1

У Канашова было такое состояние, какое бывает у обреченного человека, ожидающего исполнения приговора. Разведка его дивизии поздно обнаружила подготовку противника к большому наступлению. Установить точное время начала наступления пока не удалось, и это было основной причиной беспокойства комдива. Он доложил о результатах разведки командующему армией. Генерал выслушал, нервно покашливая, и обрушился на Канашова:

— Вот вам результат безответственного отношения к постоянной разведке. Какой толк в том, что вы накануне удара немцев узнали об их намерениях? Может, сейчас, пока вы мне докладываете, истекают последние минуты перед началом наступления… — Командующий, сухо покашливая, приказал: — Доложите ровно через час, что вы намерены делать в связи с создавшимся критическим положением.

Канашов сидел за столом. Перед ним карта с нанесенной обстановкой, отображавшей оборону дивизии и положение войск немцев. Эти условные обозначения различались цветом: красным были нанесены наши войска, синим — противник. И те и другие показывали главное: позиции, на которых располагались люди, именуемые в военном деле «живой силой», с оружием. И как бы каждая из сторон ни пыталась замаскировать, скрыть их от противника, его разведка неустанно добывала эти сведения, обнаруживая все — от отдельной «огневой точки» — пулемета, миномета до огневых позиций артиллерийских полков, от окопов и ячеек отделения до оборонительных позиций и полос, на которых находятся и полки с тысячью бойцами и армии в несколько десятков тысяч человек. Конечно, противник затратил немало времени и сил, чтобы все это разведать для уничтожения огнем артиллерии и бомбовыми ударами перед тем, как ему начать наступление.

Канашов хорошо знал обо всем этом. Он сразу же ясно представил стоявшую перед ним боевую задачу. «Надо ввести в заблуждение врага — переместить на новые запасные позиции людей и оружие. И сделать это необходимо как можно быстрее, чтобы в случае перехода противника в наступление он нанес свой огневой удар по пустому месту».

Но какой бы ясной ни была для Канашова задача, он понимал, что главное, от чего зависел успех его замысла, было время, которым сейчас распоряжался не он, а противник. И поскольку оно было в руках врага — инициатива также оставалась за ним.

«Думай, Канашов, думай, — говорил он себе. — От того, насколько своевременно и правильно ты решишь, что надо делать нескольким тысячам людей — твоим подчиненным, зависит, погибнуть ли им от внезапного удара врага или остаться жить и сражаться с ним, зависит судьба всей дивизии. Или мы выдержим и отразим первоначальный натиск немцев, остановим и уничтожим их, или они сомнут нас, прорвутся и снова будут топтать наши поля, жечь и разрушать наши села и города, убивать и насиловать советских людей».

На командный пункт пришла Аленцова. Она была в новом шерстяном платье цвета хаки, которое она переделала по своему вкусу. Ей очень хотелось, чтобы он заметил ее обнову. Платье так ладно сидело на ней, подчеркивая стройность фигуры. На голове того же цвета пилотка. Он не обратил внимания, и это даже обидело Аленцову.

— Что с тобой, Михаил? Чем ты взволнован? Что-нибудь случилось?

Она подошла, заглянула ему в глаза. Он обнял ее за талию, прижался головой к лицу и потерся. Так он делал всегда при встречах с ней в трудную для себя минуту.

— Плохие дела, Нина… Немцы снова готовят прорыв…

— А когда они начнут наступать? — Она пугливо оглянулась по сторонам, прижимаясь щекой к его щеке.

— Дорого отдал бы каждый полководец за то, чтобы знать хотя бы приблизительно, когда противник намерен совершить то, что задумал. Об этом почти никто никогда ничего не знает. Это, Нина, можно только предполагать…

— Вот ты говоришь, Михаил, что немцы намереваются нанести удар. А что, если взять и уйти от удара, не ожидая, когда он обрушится?

Канашов встал, взял в широкие ладони ее лицо, заглянул в глаза.

— Уйти — значит отойти самовольно, без приказа, Нина. Отходить нам нельзя. Но и голову подставлять под удар, ты права, не надо. Но как уклониться от него? Над этим я и ломаю голову.

В дверь постучались. Вошел стремительно высокий лейтенант с нежными девичьими чертами липа и яркими пухловатыми губами. Увидев военного врача, стоявшего близко — лицом к лицу с полковником, он растерялся и покраснел.

— Простите, товарищ полковник. Разрешите?

Канашов оглядел его с ног до головы и подумал: «А это что еще за ангел бескрылый появился?»

— Я вас слушаю.

— Лейтенант Красночуб прибыл в ваше распоряжение.

— В мое?

Канашов переглянулся с Аленцовой.

— Да, в ваше. Я назначен к вам адъютантом.

Канашов подошел и пожал ему руку.

— Идите устраивайтесь, товарищ лейтенант.

В обмундировании, нескладно сидевшем на нем, в обращении молодого командира, в его манере держать себя чувствовался гражданский человек.

— А в армии вы давно?

— Второй месяц, — улыбнулся лейтенант, — я к вам прямо с курсов.

— А до курсов, где работали?

— В пединституте учился на литературном факультете.

— Значит, учителем собирались быть? Это хорошо. Товарищ Красночуб, вызовите ко мне начальника штаба и комиссара.

— Сейчас, товарищ полковник.

— Что сейчас?

Красночуб повернулся кругом, зацепился ногами за что-то и едва не упал, еще больше смутился и растерялся.

— Есть начальника штаба и комиссара вызвать к вам, — поправился он и исчез за дверью.

Аленцова, слушая разговор с молодым лейтенантом, снисходительно улыбалась.

Канашов продолжал смотреть строго, но в глазах уже появился едва заметный блеск прощения.

— Красивый парень, — сказала она.

— Красота для службы не главное. Ты же видишь, совсем не в своей тарелке человек. — И по глазам Канашова она прочла: «И все это опять на мои плечи».

— Ничего, обвыкнется, научится… А ты вспомни, какой ты был, когда только попал в армию… А я сама, а другие?…

Аленцова примирительно погладила его руку и тут же заторопилась в медсанбат.

Вернулся лейтенант Красночуб.

— Товарищ полковник, комиссару дивизии и начальнику штаба ваше приказание передано.

Канашов глядел на своего нового адъютанта. «Жаль, конечно, что Ракитянского нет. К тому я привык. Он мне как родной сын был, и толковый, расторопный. Как сказала Нина о новом адъютанте? „Красивый парень“. Да, именно красивый юнец. А мне нужен боевой, смышленый помощник, а не мальчик на побегушках…»

— Товарищ лейтенант!

— Я слушаю вас, товарищ полковник. — Красночуб, вытянув шею, глядел настороженно на комдива.

— У вас должен быть образцовый внешний вид. Это первая необходимость для каждого командира. Но запомните к тому же, вы не личный адъютант — посыльный по мелким поручениям, а мой боевой помощник. Понимаете? Боевой помощник, — повторил Канашов. — Вы должны всегда знать обстановку и уметь быстро наносить ее на карту, знать все, что делается в дивизии, и иметь постоянно при себе каску, противогаз, лопату и автомат.

— Будет исполнено, товарищ полковник, — отчеканил Красночуб, все еще недоумевая, зачем требует строгий его начальник иметь такую полную экипировку. «Это он, по-видимому, хочет скорее приобщить меня к солдатской, жизни», — подумал лейтенант.

 

2

Вскоре явились к Канашову Шаронов и Стрельцов.

По суровому лицу комдива, его поджатым губам и глазам, сверлящим карту, комиссар и начальник штаба догадались, что Канашов их вызвал по очень важному делу.

Шаронов догадывался о предстоящем разговоре. Он смотрел то на Канашова, то на карту. Стрельцов без всякой на то надобности достал и спрятал в полевую сумку штабные документы, и потом, уловив, зачем их вызвал полковник, развернул гармошку карты, положил рядом полевую книжку, сжимая в левой руке несколько остро отточенных цветных карандашей.

— Товарищи… — Канашов взглянул на часы. Было двенадцать. Оставалось полчаса до доклада командующему. — У меня мало времени. Будем дорожить каждой минутой. По обороне нашей дивизии противник намеревается нанести один из главных ударов. Немцы с часу на час могут начать наступление. Все данные разведки подтверждают это. Но главное — мы не знаем, когда они начнут прорыв…

— Положение нашей дивизии можно сравнить с прикованным человеком, под которым заложена мина с часовым механизмом, — проговорил Шаронов и потер переносицу. — И человек этот не знает, когда она взорвется.

Комдив встал, уперся руками в стол.

— Я принял решение отвести из первой и второй траншей подразделения первого эшелона на третью траншею и на вторую позицию. Буду докладывать об этом командующему. Пока ясно одно: противник вряд ли начнет наступление сегодня, так как уже… — он опять взглянул на часы, — двенадцать пятнадцать, вторая половина дня. Исходя из обстановки, предположим, что немцы могут попытаться начать прорыв завтра с утра. Это их излюбленное время. Вам, Стрельцов, надо вызвать немедленно ко мне командиров и комиссаров полков. Тебе, Федор Федорович, надо продумать, как лучше организовать коммунистов на выполнение предстоящей задачи. Главное — строжайшая маскировка, организованность и быстрота.

Комиссар и начальник штаба, получив приказ комдива, ушли. Канашов поднял трубку, попросил соединить его с командующим и доложил ему свои соображения. Генерал Шестаков выслушал и одобрил решение комдива, посоветовав для нескольких батарей дивизионной артиллерии подготовить временные огневые позиции ближе к передовой для отражения немецких танков.

— Наша армия, — сказал генерал, — держит серьезный экзамен на зрелость. И многое зависит от вашей дивизии и дивизии Быстрова.

Канашову хотелось уверить командующего, что он сделает все, чтобы выполнить задачу и не дать немцам прорваться. Но он воздержался от этого желания, так как знал, что враг по меньшей мере в три раза, а то и более, превосходил в силах его дивизию.

 

3

Поздно ночью к Канашову пришла Аленцова. Он еще сидел над картой, наносил последние данные о перемещении подразделений и огневых средств на новые позиции.

— Нина? Ты чего не спишь?

— А я недавно вернулась из полка…

По тому, как она была задумчива и старалась не встречаться глазами с ним, он догадался, что ее приход не случаен.

— У тебя что-либо случилось? Ты чем расстроена?

— Ничего не случилось. Я что, помешала тебе?

— Нет, Нина. Садись, сейчас выпьем чаю. Товарищ Красночуб, завари покрепче чайку и перекусить сообрази.

Красночуб ушел.

— Может, и не к месту, Михаил, и не ко времени мой приход… Но я хотела с тобой посоветоваться. Я утром еще получила письмо.

— От кого? От мужа?

— От Бурунова.

— От Бурунова? Ну и что?

— Ничего. Лежит в госпитале, лечится. Вспоминает о дивизии. Жалеет, что не с нами, и просит ему писать.

Аленцова невольно смутилась. Канашов ревниво сказал:

— Дай мне письмо, и если даже он не пишет тебе о любви, я без труда прочту об этом между строк.

— Допустим, но и что из этого?

— Ничего. Я только отвечаю на твой вопрос. И представь, он влюблен давно и, по-моему, серьезно.

— Чего же ты не сказал мне об этом раньше? Тебе все это могло показаться, и только.

— Ты же знаешь, кем ты являешься для меня. Стоило мне сказать, и все это выглядело бы как ревность. Но это не меняет моего отношения к нему. В моих глазах Бурунов был и остается порядочным человеком, хотя от этого не легче… Ты сомневаешься? Напрасно. Когда за тобой пытался ухаживать Харин и другие ему подобные, я был спокоен. Они тебе не по душе.

Аленцова увидела, как у него заметно подрагивали губы, когда он говорил. И чтобы скрыть это от нее, он отвернулся к окну. Впервые почувствовала она, что он ее ревнует и обижен, хотя и сдерживает себя.

— Ты серьезно убежден, что я неравнодушна к Бурунову? Он мне нравится только как человек, — сказала она.

— Вот, вот, я и говорю об этом же.

— Ты лучше посоветуй мне, как ответить Бурунову. Ведь нельзя же мне молчать. Это будет просто неудобно. Но я в большом затруднении. Лгать я не могу и не хочу. Писать казенный ответ тоже не хотелось бы. Тем более он в таком еще состоянии. Посоветуй, как мне быть?

— Хочешь — обижайся, хочешь — нет, но я советовать тебе ничего не буду.

 

4

Ларионова задергали непрерывно поступающими приказаниями. И каждое новое из них начисто отменяло полученное прежнее. Батальону поступило срочное распоряжение к утру занять третью траншею. Всю ночь ковырялись в земле, рыли ячейки, окопы, ниши, блиндажи, на позициях устанавливали пулеметы, минометы, противотанковые ружья и маскировали их. А с рассветом был получен приказ — вывести батальон во второй эшелон полка, в лес. Но и на этом не окончились солдатские мытарства. Тут же вскоре было получено еще одно приказание: «Батальон направить в резерв Канашова, в район оврагов, поросших густым кустарником, и оборудовать противотанковый рубеж». Туда вскоре прибыли саперы и повозки с минами. Комиссар батальона, принявший командование после ранения комбата, ломал в недоумении голову, сидя с картой, как бы надежнее разместить людей, где лучше выбрать позиции для противотанковых орудий, когда перед ним внезапно появился Евгений Миронов.

— Здравия желаю, товарищ старший политрук.

Ларионов растерянно, но не спеша оглядел его. Как бы говоря всем видом: «Вот некстати». Евгений был одет в новое хорошо подогнанное обмундирование, хромовые сапоги гармошкой, и так кстати шло к нему даже старенькое комсоставское снаряжение. На широком поясе светилась былой новизной начищенная до блеска пряжка со звездой — его подарок. На правом боку кожаная полевая сумка — подарок брата.

Внешнему почти командирскому бравому виду Евгения не хватало только «кубиков» на малиновых петлицах.

— Здорово, орел! — Ларионов протянул ему жесткую, сильную руку и крепко пожал, продолжая удивленно рассматривать.

Миронов-младший невольно смутился. Вокруг них стояли командиры и тоже его осматривали, не скрывая удивления. После бесконечных перемещений по позициям, без сна и отдыха, после тяжелых земляных работ лица их выглядели помятыми, глаза воспаленными; небритые, в сапогах пепельно-бархатного цвета от пыли, они походили на колхозников, вернувшихся с посевной страды. Евгений среди них выглядел яркой елочной игрушкой. «Они принимают меня как чужого и считают, наверно, щеголем. Может, некстати и напрасно я так рвался в батальон, где начал войну», — подумал он. Прокашливаясь от волнения, Евгений спросил:

— Что слышно о капитане Миронове? — И сам, замешкавшись от этих неуместных официальных слов, покраснел.

— Он в армейском полевом госпитале, — ответил комиссар. — А разве ты не получил моего письма?

— Да, получил…

Ларионов видел, как Евгений смущался и неловко чувствовал себя. Он положил ему руку на плечо.

— Турков, — обратился комиссар к высокому капитану, начальнику штаба. — Собери мне сюда всех командиров взводов, — и поглядел на часы, — через полчаса… Пойдем потолкуем, Евгений Николаевич.

Они отошли в сторону, к пышному кусту орешника.

— Садись, рассказывай, как живешь.

Оба сели в густую траву, в тени.

— Известно, какая наша там жизнь, — вздохнул тяжело Евгений, стирая куском пакли с лакового блеска сапог желтую пыльцу одуванчиков. — От зари до зари учимся. А эту неделю два занятия ночью были. Месяц я как на курсах.

— Да, летит время. Значит, усваиваешь военную науку?

— Хватит с меня, товарищ старший политрук. Оскомина от нее.

«А сколько еще таких! — подумал Ларионов. — Приходят на фронт молодые, горячие, рвутся в бой, кладут головы зазря. И командиры не все правильно оценивают их мальчишеский пыл. Погиб без пользы, ну что ж тут такого? В бою полно нелепых случайностей. На то и война».

Евгений сидел, курил, размышлял. Слушая комиссара, он был согласен с ним, но что-то неведомое протествовало в нем, хотелось возражать Ларионову.

— Вот ты сейчас слушаешь меня, — сказал комиссар, — а сам думаешь: не все, мол, известные полководцы наши военную науку в академиях изучали, а воевали крепко. Чапаев, Щорс, Пархоменко, Котовский. Оно-то так. То были особые люди, незаурядного военного таланта. Да и война была другая. Сейчас — техника. Видишь, вон пошли стаи фашистских стервятников, — показал он рукой в небо. — Возьми попробуй их голой рукой. Михаил Васильевич Фрунзе говорил, что без дисциплины нет армии. Я бы добавил к тому, что без дисциплины нет и командира. Ну, какой из тебя командир, когда ты с курсов сбежал? Тебя же как дезертира могут судить…

Евгений посмотрел на него ошалело, встал, расправляя складки гимнастерки под ремнем. Поднялся и Ларионов.

— Ты вот что, браток, пойдем подзакусим, пока командиров мне соберут. По глазам твоим вижу, что голоден…

— Нет, товарищ старший политрук, я пойду.

— Ишь ты, как заторопился! Не спеши. Отобедаешь, а тогда и в путь обратный. Младший лейтенант Зига из штаба на курсы группу сержантов везет. С ними и поедешь. А что тебе за самовольство набьют — поделом. Учись делу, коли тебя послали, и не дури. Командовать людьми тебе еще рано, браток. Ты еще самим собой толком не научился командовать…

 

1

Солнце еще не показалось из-за горизонта. Оно только высветило верхние ярусы кипенно-белых облаков, придав им мягко-желтый канареечный цвет. Над землей стояла сонная тишина. Спокойное рождение нового дня не предвещало никаких признаков предстоящей грозы.

Немецкие артиллеристы торопились с последними приготовлениями: выкатывали из укрытий орудия, которым предназначалось вести огонь прямой наводкой по различным объектам обороны противника. К мощным и тяжелым артиллерийским орудиям и минометам подвозили и укладывали новые и новые ящики со снарядами и минами. На аэродромах в прожорливые бомболюки подвешивали серии бомб. Пехотинцы заряжали автоматы и пулеметы.

До начала артиллерийского и авиационного удара по противнику оставались считанные минуты. «Даже такой опытный боевой офицер, как подполковник Нельте, нервничает», — отметил про себя генерал Мильдер, навестивший танковый полк, который по его решению должен был действовать на направлении главного удара. Нельте то и дело поглядывал на часы, часто курил. Он пытался шутить и улыбался, но тут же сурово мрачнел, сдвигая брови к переносице. Видно было по его лицу, что он боролся с собой, стараясь скрыть это от окружающих. Но это ему не удавалось. И Нельте без причины придирался к своим молчаливым и покорным танкистам.

Приближалось заветное начало, которое с таким нетерпением ждали войска, но высшее командование переносило его ради более основательной подготовки на 18-е, 27-е и, наконец, на 28 июня…

На колокольне сельской церкви, выбранной под наблюдательный пункт дивизии, стояли два генерала: командующий танковой армией Тод и командир дивизии Мильдер. Перед ними простиралась слегка всхолмленная равнина с редкими деревьями. Одинокие полуразрушенные хаты проглядывались сквозь темно-зеленую пену приусадебных садов. И среди светло-зеленого моря полей эти деревни чем-то напоминали Островки, от которых петляли серые прерывчатые ленты прежних проселочных дорог с буйной порослью травы.

— Вторично летом и именно в июне месяце мы, немцы, испытываем свое военное счастье, — сказал Тод. Он подошел и посмотрел в бинокль в сторону противника. Черная колючая паутина проволочных заграждений опоясывала высотки с темнеющими бороздками траншей и зелеными бугорками окопов. Там проходил передний край вражеской обороны. И не будь этих зигзагов, заграждений, вряд ли можно было подумать, что там, на цветущем поле и молчаливых высотах, каждого немецкого солдата подстерегала смертельная опасность.

— История повторяется, господин генерал, — поддержал его Мильдер. — Будем надеяться, что на этот раз она повторится для нас лучшим образом.

— Русские не выказывают никаких признаков жизни.

— Отлично. Они еще спят. Они не ожидают нашего удара.

Тод оторвал от глаз бинокль. Лицо его приняло суровое и жестокое выражение. Он поглядел на часы, поднял глаза к. небу и, будто заклиная, сказал:

— Для многих русских солдат это раннее июньское утро будет последним земным сном. Их ждет вечный сон…

Тод и Мильдер, стоя рядом на колокольне, изредка и сдержанно улыбались друг другу. Еще в начале войны на Восточном фронте они пришли к твердому убеждению, что колокольни русских церквей являются лучшим местом для управления войсками. Прекрасный кругозор для наблюдения и надежная защита от вражеского огня.

Но немецкие генералы ошибались: советские войска не спали.

В дивизии Канашова с разрешения командующего армией батальоны, находившиеся на переднем крае, отошли за ночь на новые рубежи и успели частично подготовить огневые позиции для своей артиллерии. На прежних позициях остались лишь небольшие группы прикрытия и дежурные наблюдатели.

Наши войска торопились как можно быстрее зарыться в землю.

Всю ночь Канашов ездил по передовой, пока не отвели людей и боевую технику в намеченные районы. Вместе с ним находился и комиссар Шаронов. Начальнику штаба Стрельцову и начальнику артиллерии комдив поручил смену и оборудование новых позиций для борьбы с танками огнем с прямой наводки.

Но как ни торопил комдив всех и как ни старались бойцы и командиры быстрее выполнять его приказ, многое сделать не удалось — не хватило времени.

На рассвете Канашов прибыл на свой наблюдательный пункт и, не раздеваясь, уснул как убитый.

 

2

Было раннее июньское утро. Солнце еще не всходило, его далекие, но неудержимые лучи едва подсветили кромку горизонта. Вначале лучи, погасив звезды, растворили синеву неба в светло-желтый тон, затем горизонт порозовел. Медленно разгоралась заря, дымясь голубоватым туманом.

В это утро дежурный наблюдатель бронебойщик Иван Шашин стоял в окопе, всматриваясь усталыми глазами в затаившуюся вражескую оборону. Поеживаясь от утреннего холода, он с завистью глядел на спящего напарника — второго номера, свернувшегося калачиком в тесном окопчике: еще не пришло время будить его.

Взгляд Шашина остановился на противотанковом ружье, затвор которого был завернут в промасленную тряпку. Часто, глядя на то, как второй номер подолгу возится и чистит ружье, Иван при всей своей любви к доверенному ему оружию не понимал напарника. «Будто бабу ласкает, только что не целует», — усмехался он про себя, но в душе гордился своим помощником.

Шашин придирчиво осмотрел местность. И снова никаких признаков жизни на вражеских позициях. «Может, и мне подремать? Скоро взойдет солнце…» Он поглядел на одинокую яркую звездочку, вспомнил любимую девушку Веру. Любила она звезды, хотела быть астрономом. Теперь неизвестно, где она. Немцы оккупировали их родной городок…

Размышления Шашина нарушило шуршание бурьяна. Из травы показался серенький зверек. Суслик держал в зубах почерневшие колоски, Бросил, огляделся вокруг, встал на задние лапки и начал деловито умываться. Иван улыбнулся. Приятно было видеть живое существо. Он долго наблюдал за его утренним туалетом, пока суслик не подобрал колоски и не скрылся в траве.

Шашин вспомнил, что несколько дней тому назад, осматривая запасную позицию, он спугнул с гнезда перепелку. Хотел забрать яйца, но раздумал. Зачем сиротить бедную птаху? С того дня он частенько наведывался и сыпал ей размолотый пшенный концентрат и хлебные крошки. А однажды пришел с подкормкой и увидал двух желторотых, слепых, пискливых птенцов…

Иван посмотрел на ящики с бронебойными патронами и вспомнил о приказании командира иметь боеприпасы и на запасной позиции. Он захватил с собой ящик и направился туда по ходу сообщения, убежденный в том, что все это ни к чему. Пришел на позицию, запрятал ящик в нишу. «Надо бы замаскировать ее хоть травой», — подумал Шашин. И хотел уже рвать траву, но увидел сидящую в гнезде перепелку. «Пусть спит. Спугну, а ей день-деньской работать, кормить этих прожорливых перепелят».

И опять на Ивана нахлынули мысли. «Вокруг нас бьет ключом жизнь, а мы, люди, терзаем себя думой о войне, о предстоящем наступлении немцев. А они, поди, тоже рады-радехоньки жизни, этому мирному лету и тишине, и так же, как я и как многие наши дежурные наблюдатели, любуются красотой пробуждающегося, утра, а остальные спят и ни о чем не думают. Пошел второй год войны… Кому она не надоела? Может, и закончится на этом война? Нет, — сказал он тут же себе. — Мы ее не согласны так заканчивать. Наша родная земля у них, сколько городов и сел оккупировано. А если так, то чего же мы не наступаем? Чего же нам затягивать это дело? Вышвырнуть немцев с нашей земли и прикончить войну…»

Размышления Шашина прервал далекий угрожающий шум. Он прислушался. Гул нарастал. «Нет, немцы не спят, они что-то задумали. Неужели они будут наступать, как и предупреждали нас командиры?» И Шашин, уже не пригибаясь, бросился бежать по ходу сообщения с одной мыслью — поскорее разбудить спящего напарника.

 

3

Артиллерийская и авиационная подготовка была проведена с немецкой точностью, минута в минуту, как это предусмотрено по плану. Теперь настало время вступать в бой пехоте. Танки развертывались в боевые порядки в нескольких километрах, за лесом. Немецкая пехота под надежным огневым щитом своей артиллерии пошла в атаку.

Вот уже пехотинцы ворвались на передний край, в первую траншею русских войск, и не обнаружили в ней ни живых, ни мертвых. Об этом наперебой, устно и письменно, доносили командиры.

— Черт возьми, неужели они успели отвести войска? — удивлялся Мильдер. — Как же это проглядела наша разведка и командиры, чьи подразделения находились на переднем крае?

Тод тоже был в полном недоумении. Он пожимал плечами:

— Теперь об этом думать поздно. Нельзя давать русским опомниться. Надо менять позиции артиллерии и наносить повторный огневой удар по глубине обороны.

Во второй траншее попадались убитые, но в основном картина оставалась прежней. Русских войск нет… Эти сообщения выводили из терпения как Мильдера, так и Тода. Каждый из них сейчас думал о том, что это могло повториться и в третьей траншее и на последующих позициях. Значит, русские ловко ушли из-под артиллерийского удара.

Немецкая пехота миновала вторую траншею и стала приближаться к третьей. На нее обрушился шквал ружейно-пулеметного огня.

— Вот куда они отвели войска, — сказал, облегченно вздыхая. Тод. — Надо помочь нашей пехоте, — и тут же вызвал по радио бомбардировщики. — После их удара надо будет вводить танки.

Немецкая авиация яростно обрушилась на оборонительные позиции дивизии Канашова. Но только отбомбились самолеты и пехота поднялась в атаку, как ее прижали огнем к земле советские войска. Атака снова захлебнулась.

Тод вызывал снова бомбардировщики. Так повторялось несколько раз. Но немецкие пехотинцы, понеся большие потери при первых атаках, так и не могли прорваться в третью траншею.

Мильдер выходил из себя, получив сообщение, что на соседнем участке танковая дивизия уже введена в прорыв.

— Господин генерал, — обратился он к Тоду, — разрешите нанести концентрированный удар всей дивизией. Мы их сомнем. Они не устоят, я уверен.

Тод не торопился с ответом, продолжая рассматривать поле боя. Мощный огонь противника сосредоточен на направлении, куда Мильдер хочет ввести танковую дивизию. Тут танки могут понести большие потери. Это слишком дорогая цена за прорыв одной траншеи врага. И Тод снова вызывал на помощь авиацию. Она повторяла свои налеты непрерывно в течение нескольких часов. Командующий всматривался в развороченные окопы и траншеи; убедившись, что там все мертво, приказал Мильдеру:

— Ведите дивизию на штурм!

Мильдер, истомившийся от нетерпения, решил сам вести в атаку головной полк, выдвинутый на направление главного удара дивизии. Командующий армией одобрительно смотрел на него.

— Желаю вам успеха, господин генерал. Да поможет вам бог!..

 

1

Канашов проснулся от глухих подземных толчков. Перед ним стоял лейтенант Красночуб.

— Началось, — сказал он. — Немцы обрабатывают наш передний край артиллерией.

Канашов вскочил, подошел к узкой амбразуре наблюдательного пункта. Перед глазами стояла сплошная стена огня, дыма и земли.

Комдив попытался выяснить обстановку у Изнанкина или Коломыченко, но командиры полков знали немногим больше, чем он. Им также ничего не было видно. Одно успокоило комдива: «Вовремя отвели людей с переднего края…»

Конечно, он понимал, что как только немцы перейдут в атаку и достигнут первой траншеи, они догадаются о том, что произошло. Знал он и о том, что в третьей траншее бойцам придется испытать повторные удары немецкой артиллерии и авиации. Но все это не так опасно для них, как это могло быть, не прими он эти меры. И главное — немцы теперь давали нашим войскам возможность приготовиться к отражению их атак, чего они не могли сделать до этого, не зная времени начала прорыва.

Вскоре позвонил командующий.

— Жив? Как дела? Бьют, а ты молчишь, терпишь? Ничего не попишешь, такая наша горькая доля. Они хозяева положения… С переднего края всех отвел?

— Всех.

— Молодец! А дивизионную артиллерию удалось установить на прямую наводку?

— Не получилось. Только один дивизион. А остальные на запасные перешли.

— Ну, ты не вздумай сейчас выводить. Накроет авиация, и только.

— Нет, я не трогаю.

— Истребители танков подготовлены?

— Готовы, товарищ генерал. Да гранат маловато.

— Бутылок с горючим больше используй, не жалей.

— Их тоже у меня не больно много…

Разговор прервал близкий разрыв авиабомбы, перевернувший радиостанцию.

Канашов снова подошел к амбразуре. Развернувшись в линию, шли немецкие танки. Основная масса их сгруппировалась против левофлангового полка. «Туда наносит противник главный удар», — догадался он и запросил командира полка Коломыченко. Никто не отвечал ему. Телефонная линия порвана.

Комдив пытался установить связь с командиром полка второго эшелона Загуляевым, но его начальник штаба сообщил, что подполковник ранен и что немецкие танки смяли левый фланг и стремятся обойти полк с тыла.

