3.1. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ ЭМИГРАНТСКИХ ВОЕННЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ И ОБЩЕСТВЕННЫХ ОБЪЕДИНЕНИЙ НА БАЛКАНАХ

Свидетель русской жизни в изгнании тех лет вспоминал: «Ни одна страна, как правило, не давала нам въездных виз, все двери были перед нами наглухо закрыты, а государственные и законодательные учреждения повсеместно заботились лишь о том, чтобы где только возможно урезать нас в правах, которыми пользовались граждане всех других стран мира».

Правительства Балканских государств, осведомленные о житейских и финансовых трудностях русской эмиграции, утратившей своё значение в качестве единой вооруженной силы, в ответ на просьбы о помощи рассматривали в парламентах возможности применения низкооплачиваемой рабочей силы на собственных «стройках века». Темы малозатратного труда русских обсуждались на парламентских слушаниях, составив, в конце концов, списки тех непривлекательных задач, которые можно бы было переложить на плечи военных беженцев, и выполнять которые пренебрегало коренное население. Перечень фронта работ был передан в штаб Врангеля. Несмотря на столь выгодную экономикам Балканских стран оптимизацию финансовых и человеческих ресурсов в деле строительства дорог, обустройства и эксплуатации угольных шахт, в которые были вовлечены все способные к тяжелому физическому труду чины Русской армии, настроения местного населения были подвержены конъюнктурным колебаниям. По окончании большого проекта прокладки дороги или строительства какого-нибудь важного для экономики местности моста в адрес врангелевцев неслись заверения в «братском единстве славян». В период, когда задачи бывали в основном выполнены и военные эмигранты не вовлекались в разгребание очередных авгиевых конюшен чужой экономики, верх среди местного населения брали чувства сильнейшей ксенофобии и немотивированной агрессии. Свидетель её писал: «…часов в десять утра прибыли в хорватскую столицу Загреб. Тут… братья-хорваты заблаговременно организовали нам теплую встречу: перрон был густо заполнен разношерстным сбродом, который, едва остановился наш поезд, принялся бесноваться вокруг него, с дикой руганью и криками, из которых нам удалось понять лишь то, что мы проклятые белогвардейцы, всю жизнь пившие русскую народную кровь, а теперь приехавшие пить кровь хорватскую. В двери наших теплушек было даже запущено несколько камней…»

В Болгарии на первых порах пребывания русских частей ситуация была немного иной: «Болгары в массе своей относились к нам доброжелательно, и… мы чувствовали себя как дома», но благожелательное или по крайней мере нейтральное отношение к русским сохранялось лишь до поры. После расквартирования первых воинских подразделений правительство премьера Стамболийского установило с СССР дипломатические отношения. Представители ОПТУ, работавшие в стране под дипломатическим и консульским прикрытием, перешли в разряд основных советников правительства по взаимоотношениям с белыми эмигрантами. Предложенные ими болгарскому правительству меры по устрашению и запугиванию русских эмигрантов порой граничили в международной практике с тем, что называется «вмешательством во внутренние дела суверенного государства». Отмечавшие это в своих докладах на парламентских слушаниях политические деятели, не разделявшие приверженности правительства Стамболийского к дружбе с большевиками, по рекомендации советских дипломатов были высланы премьером за пределы страны или принуждены скрываться от преследований полиции. Главе государства царю Борису левые парламентские деятели порекомендовали не вмешиваться ни во что, фактически изолировав его от внешнего мира и рекомендовав не покидать пределы двора, дабы не провоцировать «возмущения пролетариата».

Тридцатитысячная русская армия, расквартированная частями и гарнизонами по всей Болгарии и сохранившая почти все вооружение, кроме артиллерии, обоснованно вызывала опасения у Стамболийского и его кураторов из советского посольства. Посовещавшись, стороны пришли к выводу, что при определенном развитии событий болгарские правые партии смогут легко взять власть у нынешних левых по преимуществу парламентариев, среди которых большинство составляли социалисты и демократы, что, впрочем, и случилось впоследствии. Переворот с участием русских военных произошел, несмотря на то, что в примечании к Договору о приеме войск в Болгарии отмечалось следующее. «…русские части не могут принимать никакого участия во внутренних делах страны или ее внешних недоразумениях, равно как и не могут быть привлекаемы в таких случаях кем бы то ни было».

Отчасти активное участие русского офицерства можно было объяснить резким ухудшением в начале 1920-х годов положения эмигрантов и грубого ущемления их прав. Аресты полицейскими учащихся русских военно-учебных заведений, обыски в занимаемых русскими казармах под надуманными предлогами, и в довершение всего — попустительство террористической деятельности местных левых радикалов. Одним из наиболее масштабных событий на ниве террора против белых стало покушение на жизнь ряда врангелевских генералов, ехавших на совещание начальников армии. Произошло это в апреле 1922 года по пути следования в штаб корпуса Русской армии в городок Велико Тырново. Поезд, на котором ехали генералы Анатолий Владимирович Фок, Петр Никитич Буров, Михаил Михайлович Зинкевич, Владимир Константинович Витковский, Михаил Николаевич Ползиков, Владимир Павлович Баркалов, Михаил Алексеевич Пешня, Николай Владимирович Скоблин, Антон Васильевич Туркул, Федор Эмильевич фон Бредов и полковник Евгений Ильич Христофоров, при подъезде к станции Павлекени неожиданно потерпел крушение. Как выяснилось болгарскими следственными органами позже, причиной аварии стали кем-то развинченные рельсы. По счастливой случайности, никто из русских командиров не пострадал. Менее месяца спустя после инцидента на железной дороге, в мае 1922 года, в Софии произошло другое событие, направленное против иного русского военачальника. Полиция провела обыск в номере гостиницы «Континенталь», где размещался представитель Главнокомандующего полковник Н.В. Самохвалов, подвергшийся во время обыска побоям полицейских, отправивших сопротивлявшегося в участок. Там же Самохвалов был посажен под арест. Наконец 12 мая 1922 года болгарские власти арестовали генерала Кутепова, предварительно вызвав его в военное министерство Болгарии под предлогом уточнения неких статистических данных. Такая же участь ожидала и генерала Шатилова, приглашенного на беседу к начальнику штаба болгарской армии Топалджикову и в кабинете последнего угодившего под арест. Спустя четыре дня после задержаний три генерала — Кутепов, Шатилов и Вязьмитинов — были выдворены из пределов Болгарии. Акции крайне недружелюбного свойства не утихали ни на месяц. 15 мая 1922 года болгарские военные и жандармские чины оцепили казармы Корниловского полка в селении Горно-Паничерово, а прибывшие следователи начали череду обысков, продолжившихся на русском военном аптечном складе в Тырнове и корпусном лазарете в деревне Арбанас. По всем русским организациям в Болгарии прокатилась волна обысков и арестов, продолжавшаяся все лето 1922 года, а в середине июля болгарские жандармы напали на группу русских юнкеров Сергиевского артиллерийского училища и в столкновении с ними убили одного и ранили четверых. Место военного представителя Главнокомандующего в Болгарии вместо выдворенного из страны Вязьмитинова занял исполнительный генерал-лейтенант Иван Алексеевич Ронжин. В конце лета 1922 года он докладывал Врангелю, что болгарские чиновники потребовали от русского Главного командования издать приказ о запрещении ношения форменной одежды всеми чинами армии. С согласия Главнокомандующего Ронжин отказался готовить подобный приказ, а 31 августа 1922 года произошёл новый инцидент, когда встреченные жандармами юнкера Николаевского инженерного училища, возвращавшиеся в казармы в форме, были жестоко ими избиты «за нарушение общественного порядка».

