лошадью.

Несмотря на сокращенный путь, дивизия Русачева подошла к Столбцам с опозданием. На окраинах города уже шли оборонительные работы.

Начальник штаба армии, недовольный опозданием дивизии, пригрозил Русачеву доложить командующему. Вскоре генерал-майор Кипоренко вызвал комдива к себе.

«Покарает!..» — тяжко вздохнул Русачев.

Командарм встретил его сурово.

— Не только с вами произошла беда, товарищ полковник. Мы слишком переоценили свои силы, и это заслонило от нас недостатки. И даже когда мы видели свои промахи, не хотели омрачать наш общий торжественный тон и самообманывались. А теперь, когда враг берет нас за горло и начинает душить мертвой хваткой, надо беспощадно отмести прежние иллюзии.

«О чем это он? — недоумевал Русачев. — И какую мою беду считает он главной, за что именно покарает? За то, что оставили без приказа город и попали в окружение, или за опоздание в Столбцы?…»

— Вот вы, товарищ Русачев, врага дурачком считали, а он обвел вас вокруг пальца и почти без потерь овладел крупным областным центром. А в нем десятки промышленных предприятий, сотни тысяч наших советских людей, брошенных на произвол судьбы. Противник осуществил маневр, используя слабое звено в вашем командовании: потерю управления и отсутствие разведки.

«Вот оно что…» Русачев сидел перед генералом, смотрел по сторонам, стараясь не встречаться взглядом. Оправдываться он не хотел — виноват.

— Член Военного совета настаивал на том, чтобы судить вас. И я согласился с этим…

У Русачева заныло сердце. Лицо помертвело. Помолчав немного, командующий армией неторопливо продолжал:

— Но сегодня — отнюдь не из побуждений жалости — я изменил решение и просил командующего фронтом не снимать вас с дивизии. Сегодня я подумал о другом…

Генерал встал и осторожно выпрямился — был он высокого роста и как будто боялся, что может упереться головой в низкий потолок. Темные молодые глаза его с расходящимися к вискам морщинками были серьезны и строги.

— Мало толку, ежели мы вас осудим. Разве этим поправишь дело? Но мне хочется верить вам, товарищ полковник. Ведь вы старый, опытный командир, прошедший горнило гражданской войны. Неужели вас не мучает ваше солдатское самолюбие в такие трудные для нашей Родины минуты? Вы слабы в военном деле теоретически. Я не знаю, почему вас не посылали учиться… Но у вас более чем двадцатилетний армейский опыт, вы боевой командир. Война ведь только началась. — И тут же подумал: «Ведь многие из его современников — хорошие военачальники, а некоторые стали прославленными полководцами».

Командующий армией закурил, предложил папиросу Русачеву и сказал тихо, будто рассуждая сам с собой:

— Перед каждым честным командиром и политработником должна стоять главная задача — по возможности беречь каждого бойца и командира, чтобы они принесли наибольшую пользу в навязанной нам войне.

Зазвонил телефон. Генерал взял трубку.

— Товарищ маршал, дивизии отошли на указанный рубеж… Сейчас собираюсь проехать посмотреть, как оборудуется оборонительная полоса. Меня, признаться, больше беспокоят фланги. Правый сосед — слабый. Левый — неустойчивый, да и местность благоприятствует для действий подвижных танковых групп немцев. Сегодня нами перехвачена радиограмма. Брестская крепость продолжает сопротивление… Обещанная мне танковая бригада до сих пор не прибыла. Со снарядами гоже плохо… Прошу ускорить, товарищ маршал.

Генерал положил трубку и поднял требовательный взгляд на Русачева.

— Сейчас ваша первоочередная задача — привести дивизию в порядок, пополнить всем необходимым и быть готовым к выполнению новой боевой задачи… И вот еще что: возьмите рапорт о снятии с полка Канашова. Я возражаю, и командующий фронтом согласился со мной. Вы, по-моему, напрасно зажимаете его. Будем честно смотреть фактам в глаза… Дивизию из окружения вывел Канашов…

Командующий выжидательно посмотрел. У Русачева от напряжения сдавливало виски. «Сейчас отпустит, — думал он, — только бы поскорее уйти отсюда…»

— Почему, товарищ полковник, опоздали с выполнением моего приказа о выходе дивизии к Столбцам?

Русачев смолчал.

— Объявляю вам выговор, полковник… Можете идти…

По разговору в штабе армии и даже по тому, как генерал, прощаясь, пожал руку, Русачев ощутил всю тяжесть своей вины и понял, что к нему относятся справедливо. И комдиву так захотелось оправдать доверие, которое ему еще оказывали!

Прибыв в дивизию, Русачев загонял штаб и всех командиров, требуя к вечеру занять оборону у Столбцов, и грозился отдать всех под суд за невыполнение его приказа.

Зарницкий принес ему проект приказа об отдаче под суд нескольких командиров, не успевших подготовить позиции к обороне… Но пришел приказ из штаба армии — отойти к Минску.

 

1

Вражеская авиация спозаранку гудела в воздухе, как встревоженный улей.

— Разрешите идти вот этими дорогами? — Канашов показал на карте две черные ниточки, пересекающие лесной массив.

— Пойдешь по лесам блуждать, не успеем вовремя выйти к Минску… И так уже сутки потеряли.

— Да ведь если идти по шоссе, вражеская авиация из моего полка форшмак сделает, товарищ полковник. Ведь они по головам ходят. Стемнеет, тогда и на шоссейную дорогу выйдем. Можно будет нажать…

— Запрещаю! Хватит, мне из-за вас выговоры получать… — приказал Русачев.

Канашов с болью в сердце вывел полк на шоссе, ибо приказ есть приказ и его нельзя не выполнять.

Немецкая авиация не давала полку совершать марш, то и дело производя налеты. Полк нес огромные потери и двигался медленно. Канашов снова обратился к Русачеву, но в штабе комдива не оказалось, его вызвал командующий. Канашов доложил Зарницкому, а тот уклонился от решения.

— Чего мудрить? — сказал он. — Делайте, как приказал комдив…

И тогда Канашов взял ответственность на себя. Он решил вести полк лесными дорогами.

К обеим сторонам узкой лесной дороги вплотную подступали заросли молодых сосен. Они цеплялись колючими ветками за борта, будто пытались остановить машины, хотя растянувшаяся колонна двигалась и без того медленно. Она шла по лесной дороге не спеша, как неторопливо ползет уж в густых зарослях травы.

Батальон капитана Горобца двигался в авангарде полка. Но вот батальон догнала легковая машина. Из нее вылез чуть сгорбленный полковник Русачев.

— Можно подумать, капитан, что вы собрались на увеселительную прогулку. — Глаза полковника горели гневом.

— Я выполняю приказ командира полка, товарищ полковник.

— Прячетесь по лесам и делаете вид, будто не понимаете, что совершаете преступление. Командир полка не выполняет моего приказа… Не оправдывайтесь…

Полковник выругался, влез в машину и приказал:

— Батальон немедленно вывести на шоссе и к вечеру занять оборону. Иначе расстреляю! — потряс он для большей убедительности кулаком. — Повторите приказ.

Растерянный Горобец четко повторил приказ.

Машина комдива, из которой продолжали сыпаться угрозы, тронулась с места и вскоре исчезла в клубах пыли.

Через полчаса головная походная застава батальона вышла на шоссейную дорогу. Гладкий как стол асфальт шоссе, казалось, сам стелился под колеса, и они скользили легко, точно коньки по льду. Перед глазами замелькали придорожные кусты, телеграфные столбы. Бойцы повеселели, выбравшись из лесных чащоб. Послышался разговор, смех. Небо чистое — ни облачка.

Горобец вел главные силы батальона, находясь в головной машине, а Бурунов замыкал колонну.

— Может, и правда, Николай Тарасович, зря осерчал я на комдива? Гляди, как быстро движемся, дух захватывает… Хорошо! — сказал Бурунов на коротком привале.

Как только головная походная застава вышла на шоссе, Миронов назначил Ежа наблюдателем за воздухом. Первые полчаса тот внимательно глядел в небо, а потом ему, видно, надоело, и он затеял разговор с Андреем.

— А что, Андрей, вот так по шоссе неделю, и до моих орловских мест докатить можно. Вот бы обрадовалась моя Матрена-то! — зажмурился он. — А вдвоем приехали бы — и не говори! Пирогами бы попотчевала с рисом и грибами. По махонькой опрокинули бы. Колхозом своим не буду хвастаться. На председателей никак нам не везет — забулдыги все какие-то попадаются. К хозяйству нерадивые. Обидно даже вспомнить. Рядом колхозы как колхозы. Рукой подать — село, из которого я жену взял, так там рысаки знаменитых кровей — орловские. На весь мир славятся. А у нас нот никак дело не ладится. — Он призадумался. — Эх, война на как снег на голову свалилась. Даже мать родную схоронить не дала. Хорошая у меня была мать, Андрей. С виду такая сухонькая, а хлопотливая. Скажешь ей, бывало: «Вам бы отдохнуть, мамаша», — так она обидится. «Что, я не человек? Все работают, а я барыней сидеть буду?» Женщина русской закваски.

Еж смотрел прищуренными глазами на Андрея и чувствовал, что тот и мыслями и сердцем в родных местах.

— Я вот прикидываю иной раз, Андрюша, что к чему, и спрашиваю себя: за что это русский народ родной угол так отчаянно любит? А?

— Чудной ты, Ефим. Какие тут загадки? У русского человека душа добрая, привязчивая.

— Нет, нет, ты погоди! — перебил Еж. — Возьмем, к примеру, у нас в Орловщине, скажу прямо, не каждому понравится. Ну какие там красоты? Одни говорят: «У нас красавица Волга». Другие хвалят Кавказ: горы, море, климат — рай божий. Ты вот все Дон свой хвалишь. Тут вот, в Белоруссии, леса, гляди, какие, как в сказке… А у нас что? Избенки под соломой, у дома одна-две березки притулились, ткнул хозяин — и растут, а кругом, глазом не окинешь, поля, лесочки махонькие, редкие, коровенка на лугу пасется. Поглядишь — даже бедновато все с виду. А я вот всю эту бедность ни на какие дворцы не променяю. Как вспомню, так сердце затрепыхается и так сладко заноет… Да, земли у нас хороши, — сказал Еж мечтательно. — Особливо весной. Еще снег по балкам лежит, а на полях уже зазеленело. Эхма, раздолье-то какое, простор! Соскучился я по родной землице. Хоть бы глазом одним взглянуть…

Взор Андрея затуманился грустью. Он, задумчиво всматриваясь в небо, вспоминал тихий Дон, бескрайный простор степной, Аленку…

Но вот Еж услышал приближающийся гул в небе и вспомнил о своих обязанностях.

— Гляди, гляди, — толкнул он локтем Андрея, — никак наши пошли. Красиво идут, как на параде, — восторгался Еж.

Пристально всматриваясь в голубовато-дымчатую даль неба, Андрей увидал маленькие серебряные, будто игрушечные, самолетики.

— А тебе откуда известно, что наши?

— Стало быть, знаю, — уверенно ответил Еж. — Не знал бы, не назначили бы меня наблюдателем. — И он гордо поглядел на Андрея.

Как-то попалась ему в полковой библиотеке книга об иностранных самолетах. Он прочитал эту книгу и под ее впечатлением долго и упорно осаждал лейтенанта расспросами. После этого он прослыл во взводе знатоком типов иностранных самолетов и на тактических занятиях был постоянным наблюдателем за воздухом.

Вдруг группа самолетов развернулась в обратном направлении и стремительно снизилась на колонну батальона. Это произошло неожиданно. Бойцы даже любовались красотой их пикирования и ожидали, что будет дальше.

Но в тот же момент пронеслась команда: «Воздух!» Автомашины и повозки остановились на шоссе. Бойцы, рассыпавшись, бежали в лес. Воздух наполнился режущим воем и свистом…

Андрей, первым спрыгнув с машины, упал, но сразу вскочил и бросился к лесу. Еж кубарем скатился на землю и кинулся вслед за Андреем. Совсем близко послышался угрожающий свист. Ефим упал лицом вниз, но что-то сильное приподняло его с земли и бросило в кучу хвороста. Ефим больно ободрал лицо о ветки.

Повсюду раздавались взрывы; воздух наполнился шмелиным жужжанием осколков, на спину посыпались обломанные ветки, комья земли.

— Только бы миновало, только бы миновало! — беззвучно шевелил сухими губами Еж.

Наконец взрывы стихли, по лесу хлестнул смертоносный свинцовый дождь. Это вражеские самолеты прочесывали его из пулеметов, пытаясь уничтожить все, что еще дышало и жило. Лес зазвенел, заохал, застонал, будто от боли.

«Ти-ди-ди-ди-ди… ти-ди-ди-ди», — запела совсем близко тяжелая пулеметная очередь. Ефим ощутил сильный удар по котелку, который лежал в вещмешке. «Ранило, что ли?» — мелькнула мысль, и он быстро ощупал себя. Но боли не ощущалось. Вскоре все стихло, и до слуха Ежа донеслась глухая, будто из-под земли, команда: «По машинам!»

Еж смачно выругался и побежал разыскивать свою машину. На дороге и в кювете горели разбитые автомашины, валялись трупы бойцов. У машин суетились санитары с носилками.

— Вот тебе и «наши»! У, сволочи фашистские! — Еж погрозил кулаком в небо.

— Ты, гляди, напугаешь, попадают, — мрачно пошутил какой-то боец, проходивший мимо.

Ефим смущенно огляделся: все перепуталось, не поймешь, кто где. К нему подошел бледный Андрей. Ефим подскочил к нему, обхватил за плечи.

— Жив, Андрюша, а я уже думал… Где наши?

— Вон, у поваленной березы. У нас во взводе машину разбило, ту, в которой третье отделение ехало. Пять человек насмерть, а двух тяжело ранило.

— А из нашего отделения?

— Никого… Вот разве только тебя. Все лицо ободрано, точно ты с котами дрался. А что это у тебя из вещмешка пшено сыплется?

Еж быстро снял вещмешок.

— Вот, сукин сын, концентрат в пшенную кашу перетолок. Как же теперь без НЗ? У-ух, да тут сплошные потери. — В котелке зияли пробоины с острыми зазубринами по краям. — Дрянь дело, попортил немец посудину. — Еж засунул котелок в вещмешок. — Для отчетности перед старшиной. Скажи ему, что фашист продырявил, не поверит, подумает — потерял…

И друзья направились к машине.

Взвод уже был в сборе. Поджидали только Андрея и Ежа. Лейтенант Миронов все эти дни был угнетен тяжелым известием о гибели Наташи. Он был замкнутым и угрюмым. Бойцы чувствовали, что он переживает, и не сердились, когда он был резок в обращении с ними. Он набросился на Ежа и стал его так ругать, что тот готов был провалиться сквозь землю.

— Опоздайте мне еще хоть раз, я вас под суд отдам как дезертира, — пригрозил он.

Еж недоумевающе пожал плечами, подумал: «Что же мне, стоять и ждать, когда бомбой накроет?»

— Ну и жизнь фронтовая: солдату и умереть некогда. Мне ведь, товарищ лейтенант, тоже не хочется так вот зазря голову терять…

И, несмотря на то, что Миронов был сердит, он не удержался и скупо улыбнулся.

Только собрались ехать, как мимо колонны пробежал запыхавшийся Дубров.

— Комбата Горобца осколком убило! — крикнул он Миронову и побежал в голову колонны.

Командование батальоном принял старший лейтенант Аржанцев.

Дивизия Русачева по приказу командующего армией должна была войти в пригород Минска — Красное Урочище, пополниться там людьми, вооружением, боеприпасами и занять оборону.

 

2

Как только Канашову стало известно о смерти комбата Горобца и больших потерях батальона, он вызвал к себе начальника штаба полка Чепрака. Из его доклада Канашов понял, что в гибели комбата отчасти повинен Русачев. Он отпустил начальника штаба и тяжело задумался. Это было грозным предостережением: страшна цена ошибок на войне. Она наносит урон самым большим ценностям — жизни людей, которые доверены каждому командиру.

Ведь смерть бойца или командира не кирпич, разбитый по небрежности, не растраченные деньги, которые можно списать по акту, — материальные потери восстановимы, какими бы они ни были.

Другое дело — человек. Его гибель — безвозвратная потеря. Значит, такие командиры, как Русачев, сами того не понимая, помогают врагу наносить такой урон, который не всегда может причинить нам противник. Ведь не каждая пуля, снаряд, бомба попадает в цель, а вот каждый ошибочный приказ или промах приносит гибель людям, выводит из строя боевую технику и оружие, и при этом нередко в крупных масштабах. Таков случай и с батальоном Горобца. Люди, которые погибли бесцельно, могли бы при правильной организации наступления, обороны или марша жить и активно бороться с противником, а вот убиты они, и при этом враг не поплатился ничем. Но как предотвратить эти тяжелые бедствия, напоминающие чем-то стихийные, неотвратимо-жестокие действия природы? В армии действует железный закон: получил приказ — выполняй. Не выполнишь — сурово покарают, особенно в военное время.

«Неужели нет выхода из подобного положения? — спросил себя Канашов. И сам ответил: — Есть выход. Что означает приказ, который ошибочен или вреден для войск? Это решение, принятое без учета обстановки и возможностей, А раз это так, то получивший этот приказ каждый боец, а особенно командир должен выполнять его не слепо, механически, а с учетом реальной обстановки, по-умному, больше проявлять полезной инициативы. Тем самым выполняющий приказ если не ликвидирует, то наверняка нейтрализует его некоторые нежелательные последствия.

Вот Горобец, к примеру, выполнял приказ Русачева механически. А ведь можно было, совершая марш и ожидая налета авиации, рассредоточить на большие расстояния подразделения, тогда бы потери были меньше. Я сам тоже виноват. Забыл, что служу не начальникам, как бы они ни были высоки в должностях и чинах, а народу».

 

3

В Красном Урочище в эти дни было особенно оживленно и людно. Сюда направлялись бойцы и командиры, отставшие от своих частей в первые дни войны, легко раненные в первых боях и призывники из военкоматов. В лесных массивах Красного Урочища собрались тысячи людей, огромное количество автомашин и различной боевой техники. День и ночь здесь шла кипучая работа по формированию новых воинских частей и подразделений, пополнению частей и соединений. Людей обмундировывали, вооружали, выдавали продовольствие и отправляли занимать новые оборонительные рубежи на ближних подступах к Минску.

К вечеру полк Канашова, получив новое пополнение с приданными ему двумя зенитными батареями, занял оборону на северо-западной окраине Минска.

Подразделения расчистили берега Свислочи от вербы и тальника. И они теперь стали удобны для наблюдения и ведения огня.

Взвод лейтенанта Миронова поддерживал роту, оборонявшуюся во втором эшелоне батальона. Огневые позиции взвода находились в молоденьком ельнике. Миронов выбрал для пулеметов запасные огневые позиции и собрался было идти разыскивать Дуброва, как неожиданно появился Канашов. Миронов доложил, и подполковник принялся осматривать огневые позиции. Канашов лег, проверил сектор обзора, маскировку и, видимо, остался доволен. У лесной дороги, проходившей среди топких болот и сворачивающей на шоссе, он приказал приготовить позицию для пулемета, который должен был вести кинжальный огонь с кургана.

— Если и прорвутся, ни один из них не уйдет живым…

Миронова одолевало нетерпение спросить о Наташе. А может быть, сведения о ее гибели неточны? А вдруг и Канашов еще не знает…

Канашов радовался удачно найденной позиции. Здесь и застал его Русачев.

— Я решил прибавить тебе участок обороны. Будешь оборонять до изгиба реки. Видишь? — Русачев развернул карту.

Канашов подошел, стал рядом.

— Товарищ полковник, но ведь у меня и без того широкий участок.

— А у остальных, по-твоему, меньший?

Канашов понял: спорить бесполезно.