Канашов решил, что бесполезно сейчас отдавать приказ о выдвижении орудий на открытые позиции для борьбы с немецкими танками: не успеют артиллеристы… Стрельцов доложил, что немецкие танки прорвались со стороны левого соседа и расчленили боевые порядки полка второго эшелона. Канашов быстро оценил сложившуюся обстановку: «Фактически прочно удерживает свои позиции лишь полк Изнанкина; в резерве дивизии только один батальон второго эшелона полка. Вот и все мои возможности». И он тут же принял решение контрактовать немцев хотя бы имеющимися силами. Он приказал Стрельцову выдвинуть оставшиеся батареи на прямую наводку, а резервному батальону перейти в контратаку. Но вскоре сам убедился, что восстановить положение не удастся. Сосед справа отходил, сосед слева — дивизия Быстрова удерживала оборону одним полком.

 

2

Иван Шашин не успел добежать до своей позиции, когда над головой зашуршали вражеские снаряды, и один из них с резким свистом ударил неподалеку. Горячая волна взрыва оглушила и сбила его с ног. «Началось», — мелькнула мысль. Он очнулся от сильного удара в спину. Земля тряслась как в лихорадке. В ушах шум. Протер запорошенные глаза. Болела спина между лопаток. «Ранен», — подумал он. И тут же почувствовал соленый привкус во рту. Провел рукой по губам — кровь. «Чем же это меня угодило?» Он встал, огляделся. Вокруг бушевала огневая стихия. И он пополз по траншее, полузасыпанной от близких разрывов. Вот и его позиция. «Где же мой напарник?» Противотанковое ружье завалено землей, и только торчат сошки. Шашин откопал ружье. Хорошо, что напарник замотал затвор в тряпку. А где же он? Шашин открыл ящик с патронами, набил ими карманы шинели. «Сейчас жди атаку…»

Он установил ружье на позицию, оглянулся и тут только увидел неподалеку воронку, в которой лежал вещевой мешок и нога в кирзовом сапоге. И тут же сообразил: прямое попадание… Шашин снял пилотку и обтер обильно выступивший пот на лбу. «Все, нет человека. Один я остался, без помощника…» И еще подумал: «Был бы я здесь — и мне смерть». Встал, зарядил ружье.

На позицию ползли немецкие танки. Шашин потряс головой, не понимая, что с ним происходило. Голову пронзила боль, и в глазах потемнело. «Почему же я не слышу лязга гусениц и выстрелов? Контужен, оглох», — дошло до него. Он изготовился для стрельбы, прицелился в танк, который повернулся к нему бортом. Капли крови одна за другой упали на затвор. Кровь шла из носа. «Пойти на медицинский пункт? Я же контужен». Но он тут же отогнал от себя эту мысль. Он чувствовал, что кровь мешала ему дышать. Задыхаясь, он отбросил пилотку, положил на нее несколько патронов и стал вести огонь по танку. Руки не слушались его, ни один выстрел не достигал цели. Танк продолжал ползти на него. «Сейчас он меня сомнет…»

И тут снаряд ударил в гусеницу. Танк задрожал и встал. «Готов, — подумал Шашин. — Если бы не наши артиллеристы, мне бы несдобровать. Раздавил бы меня, как букашку». Немецкий подбитый танк ожил. Он сделал несколько орудийных выстрелов, затем открыл огонь из пулемета. «Это твоя последняя песня», — думал Шашин, целясь в борт. Он выстрелил, и вскоре из башни показался дым и высунулся фашистский танкист. За ним вылез другой, третий. Будто горохом ударила пулеметная очередь, и немцы свалились неподалеку от танка. Шашин вытер пилоткой затвор ружья, залитый кровью, лег в окопе, запрокинув тяжелую голову. «Может, остановлю кровь». Но только поднялся — тут же снова пошла кровь носом. «Можно дышать ртом». Первые немецкие танки уже проскочили позицию. Он повернулся и, зная уязвимое место танка, сделал несколько выстрелов по жалюзи. Черный дым окутал вражескую машину. «Еще один ползучий гад!» — сжал он зубы так, что скрипнул песок, и выплюнул кровавую клейкую слюну.

За первой волной немецких атакующих танков шла вторая. Вперед вырвалась головная машина. «Командирская», — сообразил Шашин. Он увидел на башне эмблему — голову тигра. Танк стремительно приближался. Триста, двести, сто метров… Шашин стрелял по нему, но он, будто заколдованный, продолжал двигаться на него. Ружье раскалилось от частой стрельбы, и при заряжении затвор жег руки. Голова от контузии и напряжения болела так, будто ее сжимали железные обручи. Шашин почувствовал, что, он весь мокрый, как будто кто его облил водой. Еще и еще выстрел. И танк охватило пламя и черный дым.

Шашин обессилел, привалился спиной к стене окопа и, теряя сознание, свалился на дно.

 

3

Перед глазами Мильдера плясали высоты, на которых ожесточенно огрызался огнем противник. Справа и слева его обгоняли танки, идущие в атаку в шахматном порядке. Они делали короткие остановки, давали два-три выстрела и снова устремлялись в атаку.

— Прибавить газ! — подал команду Мильдер механику-водителю. Их танк вырывался вперед. Но метров за сто до вражеской траншеи его снова обогнали несколько машин. Из траншеи выскакивали уцелевшие от огня русские солдаты и погибали под гусеницами немецких танков. Мильдер приказал сделать остановку, осмотрелся. Вот уже вторая волна атакующих танков приближалась к третьей траншее. «Теперь они уже не сдержат нас», — подумал он и скомандовал:

— Вперед, на предельной скорости!

Резкий удар сбил его с ног. Падая, он потерял сознание. Сколько, времени прошло с того момента, как остановился танк, сказать трудно. Мильдер открыл глаза, часто моргая. Глаза туманили обильно набегающие слезы. Брови и руки жгло огнем. Он вздрогнул, пытаясь подняться, и снова упал. Голова кружилась как во время сильного опьянения. Мильдер чувствовал, что кто-то его куда-то тащил по земле и с голове отдавалась острая боль.

— Господин генерал, — склонился над ним механик-водитель, — русские подожгли наш танк.

— Что?

— Танк горит…

Механик-водитель приподнял голову генерала. В метрах ста от того места, где лежал Мильдер, догорал, окутываясь черным дымом, их танк. Языки пламени плясали по броне, лизали эмблему, — голову тигра, ощерившего пасть. Ветер доносил угарный запах краски.

— У меня осталась там полевая сумка с важными документами. Принесите ее немедленно, — приказал генерал.

Механик-водитель исчез в люке танка.

Мильдер положил обожженные руки на холодную от утренней росы траву, и это немного облегчило его страдания. Он посматривал с нетерпением на танк, ожидая механика-водителя. Танки его дивизии скрылись за высотами.

Раздался взрыв. За ним последовали еще и еще. Генерала забросало землей и песком.

«Это рвутся в танке снаряды», — мелькнула последняя мысль.

 

4

Долго и мучительно думал Канашов, что ему предпринять в создавшейся сложной обстановке. На запрос к командующему разрешить отход дивизии на тыловой оборонительный рубеж пришел строгий приказ: «Ни шагу назад». Комдив понимал, что это означало, и отдал распоряжение остаткам своих войск организовать круговую оборону, стоять насмерть, до последнего бойца.

Вторые сутки пошли, как дивизия продолжала упорное сопротивление вражеской пехоте.

«Но танки, танки, — думал комдив, — они действуют за спиной, в глубине обороны. Может быть, они прорвали и тыловой оборонительный рубеж. И будет ли какие-либо меры предпринимать армейское командование? Шестаков даже не намекнул на контрудар армии. Или у него нет резервов?» С каждым часом силы дивизии слабели. Большие потери в людях и технике давали уже себя чувствовать. Снабжение боеприпасами нарушилось из-за частых бомбежек. «И все же немцы не могут пехотой преодолеть наши позиции, — думал он. — Вот когда сказались результаты наших зимних и весенних мероприятий по усилению обороны. А не будь глубокой обороны и противотанковых позиций, немцы смяли бы нас за несколько часов».

Но что же делать, что делать?

Бой дивизии с немецкой пехотой не затихал и с наступлением сумерек.

Канашов делал неоднократные, но безуспешные попытки наладить связь с левым соседом Быстровым. В эфире господствовала немецкая отрывистая речь — команды, приказы.

Комдив выслал разведку, и она подтвердила его предположения — остатки полков и тылы дивизии отрезаны, связь с командующим со второй половины дня прервалась окончательно. Теперь он был полностью ответствен за судьбы оставшихся людей, за дивизию в целом. Ждать приказ — значит обречь всех на верную гибель. И Канашов принял решение — создать две группы и выходить из окружения. Одна из них должна погрузить на уцелевшие машины тяжелораненых, документы штаба и под прикрытием боевой группы из нескольких орудий, пулеметов и автоматчиков пробиваться на восток, за реку Дон. Эту группу возглавит Стрельцов и Шаронов. Другую из остатков подразделений полков и артиллерии дивизии поведет он сам. Канашов вызвал комиссара и начальника штаба и объявил им о своем решении. Группы будут совершать марш только ночью. В бой с противником по возможности не ввязываться, а днем рассредоточиваться в оврагах и лесах и, организовав оборону, ожидать темноты.

Отдав распоряжение Стрельцову и Шаронову, Канашов приказал адъютанту подготовиться к отъезду. «Надо бы передать Аленцовой, чтобы она ждала меня в землянке начальника клуба, — подумал он. — Поедем вместе на клубной машине…»

Канашов взглянул — в углу стоял Красночуб. Он торопливо собирал вещи. Лицо у него было озабоченное, покрытое каплями пота. Противогаз у лейтенанта съехал на живот, каска спала на лоб. «Тоже мне Аника-воин», — подумал Канашов и подошел к адъютанту. Сильный взрыв отбросил его в сторону, и он потерял сознание…

Посланный к Канашову связной доложил, что в наблюдательный пункт комдива попал крупный снаряд и что там ничего не осталось. Но до этого трагического известия комиссар говорил с Канашовым и тот сказал ему, что собирается переходить на новый наблюдательный пункт. «Может, он успел перейти?»

Шаронов не поверил случившемуся и отправился сам па прежнее место. С трудом разыскал он в сумерках наблюдательный пункт комдива. Он увидел воронку и развороченные бревна накатника. «Погиб боевой комдив…» Шаронов снял с головы фуражку и, наклонив голову, долго стоял. «Если бы Канашов успел перейти на новое место, он бы непременно уже сообщил мне об этом. Значит, погиб».

По небу плясали, медленно удаляясь на восток, зоревые вспышки. Гремела отдаленным громом артиллерийская канонада. «Нельзя терять времени, надо выводить побыстрее людей, пока немцы не имеют сплошной линии фронта: они прорвались танками на отдельных направлениях».

Комиссар нагнулся, взял горсть сухой земли и бросил в темный зев ямы, на место, где была землянка.

«Группу Канашова поведу сам. Вторую возглавит Стрельцов». Он вернулся, потрясенный всем увиденным, едва передвигая ноги. У клубной машины комиссар встретил Стрельцова и рассказал ему о гибели комдива. Стрельцов хотел отдать последний долг комдиву, но Шаронов удержал его.

— Не будем время терять, товарищ подполковник. Там от землянки осталась только воронка. Принимайте группу и отходите за Дон. Я вас прикрою…

Стрельцов понял, что Канашов действительно погиб и что комиссар принял командование дивизией на себя.

Аленцова, узнав о случившемся с Канашовым, наотрез отказалась отходить с группой и, рыдая, умолила Шаронова, чтобы он дал ей связного, который бы проводил ее и показал землянку, ставшую могилой тому, кого она любила.

Но дойти до места его гибели Аленцова не смогла. Немцы начали артиллерийскую подготовку, обнаружив отход наших подразделений.

 

1

Жизнь не раз подтверждала известную истину: «Нет худа без добра». В этом наглядно убедился и Мильдер. После контузии, полученной им во время прорыва обороны русских, он вернулся вскоре к командованию дивизией. Легкие ожоги на лице лишили генерала бровей и волосяного покрова на руках. Зато он приобрел в глазах командующего небывалый авторитет и уважение. Заслужить репутацию смелого командира удается далеко не каждому, кто рискует жизнью, да и не всегда смелость, проявленная подчиненным, может быть замечена и оценена по достоинству.

К исходу второго июля Мильдер доложил по радио Тоду о действиях дивизии: «Мои передовые полки находятся сейчас на линии железной дороги Касторное — Старый Оскол, Продолжаю продвижение, уничтожая по пути разрозненные группы противника».

Тод смотрел на лежавшую перед ним карту. Дивизия Мильдера продвинулась на глубину более шестидесяти километров.

— Отлично. Я рад, что во главе такой ударной дивизии стоит напористый и смелый генерал. Поздравляю с возвращением в строй. Могу вам сообщить приятную новость: я представил вас к награде «рыцарским крестом».

— Рад служить великому фюреру! — ответил Мильдер взволнованно.

— Желаю вам успехов! Надо быстрее завершить охват с севера левофланговых дивизий сороковой армии.

К вечеру Мильдер опять докладывал Тоду по радио о том, что его дивизия, продолжая бои с противником, углубилась до восьмидесяти километров.

— Ваша задача, — приказал ему командующий армией, — как можно скорее выйти к Донцу, форсировать его и захватить плацдарм.

Мильдеру не надо было напоминать, не следовало его и подхлестывать. Перед глазами стоял «рыцарский крест». Получение его, кроме почета, давало твердую надежду на повышение в должности.

Генерал не жалел сейчас своих подчиненных, торопил, подбадривал, кое-кому угрожал, а кому и сулил награды. И это возымело свое действие.

Танковый полк подполковника Нельте форсировал реку Северный Донец. В коротком и стремительном бою он захватил плацдарм на восточном берегу. За отличие Мильдер представил Нельте к награде.

Боевые успехи неизменно сопутствовали дивизии Мильдера. Он уже не сомневался, что после такого прорыва русские войска не в силах сдержать наступление, и вдруг его постигла первая неудача. Малочисленные силы, оставленные на плацдарме, были потеснены русскими. Такие осложнения могли плохо отразиться на дальнейшей карьере Мильдера. Он не раз был свидетелем того, как кажущееся счастье военного начальника ускользало из рук по причине ошибок его подчиненных. Знал он и то, что удерживать плацдарм танками не так-то легко, да и вряд ли целесообразно. Главную задачу своей дивизии он видел в быстром и непрерывном продвижении вперед. С этой целью он и решил поехать к командующему за помощью.

Командующего он застал в отличном расположении духа. Тот внимательно выслушал Мильдера и признал его предложение разумным. Зная строгость Тода и его сухость в обращении с подчиненными, Мильдер очень удивился, когда командующий пригласил его откушать. Командующий давал обед по случаю награждения его высшей наградой германской армии — «дубовые листья к рыцарскому кресту». Да, это было очень важным событием в его жизни: он был лишь пятнадцатым командиром в сухопутных силах, награжденным этим почетным, орденом. Но к вечеру того же дня Мильдеру сообщили, что торжественный обед у командующего временно отменяется, так как русские южнее Ельца начали контрудар и заставили повернуть один танковый корпус на север, тем самым ослабив главную ударную группировку, наступавшую на Воронеж. Обеспокоенный неудачами на левом фланге танковой группы, Тод срочно вылетел туда на самолете. Получив согласие командующего армейской группой «Б» генерал-полковника фон Вейхса использовать одну пехотную дивизию, Тод приказал Мильдеру немедленно договориться с ее командиром о передаче ему плацдарма на берегу Донца. И Мильдер тут же отправился в пехотную дивизию.

Командира дивизии генерал-лейтенанта Шварцкопфа Мильдер разыскал сравнительно быстро, но тот не мог принять его, так как проводил совещание с офицерами. Раздосадованный Мильдер вначале решил было возвратиться к себе, но затем раздумал: это могло выглядеть весьма неуважительно по отношению к старшему по званию. Волей-неволей ему пришлось ждать.

День был жаркий, душный, у Мильдера возникло желание выкупаться в реке. По голубому небу плавали тучки, будто белые лебеди. Машина выехала на лесную поляну, и генералу представилось странное зрелище: на опушке в тени деревьев повсюду лежали и сидели в разных позах голые немецкие солдаты. «Принимают солнечные ванны», — подумал Мильдер. Когда он вышел из машины, навстречу ему бросился с докладом огненно-рыжий фельдфебель.

— Господин генерал, солдаты второй роты приводят в порядок обмундирование, пришедшее в окончательную негодность.

Генерал удивленно взглянул на него. Из расстегнутого ворота фельдфебеля торчали, будто медная проволока, волосы. Крупные голубые глаза его смотрели виновато.

Фельдфебель подумал, что этот подтянутый и стройный генерал прибыл из какого-то высокого штаба, и поэтому считал необходимым подчеркнуть отчаянно плохое положение с обмундированием. И только теперь Мильдер увидел, что солдаты принимают не солнечные ванны, как он подумал вначале, а заняты портняжным ремеслом. Они ловко орудовали ножами и бритвами, отрезали брюки ниже колен и чинили этими лоскутами заднюю часть, а к отрезанной нижней части подшивали материал самых различных, преимущественно темных расцветок.

Мильдер решил, что это портняжное занятие солдат является местной «инициативой», проявленной каким-либо командиром, и подумал, что перед ним находятся солдаты хозяйственного подразделения. Но каково было его удивление, когда он узнал, что по этому поводу имелся специальный приказ, подписанный самим комдивом. Это «открытие» озадачило его.

Для Мильдера все только что увиденное показалось странным и непристойным. «Германская непобедимая армия прошла с триумфом всю Европу, и вот ее солдаты выглядят как оборванцы и босяки. Что могли бы подумать о нас русские? Ведь это же подрывает авторитет армии. И как это командир дивизии додумался пойти на такие меры, да еще отдать по этому поводу приказ?» — размышлял он.

Мильдер вернулся в штаб пехотной дивизии и быстро договорился с Шварцкопфом по вопросам передачи его дивизии плацдарма. Генерал-лейтенант Шварцкопф, высокий, пожилой, оказался весьма любезным и в честь их знакомства пригласил на обед. Он недавно принял дивизию. До этого он преподавал в Берлинской академии. За обедом Мильдер не удержался и расспросил хозяина о том, как он решился отдать такой необычный приказ.

— Вы, право, странный человек, господин Мильдер, — сняв пенсне и близоруко щурясь, ответил Шварцкопф. — Скажите, а что оставалось делать в моем положении? Мы же надеялись закончить войну летом 1941 года. Личный состав носит, не меняя, обмундирование почти два года. Наши склады находятся в Кракове, а здешнее интендантство наотрез отказалось удовлетворить мою просьбу. Принимались самые различные меры: я устраивал обмен обмундирования нижних чинов, если оно было лучшим, для младших офицеров; отдал распоряжение снимать хорошие брюки с обозников и обменивать их на плохие в боевых частях, но все это не помогло. Мы очутились прямо-таки в критическом положении. И тогда я был вынужден прибегнуть к этой крайней мере — заставить самих солдат портняжить…

— Но ведь это, по-моему, унижает честь нашей доблестной армии, — сказал Мильдер.

— Я не понимаю вас, генерал. А если они будут ходить, сверкая голыми задами, это прибавит, что-либо к чести нашей армии?

И тут Мильдер невольно вспомнил, как тяжело он переживал, когда его солдаты зимой, не имея обмундирования, по собственной инициативе превращались в чучела. «Разве в этом виновен был я, так же как и генерал Шварцкопф, что о немецкой армии не заботится должным образом верховное командование? Нет… Это не случайное недоразумение», — думал он.

 

2

Подполковник Нельте, раненный в левую руку при захвате плацдарма на реке Северный Донец, спасаясь от жары, лежал в прохладной землянке. Боль в руке не давала ему покоя. Вошел адъютант и доложил, что генерал Мильдер едет в полк. Нельте не особенно радостно встретил это сообщение.

«Конечно, я мог, как все раненые, лежать в госпитале, но я отказался. И вот, не считаясь с этим, мне ни минуты не дают покоя».

Размышление его прервал знакомый голое командира дивизии:

— Разрешите?

— Прошу, господин генерал, — поднялся Нельте с койки, вытянув правую руку по шву. Левая в лубке висела на подвязке.

В глазах Мильдера был заметен радостный блеск. Он достал из портфеля коробку, раскрыл ее, и Нельте увидел «железный крест» второй степени с черной муаровой лентой.

— Великая Германия и фюрер благодарят вас за усердную службу, господин подполковник.

Мильдер приколол орден ему на грудь.

Нельте растерялся от неожиданности.

— Служить великой Германии — честь для каждого немца.

— Поздравляю вас, подполковник Нельте. Я рад, что вы оправдали мои надежды.

Мильдер был в хорошем настроении. Дивизия получила высокую оценку командующего. Он назвал ее «гордостью немецких танковых войск» и «рыцарским копьем», пробившим русскую оборону. Многие офицеры и солдаты его дивизии представлены к награде. Было чему радоваться. Может, поэтому он и простил своему адъютанту, обер-лейтенанту Гелю легкомысленную выходку при возвращении из отпуска.

— Вам, господин Нельте, есть чем гордиться, — сказал он. — Вы ранены в поединке с врагом, и это делает вам честь. А вот мой адъютант отличился… Представьте себе: возвращаясь из отпуска, обер-лейтенант Гель загулял в Варшаве в кругу таких же молодых офицеров и решил блеснуть смелостью… Он позволил товарищу, находившемуся в их компании, стрелять на пари в яблоко, положив его себе на голову. Это стоило ему пулевого ожога у виска, но он остался доволен, так как соперник проиграл ему красивую женщину польку.

— Отчаянный обер-лейтенант, — подтвердил Нельте, — рисковать головой из-за случайной женщины…

— Именно головой. Ведь стрелявший офицер, по его признанию, был пьян. Да и сам он был в таком же состоянии. И вообще поездка на родину вместо бодрости духа принесла ему разочарование. Он основательно стал увлекаться спиртными напитками. Гель, видите ли, вообразил, что поскольку Blitzkrieg немецкой армии не удалась, то война нами проиграна. Я воздержался, не отдал его под суд и ограничился дисциплинарными мерами — снял с должности адъютанта и возбудил ходатайство о разжаловании в рядовые. Я направил его на передовую. Это принесет ему несомненную пользу. Гель имеет все данные отличиться в бою.

Нельте не раз убеждался в железной строгости генерала к своим подчиненным, но такое наказание молодого офицера показалось для него слишком жестоким. И он попросил генерала, пользуясь его расположением:

— А нельзя ли, господин генерал, отдать этого смелого солдата в мой полк?

— Хотите перевоспитать? Пожалуйста, я не возражаю, но прошу, не делайте ему никаких поблажек. Иначе я вынужден буду у вас его забрать.

— Я обещаю вам это, господин генерал…

 

1

За первую ночь обеим группам бывшей дивизии Канашова удалось совершить довольно стремительный марш. Но на рассвете танковая разведка немцев навязала нежелательный бой группе Стрельцова на реке Кшень.

Группа Шаронова следовала медленнее, так как она совершала марш пешком. Действующая впереди разведка донесла комиссару о том, что Стрельцов вел бой с немецкими танками. Шаронов решил нанести удар по немцам с тыла.

Обстановка на этом участке фронта позволяла совершать марш и в дневное время, так как главные силы немецких танковых дивизий действовали по шоссейным дорогам. Поэтому попадавшиеся нашим отходящим группам небольшие танковые разведывательные дозоры по два-три танка были не так уж страшны. Шаронову удалось вывести из окружения две противотанковые батареи. Вот он и выслал одну батарею на помощь группе Стрельцова.

Внезапное появление нашей артиллерии с тыла застигло немцев врасплох. Огневой бой длился не более двадцати минут. Два немецких танка были подожжены. Правда, третий радировал в дивизию, и вызвана была немецкая авиация, но она прилетела впустую. Группа Стрельцова успела оторваться. Она рассредоточилась и замаскировалась в оврагах. Покрутившись над горевшими немецкими машинами, немецкие самолеты освободились от бомбового груза и улетели на аэродром, так и не выполнив задания.

…Тем временем группа, возглавляемая Шароновым, совершала марш по дымящимся от пыли, будто подожженным, дорогам на восток.

Солнце палило нещадно. На небе — ни облачка. Горячий поток лучей растекался как масло, проникая сквозь гимнастерку. Спины бойцов выбелены, будто инеем, солью.

— Прива-а-а-ал! — пронеслась тягучая, как слюна в высохшем рту, команда и затерялась в бескрайных степных просторах.

Сделал привал и полковой взвод разведки, который вел Еж.

Разморенные палящим зноем, бойцы расселись у небольшого пруда с теплой, непригодной для питья водой. За колодезной водой послали Куралесина с двумя котелками, но этот медведь не спешил.

Возвратившегося Куралесина встретили дружными упреками, окружили, каждый старался напиться побыстрее.

— Ты чего, Куралесин, с прохладцей все делаешь, вразвалку ходишь, словно гусь лапчатый? — спросил Ерофеевич.

— Чудак ты, Каменков, — вразвалку… Я ведь не на один бой собрался, а на всю войну. Куда же мне торопиться? Этак меня и не хватит.

Бойцы засмеялись. Еж тоже улыбался. Он доволен разведчиками. На свой вкус подбирал. Смелые, веселые, находчивые, за словом в карман не полезут.

Почетная, но и трудная воинская профессия разведчика. Разведчики — глаза и уши командования. Они всегда должны быть впереди и всегда все знать о противнике. Бот и сейчас: для всех бойцов еще продолжался привал, а Еж поднял взвод. Шаронов поставил задачу разведать переправы на Дону.

И разведчики еще долго маячили на горизонте, пока не исчезли в степи, растаяв, как тени.

Со стороны Дона, в направлении, куда ушла разведка, доносился лязг гусениц и грохот приближающегося танка. За грядой высот его еще не видно.

«Как же это разведчики не предупредили нас?» Шаронов подал команду к бою. Раненых прятали в оврагах. Вперед выдвинулась противотанковая батарея «сорокопяток». Теперь единственная надежда на них. «Откуда взялись немцы?» — думал комиссар.

— Подпускайте поближе, — кричал Шаронов, — и бейте по борту! Но без моей команды огня не открывать.

Танк выскочил из-за бугра. Он все увеличивался в размерах. Теперь уже нет ни у кого сомнения — танк немецкий.

— Огонь! — резко крикнул Шаронов.

— Огонь! — повторил его команду командир артиллерийской батареи старший лейтенант Зализный.

Первые снаряды разорвались невдалеке от танка. Но что это такое? Все удивленно переглянулись. Танк остановился, и из башни высунулась палка с белым флагом.

— Хитрят, — сказал комиссар.

— Время, видно, хотят выиграть до подхода своих, — ответил Зализный.

— А чего бы им не удрать? — спросил Шаронов. — Тут что-то не так…

Комиссар приказал вести наблюдение и быть наготове, а сам направил Ивана Шашина с противотанковым ружьем.

— Подберись-ка вон по тому овражку к танку поближе и дай ему по жалюзи…

«Никуда он от нас не уйдет, — подумал Шаронов. — Или возьмем немецких танкистов в плен, или уничтожим их вместе с танком».

Шаронов не отрывал бинокля от глаз, наблюдая за вражеской машиной.

И вдруг он не поверил своим глазам. Из башни показался Канашов и помахал над головой фуражкой! Вот он спрыгнул на землю, за ним вылез танкист с забинтованной ногой…

Шаронов отстранил бинокль, протер глаза кулаками: «Что это еще за чертовщина? Галлюцинация от усталости и напряжения?» Раненый боец положил руку на плечо Канашова, который его поддерживал, и оба они пошли по обочине.

Комиссар не выдержал, вскочил с земли и побежал им навстречу.

Никто не понял, что с Шароновым. И откуда появился Канашов? Ведь о его гибели было объявлено в приказе и послано донесение в штаб армии.

Шаронов подбежал, задыхаясь, кинулся к Канашову с объятиями.

— Жив, Михаил, жив? — И заплакал. И снова, не веря себе, ощупал его и снова стал обнимать, вытирая кулаками слезы.

Канашов сдержанно улыбался.

— Что же это вы по своим бьете? Чтоб чужие боялись? Чуть не угробили, черти! — Он взглянул на танк и понял: красная звезда, намалеванная наспех охрой по фашистской свастике, обсыпалась, и их приняли за немцев.

Шаронов присмотрелся к раненому бойцу. Да ведь это Красночуб — адъютант Канашова!

— Откуда же вы взялись?

— С того света, — ответил Канашов, — Об этом еще поговорим, Федор Федорович. Ты пошли кого-либо в танк. Там у меня еще один наш раненый боец. Он немецкого танкиста пленил и нас в свой экипаж зачислил…

 

2

Радости нет предела: полковник Канашов жив, он разыскал дивизию и снова принял командование. Но самым счастливым человеком была Аленцова. За время отсутствия Канашова она заметно осунулась и даже стала выглядеть значительно старше своего возраста. А с его возвращением у нее появились те веселые искорки в глазах, которые делали ее красивой и молодой. Все в штабе приставали к Канашову с расспросами, и он не особенно охотно поведал, что с ними произошло на наблюдательном пункте.

— Вот как было дело… Снаряд разорвался рядом с землянкой. Нас и оглушило как рыбу. Очнулся — темным-темно. Дышать трудно. Болит голова. Слышу, кто-то стонет. Зажег спичку, осмотрелся. Лежит Красночуб. Подполз к нему. Трясу. Очнулся. «Где мы? Кто это?» Отвечаю ему: «Нас завалило при взрыве. Надо выбираться, но как?» Спрашиваю Красночуба: «Куда ранило?» — «Рука болит и нога». — «Лопата есть?» — «Есть…» Обшарил, достал лопату: это по моей профессии — несколько лет под землей работал. Ложусь на спину и начинаю копать. Песок сыплется в глаза, дышать трудно… Так шуровал полчаса, и вдруг обдало меня свежей струей воздуха, аж в голове закружилось. Вижу: надо мной звезды. Прислушался, где-то далеко слышны выстрелы. Значит, немцы прорвались, и мы остались у них в тылу. Соображаю, что надо скорее уходить. Вытаскиваю Красночуба, объясняю обстановку: надо торопиться, иначе — плен. Вот и весь рассказ.

— А танк немецкий откуда? — спросил Шаронов.