В начале осени 1922 года по необъяснимым на первый взгляд причинам под домашний арест угодил и генерал-лейтенант Владимир Константинович Витковский. Вскоре после этого болгарские власти депортировали генерала, и ему пришлось вынужденно искать пристанища в соседней Сербии. Депортацию Витковского, как выяснилось позже, обусловил один примечательный случай. Незадолго до высылки на его имя пришло письмо от офицера по фамилии Щеглов, про которого Витковскому было доселе известно, что тот был исключен из рядов Русской армии по решению военно-судебных органов за ряд серьезных проступков. В письме Щеглов настаивал на личной встрече с генералом, в которой ему отказано не было. Владимир Константинович неохотно пригласил своего настойчивого корреспондента для встречи в одну из софийских гостиниц, где и проживал. Витковский вспоминал: «На мой вопрос, какое же у него важное дело, Щеглов ответил, что он уполномочен Советской властью предложить мне, как Командующему в настоящее время 1-м Армейским корпусом, перейти вместе со всем Корпусом к ним. При чем Советская власть гарантирует оставление в неприкосновенности всей организации и состава Корпуса, во главе со мною и всеми начальствующими лицами».

Подавив желание выгнать «парламентера», Владимир Константинович стал подробно расспрашивать Щеглова о том, каким образом советской власти удается распоряжаться настолько свободно в чужой стране, на что тот не без гордости отвечал генералу, что болгарское правительство находится полностью под контролем Москвы. В разговоре Щеглов пошел дальше, сообщив Витковскому для придания значимости собственной персоне, что в советском посольстве в Софии уже имеются подробные документы о попытке русских частей свергнуть законное правительство Болгарии, и что им незамедлительно будет дан ход по дипломатическим каналам, если генерал откажется от сотрудничества с большевиками. Витковский сделал вид, что согласился, попросив Щеглова прибыть к нему на следующий день для ознакомления с его окончательным решением. За это время Владимир Константинович надеялся изыскать технические средства, чтобы зафиксировать речи Щеглова и передать их в болгарское Военное министерство полковнику Николе Топалджикову в качестве изобличающих наличие советского влияния сведений. О своем плане Витковский заранее сообщил ему, но Топалджиков ничего не предпринял, хотя и заверил Витковского, что пришлет офицера (Генерального штаба полковника Радева). Присутствие болгарского офицера было необходимо для того, чтобы вместе с полковником А.А. Зайцевым, назначенным от русской стороны Витковским, весь разговор мог быть услышан представителем болгарской стороны и передан через Военное министерство правительству.

На следующий день, когда Щеглов вновь явился в гостиницу, Витковскому оставалось лишь выразить тому возмущение его предательством и призвать отступника к раскаянию. Осознав, что его дальнейший разговор с Витковским ни к чему не приведет, Щеглов безмолвно ретировался. Впоследствии генерал Витковский сообщил обо всем подробно в донесении Врангелю, включив этот эпизод в повествование о крайне недоброжелательной атмосфере, сложившейся в Болгарии по отношению к Русской армии. Ознакомившись с донесением Витковского, Главнокомандующий дал поручение известному юристу и этнографу профессору Александру Александровичу Башмакову подготовить по имевшимся в его распоряжении изобличительным материалам брошюру. А затем велел перевести ее на французский язык, для издания в качестве иллюстрации подрывной деятельности коммунистического Интернационала в Европе. Брошюра эта была позднее использована представителями русской военной эмиграции в качестве официального отчета о воздвигнутых на военных эмигрантов гонениях болгарских властей. Десятки её экземпляров были переданы русскими военными на встречах с дипломатами европейских стран, в ходе обсуждения возможностей предоставления убежища правительствами этих государств. Брошюра эта увидела свет в 1923 году и сразу же стала библиографической редкостью.

Во второй половине июня 1923 года, ввиду бедственного финансового положения армии, бароном Врангелем было издано распоряжение о направлении военнослужащих на различные работы для организации полного или частичного самообеспечения. Эта отчаянная мера была призвана собрать какие-нибудь деньги для проживания военных за границей, ибо средства, выделенные бывшим послом в США Бахметьевым, а также то, что удалось собрать уполномоченными Главнокомандующего в Европе из других источников, оказались на исходе. Стоимость содержания частей в Балканских странах постепенно становилась для русского командования непосильной. «В таких тяжелых условиях приходилось проводить устройство наших чинов на частные работы, преимущественно на шахты, наибольшая из которых была угольная шахта “Мина Перник” к югу от Софии» — вспоминал генерал Витковский. Как и следовало ожидать, вакансий на изнурительной и опасной для жизни работе в болгарских шахтах было более чем достаточно. Местное население не стремилось поступать на столь малопривлекательные работы, к тому же невысоко оплачиваемые, но для русских военных и такая работа оказалась приемлемой, ибо спасала на какое-то время от преследования местной жандармерии и властей, не рисковавших высылать людей, занятых столь необходимым для небольшой страны трудом. «Нам приходилось довольствоваться только физической работой, да и то преимущественно такой тяжелой и грязной, за которую неохотно брались местные рабочие. И при этом нас еще на каждом шагу упрекали, что мы у кого-то отбираем хлеб» — вспоминал один из эмигрантов. Тяжкий и беспросветный труд шахтера и строителя дорог вынести мог далеко не каждый, и со временем люди стали искать выходы из столь неблагоприятно сложившихся обстоятельств, пытаясь выбраться под любым предлогом в страны Западной Европы и порой на другие континенты. Переживший мытарства попыток выбраться из беспросветной мути болгарских «общественных работ» очевидец так описывал создавшееся положение: «Паспорта Лиги Наций, которые нам выдавали, правильнее всего было бы назвать “волчьими”, а не нансеновскими (беженским отделом Лиги Наций заведовал норвежский путешественник Фритьоф Нансен, подписывавший наши паспорта), ибо они фактически обрекали нас на полную беззащитность и бесправие… Через границы приходилось пробираться нелегально, иной раз с опасностью для жизни (например, через болгарско-сербскую), а о получении какой-нибудь службы мы не могли и мечтать».

 

3.2. ВЛИЯНИЕ ВОЕННЫХ ОРГАНИЗАЦИЙ ЭМИГРАЦИИ НА БАЛКАНСКИЕ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ПРОЦЕССЫ И ВКЛАД ГРАЖДАНСКИХ СПЕЦИАЛИСТОВ В РАЗВИТИЕ КУЛЬТУРЫ В СТРАНАХ ЮГО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ В СЕРЕДИНЕ 1920-х