Миронов стоял неподалеку, боясь встретиться взглядом с комдивом, как бы не сделать какую-нибудь оплошность. Он держался напряженно, на лбу выступили капли пота.

— Скучновато, лейтенант? — лукаво прищурил глаза Русачев. — Немец вот поддаст жару, развеселит…

Миронов смущенно улыбнулся.

— Твоего дружка, Жигуленко, ранило при бомбежке. Боевой командир. Жаль его! Да и я теперь остался без адъютанта. Может, пойдешь ко мне в адъютанты, лейтенант?

Канашов встревоженно поглядел на Миронова: «Неужели польстится?»

— Нет, товарищ полковник, прошу меня оставить во взводе… Я привык к своим людям, — как бы оправдываясь, ответил Миронов.

Канашов углом рта усмехнулся: он гордился своим командиром.

— Ну, как хочешь. Дело твое, лейтенант. Была бы честь предложена… А вот ты не своим делом занимаешься, Канашов. Не отнимай у лейтенанта хлеб. Пусть сам расставляет пулеметы.

— А я и не расставляю, товарищ полковник, а подправляю… Ведь за систему огня отвечаю все-таки я…

— Вот ты и укажи ему, где пулеметы поставить, — сказал Русачев.

Их разговор перебил прибежавший из штаба дивизии офицер связи:

— Товарищ полковник, Зарницкий прислал за вами… Какой-то большой начальник из штаба фронта вас требует.

— Генерал?

— Не знаю, товарищ полковник, не видел.

— А как же приказание выполняешь не зная?

Вдали задымилась дорога, и вскоре возле них остановилась легковая машина — «эмка».

Русачев расправил плечи, весь подтянулся, готовясь к докладу, но из машины вылез молодой полковник с нежным девичьим лицом. Русачев принял суровый, независимый вид. Канашов сразу же узнал Быстрова. Прибывший полковник с пискливым, женским голосом, не здороваясь, набросился на Русачева:

— Почему, товарищ полковник, до сих пор дивизия не заняла оборону?

— А вы кто такой? — грубо спросил Русачев.

Лицо Быстрова залил яркий румянец: резкий и по-хозяйски уверенный голос комдива застал его врасплох.

Стараясь не показать своего смущения и замешательства, ни ответил подчеркнуто важно:

— Я, товарищ полковник, представитель Западного фронта. Лично к вам от имени командующего…

Он подчеркнул это твердо и сразу же отметил про себя, что ответ обескуражил этого суховатого и грубого полковника с черными усиками, о которых ему было сообщено еще в штабе, как о примете Русачева. И Быстров, не сбавляя начальственного тона, продолжал:

— Неужели, товарищ полковник, нельзя было раньше оторваться от преследующего противника и, пользуясь ночным временем, совершить ускоренный марш, чтобы быстрее занять оборону?… Ведь немцы шли за вашей дивизией по пятам… Как же вы теперь остановите их на неподготовленном рубеже?

Русачев смешался. В душе его кипела обида на этого молодого полковника, хотелось сказать ему что-то резкое вроде: «выскочка», «молокосос», но глубоко укоренившееся чувство внутренней дисциплины и выдержки сдерживало его.

Говоря с Русачевым, Быстрое изредка бросал взгляд на стоявшего поодаль Канашова. Самолюбию Быстрова льстило, что в глазах товарища он выглядел «грозой» для его начальника. Но Канашов прервал Быстрова:

— Представьте, товарищ полковник, отрываться от противника не так-то просто… Да и марш совершать быстрее нельзя…

— Это почему же? По-вашему, командующий приказывает невыполнимое?

— Противник на танках, а мы пешком, товарищ полковник. Да и не учились мы этому в свое время…

Быстров резко махнул рукой, сморщив лицо.

— Бросьте, товарищ подполковник, эти нелепые оправдания. И к тому же я говорю с комдивом. Вы кто такой?

— Советский командир!

— Но прежде всего младший по званию…

Он оглядел Канашова с ног до головы. А Канашов гневно осмотрел его, но, повинуясь дисциплине, отошел. Быстров был старшим.

— Правильно, товарищ полковник, — подтвердил Русачев, осуждающе поглядев на командира полка. — Виноваты, что и говорить, опоздали. — И, повернувшись к Канашову, сказал резко: — Чего там оправдываться!.. К вечеру оборона будет занята, товарищ полковник.

— На сутки опоздали… Не знаю, как и докладывать командующему, — раздумывая, вслух произнес Быстров.

Поймав виноватый взгляд Русачева, сказал:

— Мы, товарищ Канашов, учили войска тому, что надо на войне. А вы чему — не знаю… Судя по репликам, вы заражены отступательным духом. — Губы Быстрова тронула насмешливая улыбка. — Это временное явление — отступление.

— Возможно… Но и отступать тоже надо уметь, — ответил Канашов.

— Отступлению не трудно учиться. Повернулся спиной к противнику и уходи.

— Вот он и лупит нас в хвост и в гриву… И беда, что не по заднице попадает, а по голове…

— Я не собираюсь с вами спорить, подполковник. Война покажет, кто из нас прав. Сейчас неподходящее время для дискуссий. Воевать надо…

Канашов собрался было отчитать этого самодовольного полковника, но Быстров, по-видимому, угадал его намерение и заторопился.

— Едемте немедленно в штаб, товарищ полковник, — тоном приказа предложил он Русачеву, и тот покорно согласился.

Канашов проводил Быстрова с неприязнью. «Был некогда дельный, умный командир, а сейчас растерял свои былые качества, превратился в чинушу».

 

4

Услышав о ранении Жигуленко, Миронов оставил за себя Полагуту и отправился в дивизию навестить товарища.

Жигуленко лежал в медсанбате, расположенном в лесу. Командир, находившийся вместе с ним в палатке, сегодня выписался, и Евгений скучал один. Миронов поздоровался, смущенно улыбаясь, а Жигуленко приподнялся на локтях, обрадованно взглянул на товарища.

— Проходи, проходи, присаживайся! Старый друг лучше новых двух…

Миронов положил перед ним нехитрый подарок: пачку папирос и несколько зеленых яблок, которыми угостил его Еж.

Евгений откусил яблоко и сморщился.

— И-и-и! Москву видно. Кислющее… А впрочем, мне хотелось чего-нибудь кисленького. Спасибо, угадал мое желание. Лежишь здесь без толку…

Евгений распечатал пачку «Казбека» — он любил эти папиросы.

— А я тут ка махорку перешел, — признался он.

— Как у тебя с рукой? — Саша кивнул на перевязанную руку Жигуленко.

— Уже поджила. Вот нога хуже — гноится, — Евгений отвернул одеяло и показал забинтованную ниже колена ногу.

— Где же ты попал под бомбежку?

— Да мы с комдивом к Муцынову ездили… Русачева тоже легко ранило. Ты только об этом никому… Не хочет, чтобы об этом говорили. Нелегко ему, поди, без меня, привык он ко мне… Да и я научился сразу, с первого взгляда, понимать его.

— О Рите есть известия?

— Никаких. Боюсь, как бы ока не осталась у немцев. Да, пляши, Сашка!.. Наташа жива и здорова!

Миронов подскочил, стиснул в объятиях Евгения. Глаза его светились радостью.

— Жива? Где она?

— На курсах медсестер учится.

— Ты откуда знаешь? — спросил Миронов.

— В медсанбат санинструктор новенький прибыл — Таланова. Письмо отцу от Наташи привезла. — Лицо у Евгения оживилось. — А знаешь, Саша, когда я увидел ее, я обомлел. Даю тебе честное слово, таких я еще не встречал в жизни.

— Красивая?

— Этого мало. Ты веришь, я даже растерялся… Ну, двух слов не мог связать… Боюсь, недолго она здесь задержится — гордая. В первый же день поругалась с командиром медицинского батальона. Он сейчас же к комдиву жаловаться. Сам знаешь, если наскочит коса на камень… Ну, об этом после. У вас-то какие новости?

— Командиров-новичков много прислали. Бурунов пошел на повышение.

— Куда?

— К Канашову — заместителем по политчасти. Канашов души в нем не чает. Дубров принял роту у Аржанцева. Командовать батальоном стал Аржанцев. У меня уже было две стычки с Курандой… На марше боец ноги растер, я разрешил ему на повозку сесть, так он меня обвинил в том, что я проявляю либерализм к подчиненным, балую их.

Миронов увлекся рассказом и вдруг с удивлением отметил, что Жигуленко слушает его рассеянно.

— Тебе, наверно, скучны эти новости?

— Да нет, почему же? Я с удовольствием… А как Дубров? Вы же с ним друзья. Он, должно быть, проклинает тот день, когда мы встретились. Поперек пути встал, любовь его отбил.

— Нет. Он не вспоминает о тебе.

— А о Рите?

— О ней — да. Он ее сильно любит.

Надвигались сумерки. Жигуленко тревожно поглядывал на часы — не пропустить бы приход в медсанбат Ляны…

— Мне пора, Евгений, — сказал Миронов. — Как бы не хватились. Я у комроты не отпрашивался: думал, на часок, не больше.

— Ну, поторапливайся, — с готовностью согласился Евгений, — а то и я буду за тебя беспокоиться. Когда лесом пойдешь — осторожней. Немцы пачками забрасывают к нам диверсантов. Вчера почти в пригороде Минска подожгли склад с горючим. У нас в дивизии угнали две машины. И самая плохая новость: лейтенанта Бекчентаева из нашего училища нашли сегодня утром в лесу с перерезанным горлом, без оружия и документов. Теперь в полках специальные группы создают по борьбе с диверсантами.

— Бекчентаева жаль, боевой был парень… Ну, бывай здоров! Выздоравливай поскорее, — и Миронов протянул руку.

…Никогда еще за все эти тяжелые дни войны Миронов не чувствовал себя так легко и свободно. Весь он жил мечтой о Наташе. «Неужели она даже не вспоминает обо мне?»

 

1

Взвод лейтенанта Миронова получил боевое задание: в тылу обороны полка очистить лес от диверсантов и сигнальщиков, — они указывали ракетами самолетам важные цели и объекты в тылу наших войск.

На рассвете, когда густой дымящийся туман еще окутывал лес, взвод отправился на выполнение задания.

— Где тут найдешь их… — недовольно бурчал Еж. — Человека в лесу искать, что иголку в сене.

— Хватит тебе плакаться, — стыдил Андрей. — Приказано — ищи. Начальство знает, что делает.

— Да, знает… Их бы заставить по буреломам лазить. Темно-то здесь, как у медведя в желудке.

Бойцы, рассыпавшись цепью, медленно пробирались среди зарослей, внимательно осматривая каждое дерево, каждый Куст. Задержали двух подозрительных мужчин и направили в штаб.

После двухчасовых поисков Миронов подал команду отдохнуть. Бойцы улеглись на мягкой траве. Ежу хотелось курить, а махорка, как назло, кончилась. «У кого бы подстрелить?» У Андрея просить неудобно. Все-таки хоть небольшой, а начальник — командир отделения.

От нестерпимого желания у Ежа сосало под ложечкой. И тут он увидел, как Подопрыгора, озираясь по сторонам, вынул полный кисет табаку, быстро отсыпал на закрутку и торопливо спрятал кисет.

Еж решил попытать счастья. Он любовно взглянул на свою порыжевшую шинель, потертую, измятую, перепачканную, и сказал:

— А умная голова солдатскую шинельку выдумала. За такое изобретение не жаль и памятник поставить. Великую службу она нашему брату служит. Бессменная семисезонная! Летом жарко — ты ее скатал да обручем через себя: виси себе, родная. И станок пулемета не так врезается в хребтину. Осенью, глядишь, дождички пошли, а она у тебя непромокаемая, потом ветер дунул, солнышко пригрело — она опять сухая. Зимой люди в шубах меховых с воротниками мерзнут, в кожуха залазят, а она, шинелька наша, подбитая ветром да теплом солдатского тела, для холода никакие достижима… Весной опять же хороша — легкая, как пальтишко. Вздумал солдат спать — она заместо матраца. И подушкой и одеялкой может служить, а на беду ранят тебя, горемычного, так она носилками станет… Ох, и хороша одежка, скажу тебе, Иван, — «философствовал» Еж, умащиваясь на шинели рядом с Подопрыгорой. Говорил, а сам только и думал, как бы ему повернуть рассказ поближе к куреву.

— Эх! — вздохнул Еж, увидав, как Иван спрятал табак в карман. Подопрыгора начал курить только с началом войны и курил редко.

А Иван зевнул, расстелил шинель на траве и стал укладываться на отдых.

— Вот жаль, что нет еще того человека на свете, который бы вместо табака что-нибудь выдумал… — не унимался Ефим, согнав морщины на переносицу.

— А на шо придумывать? — удивился Подопрыгора. — Нема табака — бросай курить.

— Так-то оно так, браток, да ведь нелегко бросать. Дело-то мужицкое. Тоска заест. У неслуживого мужика — табак да кабак, баня да баба — одна забава. А у нашего брата солдата только и утехи — покури табачок да поболтай кой о чем. Давай закурим, что ли? Мутит внутри, страсть курить хочется.

Подопрыгора смерил Ежа недоверчивым взглядом и нехотя полез в карман за кисетом.

— На, закури, да отчепись от меня с побасками своими.

Еж скрутил козью ножку толщиной в палец и щедро насыпал в горсть махорки. Подопрыгора глянул сердито, возмутился:

— На дурницю чужого не жалко. Ты гляди, яке дышло завернул!

Долго молча курили. В воздухе надсадно, по-комариному ныли вражеские самолеты. Издалека доносились глухие взрывы, похожие на вздохи какого-то неведомого чудовища. Приглушенная расстоянием, тяжкими раскатами гремела артиллерийская канонада.

— Вот это долбит! — поддерживая раненую руку и морщась от боли, сказал Новохатько.

— Да, не жалеет снарядов. Видать, что-то важное засек, — лениво потягиваясь, отозвался новый боец Ракитянский. — У нас в УРе в первый день войны так долбил, а пойдут в атаку, наши пулеметы косят их, как траву…

— Неужто так и не прорвался немец? — спросил Полагута.

— Прорвался… А кабы не танки, не прорвался бы. У Лепун смял нас. Целая танковая дивизия… По дотам нашим бил прямой наводкой, а снаряды отскакивают рикошетом. Доту хоть бы что. Бомбил ужас как! Думали, все укрепления разроет. Но ни черта! И бомбами не мог достать. У нас там такие укрепления, хлопцы, ничем их не возьмешь.

— А к Лепунам-то чего его пустили? — пододвинулся, блестя черными глазами, Мурадьян.

— Ходят слухи, будто измена вышла, — ответил Ракитянский. — Народ так говорит… Как знать? — он покачал головой, поглядывая исподлобья. — Обошли они наш УР на танках…

Пока шла эта беседа, Еж сокрушался, что при выполнении задания отличились другие, а не он. И тут пришла в голову мысль отправиться на поиски самому. Уж очень хотелось изловить вражеского диверсанта.

Первым обнаружил отсутствие Ежа Миронов.

— А где Еж? — спросил он Полагуту.

— Не могу знать, товарищ лейтенант. Может, по каким надобностям отлучился.

А Еж тем временем бродил по лесу один. Он уже начал сомневаться в удаче, как вдруг его внимание привлекло беспокойное воронье карканье. Еж ловко подполз к разлапистой ели с густой темно-зеленой кроной и принялся внимательно осматривать дерево. Но сколько ни глядел, ничего подозрительного не обнаружил и уже собрался уходить — мало ли от чего переполошилась глупая птица, но тут заметил свежесломанную ветку, висевшую на гибкой тесемке лыка. И Еж снова, с особой тщательностью, осмотрел всю ель и на этот раз увидел у самой макушки что-то темное, похожее на мешок.

Подошел ближе — чьи-то ноги. Человек сидел на ветке, поджав под себя ноги. Но как стащить его оттуда? Это вражеский диверсант. Он, конечно, вооружен… А что, если его спугнуть выстрелом? Не годится: свалится и убьется, а хорошо бы забрать живым.

Ефим решил громко окликнуть врага, предварительно наставив на него для острастки винтовку. Он зашел за толстое дерево и крикнул:

— Эй ты, кто там! Слазь, а то подстрелю. Слазь!

И угрожающе щелкнул затвором. В ответ раздалось несколько пистолетных выстрелов. Пули прожужжали мимо. Еж тоже выстрелил. Тогда незнакомец стал медленно спускаться. Когда до земли оставалось метра два, Еж увидел белокурую женщину в форме летчика. Она стояла на последних к земле сучьях, будто раздумывала, стоит ли спускаться.

— Прыгай, прыгай! — строго крикнул Еж, выходя из-за деревьев.

Эта неосторожность чуть было не стоила ему жизни. Летчица выстрелила в него и, спрыгнув, кинулась бежать в лес. Пуля резко свистнула у самого уха Ефима. Он шарахнулся за дерево, выстрелил и бросился нагонять незнакомку. Она упала, а когда поднялась, Ефим уже стоял рядом. Разозленный ее коварством, он крепко, по-солдатски, выругался и занес над ней штык.

— Сдавайся, сука, а то насажу, как котлету на вилку. Летчица бросила ему под ноги пистолет и, испуганно поглядывая исподлобья, медленно, нехотя подняла руки…

Бойцы, как только заслышали стрельбу, бросились разыскивать Ежа.

И вскоре перед лейтенантом Мироновым стояла молодая женщина с голубыми глазами, в комбинезоне немецкого летчика. Изредка она расправляла плечи и испуганно глядела в его сторону.

Еж, довольный своим успехом, похвастался перед товарищами, показывая гимнастерку, порванную пулей.

— Давеча в меня чуть не всадила обойму. Прямо на волосок пули прожужжали. Тебя бы, чертова баба, чинить гимнастерку заставить! А нам когда чиниться? И так ходить не положено: не дай бог, на старшину напорешься… — И он сурово насупил редкие брови. — Скажи, счастье твое: с бабами у нас воевать не положено. Не такой мы народ. А будь на твоем месте мужик да стрельни он в меня, я бы из него отбивную сделал. Ну чего бельма таращишь? Отвыкла небось при своем Гитлере от человеческого языка… Непонятно тебе?…

— Да брось ты с ней балакать, — посоветовал Новохатько. — На шо вона тоби сдалась, просвещать ще таку гадюку. Вона бонбы на людей кидае, а вин ей мораль читае.

— Боец Кузовлев, доставьте пленную в штаб полка! — приказал Миронов. Сам он рассматривал фото, отобранное у пленной. С него глядело суровое лицо немецкого генерала. «Надо будет фото отдать в штаб. Отец пленной, а может, муж?»

Это была летчица Эльза Гафнер. По пути в штаб полка она и конвоир попали под бомбежку. Кузовлева нашли убитым, а пленную летчицу так и не удалось разыскать.

 

2

Евгений пришел к санинструктору Талановой. Он боялся встретиться с ней взглядом и отводил глаза в сторону.

— На перевязку, товарищ лейтенант? — помогла ему Ляна.

Теперь Евгений смотрел на девушку, не отрывая глаз, и, все же не в силах ответить, молча кивнул головой.

— Садитесь! — строго приказала Ляна. Темные брови ее почти сходились на переносице и придавали ее смуглому лицу немного диковатый вид.

Она делала перевязку, а он смотрел на ее проворные, ловкие пальцы и восхищался. И даже когда она, заторопившись, причинила ему боль, он решил, что только так и должно быть.

В растерянном выражении лица красивого лейтенанта было что-то непонятное Ляне. И она пристально поглядела ему вслед, когда он выходил. Жигуленко словно почувствовал взгляд, возвратился, спросил, когда приходить на перевязку.

— Приходите дня через три…

Все эти три дня он ходил сам не свой. Сравнивал ее с Ритой, со всеми знакомыми девушками. Нет, она прекрасней всех!..

Евгений просто не помнил, как опять очутился в перевязочной. И опять она стояла вполоборота к нему и, задумчиво склонив голову, делала перевязку, а он, не сводя с нее глаз, не обмолвился ни единым словом. Он любовался восторженно и молча темными локонами, спускающимися у правого маленького уха с пухлой розовой мочкой.