— Это один наш боец-танкист захватил танк вместе с немцем-водителем. А нас взял в компанию.

— А как же ты разыскал нас?

— Это просто: маршрут для дивизии устанавливал я сам… Надо подымать людей, — забеспокоился комдив. — Пора двигаться.

Все разошлись, и тогда Канашов увидел Аленцову, которая стояла поодаль и плакала. Он подошел к ней.

— Ну чего ты, Нина? Вернулся — значит, все в порядке.

— Какой же это порядок: заживо похоронен был под землей. — И будто еще не веря себе, она изредка трогала Канашова за руки и плечи.

— Да что ты, Нина? Я же потомственный шахтер, из-под земли всегда выберусь.

Она все глядела, не отрываясь, на Канашова. «Как он похудел за это время! Нелегко досталось ему все это», — подумала Аленцова.

— Ты хочешь от меня скрыть, что тебе было трудно, но я все вижу по твоим глазам.

— Трудно, Нина, всем, кто честно воюет. Тебе разве легко было?…

 

3

День выдался жаркий, безоблачный. Солнце раскалило воздух, и он, как густое расплавленное стекло, стекал с высот в лощины. Дивизия остановилась на привал. Канашов сидел под обрывом, в наскоро устроенном ему адъютантом шалаше, и читал донесения разведчиков. В шалаш со дна оврага тянуло прохладным ветерком, и увядшая трава и ветки пахли банными вениками.

Аленцова в серых от пыли сапогах сидела, охватив руками колени, и не спускала с комдива усталых глаз. Прошли сутки, как он отыскался, а она по-прежнему с недоверием поглядывала на него.

Канашов, черный от загара, сосредоточенно рассматривал карту местности. Он прикидывал, где бы удобней провести дивизию, по каким дорогам, чтобы они были скрытыми от наблюдения противника, где сделать очередные привалы и дневки. Судьба тысячи людей, попавших в бедственное положение, сейчас зависела от него. И только чуть прихрамывающему лейтенанту Красночубу как бы не было дела до того, что волновало всех, — поскорее перейти Дон. Он заунывным голосом читал стихи, которые наводили на грустные размышления о неизбежности всего происходящего в этом бренном мире.

«Александр Блок», — узнала Аленцова стихи и одними губами повторила с детства ей дорогие слова:

Канашов оторвался от карты, и сразу же им овладели беспокойные мысли: «Опять повторяется лето 1941 года. Немцы совершили прорыв, мы отступаем. Что же произошло? Почему военное счастье оказалось опять на стороне немцев? Не может быть, чтобы они были сильней нас! Удары под Ельцом, Ростовом и Москвой и наше успешное зимнее наступление говорят о том, что и мы можем наступать. Почему же немцы оказались сейчас сильнее нас? Значит, я поторопился с новогодним предсказанием, что мы в 1942 году разгромим фашистов! Но что же такое происходит? Почему, почему наши войска отступают дальше, в глубь страны, к Волге?» Он задавал себе несколько раз этот вопрос, но так и не мог найти на него ответа.

А рядом Красночуб, будто ученик, зубрящий трудный урок, продолжал бубнить:

Тут Канашову изменила его обычная выдержка.

— Хватит, лейтенант, замолчите! Не тяните за душу.

Аленцова гладила его жесткие, пропыленные и влажные от пота волосы и, обдавая горячим дыханием, шептала:

— Не надо, Михаил. Возьми себя в руки. Ты же можешь, я верю: ты сильный. Все будет хорошо…

У Канашова от ее ласки и простых, но проникновенных слов отлегло от сердца. Он поглядел на карту, тяжело вздохнул и поднялся, поправляя снаряжение. Поманил пальцем к себе Красночуба. И вот уже адъютант, прихрамывая, побежал с его приказом к командирам.

И снова запылила дорога от тысячи ног. Дивизия продолжала отступление на восток.

Чем ближе подходили к Дону, тем все чаще попадались им бойцы из подразделений и частей, разбитых в боях, беженцы с детьми и домашним скарбом, скотом.

«„Опять, как в годы…“ — невольно вспомнил строку из стихотворения Канашов. — Опять, как в 1941 году… Неужели опять все повторится? Не должно повториться. И мы другие, и немцы не те. Техники у нас побольше стало, чем в 1941 году. Не может быть, чтобы мы не остановили немцев…» И вместе с тем тревожное беспокойство охватывало Канашова, когда он вспоминал сегодняшний разговор со знакомым полковником — представителем Юго-Западного фронта в Ставке верховного главнокомандования. Он возвращался из-под Харькова, где немцы окружили и отрезали несколько наших армий. Их ожидала тяжелая судьба — выходить из окружения, когда немецкие передовые части уже достигли реки Дон. «Как же это произошло?» И снова закралась в сердце тревога. Надо как можно быстрее отводить дивизию за Дон и занимать оборонительный рубеж.

Мысли Канашова прервал подъехавший на коне Красночуб.

— Товарищ полковник, к вам хочет обратиться младший лейтенант.

— Чего ему от меня надо?

— Говорит, по личному вопросу.

— Откуда он? Нашей дивизии?

— Нет, я его никогда у нас не видел.

— Давай его сюда.

Красночуб ускакал и вскоре вернулся с Евгением Мироновым: Канашов поглядел на высокого стройного младшего лейтенанта с молодым, ребячьим лицом. Что-то знакомое уловил он в чертах этого юного командира.

— Младший лейтенант Миронов. Прибыл для прохождения дальнейшей службы…

Губы комдива слегка тронула улыбка. Он вспомнил, как накануне войны к нему в полк вот так же прибыл Миронов-старший. Такой же застенчивый и так же смущался. Комдив протянул ему руку, поздоровался.

— Откуда, младший лейтенант?

— С армейских курсов. Насилу дивизию нашу разыскал.

«Ишь ты, какой орел, нашу дивизию, — подумал Канашов. — Куда же его назначить? Еще совсем мальчишка».

— Пойдешь в штаб дивизии?

Миронов почему-то покраснел и замотал головой.

«Да он, гляди, батальоном, не меньше, собрался командовать…»

— Строевым командиром, значит, решил быть? По пути брата?

— Товарищ полковник, — все так же смущаясь, сказал Миронов. — Я бы хотел в разведку…

— В разведку? Подумаем… А не струсишь? Ответственная и опасная должность…

— Нет, не струшу, товарищ полковник, — гордо вскинул голову Миронов, и глаза его зажглись, лицо стало решительным.

— Иди пока в штабную группу. Я с начальником разведки Желановым поговорю… Лейтенант Красночуб, вызовите ко мне майора.

Желанову кандидатура младшего лейтенанта пришлась не по душе. Он доложил комдиву о том, что у него и так полно новичков и мало опытных разведчиков, но Канашов приказал:

— Миронова возьми. Рвется он в разведку…

«Дают сопляков, — подумал про себя Желанов. — Что у меня, детский сад или курсы по разведке? Возись тут с ними, а кто задачи будет выполнять?»

 

1

Казалось, в эти тяжелые дни начала июля 1942 года все было подчинено неудержимому движению вдоль правого берега Дона от Воронежа, через Лиски на Сталинград. Дороги, будто реки в половодье, вышли из берегов. Нескончаемый поток повозок, машин и беженцев хлынул и разлился через обочины по степи.

В такие напряженные и тяжелые для войск моменты, как отступление, нет более сильного дисциплинирующего средства, чем личный пример командира.

Канашов шел в голове колонны. Адъютанту он приказал находиться в штабной машине: у него открылась рана на ноге. В санитарной машине ехала Аленцова. Ей теперь из-за больших потерь медицинского персонала в медсанбате приходилось быть и хирургом, и терапевтом, и рядовой медицинской сестрой. Комиссара Шаронова комдив послал замыкать колонну дивизии.

Комдив зорко всматривался в лица идущих с ним бойцов и командиров, вспоминал, сопоставлял и невольно сравнивал это отступление с отступлением 1941 года. И чем больше он присматривался и сравнивал, тем горестнее убеждался, что это отступление еще трагичнее.

Тогда легче находились оправдательные причины: страна была захвачена врасплох, отступали потому, что у нас было меньше войск и техники, чем у немцев. И в сердце каждого воина жила надежда: там, в глубоком тылу страны, собираются силы; скоро развернутся свежие дивизии, будут и у нас танки и самолеты.

Сейчас положение совсем иное. Все, что мы могли, собрали, накопили за год войны и тяжелых испытаний. И все, что дал армии тыл, и то, что, по глубокому убеждению, должно быть надежной плотиной обороны, преграждающей путь немецким армиям, не смогло противостоять вражеским ударам. И вот, заполонив дороги, отступали и наши танки, и пехота, и госпитали, и склады, и артиллерия, и штабы, а вместе с ними и беженцы и колхозные стада…

Все перемешалось в диком хаосе отступления и непрерывным потоком разлилось вдоль Дона, хлынуло через Дон и от Дона растекалось по дорогам на восток, к Сталинграду.

— Воздух! Воздух! — неслись разноголосые команды.

И вся степь заклокотала и забурлила от движения машин, техники и мечущихся в поисках спасения людей. Немецкие пикирующие бомбардировщики, тяжело, плывшие в небе, как жирные гуси в осенний перелет, чувствовали себя хозяевами положения перед этими беззащитными жертвами, которые именовались на языке врага «целями» и «военными объектами». Неторопливо они заходили на бомбометание, оглашая воздух свистом падающих бомб. Находились смельчаки, которые открывали по самолетам, «ходящим по головам», огонь из винтовок и ручных пулеметов. Но это редко приносило успех.

На привале командиры и политработники беседовали с бойцами. Настроение у большинства подавленное. Канашова тоже окружили бойцы. Они курили, внимательно изучая каждое движение комдива, и старались не упустить ни одного его слова.

— Как же дальше, товарищ полковник? До Волги тикать будем или до Урала? — спрашивал молодой небольшого роста лопоухий боец-бронебойщкк Иван Шашин, Голова у него забинтована. Бинты с бурыми пятнами почернели от пыли. Противотанковое его ружье будто тоже ранено. Ствольная коробка у затвора обмотана бинтом.

Канашова подмывало выругать бойца последними словами. «Раскис, и дух из него вон». Но на него глядели сейчас сотни вопросительных глаз. И он сдержал себя и ответил спокойно:

— А это, дорогой, зависит и от тебя и от меня.

— Я что? Мне где скажут — там и стоять буду. — Шашин затушил остаток цигарки о подошву ботинка и, качая головой, продолжал: — Да вот в чем беда… Приказывать-то кто мне будет? Отделенный убит, взводный тоже, ротного тяжело ранило сегодня утром…

— Ну чего разнылся? Кто ему прикажет… Совесть твоя должка тебе приказывать, сынок, — вмешался Каменков.

— Совесть не для всех командир, — сказал, прищуриваясь, Кленкин.

— Ты, друг, полегче на поворотах, — сверкнул Шашин зло глазами. — Тоже мне идейный нашелся. Сам, без тебя разберусь…

— А чего же к полковнику с вопросиками суешься?

— Душа болит, что дальше будет. Вот и спросил. — Шашин отер тыльной стороной руки лоб в мелких капельках пота. — К Сталинграду ведь отступаем…

— Вот и настало время самому покрепче подумать, чтобы не пустить немца дальше. А у тебя командира нет, ты и лапы кверху, — сказал Кленкин.

— Кверху?… Меня, — потряс ружьем Шашин, — не возьмешь. Но мне ясность нужна, куда и зачем идем.

— Идем оборону занимать за Доном. Не должны пустить немца к Сталинграду, — пояснил ему Каменков.

— Ты кто таков будешь, папаша? Из начальников, что ли?

— Вольно, сам рядовой.

— А откуда тебе все планы известны?

— Зачем мне планы? У меня своя голова на плечах, глаза имеются. Вот гляжу и соображаю, что к чему.

— Ну, спасибо тебе за доброе слово, папаша. А то все молчат, как в рот воды набрали, и бредут… Вот я и обеспокоился. Не может солдат хорошо воевать, когда он слепой…

Пока они переговаривались, Канашов думал, что бы ему предпринять, чтобы вселить веру в то, что бойцы его дивизии и армия наша еще способны противостоять немцам? А правильно говорит Шашин: «Не может солдат хорошо воевать, когда он слепой…» Да, конечно, вся надежда на этих обстрелянных бойцов. Надо их только суметь мобилизовать и повести за собой. Вот тут бы и взяться за это армейским коммунистам и политработникам.

— Лейтенант Красночуб, срочно ко мне комиссара Шаронова…

Но только комдив отослал адъютанта, как от Шаронова прибежал связной.

— Товарищ полковник, вас комиссар дивизии просит к себе.

Канашов недоумевающе поглядел на связного.

— Коммунисты собрались в овраге. У них там партсобрание будет…

«Молодец комиссар, правильно оценил обстановку».

 

2

В узком, заросшем кустарником овраге, покрытом артиллерийской маскировочной сетью, сидело человек сорок — сорок пять бойцов, сержантов, командиров и политработников — коммунистов дивизии. На ящике от снаряда лежали листки бумаги и карандаши. Никто не выступал с речами и докладами, никто не вел протоколов, не было и голосования.

Шаронов с красным лицом и воспаленными от пыли глазами проверял у каждого партбилет. Перед тем как начать это необычное собрание, он сказал:

— Товарищи коммунисты! У нас слишком мало времени. Речей говорить не будем. Враг идет за нами по пятам. Положение в дивизии серьезное: много раненых, плохо с питанием, дисциплина среди личного состава падает. Есть случаи дезертирства. Если и дальше пойдут так дела, мы перестанем существовать как боевое соединение, и враг уничтожит нас. Вся надежда на вас, товарищи коммунисты, на вашу твердость, на личную силу примера. Предлагаю всем, у кого есть конкретные предложения, коротко написать их на листке и сдать мне. У кого еще их нет, также берите бумагу, думайте, пишите на привалах и передавайте мне. Из мнения каждого коммуниста сложится решение, что нам делать в сложившейся обстановке.

Бумагу на ящике тут же разобрали. Комиссар вытащил из сумки еще пачку листков. Не прошло и получаса, как коммунисты стали подходить и молча класть на ящик, заменявший стол, свои предложения. Шаронов тут же их прочитывал, делал для себя пометки в блокноте и складывал в половую сумку. Некоторые из них он передавал Канашову.

— Это, Михаил Алексеевич, по твоей командной линии. Знакомься и принимай меры.

«Ловко придумал Федор Федорович! Смекнул правильно. Вот тебе и новые формы политработы. Жизнь подсказала». Канашов читал предложения коммунистов: «Организовать группы прикрытия от внезапных действий разведки противника из снайперов, автоматчиков, бронебойщиков и пулеметчиков по маршрутам отхода полков». Подпись — подполковник Стрельцов.

«Дельное предложение, вот ему и надо поручить формирование таких групп в полках», — подумал комдив.

«Иметь при штабе оперативную группу для рекогносцировки и развертывания дивизии для обороны на выгодных рубежах». Тоже подписал Стрельцов.

«Хорошо, эту задачу я возьму на себя», — решил Канашов.

«Для подкрепления сил отходящих войск иметь на привалах воду, а в пунктах дневки обязательно горячее питание». Подпись — Шаронов.

«Это задание мы поручим моему заму по снабжению, Васько. А контролировать — Федору Федоровичу».

«Выделить группу агитаторов, раздать им баяны и гармони и на привалах, — продолжал он читать, — разрешить петь песни…»

— Это, брат, не по моей линии, — сказал Канашов, — хотя предложение и ценное.

Шаронов, усмехаясь, протянул руку за бумажкой, но Канашов вдруг передумал:

— Ладно, не будем считаться… Поручу я это дело Красночубу. Он у нас чтец-декламатор и любитель песен…

— Да, Федор Федорович, а что с Ларионовым делать будем? Звонила Аленцова, командир медсанбата жаловался. Сбежал Ларионов сразу же после операции.

— А что делать? Он уже выговор получил от Коломыченко. За один проступок, сам знаешь, дважды не накажешь…

— Выговор — правильно. Что это за анархия? И в медсанбат обратно надо отправить, — подтвердил комдив.

— Вот тут-то я и в затруднении, — сказал Шаронов. — Беседовал с ним, а он чуть не в слезы, просит по силам ему дело дать.

— Ну какое ему дело придумаешь, если рука и нога у человека ранены? И с палкой еле передвигается. Ты чего чудишь, товарищ Шаронов?

— Рука-то рука, но левая, а он ведь журналист отличнейший. И нога тому не помеха. Редактор нашей дивизионной убит при бомбежке. Вот и давай, Михаил Алексеевич, Ларионова назначим. Уверен, он нам такую газету сделает. Ходить ему не придется — машина есть. И ему по ранению польза, и дело ответственное в надежные руки поручим.

— Ладно, уговорил! Назначай. Пусть Стрельцов приказ отдает по дивизии.

 

3

Вечерело. Из-за Дона вместе с дымом и пылью надвигались сумерки. А степь по-прежнему гремела, гудела и корчилась от беспрерывного движения. Заполнились людьми, обозами, машинами донские дороги. Шаронов застал полк Коломыченко на привале, но никто не отозвался на предложение комиссара поднять дух бойцов песней, развеселить их шуткой. Выступил один Еж.

— Ну чего нам торговаться, товарищи? Поставлена задача. Наше дело мозгами пораскинуть и выполнять. Мне вот припомнился случай у нас такой в роте. Вы, товарищ полковой комиссар, как раз учиться уехали…

— Какой это такой случай? — улыбнулся Шаронов, зная Ежа как любителя посмешить товарищей.

— А случай вполне обычный: как мы ротой в окружной самодеятельности отличились…

— Ну и попер, — бросил кто-то. — Тут такая «самодеятельность» идет, еле ноги уносить успеваем.

Но комиссар поддержал Ежа:

— Как же, дошли и до меня слухи… Но лучше услышать от первоисточника. — Комиссар поглядел на часы.

Еж уловил его движение.

— Не буду временем злоупотреблять, товарищи. Уложусь, как говорят, в регламент. Мне и десяток минут в самый раз. Так вот. К вечеру было дело. Слышим — подает команду дневальный: «Выходи строиться!» Построил нас старшина и говорит: «Товарищи, получено боевое задание — выступить нашей роте на окружном смотре художественной самодеятельности. Срок — три дня. Надо не посрамить роту, коль нам такое приказание дано. Что готовить будем?» Ходит он перед строем, усищи свои поглаживает и нас глазами ест. Все молчат, как в рот воды набрали. Были среди нас музыканты и песенники, но разве сообразишь сразу, чего показать в округе можно? Один все же осмелел и брякни, будто кто его за язык дернул: «Давайте, товарищ старшина, балет покажем „Лебединое озеро“.

Командиры рассмеялись.

— Давай, лейтенант, — повесели народ. А то кошки на душе скребут…

— „Что за балет такой?“ — спрашивает старшина. „Самый что ни есть обыкновенный. Фигуры разные, какие мы каждое утро на физзарядке делаем, но только под музыку. Нет ничего лучше: лебеди и музыка“. Старшина хмурится, разглаживает усищи и всех нас глазами сверлит, что буравами. Глядел, глядел и подает команду: „На первый, второй рассчитайсь! В две шеренги стройся! Первая шеренга — два шага вперед. Назначаю вас „лебедями“. Вторая — обеспечить „лебедей“ музыкой. Форма для „лебедей“: в трусах, и майках, при сапогах и пилотке. Музыканты в положенной уставом форме“.

Подзывает старшина Митюхина — ротного нашего гармониста. Способный парнишка. Дай ему любые ноты — разберет и разделает лихо на трехрядке. Притащили балалайки, гитары, барабан, а кому не хватило инструмента — ложками вооружили.

Построились на тренировку, а смех всех душит, как поглядим на „лебедей“ ротных. Новохатько — здоровенный такой был боец, битюг прямо. Ножищи, ручищи заросли волосьями. Сам в трусиках, а кирзовые сапоги сорок пятого размера. Башка — тыква кормовая, а на ней пилотка махонькая. И другие бойцы не красивше выглядят. У нас во взводе был такой боец — Мурадьян. Росточка незавидного, черный, будто сухарь зажаренный. Ножки тонюсенькие. А голенища у сапог — хоть в каждую еще по две ноги суй. И тут прямо скажу вам, товарищи, вид у каждого до того стеснительный, будто все они голышом стоят. И только бросают друг на дружку пристыженные взгляды. Я тоже в эти самые „лебеди“ попал.

Начал старшина нас дрессировать по кругу. Кричит: „Выше ножку, и раз, и два, и три, четыре. Делай ласточку, и раз, и два, и три, четыре“. На Новохатько набросился: „Ты что, как медведь, топчешься? Ласточку надо воображать. Спину покруче выгибать. Голову держи как штык. Ножку повыше задирай!“

Три дня эти прошли для нас в муках. Вечером погрузились в поезд и на смотр отправились. Ожидаем своей очереди за занавесками и волнуемся. А как не волноваться? Номер уж больно необычный.

Вызывают на сцену, идем, а у всех поджилки трясутся. Шутка ли сказать — окружной смотр! Тысячи людей нашу затею глядеть будут. Старшина подбадривает: „Головы повыше, товарищи! Нельзя нам в грязь лицом ударять. Не затем мы с вами сотни километров отмахали“. Помните: вы — лебеди, а не какие-то куры мокрые. Делай точно все по моей команде и без дураков».

И только объявили наш номер, мы взошли на сцену, построились, как нас оглушили хлопками. И смех такой пошел по залу, того и гляди потолок, обрушится. Три раза повторяли мы номер, замучались, а со сцены не отпускают. Занавес закрыли, а народ шумит, нас снова требует. Прибежал распорядитель — красный, как рак вареный. Кричит на старшину, ругается: «Вы мне срываете программу, буду жаловаться». Вызвали нашего старшину к члену Военного совета. Долго не было. Истомились мы, ожидая. А пришел старшина, налетел на нас, что коршун на цыплят: «Я вам покажу лебедей Чайковского! Осрамили меня на весь округ». Подъезжаем мы уже к станции, где нам высадка предстоит, и вдруг вагон, в котором мы ехали, задерживает военный комендант. Вызывает старшину и передает приказ командующего войсками округа: «Немедленно роту вернуть». От этой вести мы окончательно пали духом: значит, крышка… У командующего на нашего брата по уставу прав много отпущено.

— И что же с вами командующий сделал? — нетерпеливо перебил Ежа сосед.

— А ничего страшного. Старшину именными часами наградил. И мы все премии и благодарности получили… Вопросы еще будут? — спросил Еж, обводя всех лукавым взглядом.

 

4

Дивизия Канашова сделала последний привал. Еще один переход — и они на Дону.

Канашов, Шаронов и Стрельцов сидели втроем, обсуждали, как до рассвета всем переправиться через Дон. Высланная разведка что-то задерживалась.

Стрельцов то и дело смотрел на часы, вставал и глядел на запад. Его высокий темный силуэт на фоне потухающего заката маячил, как одинокий столб в степи.

— Садись, ноги беречь надо. Нам еще порядком топать, — сказал Канашов, хотя сам не меньше Стрельцова был озабочен задержкой разведчиков.

— Должны были вернуться в двенадцать часов, — сказал начальник штаба, — А сейчас уже двадцать два тридцать.

Из сумерек донеслось погромыхивание гусениц. Зашуршала сухая трава. Появился запыхавшийся начальник разведки дивизии майор Желанов.

— Товарищ полковник, — только что прибыли наши разведчики. Немецкие танки в тридцати пяти — сорока километрах отсюда, — говорил он быстро, задыхаясь.

Канашов поднялся, смерил его сердитым взглядом.

— Возьмите себя, в руки, товарищ майор. Немедленно ко мне разведчиков. И без паники… Ясно?

— Товарищ полковник… — Желанов стоял в нерешительности — сказать или нет?

— Что там еще у вас?

— Младший лейтенант Миронов из разведки не вернулся.

— Что с ним? — подошел к нему вплотную комдив, не сводя глаз. — Убит?

— Хуже… Пропал неизвестно куда. Я не хотел его посылать, товарищ полковник, знал, что он еще не подготовлен для такого ответственного задания.

— Не хотел? Знал? — повысил голос комдив. — А все остальные вернулись?

— Я не успел еще проверить. Доложу позже…

— Идите, — махнул рукой Канашов.

Желанов ушел обиженный и злой.

«Зачем я послал этого желторотого птенца? Канашов мне за него теперь всыплет».

Шаронов, Стрельцов и комдив сидели в раздумье.

Лязг гусениц совсем близко. Что такое могло быть? Канашов послал адъютанта.

Красночуб вернулся и с радостью выпалил:

— Это разведчики наши, товарищ полковник! Миронов на немецком бронетранспортере. И полно гусей привезли…

— Какие еще там гуси? — крикнул комдив. — Что это еще за штуки? А ну, давай сюда Миронова.

Младший лейтенант вырос в сумерках перед ним и доложил:

— Товарищ полковник, у деревни Завидово и хутора Кругляково обнаружены две немецкие танковые колонны. В каждой колонне не меньше полусотни танков.

Комдив смотрел на младшего лейтенанта Миронова и улыбался. «Досталось ему на орехи». Голова у него забинтована, нос распух грушей, гимнастерка порвана и в бурых пятнах крови.

— Танков не меньше полусотни? — переспросил Канашов. — А может, поменьше?

— Никак нет, товарищ полковник! Да вот захватили бронетранспортер с гусями и карту у убитого немецкого офицера. В сумке была…

— Давайте сюда. Значит, первое крещение в разведке состоялось, товарищ Миронов? Поздравляю!..

Канашов развернул карту. На ней с немецкой аккуратностью были нанесены синие ромбики со стрелками, обозначающими танковые войска. Острия стрелок были направлены в излучину Дона, именно в то место, где дивизия должна была совершить переправу. Комдив сидел, молча прикидывал расстояние до реки. «Видно, не придется отдыхать. Надо, используя темное время, переправлять людей и технику».

Канашов отпустил Миронова и двух разведчиков.

— Ну, каков орел, Федор Федорович! Не уступает брату. — И, подумав, решил: — Надо, комиссар, собрать нам коммунистов из дивизионной артиллерии. У меня на них все надежды. Если они не задержат немецкие танки вот здесь, в излучине, дивизии придется трудно.

Шаронов кивнул головой.

— Может быть, нам, Михаил Алексеевич, раненых сейчас в первую очередь отправить за Дон? Поручим заняться этим делом Нине Александровне. Я тут с председателями двух колхозов договорился. Дают двадцать шесть подвод со своими ездовыми и шестнадцать баркасов.

Канашов, зябко поеживаясь, набросил шинель на плечи. Чувствовалось, что Дон близко. Повеяло речной прохладой.

— Ты прав, Федор Федорович, надо поскорее переправлять раненых на восточный берег.

— Я пошел, — поднялся Шаронов.

Канашов сидел, уставясь в карту, будто заколдованный ею, и смотрел, не отрывая глаз. «Надо сделать так, чтобы наверняка задержать авангард танковых войск в излучине Дона».

 

5

Чуть забрезжил рассвет, и придонскую степь всколыхнул угрожающий гул, идущий с запада. Утренний ветерок вместе со свежим запахом росных трав донес до чуткого уха солдата этот гул, и тотчас же невольно заныло под ложечкой. «Немецкие танки», — облетела всех тревожная мысль.

Да, все было необычным на этот раз в обороне. Получив данные о больших танковых колоннах, Канашов долго раздумывал над тем, как ему обмануть врага, как задержать на переправе, чтобы успеть отвести дивизию до подхода главных Сил немецких танковых войск. Он решил создать видимость обороны на широком фронте и попытался, жертвуя одним батальоном и двумя артиллерийскими батареями, увлечь немцев в узкую горловину, туда, где Дон делал петлю, образуя полуостров. А на заросших его восточных берегах поставить на прямую наводку и замаскировать всю имеющуюся артиллерию. Й когда немецкие танки войдут в этот огневой мешок, ударить по ним с двух сторон фланирующим огнем орудий и сорвать переправу. Пока они придут в себя и подтянут новые силы, дивизия будет далеко от излучины и сумеет подготовить новый оборонительный рубеж.

И хотя это решение требовало немалых жертв, иного выхода не было. Или жертвовать тремя сотнями людей и десятком орудий, или отдавать тысячи бойцов и раненых на полное истребление врага.

Никогда Канашов не волновался так, принимая решение. Все подсказывало ему, что он должен поступить только так.

Когда первые лучи солнца высветили небо, немецкая авиация большими стаями бомбардировщиков прошла на восток. И вскоре придонскую степь оглушил нарастающий гул и лязг гусениц. Темные квадратные коробки танков появились на горизонте, будто на высоте обозначилось село, ранее скрытое туманом. Они шли осторожно, не торопясь и не стреляя.

А спустя полчаса огненные разрывы вспыхнули на берегу Дона. Артиллерия открыла огонь по немецким танкам. Все перемешалось на земле, все втянулось в этот стремительный водоворот боя.

Шаронов смотрел в бинокль. Мелькали напряженные, беспокойные и растерянные лица командиров и бойцов. Он вспомнил о комдиве. «Как он там? Надо бы его навестить. Пойду на его наблюдательный пункт. А ведь ему во много раз тяжелее, чем нам», — подумал он о Канашове.

Внезапно он увидел Канашова, поднявшего голову из-за бруствера. Лицо его было спокойным. Казалось, что нее происходящее вокруг него — и эти нарастающие разрывы, и мечущиеся по полю боя люди — нисколько его не интересовало и весь он сосредоточен на главном. К нему подбежал раненный в голову командир полка Коломыченко. Вид у него был растерянный и жалкий. По лицу струились грязные струйки пота. Он глотал воздух, как рыба, выброшенная на берег.

— Нас обошли немецкие танки. Мы прижаты к переправе. Первый и второй батальоны отрезаны. Третий переправился за Дон без приказа…

Он беспомощно развел руками.

Канашов стоял, по-прежнему наблюдая за полем боя. Всматриваясь в лицо комдива, можно было заметить: когда он чем-то недоволен, угольные крапинки, въевшиеся в кожу, придавали ему особенно суровое выражение. Казалось, он не слушал сейчас Коломыченко, поглощенный тем, что творилось теперь впереди. Но вот губы Канашова чуть вздрогнули, он как бы невзначай сказал:

— Приведите себя в порядок, подполковник! У вас на лице грязь. Оботритесь…

Командир полка торопливо достал носовой платок и вытер лицо. Канашов так и не удостоил его взглядом, продолжил наблюдать за полем боя.