На фоне бедственного положения военных в Болгарии продолжал раскручиваться маховик репрессий, поддерживаемый правительственными чиновниками при полной поддержке органов юстиции. Он был направлен против всех, без исключения, русских военных. В разные сроки были высланы начальник созданного еще в Галлиполи Корниловского военного училища генерал-майор Милан Милошевич Георгиевич вместе со всем преподавательским составом этого учебного заведения. Затем последовал арест и высылка генерал-майора, командира марковцев Михаила Алексеевича Пешни вместе с 12 штаб-офицерами полка. Угрозы и прямые притеснения не миновали и некоторых других офицеров «цветных полков», как, например, корниловцев, располагавшихся в летних казармах болгарской гвардии в Горно-Паничерово. Их командиру генерал-майору Николаю Владимировичу Скоблину были посланы несколько анонимок с обещаниями скорой расправы. Среди прочего, сообщалось, что накануне праздника солидарности всех трудящихся 1 мая 1923 года он будет убит. Скоблин переживал, но еще большими переживаниями сопровождались его разговоры с женой, известной певицей Надеждой Васильевной Плевицкой, которой не сиделось в Богом забытом болгарском селе, и твердившей генералу о необходимости оставить армию или хотя бы на время переменить место жительства. Надежду Васильевну неудержимо влек блеск европейских столиц, и, следуя устремлениям жены, Скоблин отправился за ней, сопровождать певицу на гастролях, по язвительному замечанию их современника Прянишникова, «подобно верному пажу». Постепенно «в угоду ей стал он пренебрегать своими обязанностями, не раз покидая корниловцев в трудные моменты их бытия. По настоянию жены, отпросился он у командира корпуса (Витковского. — Примеч. авт.) в заграничный отпуск», — отмечал наблюдательный мемуарист. Неукротимая жизненная энергия влекла Надежду Васильевну Плевицкую по странам Европы, где она не раз бывала тепло принимаема слушателями и русской аудиторией. Ее деятельный импресарио Жюль Боркон немало потрудился над тем, чтобы череда гастролей певицы позволила пронестись ей, подобно яркому метеору, по концертным залам Прибалтики и Польши, Чехословакии, Германии и Бельгии. В берлинском зале имени Бетховена она впервые исполнила ставшую гимном русской эмиграции лирическую песню «Замело тебя снегом, Россия», глубоко взволновавшую душу русских изгнанников. Триумф и заслуженное признание сопровождали ее повсеместно. В театре Вшсгора Пого в Ницце, выступая перед аудиторией, среди которой было немало русской аристократии, Надежда Плевицкая впервые исполнила песню о томящемся под коммунистическим игом русском народе. «Патетически произнесенные последние слова песни “и будет Россия опять!” так потрясли слушателей, что несколько дам лишилось чувств. По требованию взволнованной до глубины души публики певица повторила эту песню несколько раз…» — утверждал очевидец. Генералу Скоблину льстило столь явное признание таланта его супруги. Стараясь поддерживать определенный образ жизни и уровень знакомств, семейная пара сошлась близко с довольно состоятельным берлинским дельцом Марком Эйтингоном и его женой, бывшей московской актрисой. Эйтингоны, не жалевшие денег и сил для того, чтобы поддержать приятельство с Плевицкой, скоро стали их близкими друзьями, стараясь проводить время вместе со знаменитостью и ее мужем. Своим новым друзьям они оказывали необременительную для них помощь и разнообразные мелкие услуги. Они не только иной раз поддерживали советом малоопытных эмигрантов, каковыми являлись Плевицкая и ее муж-генерал, но и представили их кругу состоятельных людей в Германии. Скоблина, а более него Надежду Плевицкую радовала эта неожиданно свалившаяся на них возможность «зажить по-человечески». После бытовых неудобств и тревоги за свое будущее в повседневности своей недавней болгарской жизни Скоблин на время утратил чувство бдительности и не задумался о причинах столь преувеличенного внимания не только к жене, что было объяснимо ее популярностью, но и к собственной персоне. Ведь в «светской жизни», по общим наблюдениям, Скоблин мог играть роль лишь приложения к яркой личности супруги. Разумеется, первоначально генерал не мог знать, что один из родственников нового берлинского знакомца, проживающий в СССР, Наум Эйгангон, является одним из руководителей агентурной сети ИНО ОПТУ за границей. Эта сеть не была связана в своей деятельности с официальными представителями советских организаций и миссией за рубежом и оставалась глубоко законспирированной. Вдохновитель политических убийств, интеллектуальный центр многих акций физического устранения неугодных для советской власти фигур Белого движения за рубежом, Эйтингон уже давно искал выходы на руководство Русской армии для создания нового агентурного источника на самом высоком уровне. «Семья Эйтингонов принадлежала к самым бедным слоям общества, однако в Европе у них были весьма состоятельные родственники», — подтвердил в своих мемуарах и «штатный ликвидатор» ОПТУ Павел Анатольевич Судоплатов. Возможно, что родственники, разделенные «железным занавесом» и придерживались разнообразных жизненных ценностей, но когда интересы дела части одной семьи требовали помощи, таковая оказывалась им другой без промедления.

В 1920-е годы в лице Скоблина ИНО ОПТУ обрело прекрасную возможность получить не только доверенного информатора, но и инструмент прямого воздействия на процессы руководства РОВС. В случае необходимости Скоблина можно было использовать и чтобы посеять в руководстве РОВС раскол и смуту, расшатав основу этой организации до той степени, что она перестанет быть опасна для большевиков своим единством мысли и действия и подчинится их контролю. Без сомнений, берлинскому родственнику Эйтингона был вовремя дан сигнал со стороны «железного занавеса» укреплять это как нельзя кстати возникшее знакомство всеми силами. Находясь под впечатлением новой для себя жизни, Скоблин даже не вернулся из отпуска к своему полку в срок, за что получил строгий выговор командования по своему прибытию в полк. Но что ему было за дело до выговора, когда обстоятельства столь неожиданным образом сложились для него благоприятно? Так или иначе, пребывание русских частей в Болгарии оставалось делом времени, а там его ждали манящий Париж и жизнь в полную силу. Положение русских военных казалось как никогда затруднительным, и вопрос об оставлении Болгарии уже рассматривался Главнокомандующим как подлежащий незамедлительному решению.

Проблема притеснения Русской армии в Болгарии была устранена произошедшими в ночь с 8 на 9 июня 1923 года событиями. В стране произошел переворот, организованный и проведенный несколькими национальными организациями, включая членов болгарского офицерского союза под названием «Военная лига». В результате энергичных действий повстанцев премьер-министр Александр Стамболийский и несколько его министров были арестованы, а к власти пришло новое правительство профессора Александра Цанкова. Указом нового болгарского правительства прокоммунистические министры были расстреляны, а сам Стамболийский жестоко убит крестьянами-односельчанами. Узнав про свершившееся возмездие, Врангель направил профессору Цанкову запрос о возможности возвращения высланных ранее из Болгарии начальствующих лиц армии в расположение своих частей, на что получил положительную резолюцию нового главы болгарского правительства. К этому времени поправившийся после болезни генерал Кутепов по его прибытии в Сербию был назначен в распоряжение великого князя Николая Николаевича, перестав числиться командиром 1-го армейского корпуса. Командование им было передано в ведение генерала Витковского. Он прибыл в Софию уже в конце июля 1923 года, где вплотную приступил к формированию штаба корпуса и выстраиванию отношений с новой болгарской властью и через два года переехал во Францию, сдав 1-й армейский корпус Генерального штаба генерал-майору Зинкевичу. Между тем в Болгарии новый министр внутренних дел Болгарии генерал Русев, оказавший любезный прием Витковскому сразу после переворота, сообщил ему, что главной причиной их встречи является намерение нового правительства использовать русские формирования в борьбе с очагами коммунистических восстаний, вспыхивавших повсеместно. Не имея достаточно подготовленных для решения этой задачи военных сил и средств, болгары начали борьбу с введения на территории страны комендантского часа, при котором передвижение по городам после 20 часов и до утра прекращалось. С конца сентября 1923 года в Болгарском царстве были введены военно-полевые суды, был объявлен призыв лиц, числящихся в запасе в вооруженные силы, и прекращен прием частных телеграмм. Эти меры в немалой степени способствовали восстановлению порядка в стране, а участие отдельных частей Русской армии в рассеянии восставших надолго заставило затаиться и замолчать коммунистическую оппозицию в Болгарии.