Ляна закончила перевязку, а он все стоял и не мог уйти. Она вопросительно посмотрела на него, и он, нарушая неловкое молчание, спросил:

— Когда мне прийти на перевязку?

Она отрицательно покачала головой:

— Больше не надо. Рана затянулась хорошо и быстро заживет…

Евгений даже не сумел скрыть своего огорчения, и Ляна пожалела его:

— Конечно, если не будет подживать, пожалуйста, приходите. Приходите… — не зная зачем, повторила она мягким, грудным голосом.

Евгений бросил на нее счастливый взгляд и быстро вышел, унося с собой на перевязанной руке запах йода, еще недавно невыносимо противный, а теперь ставший для него самыми лучшими духами.

 

3

Письмо жены встревожило Русачева. Он почувствовал, что Марина Саввишна, что-то скрывая от него, неспроста так настойчиво расспрашивает о Жигуленко. И стало вдруг обидно. Неужто недоглядели, за Жигуленко с Ритой? Столько лет растили, любовались, надеялись видеть ее счастливой женой, матерью — и вот на тебе! Теперь она обесчещена, идет война, и неизвестно, чем все это кончится. А все Саввишна: «Пусть гуляет, дело молодое». Догулялась! И вечно эти женщины норовят себя умными перед мужчиной показать. И по службе-то неприятностей не оберешься, а тут еще семейные прибавились.

Русачев достал фотографию. Дочь и жена, обнявшись и нежно склонив головы, улыбались. Он тяжело вздохнул. Теперь не до улыбок. Придется откровенно поговорить с Жигуленко. Чего скрывать? Жаль, свадьбу не удалось сыграть. И Русачев горько признался себе, что он тормозил дело: «Не торопись, Саввишна, Успеется со свадьбами. Пусть получше приглядятся друг к другу». А может, вызвать Риту сюда? Приедет, так никуда не денется этот красавец. Привыкнут, и… и тогда все будет в порядке…

Русачев позвонил начальнику штаба:

— Вызови ко мне Жигуленко.

Через несколько минут перед комдивом стоял Жигуленко, Как всегда подтянутый, он сейчас держал себя настороженно. «Знает кошка, чье сало съела, — подумал Русачев. — Нажму по-военному — признается. А потом можно и помягче. Все же родственник теперь, негодник».

— Что там у тебя за шашни, лейтенант? — хитро прищурился он.

«Неужели про Ляну узнал?» — встревожился Жигуленко.

— Вишь, как глаза бегают… Значит, совесть нечиста. Какие у тебя с моей дочкой отношения? Только прямо говори, не крутись. Я ведь все знаю.

И вдруг Жигуленко как подменили. Взгляд острый, строгий, голова гордо откинута назад.

— Товарищ полковник, я отказываюсь вам докладывать. — Он сделал вперед шаг. — Это наше личное дело.

Русачева словно кнутом ударили. Кровь бросилась в лицо. «Этот щенок не хочет со мной говорить откровенно… Обесчестил дочь — и как с гуся вода…»

Комдив вскочил.

— Вон отсюда, мерзавец! Чтобы глаза мои больше не видели тебя! Пропадешь у меня на передовой, как собака.

Но Жигуленко вел себя спокойно, с достоинством. Русачев, захлебываясь, сыпал в его адрес отборными ругательствами, гневно тряс перед его лицом кулаками, а он стоял не шелохнувшись. А когда комдив, израсходовав запас крепких слов, стал понижать голос, он сказал:

— Прошу направить меня служить к Канашову. — И подумал: «Уж если сложить голову, так не из-за этого самодура».

 

1

С полудня до захода солнца взвод лейтенанта Миронова отражал атаки противника. Тревожные слухи ползли среди бойцов:

— Говорят, немецкие танки давно уже прорвались к Минску с юга. И чего мы сидим здесь?

— Видно, пропадать нам, ребята… Обойдет и подавит танками… Куда деваться-то? Топиться в реке? — говорили другие.

— Ну, чего разнылись? Пропадать, погибать! — возмутился Подопрыгора, заряжая пулемет. — Бабы вы, а не солдаты. Глядите, вон опять они зашевелились. Встречайте дорогих гостей, давненько не були, мабудь, заскучали по них.

Немцы снова поднялись в атаку. Впереди шли танки.

С тревогой поглядывал Миронов на опушку леса, куда уже давно должна была прибыть противотанковая батарея. Может, батарею перебросили в другое место? Что, если саперы не успеют подготовить к взрыву мосты через Свислочь?

У опушки леса задымилась дорога, и он увидел две артиллерийские упряжки, они тащили два орудия. «Обещали четыре! — с горечью подумал Миронов. — Только бы они успели открыть огонь». Артиллеристы не остановились на опушке, а, отцепив там орудия, выкатили их почти к берегу и сразу открыли огонь. И эти сорокапятимиллиметровые пушечки, кажущиеся игрушечными по сравнению со слоноподобными громадами — танками, подбили три из них. Но вскоре немецкие танкисты опомнились и открыли ответный огонь. Они не жалели снарядов. Одно наше орудие вместе с огневым расчетом было вскоре уничтожено, а у второго повреждено колесо.

Лейтенант-артиллерист прибежал к Миронову.

— Чего вы любуетесь? Видите, застряли, помогать надо.

— А какого черта вас несет в болото? Попробуйте теперь вытащить под огнем, — рассердился Миронов.

— Да если танки опять пойдут в атаку, вас всех подавят. — Миронов и сам хорошо знал это, но нестерпимо хотелось возразить этому самонадеянному лейтенанту.

— Тоже мне поддержка называется. Сулили батарею, дали две пушки. Одна разбита, а другую извольте вытаскивать на собственном горбу.

— Эх, ты! — оборвал его артиллерист. — Знал бы, что такого поддерживать, не гнал бы коней. Запалили двоих — подохли.

Миронову стало стыдно. Он послал бойцов помочь артиллеристам. А сам тревожно поглядывал в сторону, где копошились люди и кони. Ему кажется, что делают там все медленно, не так, как надо, и хочется пойти поглядеть, помочь словом и делом. Но уходить с наблюдательного пункта никак нельзя.

Сегодня он впервые выполнял такое сложное задание, как прикрытие отхода батальона.

К мосту снова медленно поползли вражеские танки. Бойцы со страхом следили за их уверенным продвижением. Заметив беспокойство в глазах бойцов, Миронов подал саперам команду — подорвать мост. А когда саперы замешкались, лейтенант вскочил и побежал к ним. Немцы открыли по нему беглый огонь. Он упал и быстро пополз по-пластунски, подминая траву. Приблизившись к саперам, он погрозил кулаком, крикнул:

— Почему не выполняется приказ? Подрывайте немедленно мост!

Из окопа высунулось курносое лицо бойца в залихватски надвинутой на левую бровь пилотке.

— Какого черта, рыжий, тянешь? Подрывай быстрей! — кричал вне себя Миронов.

Но боец-сапер спокойно ответил, прищуривая глаза:

— Чего занапрасно волноваетесь, товарищ лейтенант? Будет чисто сработано. Нервы — они на войне всего дороже. Беречь их надо… Вот пустим фрицовские коробочки на мост — и устроим им сабантуй. — И, улыбнувшись, снова исчез в окопе.

Как только первый немецкий танк прошел мост, воздух сотряс оглушительный взрыв. Миронов упал вниз лицом, прижавшись к земле. Наклонившись к его уху, сапер крикнул, кивнув головой туда, где несколько минут тому назад был мост.

— Чистая работенка, лейтенант! Нам не в привычку. Мы в пограничной зоне дотов этих порвали — счета нет. А этот мостик для нас — просто так, игрушка детская.

Отходили ночью, украдкой, довольные, что удалось улизнуть от прорвавшихся немецких танков.

За взводом Миронова, клонясь то и дело на правый бок, будто прихрамывая, тащилась одинокая «сорокапятка» на конной тяге.

Миронов и артиллерист-лейтенант долгое время шли молча. Но вдруг артиллерист проговорил:

— Ты не серчай, лейтенант. Теперь нам вместе врага бить, пока с земли родной его не прогоним. — И тут же протянул руку: — Малков я… Из Ростова…

Миронов молча пожал его жесткую ладонь. Ему очень хотелось спросить: «Зачем они тащат за собой это подбитое орудие?» И артиллерист будто догадался:

— На орудие, лейтенант, ты не гляди, что немножко подбито. Вот колесо сменим — и все. Зато машина, скажу тебе, страшная для немецких танков.

— Да мне-то что, тащите, — согласился Миронов.

На коротком привале они, лежа рядом, курили украдкой, в кулак, и с тревогой прислушивались, как по шоссейной дороге параллельно их отходу, лязгая гусеницами, шли вражеские танки. Они будто торопились взглянуть на заветное зрелище — подожженный немецкой авиацией город.

В чернеющей ночи, раздвигая горизонт, растекались бледно-оранжевые зарницы. И к темным пропыленным листьям деревьев ласкались, перепрыгивая с ветки на ветку, далекие, холодные блики отраженного света: горел Минск, оборонявшийся с таким упорством и мужеством.

 

2

Утром немецкая авиация жестоко разбомбила в Минске эшелон с женщинами, детьми, стариками. К хвосту эшелона было прицеплено три пульмановских вагона с красными крестами. В них увозили тяжело раненных бойцов и командиров. Но фашистские летчики «не увидели» рассыпающихся по платформе, как горох, женщин и детей, «не заметили» и красных крестов на вагонах, из которых ковыляли на костылях и ползли раненые.

Беспрерывной чередой тянутся по дорогам беженцы, тут же по обочинам бредут, поднимая облака пыли, стада скота — коров, овец, косяки лошадей. Трудно пробираться грузовикам с войсками. Ночью войска движутся чаще на запад, а днем — на восток. Никому не понятны эти маневры и передвижения — ни войскам, ни народу. И беженцы с надеждой провожают войска, когда они идут на запад, и с тревогой, а порой и с презрением глядят вслед машинам, что, обгоняя беженцев, уходят на восток.

В дни войны больше всех хлебнула горя женщина. Тянется нескончаемая вереница телег, их здесь, в Белоруссии, называют балагулами; борта высокие, сверху крыша из плетеного лозняка или фанеры. И правят балагулами подростки или старики.

Как только вереница повозок въезжает в село, их облепляют, как мухи, местные жители. С сочувствием и страхом глядят они на беженцев, расспрашивают, из каких мест. И каждый с замиранием сердца думает, что вскоре и ему предстоит этот скорбный путь. И женщины, тихо плача, суют почерневшим от дорожной пыли детям кусок свежеиспеченного, еще дымящегося хлеба, кружку молока, сорванный с прядки огурец. Все понимают, как тяжело покинуть насиженные веками родные гнезда…

А по сторонам дороги, в гнилых болотах с ржавой водой и густой осокой, по-детски жалобно плачут кулики. В лесах тревожно перекликаются пернатые обитатели; в предчувствии беды покинули они родные гнезда и летят теперь в одиночку на восток, подальше от раскатистого грохота артиллерийской канонады.

Пшеница, рожь, овес — все вытоптано по обочинам дорог, где следом, наступая на пятки беженцам, идет страдание и горе. Тот, кто успел собраться заранее, едет на телегах и бричках. Они запасли и еду. А вот те, кто уходил поспешно — из-под вражеского обстрела, несут в карманах и сумочках лишь куски хлеба, и этих людей за один день иссушило горе.

Матери бережно несут, прижимая к груди, спящих детей — единственное оставшееся у них сокровище. В запавших от муки глазах еще не угасла надежда: обязательно должно случиться что-то такое, что остановит немцев, и тогда все беженцы вернутся к своим мирным очагам и опять займутся своей хлопотливой, незаметной работой. От постоянно висящей пыли и беспощадно палящего солнца лица людей покрылись густым, темным, как мазут, загаром, а белизна зубов и белков глаз подчеркивает его еще резче.

Люди идут молчаливо. О чем говорить? Все понятно и так… Они идут, а в сердце каждого горит ненависть к тем, кто нарушил их мирную жизнь. Каждый оценивает положение по-своему, но всех объединяет единое большое горе — война.

 

3

По пыльным, будто дымящимся дорогам отступает на восток полк Канашова. А вокруг все словно затаилось, чутко прислушиваясь к гулкому топоту красноармейских сапог, к тягучему, однотонному скрипу телег и гудению моторов. Листья покрыты толстым слоем пыли. Их не в силах пошевелить даже порыв ветра — они и тогда остаются безжизненными, словно на металлических венках. Раскаленную солнцем землю прорезали глубокие трещины-морщины, и кажется, земля жадно просит пить. Тягостно на душе от усталости, неизвестности и густого, пересыщенного пылью и духотой воздуха. Все замерло в ожидании чего-то недоброго. Ничто не радует. Все постыло.

Молчание в то время было, пожалуй, самой характерной чертой всех, кто отступал в составе войск или уходил как беженцы на восток. Порой казалось: идешь среди глухонемых. И Миронов, желая проверить себя, действительно ли он способен говорить, едва слышно повторял с детства знакомые слова: «земля», «солнце», «дорога», «Родина», «товарищ», или изредка подавал команды: «подтянуться», «ускорить шаг». Никто из бойцов, идущих в строю, казалось, не воспринимал эти приказания сознательно, а выполнял механически, то ускоряя, то замедляя шаг, то грузно опускаясь во время привала на раскаленную солнцем землю, стараясь при этом не встречаться взглядом ни с командиром, ни с товарищами.

— Муторно. что-то на душе, — признался Андрей и махнул рукой, будто хотел сказать Ежу: «Не тревожь ты меня, дай мне побыть с самим собой наедине».

Необычно молчаливый в тот день Еж с готовностью отозвался:

— Никто ни черта толком не знает, а слухи ползут да ползут… Вечером, когда в Зябличках привал делали, я слышал, Смоленск немцы забрали и Гитлер пригрозил, будто разбомбит Москву дотла.

Андрей, понуро шагавший, остро глянул на Ефима:

— Не так-то просто Смоленск забрать. А про Москву немец хвастает… Думает страху на народ нагнать.

Ефим покосился на Андрея.

— Сам знаешь, худые вести не лежат на месте. Да я что, я только тебе сказал, чудак ты…

Впереди взвода шел лейтенант Миронов. И у него были сейчас невеселые мысли, хотя внешне он выглядел спокойным. Отступление угнетало не только физически, но и морально. Было совершенно непонятно, почему мы, имея такую сильную армию, отступаем. Вот уже третьи сутки, как идет полк по проселочным дорогам на восток.

И когда он проходит через села, на них неприветливо смотрят местные жители. «Опять уходите, бросаете нас», — говорят их взгляды, в которых светится укор. И объясняют отступление по-своему: значит, немец сильнее.

По мнению Миронова, лучше вести бой даже на невыгодных рубежах, чем отходить без боя: отступление разлагающе действует на солдат — дисциплину теперь нередко приходилось сохранять не столько убеждением, сколько принуждением.

Боец Бублик растер ноги и без разрешения покинул строй. В селе Гутово два новых бойца из минского пополнения — Дженалиев и Чмыхало — забыли на привале свои противогазы, а вернее всего — умышленно бросили их. Боец Чайко заболел расстройством желудка, напившись без разрешения воды из лесного озера. Бывало много и более мелких проступков. Они совершались ежедневно, ежечасно, и предотвратить их было невозможно.

А сколько разных вопросов возникало у подчиненных! Всех интересовало, как идет война, где действуют наши войска, что делается на границе. А откуда он, лейтенант Миронов, знает обо всем этом, если нет ни радио, ни газет? А тут еще после ночной бомбежки комбат Аржанцев принял решение — во избежание излишних потерь совершать марш каждой ротой самостоятельно, и они совсем оторвались от своих войск.

Несмотря на тяжелые минуты отступления и изнурительный марш, одно подбадривало Миронова — среди людей его взвода не было дезертирства. В душе он даже гордился этим. На марше Миронов всегда шел впереди взвода, а сзади следовал один из командиров отделения, как он называл, «ответственный замыкающий».

Привал сделали неподалеку от небольшой, затерявшейся в лесах деревушки. У Миронова в этом пункте кончалась карта, и дальше предстояло идти по маршруту, вехами которого служили в основном населенные пункты и высоты. Для разведки маршрута он выслал вперед Полагуту.

Андрей направился на северо-восток. Шел и смотрел на черную тучу. Она, как огромный камень-валун, провисая, давила на горизонт, и он сочился узкой полосой кровоточащего заката.

Вскоре на опушке леса показалась небольшая деревушка. Село встретило его тишиной, будто все вымерло. Понял Андрей: эвакуировались жители. Не мудрено: линия фронта приближалась неумолимо быстро.

На окраине, у одинокого пустого дома с разломанной оградой, бродил буланый теленок с белой звездой на лбу. На шее у него висела петля из бечевки.

Андрей подошел к теленку, погладил его по впалым бокам, сказал жалостливо:

— От матки отбился, поди. Голодный, бедняга, все из-за кутерьмы этой. Пропадает вот так…

Теленок доверчиво потянулся мордой к Андрею, робко лизнул руку шершавым, горячим языком, как бы попросил помочь в беде. Андрей посмотрел на него с сочувствием, вздохнул, поправил противогаз, лопату и пошел широким, размашистым шагом прочь. «Скотина вот, а жаль ее. Всем достается от этой войны, — подумал Андрей, — никому жизни нет…»

Теленок как будто понял, что от него уходит последняя надежда на помощь, жадно потянул ноздрями воздух, замычал обиженно, жалобно. Андрей обернулся на этот хватающий за душу крик, возвратился к теленку и, взяв за петлю, вывел на дорогу. Теленок шел покорно, будто понимал, что к нему пришли на выручку.

— Что я буду делать с тобой? — отойдя от деревни, вслух рассуждал Полагута. — Куда тебя девать?… Отдам колхозникам в каком-нибудь селе…

Он направился навстречу взводу, ведя за собой теленка. Еж первым заметил Андрея.

— Гляди, ребята, какую коровку наш отделенный ведет…

Бойцы и Миронов обернулись. Удивленный лейтенант спросил:

— А телка куда?

— Как куда, товарищ лейтенант? С нами пойдет… Он от коровы, видать, отбился, что ж ему погибать? Отдадим колхозникам.

Миронов ничего не ответил, поглядел недоумевающе на Полагуту, на присмиревшего телка, жующего тесемку от вещмешка Полагуты, и махнул рукой: ладно, мол, что с вами делать?…

— Отдавать-то его зачем? — возразил Еж. — Что мы, хуже других? В общий котел — и порядок…

— Раскрывай рот шире, вынимай ложку, — насмешливо прищурился Андрей. — На чужой каравай рта не разевай… Слыхал такую присказку?

— Это верно каже отделенный, — подтвердил Подопрыгора. — Та телок, видать, з породистых, так на що ж его губить? В колхозе вин не пропаде зазря. Там ему мисто найдуть.

— Кто там з ним зараз возжаться буде? — возразил Новохатько. — Тут не до скотины… Люди головы теряют, стилько добра побросали… На що вин здавсь кому?…

Мнение бойцов резко разделилось. В спор вынужден был вмешаться Миронов.

— Теленка надо отдать колхозникам, — сказал он твердо, давая понять, что разговор окончен.

— Да, зачем нам телок? — пошел на попятную Еж. — Насчет общего котла я так, пошутил только…

Поздним вечером, когда остановились на привал в деревне Дергачи, телка пристроили к стаду, которое эвакуировалось за Дон.

Тем же вечером во взводе случилось происшествие — пропал боец Мурашевич. Раздосадованный Миронов оставил взвод на ночлег в деревне Сосенка, надеясь разыскать дезертира.

В полдень в хату, где сидел угрюмый и злой Миронов, которому теперь стало ясно, что разыскать дезертира не удастся и что надо торопиться догонять роту, ворвался, тяжело дыша, Подопрыгора.