— Закуривайте, — сказал он и протянул портсигар.

Коломыченко взял папиросу дрожащими пальцами, прикурил и сделал несколько жадных затяжек.

Канашов оторвал бинокль от глаз и сказал твердо, будто клал на цемент тяжелые, как кирпичи, слова.

— Приказываю, товарищ, подполковник, взять роту автоматчиков и пробраться к отрезанным батальонам. За Дон без моего приказа полку не отходить. Третий батальон направить в мой резерв…

Коломыченко вдруг весь подобрался, одернул гимнастерку и, расправив плечи, отчеканил четко:

— Разрешите выполнять, товарищ полковник.

— Выполняйте, — даже не взглянув на него, ответил комдив.

Шаронов стоял поодаль, смотрел то на Коломыченко, то на Канашова. Он обратил внимание на то, что комдив, не отрываясь, глядел туда, где петля реки образовала горловину. Там оборонялся один из батальонов полка Коломыченко, поддерживаемый одной батареей семидесятишестимиллиметровых дивизионных орудий.

Немецкие танки яростно атаковывали горловину, пытаясь смять наши подразделения, сбросить их в реку. Они хотели с ходу навести понтоны и форсировать Дон по кратчайшей прямой. В отличие от левого крутого берега, заросшего деревьями, правый, где оборонялись наши войска, имел удобные пологие спуски. Туда и устремились немецкие танки.

Но вот они, наконец, прорвали оборону в горловине. Шаронов наблюдал, как на лице Канашова появилась едва заметная улыбка и тотчас же исчезла, и оно стало таким же хмурым и непроницаемым. «Чему он улыбается?»

— Неужели, Михаил Алексеевич, ты надеешься, что две наши батареи, поставленные на прямую наводку, способны задержать такие крупные силы немцев?

Едва успел Шаронов сказать это, как увидел, что одновременно задымились первые три подбитых немецких танка. Канашов продолжал смотреть и улыбаться.

— Сейчас, сейчас поглядишь, — сказал он, — пусть втянется их побольше в этот мешок, тут им покажут кузькину мать.

— Да что ты, Михаил Алексеевич? Разве…

Он не договорил. Немецкие танки подмяли одно наше орудие, продолжавшее вести неравный огневой поединок, затем другое, третье. И вот уже волна за волной танки врага вливаются в узкую горловину излучины Дона.

Канашов глядел уверенно на Шаронова. Он поднял кверху ракетницу и дал сигнал — ракету черного дыма. И тотчас с одной стороны излучины донскую степь огласил раскатистый гром, и деревья заволоклись серым дымом, низко стелющимся над водой. Это били наши орудия из засады, молчавшие и выжидающие до поры до времени, били прямой наводкой. Два, три, пять немецких танков горели, остальные пятились отстреливаясь. Они отходили, мешая друг другу, и скучились, пытаясь поскорее проскочить горловину.

Канашов дал сигнал еще двумя ракетами черного дыма. И вот уже с тыла по немецким танкам открыли огонь наши орудия, расстреливая их в упор с противоположного берега Дона. Немцы попали под перекрестный огонь нашей артиллерии, расставленной по обоим берегам излучины, поросшей лесом и кустарником. Пламя бушевало и клокотало в излучине. Черный дым закрыл плотной стеной горизонт, и уже невозможно было видеть, что делалось на полуострове.

Сквозь грохот и шум боя Шаронов услышал голос Канашова:

— Это им не сорок первый год! Нас не возьмешь на арапа…

Шаронов понял, что комдив устроил для немецких танков огневую ловушку. Он поставил орудия на прямую наводку, пожертвовал двумя нашими батареями, но погубил несколько десятков вражеских танков и тем сорвал замысел немцев прорваться и форсировать Дон с ходу.

Немецкое командование догадалось, что русские заманили их в огневую петлю, и вскоре над излучиной Дона появились стаи фашистских бомбардировщиков. Но бомбить они не могли. Дым властвовал повсюду, и «юнкерсы» боялись, как бы их удар не пришелся по своим танкам. Канашов вызвал по рации командира артиллерийского дивизиона.

— Молодец, «восьмидесятый»! Сколько подбили? Двадцать три? Тридцать три?! Отлично справились с задачей. Представляю вас к ордену Красного Знамени, Снимайтесь с позиции поорудийно и выходите в район, ранее намеченный для сбора.

Шаронов с восхищением глядел на комдива. Радостное чувство охватило комиссара. Ему хотелось подойти и крепко обнять Канашова. «Только сейчас я понял его как командира. Вот она в чем, сила командирского характера».

В водовороте сражения Канашов в отличие от многих не поддавался случайным настроениям и малозначительным фактам. Он не только умел отбирать и взвешивать все то, что играло решающую роль в происходящих событиях, но и последовательно направлял действия руководимых им войск по заранее намеченному плану. Делал он это по-хозяйски расчетливо, спокойно и так уверенно, что все окружавшие его подчиненные невольно проникались этой уверенностью, а потерявшие в панике головы быстро приходили в себя. И, думая обо всем этом, Шаронов невольно ловил себя на мысли, что ему хотелось подражать комдиву.

«Да, — сказал он сам себе, — только таким твердым и решительным и должен быть командир в бою».

И то, что иногда до этого казалось Шаронову внешней позой, манерничанием, желанием прихвастнуть перед подчиненными, теперь не вызывало у него никаких иных толков, кроме одной завладевшей им мысли. Все черты характера, присущие Канашову как человеку большой силы воли, органически слились с его профессией командира. Вот почему его приказы так действовали на подчиненных, вызывая у них одно стремление — выполнить их во что бы то ни стало.

 

6

Знакомясь с делами, подготовленными прокурором, Канашов усомнился:

— На расстрел? — поднял он голову, — Кого? За что? — Он бросил карандаш, отодвинув резко в сторону бумаги и карту, и стал читать дело Ивана Шашина.

Читал он медленно, листал страницы и снова возвращался к прочитанному. Шаронов озабоченно ждал, что скажет комдив. «Может, мне доложить свое мнение? Или лучше это сделать, когда он все просмотрит? Пожалуй, Щашину можно было и смягчить меру наказания. Послать в штрафбат. А тех двоих комдив наверняка прикажет расстрелять как трусов и дезертиров…»

Канашов прокашлялся, поглядел вопросительно на комиссара и отрицательно покачал головой:

— Не подпишу на Шашина…

И Шаронов облегченно вздохнул. «Значит, совпало наше мнение…»

— Нашел кого расстреливать прокурор, — сказал комдив. — Отец Шашина погиб в гражданскую войну, защищая советскую власть. Мать как колхозную активистку из-за угла кулаки убили. Беспризорником рос парень. Да и сейчас еще мальчишка сопливый… — Канашов раскрыл дело. — Ему девятнадцатый год пошел. Он еще и жизни не видел и сразу в пекло войны попал. Федор Федорович, ты узнай лучше, почему его до сих пор не наградили за танк с эмблемой тигра. Или в это наш прокурор вмешался?

Канашов поднял трубку, позвонил прокурору дивизии.

— Вы бросьте заниматься подтасовкой. Нечего меня выставлять свидетелем в деле Шашина. Никаких он мне провокационных вопросов не задавал во время отступления. Вам понятно?

Закончив разговор, Канашов стал просматривать следующее дело.

— Не согласен, — сказал он и отложил его вместе с делом Шашина.

Шаронов спросил осторожно:

— А как же тут быть? Ведь факт дезертирства налицо. Вину он сам признал. И к тому же… — Комиссар взял дело, полистал, прочел: «Умышленно отстал от поезда на фронт во время бомбежки». А это не что иное, как дезертирство в военное время…

Канашов перебил комиссара:

— А ты читай, кто его отец и где он сейчас…

— Знаю, — закрыл дело Шаронов, — Минометчик, воюет с первых дней на фронте.

— Вот-вот, минометчик и воюет на фронте. Что же, нам убивать одной пулей двоих? Не подпишу, — сделал он резкий жест рукой.

Шаронов тяжело вздохнул.

— Михаил Алексеевич, а вспомни, как ты сам расстрелял связного в первый день немецкого наступления. И это сразу отрезвляюще подействовало на паникеров. Признаться, вначале я осуждал тебя за такую крутую меру. «В горячке, — думаю, — не мог сдержаться…»

— В горячее не мог сдержаться… — покачал головой комдив. — Эх, ты!.. А я думал, что разобрался…

— Мне рассказывали, — сказал Шаронов.

Но Канашов снова перебил его:

— Рассказывали… Предателя я расстрелял, а не связного. Он к немцам сдаваться бежал, билет комсомольский бросил. Понял, что это за связной?

— К немцам? Билет бросил?

Канашов стал просматривать последнее дело, младшего командира.

— Тоже ни к чему его расстреливать. Ты посмотри сюда, Он же на фронте воюет с первого дня, дважды был ранен, кровь за Родину пролил, а мы его в землю. — Комдив собрал дела и передал комиссару. — Нас ждут еще тяжелые бои. Поглядим, как эти люди себя покажут. Ко мне эту троицу. Я с ними потолкую…

Шаронов был почти согласен с решением комдива. Но все же его удивляло одно: «Чем объяснить, что Канашов, отдавая приказы, с беспощадной требовательностью посылал на явную смерть сотни и тысячи людей и в то же время так дорожил жизнью каждого бойца и командира даже тогда, когда они заслуживали сурового наказания?»

 

1

Нет, не большие потери в авангардном полку Нельте и даже не тот сам по себе очень неприятный факт, что он не выполнил задачу по овладению плацдармом на Дону, привели в ярость Мильдера. Узнав из доклада начальника разведки, что эту огневую артиллерийскую ловушку устроил его дивизии старый знакомый — Канашов, он не находил, себе места и бегал по комнате, как зверь в клетке, курил и скрипел от злости зубами. Мильдера одолевали мысли, ему хотелось сделать что-то такое, чтобы показать этому Канашову, что он не прощает врагам обид и рано или поздно достойно отомстит за все неприятности, доставленные ему. В то же время у Мильдера впервые появилось подспудное чувство робости. «Как бы этот Канашов не устроил моей дивизии какой-либо новый, еще более неожиданный сюрприз. От этого коварного русского волка всего можно ожидать. Канашов умен, решителен и смел. Такому не клади палец в рот — откусит…» И то, что Мильдер признавался сам себе во всех этих бесспорных качествах врага, его пугало, раздражало и приводило в ярость.

А может, это и не тот Канашов? Просто совпадение фамилий. Однако необходимо эти данные уточнить разведчикам. Впрочем, какое это имеет значение? Если это и не тот Канашов, все равно неутешительно. Значит, у русских есть такие военачальники, с которыми нельзя не считаться. «Надо как можно скорее заканчивать войну. Мы сами, того не желая, учим русских искусству большой войны. А опыт истории войн говорит о том, что нередко ученики идут дальше своих учителей…»

Мысли Мильдера прервал вошедший адъютант.

— Господин генерал, к вам прибыл полковник Нельте.

— Нельте? — поморщился генерал. — Я не вызывал его.

— Он просит вас, господин генерал, принять его по очень срочному делу.

— Просите, пусть войдет.

Вошел полковник Нельте. Мильдер не поднялся, а продолжал сидеть. Он только скосил на него вопрошающий взгляд и понял, что Нельте был возбужден: лицо его покрывали красные пятна.

— Я вас слушаю, господин полковник Нельте.

— Господин генерал, разрешите мне предпринять ночную атаку. И как можно скорее. У меня имеются сведения, что противник оставляет позиции и отходит.

— Куда отходит?

— За Дон. Я не упущу ни одного живым. — В глазах Нельте блеснули искорки гнева.

— И вы уверены в том, что вам удастся взять реванш?

— Уверен, господин генерал. Разрешите? Нельзя терять ни одной минуты. — Нельте сжал кулаки, соединил их вместе и послал вперед. — Концентрированный удар двумя батальонами по отходящей русской дивизии — и больше нет ее…

Мильдер полупрезрительно окинул взглядом своего подчиненного.

— Сейчас у вас, господин полковник, слишком горячая голова для решения. А его надо принимать с холодным рассудком. Вы слепы, Нельте, от негодования. Понимаю, что задето ваше самолюбие. Вас поколотили… Но я не могу рассчитываться за вашу горячность лучшими солдатами дивизии. Да и танки, поверьте мне, нам еще будут нужны. Война не окончена, и на Волге нам предстоит выдержать не один бой.

— Но, господин генерал, сегодняшний успех противника — счастливая случайность. Командир авангардного батальона нарушил мой приказ и перешел в атаку без разведки. К тому же он после вчерашней вечеринки был еще пьян. Я установил это. Прошу поддержать его отчисление из моего полка.

— Случайность? Ну, тогда, господин полковник, вы ничего не поняли из того, что произошло с вашим полком сегодня. Вы окончательно разочаровали меня. Я был о вас более высокого мнения. Мне казалось, что вы офицер с перспективой. Теперь мне понятно, почему вас высекли, как мальчугана. Вам вскружили голову наши успехи. У меня нет времени слушать ваши детски наивные рассуждения. Вы свободны, господин полковник.

 

2

И снова вынуждена отступать на восток поредевшая дивизия Канашова.

Во рту, опаленном июльским суховеем, до того сухо, что губы шуршали, как бумага, и становилось горько, будто жевал эту сизо-дымчатую полынь, повсюду заполонившую степь. Колонны войск медленно шли по дорогам. Дымилась поднятая колесами и тысячами ног пыль, и издали казалось, что дорога горела.

Вместе с воинскими частями уходили и беженцы.

Немецкие пикирующие бомбардировщики плыли торжественно, как на параде, не торопясь, и безнаказанно обрушивали груз бомб на живые от людских потоков дороги. От беспрерывного грохота бомбовых разрывов постоянный шум в ушах, как от морского прибоя.

На обочине дороги лежала убитая молодая женщина. Темные толстые косы ее разметались в стороны, в руках запеленатый ребенок. Белая кофта женщины обрызгана кровью, и издали капли крови рдели яркой художественной вышивкой. Эта женщина ехала на телеге, на которой сидели еще три старухи. Правил лошадьми старик, рядом с ними сидела девочка лет шести-семи. Канашов видел, как подвода обогнала его и Аленцову, обдав удушливым облаком пыли. Налетели вражеские самолеты, все разбежались. И вот, когда бомбежка окончилась, он увидел убитую.

Подошел Шаронов; вокруг него и комдива собирались бойцы и командиры. Комиссар снял с головы пилотку.

— Смотрите, товарищи, и запоминайте. Пока мы живы и в наших руках оружие, мы должны беспощадно истреблять фашистских варваров. Клянемся же мстить, товарищи. Не забудем и не простим!

И глухое, грубоватое, но твердое эхо голосов донеслось в ответ:

— Клянемся мстить! Не забудем и не простим…

А мимо шли и шли беженцы и подводы, подводы и беженцы. И никого не удивляла эта лежащая у дороги убитая мать с ребенком. Сколько они видели за свой долгий путь убитых: и стариков, и детей, и женщин, и мужчин. Люди замкнулись, одичали в своем и чужом горе и, казалось, стали безразличными ко всему на свете.

За подводами бежала и плакала, размазывая по смуглому лицу слезы, босоногая девочка. Черные, будто смородина, печальные глазенки ее кого-то искали среди людского потока, и куцые косички прыгали на затылке.

— Дядечка, тетечка, — бегала она от одной подводы к другой. — Где моя мама?

И долго звенел в ушах ее вопрос, обращенный неизвестно к кому: «Где моя мама?» На лице девочки растерянность и смятение. Но кто мог ответить ей, где ее родная мать? Беженцы пожимали плечами, звали к себе, старались приласкать, спрашивали ее имя, но она бежала все дальше и дальше, увлекаемая всеобщим течением людского потока. И слабый ее голосок повторял один и тот же вопрос: «Где моя мама?» Колени девочки в ссадинах и кровоподтеках. Вот она снова упала. Чьи-то мягкие, но сильные руки подняли ее. Она раскрыла глаза: возле нее сидела на корточках тетя в военной форме и предлагала ей, протягивая фляжку:

— Пей, доченька, пей…

Девочка робко потянулась к фляге и долго и жадно пила теплую, но такую сейчас для нее вкусную воду.

Тетя в военном достала из сумки вату, бинты, промыла ссадины на коленках девочки и перебинтовала.

— К маме хочу, — заплакала девочка. — Найдите мою маму…

Военная тетя погладила ее по голове.

— Найдем, доченька, найдем. Не плачь…

Порылась в сумке с красным крестом и протянула сухарь. Девочка взглянула доверчивее на женщину и взяла его.

 

3

На наблюдательном пункте Канашова сплошная сутолока. Все торопились к нему с докладами, вопросами, за советом. Комдив сидел на земле, на сдвинутых коленях лежала, свисая, карта. Он выслушивал командиров, начальников, задумчиво взвешивал каждое услышанное слово и отвечал медленно, будто нехотя. Канашов весь как бы ушел в себя, в свои раздумья: «Как же быть дальше? Нельзя же вот так воевать и не думать, что ждет тебя завтра, к каким результатам приведет то или иное сражение. А главное, нельзя бесконечно надеяться, что и сегодня, и завтра, и в последующие дни, выстояв на одном рубеже, и попав в окружение, ты будешь каждый рад благополучно выводить свои войска. Неужели там, В Ставке, не знают о всех безобразиях, которые творятся здесь, и наших войсках, на фронте? Вмешался бы товарищ Сталин и навел порядок, или и от него скрывают действительное положение вещей? По-видимому, скрывают… Ничем иным и не объяснишь, что летом 1942 года советские войска попали в условия еще более тяжелые, чем летом 1941 года, и отступают к берегам Волги. Подумать только, какая большая территория Европейской части Советского Союза находится у фашистских захватчиков…»

Канашов с досады резко сплюнул и, затоптав окурок, вновь закурил. Удивленный взгляд его на мгновение задержался. В стороне на куче сена сидела Аленцова в обнимку с какой-то девочкой и что-то говорила ей, наклонившись, а та в ответ мотала головой, и косички плясали по голым и худым ее плечикам. «Откуда она взяла эту девочку? Чего она придумала?»

К Канашову подошел начальник ветеринарной службы дивизии. Сегодня он в третий раз на докладе у комдива. Первый раз жаловался на то, что нет подков и лошади выходят из строя. Второй раз он приходил по поводу профилактических прививок конскому составу. Комдив бросал взгляды в сторону Аленцовой. Его одолевало нетерпение узнать, откуда взяла она эту девочку.

— Товарищ полковник, я уже докладывал, что лошадиный сап…

Комдив, не дослушав его, прервал:

— Ну сколько, товарищ Барабанов, можно говорить об этом мерине? Неужели вы не в силах решить, что делать с одной лошадью? А у меня тысячи людей, тысячи забот, голова кругом.

Начальник ветеринарной службы, высокий, худой, с нежным девичьим лицом, поправлял пенсне и обидчиво поджимал губы.

— Товарищ полковник, но я не имею законного права без вашего приказа… Лошадь надо пристрелить или немедленно направить в ветлечебницу.

— Предоставляю вам полную инициативу, доктор. — Канашов с досадой махнул рукой и направился к Аленцовой.

Наперерез бежал связной от начальника переправы.

— Товарищ полковник, товарищ полковник! — кричал он, задыхаясь. — На переправе какой-то капитан с группой солдат арестовал часовых, захватил три наших баркаса и переправляет свое подразделение через Дон.

— А где же подполковник Стрельцов?

— Не знаю.

— Беги вон туда, в конец оврага. Там штаб, отыщи Стрельцова и передай мой приказ навести порядок на переправе. Ясно?

Канашов увидел, как на переправу пикировали шесть немецких бомбардировщиков, и сердце заныло. Зелено-белые столбы воды, будто гейзеры, вставали над рекой, и до слуха доносились приглушенные разрывы.

«И что это за дурак переправляет подразделение днем? Анархист какой-то. Бегут, паникеры, шкуры свои спасают». Он выругался с досады и подошел к Аленцовой.

— Ты смотри, Нина, что делают!

— А что?

— Нахрапом отнимают лодки — и айда через Дон. Стрелять бы таких мерзавцев…

Девочка взглянула на сердитое лицо комдива и, обхватив Аленцову за шею, прижалась к ее груди. Канашов вопросительно кивнул головой на девочку: «Кто такая?»

Аленцова бросила в ответ сердитый взгляд. Ноздри ее нервно вздрагивали. Он понял: она волновалась и не хотела говорить.

Послышался приближающийся свист. Волна горячего воздуха с гнилым болотным запахом ударила в ноздри: Девочка вскрикнула. Канашов обнял их обеих и укрыл своим телом. По спине его будто кулаками пробарабанили комья земли. Затем разорвались еще две бомбы в конце оврага, и все затихло.

Солнце, уже садилось, и от стен оврага легли длинные плотные тени. В воздухе пахло пылью и полевой ромашкой.

Девочка уткнулась головой в грудь Аленцовой и вздрагивала, всхлипывая.

— Ты чего плачешь? — спросил Канашов. — Все кончилось. Скоро ночь, а ночью самолеты нас не увидят. Тебя как зовут?

Девочка продолжала всхлипывать, прижималась к Аленцовой. Канашов пошарил по карманам и вложил в руку девочки сахар.

— Возьми… Кушать хочешь?

Девочка перестала плакать и закивала головой.

— Сейчас будем кушать. А как же все-таки тебя зовут?

— Галя.

— Вот и хорошо, будем знакомы, Галя. А меня — дядя Миша.

После ужина Гале сделали постель из сена, и вскоре она уснула. Аленцова и Канашов сидели рядом на опаленной войною земле, смотрели на яркие звезды, думали о жизни и верили, что она еще будет у них, большая и счастливая.

— Когда окончится война, — сказал Канашов тихо и мечтательно, — и у нас с тобой будут дети… Ты согласна?

Аленцова ничего ему не ответила, а только сильнее обняла и прижалась к его груди.

 

4

В середине июля Канашов вывел остатки своей дивизии из окружения за реку Дон. И здесь его постигли новые неприятности. Его отозвали в штаб фронта и отстранили от командования дивизией, приказав передать ее полковнику Быстрову. Дивизия была влита в состав 64-й армии, командование которой принял генерал-лейтенант Чуйков.

— Неужели это правда? — не верила Аленцова, встретив Канашова.

— Правда, Нина, к сожалению, правда.

— Да, но почему же так? — недоумевала она. — Ты ведь вывел дивизию, сохранил знамя. А у Быстрова не осталось ничего, кроме штаба. Он сам рассказывал мне сегодня. Почему же его не сняли и не наказали?

— Не знаю…

Канашов решил ее не расстраивать и не стал рассказывать о своем резком разговоре с заместителем командующего Сталинградским фронтом. «Может, я погорячился и наговорил чего лишнего, но уж выложил все, что носил на душе, как камень, в эти тяжелые дни отступления».

Он сидел задумчивый и подавленный.

— Мне еще повезло.

— Повезло?!

— Да, Нина, хотели судить. Могли разжаловать, расстрелять. Ты знаешь, есть новый строгий приказ № 270. Ставки: «Ни шагу назад. Стоять в обороне насмерть…» А за Шаронова мне обидно. Его исключили из партии якобы за потерю принципиальности. Человек с первых дней воюет, ранен… У них род потомственных партийных работников. Самый старший брат — комиссар полка — погиб в гражданскую войну при штурме Перекопа. Второй брат, Алексей, сейчас секретарь райкома в Сталинграде. Нет!.. Федора Федоровича я в обиду не дам. До члена Военного совета Сталинградского фронта Хрущева дойду. Нельзя же так людей калечить. И дивизии Быстрову не сдам. Найдутся у нас командиры свои, боевые и опытные. Не надо нам варягов, которые к чужой славе спешат примазаться…

Аленцова долго сидела молча, потом сказала:

— Я не хочу оставаться здесь без тебя.

— Я тоже не хочу. Но до тех пор, Нина, пока не состоится новое назначение, сделать ничего нельзя.

 

5

Секретарь райкома партии Алексей Федорович Шаронов, высокий, сутуловатый, с пышной седой шевелюрой, стоял у окна кабинета, глядел на дымящийся кровавый закат. Он слушал, как дребезжат стекла, и с тревогой думал о судьбе родного Сталинграда. С каждым днем все ближе и слышнее становилась ранее глухая артиллерийская канонада. Фронт приближался с неотвратимой силой.

С каждым днем немецкие самолеты все чаще и чаще появлялись над городом.

Тревожные мысли одолевали секретаря. Перед ним встало много сложных вопросов, которые требовали немедленного решения. Обстановка накалялась и становилась все более критической. Ясно было, что немцы рвутся к городу и надо его оборонять. В жестоких и кровопролитных боях части Красной Армии дерутся самоотверженно и стойко, но враг подавляет своей техникой, У него пока больше танков и самолетов, и поэтому немцы владеют инициативой.

Надо мобилизовать коммунистов и все население района на помощь армии. Работа предстояла тяжелая. Наступили знойные июльские дни. Люди после своего трудового дня должны были идти на земляные работы, готовя оборонительные позиции на подступах к городу.

Сегодня с утра Шаронов получил указание городского комитета обороны и задание Военного совета фронта помочь отремонтировать подбитые танки. Он тут же связался с директором тракторного завода и передал ему распоряжение.

«Завтра, — размышлял он, стоя у окна, — когда поеду па строительство оборонительных сооружений, надо заглянуть на завод и поглядеть, что сделано». Он прошелся по кабинету. День клонился к вечеру, но оставалось еще много нерешенных вопросов. Надо было проверить, как идет эвакуация населения и отправка ценного оборудования на Урал. Он набрал номер, попросил телефонистку соединить его с начальником вокзала.

— Здравствуй, старина. Скажи, пожалуйста, как у тебя идут дела с эвакуацией? Так, так. Хорошо. Но это ты зря отдал им пульманы. Понимаю, что надо, но мы же говорили с тобой. В первую очередь надо эвакуировать детей, женщин и стариков. А специалисты могли уехать и на день-два позже. Ты не спорь с ними, а направляй ко мне, разъясним, если не понимают. У меня все. Да, погоди, Иван Семенович, совсем запамятовал: доставили продовольствие на базы снабжения фронта? Немедленно звони и скажи: если они хоть на час задержат, будем разбирать их в партийном порядке, ответят как за злостный саботаж. Ты же пойми; бойцы кровь проливают, жизнь отдают, а мы тут с двумя бюрократами не справимся. Они же, прости меня, ни черта не понимают, где и что важней, так пусть делают, как мы им советуем. Ладно, звони. Будь здоров!

Шаронов снова посмотрел на запись в календарь: «Спецкурсы медсестер для полевых госпиталей». Позвонил начальнику городской районной поликлиники.

— А где он? Дома? Что-то рановато уезжает. Пошлите домой за ним. Нет машины? Пришлю… Борис Захарович? Здравствуйте. Говорит Шаронов. Болеете? Что с вами? Да, сейчас такая у всех нервотрепка — не мудрено, что сердце болит. А я-то, грешный, думал, что врачи не болеют. Ну, это к слову. Я к вам, Борис Захарович, насчет спецкурсов медсестер при вашей поликлинике. Как идет набор? Почему плохо? Есть же решение райкома, обязывающее райком комсомола мобилизовать девушек-комсомолок. Берите — записывайте. Разнарядка такая: надо подготовить пятьдесят медсестер и двадцать пять санинструкторов. Ну, что мне с вами делать? С финансистами договоритесь. Они вам выделят еще тысяч десять. А вот с помещением ничем помочь не могу. Уплотнитесь. Подумайте, за счет кого. На днях побываю у вас, погляжу, как вы. там развертываетесь. Будьте здоровы.

В дверь вошла секретарша.

— Алексей Федорович, там к вам полковник от члена Военного совета фронта, просит принять. Может, чаю вам принести? Ведь вы за день ничего и в рот не брали, и жена с самого утра раз пять звонила, беспокоится.

— Нет, нет, ждать не заставляйте товарища. Просите ко мне. И чай несите. Будем беседовать и чай пить. Так даже лучше. А жене я сейчас позвоню. — Он набрал номер. — Зина? Ты чего беспокоишься? Я же не на фронте. Жив. Здоров. Бомбили. Страху натерпелся вдоволь. Не один я, все так. Ужинать? Часам к десяти приеду, если ничего не задержит. Позвоню, когда выеду. Письмо от Федора? Где он? Будет в Сталинграде? Ну ладно, сам приеду — прочту.

В дверях появился полковник. Шаронов встал, поздоровался за руку и предложил:

— Садитесь.

— Я к вам, Алексей Федорович, от генерала.

— Знаю. Чем могу быть полезен?

— Хотим с вами посоветоваться и попросить помочь, надо подобрать надежных, преданных партии и народу людей и послать их на особые разведывательные задания в тыл немцев. Что им делать и как действовать — научим. Но главное, чтобы люди обладали выдержкой, выносливостью, ну и само собой — смелостью.

— Какого возраста и сколько?

— Это роли не играет. Лишь бы не дряхлые старики и старухи. А надо человек десять-пятнадцать.

— Коммунисты?

— Не обязательно, хотя желательно. Но можно комсомольцев и даже беспартийных.

— Вас будут интересовать, конечно, мужчины прежде всего?

— Да, конечно, но надо и женщин.

— Хорошо, когда вам надо их иметь?

— Не позже как к концу этой недели.

— Да, батенька мой, сроки у вас военные. До конца-то три дня осталось. — Шаронов задумался. Записал на календарь. — Ничего, постараемся. Передайте генералу — поможем.

Они распрощались. Шаронов вызвал секретаршу.

— Ко мне больше нет никого?

— Женщина какая-то.

— Просите.

— А что же вы, так и не пили чай? Давайте я вам горячего принесу.

Вошла женщина лет сорока.

— Здравствуйте, товарищ Шаронов. Прошу вашей помощи. Заставляют меня эвакуироваться, а куда я с тремя детьми поеду? Муж на фронте погиб. Я тут родилась и на заводе долго работала, а сейчас уволилась, огородик у меня есть — вот и живем. А куда мне ехать? Кто там для нас что приготовил?

Шаронов потер рукой, лоб, задумался.

— А сколько лет детям?

— Начиная с пяти и до семи. Старшой в этом году в школу собирался.