Генералу Кутепову, вступившему в должность во Франции, новая работа давалась непросто. «Некоторые его невзлюбили за то, что он пользовался доверием и вниманием великого князя. Против него велись интриги, но Александр Павлович оставался к этим недоброжелателям таким, каким он был с ним раньше… В докладах он был всегда правдив и чистосердечен, свои мысли стойко отстаивал, приводя всегда подтверждения, на основании которых он делал свои выводы. Признавал он, конечно, и чужое мнение, если правильность его была ясно и доказательно формулирована», — утверждал симпатизировавший Кутепову мемуарист.

Кутепов отдался новому делу всей душой и всегда был готов оказать всевозможную помощь великому князю, занявшись среди прочего организацией личной охраны Николая Николаевича. Одним из первых шагов Кутепова на новом поприще стало усиление охраны великого князя, состоявшей ранее лишь из назначенного французским правительством полицейского агента для наружной безопасности и казачьего конвоя, нанятого канцелярией великого князя для охраны внутренних покоев. К ним Кутепов прибавил охрану из офицеров-марковцев, отобрав кандидатов по принципу личной совместимости и сплоченности в рамках службы в части. Набранные Кутеповым офицеры были артиллеристами, прошли галлиполийские лагеря, познали тяготы военных походов, не утратили силу духа и были физически закаленными. Организация охраны великого князя осуществлялась на основе личных распоряжений Кутепова, а дежурство было устроено так, чтобы круглые сутки несколько человек находилось в великокняжеских помещениях. Охранники вели учет посетителей, проверяли комнаты и залы, где находился охраняемый ими объект, и отмечали любых подозрительных личностей, появлявшихся в радиусе ста метров, проверяли ежедневно доставляемую в здание корреспонденцию. Кутепов нередко приезжал с проверками днем или ночью в дом, где проживал великий князь Николай Николаевич, и проводил обсуждение происшествий за день в специально оборудованном помещении охраны. Все находившиеся при особе его высочества офицеры получали от него содержание и были лично известны. Каждое воскресенье и в праздничные дни охранники, не находившиеся в наряде, приглашались к обедне или в домовую церковь великого князя или к нему на завтрак. Система обеспечения великокняжеской охраны последовательно просуществовала в парижском пригороде Шуаньи и в приморском поместье на вилле Т. Николая Николаевича в Кап д'Антиб с 10 декабря 1924 года по 23 декабря 1928 года, до той поры, когда великого князя не стало. Кутепов прибыл в Антиб 5 января 1929 года, в день, когда проживавший у своего брата великого князя Петра Николаевича, скоропостижно скончался Николай Николаевич. Там же, на южном берегу Франции, Кутепов участвовал в траурной церемонии погребения его высочества в крипте храма во имя Архистратега Михаила в Каннах. После кончины великого князя Александр Павлович Кутепов обратился к представителям эмиграции и русскому военному зарубежью с предложением о пожертвованиях на сооружение мемориальной доски в честь покойного великого князя. На одной стороне мемориальной доски, на ее серебряной половине, были выгравированы, по издавна установленному уставу, списки полков и названия воинских частей, принимавших участие в пожертвованиях на ее сооружение, а на другой стороне — серебряный венок, перевитый георгиевской лентой, сделанной из эмали. В центре этого венка помещена надпись: «Верховному Главнокомандующему Его Императорскому Высочеству великому князю Николаю Николаевичу Русское Зарубежное Воинство 23 декабря 1928 года — 5 января 1929 года».

«Особенно трудно было генералу Кутепову первое время после кончины его императорского высочества. Некоторые не хотели считаться с его назначением заместителем великого князя, но благодаря своему такту и выдержке характера он сумел привлечь симпатии громадного большинства на свою сторону и энергично повел далее трудное и сложное дело», — вспоминали современники о последних годах активной деятельности Кутепова.

В конце 1923 года барон Врангель в который раз убедился в нежизнеспособности идеи сохранения армии в отсутствие источника ее финансирования и в беседах с командирами полков рекомендовал направлять здоровых солдат и офицеров на работы в разные страны Европы для организации самофинансирования военных в Сербии и Болгарии. Наличие постоянной работы позволило бы воинским чинам не только выживать, как это было в Болгарии, но и достойно зарабатывать себе на жизнь, как это случалось в европейских странах с более развитой экономикой. Потребность в квалифицированной рабочей силе в тот момент существовала на некоторых промышленных предприятиях Бельгии и Франции, где вследствие недавней Великой войны и убыли мужского населения образовался дефицит рабочих рук.

Весной 1924 года направление людей на работы из Болгарии и Сербии в Западную Европу приняло системный характер. Дальнейшая миграция русских людей в Европе продолжилась. Штаб Врангеля докладывал Главнокомандующему о продолжающемся дроблении русских сил, практически утративших военное значение и, как следствие, не представляющих собой отныне единой армии.

1 сентября 1924 года генерал Врангель объявил приказ по русским частям № 35 — «Об образовании Русского Общевоинского союза», куда включались все существующие в зарубежье воинские союзы и общества белых армий в изгнании во всех странах мира, включая и те военные организации, которые желали бы присоединиться к РОВС. Внутренняя жизнь, регламентируемая уставами объединившихся обществ, сохранялась в силе, а в административном плане РОВС разделялся на отделы, а они, в свою очередь, — на отделения. В этой идее Врангеля содержалась важная идея формального объединения всех верных России людей для противостояния поработившему страну большевизму.

16 ноября 1924 года великий князь Николай Николаевич принял на себя Верховное командование Русским Зарубежным воинством. Это событие, носившее скорее символический характер, рассматривалось в эмиграции, как появление формального вождя Белого воинства, призванного повести его в новый поход на большевиков. Выбор, павший на фигуру великого князя, был обусловлен утратой большинства эмигрантов веры за границей во многих лидеров Гражданской войны. Некоторые генералы, прошедшие со своими частями по огненным дорогам войны с большевиками, в эмиграции оказались совершенно непопулярны. С большинством из них офицерство, да и солдаты, уже не связывали успех будущих сражений. На контрасте с ними великий князь, известный русским как первый Главнокомандующий Великой войны, сохранял ореол успешного полководца. Теперь ему предстояло стать центром притяжения всех русских сил, объединявшихся для новых военных походов, а обстановка в Юго-Восточной Европе как нельзя лучше сопутствовала этим планам. После того как в Болгарии к середине 1920-х годов русскими военными было построено большинство шоссейных дорог и проделаны трудоемкие инженерные работы по благоустройству транспортной и горной отраслей страны, руководство РОВС пришло к выводу о необходимости перевода своих членов в другие, более благоприятные для проживания и работы условия. Некоторые из частей начали организованно перебираться из Болгарии в другие, соседние страны, включая Королевство СХС.

Там силами кубанских казаков проводились работы по сооружению шоссе Карбовац — Васильград протяженностью в 40 километров по прямой линии, проходившее в том числе и по горной местности, через перевалы Босан — Кобыла, где высота достигала 1950 метров над уровнем моря. Прибывавшие из Болгарии русские военные включались в строительство железной дороги на участке Ниш — Княжевац, где условия гористой местности требовали прокладки многочисленных туннелей. Помимо этого, русскими проводились работы по благоустройству лесных дорог в районе Чуприя — Сенький Рудник, строились казармы в городке Васильграде. Силами приехавших и проживавших в Сербии с момента прибытия из Галипполи русских военных инженеров были возведены и запущены в эксплуатацию ремонтные мастерские в Нише. Примечательно было и то, что, по утверждению участников этой масштабной трудовой эпопеи, «сплоченность частей и крепость духа сохранились прежние, несмотря на исключительные для всякой военной организации условия их существования… Блестящий внешний вид, сознательное отношение каждого к положению армии и твердое убеждение в необходимости полного единения были выявлены в полной мере».