— Товарищ лейтенант, немецкие танки в соседнем селе… Пять километров отсюда…

Миронов выбежал из хаты и приказал строиться. Надо торопиться.

— Глядите, хлопцы, барин какой, на лисорном фаетоне, — услышал вдруг Миронов за спиной голос Ежа. — Да это же наш отделенный, провалиться на месте!

Миронов обернулся, когда линейка уже подъезжала к взводу. На ней сидел за кучера сержант Правдюк. С ним двое раненых бойцов. У одного рука висела на тесемке, у другого была перевязана голова.

— Здравия желаю, хлопцы! — Морщась от боли, Правдюк с трудом слез с линейки. Прихрамывая, он подошел к взводу. — Усе в порядке, товарищ лейтенант, даже ходить можу, — быстро доложил он. — А я думал, шо николы вже в жизни вас ни устречу.

Бойцы не сводили с него удивленных глаз.

Правдюк, видно, истосковался по службе. Об этом говорила его глаза — прежде беспокойные, придирчивые, а теперь смущенные и радостные.

— Трудно вам будет, — сказал Миронов.

— Товарищ лейтенант! — молящим голосом перебил Правдюк. — Разрешите мини со взводом…

Все затихли, ожидая решения лейтенанта.

— Оставайтесь!

 

1

Во время отхода из-под Минска на новый рубеж в полк пришел приказ Русачева: «Немедленно передать в автобат дивизии все сверхштатные автомашины». Приказ комдива рушил все замыслы Канашова.

Уже после первых боев Канашов стал внимательно присматриваться к тактике немцев, стараясь понять ее сильные и слабые стороны. Он анализировал даже каждую мелкую стычку, жадно наблюдал за действиями вражеской авиации и особенно танков. Он чувствовал бесспорную силу этой тактики, тщательную разработку операций, слаженность действий различных родов войск и гибкое управление ими. Тогда же он понял некоторые слабости немцев: их привязанность к дорогам, неумение вести ближний бой вообще и рукопашный особенно, чрезмерную самоуверенность, переходящую подчас в беспечность.

Все это натолкнуло его на мысль создать подвижную группу и бросать ее на те участки, где противник не ждет нашего удара. Можно использовать эту группу и в качестве огневого заслона при отходах полка.

Для этого он стал собирать и чинить брошенные грузовые автомашины, подбирать опытных шоферов и механиков. Он мечтал раздобыть хотя бы пару танков «Т-70», которые хотя и уступали по боевым свойствам немецким, но все же делали бы такую группу более мощной в огневом отношении.

Но комдив не захотел разобраться, зачем ему машины.

— Не трофеи же я собираюсь на этих машинах возить, товарищ полковник, — ответил Канашов.

А когда рассказал о своем замысле — создать подвижную группу, Русачев рассмеялся:

— Ты, может, быть, хотел бы весь полк посадить на машины? Хороша идея! Это, брат, пустая фантазия, а ты выполняй приказ.

— Поэтому и не поспеваем, товарищ полковник, что немцы на танках, а мы пехом. Мы получаем приказ занимать оборону, а они уже обошли нас — и вперед. Это, конечно, не наша вина, а всеобщая беда. Но будь в каждом полку по такому подвижному отряду, мы легче бы отрывались от противника и потерь было бы меньше…

— Ну, ты, я вижу, сел на своего конька… И настырный же ты мужик, Канашов. Говорю тебе: запрещаю!.. Какие там отряды, когда и без того в автобате машин раз-два — и обчелся. Сам же будешь на горло наступать: дай тебе патронов, снарядов. А на чем возить?

Канашов сдал несколько машин. Русачев послал к нему командира проверить. И тот обнаружил машины. Разгневанный комдив решил поехать сам.

В тот же день в дивизию прибыл новый комиссар и начальник политотдела Поморцев вместо тяжело раненного комиссара Коврыгина. Новый комиссар был небольшого роста, плотный, быстрый, ловкий. Говорил он с внезапными перерывами, слегка заикаясь, — результат контузии на финском фронте. У него были мягкие светло-карие смеющиеся глаза, широкие кустистые брови и узкий с горбинкой нос.

Русачев настороженно отнесся к новому комиссару. «С Коврыгиным мы нашли общий язык. А каков этот будет?»

Знакомясь с Поморцевым, Русачев держался важно, чаще обычного хмурил брови и говорил густым баском. Новый комиссар представился:

— Поморцев Константин Васильевич…

Русачев назвал только фамилию. Однако сразу же после этого краткого знакомства, в котором еще чувствовалась официальная натянутость, ибо Русачев старался создать у комиссара мнение о своей неприступности и строгости, Поморцев неожиданно разрушил все искусственные перегородки их отношений.

— Прошу извинения, товарищ полковник, но мне так хочется есть, что аж кишки трещат, — заулыбался он, похлопывая себя по подтянутому животу. — Пойдемте позавтракаем вместе. В штабе фронта, пока там мотался, получая назначение, забыл взять талоны, а в дорогу собирался — не захотел возиться с пайком. Думал, тут рукой подать, час езды, а под бомбежками проехали все четыре. — И Поморцев так просто, по-товарищески взял Русачева под локоть, что с комдива моментально слетел весь остаток важности.

«Нет, это, видно, неплохой мужик», — подумал он.

После короткого завтрака Русачев, уверенный, что Поморцев сразу же направится к политотдельцам, хотел с ним проститься, но новый комиссар полушутливо сказал:

— Видно, не понравился я вам, Василий Александрович? С дивизией не хотите меня знакомить.

— Нет, я скоро вернусь из полка. Тут у меня есть одно дело неприятное, — поморщился он. — Вы пока в политотделе побудьте. А я вернусь и со штабом вас познакомлю.

— Вы меня не поняли, Василий Александрович… Разрешите с вами в полк. Лучше и не найдешь случая для знакомства. А там, глядишь, выйдет случай, и в другие полки заглянем. Ну, а с политотдельцами я быстро ознакомлюсь, да и штаб рядом.

Русачев удивился такой странности нового комиссара, но виду не подал:

— Как угодно… Со мной так со мной… — И они вместе направились к Канашову.

По пути Русачев раздумывал, как ему лучше держать себя, чтобы новый комиссар почувствовал в нем твердого хозяина дивизии. И Русачев настраивал себя на резкий разговор с командиром полка. Он решил, что сразу же хорошенько проберет Канашова и заставит выполнить приказ.

В тот день, не добившись успеха, немцы с утра прекратили атаки перед фронтом дивизии и попытались прорваться южнее, где с рассветом усилилась артиллерийская канонада. А дивизию Русачева в этот день непрерывно бомбили.

В полку комдива постигла неудача: оказалось, что Канашов и Поморцев хотя и не были знакомы, но слышали друг о друге — оба воевали в Финляндии в разных дивизиях одной армии, на одном направлении.

— Мы приехали к вам, товарищ подполковник, — сказал подчеркнуто официально Русачев, — выяснить, почему вы не выполняете приказ о сдаче автомашин?

С лица Канашова сошла улыбка.

— А я думаю, пусть этот спорный вопрос рассмотрит командующий… — начал он.

Но разговор был прерван очередным налетом пикирующих бомбардировщиков. Пережидая налет в тесном и душном блиндаже, Поморцев сказал Канашову:

— Все же в Финляндии, помните, не так люто обрушивалась на нас авиация. — И, подумав, добавил: — Зато морозы…

Где-то недалеко разорвалась бомба. Взрывной волной разбросало накатник блиндажа, наполнив его угарно-кислым дымом и запахом тухлых яиц. На головы сидящих в блиндаже обрушились земля, песок и щепки.

Кто-то вскрикнул.

— Что случилось? — встревоженно спросил Канашов и закашлялся.

— Руку придавило, — ответил Русачев.

Канашов и Поморцев поспешили ему на помощь. С трудом подняли бревно. Комдив морщился от боли, сгибая и разгибая левую руку.

— Может, кость повредило? — спросил Канашов. — Мы сейчас врача вызовем. — И тут же ловко выбрался из полуразрушенного блиндажа.

Поморцев стоял рядом, отряхивая одежду.

— Могло бы все это кончиться хуже, — сказал он. На полу блиндажа валялось снаряжение, бумаги — среди них комиссар увидал чье-то фото. Он поднял. Фотокарточка была разрезана осколком и испачкана землей.

— Твоя? — протянул он фотографию молодой красивой женщины комдиву.

Русачев взглянул с досадой и, посчитав это за насмешку, ничего не ответил.

«Ишь ты каков, простачков ищет…»

— На мою жизнь две женщины судьба отпустила — жену и дочь, — бросил он, массажируя ушибленную руку.

Поморцев с улыбкой рассматривал фото. Волосы женщины были уложены пышной короной. Большие задумчивые глаза. От пухлых губ складочки надменной полуулыбки. Красивая, гордая шея, смелое декольте обнажает высокую грудь. На обороте надпись мужским каллиграфическим почерком с наклоном: «Знай, нашу любовь твоя разбила дочь. Никто не в силах нам теперь помочь… Но если сердце ты имеешь, не раз о мне ты пожалеешь… Валерия». А поперек надпись красным карандашом: «Мадам-артистка, ко всем чертям катись-ка. Наташа».

Поморцев задумался. Случайное фото рассказало ему о семейной драме трех неизвестных людей. Где они? Эта, с холодной красотой, видно, мачеха? Где дочь, сделавшая дерзкую надпись-вызов? Кто этот третий? И кого же он все-таки любит больше? Жену или дочь?

И вдруг он невольно поймал себя на мысли и подумал о том, что все это чем-то напоминает его личную жизнь. Первая жена погибла — разбилась при прыжке с парашютом (она была инструктором аэроклуба), оставив ему сына Костю. Женился вторично, но неудачно. Она уехала от него месяц спустя. Быть нянькой чужих детей и главное — жить скучной армейской жизнью она не захотела (позднее он узнал, что она была любовницей одного московского художника и устроилась жить в столице). Третья жена год хорошо относилась к нему и сыну, но затем ее будто подменили. Костю пришлось отдать на воспитание к родной бездетной сестре. Вернулся он к отцу за месяц до войны, собирался в военное училище. И тут вспыхнул скандал. Он швырнул в мачеху подаренной ею фуражкой и исчез. Куда он уехал, осталось неизвестным. И, несмотря на то, что отец категорически осуждал поведение сына и даже поклялся, что не пустит его на порог, он постоянно страдал и хотел его видеть.

— Понравилась? — спросил, хитро улыбаясь, Русачев.

Поморцев вздрогнул от неожиданного вопроса.

— Красивое всем нравится, — ответил комиссар.

В блиндаж вошел Канашов.

— Врач будет скоро. Он операцию тяжело раненному политруку делает. — И, увидав фото в руках Поморцева, удивился.

— Ваша? — протянул ему фотографию комиссар. — Среди бумаг валялась на полу.

Канашов взял и молча сунул ее в полевую сумку.

— Так почему же вы, подполковник, — Поморцев перевел взгляд на Канашова, — не точно выполняете приказ?

Канашов доложил свои соображения о подвижном отряде.

Поморцев спросил комдива:

— Товарищ полковник, почему бы действительно не попробовать? Мне думается, подполковник Канашов предлагает дельную вещь. И в дивизионной газете, на мой взгляд, сегодня вышла дельная статья Ларионова: «О дерзких налетах на врага».

Русачев недовольно поглядел на комиссара: «Нашелся тоже защитник! Он дисциплину нарушает, а его в газете славят… Все парторг, старается угодить».

— Да если бы я со всеми его выдумками соглашался, товарищ полковой комиссар, то он давно бы из полка сделал опытный полигон, а не боевую часть. Но пока я отвечаю за дивизию, я этого не допущу. Нам воевать надо, а не опытами заниматься. Получил приказ наступать — вперед; обороняться — стой до конца.

— Но Канашов тоже несет ответственность за полк, и эти, как вы называете, опыты делает не ради собственной забавы.

Русачев нетерпеливо перебил:

— Я, товарищ полковой комиссар, нахожусь не на собрании, где говорят все и слушают всех. Я не считаю правильным, чтобы мною командовали подчиненные, а предпочитаю заставлять их делать так, как это хочу я. И вам, как свежему человеку, советую присмотреться ко всему, разобраться. А вам, подполковник Канашов, еще раз приказываю сдать все автомашины.

На обратном пути в дивизию комдив и комиссар молчали.

 

2

Канашов, расстроенный разговором с Русачевым, решил пойти посоветоваться с комиссаром. Но, придя к его блиндажу, не застал Бурунова. Ординарец сказал, что тот скоро вернется: у него назначено совещание агитаторов полка.

Канашов решил подождать комиссара и сел в стороне покурить. Неподалеку разговаривали бойцы. «Агитаторы, наверно, собираются», — подумал он.

— Здорово, Игнат! Да ты, оказывается, жив-здоров, чертяка, а мы уже похоронили тебя. Что у тебя с рукой? Ранило?

Канашов раздвинул кусты: друг против друга стояли два бойца, у одного рука в лубке.

— Как же это случилось?

— Да сдуру разве долго? Пригнали нас в Красное Урочище, обмундировали, винтовку, патроны выдали, и не успел я оглядеться, как мне говорят: «Здоровый детина», — и в команду смертников зачислили.

— Каких это смертников?

— Да это хлопцы наши так назвали роту, которую послали в засаду. С нами почти ни одного кадрового не было, все по мобилизации — и прямо туда, в пекло. А тут еще командир у нас попался — молоденький лейтенантик. И усов, должно, ни разу не брил. Разведка нас обнаружила, и давай артиллерия по нас садить, ну, а он поднял роту с позиции и вывел в лес, в кустарник. Померещилось ему, что там лучше будет. Не успели мы и лопат вынуть, глядим — немецкие танки.

— И что же он?

— Мы, ясное дело, открыли огонь. Палим в белый свет как в копеечку. Никто не знает, куда стреляет, — за кустами ничего не видно. Орудия, что с нами были, успели дать только по одному выстрелу. А немец как развернулся с танками, и давай нас утюжить! Вот тебе и засада вся кончилась.

— А что с лейтенантом сталось?

— Его сразу убило. А наша братва половина разбежалась, а другую половину немец передавил.

Боец поглядел на раненую руку и зло добавил:

— Его бы туда, этого дурака, кто нас в такое пекло сунул…

Канашов возмутился: «Ничего себе агитаторов подобрал Бурунов: обсуждают приказ командира полка. Ишь, нашлись умники!» Он поднялся и нарочито грубо крикнул:

— Кто там недоволен? Чего по кустам прячетесь, выходи!

Из кустов поднялся высокий, широкоплечий, уже пожилой боец с круглым лицом и вздернутым носом. Он смело шагнул навстречу Канашову. За ним вышел его товарищ — боец Еж.

— А ты что, пугать пришел? — спросил пожилой так же резко. — Тебя бы в это пекло, тогда не больно бы ерепенился. Я правду говорю: задаром люди головы потеряли.

Выйдя из-за кустов и увидев на петлицах Канашова три шпалы, он не струсил, не отступил, а только потупил взгляд.

— А ты кто таков? — спросил по-прежнему резко Канашов.

— Ну, Барабуля Игнат, ваш боец, парторг роты.

И по тому, как он твердо произнес это, Канашов почувствовал: обидели человека, за живое задели.

— Так, говоришь, какой-то дурак головы заставляет класть? Ну; вот он — этот дурак я! — бросил с вызовом Канашов, подступая вплотную к Барабуле.

Они оглядели друг друга упрямыми взглядами, не желая уступить друг другу. Тяжело дыша, Барабуля сказал:

— Вы простите меня, товарищ подполковник, но когда вы еще нос рукавом утирали, я с отцом с беляками воевал вот тут же, — ткнул он пальцем в землю, — в Белоруссии.

Барабуля не знал, что и Канашов еще совсем мальчишкой тоже воевал в конце гражданской войны.

— Но тогда ты, Аника-воин, с трехлинейкой пешком воевал, а теперь самолеты да танки…

— Знаю. А что же: как танки, так их бить нельзя? Да и самолеты. Бьет же охотник любую птицу.

— Ишь ты, каков ухарь! Голыми руками бить будешь?

— Как бить — это надо подумать. Вот вы подполковник, вас учили, и то вам это неизвестно… А мы? Откуда нам про то ведать, когда мы всю жизнь землю ковыряем? — хитро улыбнулся Барабуля.

Он в чем-то был уверен, поэтому говорил смело и чувствовал себя в этом разговоре равным.

— Не вина, кто ошибается, а беда, кто не исправляется, — желая смягчить разговор, вмешался Еж.

— Не влазь в наш разговор, — отрезал Барабуля. — О твоей же дурной башке пекусь. Там, где я побывал, мне уже сам черт не страшен.

Канашов набрался терпения и решил выслушать, его до конца.

— Мой батька исконный мужик был, а поглядели бы вы, как беляков громил. Ежели учили бы его в военной школе, непременно генералом был бы. Здорово у него башка работала, смекалкой бог не обидел. Вот, скажем, танки… Танк, что и говорить, страшный, дьявол. Не у каждого душа на месте усидит, когда он идет на тебя да подминает все на пути. Вот как-то батя-покойник удумал такую штуку: «Давайте, братцы, налетные отряды делать. Подберем отчаянных хлопцев, коней резвых, санки легонькие, на них пулеметы, „лимонок“ побольше, да и вдарим по белякам ночью нежданно-негаданно. Можно и днем… Выследим, что по хатам сидят, возле баб греются… Или, скажем, они привал в лесу сделают, а мы тут как тут».

— Ну и как, получалось? — нетерпеливо перебил Канашов.

— Справно выходило, товарищ подполковник. У беляка дивизия — у наших двадцать пар саней, и он урон тяжкий несет, а с нами сделать ничего не может. Офицера мы ихнего однажды в плен захватили, так он сказывал: окрестили нас беляки «летучими голландцами». Это, говорят, когда-то такие страшные морские разбойники были. Купцов грабили… А тактика у нас была такая. Налетим, бывалоча, с гиком, свистом, вдарим со всех сторон, а потом рассыплемся, как горох, ищи ветра в поле… Ну конечно, мы условное место имели для сборов и пополнения. Вот тебе и дивизия, офицеры собаку в военном деле съели, а мы горстка мужиков сермяжных, лапотников, а били их крепко, аж пыль с них летела.

— А сколько тебе тогда было? — заинтересовался Канашов.

— А что? Обо мне какая речь? Мальчонка двенадцати годов. Патроны им набивал в ленты, раненых обхаживал, за конями приглядывал. Правда, и в разведке бывать приходилось…

— Как это тогда дороги наши не сошлись? — вздохнул Канашов. «Годов-то он моих… Умный мужик, калач, тертый жизнью», — подумал и тут же предложил: — Иди ко мне! Пока рука подживет, коней глядеть будешь, а там найдем тебе покрупнее работу.

Барабуля нерешительно взглянул на Канашова, потом твердо сказал:

— Нет у меня охоты, товарищ подполковник.

— Ты чего забоялся? Или обиду на меня держишь?

— Обиду держу. Да не в том дело… Меня война с родной земли согнала… Воевать я пришел, товарищ подполковник. Вот только рука подживет чуток — я опять к себе во взвод. Народ у нас там больно хороший. Свыкся с ними, как родные мне стали… Ну, что ежели лишнего сказал, не обессудьте. Что на душе было, то и выложил, по-партийному — все в глаза.

Канашов подошел к нему, взглянул в его честные, широко открытые глаза и крепко пожал руку:

— Спасибо, Игнат Барабуля! За правду спасибо!

 

3

Немцы в эти дни ожесточенно преследовали отступающие советские войска. Вначале они приняли подвижной отряд под командованием Жигуленко за крупные силы русских. Отряду, пользуясь темнотой, удалось оторваться, и Жигуленко расположил его на широком, фронте около километра.