— А не страшно оставаться? Немец рвется к городу, бомбежки усиливает. Вы где живете?

— У Мамаева кургана. Он нас еще ни разу не бомбил. Да и чего ему там бомбить? Несколько хибарок стоит, и все.

— А все же не исключено… Они и на людей, работающих на оборонительных рубежах, бомбы бросают, из пулеметов расстреливают. Сегодня одну женщину убили, а двенадцать ранили. Ну, а если что с детьми случится, будете тогда всю жизнь жалеть…

— Нет, никуда не поеду, товарищ Шаронов. Здесь родилась и помирать тут вместе с детьми буду. Я ведь тоже на рытье окопов хожу, только через день. А может, и для армии буду полезна чем. Раненых обстираю, накормлю, если надо, и перевязку смогу сделать.

— Ну что ж, хорошо… Простите, как ваше имя-отчество?

— Пелагея Ивановна Махоркина.

— Если помощь какая нужна, приходите. Может, детей надумаете эвакуировать за Волгу, поможем. Трудно вам с тремя.

— Всем, товарищ секретарь, сейчас трудно, не мне одной. Немцев бы только в Сталинград не пустили.

«Вот она, простая русская женщина, настоящая патриотка родной земли! А сколько за последние недели умоталось разных шкурников! Ведь были такие, что даже партбилеты бросали. Вот когда наступила настоящая проверка человека. Что еще покажет она, когда враг подойдет к городу?…»

Махоркина вышла, но тут же появилась секретарша. Она поглядела строго на часы (было десять вечера) и сказала:

— Алексей Федорович, немедленно отправляйтесь домой. Вы не обедали и не ужинали…

Шаронов протер носовым платком усталые красноватые глаза.

— Все так, Мария Федоровна. Ко мне есть кто? Секретарша не утаила, что его ждал какой-то военный.

— Давайте, давайте, пусть зайдет…

— Да надо же вам отдыхать когда-нибудь, Алексей Федорович! Одолевают вас эти военные…

Дверь раскрылась, и на пороге появился Федор Шаронов. Помятое, осунувшееся лицо сразу бросилось в глаза Алексея, Они постояли молча и шагнули навстречу друг другу, обнялись. Алексей почувствовал, как теплые капли пощекотали ему щеку и шею.

— Федор! Федор! Ты это что? — Он увидел, как у младшего брата покривились и дрогнули губы, глаза его заблестели от радости.

— Радость у меня, Алексей, великая… В партии я остался. Доверяет мне партия.

— Тебя исключали? За что?

Шаронов-младший махнул рукой.

— Долгая песня… Судьбу благодарю, что у меня командир такой: до члена Военного совета фронта дошел. Дивизию ему приказали сдать одному выскочке — Быстрову. Мой командир — к начальнику отдела кадров фронта: так и так, мол, рекомендую ветерана, воспитанника дивизии Бурунова: он у нас до войны был замполитом батальона, а за войну до командира полка вырос. Начальник кадров ни в какую. И даже насмехаться над нашим Канашовым стал. «Был у нас, — говорит, — тут один начальник-чудак. Сам лысый, маленького росточка и давай себе командный состав по этому принципу подбирать. Вот и вы хотите утвердить в дивизии какую-то свою династию». Ну, Канашов не из тех, кого легко уговорить можно. Он спорить стал. И вот товарищ Хрущев поддержал его. Назначили командовать дивизией Бурунова.

 

1

Летнее наступление немецких войск развивалось успешно. Генерал Мильдер преуспевал. Во второй половине июля его отозвали в штаб армейской группы, где он получил из рук командующего генерал-полковника барона Вейхса орден «рыцарский крест», а спустя неделю был назначен командиром танкового корпуса. Но только Мильдер принял корпус, как его направили в состав группы армий «Б», и вскоре он был передан и подчинен непосредственно командующему 6-й армией генерал-полковнику Паулюсу.

Мильдер прибыл в штаб 6-й армии, который находился на правом берегу реки Дон, в станице Боковская, и представился новому начальнику. Генерал-полковник Паулюс являлся представителем того нового генералитета, который сочетал в себе традиции старой юнкерской военной касты с новой современной военной доктриной: на ней с приходом фашизма к власти и воспитывалась немецкая армия, избалованная успешной военной кампанией в Европе. Паулюс, как и многие другие генералы и офицеры этой школы, до фанатизма верил Гитлеру, его необычайной интуиции. Среди военных кругов Паулюс не считался сильной, волевой личностью. Умный и одаренный полководец, он вместе с тем был чувствительным человеком, легко поддающимся влиянию. Высокий, с мягкими чертами лица, он мало походил на военного, однако мундир и регалии делали его генералом-военачальником. Паулюс произвел на Мильдера хорошее впечатление. В его манере обращаться к подчиненным было что-то непосредственное и очень располагающее. Они сели в мягких креслах друг против друга за круглым столом.

— Я слышал об успешном действии корпуса, которым вы назначены командовать. Он прибыл к нам, если я не ошибаюсь, Двадцать четвертого июля из района нижнего течения Донца. — Паулюс сделал паузу, рассматривая Мильдера. — Миг, господин генерал, понравилась ваша статья в журнале «Милитер Вохенблат». Но не слишком ли вы переоцениваете танковые войска? Опыт боев на Восточном фронте осенью и зимой прошлого года показал, что без пехотных соединений мы не имели бы такой прочной и, устойчивой обороны. Только ей мы и обязаны тем, что многие весенние и летние операции, намеченные русскими, не дали успеха. Как бы считаете?

— Но, господин генерал-полковник, опыт тех же боев, особенно в настоящее время, не оставляет сомнения, что мы никогда бы не имели таких блестящих успехов без наших танковых соединений.

Паулюс снисходительно улыбнулся.

— Вижу, что вы человек с довольно устойчивыми взглядами. Вы не лишены и логики в своих суждениях. Я разделяю вашу мысль о танках как о могучей ударной силе, но не отношу их к решающему фактору, способному самостоятельно определить успех крупной стратегической операции. Чем можно объяснить блестящие успехи действий танков летом 1941 года? Мне кажется, прежде всего тем, что русские тогда не имели вполне подготовленной обороны и, подавленные внезапностью, первые недели не умели отступать. Вы согласны со мной?

Мильдер вынужденно соглашался, но во взгляде на роль танков в современной войне оставался по-прежнему иного мнения.

— Я разделяю вашу точку зрения, что внезапность ошеломила противника, но отступательные бои русские вели, надо все же признать, упорно и, я бы сказал, умело. И только наши танки сокрушали все на своем пути и заставляли противника отступать. Так было и в 1941 году, так выглядит развитие летней кампании и теперь. Чем же, господин генерал, можно объяснить успехи наших глубоких танковых прорывов этим летом? Меньше чем за месяц русские отступили от ста сорока до четырехсот километров, оставив нам богатые хлебом и другими продуктами правобережные районы Дона и восточные промышленные районы Донбасса.

Паулюс подошел к оперативной карте, висевшей на стене.

— Вы правы, успехи нашей армии не могут нас не радовать. Когда я смотрю на эту карту, — он постучал указкой, — и вижу, что неменкие войска уверенно продвигаются на восток, захватили Ростов, форсировали Дон в нижнем течении, создав тем самым непосредственную угрозу Сталинграду и Кавказу, мне хочется петь, хотя у меня нет совсем вокального дарования. И тут я вполне разделяю общую радость вместе с вами. Но, говоря о блестящих успехах, мы не должны их переоценивать. Это опасно… Я заметил, что последнее время мы берем в плен мало русских. И это навело меня на мысль, что они кое-чему научились. Русские генералы теперь умело выводят войска из-под наших ударов и сохраняют живую силу. Довольно редко можно встретить на дорогах брошенную ими технику или оружие…

Мильдер стоял неподалеку от карты, слегка запрокинув голову. Он едва улыбнулся краешками губ.

— Здесь они, господин генерал, на мой взгляд, просто верны старым традициям русского военного искусства. Так поступал в свое время их опытнейший полководец Кутузов. Вся разница лишь в том, что тогда решающее сражение состоялось на ограниченном пространстве в битве за Москву. И это дало возможность Кутузову противостоять Наполеону. Теперь фронты протянулись на тысячи километров. И когда мы захватим Волгу и в наших руках будет кавказская нефть, сомневаюсь, чтобы русские после этого могли дать где-либо нашей армии решающее сражение. Их силы, как никогда до этого, в войнах прошлого, будут распылены. В этом, на мой взгляд, одна из основных слабостей их порочной стратегии…

Паулюсу понравились эти веские и аргументированные доводы. Он любил, когда его подчиненные выражали мысли с широким размахом, и одобрительно кивал головой, слушая Мильдера. Но кое в чем он не соглашался с ним.

— Судить о том, что же явится главным в нашей победе, пока еще рано, господин генерал. Это покажет ход дальнейших военных событий в сражении на Волге. А сейчас я хочу ознакомить вас с новой директивой номер сорок пять о продолжении операции «Брауншвейг». Фюрер отмечает, что большие задачи, поставленные им перед южным флангом Восточного фронта, в основном выполнены. Об этом мы только что говорили. Но вместе с тем Гитлер указывает в директиве на то, что в районе Сталинграда происходит сосредоточение еще одной группировки противника. Этот город русские, по-видимому, собираются упорно оборонять. На долю группы армий «Б» выпала задача: наряду с оборудованием оборонительных позиций на реке Дон нанести удар по Сталинграду и разгромить сосредоточившуюся там группировку противника, захватить город, а также перерезать перешеек между Доном и Волгой.

Паулюс сделал остановку, и взгляды их встретились, Мильдер из чувства корректности не подал виду, что он прав в своих взглядах, и сам фюрер не случайно возложил такую ответственность на подвижные войска. Паулюс продолжал:

— Вслед за этим танковые и моторизованные войска должны нанести удар вдоль Волги с задачей выйти к Астрахани и парализовать там также движение по главному руслу Волги. Эти операции группы армий «Б» получают шифрованное название «Фишерейер»… Это совершенно секретная операция. Обратите внимание своего штаба на эту особенность в его работе.

Паулюс позвонил адъютанту и приказал принести карту с его решением, утвержденным командующим группой армий «Б». Они сделали передышку. Погода стояла знойная. В открытые форточки врывался горячий воздух. Паулюс, вытирая платком пот с лица, подумал: «Африканская жара… Вот тебе и Россия со знаменитыми холодами». Он видел также, что лицо его собеседника покрыто потом, и предложил Мильдеру прохладительные напитки, стоявшие в красивом серебряном ведерке со льдом. Мильдер охотно выпил бокал ароматного напитка. Вскоре явился адъютант с картой. Паулюс не спеша развернул ее и начал знакомить Мильдера с задачами армии и его танкового корпуса.

— Для наступления в большой излучине Дона я решил создать две ударные группировки: северная — четырнадцатый танковый и восьмой армейский корпуса и южная — пятьдесят первый армейский и ваш танковый корпуса. Обе группировки имеют задачу продвигаться вдоль берега Дона внутри его большой излучины до Калача и тут, — показал Паулюс циркулем, — соединиться для форсирования Дона и наступления на Сталинград. Это даст нам возможность окружить войска русских в большой излучине Дона. Ваш корпус наступает на Морозовск. Когда вы смогли бы мне доложить о своем решении?

— Господин генерал-полковник, мне вполне достаточно трех суток.

— Согласен.

— Но у меня уже сейчас наметились серьезные затруднения с горючим. Совершив марш с нижнего течения Донца, мои танки имеют очень ограниченные нормы горючего.

— Сколько?

— Половину, а то и меньше положенной нормы, а транспортный парк не имеет и этого. В результате крайне усложнилось питание и снабжение войск. Плохо обстоит дело и с боеприпасами.

Паулюс нахмурился. Заложив руки за спину, он стоял и, опустив голову, обдумывал.

— К сожалению, генерал Мильдер, вы не один испытываете такие неприятности. Все корпуса моей армии оказались в тяжелом положении с горючим. Большая часть бензина, предназначенного для армии, внезапно, по решению главного командования, получила в пути новое направление и переадресована на Кавказ. Думаю, что положение исправится в ближайшее время. Сегодня я снова буду говорить с генерал-полковником бароном фон Вейхсом и просить его ускорить решение этого важного для нас вопроса. Ваша главная задача — начать действия не позже воскресенья.

— Да, время упускать нельзя, — подтвердил Мильдер. — Иначе русские укрепят свои позиции у Калача — и тогда скова надо длительно готовить прорыв.

— Вы правильно понимаете создавшуюся обстановку, господин генерал. Я жду от вашего корпуса решительных действий. Со своей стороны обещаю первые тонны горючего направить для ваших танков.

 

2

Несмотря на трудности, возникшие в связи со снабжением горючим и боеприпасами, танковый корпус генерала Мильдера начал своевременно выполнять задачу. Однако Мильдер оставался недоволен его действиями: темпы продвижения были крайне низкие. В докладах Паулюсу он не раз подчеркивал, что сейчас все зависит не от войск, а от того, как решится вопрос со снабжением горючим и боеприпасами. Но каждый раз получал один и тот же ответ: «Горючее будет», «На днях обещали». Когда танковый корпус вышел к нижнему течению реки Чир, создалось такое положение, что он вынужден был прекратить наступление и ожидать подхода отставших частей, а также подвоза боеприпасов и горючего.

По нескольку раз в день наземная и воздушная разведка приносила весьма неутешительные данные: «Русские перебрасывают свежие силы через Дон на запад». Это означало, что танковый корпус ждет ответный контрудар или же надо будет вновь готовиться к прорыву. Мильдер хорошо понимал, к чему может привести все это, и негодовал по поводу того, что главное командование не принимает никаких мер, Такая близкая и желанная цель, как Сталинград, теперь с каждым днем отдалялась.

Мильдер был настолько выведен из терпения, что перестал читать газеты и сводки главнокомандования сухопутных сил. Если верить им, то наступление развивалось весьма успешно и недалек был час, когда Сталинград должен быть захвачен. Не менее удивляло Мильдера и завышенное число русских потерь, особенно пленных. «Пожалуй, Паулюс прав, — думал он, — теперь русские сражаются куда упорней и удачно отводят войска на новые рубежи обороны, создаваемые в глубине. Но если мы в ближайшее время перережем Волгу и захватим Сталинград, история и наш народ простят нам поражение под Москвой, Ростовом и Тихвином. Тогда и Москва не будет иметь того значения, какое она имеет теперь…»

За этими размышлениями и застала Мильдера разведывательная сводка, поступившая из штаба армии. Он быстро ознакомился с ней. Сводка содержала весьма неутешительные сведения. Оказывается, русские войска удерживают большой плацдарм западнее Калача, простирающийся до нижнего течения рек Чир и Лиска, а на севере — до станицы Каменской. В тот же вечер был получен новый приказ командующего армией, в котором так оценивалось создавшееся положение: «Поскольку ни одной из группировок не удалось прорваться к Дону западнее Калача, армия должна приступить к подготовке наступления всеми силами на плацдарм русских войск». Далее перечислялись задачи корпусам, в том числе и корпусу Мильдера.

Генерал Мильдер совершенно ясно представлял, что означает подготовка к наступлению. Ее можно было реально начать только с подходом свежих сил и подвозом снабжения. А это означало потерю времени, инициативы, а следовательно, и усиление обороны русских армий.

В конце июля Мильдер был разбужен артиллерийским громом. Он вскочил и вызвал по телефону начальника штаба.

— Господин генерал, русские перешли в контрнаступление.

— Я так и знал, черт вас возьми! — кричал он в трубку, будто во всем этом виноват был его начальник штаба. — Доложите срочно обстановку. — Он схватил карту и склонился над ней с карандашом.

Начальник штаба доложил ему по телефону следующее:

— Наш корпус пока удерживает захваченные позиции. Части пятьдесят первого армейского корпуса разбиты у Суровикино и отступают за реку Чир. Части восьмого армейского корпуса под натиском противника вынуждены также отойти, так как не имеют сплошной обороны по реке Дон.

— Все ясно, — сказал Мильдер, — я еду по дивизиям. Соберите более точные сведения и подготовьте мне справку для доклада командующему.

 

1

Несмотря на угрозу начальства продержать Канашова долгое время без дела, ему недолго пришлось находиться в резерве. Неделю спустя после того, как его отстранили от командования дивизией, он был вызван командующим Сталинградским фронтом.

Когда Канашов вошел в кабинет, генерал-полковник с кем-то говорил по телефону. Широкое, круглое лицо командующего было озабоченно, губы поджаты. В правой руке он держал телефонную трубку, в левой — дымящуюся папиросу. На левой стороне груди, выше кармана, — три ордена Ленина, два Красного Знамени и медаль «XX лет РККА». На столе — карты, коробка папирос и очки в роговой оправе. «Попал я, видно, ему под горячую руку. Сейчас даст разгон. А то и за палку схватится, как тогда, когда снимал с дивизии», — подумал Канашов.

Но командующий, окончив разговор, миролюбиво протянул руку, поздоровался и сказал, вставая:

— Езжай в Москву, получишь там документы и срочно поедешь формировать дивизию. Ясно?

— Работа мне любая по душе, товарищ генерал, а то кисну здесь без дела, как гриб в маринаде.

— Ты не думай, что я направляю тебя охотно. Да тут вот член Военного совета вашей армии мне все уши о тебе прожужжал.

— Дивизионный комиссар Поморцев? — обрадовался Канашов. У него чуть не вырвалось: «Ну и человек, ну и добрая душа, не побоялся заступиться за опального командира», но он воздержался.

Получив документы, Канашов направился домой. «Надо собраться в дорогу, устроить получше Галочку, дать телеграмму Наташе, написать письмо Нине».

Но только он спустился к выходу — встретил полкового комиссара Поморцева.

— Ты куда летишь, как на пожар? Откуда?

Они поздоровались и отошли в сторонку.

— Будешь летать: месяц дали на формировку дивизии. — И, понижая голос, сказал: — Из-под Сталинграда я только вчера приехал.

— Ну и как там?

Канашов нахмурился и опустил голову.

— Плохо… Очень плохо. В Сталинграде идут бои. К самой Волге немцы прорвались.

Он посмотрел с надеждой на Поморцева. Тот подбодрил:

— Да ты головы не вешай! Большие, я бы сказал, решающие события надвигаются. Потерпи малость, скоро сам все увидишь и узнаешь… Ну, давай прощаться, Михаил Алексеевич. Я ведь тоже тороплюсь по делам. Желаю тебе здоровья и успехов!

Перед отъездом Канашов долго советовался с Аленцовой, как быть дальше с девочкой. Оставаться ей при Аленцовой было нельзя. И, несмотря на свою привязанность к девочке, Аленцова все же вынуждена была уступить и согласиться с Канашовым оставить ее временно у тетки (родной сестры его матери) и Москве. А там будет видно.

Верная своему задиристому характеру, Аленцова прощалась с Канашовым нарочито веселая.

— Ну, Михаил, теперь уж ты наверняка от меня избавишься.

Канашов понимал, что она пыталась шутить сквозь слезы. И он ответил ей в тон:

— А ты от меня.

Она тяжело вздохнула, прислонилась щекой, и он почувствовал, как теплый ручеек защекотал ему руку.

— Злая я, Михаил. И виновата во всем сама. — Она проглотила давивший в горле комок. — Столько принесла я тебе неприятностей!

Нет, Канашов не мог ее обвинять. Не поворачивался язык сказать об этом человеку, которого любишь. Да и разве помогло бы все их счастью?

— Не надо вспоминать о прежних обидах.

— Вот так всегда. Ты прощаешь меня, а я становлюсь хуже и хуже. И почему ты терпишь все от меня?

— Не знаю, наверное, привык.

Глаза Аленцовой смотрели печально и виновато. Канашов старался не встречаться с ней взглядом. Он только сейчас понял, что сам во многом виноват перед нею. Как же он не заметил до этого, что она жила только им?

Она глядела на него внимательно и придирчиво. «У него появилась седина на висках, но это не старит, а даже идет ему. У глаз как будто больше морщин. Гимнастерка у него плохо отутюжена». Аленцова застегнула пуговицу на его воротнике и подумала: «Кто за ним там присмотрит? Как же он будет там жить без меня?»

— Знаешь, Михаил, лучше, чем с тобой, мне никогда ни с кем не было. Одному тебе я могу прощать то, что не простила бы никому.

— Глупенькая моя, — прижался он головой к ее груди.

Канашов чувствовал, что говорила она все искренне, но какой-то незнакомый ему холодок недоверия закрался в глубину ее глаз. «Неужели она не верит мне, что буду искать пути к нашей встрече?» Больше того, и как к женщине он относился к ней с редкой заботливостью, с какой относится разве только юноша, впервые полюбивший девушку. Канашов хотел сохранить и бережно пронести через всю жизнь красоту и силу впервые испытываемых им настоящих, ни с чем не сравнимых, больших человеческих чувств. Чем же он вызвал у нее это недоверие?

Аленцова посмотрела ему в глаза с грустным раздумьем.

— Поскольку у нас с тобой, Михаил, уговор ничего не скрывать друг от друга, я должна сказать тебе даже в эту трудную в моей жизни минуту: вчера я получила еще одно письмо от мужа. Пишет снова не он, а товарищ. Их эвакуировали еще дальше — к Уралу. Теперь у меня окончательно пропала надежда повидаться с ним в ближайшее время. А нам очень надо бы повидаться. Пойми меня, не могу же я писать и предлагать ему решать наш семейный вопрос, когда он тяжело болен.

— Да, да. Писать об этом, пожалуй, не надо, Нина.

— И в то же время пойми, Михаил, можно ли мне было ехать к нему? Я не могу скрывать от него смерть сына — он очень его любил, а сообщать об этом, когда он лежал парализованный, по меньшей мере бесчеловечно. Я и ждала и надеялась, что ему будет лучше. А вчерашнее письмо меня совсем убило. Товарищ написал, что после очередной операции ему стало еще хуже…

Канашов не мог ей ничего посоветовать. И только одно успокаивало его в трудные минуты раздумий: он не искал с Аленцовой легкой связи, не настаивал. И кто знает, поддайся она просто на соблазн и брось, не задумываясь, мужа в трудную минуту его жизни, могли совсем по-иному сложиться их отношения. Любовь бы вспыхнула и погасла, как отскочившая от спички серная головка. Да и была бы это та любовь, которую он ждал так долго в жизни? Но они любили друг друга. И жизнь и война проверили прочность этой любви.

Пока они прощались, Галочка спала посапывая. Подали состав. Канашов отнес девочку в купе. Аленцова поцеловала девочку, и они вышли на платформу. Сейчас, когда наступили последние минуты перед разлукой, она была не только печальной, но и растерянной. Много раз она говорила Канашову: «Иди». И как только он собирался уходить — останавливала. А когда подошли последние секунды, она затрепетала вся, как осинка под порывами ветра, впилась горячими губами, осыпая его поцелуями, и расплакалась навзрыд. Канашов вскочил на подножку вагона уже на ходу. А она все бежала и бежала и кричала вслед ему, задыхаясь от слез:

— Береги Галочку!.. Смотри не простуди ее. Миша, пиши! Миша, пиши…

— Не волнуйся, Нина. Все будет хорошо…

Вот и сейчас еще звучали у него в ушах ее приказания и просьбы, и колеса будто выстукивают: «Береги, береги, смотри, смотри, пиши, пиши…»

Перед рассветом он задремал, но тут его разбудил голос проводника:

— Вставайте, товарищ, приехали. Москва…

 

2

Военная Москва 1942 года даже летом была суровой и деловой. Повсюду, куда ни глянь, в небе плавали аэростаты воздушного заграждения, в скверах стояли зенитные орудия, по улицам проходили колонны войск, артиллерия, танки, самоходки. У магазинов, огибая углы домов, — длинные хвосты очередей, стояли преимущественно женщины, дети и старики.

Галочка впервые попала в такой большой город. Она непрерывно расспрашивала обо всем дядю Мишу. Он охотно объяснял ей.

Тетка Канашова, пожилая добродушная женщина, приняла племянника и его новую дочь с большой радостью и гостеприимством. Но Галочка не прельстилась на ее ласку и добрые слова и то и дело прятала лицо, прижимаясь к Канашову. Позавтракав, он отправился в наркомат обороны. Там его не задерживали. Тут же был заказан пропуск. Получив необходимые документы и указания, Канашов вернулся на квартиру тетки. Радостно было у него на душе. Он ехал, формировать дивизию в Уфу. Там он встретит родную дочь Наташу, которую не видел почти год, семью Русачевых.

Поезд на Уфу отошел вечером.

В окнах вагона промелькнула затемненная Москва. На душе было тоскливо и тревожно. Жалко было смотреть, как плакала Галочка и не хотела оставаться без него у тетки, вспомнилось прощание с Аленцовой, потом нахлынули мысли о Наташе. «Теперь-то мы с ней увидимся. И никуда от себя не отпущу».

Канашов написал подробное письмо Аленцовой о том, как они доехали с Галочкой и как он ее устроил. И лег спать.

Проснулся он, когда подъезжали к Волге. Могучая река, широко раздвинув берега, будто богатырь распрямив плечи, катила свои зеленовато-спокойные воды, тронутые местами чешуйчатой зыбью.

К окну, где стоял Канашов, подошел военврач первого ранга с седеющей бородкой клинышком. Щурясь от яркого солнечного света, золотившего гладь реки на спокойных заводях, он мурлыкал под нос мотив старинной русской песни:

Волга, Волга, мать родная,

Волга — русская река…

Вдруг он прервал песню и сказал вслух:

— Вот тебе и Волга… — В голосе его звучала тревога. — Неужто, товарищ полковник, — обратился он к Канашову, — немцы до Волги дойдут? Читали вчера сводку Совинформбюро? Мне она что-то не нравится…

Канашов сам раздумывал о том же. В наркомате обороны ему сказали, чтобы он торопился и как можно быстрее формировал дивизию. Там же он узнал, что немцы захватили плацдармы на Дону, создав угрозу Воронежу. Командование Южного фронта отвело свои войска за Дон. Пал Ростов. Немецкие бомбардировщики непрерывно бомбят Сталинград.

— Обстановка тяжелая, — подтвердил Канашов. — Немцы нанесли удар большой силы. Прорыв идет по двум направлениям — к Волге и Кавказу.

Военврач болезненно покашливал.

— Но почему мы, товарищ полковник, опять попали впросак? Или мы ничему не научились в 1941 году? Ведь так нас били, что и плакать не давали. И вот снова все повторяется сначала.

Канашову не по душе было слушать эти рассуждения о наших промахах. Он без труда определил, что военврач еще «не нюхал пороха», но ему не хотелось обижать собеседника. Каждый советский человек не мог быть равнодушным к нашим неудачам. И он попытался ему разъяснить.

— Тут много причин, товарищ военврач. Кое в чем и мы виновны, проглядели. Но главное не в этом. Мало еще у нас танков и самолетов, именно того оружия, которое погоду делает в современной войне. Ну, а противник сильный.

— Вот и оборона наших войск мне не совсем понятна. Обороняем, обороняем — и вдруг отходим…

— А вы что думаете, нашим командирам и бойцам сладко приходится? — спросил он врача. — Иные через родные села и города отступают. Семьи оставляют. Сердце кровью обливается, когда глядишь на это горе народное…

 

3

Утром потянулись леса Башкирии. Канашов смотрел в окно на многочисленные озера и синеющие лесные дали и думал: «Вот бы где поохотиться. Тут и птицы дикой полно и медведи, наверное, водятся…» Вспомнил он о своей охоте в Белоруссии до войны с закадычным другом врачом Заморенковым. «Где он сейчас, куда его забросила судьба? Удалось ли ему выйти из окружения или нет? Такой не погибнет, — решил он. — И перед врагом головы не склонит».

Проехали широкую и полноводную реку Белую, На горе в редкой зелени рассыпались повсюду деревянные домишки Уфы. Больших зданий было немного, и все они были ближе к вершине.

Канашов приехал в город к вечеру. Идти по служебным делам было поздно. Адреса местожительства Наташи он не знал. Поэтому решил идти в семью Русачевых. «У них узнаю, где живет моя запропавшая дочь…»

Без труда отыскал дом на улице Карла Маркса, где жили Русачевы, и постучался в дверь, за которой доносился плач детей. Ему открыла молодая красивая женщина в цветастом домашнем халате и тапочках на босу ногу. Она как бы вспоминала, прищурив глаза, и потом кинулась и обвила руками шею.

— Дядя Миша, а я и не узнала вас. — Она назвала его так, как и называла раньше, бывая в их семье.

И перед Канашовым снова всплыл образ родной дочери.

— Как же так? А Наташа к вам уехала!

— Когда?

— Да уже неделю, если не больше. Ох, и досталось ей… Сколько она хлопотала! Никак не отпускали. Потом пришло распоряжение из Главного санитарного управления.

Канашов с благодарностью вспомнил о члене Военного совета Поморцеве. «Это он постарался. Но получилось так нелепо»…

Рита увидела, как помрачнел Михаил Алексеевич от этих неприятных известий, и даже упрекнула себя, что поторопилась.

— Ну, ее же отпустят, дядя Миша, если вы сообщите… Не правда ли?

Канашов улыбнулся ее наивному предложению. Он увидел, что Рита чувствует себя чем-то виноватой перед ним, и, чтобы не удручать ее и не предаваться печальным воспоминаниям, сказал, невольно повторяя слова Аленцовой:

— Ничего, Рита, все будет хорошо… Так, значит, не узнала? Постарел?

Они внимательно присматривались друг к другу.

— Нет, нет, что вы, что вы! Наоборот, вы стали, по-моему, даже моложе. До войны вы были полнее и выглядели старше своих лет.

— А ты, Рита, совсем не изменилась.

— Проходите, садитесь. — Она подала стул. — Вы были ранены в голову?

— Давно.

— Как услышали ваш голос мои Евгешки, так и притихли…

Канашов подошел к детской кровати. В ней лежали два голышка: один темноволосый, а другой белобрысый.

— Один — в мать, значит, другой — в отца, — сказал он. — Хороши ребятенки.

Оба Евгешки, как их назвала Рита, смотрели, не моргая, на Канашова. Он взглянул на нее.