Высокий моральный дух Русской армии не раз отмечался обозревателями и по другую сторону «железного занавеса». В июле 1921 года в своем выступлении на III съезде Коммунистического интернационала Ленин заявлял о том, что «…образовалась заграничная организация русской буржуазии и всех контрреволюционных партий… Почти в каждой стране они выпускают ежедневные газеты… Эти люди делают все возможные попытки, они ловко пользуются каждым случаем, чтобы напасть на Советскую Россию и раздробить ее. Было бы весьма поучительно систематически проследить за важнейшими стремлениями, за важнейшими тактическими приемами, за важнейшими течениями этой русской контрреволюции…» Мысли, высказанные большевистским вождем в этой речи на съезде, во многом определили стратегию ОПТУ в отношении русской военной эмиграции на многие десятилетия вперед. Отныне русская армия и военная эмиграция становились объектом пристального внимания и изучения ОПТУ—НКВД и МТБ—КГБ. В сводках о положении армии на Балканах в 1922 году, направляемых руководством ПТУ в Политбюро, информаторы высказывали тревогу, преувеличивая истинные возможности раздробленной и поредевшей русской вооруженной силы за границей:«… намечается проникновение в Россию трех групп: группа Врангеля, группа войск “Спасение Родины”, группа под командованием Краснова. Все три группы будут объединены одним командованием… Наступление предполагается вести в двух главных направлениях — на Петербург и Москву и на второстепенном <направлении> — на Киев. С юга операцию должны обеспечивать десанты…»

В других сообщениях советскими агентами отмечалось поступление в русские части в январе 1922 года 5 тысяч винтовок, 800 тысяч патронов, 800 сабель, 30 пулеметов и 42 автомобилей. В дополнение к этому ИНО ОГПУ, осведомленное через агентов в европейских странах, сообщал, что «…бельгийское правительство в силу заключенного договора обязывается доставить Врангелю снаряжение, обмундирование и вооружение на 50 тысяч бойцов. Все материалы будут доставлены в порт Констанцу, где будут приниматься врангелевцами».

За всеми этими сообщениями следовали резюме руководителей ИНО ОПТУ о сосредоточении белогвардейских сил для вооруженного вторжения в подсоветскую Россию. Все более очевидной для большевистского руководства стала и духовная поддержка этих начинаний со стороны православной церкви за границей. Благословение похода против коммунизма духовных пастырей Русской армии заставляло задумываться о мировом общественном резонансе и уязвимости собственной идеологической позиции. Базирующаяся на шатком атеистическом фундаменте, она не легко находила многих последователей даже в проникнутых духом апостасии европейских правительствах начала 1920—1930-х годов

21 ноября 1921 года в Сремских Карловцах состоялся первый Заграничный русский церковный собор, призванный объединить, урегулировать и оживить церковную деятельность. Собравшиеся на нём иерархи признали над собой архипастырскую власть патриарха Московского Тихона. Почетным председателем Собора был избран патриарх Сербский Димитрий. Почетными гостями Собора стали председатель югославской Скупщины Никола Пашич и Главнокомандующий Русской армией барон Врангель, а его непосредственными участниками — известные общественные, военные и политические деятели. Среди них: профессор В.И. Вернадский, князь Г.Н. Трубецкой, генерал-лейтенант Я.Д. Юзефович, профессора богослов А.В. Карташев, филолог-славист А.Л. Погодин, философ и социолог П.И. Новгородцев. Архиепископом Анастасием (Грибановским) было предложено установление молений за всех погибших за Веру, Царя и Отчество, начиная с царя-мученика Николая II и замученных большевиками в ходе Гражданской войны святителей. В своей речи владыка Анастасий разъяснил принципиальную позицию Зарубежного епископата по отношению к установившемуся большевистскому режиму в России: «Некоторые склонны идти на перемирие с большевиками или по мягкосердию, или из-за карьеры, но мы должны решительно сказать: нон поссимус (не можем). Никто из нас не имеет права переступить порог советский для союза, ибо это уже не союз, а вражда против Бога. Мы должны противодействовать этому соблазну».

Заграничный церковный собор выступил с обращением к международному сообществу, прося о выступлении в защиту Церкви и русского народа. В обращении Собора содержались обличения «перед лицом всего мира» преступности кровавого коммунизма и его вождей. В нем, в частности, говорилось об узурпаторском захвате власти и бессовестном и бесчестном разрушении всех государственных, общественных и семейных устоев России, разбазаривании всех ее достояний и богатства, поднятии жестокого гонения на Церковь… и глумлении беспощадно над величайшими Ее Святынями, залившем потоками русской крови все города, села и станицы…»

Выступления архиереев и сформулированная их общая позиция вызвали резкую реакцию в советском правительстве, внимательно прислушивавшемся к происходящему за тысячи километров на Церковном соборе. Особенную досаду большевистских полпредов вызывал фон, на котором мировая общественность ознакомилась с призывами зарубежья. Именно в тот период в Европе начались переговоры большевиков по установлению дипломатических и торговых отношений с рядом стран. Для того чтобы каким-то образом сгладить отрицательные эмоции за столом переговоров, у Святейшего Патриарха Тихона, ставшего заложником советской власти, было потребовано осудить обращения зарубежного Собора.

5 мая 1922 года, вследствие сильнейшего давления, им был вынужденно подписан указ о закрытии Высшего церковного управления за границей, лишавший этот орган и его обращения легитимности. Указ патриарха с дипломатическими курьерами был переправлен за границу, с наказом представителям на местах довести его всеми возможными способами до сведения европейских правительств.

Жизнь патриарха Тихона в Москве являлась фактическим заключением под домашний арест, делая его заложником власти. Исследователь отмечал: «6/19 мая 1922 года патриарх Тихон был увезен из Троицкого подворья чекистами в Донской монастырь и помещен под арестом в небольшом двухэтажном домике… Ему было запрещено посещать монастырские храмы, принимать посетителей, выходить из комнат. Лишь раз в сутки, в 12 дня, “заключенного Белавина” выпускали на прогулку, на площадку в крепостной стене, откуда он благословлял пришедших и приехавших к нему со всей России богомольцев. И днем и ночью Святейший <патриарх> находился под охраной чекистов и красноармейцев. Охранники сетовали: “Всем был бы хорош старик, только вот молится долго по ночам — не задремлешь с ним”».

Отношение к патриарху со стороны рядовых красноармейцев было нейтральным и беззлобным. Работники ОПТУ по долгу службы и чтобы подавить невольное чувство уважения, которое вызывал этот арестованный и отрезанный от своей паствы и остального мира человек, пытались бодрить себя развязанным тоном в отношении святителя, заглушая в себе остатки совести: «— Алеша (Рыбкин, заместитель начальника оперативного отдела ГПУ. — Примеч. авт.), как его называть? Гражданин патриарх? Товарищ Тихон? Ваше Преосвященство? Алеша пожал плечами: — Черт его знает… — В этот момент вошел Старец. Алеша слегка хлопнул его по плечу. — Как жизнь… сеньор? Патриарх улыбнулся, поздоровался и стал излагать какую-то очередную просьбу…»

Томительное пребывание в узилище делалось для патриарха всё более тягостным день ото дня. Вынужденный созерцать разрешение церковной жизни и аресты иерархов без надежды, что его личное вмешательство сможет изменить их судьбы, патриарх вместе с тем наблюдал безрадостную картину общего упадка духовности в народе, вольное или невольное обнищание русской духовной культуры. Этому сопутствовали усилия литераторов и былых властителей дум, соревновавшихся друг с другом в кощунственных литературных экспериментах: «Чай мы пили из самовара, вскипавшего на Николае-угоднике, — похвалялся поэт Мариенгоф. — Не было у нас угля, не было лучины — пришлось нащипать старую икону, что смирнехонько висела в углу комнаты».