На рассвете, когда немцы еще отдыхали, отряд открыл беглый огонь из автоматов, пулеметов и орудий. Этот внезапный огневой налет вызвал переполох в стане врага. Гитлеровцы начали поспешный отход. Тут и надо было Жигуленко нанести им повторный огневой удар, но он упустил момент. Отступающий противник почувствовал ослабление огня и активизировал разведку.

Жигуленко понимал, что ему не под силу вести бой с танковыми подразделениями. Поэтому, как только немецкие танковые части начали разведку, он приказал отходить, применяя короткие огневые удары и маневр отряда по лесам, где трудно действовать танкам противника. Вскоре немцы все же обнаружили, что против них действует небольшой отряд, и начали его преследовать. Жигуленко вызвал командиров и приказал посадить бойцов на машины. Каждой машине он дал свой маршрут отхода, назначив место сбора. Через несколько минут двенадцать машин с двумя орудиями на прицепе разъехались по узким лесным дорогам.

Немецкие танкисты были озлоблены дерзкими действиями небольшого отряда русских и решили уничтожить его во что бы то ни стало. Они кидались за каждой отходящей автомашиной, как стая гончих.

Вражеским снарядом была повреждена машина, на которой ехал Жигуленко. Но ему вместе с сержантом и двумя легко раненными бойцами удалось уйти от немецких танкистов. К вечеру они добрались до пункта сбора. Там уже собрались основные силы отряда. Жигуленко решил с наступлением темноты идти на соединение с полком. Но тут его разведчики доложили: в овраге Черная балка, через который пролегал их путь, остановилось немецкое танковое подразделение. Жигуленко выслал разведчиков. Они возвратились, захватив «языка» — командира танка лейтенанта Курта Шрапса, и тот сообщил, что их батальон из семи танков преследовал сегодня русский подвижной отряд и что у танков кончился бензин, а боеприпасы на исходе.

И Жигуленко, пользуясь тем, что у оврага были крутые берега, решил устроить ловушку: оба выхода из Черной балки завалить деревьями и заложить хворостом, а хворост облить керосином (две бочки его досталось им при утреннем налете на немцев) и поджечь. А чтобы немцы не выбрались из этой ловушки, поставить засады с пулеметами и орудиями.

С наступлением темноты немецкие часовые были сняты быстро и бесшумно. Бойцы натаскали вороха сухого хвороста, облили керосином, командиры расставили засады.

Но вдруг близко загудели моторы. Разведка донесла, что идут немецкие бензозаправщики, разыскивая свое танковое подразделение.

Жигуленко приказал начать огневой бой одновременно с бензозаправщиками и танками.

Сигналом для начала действий послужил огонь, открытый нашими бойцами по немецким бензозаправщикам. Подожгли и кучи хвороста. Но Жигуленко не учел, что у некоторых немецких танков еще был небольшой запас бензина. И как только вспыхнул хворост, они выскочили к выходам из оврага и открыли огонь. Наши артиллеристы подбили два танка, но и у них орудие было выведено из строя.

Хотя и не удалось уничтожить колонну бензозаправщиков и все танки противника, Жигуленко был доволен: на их боевом счету — два танка и три сожженных бензозаправщика, да еще и ценные разведывательные сведения. Разведчики Жигуленко подбили немецкого мотоциклиста-связного, везшего пакет из танковой группы в дивизию. В нем предписывалось танковой дивизии Мильдера возобновить наступление и к концу июля выйти на Днепр.

 

1

Лейтенант Жигуленко особенно долго и старательно брился, начистил до блеска сапоги. И когда весь сияющий направился к коню, им залюбовался комиссар Бурунов.

— Вы, товарищ лейтенант, смахиваете на поручика уланского полка. Только красного мундира с золотым шитьем не хватает.

Евгений ловко сел на коня.

— Случайно не в штаб дивизии? — спросил комиссар. И, получив утвердительный ответ, попросил: — Передайте, кстати, и мой пакет. В политотдел отдайте. — И, похлопывая по спине лошадь, сказал полушутливо: — Вы только в медсанбат не заглядывайте, а то девчата друг другу глаза из-за вас выцарапают.

По пути Жигуленко беспокоила мысль: «Как быть с Ритой? А вдруг Русачев узнает о моих свиданиях с Ляной?…»

В полукилометре от медсанбата Евгений спрыгнул с коня, привязал его к дереву и разбинтовал руку. Рана уже покрылась плотной коричневой коркой. «Как же я приду к ней на перевязку? Рана поджила. Может направить в санроту полка, скажет: „Вам там ближе“. А ну, Евгений Всеволодович, докажи, что у тебя настоящая любовь!» И он рывком, с силой провел подживающей рукой по коре сосны. Резанула жгучая боль, электрическим током пробежала по телу, и он невольно закрыл глаза, сжав зубы, а потом снова вскочил на коня и рванул с места галопом.

«Если бы ты знала, Ляна, что я для тебя готов сделать!» — с этой мыслью он вошел в перевязочную медсанбата. Вошел и остановился.

«А Ляна говорила, что она постоянно дежурит», — мелькнула мысль.

— На перевязку? — спросила, не оборачиваясь, санинструктор.

— Да-а, — хрипловатым голосом подтвердил Жигуленко…

— Проходите, пожалуйста, к столу. Посмотрим, что там у вас, — и она повернулась. Жигуленко замер.

— Наташа! — «Теперь я пропал… Обо всем будет знать Рита», — но он тут же справился с волнением, подошел к девушке, схватил ее руку.

— Здравствуй, здравствуй…

Наташа смущенно улыбалась.

— А тебе идет военная форма. Вот только кос, наверно, жаль?

— Что ты, нашел, о чем жалеть.

Жигуленко вдруг понял немой вопрос в глазах Наташи.

— Сашка здесь… Командует… У него теперь начальник Дубров.

Щеки Наташи зарумянились.

— А Аржанцев где? — спросила она.

— Растут люди. На повышение пошел. Батальоном командует.

— Показывай рану, — вдруг приказала Наташа.

— А ты что же, Сашку так и не видела?

— Чудак ты! Да я еще и с отцом не виделась. Только по телефону и поговорили. — И тут же в упор: — Где же это ты так ободрал руку? — Она вытащила из раны несколько чешуек сосновой коры.

Жигуленко смутился.

— Да было дело, по неосторожности. Конь у меня, понимаешь, норовистый, дьявол. Сбросил меня, ну и вот…

Наташа с сожалением оглядела его.

— Ну, а сам ты не ушибся?

— Нет, ничего.

Девушка закончила перевязку.

— У меня идея, Наташа. Давай Сашку удивим? Ты ему ни слова о себе. А я вызову его, будто в штаб. Ведь тебе на передовой не так-то просто его разыскать.

— Хорошо, давай.

Жигуленко вышел из медсанбата разочарованный. «Вот дотошная, черт, девка — вся в отца. А приезд Наташи может многому помешать. Надо сделать так, чтобы они не подружились с Ляной».

 

2

Ляна и всегда была аккуратна, но в последнее время стала много заниматься собой, обращая особое внимание на вечерний туалет. Наташа решила, что она влюбилась.

А в Ляне боролись противоречивые чувства. Что-то неведомое и настойчивое тянуло ее к Евгению, и вместе с тем ее гордая, самолюбивая натура противилась этому чувству. Однако Ляна согласилась прийти на свидание. «Значит, ты его полюбила», — вкрадчиво говорил ей чей-то голос. «Ой ли? Так ли это?» — не соглашалась девушка, стараясь уйти от прямого ответа.

В вечерних сумерках, среди темных стволов деревьев опушки леса она увидела Жигуленко.

— Здравствуйте, Ляна, — сказал Евгений, как ей показалось, глуховатым, не своим голосом. Он взял ее руку и ощутил в ее пальцах легкую дрожь.

— Вам холодно? — спросил он.

— Да… Нет. Так просто, — сбивчиво ответила Ляна и, освободив руку, сунула ее в карман шинели.

И сразу, нарушая эту неловкую тишину, прокатился далекий гул артиллерийской канонады. Он напомнил им о войне.

— Где-то начался бой, — проговорил Евгений, понимая, что говорит не то и зря теряет минуты. А ведь идет война, и, может, минут таких немного осталось; на войне всякое бывает. И вот оба они могут разойтись, так и не сказав друг другу главного, решающего.

— Да, — коротко ответила Ляна.

Евгений взял ее под руку, и они медленно зашагали по лесу. Бродили долго. Ляна устала. Но даже и эта усталость, расслабляющая тело, была приятна.

На востоке робко затеплился бледный рассвет. Ляна вспомнила, что сегодня ей заступать с утра на дежурство. Но уходить так не хотелось. Она посмотрела в глаза Евгению. От бессонной ночи синие тени залегли под его глазами.

— Я пойду. Мне пора…

— Можно проводить вас? — спросил Евгений.

— Только до опушки, — ответила она.

— Знаете, Ляна, мне бы хотелось вас предупредить… Вы с новеньким санинструктором поосторожней.

— С Канашовой? Наши девушки ее побаиваются, а ко мне она относится хорошо. Думаю, мы с ней подружимся.

— Папина дочка. Чуть что — бежит кляузничать. А там и во всей дивизии станет известно.

— А вы откуда ее знаете? — насмешливо улыбнулась Ляна.

— Да я же в полку Канашова до войны служил. Многим она тогда крови попортила.

— Наверно, и вам в том числе?

— Нет, что вы. Вообще я был с ней знаком. Танцевал несколько раз. Как-то даже провожал. Но ничего серьезного не было…

Ляна недоверчиво глянула в глаза. «Что-то крутит парень». Впервые она почувствовала ревность. А что, если Евгений любил кого-то до нее, а может, и сейчас еще не все кончено? (Ляне сказали, что Жигуленко был на перевязке без нее, но кто ему делал, она тогда не придала этому значения.) «Надо узнать…»

— Ляна, вы о чем задумались?

Она пристально поглядела ему в глаза, недоверчиво улыбнулась.

— Мне надо торопиться.

— Приходите завтра… Сюда же…

— Хорошо.

И она торопливо зашагала прочь. Евгений провожал ее тревожным взглядом. «Будь что будет. Если любит, не уйдет, о чем бы ей ни рассказала Наташа. Завтра вечером все будет ясно».

…В медсанбате Ляну встретила рассерженная Наташа.

— И как не стыдно? Вечером раненых привезли, все с ног сбились, а ты разгуливаешь?

— А тебе какое дело? Подумаешь мне, командирша.

— Совесть надо иметь, — бросила Наташа и выскочила из землянки.

Лицо Ляны будто кто опалил огнем. От негодования спазма перехватила горло.

«Так вот она какая штучка? Прав был Евгений. От такой надо подальше. А я-то, доверчивая дура, думала с ней по душам поговорить. Все же надо узнать у Евгения, кто ему делал перевязку».

 

3

Чепрак вызвал к себе Жигуленко для получения новой задачи подвижному отряду. В это время позвонил сам Русачев, чего он никогда до этого не делал, и приказал срочно направить к нему Жигуленко.

— Иди, тебя срочно вызывает комдив. Чего это ты там натворил?

Как только Жигуленко вошел, полковник Русачев встал и, слегка пошатываясь, пошел навстречу; лицо бледное, губы дрожат. Жигуленко даже струсил.

— Ты что ж, подлец, позоришь мою дочь?! — сказал комдив свистящим шепотом, сжимая кулаки и потрясая ими перед лицом Евгения.

«Это уже действия Наташи. Неужели я потеряю Ляну?» — мелькнула мысль.

Но Русачев вдруг в последнюю минуту переломил себя и подал ему письмо жены. Жигуленко прочел и узнал, что Рита беременна. Марина Саввишна удивлялась, почему зять не пишет дочери. Жигуленко запомнились ее слова: «Риточка за эти дни очень исхудала. И как посмотрит на портрет Жени — плачет».

Пока Жигуленко обдумывал письмо, Русачев сидел, подперев голову руками, суровый и хмурый.

Евгению стало жаль Риту. Настоящей любви к ней он не питал. А вот теперь скоро станет отцом ее ребенка. Можно, конечно, написать Рите и сказать Русачеву, что он не признает ее своей женой и любит другую. Но он понимал: сейчас делать такой шаг опасно. Зачем обострять отношения? Идет война, и никто не знает, что ждет всех впереди…

Жигуленко положил письмо перед Русачевым.

— У меня не было адреса… Я обязательно напишу Рите…

Русачев поднял голову, посмотрел недоверчиво. Постепенно взгляд его смягчался.

— В Уфе они… Саввишна в госпитале работает… А Рита, — он развел руками, — дома хозяйничает. Адрес возьми у адъютанта. Ты не обижайся на меня. Погорячился я тогда. Сам видишь, нелегко мне… — И вдруг перевел разговор на служебный: — Чем это ты понравился Канашову?

— Не знаю, товарищ полковник, — кокетливо, улыбнулся Евгений.

— Говорят, ты там страх на немцев наводишь своим подвижным отрядом? А ведь я мало верил в это дело. С комиссаром моим, знаешь, как спорили… Оставил Канашову несколько машин. Думаю, пусть забавляются. Ты бы хоть когда-нибудь заглядывал по старой дружбе.

— Зайду, товарищ полковник.

Жигуленко заметно торопился, поглядывая на часы.

— Разрешите идти, товарищ полковник?

— Иди, иди!

И уже когда Жигуленко выходил из землянки, сказал вслед:

— Ты, Евгений, гляди, зря в пекло голову не суй.

…Вернувшегося в полк с задания Жигуленко ожидало много новостей. По настоянию командира полка (об этом Жигуленко узнал от Чепрака) ему было присвоено очередное воинское звание — старшего лейтенанта. Приказом комдива он назначался командиром роты разведки дивизии. Жигуленко подумал: «Хочет, чтобы был у него на глазах».

Уходить от Канашова не хотелось. Он понимал: в полку в полную меру могут проявиться его способности. Ему были по душе дерзкие действия подвижного отряда и то внимание, которым его окружали. Канашов представил его к награде, и Жигуленко чувствовал — скоро он может получить должность командира батальона. Но Русачев был непреклонен.

Жигуленко намеревался поговорить по душам с Канашовым, но, встретив его осуждающий взгляд, не решился говорить откровенно и только доложил об отъезде в дивизию.

— Зря согласились пойти в дивизию, — сказал ему командир полка и добавил: — Ну, если у вас призвание разведчика — желаю успеха!

— Товарищ подполковник, но меня никто не спрашивал. Назначили…

— Теперь говорить об этом поздно. Приказ надо выполнять.

Жигуленко в дивизии ожидала неприятная новость. Командир медико-санитарного батальона дивизии хорошо знал вспыльчивый характер Русачева. И как только ему стало известно, что Жигуленко возвращается в дивизию, он в тот же день направил Таланову в полк Канашова, чтобы разъединить ее с Жигуленко.

 

4

Последние дни и ночи Миронов совсем не отдыхал. Не успели закончить оборудование позиций на передовой, как взвод перебросили на новый участок. Миронов спотыкался от усталости, но когда Правдюк предложил ему поспать хоть немного, наотрез отказался и, лишь закончив работу, прислонился к толстому дереву и внезапно задремал.

Бойцы разглядывали с любопытством лейтенанта. Первое время у Миронова было серьезное, начальственное лицо с жесткими, знакомыми всем складочками, разбегавшимися ото рта. Но по мере того как сон овладевал лейтенантом, лицо его прояснялось, будто светлело хмурое, осеннее небо, когда ветер рассеивал плотный войлок туч. Узкое угловатое лицо Миронова с бронзовой кожей и припухшими губами было по-юношески свежим.

Пришла во взвод Таланова, — она разыскивала Дуброва, — и залюбовалась спящим лейтенантом. Бойцы хотели его разбудить, но она запротестовала:

— Пусть отдохнет… Все равно всех дел не переделаешь.

Прибежал связной от Дуброва с приказанием немедленно выступать. Миронова никто не будил, он сам вздрогнул и проснулся. Увидев перед собой улыбающегося санинструктора, лейтенант растерялся и даже не поздоровался с нею.

Еж перехватил его смущенный взгляд, оценивающе осмотрел Ляну и пришел к выводу, что лейтенант и санинструктор — хорошая пара.

Бойцы, докуривая, надевали скатки и, разбирая из козел винтовки, весело переговаривались.

— Больных направьте в санроту, товарищ сержант, — приказал Миронов Правдюку, — а остальных постройте и ведите. Да оставьте одного бойца проверить, все ли забрали.

— Есть, — ответил Правдюк и, поискав глазами, распорядился: — Боец Еж, останьтесь для проверки.

Скоро взвод влился в ротную колонну и снова зашагал по пыльным дорогам на восток.

Еж прошел по полянке, осмотрел место, где отдыхали бойцы, и, ничего не обнаружив, пустился вдогонку.

Из оврага донеслось сипловатое кукареканье… «И откуда здесь взяться петуху?» — подумал Еж. Подстрекаемый любопытством, он направился к оврагу.

Черно-атласный молоденький петушок с красным мясистым, как мякоть арбуза, гребнем запутался в проволоке и, пытаясь освободиться, хлопал беспомощно крыльями. Еж мгновенно освободил «пленника».

«Что же мне делать с ним? Нести в руках неудобно. Подумают — своровал… Голову свернуть — и все тут». Он уже взялся за шею петушка, как тот, почуяв что-то недоброе, затрепыхался, стараясь вырваться. «Не торопись, Ефим, — сказал себе Еж. — А что, если сегодня не доведется сварить? В такой жарище мясо протухнет».

— Ладно, пользуйся моей добротой, — Еж ухмыльнулся. — Полезай-ка в солдатский сидор.

Петух долго ворочался за спиной в вещмешке, пытаясь освободиться, но, потеряв надежду, притих.

За деревней Куповичи Ефим догнал взвод. Не терпелось рассказать товарищам о находке, но воздержался: подумают, украл. «Андрею скажу — и ладно. Одним цыпленком всех не накормишь. А для двоих в самый раз. Вечером такую похлебку сварим — пальцы оближешь». Он мысленно представил вкусно пахнущую похлебку, и сразу засосало под ложечкой: «Вот где бы молодой картошки нарыть?»

Поравнявшись с Андреем, он заговорщически понизил голос:

— Ух, у меня и находочка, брат, закачаешься!..

Но Андрей не понял. Он был занят своими мыслями.

Чем ближе подходили к Днепру, тем больше мрачнел Полагута: ведь там рукой подать до Долгого Моха, где живет жена его Аленка с двумя сыновьями. На исхудавшем лице Андрея теперь резче выделялись скулы, а глаза затуманились грустью.

Писем от Алены не было давно. Когда стояли на Березине, он написал ей и советовал уехать к родным на Дон. Но получила ли она письмо — неизвестно.

Так и шагали они молча, пока не пришли на место, где должны были готовить новый рубеж обороны.

На новом рубеже в артиллерийском складе полка взводу выдали три новеньких автомата, их лейтенант распределил по одному на отделение. Принесли два ящика патронов и один — гранат, а вечером — два мотка колючей проволоки, три лома и четыре большие саперные лопаты.

В отделении Правдюка автомат достался Ежу, и он немало гордился этим. Гладя рукой по вороненому стволу автомата, Ефим, улыбаясь, говорил:

— С этакой штучкой мне, братцы, теперь сам черт не страшен. Вот только патрончиков, товарищ сержант, маловато.

— Скилько положено, — отвечал добродушно Правдюк. — Глядить мэни, шоб автомат, як очи, берегли… Чуть якэ пятнышко, тоди не ждить от мэне пощады.

Поглядывая на бойцов, отрывающих окопы, Правдюк вдруг заметил, как один вещмешок зашевелился. «Почудилось, мабудь, — подумал сержант, присматриваясь, — устал, вот и лезет в голову всякая чертовщина». И тут вдруг раздался петушиный крик. «Откуда в лесу петух?» Правдюк направился к «живому» вещмешку и поднял его с земли. К нему бросился Еж, сокрушаясь, что не свернул голову коварной птице, и принялся сбивчиво объяснять. Их обступили бойцы.