— Молодец, Рита, правильно, что имеешь двоих. Вырастишь настоящими гражданами, не баловнями судьбы. Хоть и трудно растить детей, когда их много в семье, но так лучше. Вот у моего отца было нас восемь мальчишек. Мать одного — за хлебом, другого — на базар, третьего — полы мыть заставит, четвертого — дрова колоть, пятого — за углем на шахту, а шестого — за двумя малыми глядеть. Больная у нас мать была, строгая, но никогда никого зря не обидит. Скажет — отрубит, что приказ отдаст. И тут сколько ни проси, хоть плачь — не отступит. А как умерла — хватили мы без нее горя. Отец запил с тоски. Любил он ее очень. А потом бить нас стал. При матери он и пальцем не трогал. Отец тоже недолго прожил с нами. Погиб во время обвала в шахте. Ну, ладно. Ты корми ребят, а я пойду по делам. Может, еще кого застану. А вечером зайду к вам.

— Вы умойтесь с дороги, побрейтесь, а я к соседке напротив сбегаю, позвоню маме.

Рита ушла. Канашов стал ходить по комнате. «Как же так случилось? Опять не встретил Наташу, не сбылась моя заветная мечта». На тумбочке он увидел фотографию Русачева. Взял в руки. «Эх, Василий Александрович, если бы ты был жив и видел, какая война идет, думаю, многое простил бы ты мне… И беспокойный мой характер и прошлые наши стычки. Я на тебя не таю обиды и тебя как боевого товарища и семью твою уважаю. И хотя прямой вины на мне в твоей безрассудной гибели нет, а жалко мне тебя и как командира и как человека. Может, поэтому чем-то виноватым перед тобой себя чувствую». Вскоре вернулась Рита.

— Вы и не представляете, как мамочка обрадовалась, узнав о вашем приезде. Она скоро придет.

Рита захлопотала по хозяйству, разожгла керосинку.

— Я-то совсем вас заговорила и даже не пригласила покушать. Вы ведь, наверно, голодные?

— Нет, Рита. — Он встал, достал из чемодана три банки мясных консервов, сухую колбасу, хлеб, селедку и банку сгущенного молока. — Бери в общий котел.

— Ну что вы! Зачем так много? Мама теперь все карточки отоваривает да еще и дополнительное питание получает как донор.

— Забирай и не торгуйся.

Вбежала запыхавшаяся Марина Саввишна.

— Ой, батюшки, кого я вижу? Вот уж никогда не ожидала… — И, бросив взгляд на фотографию мужа, расплакалась.

Канашов, смущенный и обескураженный, гладил ее шершавые трудовые руки, не зная, что и сказать ей в утешение.

…После обеда долго вспоминали о прежней жизни до войны. Марина Саввишна рассказывала о своей работе в госпитале, затем пили чай и снова вспоминали. Легли спать далеко за полночь.

Странно: находясь за тысячу километров от фронта, обогретый домашним теплом и уютом, Канашов не мог спокойно уснуть в эту ночь. Ползли беспокойные мысли о Наташе, тревожился он и об Аленцовой и о приемной дочери Галочке. Потом ему показалось, что он находится на командном пункте, на фронте. Он то и дело просыпался и недоуменно раздумывал над тем, почему его никто не будил, ни о чем не докладывал, никуда не надо было идти, ничего не требовала от него война. Проснувшись, он думал обо всем этом, и на душе у него становилось тревожно и тоскливо от мысли, что сейчас, за все долгие и суматошные дни фронтовой жизни, впервые стал он никому не нужен, ни за что не отвечал и был предоставлен сам себе.

 

4

Начавшееся формирование дивизии закрутило Канашова как в водовороте. На пути встречалось много трудностей и препятствий. Но он со свойственной ему неутомимостью в работе преодолевал их, стараясь выполнить приказ в срок. Для размещения вновь формируемой дивизии ему отвели участок леса за городом, неподалеку от села Красная Поляна.

В течение месяца были построены землянки для размещения людей, склады для хранения оружия и обмундирования, стрельбище и учебные городки для занятий. Каждый день непрерывным потоком прибывали бойцы и командиры, из которых создавались отделения, взводы, роты, батальоны и полки. И Канашов настолько был загружен делами не только днем, но и ночью, что ему едва хватало времени на сон. Он даже не всегда успевал завтракать или ужинать, а обедал по большей части в красноармейской столовой.

Марина Саввишна не раз журила его за неаккуратность. И когда он неделю не появлялся в их доме, сказала, что он очень похудел за это время. Она решительно запротестовала и предъявила «ультиматум»:

— Больше не буду, Михаил Алексеевич, брать от вашего ординарца продукты и деньги.

Канашов дал слово исправиться, обещал регулярно обедать.

— Привык к вам. У вас я как в родном доме. И когда думаю, что скоро придется расстаться, на душе становится тоскливо.

— И мы будем очень скучать, — говорила Марина Саввишна. — Ведь вы для нас просто родным стали.

Несмотря на большую занятость, Канашов за то время, пока они не виделись, выхлопотал для семьи Русачева большую комнату.

Канашов посоветовал Марине Саввишне, как из большой комнаты сделать удобную квартиру. Он прислал ей строительные материалы, бойцов — плотников, маляров и штукатуров, которые переделали комнату в течение двух недель.

Аленцова упорно молчала. И это не на шутку встревожило Канашова. Несмотря на предельную занятость и нелюбовь писать письма, он отправил ей четыре письма в течение месяца, но не получил ни одного ответа.

Этот непонятный для него «заговор молчания» он переживал мучительно. Даже подчиненные обратили внимание — Канашов стал более замкнутым и раздражительным.

Комиссар дивизии Саранцев, душевный и общительный человек, несколько раз пытался вызвать комдива на откровенность, но тот отшучивался.

Дивизия, которой командовал Канашов, жила напряженной жизнью. Она не только формировалась, но и обучалась по сокращенной программе боевой подготовки. Большую часть времени отводили на тактику и огневую подготовку.

Сегодня выдался дождливый день. Канашов находился на стрельбище. Вернулся он к вечеру промокший, но довольный результатами стрельб. После обеда решил поспать, так как наметил провести сегодня ночные занятия с командирами полков и батальонов.

Он лег, но спать ему не пришлось долго. Разбудил его знакомый, немного хрипловатый голос Саранцева.

— Вставай, пляши, Михаил Алексеевич, тебе письмо.

— Давай, — вскочил он. — За письма с фронта, было бы тебе известно, Виктор Георгиевич, — сказал он сердито, — плясать не положено. Никогда не забуду, как одного товарища заставили плясать, а он раскрыл письмо и горячими слезами умылся: отца его на фронте убило…

— Учту, Михаил Алексеевич, пожалуй, ты прав. Эти шутки ни к чему. Извини, что побеспокоил, пойду тоже отдыхать…

Письмо было от Аленцовой.

«Родной Михаил. Я в отчаянии… Почти месяц ничего не знала о Галочке и о тебе и сходила с ума. Ты не ругай меня, что долго молчала. Сейчас расскажу все по порядку. С твоим отъездом на меня посыпались беды одна за другой.

Письмо „подруги“, которая возмущалась моим легким поведением, — это дело рук Харина. Эта мифическая „подруга“ предлагает мужу написать письмо члену Военного совета, чтобы тебя, как коммуниста, привлекли к партийной ответственности (Харин, конечно, не знает, что тебя уже нет в дивизии). Но муж отказался идти по пути, указанному этим „добрым советчиком“. Он просил ответить, с кем я решила связать жизнь в дальнейшем: с ним или с тобой».

Дальше листок был закапан слезами и слова расплывались. Но Канашов все же прочел.

«Он пишет мне: „Я знаю, что ты меня не любила… Война помешала, а может, и помогла решить давно нас мучавший вопрос жизни. Но я об одном прошу: если ты любишь этого человека, не забирай детей“. Он до сих пор не знает, бедняга, что их давно нет в живых…»

«Бедная Нина, как она там переживает… А я еще ругал ее за молчание. И действительно, как ей было писать мне обо всем этом?»

Канашов продолжал читать дальше:

«Я на распутье. Мне очень жалко Николая как человека, но, откровенно говоря, кроме жалости, других чувств к нему не питаю. И, конечно, если он останется беспомощным калекой, я не вправе ради своего счастья оставить его. Меня мучает совесть.

Но, Михаил, сердце не слушается разума. С той минуты, как ты вскочил на подножку уходившего поезда, я поняла, что без тебя не могу больше жить. И если бы у меня не оставалось больше надежды увидеть тебя и Галочку, я бы желала одного — умереть, и как можно скорее… Это письмо тебе я написала уже неделю тому назад, но не могла отправить. Сегодня, когда я поехала отправлять это письмо, на полевой почте я встретила твою дочь Наташу. До чего же она похожа на тебя, Михаил! Теперь я не одинока. Будем служить с ней вместе».

 

1

Приказ об отправке дивизии Канашова на фронт пришел внезапно. Комдив еще надеялся, что удастся недели две прозаниматься с прибывшим последним пополнением, дополучить кое-какое имущество, снаряжение, но оказалось уже поздно.

Для погрузки дивизии на станцию Старая Уфа были поданы эшелоны. Комдив принял решение, что первый эшелон уйдет ранним утром, второй — в тот же день вечером. Третий и четвертый эшелоны — на следующий день. Штаб за ночь разработал приказ на погрузку.

И вот зашевелились люди, забегали, как в муравейнике, и по всему лагерю гудели человеческие голоса, будто в пчельнике.

Канашов и Саранцев должны были ехать с первым эшелоном. Со вторым эшелоном должен был следовать начальник штаба, с третьим — заместитель командира дивизий по тылу.

На рассвете, когда начал грузиться первый эшелон, Канашов поехал проститься с семьей Русачевых. Удивленные и напуганные встретили его Марина Саввишна и Рита.

— Боже ты мой, припоминаю военную жизнь. Я, Михаил Алексеевич, уже помаленьку стала отвыкать от этих тревог. А привычка вставать по-солдатски, по первому сигналу, еще пока осталась.

Марина Саввишна не спрашивала Канашова, почему так поспешно он уезжает. Она понимала, что каждого военного человека могут поднять по тревоге в любую минуту, будь то ночью, днем, в бурю, в дождь или свирепый мороз. Отдадут приказ — и военнослужащий идет его выполнять, повинуясь беспрекословно.

— Риточка, да поставь же хоть чаю…

— Что вы, Марина, Саввишна, я ведь только проститься зашел. У русских людей принято на проводах водку пить…

— Водочки нет, а спиртом могу угостить, Михаил Алексеевич, — стала хлопотать Саввишна.

— Нет, я нарушу эту традицию. Нельзя мне голову дурманить сейчас. Я, грешный, когда позволяю себе выпить, так это зимой после охоты да баньки, чтобы кровь разогнать.

Канашов поднялся. Рита стояла в халате, в тапочках на босу ногу и зябко вздрагивала плечами от волнения.

— Давайте прощаться, Марина Саввишна. Пожелаю вам здоровья! Спасибо вам за вкусные обеды и внимание ко мне!

— Вам, Михаил Алексеевич, спасибо! И слов не подберу, как благодарить за вашу заботу о нас. Откровенно скажу, вы родственником нам стали… — Марина Саввишна утерла полотенцем слезы.

Канашов подошел к Рите. Протянул руку, крепко пожал.

— До свидания! Ребят береги, расти их, как задумала. Если хорошими людьми вырастут, всякий добрым словом помянет тебя как мать. Вот окончим войну — соберемся все за столом.

— Напишите, когда на новое место прибудете, — попросила Марина Саввишна. Она сунула Канашову сверток. — Возьмите хоть немного пирожков ваших любимых, с вишнями.

— Ну, это напрасно, Марина Саввишна…

— Возьмите, а то я всерьез осерчаю. Я весь день вас ждала, думала, вот-вот обедать придете. Зачерствели они малость.

Канашов подошел к кроватке Евгешек.

— Спите, орлы? Может, еще в жизни повстречаемся, а пока мир вам и здоровье.

…Приехал Канашов к эшелону, когда уже подали паровозы.

На рельсах повсюду валялись клочки сена, разбитые ящики, банки от консервов. Погрузка подходила к концу. До отправки остался час.

Комиссар дивизии Саранцев командовал:

— Живее, живее! Ну, чего вы лошадей не заводите? Давай вон в четырнадцатый вагон, там есть еще место.

Канашов подошел к нему, развернул сверток и предложил:

— Угощайся сладкими пирожками. Три дня, как с огня, и все пар идет…

Саранцев взял один.

— Бери еще, а то пока разберешься, я их прикончу.

— Да ты, Михаил Алексеевич, я вижу, не терялся тут. Пока мы формировались, повариху нашел. А пирожки дивные — придется мне еще взять у тебя.

 

2

Канашову казалось, что эшелон идет к фронту очень медленно. Несколько раз ему приходилось вступать в перебранку с военными комендантами. Но коменданты неумолимы. У них свои начальники, свои планы и графики движения эшелонов. И тут хоть лоб разбей, а они проводят свою линию.

В такт перестуку колес текут беспокойные мысли Канашова. «Какая-то кутерьма, и только. Нас торопят, подгоняют — быстрее заканчивайте формировку и давайте на фронт, а тут, в тылу, будто и не думают о войне. График соблюдают и не спеша пропускают эшелоны. В Уфе командующий войсками округа телеграммами „забомбил“. А здесь ходят, разгуливая вразвалку, железнодорожники, и мы ползем черепашьими темпами.

Почему так получается? Кто виноват во всем этом?

Дивизию пришлось сформировать наспех, не знаю даже командиров батальонов всех, не то что рот. В самые последние дни и часы они прибывали в штаб. Вот бы мне сейчас мою прежнюю дивизию, прежний командный состав, тогда бы воевать можно. Да и бойцы сейчас у меня — новички… Мало кто из них пороху нюхал. Ну хорошо, что не Быстров, а Бурунов моей прежней дивизией командует. Этот — тертый калач. Война его крепко опалила, так что не подведет. Довольны им будут. А заместитель командующего фронтом долго упорствовал, не хотел поддержать мою рекомендацию Бурунова на дивизию. А все же убедили, и член Военного совета помог, спасибо ему за поддержку. И как это получается порой безголово! Выбывает личный состав обстрелянных частей и соединений, и тогда начинаем на голом месте новые формировать. А вот немцы поумнее нас делают. Вышла из строя одна треть — они свежие силы вливают. И пользы от этого больше. Боеспособность таких формирований куда выше. Говорит же русская пословица: „Горе вымучит, горе и выучит“. Сейчас прибуду на фронт с дивизией, ни с кем не соглашусь, чтобы так дальше делать. Пора бы уже кое-чему научиться. Не все же нам топтаться на месте и повторять прежние ошибки».

До Волги эшелон шел больше суток. Дальше следовать днем было нельзя. Немецкая воздушная разведка начала проникать к Куйбышеву и даже Горькому. Поэтому эшелон двигался только ночью. В пути, не доезжая Куйбышева, Канашов получил пакет. В нем был приказ дивизии влиться в 64-ю армию, действующую под Сталинградом.

«Вот почему нас торопили. Ведь каждый день сводки Совинформбюро сообщали о непосредственной угрозе Сталинграду». Немецкие армии бешено рвались к Волге. В это время противник начал непрерывные бомбежки Сталинграда с воздуха.

Первый эшелон разгрузили на станции Калач-на-Дону.

Канашова вызвал командующий 64-й армией генерал-лейтенант Чуйков и поставил задачу дивизии — выдвинуться на приток реки Солон и подготовить там полосу обороны. «Время бы выиграть…» — подумал Канашов.

Если прежде дивизии приходилось занимать оборону, имея перед собой преследующего противника, то сейчас ее отделял от немцев водный барьер шириной больше полукилометра. Немцы, однако, непрерывно обстреливали берег, на котором находилась дивизия Канашова, и поэтому она могла готовить оборонительные позиции и вести инженерные работы только ночью.

Канашов чувствовал, что обороняться здесь придется долго, и требовал, чтобы готовили позиции для себя, а не «для дяди», как в шутку говорили бойцы и командиры, когда приходилось часто менять созданные ими оборонительные рубежи.

Времени, увы, и здесь не хватило на укрепления.

Однажды ночью немцы где-то на соседнем участке переправились через реку. На рассвете немецкие разведывательные части завязали бой и с дивизией Канашова. К исходу первого дня боев стало ясно, что, несмотря на поспешное оборудование позиций, дивизия разгромила немецкий десант. Это и дало еще сутки выигрыша во времени.

На другой день реку форсировали главные силы немецких танковых дивизий. И начались бои, упорные и ожесточенные. Пожалуй, даже самый аккуратный математик сбился бы со счета, если бы захотел подсчитать, сколько раз немцы наносили бомбовые удары с воздуха, сменяли ех артиллерийскими налетами и снова и снова повторяли их, чередуя с атаками пехоты и танков. В изрытой снарядами и бомбами земле, казалось, не было места, где мог бы укрыться от смерти человек. Но стоило немцам начать очередную атаку, как огонь нашей пехоты и артиллерии срывал ее и ни один вражеский танк, яростно рвущийся к нашим позициям, уже не возвращался обратно.

 

3

Противотанковый опорный пункт был создан по замыслу комдива на стыке двух стрелковых полков, в полутора километрах от переднего края. Изучая местность вместе с командирами полков, он обратил их внимание на то, что лощина с овражками и кустарником, пересекающая границы обоих полков на стыке, наверняка привлечет немцев, как скрытый подход. На переднем крае стык обороняла стрелковая рота. Перед стыком установили противотанковые мины, а в глубине создали еще одно минное поле. Но если бы здесь в лощине не было артиллерии, немцы прорвались бы на стыке. Поэтому Канашов приказал двум батареям семидесятишестимиллиметровой дивизионной артиллерии не вступать в бой до тех пор, пока немцы не прорвут первую позицию. Правда, в этом случае обрекались на бездействие восемь орудий, но делалось это сознательно, в интересах прочности всей обороны дивизии. Начальником противотанкового опорного пункта был назначен старший лейтенант Зализный.

В первый день боя, когда напряжение его дошло до предела и немцы вклинились на левом фланге и в центре, командиры полков просили разрешить им использовать батареи, находящиеся в лощине. Канашов чуть было сам не поддался. Больно уж заманчивы были цели: атакующие танки врага подставляли орудиям свои борта. Но все же он остался непреклонен и удержал артиллеристов от соблазна. К концу дня седьмая, самая яростная атака немецких войск показала, что Канашов поступил правильно. После налета авиации и артиллерийской подготовки более полусотни немецких танков устремились в стык двух полков по лощине. Пехоте и бронебойщикам удалось подбить на переднем крае девять вражеских машин, но остальные продолжали рваться в глубину обороны.

Вот тогда и встретили их из засад наши две батареи, которые вели огонь прямой наводкой. Лощина наполнилась плотными огненными взрывами, С наблюдательного пункта Канашова было видно, как бушует пламя в лощине и черные клубы дыма и земли закрыли сплошной темной стеной горизонт.

Связь с батареями была прервана. Предполагая, что батареи уничтожены, Канашов, чтобы не дать прорваться немцам на стыке полков, отдал приказ снять оставшийся дивизион стодвадцатидеухмиллиметровых гаубиц и занять позицию в полуразрушенном хуторе на высоте, через которую и проходила дорога из лощины. Но во время маневра дивизиона немецкая авиация произвела налет, и от него осталось только семь орудий…

И вдруг — комдив не поверял своим глазам — из клокочущей огнем и клубящейся дымом лощины немецкие танки начали отходить на свои позиции, не выдержав огневого поединка. Артиллеристы сожгли и подбили восемнадцать машин.

На другой день, как только затих бой, Канашов оставил за себя на командном пункте начальника штаба, а сам отправился к героям-артиллеристам старшего лейтенанта Зализного. Приближаясь к огневым позициям, комдив почувствовал, что его охватило волнение. «Они наверняка ждут моей помощи… А чем я могу им помочь?» Заместитель по тылу доложил ему, что в дивизии нет больше бронебойных снарядов. Еще хуже обстояло дело с людьми. Расчеты можно было еще пополнить подносчиками снарядов. Но где взять наводчиков, заряжающих? А батареи после таких напряженных боев нуждались в них.

В сумерках навстречу Канашову вышел небольшого роста, плотно сложенный старший лейтенант с висящей на тесемке забинтованной левой рукой. Это и был начальник противотанкового опорного пункта Зализный. Комдив остановил его доклад жестом и поздоровался за руку.

— Садитесь, — и сам присел на ступеньках снарядного погребка.

Зализный продолжал стоять. Канашов приказал ему сесть. Комдива одолевала беспокойная мысль: «А вдруг Зализный доложит, что нет больше противотанкового опорного пункта, на котором держалась оборона дивизии?»

— Как вы тут? — спросил Канашов.

Зализный, видно, понял, что беспокоило полковника.

— Противотанковый опорный пункт готов выполнить ваше задание… Тайки врага на нашем участке к Сталинграду не пройдут.

Комдиву все же не верилось в то, что он услышал. «Не ложный ли пафос службиста говорит в Зализном вопреки здравой оценке сил и возможностей? Может, у него осталось всего одно орудие… Какой же это противотанковый опорный пункт?»

— Товарищ полковник, у нас три орудия.

— Три? — все так же не веря, переспросил комдив.

И, как бы извиняясь, Зализный добавил:

— Из пяти два разбиты огнем немецких танков.

— Сколько танков подбили сегодня?

— Только девять… — И, опять будто извиняясь за такое малое количество, заметил: — Стреляли экономно… По шесть-семь снарядов имели на орудие. — И тут же добавил: — А сейчас и всего осталось четыре бронебойных. Не знаю, чем завтра будем отбиваться, если немцы опять пойдут в атаку.

— Раненым помощь оказана?

— Девять человек тяжело раненных отправил в санроту, а одиннадцать схоронили на обратных скатах высоты…

Канашов задумался. Что же делать? Чем помочь Зализному?

— Хорошо действовали, товарищ старший лейтенант. Герои! А снарядов и в дивизии нет. Саперов пришлю. Пусть они лощину заминируют…

— Нам бы хоть по полсотни снарядов на орудие, — жалобно попросил Зализный.

Канашов осматривал степь. Взгляд его остановился на стогах соломы.

— А что, товарищ Зализиый, если, кроме мин, усилить подступы к позициям артиллерии несколькими рядами соломы? Рядов так шесть, семь.

— Соломы? — недоверчиво поглядел на него Зализный.

— Да, соломы. И как только танки пройдут — первые два ряда соломы поджигайте пулями. А чтобы она горела лучше, облейте нефтью. Тут неподалеку районная нефтебаза имеется. Может, и керосин найдется.

— А это идея, товарищ полковник! Только я попрошу; дайте бойцов, хотя бы взвод. С моими людьми мне до утра не управиться.

— Пришлю хоть роту. Дело это важное для всей нашей обороны. И машину прикажу выделить, чтобы с нефтебазы горючее привезли.

Зализный сразу ожил, преобразился. Глаза его озорно заблестели.

— Разрешите действовать, товарищ полковник?

— Действуйте, товарищ старший лейтенант. — Канашов распрощался и уехал на свой наблюдательный пункт.

В полночь он позвонил Зализному.

— Привезли снаряды, да вот беда: осколочно-фугасные.

— А сколько их?

— Выстрелов по двести пятьдесят — триста на каждое орудие.

— Давайте, товарищ полковник. Пригодятся. Соломенные рубежи подготовили. И керосину достали.

— Молодцы! Передай благодарность своим артиллеристам от меня.

— Передам, товарищ полковник. Служим Советскому Союзу!

— Завтра горячий день ожидается. По данным нашей разведки, немцы подтянули свежие танковые части.

— Это они свежие, пока с нами не встретились. А встретятся — враз протухнут, товарищ полковник. Мы коммунисты и слово свое сдержим.

…Было далеко за полночь, но спать Канашов не мог. Предстояло новое сражение. Надо было продумать, как его вести, чтобы немецкие свежие силы и на этот раз не смогли прорвать линию обороны его дивизии. Ведь дивизия обороняла подступы к Сталинграду.

 

1

— Близость цели прибавляет силы, господин генерал, — сказал Паулюс, вызвав в штаб армии Мильдера для получения нового приказа. — Возьмите, ознакомьтесь с директивой, а затем подробней остановимся на задачах вашего танкового корпуса.

Мильдер углубился в приказ о наступления на Сталинград, В нем говорилось: «Русские войска будут упорно оборонять район Сталинграда. Они заняли высоты на восточном берегу Дона западнее Сталинграда и на большую глубину оборудовали здесь позиции. Поэтому немецкая армия при продвижении через Дон на Сталинград может встретить сопротивление с фронта и сильные контратаки на северном фланге.

Но в результате наших сокрушительных ударов последних недель у русских, возможно, уже не хватит сил для оказания решительного сопротивления…»

Мильдер встал, давая понять командующему, что он ознакомился с директивой.

— Прошу, господин генерал, подойдите сюда, к карте, — попросил его Паулюс. — Вам предстоит выполнить следующую задачу. Как только ваш танковый корпус пройдет плацдарм, армейский корпус обеспечит его южный фланг. Для этого вашему корпусу надо переправиться через реку Россошка между Ново-Алексеевской и Большой Роосошкой, занять холмистую местность западнее Сталинграда и, продвигаясь на юго-восток, соединиться с наступающими с юга подвижными соединениями соседней армии.

Мильдер смотрел на карту и читал задачу корпуса. Ему надо было овладеть центральной и южной частями Сталинграда, затем нанести удар с северо-запада, ворваться в северную часть города и захватить ее. Паулюс постукал указкой по карте и сказал:

— На цепи холмов юго-западнее Ерзовки и южнее реки Большая Прачевая выставите заслоны для обеспечения от ударов с севера. При этом поддерживайте тесное взаимодействие с подходящим с запада армейским корпусом. День и время начала наступления будут указаны вам, господин генерал, в особом приказе. Итак, еще один решительный прорыв к Волге, и Сталинград падет. Помните, что ваш корпус действует на главном направлении. Он должен протаранить путь для всей шестой армии.

Мильдер не мог сдержать восторга.

— О, наконец-то мы успешно завершим гениальный план фюрера. С падением Сталинграда и завершением операций на Кавказе русские непременно запросят мира…

Паулюс окинул изучающим взглядом Мильдера.

— Прошу вас не увлекаться действиями танковых частей. На случай, если русские и попытаются отбросить нас от Сталинграда контратаками, нам не сдержать их одними танками. За вами наступают пехотные дивизии, и вы должны будете установить с ними тесную связь.

Как Мильдер ни восторгался высоким доверием, оказанным ему лично и его корпусу, однако он остался глубоко убежденным в том, что в приказе командующего имеются недостатки. Но гордость, самолюбие и дисциплина не позволяли ему не только говорить, но и намекать командующему об этом. «Конечно, все будет зависеть прежде всего от самих войск», — размышлял он.

Опыт борьбы на Восточном фронте заставил его думать и о том, что нельзя не считаться с противником. Он спрашивал самого себя: «Намерено ли советское командование удерживать Сталинград или оно сдаст нам город, как это случалось до этого со многими другими крупными городами?» И весьма затруднялся ответить на этот давно волновавший его вопрос.

 

2

На рассвете 21 августа после артиллерийского и бомбового удара, обрушившегося на позиции советских войск на левом берегу Дона у хутора Вертячего, 6-я армия Паулюса форсировала реку.

Танковый корпус Мильдера являлся ударным кулаком 6-й армии. Он повел стремительное наступление с захваченного плацдарма. К вечеру того же дня корпус вышел к Волге у села Рынок, севернее Сталинграда.

Так вот она, Волга, тот заветный рубеж, которого ему, Мильдеру, удалось достичь со своим корпусом!

Удар корпуса был направлен на Центральный вокзал. Сокрушительная сила танковой брони и огня сметала все на своем пути. Казалось, теперь ничто не сдержит этого удара и советские войска будут раздавлены и сброшены в Волгу.

Вслед за танками в Сталинград ворвались машины с немецкой пехотой. Солдаты и их командиры были уверены, что русские войска теперь наверняка сдадут город и что можно по праву победителей поживиться богатыми трофеями. Пьяные, они останавливали машины, соскакивали и начинали дикие пляски на улицах под губные гармошки, угощали друг друга сигаретами и шнапсом. Радости и ликованию немецких солдат не было границ.

Коверкая слова известной русской песни, они пели, стараясь перекричать друг друга, надрывая голоса:

И немецкое радио, будто глумясь над русским народом и его армией, беспрерывно передавало в эфир эту песню на ломаном языке пьяных от вина и радости фашистских солдат.

Штабные фотографы имели в тот день небывалый спрос за все время войны. Они фотографировали солдат и офицеров на берегу Волги. Штаб корпуса засыпали поздравительными телеграммами. Многие предвкушали повышение в чинах, ждали орденов, мечтали об отпуске в Германию.

И никому — ни полководцам, ни рядовым немецким солдатам — в тот момент не приходила в голову мысль, какой большой кровью расплатится их армия за этот узенький участок захваченной земли на берегу Волги.

В момент ликования немцев в развалинах домов и подвалах, окопах, дзотах и за баррикадами сидели советские бойцы, пулеметчики и автоматчики, бронебойщики и артиллеристы. Они видели, как враг торжествует, и еще с большей силой и негодованием сжимали в своих руках оружие.

И вдруг в истошные крики пьяных фашистов, мелодию губных гармошек ворвался суровый гром артиллерийских выстрелов, частая скороговорка пулеметов и автоматов. Падали сраженные пулями и осколками фашистские солдаты. Пламя охватило машины. Разрывы мин и снарядов косили насмерть плотные ряды веселившихся захватчиков. Рано было торжествовать победу. Советская Армия еще не сказала своего последнего слова. Она приготовилась к новому, решительному сражению в городе.

Вскоре и командир танкового корпуса генерал Мильдер убедился в том, что поспешные выводы на войне приводят к неприятным последствиям.

Начались беспрерывные контратаки советских войск. Они наносились с севера, юга и запада. Авиация прижала к земле немецкую пехоту и танки. Немцы не успевали отражать следующие одну за другой контратаки советских войск, и вскоре танковый корпус оказался, отрезанным от главных сил армии.

Командиры просили Мильдера о помощи. Ему казалось, что все русские войска, обороняющие Сталинград, вся артиллерия и авиация обрушили всю мощь своего удара только на его корпус. Убитым потеряли счет, раненых некуда было вывозить. Боеприпасы таяли очень быстро.