За границу о происходящем доходили лишь слухи и редкие устные свидетельства бежавших, не дающие полной картины положения патриарха и обстоятельств, побудивших его к упразднению Высшего церковного управления в зарубежье.

Следуя каноническому завету, что «послушание паче поста», Архиерейский Заграничный Собор 13 сентября 1922 года постановил о его упразднении с тем, чтобы вместо него был образован Священный Архиерейский Синод православной церкви за границей. Каноничность провозглашенного церковного органа не вызывала возражений ни у епископата в России (митрополита Петра и позже у митрополита Сергия. — Примеч. авт.), ни у Святейшего Патриарха.

Патриарх Тихон, отказавшийся от «лестного» предложения ОГПУ носить титул «Патриарха всего Союза Советских Социалистических Республик», скончался при весьма странных обстоятельствах, возможно, будучи отравленным быстродействующим ядом, который был введен ему под видом обезболивающей инъекции. Вот что писал об этих обстоятельствах современный жизнеописатель патриарха: «25 марта/7 апреля, в день Благовещения… патриарх Тихон прослушал всю праздничную службу, прочитанную его келейником, посетовал навестившим его духовным детям о своем недомогании из-за вырванного накануне зуба… и согласился для улучшения самочувствия на укол морфия. К вечеру Святейший стал волноваться, глядя на свои ногти — они почернели, вздохнул: “Скоро наступит ночь, темная и длинная”. Все спрашивал, который час. Последний раз спросил в 23:45… Ночь наступила. Длинная и темная для всей Русской Церкви».

Два года спустя, в связи с обнародованной Декларацией митрополита Сергия и всеми последовавшими за ней дальнейшими событиями — протестами и прекращением общения ряда известных иерархов и их епархий и прельщениями в их отношении митрополита Сергия, Собором Русских Архиереев было постановлено прекратить административные сношения с московской церковной властью. Решение это было принято ввиду невозможности нормальных связей из-за порабощения церкви на территории России безбожной светской властью, лишившей ее свободы в собственных волеизъявлениях и ограничившей свободу канонического управления церковными делами.

В самой России, сразу после обнародования декларации перешедшего на сторону безбожной власти митрополита, ревнители истинной церкви ушли «в катакомбы», канонически отделив себя от официально признанной большевиками власти местоблюстителя Сергия. Заграничная часть Русской церкви продолжала считать себя неотъемлемой частью Великой Русской церкви, вынужденно отделяясь от нее, но не считая себя автокефальной, и прекратив притом все взаимоотношения с той частью духовенства в России и зарубежье, которая выбрала для себя путь «сосуществования» с советской властью. Зарубежная часть православной церкви надеялась на то что, осененная путеводной Курской Коренной иконой Божьей Матери и вся пребывающая под её омофором паства выйдет из трудного духовного тупика, в который вогнал её церковный раскол конца 1920-х годов. Историю обретения чудотворного образа и духовной святыни русской эмиграции поведал архиепископ Брюссельский и Западноевропейский Серафим (Лукьянов). Архипастырь вспоминал: «Вскоре после взятия Курска по приказанию генерала Кутепова начато было официальное расследование большевистских зверств и злодеяний. Прежде всего, подвергли осмотру бывшее здание Дворянского собрания, где помещалась страшная Чека. И в чекистской помойке, куда посторонним, конечно, решительно не было никакого доступа, были найдены… два чехла, расшитые золотом… которые были на Чудотворной иконе и ее списке в день похищения».

В конце октября 1919 года Вооруженные силы Юга России отступили из Курска, увозя Чудотворную икону от безбожников. 12 иноков монастыря Знамения Пресвятой Богородицы перенесли ее в Белгород, потом повезли вместе с отступающей армией на юг, попеременно останавливаясь в Таганроге, Екатеринодаре, Новороссийске. Почетный председатель Высшего церковного управления на Юге России митрополит Антоний (Храповицкий) благословил вывезти Курскую Коренную за пределы России.

1 марта 1920 года епископ Феофан Курский на пароходе «Святой Николай» привез икону в древнюю столицу Сербии город Ниш. Четыре месяца затем икона пробыла в сербском местечке Земун, а в сентябре 1920 года генерал П.Н. Врангель попросил доставить Чудотворный образ в белый Крым его Русской армии, сражающейся с большевиками на последних пядях свободной земли Отечества. Там Курская Коренная икона Богоматери светила воинам до 29 октября 1920 года, когда ровно через год после оставления иконой родного Курска образ окончательно покинул Россию с врангелевской эвакуацией.

Как уже было упомянуто нами, духовенство, разделявшее судьбу армии на Балканах, первоначально оказалось в благоприятной среде. «Король-рыцарь» Александр и королева Мария благоволили участвовать в заботах русских клириков и всячески стремились поддержать открытие новых приходов на территории Сербии, оказывая в этих начинаниях посильную помощь.

Православные пастыри за рубежом, где это было уместно, сосредоточили усилия на законоучении в программах русских учебных заведений, не забывая, разумеется, все те обязанности, которые накладывал на них суточный богослужебный цикл.

Как и в прежней России, в югославских землях военно-учебные заведения, преобладавшие с начала 1920-х годов в Балканских странах, включали в свою обязательную программу Закон Божий. На территории одной лишь Болгарии было размещено восемь военных училищ, выпустивших с 1921 по 1923 год около двух тысяч юнкеров. Сравнительно невысокая плата и доступные учебные программы, позволявшие учащимся получить не только военное, но и законченное среднее образование, поддерживали постоянный приток молодых людей, желающих поступить на учебу. Сложнее обстояло дело с финансированием обучения в этих заведениях, и практически невозможно было использовать на практике полученные знания по специальности. Через год-другой после открытия военных училищ в Болгарии и Сербии Врангель подписал указ о последнем производстве в офицеры во всех военных училищах 1 сентября 1923 года.

Чуть дольше в Болгарии просуществовала основанная еще в Галлиполи гимназия. Ее посещало 150 гимназистов, главным образом дети военной эмиграции и сироты, потерявшие родителей в ходе войны и вынужденного пребывания армии за границей. Для детей-сирот, проживавших в Варне, на средства командования содержался интернат на 60 человек.

На сербской территории существовало несколько кадетских корпусов — Крымский, продержавшийся до 1929 года, Донской, работавший до 1932 года, и 1-й Русский кадетский корпус, последний выпуск кадетов которого пришелся на 1945 год. Производство в офицеры для юнкеров военных училищ, не гарантировало трудоустройства, и многие из выпускников еще подолгу оставались в Болгарии, кормясь непостоянными заработками, на самых тяжелых работах. Многих удерживало и наличие собственных казарм, где после изнурительного трудового дня недавние «батраки» вновь чувствовали себя офицерами. Сочетание этих двух образов, мало сопоставимых в нормальной жизни друг с другом, было нестерпимо для большинства из них, и постепенно некоторые офицеры стали задумываться о выходе из этого тупика и устройстве жизни на более прочных основаниях. Конечно, возможность устройства жизни на лучших условиях и надежда на получение высшего образования заставляла многих молодых обер-офицеров ехать в Чехословакию — единственную европейскую страну, кроме Бельгии, где людям с «нансеновскими» паспортами возможно было поступить в старинный Карлов университет и получать стипендию.