— Понимаете, товарищ сержант, он беспризорный, в овраге запутался в проволоку. Ну, я пожалел его, беднягу: пропадет задаром, вот и взял…

Правдюк вдруг помрачнел.

— На нас народ, як на защитников, дивится, а мы шо, мародерствовать почалы? — И он гневно оглядел бойцов отделения, будто это была вина всех. — На курятину потянуло? — зло бросил он. — А завтра вин корову або свинью зариже, та и буде казать, ще вона беспризорна.

Подошел Миронов. Выслушав рассказ командира отделения и сбивчивое объяснение Ежа, он сказал спокойно:

— За такие проступки расстреливали еще в гражданскую войну, — вспомните, товарищи, картину «Чапаев»… Как же это могло случиться, что наш товарищ по оружию обворовывает советских людей?

Лицо Ежа горело, будто его отстегали крапивой.

— Да он ничейный был, товарищ лейтенант. Разве ж я из курятника его взял? — пытался защищаться он.

— А какая разница, где вы его взяли? — строго нахмурил брови Миронов. — Если вы взяли в овраге, то могли взять и из курятника.

— Наша товарищ всех подвела, — сказал Мухтар. — Зачем он тебе, курицын ребенка? Ах, Ефим, Ефим! — покачал он сокрушенно головой.

— Та шо, вин дитятя, чи шо? — сказал Подопрыгора. — Ни понимает, шо робит. За таке дило под трибунал надо! — сверкнул он гневно глазами.

— Придется, товарищ Еж, передать автомат, — Миронов оглядел бойцов, — вот товарищу Ракитянскому.

Лицо Ежа покрылось красными пятнами. Он с испугом взглянул на лейтенанта.

— Так мне его на складе выдали, и за мной по ведомости числится, — сказал он, будто попытался переубедить лейтенанта.

— Нет, товарищ Еж, оружие не выдается как обязательный пайковый хлеб или концентраты… И даже не вручается, а доверяется советскому воину как защитнику Родины! И он должен оправдать это доверие!

Еж склонил голову: «Зачем я брал петуха? Осрамился перед всеми». И как бы отвечая на его вопрос, лейтенант посоветовал:

— Если вы дорожите доверием товарищей, попытайтесь вернуть его. Все зависит от вас.

В сердце Ежа затеплилась надежда.

 

1

Третьи сутки не умолкает стук топоров, визг пил в лесах на реке Друти. Идет заготовка строительного материала для оборонительных сооружений — блиндажей, землянок, укрытий. С каждым днем все глубже и глубже зарываются бойцы в землю. А над рекою все чаще появляются вражеские воздушные разведчики. Кое-где на переправах немецкие бомбардировщики бомбят беженцев. Отдаленно гремит, то приближаясь, то затихая, артиллерийская канонада. Солнце беспощадно палит, и река заметно обмелела.

Напряженной жизнью живет в эти дни полк Канашова. Прибывает новое пополнение, подвозятся боеприпасы, продовольствие.

Во всех частях большого войскового организма полка день и ночь кипит напряженная работа. Полк готовится к сражению.

Только Дубров бродит по лесу какой-то безразличный ко всему. Он долго и упорно молчит, уставясь рассеянным взглядом в землю, крутит в пальцах голубоватый цветок незабудки, покрытый пылью, изредка подносит его к носу, нюхает, тяжко вздыхает.

— Ведь вот нет в нем никакого запаха, — говорит он Миронову, — с виду бедный цветок, а какие Рита красивые венки из него плела, залюбуешься! Бывало, пойдем с ней в лес, кругом цветы, птицы поют, и на душе так легко… Хоть Жигуленко и друг тебе, и дело это прошлое, а скажу откровенно: не любит он Риту… Жаль, фотография Риты в Свислочи утонула. Помнишь, когда форсировали, она в планшетке у меня была. В воде осколком ремешок срезало. Я и не заметил. На берегу хватился — нет планшета. Знаешь, Саша, кажется, вот пустяк, карточка… Просто бумажка, а мне как-то легче было тогда. Больше верил в себя… И чувствую, нельзя мне распускаться. Какой же я командир… Признайся, тебе противно смотреть на меня? Да? — Дубров смущенно взглянул на Миронова. — Чует мое сердце, что жить мне недолго осталось, — добавил он каким-то чужим, оборвавшимся голосом.

На Миронова повеяло холодом от этих слов. Ему захотелось разуверить товарища. Ведь раньше никогда за Дубровым подобного не замечалось. В боях он дрался смело, за это его все любили. Почему на него вдруг напала хандра, почему сломился характер?

— Да что ты, Сергей. Ты что, забыл, — весело сказал Миронов, — ведь мы в академию собирались поступить после войны?

И Дубров, вглядываясь в мерцающие звезды, старается припомнить этот разговор.

— В академию?… — переспрашивает он, оживляясь. — Обязательно поступим. Это моя заветная мечта…

 

2

Всю ночь Еж и Новохатько ходили по селам. К утру они принесли два мешка бутылок. И тут же под наблюдением Миронова налили в них бензин и роздали по отделениям. Усталый добрел Еж до своего окопа, расставил бутылки в нише, упал, обессиленный, на дно окопа, накрылся шинелью и уснул как убитый.

Новохатько в это время копал себе щель. Вместе с Ежом они были назначены истребителями вражеских танков. «Ну и выдумают таке нестояще дило: на танк с бутылкой! Та от него даже снаряд отскакивает рикошетом, а шо ему бутылка зробит?… Цим средством клопив из кровати выжигать гарно», — думал Новохатько, усердно долбя суглинистый грунт и с завистью посматривая на спящего Ежа.

Он не выдержал и разбудил Ежа.

— Юхим, ты слыхал таку присказку? Мени ее рассказал мой земляк, Ванька Полудница…

— Какой такой Полудница? — рассердился Еж.

— Та цей, що на баяне гарно грае. У ихнем взводе балакают о Канашове так:

Той присказкой воны усих отставших от частей бойцов до себе переманивают. Вот це агитация! А то шо ты нам шутки сыплешь. С них тилько зубы чесать…

— Каков полк, таков о нем и толк, дело ясное, — и, перевернувшись на другой бок, Еж снова захрапел.

Взошло солнце, оно согрело продрогшего от сырости Новохатько, его клонило ко сну, но он получил приказ копать щель. «Ты гляди, який чертяка стал, дыхать не дае, — размышлял Новохатько о Полагуте. — Раньше покладистый був хлопец, а теперь попробуй не послухай». Сон смежал отяжелевшие веки, глаза слипались, непослушная лопата то и дело выпадала из рук. Наконец, прислонившись к стене окопа, боец закрыл глаза, голова его свесилась на грудь.

Но чуток сон солдата, как у матери возле ребенка. Над окопом тонко, как оса, прожужжала шальная пуля, и сразу Новохатько встрепенулся. «Не иначе, як кто-то стрелял», — дошло до сознания, и он нехотя открыл один, потом другой глаз и стал всматриваться в противоположный берег.

Там по-прежнему было спокойно. Лес синим частоколом ринулся вдоль реки, вода изредка рябилась серо-зелеными бугорками волн, а середина ее курилась туманом.

«То мэни почудилось… Подремлю до солничка, а там и покончу щель», — решил Новохатько, подкладывая под голову вещмешок и устраиваясь поудобней.

Но вскоре появились вражеские самолеты-разведчики. Долго и надсадно, как бормашина, ныли они, неторопливо высматривая что-то на земле. И как только ушли на запад, над районом обороны батальона появились тяжелые бомбардировщики.

Земля затряслась и загудела, словно бубен, о который ударяли огромными колотушками. Еж и Новохатько вскочили. Перед окопом появился лейтенант Миронов, лицо спокойное, но бледное.

— Позиция готова? — строго спросил он у Новохатько, который был назначен старшим истребительной группы.

— Трохи ни успилы, товарищ лейтенант, — щурил он заспанные глаза.

И тут же донеслось:

— Танки слева!.. Танки слева!..

Артиллеристы выкатывали на опушку леса орудия, собираясь прямой наводкой отразить танковую атаку. В окопах зашевелилась пехота, готовя связки гранат и бутылки с бензином.

— Сколько ни выть, а знать, так и быть, — сказал Еж, чувствуя мелкую дрожь во всем теле. — Как думаешь, Иван, не наделают они из нас котлет? Кобыла с волком тягалась, один хвост да грива осталась.

— Ничего, Юхим, зараз наша артиллерия вдарит, та и мы подсобим трохи.

— А тебе не страшно? Гляну на танк, так бы и влез в землю, как червь.

— Оно-то хто не злякается, — признался Новохатько. — Земля и та пид танком корежится. Попадись пид его ненароком, вин тебе, як зерно на жерновах, перемелет.

Еж и Новохатько высунулись из окопа и стали наблюдать. Снова просвистела пуля. Новохатько пригнулся. Еж взглянул на него, осклабился.

— Ты кому кланяешься? Немцам, что ли? Не та пуля разит, что грозит…

От леса, разворачиваясь вправо, прямо на них ползли танки. Новохатько считал:

— Восемнадцать, — сказал он и вытер со лба пот. — Вот это, брат, штучки… А ты думал, нашему Рыкалову было легче? У него даже окопа плохонького не було. Решил, что остановит танк, и остановил. Железный мужик.

— Если по-русски скроен, — подмигнул ему Еж, — и один в поле воин.

В этот момент разом, как по команде, танки первой линии открыли огонь. В ста метрах от переднего края нашей обороны, где начинался противотанковый ров, взметнулись огненно-черные метелки взрывов.

«Дорогу себе пробивают, — подумал Миронов, не отрывая взгляда от того места, где разорвалось несколько снарядов и обвалились края противотанкового рва. — А потом пойдут за ними автоматчики и выйдут в тыл полку. Тогда все пропало!.. Неужели командование не видит опасности?»

У Миронова вмиг созрело решение выдвинуть на фланг пулемет, пропустить танки и, когда пойдут в атаку автоматчики, в упор встретить их огнем. Он вызвал опытных пулеметчиков Ягоденко и Щитова.

Танки уже были не более чем в ста метрах от переднего края нашей обороны. Они прекратили огонь и увеличили скорость. Лязг гусениц, гудение моторов, редкие выстрелы ков второй и третьей линии слились в угрожающий шум. Земля дрожала от страшного гула. А солнце не могло пробить дымное марево, что висело в воздухе.

Еж, пристально вглядываясь в даль, договаривался, что вначале Новохатько даст танкам «закуску», бросая связки гранат, а затем угостит их «выпивкой» — подожжет бутылками с бензином. Новохатько, пригибаясь, направился по ходу сообщения навстречу танку. В памяти его всплыл образ суховатого, подтянутого Рыкалова с болезненно-желтым лицом. «Ему тоже было страшно, как и мне», — мелькнула мысль.

Теперь танк был уже совсем близко. Все слилось в один скрежещущий звук. Новохатько приподнялся, бросил связку гранат и тотчас упал на дно окопа. Раздался оглушительный взрыв, но тут же Новохатько почувствовал, что танк врага продолжает идти на его окоп. Он мигом вскочил, выглянул, и страх охватил его: танк был метрах в двадцати. Он схватил и бросил вторую связку, за ней третью.

Взрывы последовали друг за другом, и вражеский танк остановился. Он попытался рвануться вперед, но перебитая гусеница раскатилась по земле, как оброненная солдатская обмотка. Экипаж танка все еще продолжал борьбу, поливая наши позиции огнем из пулеметов.

Еж подполз к Новохатько.

— Здорово ты его! Дай-ка поднесу ему выпить. — И, взяв две бутылки, Еж пополз по ходу сообщения. Скоро бутылка со звоном ударилась об обтянутый резиновый каток и, как из пульверизатора, разбрызгала бензин. Ефим торопливо бросал одну за другой бутылки и никак не мог попасть в башню или в жалюзи. Наконец он метнул последнюю, и она подожгла танк. Черный столб дыма штопором ввинтился в воздух.

Лейтенант Миронов наблюдал за поединком истребителей танков и твердил: «Молодцы ребята, молодцы!» Артиллерия открыла ураганный огонь по вражеским машинам. Миронов увидел, как в брешь, пробитую танками, устремились автоматчики. Развивая наступление вдоль левого берега, немецкие танки вышли к мосту, во фланг полку Канашова.

«Что же молчат Ягоденко и Щитов?»

Миронов быстро отыскал глазами курганчик, одиноко маячивший на ровном пологом берегу реки. У его подножья копошились двое бойцов. «Жаль, что разбило осколком бинокль». И тут же заговорил тяжелой скороговоркой пулемет. Ошеломленные враги заметались по полю, побежали в беспорядке.

«Хорошо, хорошо, хлопцы!» — радовался Миронов.

Но гитлеровцы не собирались отказываться от выгодного маневра: они твердо решили овладеть «лысым» курганчиком и, выйдя в тыл полка, прижать его к реке. Они открыли бешеный огонь из минометов, и курганчик исчез в огненных разрывах.

«Хорошо, если мои пулеметчики успели подготовить позицию, а если нет?…» — забеспокоился Миронов.

Немецкие минометчики замолчали, и автоматчики вновь пошли в атаку. Вот они уверенно приближаются к курганчику. Пулемет молчит.

Миронов вскочил, бросился к курганчику, стремясь опередить немецких автоматчиков. Он совсем забыл об опасности. Кончились патроны или поврежден пулемет? И тут «максим» снова заговорил короткой скороговоркой — и вдруг смолк.

Лейтенант взбежал на вершину курганчика, В стороне в луже крови лежал первый номер — Ягоденко. У пулемета второй номер — Щитов, — правая рука в предсмертной костенеющей хватке сжала ручку пулемета. По гимнастерке на груди расползались бурые пятна. Он, по-видимому, пытался, но не смог открыть огонь. Пулемет стоял на ровной как стол песчаной площадке. «Неверно выбрали позицию», — с горечью отметил Миронов. Он оттащил в сторону обмякшее тело Щитова и лег за пулемет и тут понял, что более подходящей позиции трудно найти.

Фашистские автоматчики, не ожидая опасности, шли во весь рост, простреливая длинными очередями лежащую впереди местность. Пули звенели о щит пулемета. Осталось всего полторы ленты.

Миронов вынул половину ленты и положил рядом. «Это будет на короткую очередь, а вот этой дам длинную — мощный огневой удар».

Вблизи послышались взрывы вражеских гранат, и тогда Миронов в упор открыл огонь длинной, с рассеиванием по фронту, очередью. Скат, обращенный к нему, покрылся светло-зелеными бугорками трупов. Пулеметная очередь на редкость удачно перерезала атакующую цепь, уничтожив большинство наступавших. Теперь он вставил половину ленты и стал короткими очередями бить по отдельным солдатам и группкам противника. Вражеские солдаты уже больше не решались идти в атаку на пулемет.

Миронов облегченно вздохнул и стал медленно отползать с пулеметом. Вдруг он почувствовал, как горячая волна песка, земли и воздуха ударила в пулемет. Погнуло кожух, пробило осколками. Пулемет вышел из строя. Миронов вынул замок, сунул его в карман и, с трудом превозмогая головокружение, боль в висках, добрался до наблюдательного пункта. Весь оставшийся день и всю ночь страшно болела голова и тошнило.

Утром его навестил Дубров. Миронов чувствовал себя лучше, и боль в голове была уже не так резка, но в ушах продолжало звенеть.

— Удачно обошлось, Саша. Счастливый ты, в сорочке родился. Мина близко разорвалась. Пулемет искорежило, а ты легкой, контузией отделался. Канашов видел твой поединок с немецкими автоматчиками. Да вот даже в дивизионной газете о тебе Ларионов написал, хорошо так. Читаешь, за душу берет, и все как было на самом деле. Будто он с тобой рядом за пулеметом лежал…

Дубров радостно поглядел на товарища и сунул ему газету:

— На почитай!.. Аржанцев сказал: «Хочу благодарность Миронову объявить». А Канашов не согласился: «Наградной лист на него пишите».

И вдруг лицо его слегка озадачилось.

— Вчера Бурунов вызвал, хотят забрать меня на комсомольскую работу. Полковым комсомольским начальством сделать. Роту придется принимать тебе.

— Ну, а чего ты расстроился?

— Не хочется с командной работы уходить. К людям привык, к тебе, бродяге… Ну, какой из меня комсомольский работник? Ты же знаешь, не в моем это характере наставлять людей, речи говорить… Да и не умею я…

— Речи на войне ни к чему. Тут личным примером надо показывать. А дружбе нашей твое назначение не помешает… В любое время рад буду тебя видеть. А где прежний комсорг?

Лицо Дуброва помрачнело, глаза потухли.

— В рукопашной схватке погиб… Богатырь парень был. Восемь фашистов заколол, а на девятом штык поломал, ну его и смяли…

 

3

Рота Дуброва с утра отбила семь атак немецкой пехоты. Но противник снова обрушил на позиции роты шквал артиллерийского и минометного огня. С угрожающим свистом сыпались мины, злобно шипели снаряды, раскидывая вокруг тяжелые сухие комья земли, визжали осколки. Бойцам, слышавшим их смертоносное завывание, казалось, что каждый снаряд, каждая мина и осколок летят именно в него. Изредка в окопах раздавался короткий крик или протяжный глухой стон. Многие умирали безмолвно, не успев понять, откуда пришла смерть. Выглянешь из-за укрытия, посмотришь на опустевшие позиции, и становится страшно. Кажется, нет ни души. Попробуй узнать, кто из бойцов убит, а кто жив.

Миронов спокойным взглядом осматривал позиции. Командиры отделений все чаще и чаще доносили о выбытии бойцов из строя. Но теперь Миронов не ощущал растерянности, которая в первые дни войны чуть было не толкнула его на преступление.

Все вокруг казалось мертвым, но только на первый взгляд.

Бойцы терпеливо пережидали томительно длинные, порой отчаянно-безнадежные минуты, пока, наконец, артиллерия противника не угомонится. Каждый хорошо знал, что после шквального огневого налета артиллерии и минометов непременно последует новая атака врага, может быть, еще более сильная и напористая. Поэтому все готовились к этой встрече.

И действительно, обстрел вдруг прекратился. Полагута высунул голову, огляделся. Справа и слева среди хаоса развороченной земли, осторожно вытягивая шеи, осматривались бойцы отделения. «Значит, все в порядке», — и Андрей, облегченно вздохнув, полез в карман за табаком и бумагой. Долго ему не удавалось скрутить цигарку — пальцы одеревенели от напряжения, с которым он вцепился в винтовку, когда лежал на дне окопа. После двух-трех затяжек повеселело на душе.

Слева, из окопа Ежа, тоже вился голубоватый дымок. «Значит, жив», — подумал Андрей. Он посмотрел вправо — и там тоже курился дымок и блестел штык.

Из тыла к позиции отделения ползли подносчики патронов. Они то исчезали в воронках, то снова появлялись, волоча за собой вещмешки. Пользуясь коротким затишьем, они торопились раздать боеприпасы.

Возле Полагуты упала пачка патронов, другая, третья… Боец приметлив. От того, сколько раз приползает подносчик и сколько даст патронов, в душу бойца вселяется уверенность: значит, все в порядке, воевать есть чем. По выражению лица командира и тону его речи боец угадывает, как идут дела и что можно ожидать в ближайшее время. Суровая военная жизнь выработала свои особые приметы, которым нельзя не верить.

Мимо Андрея Полагуты, тяжело отдуваясь и пыхтя, прополз сержант Правдюк. Видно, он уже совершил большой путь на животе и порядком устал.

— Як дило? — спросил он Андрея, будто по тому, как тот г ответит, можно было судить по крайней мере о делах всего взвода.

— Хорошо, товарищ сержант, — ответил Андрей. — Скорей бы только началось, а то сидишь тут в норе, как суслик, того и гляди накроет.

— Передай вправо, шоб наблюдали. Шо ж воны попрятались? Ждут, коли кто по башке вдарит? Я до лейтенанта, а ты за мэне тут доглядай.