В отчаянье Мильдер поздно ночью связался по радио с генерал-полковником Паулюсом и доложил о крайне тяжелой обстановке. Он просил разрешения отвести корпус хотя бы за Татарский вал.

Командующий выслушал его с подчеркнутым спокойствием.

— Вполне разделяю ваше мнение, генерал, о том, что положение войск очень трудное. Но, господин генерал, успехи корпуса, поверьте, стоят той цены, которую вы за него платите. Мы ухватили противника за горло, и сейчас отпускать его было бы с нашей стороны просто безумием. Я запрещаю отходить корпусу. Организуйте круговую оборону. Постараюсь, чтобы вам на рассвете транспортная авиация доставила боеприпасы и продовольствие. Еще раз требую держаться.

Мильдер чуть не закричал от возмущения. «Разве это возможно, когда русская авиация придавила нас к земле?» Но усилием он сдержал себя. Все тот же спокойный голос командующего продолжал:

— Эта тяжелая обстановка, генерал Мильдер, лишний раз должна вас убедить в том, что любое наступление танков в глубину обороны противника может иметь успех только в том случае, если его закрепит пехота. Прощайте, не отчаивайтесь. Я предпринимаю все меры, чтобы выручить вас.

Мильдер кипел от ярости: «Не мы русских держим за горло, а они нас того и гляди задушат… Да он просто издевается надо мной, пользуясь случаем, что я попал в такое дурацкое положение. Зачем мне его утешения: „Не отчаивайтесь“?… Посмотрел бы я на него, что бы он делал в моем состоянии, когда на голову сыплются русские снаряды и мины, а я сижу в какой-то яме, задыхаясь от смердящей вони. Разве это командный пункт?»

Ветер доносил до слуха генерала слова надоевшей за эти дни жарких боев в Сталинграде русской песни, которую надрывно пели подвыпившие немецкие солдаты:

Песня раздражала Мильдера. Ему казалось, что его подчиненные издеваются над ним, изводя его день и ночь этим до оскомины надоевшим ему напевом.

Мильдер покинул свое отвратительное убежище. Но тут совсем близко затрещали автоматные очереди. К его ногам упал убитый часовой. Генерал пригнулся в щели. Через его голову прыгали солдаты из охраны штаба, открывая ответный огонь по русским автоматчикам. «Как они прорвались к штабу? — подумал генерал. — Так и недолго попасть в плен. И все виноват Кранцбюллер… Конечно, охрана штаба организована из рук вон плохо». К нему в щель спрыгнул лейтенант Рудольф Вельтэ — его новый адъютант.

— Господин генерал, сюда просочились русские разведчики. Вернемтесь на командный пункт.

Мильдер поморщился.

— Но там невозможно дышать… От этого зловония у меня разламывается на части голова.

Однако близкие автоматные очереди и падающие убитые солдаты подействовали, и Мильдер вынужден был вернуться на проклинаемый им командный пункт. Когда они вошли, то увидели, что на шинели генерала сидела мокрая черная крыса и жрала оставленный им в кармане бутерброд.

В глазах у Мильдера зарябило. Он сплюнул и схватил трубку. Крыса шмыгнула в темный угол.

— Кранцбюллера! Нет? А где он?

Генерал бросил трубку.

— Идиот! Сам ходит ищет место для командного пункта. А что делает начальник связи? Лейтенант Вельтэ, разыщите и приведите мне подполковника Кранцбюллера. Да… Передайте, чтобы он довел до солдат мой приказ. Я запрещаю петь солдатам русскую песню о Волге.

Адъютант бросился выполнять приказание. Мрачные мысли одолевали генерала. Наверху гремел бой, дрожала земля. «Ну, а что, если в эту яму — прямое попадание снаряда или мины?» Он, боевой, заслуженный генерал, прусский аристократ, сидит в помойной яме в Сталинграде. Неподалеку разорвался снаряд, затрещали доски. Мильдер, не помня себя, выскочил наружу и упал на дно хода сообщения вниз лицом.

«Еще бы чуть ближе, и… гибель». По телу поползли холодные мурашки. Умереть, когда он со своим корпусом первым ворвался в Сталинград, крайне нелепо. Чутье подсказывало ему: «Надо быть осторожней». Он услышал близко разговор. Возле него стояли Кранцбюллер и Вельтэ.

Мильдер поднялся, отряхнул мундир и так взглянул на Кранцбюллера, что у того все оборвалось внутри, слова застряли в горле, и он заговорил хриплым голосом:

— Господин генерал, найдено блестящее помещение… В подвале многоэтажного дома…

— Ну и вы до сих пор раздумываете? Ждете моих указаний, господин подполковник?

— Нет, господин генерал, но там в подвале прячется местное население…

— Кто такие?

— Женщины с детьми, старики…

— И вы не знаете, что вам делать?

— Знаю, господин генерал. Мы выбросили их оттуда.

— Ну так что дальше? Почему вы медлите с оборудованием моего командного пункта?

— Я отдал распоряжение. Его уже оборудуют. Через час вы можете его занять. Но в одном из отсеков подвала лежит больная женщина с двумя детьми.

— Какие это еще больные на моем командном пункте?

— Мы требовали, угрожали, но она наотрез отказалась подчиниться коменданту командного пункта.

— Стыдно, господин подполковник… В сталинградском аду гибнут тысячи лучших сынов великой Германии — цвет нашей армии. А вы, вы не знаете, как вам быть?

— Разрешите, господин генерал? Я отдам распоряжение коменданту убрать их.

Вскоре в глухом подвале раздались автоматные очереди…

И ровно через час, минута в минуту, Мильдер переступил порог своего нового командного пункта. Цементные полы его были застланы коврами, на столе — полевые телефоны да походная койка и стул — вот и вся обстановка его нового кабинета.

Генерал остался доволен, к нему стало возвращаться душевное равновесие, но сам себе он сказал твердо: «И все же Кранцбюллера я отдам под суд, как только мы окончательно очистим Сталинград от русских войск».

…В течение недели танковый корпус Мильдера находился в тяжелом критическом положении на берегу Волги. В своем дневнике генерал озаглавил страницу: «Между молотом и наковальней». И, кроме заголовка, как ни пытался, не мог, написать ни слова.

 

1

Утро курилось сизой дымкой тумана. Бескрайная донская степь дышала ранней прохладой. Солнце еще не всходило, но розовел уже край горизонта. Зачинался день — четвертый день в дивизии Канашова, обороняющей подступы к Сталинграду. Что он принесет воинам его дивизии? Будет ли это день таким же, как предыдущие дни ожесточенных сражений, когда немцы, не добившись успеха, отходили на прежние позиции, или они прорвут оборону и устремятся к Сталинграду? А может, сегодня немцы откажутся от бесплодных атак и перенесут свой удар на другое направление?

Об этом сейчас думали все — от рядового бойца до командира дивизии Канашова, который с рассветом уже начал вести наблюдение за вражескими позициями. Они проходили по скатам высот, обращенных на восток.

Вспоминая прошедшие три дня боя, Канашов все больше и больше склонялся к мнению, что немцы и сегодня начнут, как и прежде, наступление именно здесь, ни стыке его двух полков, а не по дорогим. Враг упорствовал, стремясь точно выполнить предписанные ему высшим штабом задачи. Он не искал других более слабых участков, будто был абсолютно уверен в том, что непрерывные таранные танковые удары должны принести ему непременный успех, именно в направлении лощины, на стыке двух полков.

Мысли Канашова были сейчас там, вместе с артиллеристами, в противотанковом опорном пункте. От их выдержки и упорства будет во многом зависеть судьба обороны дивизии, «Сумеют ли они, поредевшие почти на две трети в людях и орудиях, устоять перед нарастающими таранными ударами вражеских танков? И как на грех, ни одного ящика бронебойных снарядов… А что осколочно-фугасные против танков! Но что же делать, если их нет!..»

Канашов подумал в эту минуту о том, все ли он сделал зависящее от него, чтобы помочь артиллеристам выстоять, если враг снова перейдет в наступление? И сам себе ответил: «Нет. У нас на складе есть еще пятнадцать ящиков противотанковых гранат». И тут же позвонил заместителю по тылу и распорядился: пять ящиков отдать противотанковому опорному пункту и по три ящика раздать в полки. Мало… Очень мало это для серьезного боя. Комдив приказал послать артиллеристам Зализного бочку воды и медсестру с запасом медикаментов. «Надо было бы кому-либо из нас навестить их», — подумал он. Но кому? Саранцев так и не вернулся, и это беспокоило комдива. А самому нельзя ни на минуту отлучаться, бросив управление дивизией. Это было бы с его стороны преступлением. А что, если послать начальника штаба? Он еще стоял на ногах. После контузии у него начались рвоты… Но, может, потихоньку доберется он до артиллеристов Зализного и скажет им перед боем напутственное слово, вселит уверенность в нашу победу над врагом в предстоящем сражении?

Канашов послал адъютанта за начальником штаба и продолжал наблюдать за противником. Чуткое ухо улавливало доносившийся далекий гул моторов. Но сразу нельзя было разобрать: то ли это самолеты, танки или просто машины.

Старший лейтенант Зализный этой ночью тоже не спал. Болела раненая рука, а еще больше — сердце при мысли о предстоящем бое. Он обошел огневые позиции каждого орудия. Его бойцы-артиллеристы также не спали. Они сидели, прижавшись друг к другу, курили или разговаривали вполголоса. О чем? Одна мысль занимала и их: «Что делать, чтобы выстоять, если немцы снова перейдут в атаку?» Зализный обошел почти весь противотанковый опорный пункт и остался доволен, что удачно вчера расставили выведенные из строя орудия на ложные позиции. Он осмотрел также и соломенные «заграждения» и приказал бойцам облить жгуты керосином. Потом он снова вернулся к расчету первого орудия, с которым решил находиться сам, управляя огнем батареи. Ему не понравилась позиция, и он решил переместить орудие на запасную. Здесь был лучший обзор и обстрел. Рядом находилось надежное укрытие — вырытые ниши и норы в отвесной стене оврага. Потом он проверил связь с двумя другими орудиями. Приказал связистам сделать еще канал связи, но провода хватило только к одному орудию. Он хотел было сходить к командиру роты, обороняющейся впереди его противотанкового опорного пункта, но нарастающий гул в небе немецких бомбардировщиков заставил его вернуться на наблюдательный пункт. И надо сказать, что сделал он это вовремя. Тут же немецкие самолеты стали пикировать на ложные позиции с разбитыми орудиями. Они сделали два захода, сбросили бомбы и улетели.

Канашов наблюдал и старался предугадать, как же в дальнейшем сложится бой. Опыт боев подсказывал ему, что и в этот раз немцы будут действовать по излюбленному ими тактическому шаблону: удары авиации, затем артиллерийский налет, атака танков, а за ними пойдет пехота.

И Канашов не ошибся. Как только отбомбились немецкие самолеты, в бой вступила артиллерия. По множеству разрывов в лощине комдив понял, что и на этот раз немцы будут наносить главный удар именно сюда. Немецкая артиллерия еще вела редкий огонь, когда на дороге, огибающей высоту, показалась колонна грузовых автомашин с пехотой.

«Что же это такое? — подумал комдив. — Где же танки? Или немцы настолько уверены, что они полностью уничтожили нашу артиллерию…»

Он тут же приказал оставшейся гаубичной батарее в хуторе открыть огонь, но командир дивизиона доложил, что у него осталось всего по два снаряда на батарею. Делать было нечего, и комдив, чтобы не дать немецкой пехоте развернуться в боевые порядки, приказал Зализному открыть огонь.

На немецкие автомашины обрушился огневой удар. И разом несколько из них загорелись, а остальные повернули и скрылись за высотой. Тем временем из-за высоты развернулись пятнадцать танков и пошли в атаку. Они построились в боевой порядок и шли углом, острие которого было нацелено в лощину. «Да, они не отказались от мысли и сегодня пробиться там, где пытались это сделать три дня тому назад», — думал Канашов. И с беспокойством подумал о батарее Зализного. «Выдержат ли они и в этот раз таранный удар немецких танков?» В это время на наблюдательный пункт пришел Саранцев.

— Все в порядке, Михаил Алексеевич. Только что был на батарее Зализного. Как раз перед налетом немецкой авиации. Хорошо артиллеристы подготовили и замаскировали свои позиции.

Канашов молча пожал ему руку.

— Очень правильно сделал. Вовремя…

— Я им армейскую газету оставил о подвиге четырех бронебойщиков во главе с комсомольцем Петром Болото. Двумя противотанковыми ружьями они вели бой с тридцатью танками весь день и половину из них подожгли. Остальные танки повернули обратно. Это гвардейцы тридцать третьей дивизии. Здорово, Михаил Алексеевич!

— Редкий по мужеству воинский подвиг, — согласился комдив. — В конце фамилия — Ларионов. Молодец, кстати написал. Для батареи это верный заряд для предстоящего боя. — И тут же добавил: — А ты читал донесение Зализного?

— А ты думал, почему я у них на батарее очутился?

— Тревога меня, признаться, берет за стык. Если немцы прорвутся, дивизия не успеет отойти. Выйти нам из окружения в открытой степи невозможно. Немецкая авиация житья нам не даст…

Немецкие танки легко прорвали оборону стрелковой роты на стыке и устремились в лощину. Зализный видел, как они подходили к рубежу соломенного «заграждения» и, боязливо замедляя ход, останавливались, не решаясь его перейти. «Догадались, что здесь скрыта какая-то ловушка. Вот бы где надо бронебойных, — думал Зализный. — Такие прекрасные мишени, черт возьми!» И тут же приказал открыть огонь по вражеским танкам. Немцы дали ответный огонь по батарее. Они убедились, что наша артиллерия не причинила им никакого вреда. Два танка осторожно, подошли к соломенным «заграждениям» и перешли их. За ними двинулись остальные. Зализный подал команду поджигать соломенные «заграждения». Танки очутились среди огневых барьеров. Немецкие танкисты были ошеломлены случившимся и остановили машины. А это и привело их к гибели. Танки тотчас же загорелись. Только шести машинам удалось прорваться из бушующего в лощине пламени. Два головных танка избежали страшной участи своих товарищей. Зализный увидел, что против его трех орудий, не имеющих снарядов для борьбы с танковой броней, идут два опытных и грозных танка. В одном из них мог быть и командир подразделения, на глазах у которого сгорели его танки. Он, по-видимому, понимал, что орудия русских беззащитны перед ним, и поэтому шел уверенно, вел частый огонь по нашим позициям, не жалея снарядов, с целью отомстить за погибших немецких танкистов. Еще пять-десять минут, и головной вражеский танк подомнет одно за другим все три орудия. Идущий рядом с головным другой танк сбавил ход. Он немного отстал, но продолжал стрелять из орудия, делая короткие остановки. Он поддерживал огнем головную машину, пробивая ей дорогу. Оглушительный разрыв сбил. Зализного с ног, взрывная волна сбросила его в погребок для снарядов. Его подняли товарищи. Он смотрел и не верил глазам. Головной танк остановился. Чего он выжидал? Медсестра сделала наскоро перевязку Зализному.

— Санин! — крикнул Зализный старшине, — Сделай мне связку гранат.

У старшего лейтенанта одна мысль: «Остановить танк во что бы то ни стало». По оврагу он приблизился к вражескому танку. Осталось не более сорока-пятидесяти метров. И Зализный пополз. Танк продолжал стрелять, не торопясь, по одинокому орудию, не имеющему снарядов. Немецкие танкисты, видно, уверены, что сейчас им ничто не угрожало.

Зализный напряг последние силы, поправил съехавшие ему на глаза бинты и лежа с силой бросил связку гранат под головной танк. Горячим воздухом взрыва ему опалило лицо и шею, и резкая боль пронзила голову и плечи. Он потерял сознание… Второй танк вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и ушел к своим позициям.

Над раскаленной солнцем степью установилась небывалая тишина…

Три оставшихся в живых бойца-артиллериста принесли на плащ-палатке вечером на наблюдательный пункт дивизии своего израненного командира — старшего лейтенанта Зализного. Один из них передал комиссару Саранцеву комсомольский билет командира батареи, в котором была вчетверо сложена заметка в бурых пятнах крови о подвиге четырех бронебойщиков 33-й гвардейской дивизии. Канашов доложил командующему 64-й армией о героизме, проявленном батареей Зализного. Чуйков приказал представить Зализного к званию Героя Советского Союза, а трех его отважных артиллеристов — к ордену Ленина.

К вечеру четвертого дня наступления немцы отказались, от попыток прорвать оборону дивизии Канашова и перенесли удары севернее и южнее. Левый сосед оказался более стойким, а правый не выдержал… На пятые сутки немцам удалось обойти правый фланг, канашовской дивизии, угрожая отрезать и окружить ее.

Комдив приехал в полк второго эшелона, приказал развернуть его подразделения и занять оборону фронтом на север. Надо было за ночь подготовить контратаку, но сил оставалось очень мало: один стрелковый батальон, да и тот вскоре забрал командующий для участия в контратаке на угрожаемом армии направлении. В полночь было получено распоряжение командующего 64-й армией:

«Срочно отвести дивизию за Дон для обороны на восточном берегу».

Чтобы обеспечить переправу, Канашов приказал командиру правофлангового полка вступить в огневой бой с противником и отдал распоряжение стянуть к правому флангу остальные части дивизии. Но на войне, обстановка меняется чаще, чем направление ветра. Как только части начали сниматься с позиций и следовать к переправе, прибыл офицер связи с новым приказанием: переправляться десять километров южнее, поскольку прежний мост взорван. Канашов тут же отправился с оперативной группой к месту новой переправы. Он приехал туда и установил, что там понтоны не подготовлены. Комдив, принял решение — создать круговую оборону плацдарма и переправляться через Дон на подручных средствах.

Более суток шла переправа на бочках, плотах, досках, телеграфных столбах, а также на лодках местных жителей. Немцы предприняли несколько атак, пытаясь сбросить подразделения дивизии в реку. Они вели непрерывный артиллерийский обстрел, вздымая водяные бело-зеленые гейзеры. Бомбардировщики с воем носились над рекой, обстреливали и бомбили беззащитных бойцов, но и это не могло уже остановить переправу. Возникло другое серьезное затруднение: не на чем было переправлять тяжелую артиллерию и автомашины. Канашов послал комиссара Саранцева к члену Военного совета армии, и тот объяснил всю катастрофичность создавшегося положения. Если не окажет помощи армейское командование, дивизия лишится артиллерии и транспорта и потеряет боеспособность. Саранцев вернулся с моторным полупонтоном. На нем в течение ночи была переправлена вся артиллерия, машины и остатки войск, оборонявших плацдарм.

Канашов остался доволен такими напористыми действиями комиссара.

— Бросай комиссарить, иди ко мне заместителем, — сказал ему комдив. — Ты же по натуре командир, а не политработник.

— Не в этом, дело, на какой я должности. По-моему, надо делать всегда то, что в критический момент боя является главным.

— Правильно… Голова у тебя светлая, Саранцев.

В этот день. Канашов получил письмо от семьи Русачевых. Они сообщали о том, что брат Василия Александровича прислал им из Сталинграда письмо о трагедии, постигшей его семью. При бомбежке убиты жена и дочь. Григорий Александрович записался в истребительный батальон. Он будет мстить фашистам. «Неужели падет Сталинград, неужели немцы захватят Волгу? — спрашивала Мария Саввишна. — У нас в городе и в госпитале только и говорит об этом народ с беспокойством».

 

2

Старый сталевар Русачев, заканчивая смену, вытирал липкий и соленый пот, стекавший из-под кепки и резавший ему глаза. Ему позвонили:

— Зайди, Григорий Александрович, в партком, когда сдашь вахту.

В комнате секретаря шло заседание.

— На вот читай, Григорий Александрович, решение бюро. Мы утвердили тебя комиссаром истребительного батальона рабочих завода.

Русачев достал из нагрудного кармана очки, взял в руки бумагу.

— Выходит, без меня меня женили. А я ведь прямо скажу: после гибели бабки и дочери шибко ослаб, ноги едва меня носят. Рядовым в любое время пойду.

Секретарь парткома, мужчина высокого роста, с серыми добродушными глазами и пышной шевелюрой, покачал головой.

— Прикидывали, решали, советовались. И вот остановились на тебе. И горе твое на учет брали. Ты же самый, старый у нас вояка. Еще в гражданскую воевал с немцами.

Русачев прокашлялся в кулак, сдвинул на лоб очки.

— Ну, раз партия приказывает, я ее солдат. Воля партии для меня закон.

Этот разговор происходил в середине августа, а спустя еще неделю немецкие войска прорвались к городу и вышли к тракторному заводу.

 

3

После четырнадцатой атаки немецкой пехоты и танков на позиции Канашова, тяжелого ранения адъютанта, молоденького, совсем еще мальчишки, младшего лейтенанта Володи Поморцева, прибывшего к нему накануне тяжелых боев, даже железная воля комдива стала заметно сдавать. Теперь и в его приказах, отдаваемых подчиненным, появилась несвойственная ему торопливость и раздраженность в отношении командиров.

А немцы все настойчивее и настойчивее бросали в атаки новые силы. Их пикирующие бомбардировщики будто и не собирались покидать небо. Они кружились над головой каруселью, пикировали, сбрасывая на позиции дивизии, казалось, неистощимый запас бомб.

С командно-наблюдательного пункта комдива то и дело уносили раненых и убитых связистов, радистов, работников штаба, санитаров, оказывающих помощь раненым, бойцов-автоматчиков, охраняющих пункт управления дивизии. Ненадолго помогала, а по существу, затрудняла управление боем дивизии довольно частая смена командно-наблюдательного пункта, которую производил Канашов, стараясь сохранить свою волю над войсками. Над дивизией, упорно обороняющей позиции, неотвратимо надвигалась угроза… Вот-вот немцы прорвут заметно поредевшие боевые порядки войск и хлынут неудержимым потоком танков, артиллерии и пехоты к Волге. Кажется, уже нет сил сдержать их больше: настолько до предела, обескровлены и утомлены обороняющиеся. «Пусть бы приехал и сам убедился, в каком мы пекле и что осталось от дивизии», — с горечью думал Канашов о генерале. На своем командно-наблюдательном пункте он остался пока еще один цел и невредим. Его, как завороженного, миновали бомбы, снаряды, осколки и пули. Это была просто счастливая случайность, и только. Зато остальные из четырех человек его групп управления имели по два, три и более ранений, но уходить наотрез отказались в тыл, да и кем их заменить? В узком с приступками блиндаже неподалеку от комдива сидит боец-радист Дмитрий Тарута. На голове у него белая чалма из бинтов, левая рука забинтована от локтя до плеча. Левая йога в бинтах от ступни до колена. На правой ноге сапог, на левой ботинок. Черные ручейки пота бороздят его морщинистый лоб и текут от висков по щекам, Когда пот попадает в глаза, он утирает его здоровой рукой и снова устремляет воспаленные глаза на комдива. И Канашов нет-нет, а бросает на него взгляд. Тарута — единственный, кто может связать Канашова с командирами, передать его приказ. Проводная связь не действует уже давно. Непрерывные бомбежки и артиллерийский обстрел. Какие провода выдержат?

К Канашову прибыл из второго эшелона штаба дивизии его ординарец, адъютант и связной — один в грех лицах — Иван Шашин. Он тоже ранен в голову, и пилотка еле держится на чалме из бинтов. Ранена у него и правая кисть руки, но он боеспособен потому, что левша. Вид у него молодцеватый, за плечом автомат. Он протягивает комдиву сильно мятый, в крови конверт.

— Товарищ полковник, просил передать комиссар Саранцев.

Канашов отрывает от глаз бинокль, вынимает из конверта клочок бумаги, на котором пляшущими буквами, какими обычно пишут старики, впервые овладевшие с трудом грамотой написано:

«Родной папа, больше не увидимся. Умираю, а у меня большой счет с фашистами за маму, за…» Так и не дописал Володя своего последнего желания, но оно ясно всем, кто сейчас воюет с немцами. На второй записке рукой Саранцева написано: «Михаил Алексеевич, Володя Поморцев недавно скончался. Письмо к отцу просил передать тебе. Его схоронили на берегу Волги». Канашов сел, уронив голову. Из рук выпал конверт с письмом. Может, это и было последним и самым большим переполнявшим его потрясением, надломившим его силу воли… Какой-то неведомый ему до сего страх охватил сердце, и по телу прошли холодные мурашки. «А может, и моя Наташа больше не увидит меня?»

— Товарищ комдив, — сказал ему Шашин робко и глухо. — Вон машина какая-то пришла… Генерал приехал.

— А? Что? Генерал? — Канашов вдруг вскочил, оправил гимнастерку и вытер рукой пот со лба. — Где генерал? Какой генерал?

Он не помнил, как шел, покачиваясь и спотыкаясь, будто пьяный, и, когда увидел «виллис» и сидящего в нем незнакомого генерала, вдруг весь подобрался, взял себя в руки.

— Товарищ генерал, полковник Канашов, командир…

Генерал махнул снисходительно рукой и сказал:

— Садись в машину. Знаю, кто ты и какой дивизией командуешь. — Он протянул ему руку. — Чуйков.

Канашов, не помня себя, сел в машину, и они поехали. Отъехав от командно-наблюдательного пункта, генерал сказал:

— За себя оставь… Кто у тебя заместитель?

— Заместителя нет. Убит… Комиссара могу оставить.

Машина остановилась у оврага, в котором располагался второй эшелон штаба дивизии. Канашов легко соскочил и бегом побежал к землянкам. Вскоре он вернулся.

— Оставил? — спросил генерал.

— Саранцев там за меня.

И машина снова тронулась. Ехали по степи, объезжая частые овраги. А за спиной гремела канонада. Тяжелые думы одолевали Канашова. «Куда он меня везет? Сейчас приедем в штаб армии и скажет: „Слабак ты, полковник, кишка у тебя тонка, не выдержал испытания…“» В душе кипело, и хотелось вот так вскочить и закричать:

«Нет, мет, и никогда не согнусь и не поддамся! Нет во мне ни страха перед немцами, ни чувства неизбежной неотвратимости, что они непременно одолеют нас…»

Генерал по-прежнему молчал и только крутил головой направо и налево, осматривая мелькающие мимо бескрайные степные равнины.

 

4

После непрерывных ожесточенных, боев и тяжелой переправы через Дон дивизия заняла новый оборонительный рубеж на ближних подступах к Сталинграду, на заранее подготовленных местным населением позициях.

Канашов собрал командиров полков и комиссаров к себе в землянку посоветоваться. В связи с изнурительными боями, обескровившими полки, и большими потерями в технике предстояло решить необычайно сложную задачу: сохранить хотя бы на первое время видимость перед немцами, что они имеют дело с боеспособным соединением. Иначе немцы бросят все свои силы и сомнут дивизию. Надежды на пополнение в ближайшие дни не было. В боях за Сталинград даже такие поредевшие соединения и части считались полноценными и бились самоотверженно.

В эти дни крылатые слова снайпера Василия Зайцева: «За Волгой для нас земли нет», — стали клятвой для всех защитников Сталинграда.

Канашов коротко объяснил обстановку и попросил командиров внести конкретные предложения. Сразу все ожили, зашевелились. Некоторые заспорили друг с другом.

Первым поднялся командир третьего полка подполковник Бурлаков, бывший учитель математики и директор средней школы. Он пришел в армию в первые дни войны капитаном из запаса. На груди у Бурлакова — три желтые нашивки за тяжелые ранения, два ордена Красной Звезды и медаль «За отвагу». Небольшого роста, с острыми чертами лица и редкой шевелюрой, он внешне мало походил на военного. Канашов уважал его за редкую точность, честность и смекалку. «Это командир с перспективой», — говорил он себе.

— Ну, а что, если нам, товарищ полковник, построить побольше ложных дзотов? И вести из них огонь по расписанию: пусть немцы думают, что у нас тут дзоты на каждом шагу.

— Хорошее предложение, товарищ Бурлаков. Принимаем его. Надо только с начальником инженерной службы посоветоваться. Сейчас он в штаб армии уехал.

— А нам, товарищ полковник, можно побольше использовать кочующих орудий и минометов, — сказал командир артиллерийского полка подполковник Гарбузенко. Высокий и худощавый, он горбился, ему тесно было в землянке комдива.

— Тоже надо, — подтвердил Канашов. — Но режим ведения огня необходимо продумать и разработать. Сам знаешь, с боеприпасами у нас туго. Поэтому стрелять стреляй, но знай меру…

— У меня, товарищ полковник, есть такое соображение, — поднялся командир первого полка майор Грайворон, смуглый, с черными цыганскими глазами. — Не плохо было бы создать у немцев впечатление, что наша оборона построена на большую глубину. Пусть днем бойцы, не маскируясь, передвигаются в траншеях на отдельных участках.

— Можно, но осторожно, — поддержал его комдив. — Без специального инструктажа и подготовки определенных групп бойцов делать это рискованно. А то враз станут легкой добычей немецких снайперов.

Совещание прервал Саранцев. Он только что вернулся из штаба армии. Лицо его светилось.

— Здравствуйте, товарищи, — нагнулся комиссар, проходя в землянку. — Не помешаю, товарищ полковник? — обратился он к комдиву.

— Нет. Мы уже, как говорят на собраниях, закругляемся. Вот советуемся, как обхитрить немецкую разведку. Теперь надо засучив рукава приниматься за дело.

— У меня, товарищи, для всех радостная весть, а для тебя, Канашов, в отдельности. Сегодня информбюро германского радио передало важное признание. — Комиссар вынул из кармана блокнот и прочел: — «Сталинград является не только важной крепостью, как Севастополь. Его нельзя сравнить также с Москвой и Ленинградом. Сталинград — это твердыня большевистской мощи…»

— Замечательное признание, — сказал подполковник Бурлаков.

— Да, это песня на другой мотив, — подтвердил Канашов. — Думаю, что они еще не то запоют. Зима-то на носу, А зимы они, ох, как не любят.

— А тебя, Михаил Алексеевич, срочно вызывает в штаб командующий армией. Ну, если разрешишь, разглашу тайну. — Он наклонился и зашептал ему на ухо.

Комдив смутился.

— Товарищи командиры, — сказал Саранцев, — можете поздравить нашего комдива. Указом Президиума Верховного Совета СССР ему присвоено звание генерал-майора.

 

5

Вернулся Канашов из штаба армии в полночь. Комиссар не спал, ожидая возвращения комдива.