С начала 1923 года отъезд молодых офицеров — вчерашних юнкеров — из Болгарии приобрел постоянный характер. Пики и спады волн отъезжающих офицеров и солдат, казаков и чиновников военного и гражданских ведомств, связавших свои судьбы с армией, были обусловлены в основном финансовыми возможностями того или иного человека купить себе билет на поезд и оплатить консульский сбор за визу. В письмах уехавших, адресованных тем, кто еще оставался на болгарской и сербской земле, расписывались преимущества студенческой жизни в Центральной Европе, и тех, кто колебался, звали следовать примеру преуспевших. А в конце 1925 года началась оживленная переписка уехавших с теми, кто продолжал работать в Болгарии, заставив часть молодежи покинуть страну и отправиться испытывать судьбу в других странах — Чехословакии и Бельгии.

Подобное происходило и с чинами командного состава, когда устройством собственных судеб всерьез озаботились седые полковники и генералы, каждый на свой вкус и возможности.

Можно сказать, что более других по части приятных путешествий «повезло» генералу Скоблину. Вкусив прелестей западноевропейской жизни и точимый жалобами жены на скуку, в мае 1924 года Николай Владимирович подал рапорт по команде о необходимости отъезда из Болгарии «на лечение» за границу. С разрешения командира корпуса, генерала Витковского, Скоблин расстался с корниловцами на неопределенный срок. Вместе с повеселевшей женой выехал во Францию, где ее ожидал шумный успех после совместного выступления с известным в эмиграции квартетом Кедровых в парижском зале Гаво. Снова началась богемная жизнь этой пары, замелькали в их жизни имена знаменитостей, престижные сцены и утонченные рестораны. Жизнь четы снова потекла чередой веселых, ярких дней… На сопровождавшего супругу генерала невольно ложился легкий отблеск ее славы. Встречи с литературной и музыкальной элитой зарубежной России, и даже с лицами Императорского дома, и не снились прапорщику Скоблину в его прежней жизни, которая могла многократно оборваться на полях Великой и Гражданской войн. И вот в Париже, блиставшем даже после экономического спада, он оказался рядом с теми, о ком и не мечтал. «Когда в артистическую <комнату> вошла великая княгиня Ксения Александровна, сестра императора Николая П, Плевицкая, соблюдая придворный этикет, умело и тактично представила ей своего нового мужа».

После парижских гастролей путь Скоблиных лежал в Америку, где в Нью-Йорке Плевицкая согласилась петь на благотворительном концерте, устроенном в помощь советским беспризорникам. В Америке многие эмигранты удивились, прочитав анонс в сочувствующей большевикам газете «Русский голос», приглашавший всех сочувствующих беспризорникам Советской России посетить концерт «рабоче-крестьянской певицы». В ответ на изумленные реплики представителей русской эмиграции Надежда Плевицкая сообщила во всеуслышание, что она артистка и поет для всех, оставаясь при этом вне политики. Отчасти это было правдой, но главным мотивом мнимого безразличия к политическим вопросам были, конечно же, те гонорары, которые певица получала за свои выступления. Впрочем, и для многих непредвзято относящихся к Плевицкой современников показалось странным, что жена белого генерала, состоящего на действительной службе в 1-м армейском корпусе, испытывающего в эмиграции неимоверные тяготы в Болгарии, выступает в Америке перед «красной аудиторией».

Вернувшись осенью 1925 года в Париж из Америки, Надежда Васильевна Плевицкая была приглашена в Собрание галлиполийцев на вечер, проходивший под покровительством великой княгини Анастасии Николаевны, супруги великого князя Николая Николаевича, где певица блистала в созвездии других знаменитостей — балерины Ольги Преображенской, актеров Ивана Мозжухина и струнного квартета Кедровых. А в конце года генерал и его жена снова понеслись за океан, как будто бы Скоблина и не ждали насущные полковые дела и оставленные без командира корниловцы.

Прошло еще полтора года, пока 9 февраля 1927 года барон Врангель, разгневанный слухами о выступлениях Плевицкой перед большевистской аудиторией и поведением Скоблина, разъезжавшего с супругой по ее гастролям и редко показывающегося на месте службы в Болгарии, издал приказ, освобождающий генерала от командования Корниловским полком.

Известие об этом порадовало и огорчило Скоблина одновременно. С одной стороны, для живущего на доходы жены генерала потеря не столь хлебного места была не в тягость, однако после беседы с Марком Эйтингоном, которому он поведал историю своего отрешения от командования, Скоблин вдруг стал яростно добиваться восстановления своего status quo в РОВСе. Для достижения цели Скоблин даже посетил Кутепова, прося его о содействии в восстановлении, апеллировав к чувству солидарности бывших командиров корниловцев. Скоблин даже просил Кутепова повлиять на барона Врангеля отменить этот приказ, оправдывая вынужденные переезды с женой отсутствием постоянной работы и необходимостью помогать жене и морально поддерживать её. Это походило на правду. Современник бесстрастно констатировал: «В отличие от остальных генералов РОВС, Скоблин никогда и нигде не работал. Стал он тенью своей властной и смекалистой жены, на девять лет его старше. Муж по положению, был он чем-то вроде ее секретаря. Исполнял все ее капризы и требования, слушался ее как сурового, не терпящего возражений старшего начальника. Иной раз Плевицкая прикидывалась, будто глава в доме не она, а Скоблин. Но знавшие о его подчиненном положении парижские остряки прозвали Скоблина “генералом Плевицким”».

Сторонним наблюдателям и сослуживцам по Корниловскому полку казалось, что Скоблин тяготился зависимым положением, мечтая о самостоятельном заработке и хотя бы относительной независимости. Высказанные им вслух мечтания неожиданно нашли отклик у Эйтингона, продолжавшего оказывать мелкие услуги Скоблину, не требуя пока взамен от него ровным счетом ничего. Часто в разговорах с ним Эйтингон соглашался, что положение мужчины обязывает к определенной финансовой независимости, и убеждал генерала подождать до времени, пока не подвернется удобный случай для необременительного заработка в Париже.

А с Балкан продолжался отток русских военных, оставивший к 1927 году лишь одну треть от численности прибывших туда из Галлиполи и Лемноса в 1921 году.

Штаб русских войск по-прежнему находился в городке Срсмски Карловцы, однако под влиянием обстоятельств и по прошествии времени практические задачи, связанные с руководством войсками, подменились в нем организацией экстренной помощи русским военным эмигрантам и их семьям, попавшим в затруднительное положение за границей. В целом же многие офицеры были предоставлены сами себе и в обустройстве дальнейшей жизни им предоставлялось действовать на свое усмотрение. Повезло найти работу нескольким русским морским офицерам, приглашенным для работы в югославское Военно-морское училище, открытое в Дубровнике весной 1923 года. Государство, обязанное своему появлению итогам Великой войны, озаботилось подготовкой офицерских кадров для своего молодого флота. Король Александр пожелал, чтобы всю научно-практическую работу в училище взяли на себя и разработали русские морские офицеры, написавшие ранее военно-морскую доктрину страны.