Он хотел сказать еще что-то, но над головой прошуршал снаряд. Правдюк вскочил и бросился бегом. Пробежав несколько шагов, упал и снова пополз. Так было несколько раз. Андрей наблюдал, как точно и быстро перебегал сержант. Ему невольно припомнились мирные дни учебы: пригодилась учеба, так скоро пригодилась! А ведь все это казалось таким ненужным и вызывало досаду. Андрей взглянул вправо: со стороны села Красный Брод, где находился правый фланг их батальона, подымая пыль, гремя гусеницами и беспорядочно стреляя на ходу, шли танки.

— Один… пять… семь… — Считал он вслух, шепча пересохшими губами… «Хорошо, если подбросят еще боеприпасов… А вдруг гранат не хватит?… Ишь ты, как палят! Вертись вот тут, в окопчике, как карась на сковородке», — размышлял он, невольно пригибаясь при близких разрывах снарядов.

Точно злой шмель, рядом прожужжал осколок и, ударившись о стенку окопа, упал на дно. Андрей взял его в руки. Он был горячим, с острыми, зазубренными краями. «Вот такой хватит тебя по башке — и все, Андрей Данилович. Даром что мужчина ты видный, дюжий, а смерть — она без разбора валит».

…На левом фланге, где неподалеку находился наблюдательный пункт Дуброва, бойцы его роты перемешались с бойцами соседней роты. Крики «ура» внезапно оборвались. Их сменил сухой треск немецких автоматов. Он приближался из лесу с нарастающей силой. «Прорвались-таки на стыке!» — догадался Дубров. Он отдал приказание взводу Миронова — отрезать немецких автоматчиков от реки. За Мироновым, метрах в ста позади, лейтенант Сорока вел в контратаку свой взвод.

— За мной, товарищи, бей их, гадов! — и Дубров кинулся вперед, увлекая бойцов. Но в это время по контратакующей роте с вражеского берега открыла огонь артиллерия. Бойцы, встреченные сильным огнем, замешкались, некоторые повернули назад и побежали в беспорядке. Вновь застрекотали автоматы немцев, и они потеснили роту в болото, к лесу.

С большим трудом Дубров остановил на опушке леса отходившую роту.

— Ложись, ложись! — кричал он, красный, запыхавшийся. Сам он залег за станковым пулеметом и, подпустив метров на сто неприятельских автоматчиков, открыл огонь. Вставив новую ленту, терпеливо подпустил еще ближе одну дико орущую группу атакующих солдат и уничтожил ее. Бойцы, ободренные его смелыми действиями, залегли и принялись дружно отстреливаться.

Но немцы, нащупав слабое место на стыке двух рот, уже вводили туда свежие силы. Переправясь вброд, немецкие пехотинцы уже опять теснили роту. Дубров поднялся и с винтовкой в руках повел бойцов в контратаку. Для немцев контратака была неожиданной. Ударами приклада Дубров сбил с ног двух убегавших вражеских автоматчиков и устремился вперед, пытаясь перехватить отходивших солдат противника.

У самой реки, когда, казалось, замысел Дуброва был почти осуществлен, он обернулся и задержался на мгновение, показывая рукой взводу Миронова, где перехватить ему выход из оврага. Туда отступали немцы. И в этот момент немецкий автоматчик, притаившийся в прибрежных кустах, дал очередь в спину Дуброва. Лейтенант рухнул на землю.

Миронов услышал резкую автоматную трескотню, быстро осмотрелся и, не найдя среди отступавших высокой фигуры Дуброва, понял все… Он поднял взвод и бегом повел его к оврагу, чтобы перехватить отступающих немцев.

 

4

Миронов открыл первую страничку дневника Дуброва, В верхнем уголке ее стоял эпиграф: «Не умирать ты в бой идешь, а побеждать и жить».

«Сегодня с Сашей толковали о военной академии. Приложу все старания, чтоб попасть в нее, как только окончится война».

Миронов перевернул еще несколько страничек.

«…Пришлось проявить „характер“ по отношению к Миронову: отстал на привале со взводом. Сколько я пережил за часы их отсутствия! Ругаю его, а злость поднимается на самого себя. И я ведь прошляпил. И чем больше злюсь на себя, тем больше ругаю его. Он был удивлен моей неожиданной строгостью, но, как честный командир, любящий службу, молчал. Ему обязательно нужно вступить в партию. Хороший командир».

«Так вот он какой, Дубров!» — Миронов задумался.

— Товарищ лейтенант, — прервал его размышления политрук Куранда, передавая какую-то бумажку. — Вместе с комсомольским билетом была…

Миронов, чувствуя, как дрожат его руки, развернул лист бумаги в пятнах запекшейся крови.

— «Завещание, — прочитал он вслух. — Прочесть бойцам и командирам роты в случае моей смерти…»

— Я поручаю вам огласить это завещание.

— Прошу вас, товарищ политрук, пусть кто-нибудь другой прочтет.

— Это почему же вы отказываетесь? Ведь вы же комсомолец…

— Мне трудно это сделать. Дубров был мой друг…

 

5

Под вечер хоронили Дуброва. Солнце, утомленное долгим дневным путем, торопилось на отдых.

Противник к вечеру угомонился, притих. Лишь изредка прочертит наискось темный забор леса золотой пунктир трассирующих пуль да раздастся одиночный хлопок винтовочного выстрела — и опять все смолкнет.

На курганчике, где был наблюдательный пункт Дуброва, у самой вершины вырыта могила. Чуть ниже ее — несколько могил. Повсюду горки сухой земли и рядком лежат завернутые в плащ-палатки павшие герои-бойцы, три командира отделения — сержанты и лейтенант Дубров. У могил собрались бойцы и командиры, близко знавшие погибших. Всей роте присутствовать на похоронах нельзя: противник может начать внезапную атаку.

Лейтенант Миронов стоит рядом с Сорокой, Курандой и наблюдает за последними приготовлениями к похоронам. За эти несколько часов лицо Саши осунулось, глаза запали глубже.

Наконец все приготовления закончены. Правдюк выстраивает бойцов. Вполголоса подает команду, будто боится разбудить погибших товарищей. Сорока выходит перед строем. В руках у него лист.

— Товарищи! — обращается он к запыленным, почерневшим бойцам. Голос его дрожит. — Мы пришли сюда проститься с боевыми друзьями. Среди павших в бою героев мы хороним сегодня и нашего командира роты — Сергея Петровича Дуброва. Исполняя его последнюю просьбу, я прочитаю его завещание:

«Боевые друзья!

Это завещание я пишу на всякий случай. На войне всякое бывает. Только сейчас, воюя более месяца, я по-настоящему постиг великое значение любви к Родине. Без нее нам нет жизни; нет нам пути, нет счастья… Я очень люблю жизнь, но знаю: если умру, то умру во имя родного народа.

Я простой русский человек, слесарь, уроженец города Минска, собственными глазами видел, во что проклятые фашисты превратили мой родной город.

Если каждый из нас уничтожит хотя бы нескольких врагов, Родина будет жить и цвести. И тогда о нас с вами народ сложит песни, которые будут жить в веках!

Боевые друзья! Немало жестокого горя пережили ми с вами в эти дни войны, немало лучших друзей сложили своп головы за наше великое дело. Я делил с вами горести наших военных неудач, короткие, но славные радости первых маленьких побед и поэтому не хочу, чтобы вы плакали на моей могиле. Не слезами, а ненавистью и беспощадной силой оружия ответьте врагам за смерть боевых товарищей, за поруганную врагом землю, за честь матери Родины…»

Куранда стоял, подталкивая Миронова, и шептал ему:

— Надо выступить, скажи хоть пару слов.

Комкая в руках пилотку, Миронов проговорил:

— Товарищи, разрешите мне несколько слов. — И, глядя куда-то вдаль, просто, как бы беседуя, сказал:

Лейтенант Сорока крепко пожал руку Миронова.

— Хорошо сказал! Все мы думаем так. — И уже шепотом на ухо: — А я и не знал, что ты поэт. А ты пошли стихи в нашу дивизионку…

Миронов засмущался.

— Хочешь, я Ларионову их покажу. Умница, он тебя поддержит.

…Но только собрались хоронить погибших, как по лесу разнеслись разноголосые команды: «Воздух!» На багровом фоне заката появились черные кресты фашистских бомбовозов.

— Черт их несет!.. Товарищей захоронить не дадут…

— Вот сволочи, человеческого у них ничего нет! — возмущались бойцы.

Как будто в знак всеобщего протеста все остались на местах, и только Куранда, придерживая карман гимнастерки — он боялся потерять авторучки — и наклонив голову, кинулся опрометью в ближнюю щель.

— А еще политрук… — проговорил кто-то.

Фашистские бомбардировщики пролетели…

Когда опустили Дуброва в могилу, прибежал, запыхавшись, его ординарец. Он виноватыми глазами осмотрел всех, как бы извиняясь за опоздание. В руках у него был пучок незабудок. Их так любил Дубров. Ординарец опустился на колени и бросил цветы в могилу. Они рассыпались по плащ-палатке, и сразу ее темно-зеленая суровая ткань осветилась маленькими голубыми огоньками.

Похороны были окончены, но Миронов остался у могилы друга. Вдруг страшная мысль овладела им. Пройдут годы, и холмик могилы Дуброва затеряется, зарастет травами, и никто не будет знать, что здесь похоронен герой, который отдал жизнь за народ, за Родину.

Он вспомнил, что сегодня видел у дороги большой треугольный камень. Пять бойцов и Миронов принесли камень и врыли в изголовье могилы Дуброва. На его шершавой поверхности Миронов выцарапал гвоздем: «Здесь похоронен герой 1941 года лейтенант Дубров».

Миронов долго сидел на кургане. Сумерки сгустились, плотно окутали землю, и все слилось в сплошную темную массу: и лес, и кусты, и берег. На вражеском берегу цвели ярко-оранжевые вспышки выстрелов. Наш берег молчал — берегли боеприпасы.

 

1

В дивизии Жигуленко почувствовал себя не у дел, особенно после того, как узнал, что бывший командир роты, вместо которого он назначен, ранен легко и скоро может вернуться. Жигуленко охватила апатия, ни к чему не лежали руки. Попадаться на глаза Русачеву не хотелось. Чтобы его не обвинили в безделье, решил зайти в штаб. Там было пусто. И только заместитель начальника штаба майор Харин, склонившись над картой, наносил обстановку. Приходу Жигуленко он обрадовался:

— А, привет молодым, преуспевающим!.. Каким это ветром?

— Попутным… А Зарницкий где? Не знаешь?

— Не знаю, — вздохнул тяжело майор. — Тут вот сводку надо составлять. И разведдонесение принесли, тоже нужно просмотреть. А он где-то гуляет, а может, и спит. — И Харин еще ниже склонился над картой, будто подчеркивая, что постоянно занят большими делами. — Ну, а ты доволен новой должностью? Или боишься опять попасть в опалу?

— Не в этом дело. Зря меня взяли из полка Канашова… Сегодня скажу полковнику. Может, отпустит. А не отпустит, поругаюсь, а уйду, — сказал он решительно. — Канашов всегда меня возьмет.

Харин внимательно слушал и присматривался к Евгению: «Ишь, как раскипятился! Этот мальчишка может не только напортить своей карьере, но и меня подвести…»

— Не советую тебе спорить с начальством. Оно всегда право, а ты окажешься в дураках.

— Ну, ты не знаешь, меня, майор. Я привык, чтобы и со мной считались.

— Удивляешь ты меня, старший лейтенант! Больно много ты захотел. Считались!.. А ты прояви себя и здесь. Будут считаться.

— Попробуй прояви. Женили меня на замужней роте. Бойцы косо глядят на меня. Они ведь разведчики — народ умный. Ждут своего командира. А я для них чужак.

Харин, большой любитель сладкого, достал банку из-под леденцов, где лежали мелко наколотые кусочки сахара, с улыбкой предложил Евгению:

— Похрусти… Подсласти горечи жизни.

Жигуленко отказался и, закурив, задумался.

«А может, и правда, не стоит обострять отношений с Русачевым? Все-таки это разведрота дивизии. Да и с Ляной лучше встречаться в роте, чем в медсанбате». Но у Евгения тут же мелькнула тревожная мысль: «А что, если Харин расскажет об этом откровенном разговоре комдиву?» Жигуленко знал, что Харин обладал тщеславным характером, любил, когда его хвалили, и решил расположить его к себе.

— Когда ни приду в штаб, всегда ты, Семен Григорьевич, за картой потеешь… А что же Зарницкий делает?

Харин усмехнулся.

— Он у нас — генеральный штаб. В обед забегаю к нему блиндаж с проектом боевого приказа, а у него на столе стратегическая карта Европы. И вся в красных стрелах…

— Наполеон?…

— Не меньше! Второй месяц этот Наполеон, заметь, учит немецкий язык со словарем, а начнет допрашивать пленного — кричит: «Подать переводчика». Переезжает штаб на новое место — раскроет карту, глядит, глядит, а потом останавливает прохожего: «Скажи, мил-человек, что это за деревня будет?» — Харин вздохнул. — Да ты погляди, как он пишет. У нас ни одна машинистка его каракулей не разберет. Плачут и бегут ко мне. Но что ты хочешь, если у него военное образование: ЦПШ и двадцать лет командирской учебы…

Жигуленко взглянул на стол — там лежала армейская газета «Смерть фашизму». На первой странице внизу была заметка, обведенная красным карандашом. Она называлась: «Смелый поступок штабного командира».

«В Н-м соединении штабной работник майор Харин совершил смелый поступок. Вражеские автоматчики просочились в тыл и окружили машину с важными штабными документами. Был тяжело ранен шофер. Одному из фашистов удалось подползти близко и бросить гранату в кабину. Но Харин не растерялся. Он поймал ее и швырнул обратно. От взрыва погибло семь человек, в том числе один фашистский офицер». Автор — «Евг. Куранда».

— Поздравляю, Семен Григорьевич! Чего же ты молчал?

— А чего мне кричать? На войне — это обычное дело, — Харин аккуратно сложил газету и спрятал в нагрудный карман.

— Русачев знает об этом?

— Знает.

— Ну и что?

— Ничего… Я, говорит, этим писакам не верю… Делают из мухи слона. И рассказывал мне, как журналисты из него легендарного героя гражданской войны хотели сделать. В центральной газете написали, портрет поместили. Из Москвы запрос пришел, хотели вызывать для награды почетным революционным оружием. А он не поехал и написал, что отрицает все факты об этом геройстве.

— Вот чудак!..

— «То, что, — говорит, — заработал кровью — получил сполна, а дутой славы мне не надо».

— А откуда Кураида узнал все о тебе?

— Он же в дивизионной газете постоянно сотрудничает. В армейскую, фронтовую пишет. У него даже в «Красной звезде» есть статейки. Талантливый человек, а вот используют его не по назначению… Политруком может быть каждый партийный работник. А это журналист. Он в районной газете работал. У него большой талант слова подбирать…

Харин поднес трофейный перстень к губам, подышал на камень, имитирующий бриллиант, потер о колено и, склонив голову, залюбовался радужной игрой его граней.

— А талант, Евгений, как камень драгоценный… Он всем нравится, им каждый любуется, цены ему нет… Вот посмотри: очаровательная вещичка? — Майор повертел перстнем перед носом Жигуленко.

— Красив, но не поддельный ли?

— Я человек со вкусом. И, поверь, не буду размениваться на мелочи…

 

2

Поиск, тщательно подготовленный Жигуленко, был проведен удачно. Разведчики возвратились в полночь и привели «языка» — штабного немецкого фельдфебеля Фрица Шпанделя. Он беспокойно озирался по сторонам, бегая маленькими колючими глазами. Руки его дрожали. Он попросил воды. Дали. В штабную землянку вошли подполковник Зарницкий и переводчик. Начался допрос.

Фельдфебель сначала молчал, неподвижно уставясь в угол. Потом внезапно спросил, что с ним будут делать русские? Зарницкий улыбнулся: немец явно шел на сделку с совестью, но колебался, недоверчиво поглядывая то на подполковника, то на переводчика.

Зарницкий сказал переводчику:

— Объясните ему, что мы не бьем лежачих, у нас в армии так не принято. Пусть не боится за свою жизнь.

Переводчик перевел, но фельдфебель по-прежнему недоверчиво глядел на подполковника, о чем-то напряженно думая.

Только после того как переводчик очень подробно разъяснил все это, немец заговорил.

Зарницкий слушал показания пленного фельдфебеля, как показалось Евгению, без всякого интереса. Жигуленко ожидал, что полковник вот-вот даст команду увести пленного, и вдруг Зарницкий насторожился. Начальник штаба почувствовал, как пленный старательно обходит весьма важный вопрос: к какому времени приказано танковой дивизии выйти на правый берег реки Друти? Разведчики взяли карту у убитого немецкого офицера. На сгибе потертой карты стояла пометка «директива» и часть слова — «Гит». Зарницкий догадывался: эта пометка и ссылка на директиву Гитлера не случайны. Это был боевой приказ, он предписывал немецким войскам захватить к какому-то определенному сроку рубеж реки Друти.

— Я часто слышал, как офицеры беседовали между собой о приказе Гитлера, — показывал Шпандель. — Наш командир дивизии генерал Мильдер говорил о том, что к концу июля мы должны быть на Днепре.

«Сегодня уже восьмое августа, — думал Зарницкий, — прошло более недели, однако они только вышли к реке Друти и топчутся на левом берегу. Это хорошо».

Зарницкий после допроса пленного поспешил на доклад к Русачеву.

— Значит, в конце июля они замышляли быть на Днепре? — переспросил Русачев.

Зарницкий утвердительно кивнул головой.

— Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается… им не по Европе парадным маршем, по-гусиному, шагать. У нас дорожки с ухабами, спотыкаться придется.

Командир дивизии, слушая доклад Зарницкого, не отрываясь, наблюдал за полем боя в амбразуру:

— Опять, мать их черт, в психическую пошли. Гляди-ка, Александр Николаевич.

Атаки противника становились все более яростными. Они начинались одновременно в нескольких направлениях и, видно, преследовали единую цель — найти в нашей обороне слабое место. Враг с каждым часом наносил все более мощные удары с воздуха, возлагая основную надежду на свою авиацию.

Поразмыслив, Русачев приказал:

— Ты вот что: сними батарею, что у Канашова, поставим ее в центре. Видишь, норовят прорваться на стыке полков. Надо как следует встретить психов. Донесение командующему подготовь. Пленного немедленно отправь в штаб армии. Да прикажи: пусть связь восстановят с Канашовым.

Зарницкий направился к выходу. Русачев поднял трубку и попытался говорить, но телефон молчал. Он опять поднес к глазам бинокль и стал рассматривать набегавшие волнами атакующие цепи немецкой пехоты. Послышался шуршащий шум наших снарядов, и разрывы заплясали на земле, разметывая плотные цепи немецкой пехоты.

«Только бы танки не прорвались на стыке, — думал Русачев, — а пехоту мы не пустим…»

 

3

Тем же вечером пришла благодарность от командующего армией за поимку «языка». Зарницкий вызвал к себе Жигуленко и сам объявил ему об этом.

Евгений, радостный и взволнованный, торопился к Ляне. В землянке, где она жила, ее не оказалось. Боец-санитар сказал, что ее вызвал новый командир роты — Миронов. Увидев озабоченное лицо Жигуленко, он доверительно сказал:

— Да он, товарищ старший лейтенант, загонял ее, бедняжку. С ног сбилась… Раненых у нас сегодня много. А он о каждом требует доложить точно, что да как. Она и не обедала, как пошла к нему, так и пропала.

«Смотри, каков, — подумал Жигуленко. — Этак, чего доброго, из-за его начальственного рвения я и с Ляной не встречусь…» И тут же решил: «Пойду-ка позвоню из штаба полка в медсанбат к Наташе. Пусть придет в мою землянку на свидание с ним».