— Ну что ж, генерал, теперь готовь банкет. Я тебе первый сообщил эту радостную новость.

— К сожалению, Виктор Георгиевич, банкет не состоится. К утру приказано сдать дивизию.

— Куда же тебя забирают? Я с членом Военного совета говорил сегодня утром. Он мне ни слова не сказал о твоем новом назначении. Почему он скрыл?

— Нет, он не скрыл. Вечером в штаб армии пришла секретная шифровка. Меня отзывают в Ставку верховного главнокомандующего, в Москву.

— Ну, а назначение-то какое?

— Не знаю. В шифровке об этом ни слова… Раз банкет не состоится, Виктор Георгиевич, — сказал Канашов, — давай хоть поужинаем вместе…

— С удовольствием.

Комиссар посмотрел с сожалением на комдива.

— И всегда, заметь, так случается: только сработались, подружились — и тут надо расставаться. Привык я к тебе, Михаил Алексеевич, за эти месяцы. А вот до этого был у меня комдив, так жили мы с ним, как кошка с собакой. Ну ладно, я тебе еще одну радость хочу преподнести. Пользуйся, коль посыпались удачи.

Саранцев протянул Канашову бумажку.

— Адресована командующему армией на твое имя.

Комдив прочел следующее:

— «Ваши предложения о введении новых боевых порядков стрелковых подразделений и частей в наступлении и обороне рассмотрены уставной комиссией. При разработке проекта боевого устава пехоты они будут нами использованы. Желательно, чтобы вы сообщили нам свое мнение по боевым порядкам дивизии в основных видах боя».

— О, да ты, Михаил Алексеевич, военный теоретик! Твоим мнением интересуется уставная комиссия. Ты обязательно напиши им.

— Придется написать. Куда денешься? Назвался груздем, полезай в кузов.

— Счастливый ты, Михаил Алексеевич. Будешь в Москве, дочурку свою увидишь. Поди, соскучился. А вот у меня, как в песне украинской: «А у мэнэ, сыротыны, нема жинки, ни дытыны».

— Холостой? — удивился комдив, улыбаясь. — Так вроде не по возрасту.

— Представь себе, холостой.

— То-то у тебя, холостяк, редеет макушка.

— Поляну-то эту я, Михаил Алексеевич, на научной работе нажил. Три года в геологах по белому свету болтался. Ну скажи, кому такой непоседа муж нужен? А перед войной два года на партийной работе, секретарем райкома был в Якутии. Как в песне пели у нас: «Двенадцать месяцев зима, а остальное лето». «Какая, — думаю, — поедет со мной мерзнуть?» А теперь война, не до женитьбы.

— Да, война для такого дела, будем говорить прямо, неподходящее время. Полюбишь, и сам, как неприкаянный, будешь ходить и ее замучаешь…

И сразу заныло сердце. Он задумался: «Что там с Ниной? Месяц ни слова о себе. Молчит…»

 

1

Начальник штаба Брянского фронта генерал-лейтенант Кипоренко сидел в своем кабинете за столом. Перед ним лежала оперативная карта. Рядом стоял начальник разведки фронта полковник Чмурнов. Он был среднего роста, с подвижным узким лицом и маленькими острыми глазами. В руках он держал последнее разведдонесение партизанского отряда «Деда».

Чмурнов посмотрел в донесение и, отыскав на карте нужное место, показал циркулем.

— Вот в этом лесном массиве немцы начали строить большие склады для боеприпасов. А в районе этих хуторов закладывают продовольственные базы. Они рассчитаны на снабжение немецкой армейской группы «Б».

— Очень важно, что эти сведения мы получили именно сейчас, — заметил Кипоренко. — Наша бомбардировочная авиация с фронтовых аэродромов может нанести по ним внезапный удар. Сегодня я доложу свои соображения командующему фронтом. Согласуем со Ставкой верховного главнокомандования. Думаю, они поддержат наш план.

Начальник разведки пробежал глазами донесение и снова склонился над картой.

— По данным партизанского донесения, немцы передвигают базы горюче-смазочных материалов ближе к линии фронта. Вот одна из них в этом районе, — ткнул он циркулем в лес, — другая — здесь, в оврагах, третья — у села Горохово.

— Вот, товарищ генерал-лейтенант, последние данные о дислокации немецких аэродромов в полосе действия группы армий «Б» перед нашим фронтом.

— Товарищ полковник, сегодня же подготовить разведдонесение для доклада Ставке верховного главнокомандования. Это очень ценные сведения. Надо связаться с отрядом «Деда» и выслать к нему самолет-разведчик. Пусть он доставит нам все документы, которые им удалось добыть.

— Но это не оригиналы, товарищ генерал.

— Понимаю, что копии, вернее — фотокопии. Кроме того, надо подумать, чем мы можем помочь отряду «Деда». Разработайте вместе с начальником оперативного отдела свои соображения и доложите мне завтра в десять часов утра. Вы свободны, товарищ полковник.

Чмурнов ушел.

Кипоренко сидел задумавшись, подперев голову руками. Он вспомнил, как в 1918 году ему, молодому командиру полка Красной Армии, пришлось вместе с партизанами отряда Мозолькова громить немцев и белогвардейцев. Прошло почти четверть века с того времени, и вот военная судьба столкнула их снова. Его размышления прервал звонок начальника отдела кадров фронта. Кипоренко раскрыл папку — личное дело.

— Я докладывал командующему. Кандидатура Миронова подходящая. Боевой командир, с первых дней войны на фронте. Молодость не помеха. Назначайте командиром полка, и именно в эту новую дивизию.

 

2

Капитан Миронов с нетерпением поглядывал то на часы, то на дверь кабинета начальника отдела кадров фронта. Там на приеме находился Евгений — его родной брат, который после ранения попал в госпиталь, а оттуда в резерв.

Миронов-старший, получая назначение, попросил полковника-кадровика направить служить брата вместе с ним, в одну часть, и тот обещал удовлетворить его просьбу. И вот почему-то Евгений почти час находился на приеме у полковника, хотя получить предписание было делом нескольких минут, «Неужели полковник передумал, и нам не придется ехать в одну часть? Или Евгений сказал что-либо лишнее, прихвастнул? По причине мальчишеского возраста за ним наблюдались такие замашки. Что с него возьмешь? Семнадцатый год пошел, вот и задается. Особенно после окончания фронтовых курсов, когда ему присвоили звание младшего лейтенанта».

Размышления Миронова прервал хрипловатый голос и веселый смех.

— Гора с горой не сходится, а человек с человеком — случается.

Он обернулся. Перед ним, сверкая золотыми клыками, стоял старший политрук Куранда. Они поздоровались друг с другом за руки, и Куранда потащил его на скамейку.

— Садись рассказывай, откуда и куда путь держишь?

Но Миронову не удалось вымолвить и слова. Старший политрук не давал ему даже рта раскрыть.

— Ну, Александр Николаевич, со мной такие дела творились, что ты и во сне не увидишь… Когда нашу дивизию — помнишь, на Днепре? — разбили немцы, попал я, как и многие, в окружение. Признаюсь, думал, что все, спета моя песенка. Схватят меня фашисты — и к стенке. А потом взял себя в руки. «Нет, — говорю себе, — ты коммунист, Куранда, и тебе нельзя поддаваться панике. Ты должен бороться с врагами до последней капли крови, до последнего дыхания». Вспомнил я призыв товарища Сталина создавать в тылу у немцев партизанские отряды. И решил: организую такой отряд. Собрал легкораненых из нашей и других дивизий и подался в лес.

— И много народу набралось у вас? — перебил его Миронов.

— Вначале не очень много. Человек так сорок. А потом, когда я решил влиться в партизанский отряд «Деда», около двух сотен подсобрал…

Миронов посмотрел на грудь Куранды. На правой стороне сверкал красной эмалью орден Красной Звезды, ниже — две желтые полоски за ранение. На левой стороне лис медали «За отвагу». Причем у одной медали был выщерблен край

Куранда перехватил его взгляд.

— А эта медаль, — потрогал он пальцем, — спасла мне жизнь. Осколок попал. Не будь ее на груди, и не было бы в живых Куранды.

— Да, счастливый случай.

— Надо мне на мои награды справки взять… А то, понимаешь, когда меня; тяжело раненного, отправляли самолетом на Большую землю, документы так и остались в полевой сумке. Ничего, я сейчас зайду к Харину, он мне сделает…

— Харину? Это к майору? Что у нас в штабе дивизии служил? Где он сейчас работает?

— Не к майору, а подполковнику. У-у-у, он сейчас большое начальство, с ним не шути. Ведает всеми кадрами политработников фронта. Предписание мне подписывал. Гляди, — протянул он Миронову бумажку.

— Так мы в одну дивизию служить едем, — показал Миронов свое предписание.

— Вот и хорошо, — сказал Куранда. — Значит, полком едешь командовать? А я редактором дивизионной газеты.

Куранда не хотел говорить Миронову, что в партизанском отряде Мозолькова он встретил Подопрыгору, Барабулю, Полудницу и даже Полагуту.

— Нет, я заместителем… Предлагали командиром полка, отказался.

— Напрасно… Ты что, сейчас из госпиталя?

— Нет, с курсов «Выстрел». Меня в июле под Сталинградом ранило. Пролежал полтора месяца в госпитале, а потом два месяца учился в Солнечногорске. Просился в свою дивизию — отказали. На Сталинградский фронт тоже не пустили. И вот направили на спокойный фронт.

— Скажи, и не встретились… У меня жена из Солнечногорска. Частенько приходилось там бывать. Я ведь тоже учился в это время на курсах газетных работников в Перхушкове.

Куранда порылся в полевой сумке и протянул Миронову книжку в бумажном переплете. Она называлась «Народная война». Миронов поглядел на титул: «Очерки и рассказы о советских воинах и партизанах». Автор — Е. Куранда.

— Спасибо.

— А ты, Александр Николаевич, чего здесь дожидаешься?

Миронов рассказал, что ждал брата, и о том, как они встретились на фронте.

— Да это феноменально! Ты разреши, я сделаю о вас очерк в армейскую газету? Материальчик чудесный.

— Я не возражаю, но не хочу, чтобы указывалась наша фамилия.

— Это пожалуйста. Я только факты использую. У тебя, Александр Николаевич, новые стихи есть?

— Есть.

— Давай мне, будем ехать в дивизию, заглянем по пути в армейскую газету. Я устрою. Напечатают. Там у меня редактор закадычный друг. Вместе на курсах учились.

— Спасибо, Евгений Антонович, но я думаю, что если стихи хорошие, их и так напечатают.

— Ну, Миронов, ты по-прежнему такой же наивный. Как хочешь, но я же по-товарищески хочу тебе помочь.

Он достал из кармана письмо, помял его-в руках и оказал:

— От сестры родной получил. В Сталинграде она у меня — сталеваром на заводе. Хотел ей доброе дело сделать. Дал телеграмму — приглашал в Солнечногорск эвакуироваться. Отказалась. А там сейчас, знаешь, какое светопреставление? Тоже мне героиня… С детства и до сих пор мышей боится, а строит из себя Жанну д'Арк. Ну пусть как знает.

Куранда положил руку на плечо Миронова.

— Ну, от совместной поездки в дивизию, я думаю, ты не откажешься? Мне машину Харин дает.

— Мне надо дождаться брата.

— Жди я никуда не уходи. Я сейчас сюда на машине подъеду за вами.

Куранда ушел, а Миронов все думал и никак не мог ответить себе на возникший вопрос: почему Куранда остался в его представлении тем прежним, которого он знал раньше? Он какой-то один и тот же, не меняющийся ни внешне, ни внутренне. Удивительный человек…

Миронов невольно вспомнил о бывшем комиссаре его батальона Ларионове. Его фамилия довольно часто появлялась в армейской газете и в «Красной звезде» под корреспонденциями и очерками. Где он сейчас? Может, погиб? «Вот бы с кем мне встретиться, а не с этим блатмейстером и приспособленцем», — подумал он.

 

3

Командира истребительного батальона вместе с Григорием Русачевым вызвали в городской комитет обороны и приказали вступить в бой, преградив немцам путь к заводу.

Ранним утром истребительный батальон погрузился в автобусы с оружием и направился в район, назначенный для обороны.

Бойцы истребительного батальона были в приподнятом настроении. Ехали, переговаривались.

— Помню, когда в первые дни войны начали формировать в нашем районе полк народного ополчения и истребительный батальон, — сказал нормировщик блюминга Иван Судаков, — подсмеивались мы тогда друг над другом: тоже, мол, вояки, старье, песок сыплется. А вот, гляди, воевать взаправду пришлось…

— Да, я вот старше тебя, — сказал рабочий из разливочного цеха Захар Бутузов, — в гражданскую еще в армии Ворошилова Царицын защищал, а до сего дня не верил, что нам за свой завод драться придется.

— Надо мной тоже девки из нашего цеха смеялись, — сказал мастер-инструментальщик Василий Казьмин. — «Ну куда ты;, дядя Вася. Тебя и без винтовки ноги еле держат, а надень всю амуницию, упадешь и не встанешь». — Он подкрутил седые усы штопором и хитро подмигнул.

Головной автобус не доехал до окраины, когда просвистел и неподалеку разорвался снаряд. Автобус остановился, зазвенели битые стекла, лопнули задние скаты.

— С машин! — крикнул комбат. — Рассыпайся в цепь! Вперед, ребята, к саду! Там наша оборона на берегу реки. Первая рота — Гришин — держи правее. Давай попроворнее, чего вы там спорите? Русачев, — обратился он к комиссару, — бери две роты — и к тем постройкам, у сада, что ближе к оврагу.

Григорий Александрович подтянулся, надвинул промасленную кепку, огляделся, отыскивая командиров рот Сергея Волкова и Митрофана Савченко, и удивленно пожал плечами, увидев среди бойцов женщину. «Кто же это такая?» И тут уже узнал: «А, это Зинка Куранда». Ей было лет сорок. Она давно работала на заводе, прошла путь от разнорабочей до помощника сталевара. Среднего роста, плотная, с широким мужественным лицом и чуть косившими темными глазами. Русачев знал весь состав отряда. А вот откуда в него попала Куранда, он не мог сообразить. Решил спросить. Дело серьезное. В бой идет батальон, не к теще на блины. Он подошел к ней, поздоровался.

— Ты зачем сюда? Уходи на завод.

Она угрюмо молчала. Комиссар настойчивее повторил ей:

— Уходи, Зинаида, от греха. Не бабское это дело. Война ведь.

Она взглянула на Русачева упрямо.

— Бабы не хуже вашего воевать сумеют, коли надо… И ты ко мне не приставай.

Уговорить ее было невозможно: знали ее резкий, настойчивый характер. Стоявший рядом боец-кочегар Малков сказал Русачеву:

— Оставь ее в покое, Григорий Александрович, раз ей воевать захотелось, пускай воюет. У них ведь все в семье военные. Батька в гражданскую погиб, мать в милиции служила, брат сейчас политруком на фронте.

— А ты не уговаривай его, — сказала она Малкову, — я не на спектакль прошусь без билета. Буду плохо воевать, тогда гоните.

Тут только, все обратили внимание на значок «Ворошиловский стрелок» на ее груди.

Истребительный батальон занял оборону на берегу реки.

Немцы были на противоположной стороне, а сзади, в нескольких километрах, дымил, дышал и жил родной, завод. И, может, это усиливало чувство ответственности. Немцы не торопились атаковать позиции, занятые бойцами-рабочими истребительного батальона. То ли они ожидали подкрепления, то ли перегруппировывались.

Командир батальона Петрович — старый рабочий завода и член партии с 1917 года — решил: чем лежать под огнем и бездействовать, неся потери, лучше перейти самим в наступление и уничтожить врага.

Он подал сигнал ракетой и поднял батальон в атаку. Бойцы шли, даже не пригибаясь, в рост, не делая перебежек и не окапываясь.

Немцы не ждали такой смелой атаки. Смутила их и разная одежда наступающих, похожих чем-то на моряков, которых они смертельно боялись и по возможности избегали с ними встреч. Противник начал отступать. Но вскоре немцы опомнились, открыли из-за деревни сильный минометный огонь, и наступление батальона приостановилось. А тут откуда ни возьмись ударил в спины отступавшим пулемет, оставленный немцами в балке.

Зинаида Куранда подползла к Русачеву.

— Командир батальона, Петрович, убит. Разрешите, товарищ комиссар, я пулемет их накрою.

— Да что, у нас мужиков нет? Лежи да стреляй, и на этом спасибо.

Глянула она на Русачева, отползла, будто и впрямь послушалась.

А немецкий пулемет ведет огонь, головы не дает поднять. Вызвал Русачев двух бойцов из мартеновского цеха — Тарабарина и Уханова, поставил задачу — уничтожить вражеский пулемет. Но Зинаида опередила их: подползла и гранатами забросала. И самой попало: осколками задело голову, грудь и ногу. Ее вытащили Тарабарин и Уханов. Русачев не мог простить ей самовольства.

— За уничтожение врагов благодарность тебе, Зинаида. А за нарушение приказа отчисляю из отряда и больше знать не знаю… Понятно?

Уцелевшие после наступления бойцы отошли ночью на берег реки. Комиссар, принявший командование батальоном, Приказал им закрепиться.

Потянулись дни обороны. Немцы не атаковали, но часто бомбили и обстреливали из минометов и орудии. Затянувшийся бой потребовал организации снабжения боеприпасами, налаживания питания. Возникли трудности и в управлении батальоном. Позиции тянулись на несколько километров, боец от бойца лежал в окопе на сотни метров.

Русачев напряженно вглядывался в темноту: ожидал, что вот-вот немцы их атакуют. Ему показалось, что кто-то ползет.

— Кто тут? Стрелять буду! — крикнул он и щелкнул затвором винтовки.

— Это я, товарищ комиссар.

По голосу угадал он Зинаиду Куранду.

— А ну, сейчас же уходи отсюда!..

— Ходить-то мне больно. Пожалел бы гонять, товарищ комиссар.

Голова и ноги у Зинаиды перебинтованы.

— Тьфу ты, чертова баба! Как репей прицепилась, не отвяжешься от тебя. Ты же нас днем демаскировать будешь.

— Вот поэтому и пришла ночью…

— А что тебе делать здесь? Без тебя управимся. Подумаешь, сила прибавилась: одна баба.

— Ты, я замечала, и днем в очках-то не больно видишь, ну, а ночью что с тебя взять? Со мной пришло еще пятнадцать женщин. Тоже мне одна баба!..

 

1

Подполковник Бурунов был ранен во время августовского наступления немцев. Остатки его дивизии, в которой служила военврач Аленцова, были переданы в состав 62-й армии генерала Чуйкова, оборонявшей Сталинград.

Аленцовой, как начальнику санитарной службы дивизии, было приказано организовать эвакуацию раненых за Волгу.

Утро разрушенного, истерзанного, но продолжавшего упорную борьбу осажденного города начиналось обычно с обстрела вражеской артиллерии и минометов, бомбежек переправ и правого берега реки.

Накануне ночью Аленцова с большим трудом перевезла на двух машинах тяжелораненых к переправе, под открытое небо, надеясь эвакуировать за ночь. Но ее надежды не оправдались. Большую часть времени переправа работала с левого берега к Сталинграду, перебрасывая осажденным войскам боеприпасы и продукты. Наплыв раненых, непрерывно поступающих из города, все увеличивался. Между представителями частей, ответственными за эвакуацию, разгорался чуть ли не бой. Спорили, кричали, доказывали, каждый старался поскорее переправить своих, Не вмешайся в это дело майор, руководивший переправой, пожалуй, Аленцовой не удалось бы переправить раненых. Озябшие от близости воды и начавшихся осенних холодов, голодные, изнемогающие люди лежали на носилках под обрывом берега, в нескольких стах метрах от врага, который засыпал их снарядами и минами. Аленцова вместе с Наташей Канашовой и двумя санитарами бегали, просили, умоляли переправить раненых через Волгу. Во время обстрела Аленцова была легко ранена в руку и голову. И все эти свалившиеся разом неприятности приводили ее в отчаяние. Она отвечала за жизнь многих людей, находящихся в беспомощном состоянии, и это заставляло ее, преодолевая страх, усталость и опасность, непрерывно искать выхода из создавшегося тяжелого положения. Когда Аленцова узнала, что до вечера нет надежды на эвакуацию, она решила найти для раненых надежное укрытии или подвал, где бы они могли передохнуть до наступления темноты.

Найти такое укрытие было не просто. Немцы держали весь город под непрерывными бомбежками и артиллерийскими обстрелами. Ей посоветовали идти к председателю исполкома райсовета Беларевой.

Среди руин и развалин с большим трудом отыскала она обгоревшее и полуразрушенное здание исполкома. Вокруг него выгорело несколько кварталов. Случайно встретившаяся женщина провела Аленцову в другое здание, куда переехал исполком. И вот, когда она, казалось, уже достигла цели, выяснилось, что попасть к председателю не так-то легко. В маленькую приемную председателя набилось много народу, и, если ждать очереди, то и через сутки не попадешь. И Аленцова, преодолев смущение, ринулась в дверь за первым же очередным посетителем, несмотря на то, что за ее спиной послышались протестующие голоса и даже ругань.

В кабинете она услышала спокойный, но требовательный голос сидевшей за столом женщины средних лет, в темном костюме.

— Минуточку, товарищ военврач, выйдите и подождите.

— Никуда я не пойду, пока не решите моего вопроса.

— Кто вы? Расскажите мне толком, какой помощи вы хотите от меня?

Аленцова долго рылась в карманах, как это бывает обычно, когда человек нервничает и торопится, и не находила своего удостоверения.

— Нате, читайте, — резко сунула она свое предписание. — Мне приказано эвакуировать раненых за Волгу.

— Аленцова? — удивленно проговорила председатель. — Любопытно…

— А что тут любопытного? Да, Аленцова.

— Скажите, а это ваша девичья фамилия или по мужу?

Военврач окончательно вышла из терпения.

— Да вы что, издеваться надо мной? Вам, может, еще брачное свидетельство показать?

— Слушайте, — спокойно проговорила Беларева, — зачем вы нервничаете и кричите?

Спокойный и твердый голос Беларевой несколько остудил горячность Аленцовой.

— У вас муж не капитан-пограничник?

— Да, — вскинула удивленные глаза Аленцова. — А вы что, его знаете? Он находился в госпитале…

Беларева все так же улыбаясь, подошли и взяла ее за руку.

— Давайте знакомиться. Аленцова, по мужу Беларева, родная сестра Николая, Татьяна Ивановна.

— Сестра Николая? — И только тут она мигом вспомнила о сестре мужа, которую он очень любил. Летом прошлого года они собирались в отпуск к ней в гости.

— Так вот вы какая, оказывается, свояченица!

— Какая? — улыбнулась Аленцова, поправляя сползающие бинты на голове.

— Горячая особа. Нелегко, видно, жилось с вами моему братцу, — сказала она и рассмеялась. — Вы не обижайтесь на меня. Я это в шутку.

Беларева села, набрала номер.

— Сидорков, тут к тебе сейчас придет красивая, но очень сердитая женщина. Военврач. Приметная, у нее забинтована голова. Надо разместить тяжело раненных бойцов в подвале школы на улице Сталина. Помоги ей. И воду надо, а главное — накормить людей.

Беларева встала, и тут только Аленцова разглядела, что она не так уж стара, как ей показалось вначале. Усталость, напряжение в работе сделали ее лицо тусклым. Особенно старили ее седые пряди.

— Запишите адрес и, когда управитесь с делами, заходите ко мне домой, если можно еще его назвать домом. Отыщете?

— Постараюсь.

— А не найдете, спросите в любом подвале нашего района, где остались люди, и вас проведут ко мне.

Аленцова вернулась в медицинский пункт усталая, но довольная результатами посещения Беларевой. «Наконец-то удастся разместить раненых в безопасном месте». Ее встретила Наташа Канашова и отдала письмо от Бурунова. Он писал, что лечится в госпитале и не дождется, когда ему разрешат ехать на фронт. «У меня, Нина Александровна, чудом уцелела фотография, где все мы сидим за новогодним столом. Такой вы и остались в моей памяти. Не сердитесь на меня, но это самая большая ценность, какую я когда-либо имел в жизни».

«Да, Михаил, пожалуй, был прав, — подумала она, — Бурунов ко мне неравнодушен. Это было особенно заметно, когда он принял дивизию после снятия Канашова».

Трудно женщине, когда нет у нее любимого человека, но бывает во много раз труднее, когда ее любят многие.

 

2

До полудня мод непрекращающимися бомбежками и обстрелом Аленцова вместе с Наташей Канашовой и двумя санитарами перевозили раненых в безопасное место, в подвал школы. Там люди вздохнули, почувствовали себя легче и, несмотря на грохот и сотрясение земли от взрывов, тут же уснули. Раненым поправили повязки, а тем, кто был ранен вторично, сделали новые. Беларева прислала Аленцовой в помощь десять девушек-комсомолок, которые помогали ухаживать за ранеными.

Так в хлопотах незаметно прошел день. Вечером Аленцова отправилась к армейской переправе договориться об эвакуации. И тут узнала неприятную новость: немецкие войска вышли к Мамаеву кургану, разрезав пополам армию Чуйкова. Теперь немцы захватили господствующую высоту, контролировали Волгу. Обстрел переправы усилился…

Вечером, едва разыскав квартиру Беларевой в подвале, заваленном битым кирпичом и мусором, Аленцова и Канашова пришли к ней подавленные неудачами. Татьяна Ивановна, видно, поджидала невестку и приготовила ужин. Она заставила их покушать и убедила, что положение с эвакуацией не такое безнадежное, как они думали.

— А у меня большая радость. Пропавшая единственная дочь отыскалась. Марина. Ранена была, под Воронежем в госпитале лежала.

— Марина? — разом спросили Аленцова и Наташа.

— Марина. Чего это вы удивились?

Татьяна Ивановна достала из шкафа фотографию.

— Помню, как ее к нам в дивизию служить прислали, — сказала Аленцова. — Несколько дней побыла, и ранило ее, бедняжку.

И она рассказала, как Марина жила у нее, как она возила ее в армейский госпиталь.

— А мы с Мариной в одном перевалочном госпитале работали, — сказала Наташа. — Дайте мне адрес, я непременно ей напишу.

— Ох, как я соскучилась по ней! — сказала Татьяна Ивановна. — Но разве удастся увидеться, и тем более сейчас.

После ужина Беларева, Аленцова и Наташа направились к раненым. Подходя к подвалу, они услышали песню. «Неужели это поют раненые?» Посредине подвала на табуретке стоял старенький патефон. Заезженная пластинка шипела, как масло на сковородке. И раненые вполголоса охрипшими и грубыми голосами пели о грозном казацком атамане Степане Разине, о могучей русской реке Волге.

Волга, Волга, мать родная,

Волга — русская река…

Глядя в суровые, полные решимости лица поющих, Аленцова, впервые за последние дни неудач, пережитых здесь в Сталинграде, вдруг ощутила полную уверенность в том, что немцам не сломить упорства наших войск, обороняющихся в городе, и никогда не форсировать Волги. Она была и будет во веки веков испокон русской рекой, красой и гордостью народа.

Песня смолкла. Короткую тишину нарушил грохот разрывов.

— Ну, товарищи, — обратилась Беларева, — надо торопиться с эвакуацией. Каждый из вас знает, кому что делать… Я сейчас вызову машину.

Вскоре пришла старенькая полуторка. На ней стали перевозить раненых на берег.

В отвесной стене берега было искусно сделано углубление. В него были запрятаны две рыбацкие лодки. Аленцова, Беларева и Наташа при помощи санитаров-красноармейцев пожилого возраста в течение ночи переправляли на лодках раненых на левый берег Волги.

Приближалось утро… Лодка уверенно скользила по спокойной розоватой глади реки. На блекло-голубом утреннем небе у края горизонта занимался в зоревом пожаре новый день. Аленцова сидела на корме лодки и с беспокойством всматривалась в суровые лица раненых. «Да!.. После стольких мучений, перенесенных ими там, в Сталинграде, все они сейчас жаждут поскорее переправиться на левый берег, благополучно добраться до госпиталя, избавиться от изнуряющей боли, разыскать родных, дать о себе весточку, что остались в живых». У ног ее лежал заросший, бородатый, с угловатыми чертами лица пожилой боец. Он закусил губу и, закидывая голову, тяжело вздыхал.

— Болит? — глядя на раненую руку и ногу, спросила Аленцова.

— Болит, красавица… Душа болят. Будто огнем ее жгут. — Он кивнул головой на горящий и грохочущий город.

— Им-то, сестренка, тяжельше, чем нам. Теперь мы не солдаты, а все одно за Россию в ответе…

Рядом с ним лежал широкоскулый, с кустистыми бровями, рябоватый боец. Он то и дело глядел на обе ампутированные до колен ноги в лубках и говорил грубоватым, утробным голосом:

— И за что бог наказал — никак не разумею. Жизнь прожил — ничего худого людям не делал. И вот на тебе, обеих ног лишился. Будь хотя бы одна целехонькой, ни в жизнь не ушел бы из Банного оврага… Уволокли санитары… Не пришлось доглядеть, как фрицы от наших в рукопашной бежали.

Сидевший на носу лодки паренек без правой руки, с пустым рукавом, заправленным за ремень, сказал ему:

— А ты не горюй, папаша… Я до конца был в том овраге. Выбили мы их начисто. И из завода «Баррикады» вышибли. Мне один рассказывал: наши снова завод захватили. Я слесарем на нем до войны работал…

Аленцова слушала их, смотрела на озабоченные и суровые лица, и у нее появлялась непоколебимая уверенность: «Сталинград никогда не сдадут, раз даже эти, уже все сделавшие от них зависящее, искалеченные люди, почти потерявшие жизнь, думают только о судьбе стоящих насмерть боевых товарищей, о судьбе сражающегося города, о судьбе России».

Аленцова и Канашова должны были сопровождать раненых до армейского госпиталя. А Белареву ждал новый трудовой день.

Прощаясь, женщины расцеловались, постояли несколько минут молча.

А за их спиной на обрывах волжского берега гремел, дымил и полыхал в огненных вспышках взрывов упорно обороняющийся, непокоренный и мужественный, сражающийся Сталинград.

Новое Хотово — Москва

1950–1961 гг.