С этой мыслью Жигуленко ворвался к Миронову, столкнувшись при выходе с Ляной. Та вспыхнула и тут же шмыгнула в дверь.

— Здорово, Сашка. Поздравляю с повышением.

— А тебя со званием.

— Да ты тоже скоро получишь. Слыхал, что жмешь на своих подчиненных, аж пищат.

— У тебя научился. Помнишь: «Командир не девушка, чтобы его любили…» — твой афоризм?!

— Значит, усвоил, — насмешливо проговорил Жигуленко. — Ну, добро. А у меня к тебе важное дело. — Он таинственно, приставив руку к краю губ, понизил голос. — Дорогой мой, свершилось чудо, самое желанное для твоей души. Не догадываешься? Нет, ты не жди, что я сообщу, будто назначаешься командовать батальоном. Нет. Тебя отыскала твоя любимая. Встать, товарищ лейтенант, когда с вами говорят старшие!..

Улыбаясь, Миронов нехотя встал.

— Наташа Канашова здесь, понял?

— Где это здесь?

— Прибыла служить в дивизию. Она уже две недели как в медсанбате. Да ты не мрачней, друг. То, что ты не знал, вина не ее. Из боев-то ведь не выходили. У них там раненых сотнями. Хочешь ее видеть?

— Очень.

— Не теряй напрасно времени. Бери мою лошадь, дуй галопом ко мне в землянку. Она там. Я за тобой приехал.

— Ну, а ты как же?

— На своих двоих. Пешочком. Мне не к спеху. — А сам подумал: «Пока он с Наташей там, я здесь с Ляной встречусь».

Миронов подскочил к Евгению, крепко обнял.

— Спасибо, дружище!

И спустя час, все еще не веря всему происходящему и одновременно страстно желая встречи, Миронов скатился в землянку Жигуленко.

На самодельном столе в консервной банке дрожал крохотный язычок коптилки. Обтирая руки, выпачканные землей, Саша шагнул навстречу поднявшейся девушке-санинструктору.

— Наташенька! — Он крепко стиснул ее мягкую теплую руку.

— Ой-ой! — поморщилась она. — Какой ты стал сильный!

— Ты давно приехала?

— Вторая неделя на исходе.

Несколько секунд они стояли молча, растерянные, счастливые, не находя слов.

Наташа поймала на себе его пытливый взгляд.

— Мне так не терпелось скорее увидеть тебя. Но так закрутилась. Словом, когда ехала сюда, думала, все будет просто и я тебя каждый день буду видеть…

Тут уж Миронов не мог сдержать того порыва, который крушит преграду стеснительности в отношениях между молодыми людьми. Он бросился к Наташе, обнял, прижал ее голову к груди. Хмелем ударил в голову запах ее волос, чем-то напоминавший воздух в сосновом лесу после дождя.

— Я хочу к тебе в роту, — прижимаясь к нему, говорила Наташа. — Будем всегда вместе. На глазах друг у друга.

«Любит, любит», — ликовал Миронов. И тут же холодок тревоги затуманил радость: «Но ведь там опасно, могут убить».

— Наташенька…

Она с беспокойством взглянула ему в глаза.

— Ты против?

— Что ты? Мне очень хочется быть с тобой, но, понимаешь, как бы объяснить? — Поймав на себе вопросительный и настороженный взгляд Наташи, он подумал: «Говорить ли, она гордая, обидится».

— Наташенька, мне страшно за тебя.

Наташа тотчас же отстранилась от Миронова.

— А как же ты? Мне тоже, если хочешь знать, страшно за тебя. Вот мы и будем вместе.

«Отговорить, отговорить, непременно отговорить, — думал Миронов. — Надо рассказать, как много погибло санинструкторов». И вдруг он сказал Наташе:

— Главное, Наташенька, понимаешь, нелегко сейчас осуществить нашу мечту. В роту только что назначили санинструктора…

— Кого?

— Таланову.

— А, это демоническая красавица? Теперь мне все ясно… Она тебя устраивает?

— Что ты, Наташа?

И прежде чем Миронов успел продолжить разговор, девушка выскочила из землянки. Миронов выбежал за нею вслед. Но она точно растаяла во тьме. Крикнул. Она не отозвалась.

С тяжелым чувством возвратился Миронов к себе. «Вот и встретились…»

 

4

Канашов сидел в блиндаже и, пользуясь затишьем, просматривал свои заметки о тактике немцев — их он начал вести с первых дней боев. Он еще раз с удовольствием прочел сводку Информбюро, в которой за все эти безрадостные дни отступлений и частых неудач сообщалось, что «наши войска нанесли противнику сильный контрудар в районе г. Ельня, в результате которого немцы понесли большие потери в людях и технике».

Эта радостная весть натолкнула Канашова на мысль о том, что уже теперь надо нацеливать командира на изучение опыта первых боев с немцами, чтобы использовать его в боевой практике. Чепрак отнесся к этому неодобрительно. «И чего это Канашов придумал, чтобы штаб занимался обобщением боевого опыта. У нас и без того дел по горло».

— Ты что, против боевого опыта, Гаврила Андреевич? — спросил Канашов.

— Да нет, товарищ подполковник. Просто я пока не представляю, с чего начинать? Ведь не теоретические же конференции устраивать? А воевать за нас кто будет?

Канашов в его тоне уловил скрытую иронию.

— И конференцию устроим, и в военные журналы статьи писать будем. А сейчас надо копить опыт, отбирать наиболее ценное, поучительное. Твоя задача — точно вести журнал боевых действий. Понятно? Да, а как с материальной частью, с оружием? Когда пришлют? Большинство пулеметных и минометных подразделений полка стали стрелковыми. Погубим кадры, а когда новые учить? Да и разве в спешке их хорошо выучишь?… И вот еще что: почему ты тормозишь выдвижение молодых командиров?

— А откуда это видно? — удивился Чепрак.

— Как откуда? Аржанцев написал рапорт, выдвинул Миронова па должность командира роты, а ты положил его в планшет. А рота-то без командира.

— Товарищ подполковник, политрук этой роты Куранда категорически возражает против назначения Миронова.

Чепрак порылся в планшете и протянул Канашову какую-то бумагу. Тот отмахнулся.

— На кой черт мне эта бумажка? Разве ты не знаешь, как Миронов воюет. Ты что, забыл, что мы представляли его к ордену?

Их разговор прервал ворвавшийся врач Заморенков. Вид у него был потрепанный. Козырек на фуражке лопнул, гимнастерка в грязи, порванная в нескольких местах. Он слегка прихрамывал на правую ногу.

— Прошу извинить, товарищ подполковник, — развел он руками. — Не по форме…

— Где это ты попал в переплет? — встревожился Канашов. — Что с тобой?

— Вышло так, — уклончиво ответил Заморенков. — Срочное дело привело меня сюда.

— А ты иначе и не заходишь, как по срочным.

— Помоги, Михаил Алексеевич. Этот твой помощник по снабжению — чтоб ему ни дна ни покрышки! — под продовольствие машины дает, а для тяжелораненых — нет. «Вывози, — говорит, — своими». А у меня только что автомашину с медикаментами разбило прямым попаданием. Начальника аптеки и шофера — в куски.

Канашов тут же позвонил своему помощнику по телефону:

— Вы что там бузите? Немедленно вывезти раненых и доложить мне. Ничего не хочу слышать. Вывезите раненых, а потом все остальное.

И, взглянув на Заморенкова, слегка улыбнулся.

— Присядь на минутку. У меня большая радость… Наташа окончила курсы и прибыла служить в медсанбат дивизии. Правда, мы еще с ней не виделись. Горячее время. Да ты чего не садишься? Присядь, присядь, Яков Федотович!

На полном лице Заморенкова появилась виноватая улыбка.

— Нельзя мне, Михаил Алексеевич. Осколки у меня там, сзади. Некогда мне с ними возиться. Сначала надо эвакуировать тяжелораненых.

— Не будешь в другой раз спину врагу показывать. Мне рассказывали злые языки, как ты бежал без оглядки от минометного обстрела. Уж лучше юркнул бы в яму и лежал. От осколков и от пуль не убежишь.

— Не потому бежал — за медикаменты боялся. Машину шофер, балда, бросил на дороге, а ведь рядом глиняный карьер был. Не догадался ее туда спрятать. Тут и начали за мной охотиться немецкие минометчики. Пришлось тикать от них.

— Но ты благодари судьбу: легко отделался. Канашов тут же позвонил в санроту и приказал старшему военфельдшеру:

— Как только врач Заморенков эвакуирует тяжелораненых, оказать ему медицинскую помощь и доложить мне.

— Так как же дело с наградой Миронова? — снова спросил Канашов.

Чепрак опять порылся, в планшете и положил перед Канашовым наградной лист. Поперек листа была наложена резолюция красным карандашом: «Представить подтвердительный материал. Отказать». И внизу заковыристая неразборчивая подпись.

Канашов рассердился.

«Конечно, сидит там, за сто километров от фронта, какая-то чернильная душа и требует, а что — и сама не знает, А я-то, грешный, — схватился за голову Канашов, — думал, ну хоть на войне бюрократов не будет».

Вошел подполковник Муцынов. Чепрак, забрав бумаги, оставил их вдвоем.

— Здравствуй, Канашов! А я к тебе за помощью. Выручи, голубчик: мои хозяйственники опять оставили полк без продовольствия.

— Поделюсь, чем богат, Захар Емельянович…

— Эх-хе-хе! — вздохнул Муцынов. — Сейчас нагоняй от Русачева получил.

— За что?

— «Никто, — говорит, — к тебе в полк не хочет идти служить. К Буинцеву идут, к Канашову идут, а к тебе не хотят. Объясни — почему?» А я и сам не понимаю. Ты вот скажи мне, Михаил Алексеевич, что у тебя люди, из другого теста? Ведь под Минском из одного запасного полка их получали.

Канашов, прищурившись, улыбнулся.

— Конечно, лучше.

— Это почему же?

— Стойкости у них побольше. Неудобно как-то о себе говорить, но, если откровенно сказать, то злее они у меня дерутся. За землю крепко держатся, уцепятся, как репьи за собачий хвост, и ничем их не возьмешь, пока пулей или осколком не сразит… А почему так? Умную мысль подсказал мне вовремя Бурунов: надо заставить бойцов и командиров больше ценить их жизнь и не допускать таких настроений: мол, все равно погибнем.

— Так ты что же думаешь, — моим жизнь не дорога?

— Нет, не думаю… Когда Бурунов сказал мне об этом, я его демагогом назвал. Легко учить: надо сделать так. А как это сделать? Вот тут-то он и помог. «Жизнь солдата, — сказал он, — по-умному беречь надо. От пули-дуры или осколка шального не спрячешься, не убережешься и тем более не убежишь. Бежит он от нее сдуру и думает: спасусь, а осколок клюнул его и свалил».

Канашов закрутил папиросу, потом продолжал:

— Не в обиду тебе будет сказано, Захар Емельянович, больно на ноги они у тебя резвы. Отсюда и потери лишние. А заройся они в землю, держись за нее зубами — поверь, куда меньше потерь будет. Скажу тебе откровенно: нам кажется, когда мы на марше отходим, оторвавшись от немца, то потерь меньше, чем в обороне. Неверно это! Я от Минска такой учет стал нести. И оказывается, в обороне я меньше потерял, чем при отходе на марше: то авиация тебя накроет, то, глядишь, танки прорвались и давят. А в обороне, если зароешься в землю, трудно ему всех перебить. Не по каждому он человеку снарядом бьет и не каждым в цель попадает.

Муцынов сидел задумчиво, подперев голову руками.

— Хозяин дома? — послышался грубоватый басок Поморцева. — Разрешите? А, ты здесь не один, Михаил Алексеевич? Здравствуйте, товарищи. Может, помешал, прошу извинить.

— Время обеденное, — сказал Канашов, увидав в дверях ординарца с котелками. — Вы хорошо ориентируетесь, когда приходить надо. Присаживайтесь, обедать в компании веселей.

— Спасибо, я пойду, — встал Муцынов. — У меня весь полк голодный. Благодарю, Михаил Алексеевич, и за выручку и за совет.

Он ушел, а Канашов и Поморцев сели обедать.

— Завидно растете вы, Константин Васильевич. Расстались мы с вами, были вроде равными по чину, а теперь вы уже мой начальник.

— Неужели и ты из завистливых? Раньше что-то я за тобой этого не замечал. Да в не век же мне над тобой начальствовать, Михаил Алексеевич, — улыбался Поморцев.

Кусок мяса, который он попытался достать из щей, сорвался и утонул.

— Вот не везет человеку: один раз большой кусок попался и тот сорвался. Хорошие у тебя повара! Щи, ну, точно дома приготовленные. А я, признаться, заскучал по горячей пище: ведь все больше всухомятку живем.

— Повара у меня в полку завидные. Бурунов об этом постарался: двух шеф-поваров где-то отыскал.

— А не обижаешь ли ты, случаем, комиссара своего? — вдруг неожиданно спросил Поморцев. — Ты ведь мужик с характером. Тебе не перечь…

— Неужели жаловался? — спросил Канашов.

— Бурунов не жаловался. А вот с Русачевым у вас натянутые отношения.

— Тут уж давние симпатии. Личные, так сказать…

— И личные и, я бы добавил, лишние. Главное — это делу мешает.

Они доели борщ. Поморцев перевернул котелок и постучал ложкой в дно.

— Понял, что это? Гость добавки требует, — подмигнул Канашов ординарцу. Тот вскоре возвратился с пустым котелком.

— Товарищ подполковник, повар не дает больше щей. Говорит, запретил ему комиссар. Пока не накормит всех по первому кругу, добавки нельзя давать.

— Ты видишь, Константин Васильевич, какие порядки завел твой Бурунов? Командира полка и того в черном теле держит, — шутливо пожаловался Канашов и подсказал ординарцу: — А ты скажи ему, что я не один… У меня комиссар дивизии в гостях…

— Из-за чего вы опять вчера столкнулись? — спокойно спросил Поморцев.

— Видишь, Константин Васильевич, по-разному мы на вещи смотрим. К примеру, он в современных условиях ведения войны признает только один способ военных действий — жесткую, упорную оборону. Но оборона, как известно, кроме упорства, должна быть и активной. И комдив, заметь, не отрицает этого — ведь так и в уставе сказано. А вот когда я говорю ему, что эта активность должна проявляться не только в таких масштабах, как фронт и армия, но и в батальоне, полку, дивизии и прежде всего в умелом использовании местности, устройстве засад, в нанесении контратак, он категорически возражает, называет это тактикой распыления сил, тактикой булавочных уколов слону. А я не могу с ним согласиться, потому что все это я на практике проверил. За полмесяца истребительные группы моего полка и подвижный отряд уничтожили в засаде четырнадцать танков и три автомашины. А весь полк в обороне за это же время уничтожил только одиннадцать танков. Вот ты и сравни, учитывая при этом, что в полку более половины из одиннадцати танков было подбито нашей артиллерией. Как по-твоему — кто прав?

— Думаю, ты.

— Русачев чем меня допекает? «Потери, — говорит, — в этих группах большие: кое-где более половины личного состава». Это верно. Но разве, когда обороняемся, теряем меньше? Тут, правда, имеются большие трудности: нет времени, да и когда подготавливать людей для таких групп? Если бы их в запасных частях готовили — другое дело… И все же этот небольшой опыт показал, что такие группы из обстрелянных бойцов представляют собой значительную опасность для вражеских одиночных танков. Вот недавно подвижный отряд старшего лейтенанта Жигуленко напал в лесу на группу немецких танков, у которых кончилось горючее. Подожгли около восьми танков и два бензозаправщика с горючим. И группа-то вроде пустяковая — всего сто пятьдесят человек, десять автомашин, два орудия.

В землянку вошел сияющий ординарец.

— И каких щей повар добавил — сплошное мясо! Два котелка налил, не пожалел. — И он поставил котелки на стол. На поверхности плавала золотисто-красная пленочка жира.

— Не многовато ли будет по котелку на брата? — весело блестя зубами, улыбался Поморцев, пододвигая котелок. — Давайте один на двоих… О, да вы тут живете, как дома, — сказал он, видя, как ординарец льет молоко в кашу. — Хороша гречневая каша с молочком. Вы будто знали, что я приду, — мою любимую кашу сварили.

Пообедали. Разговор возобновился.

— Ты ведь тоже, Михаил Алексеевич, не безгрешен. Варишься в собственном соку и что находишь — сам пользуешься. У вас в полку вроде собственного натурального хозяйства и полная автономия. И главное, в ваших во многом правильных и хороших начинаниях не все обстоит благополучно. Мне хочется тебе помочь, чтобы меньше ошибок было и, главное, чтобы боевой опыт вашего полка служил всем на пользу…

— Что ж, помогай, комиссар, — согласился Канашов.

 

5

Русачев был не в духе. Ему не понравился утренний разговор с Поморцевым, в котором он увидел попытку посягнуть не его авторитет… До этого был у него майор Харин со многими документами (Зарницкий заболел — опять сердечный приступ после контузии), Харин рассказал ему, что в полку Канашова служит талантливый журналист — политрук Куранда и что хорошо бы назначить его в дивизионную газету вместо не справляющегося с обязанностями молодого редактора старшего политрука Защепы. Комдив вспомнил, как ему на днях попало от члена Военного совета армии за то, что дивизионная газета превратилась в «похоронный листок», как он выразился, и что, кроме некрологов и сводок, перепечатанных из центральных газет, в ней нет ничего. Бойцы и командиры называют газету «Мухомор», до того она скучна и далека от жизни войск и задач, которые они выполняют, защищая Родину.

Русачев, поразмыслив, согласился с Хариным и хотел уже подписать принесенный им приказ о назначении редактором Куранды, но в последнюю минуту решил посоветоваться с комиссаром дивизии. Поморцев выслушал его и заявил, что он категорически против. Во-первых, он считал, что Защепа не такой уж безнадежный редактор, и признал, что в его плохой работе виновен сам; во-вторых, он доказывал, что брать кадры политработников из подразделений (где их, кстати, оставалось очень мало) — а он был глубоко убежден, что они несут основную тяжесть боя, — значит умышленно или нет ослаблять боевую стойкость войск.

Самолюбие Русачева было задето за живое. «И зачем я ударился в этот демократизм, советоваться полез? — укорял он себя. — Подписал бы приказ — и точка: выполняй. Так нет же, дурак старый, покладистым дядей решил быть. А он, видишь, куда гнет: дескать на равных правах мы, а раз он против — попробуй теперь подпиши без его согласия…»

В довершение огорчений командующий армией генерал Кипоренко вызвал Русачева к себе и строго выговаривал ему за беспорядочный отход полка Муцынова, в котором он растерял весь транспорт и часть раненых. «Подожди, вот вернусь в штаб, — думал Русачев, — я ему покажу…» Генерал сообщил комдиву, что врагу удалось прорвать нашу оборону на участке северного соседа. Армия получила приказ отойти на новый оборонительный рубеж южнее Могилева — от Дашковки до Старого Быхова, по левому берегу Днепра. Чтобы обеспечить успешный отход, командующий решил оставить на флангах сильные заслоны. Дивизия Русачева находилась на левом фланге армии. Она должна была прикрывать направление Карачев — Рославль.

Кипоренко рекомендовал Русачеву оставить в арьергарде полк Канашова.

— Обстановка тяжелая и сложная… Вам, полковник, должно быть понятно: если немцы быстрее нас переправятся через Днепр, армия не выполнит приказа фронта. Отдайте Канашову всю артиллерию, танки и ваших саперов. Пусть сколотит несколько подвижных групп, а на труднодоступных для противника участках выставит небольшие заслоны до роты, которые займут жесткую оборону и должны стоять насмерть… — И, помолчав, сказал: — Я выделяю для поддержики боя арьергардов два артиллерийских полка.

Выйдя от командующего, Русачев понял: если Канашов не выполнит поставленную боевую задачу, то и ему несдобровать.