Для решения этой задачи правительством Югославии был приглашен профессор Императорской Николаевской морской академии контр-адмирал Александр Дмитриевич Бубнов, взявший на себя труд по преподаванию в училище курсов истории военно-морского искусства, стратегии, тактики, фортификации и международного права. Вместе с ним был приглашен генерал-майор корпуса корабельных инженеров Николай Иванович Егоров для преподавания теории корабля и корабельной архитектуры, замененный впоследствии корабельным инженером полковником М.А. Зозулиным. Для оборудования и заведования навигационным кабинетом югославами был привлечен старший лейтенант императорского флота Петр Николаевич Бунин, ставший в том числе преподавателем мореходной астрономии. Все вышеперечисленные офицеры не только читали лекции по своим специальностям, но и фактически создали основание военно-морской литературы на сербскохорватском языке, составляя пособия, справочники и методическую литературу на языке своих воспитанников.

В 1930 году при деятельном участии контр-адмирала Бубнова в Югославии была впервые организована Высшая военно-морская школа, по образу и подобию Военно-морского отдела российской Морской академии. Обучение в этой школе длилось два года, в течение которых будущий высший командный состав югославского флота изучал необходимые дисциплины и проходил курс подготовки для руководства военными операциями на море. Сам Бубнов руководил практической частью, так называемой «военно-морской игрой», призванной проверить на практике усвоенные учениками навыки и умения. Главным образом им были разработаны задачи, предлагавшие учащимся продемонстрировать способности по решению тактических и стратегических задач обороны адриатического побережья. Стратегия «оперативных отрядов» морских судов, предлагаемая Бубновым в своих лекциях слушателям в качестве основополагающего решения в теории «господства на море», вызвала живой интерес британского Адмиралтейства. Его первый лорд сэр Уильям Фишер был удивлен столь стремительным развитием югославской военно-морской науки, а ознакомившись с соответствующими статьями в периодике тех лет, выяснил, что автором концепции являлся русский адмирал, и незамедлительно рекомендовал их для изучения соответствующим службам Британской империи. Высказанная в статьях идея использования «оперативных отрядов» Бубнова затем успешно была применена британским флотом на практике в годы Второй мировой войны.

Вопросы развития флотской артиллерии, минного дела и крепостных стрельб, а также постановка ремонтно-профилактических работ на кораблях были отданы в руки русских морских офицеров, занимавших соответствующие должности в различных югославских учреждениях Морского ведомства. На этом поприще немало потрудились капитан 2-го ранга Алексей Николаевич Макаров и участник легендарного белого десанта у Геническа старший лейтенант Борис Владимирович Карпов, ставший впоследствии председателем Общества моряков русского военного и коммерческого флота в Белграде. Лейтенант Евгений Иванович Гончаревский и корабельный инженер Лебеданский, генерал-майор корпуса морской артиллерии Василий Георгиевич Рачинский, мичман Борис Павлович Черняев занимались практической подготовкой югославских морских офицеров по тем разделам деятельности, которую они вели в рамках работы в Морском ведомстве страны. Так, в частности, генералом Рачинским был издан труд под названием «Оборона берегов» на сербскохорватском языке, а старшим лейтенантом Карповым опубликован свод практических материалов под названием «Десантные операции». Главным фундаментальным трудом русских морских офицеров на иностранных языках суждено было стать трехтомнику контр-адмирала Бубнова, вышедшему также на основном языке страны проживания под названием «История военно-морского искусства».

Подобное «везение» применить полученные еще в России практические и научные познания было уделом лишь весьма незначительной части офицерства. Основная его масса, не нашедшая применения на военной или гражданской работе, в ожидании грядущей схватки с большевиками воодушевилась событиями, развивавшимся в соседней с Королевством СХС Албании. Решимость албанского короля Зогу I начать вооруженную борьбу против католического епископа Фаноли, придерживавшегося коммунистической ориентации, нашла живой отклик у русских офицеров-монархистов. Эта часть офицерства в Болгарии и составила так называемый Русский отряд генерал-майора И.М. Миклашевского. Отряд как ударная единица обладал в отличие от прочих соединений собственной пулеметной командой и даже артиллерийской батареей, и стал известен в Европе благодаря походу на Тирану, проходившему в содружестве с добровольческими албанскими отрядами и продлившемуся чуть более полумесяца с 10 по 26 декабря 1926 года.

Епископ Фаноли был хорошо известен соотечественникам как активный сторонник коммунистических идей, и направлял все свои усилия в свободное от пастырского служения время на помощь в установлении власти Интернационала в Албании. В Тиране в то время развила активную деятельность советская миссия под руководством Краковецкого. Из Москвы он получал инструкции и указания с учетом болгарского опыта «по разжиганию пламени перманентной революции» на всей территории Албании. Решив положить конец творившимся беззакониям, руководство военным походом взял на себя сам король; он же ставил тактические задачи добровольцам. Генеральное наступление было назначено им на 17 декабря 1924 года.

Рота албанских пограничников, увидевшая приближавшиеся со стороны югославской границы отряды, вместе со своим командиром немедленно сдалась «войскам его величества», выразив тем самым подлинные верноподданнические чувства. В 8 утра следующего дня движение к столице королевских войск продолжилось. На подступах к городку Пешкопея, противник открыл сначала сильный ружейный огонь и проявил упорство в отстаивании каждого участка обороняемой местности. Цепи Русского отряда стремительным натиском обращали сторонников коммунистической власти и «монархические» албанские отряды в бегство, постепенно продвигаясь, занимая один рубеж за другим. Отдельные попытки контратак, предпринятые прокоммунистическими войсками, были остановлены плотным огнем пулеметной команды Русского отряда. Наступление монархистов продолжало развиваться по всему фронту энергично и довольно успешно. Ближе к вечеру части оборонявших городок сторонников Фаноли начали сдаваться в плен. Отряды добровольцев-монархистов без труда вошли в Пешкопею, где с их помощью из тюрем были выпущены все противники режима епископа. Заняв город, Русский отряд выдвинулся к старой крепости, конвоируя туда всех пленных и перевозя захваченное трофейное оружие. Войдя в крепость, русские выставили вокруг сторожевое охранение. На утро следующего дня в Пешкопею прибыл король Зогу I со свитой. Командир Русского отряда вышел к его величеству с рапортом. Король поздоровался с чинами отряда и объехал фронт выстроенных подразделений Русского отряда, провожаемый криками «ура!». В этот же день продолжилось наступление всех добровольческих сил на столицу Албанского королевства. За два дня похода они не встретили серьезного сопротивления противника. Прокоммунистические части продолжали отход, стараясь не ввязываться в прямые столкновения. 20 декабря 1924 года его величество приказал Русскому отряду во главе основных сил усилить марш и атаковать противника на тиранском направлении. 21 декабря противник стал оказывать упорное сопротивление, но не смог остановить движение добровольцев. Видя бесполезность сопротивления, сторонники Фаноли спешили сдаваться. Авангардом Русского отряда было взято в плен 150 пехотинцев противника под командованием двух офицеров. Утром 21 декабря русские форсировали речку Черный Дрин и заняли деревню Селисте. Там же они и расположились на ночлег. Ближе к вечеру в Селисте прибыл албанский король, где заночевал, под охраной русских штыков.

В течение 22—23 декабря 1924 года Русский отряд продолжил движение в направлении Тираны, оставляя позади деревни Бургарет и Серуйе и выйдя в конце дня к горному перевалу Гафа-Муризес. Сосредоточив артиллерию и пулеметы, коммунистические отряды открыли беспорядочную стрельбу по наступавшим русским в надежде плотным огнём остановить добровольцев, действовавших против них под прикрытием естественных природных преград. Разгорелся жестокий бой, во время которого группа албанских добровольцев обошла противника с фланга, поднявшись по казавшимся неприступными скалам, и атаковала позиции неприятеля. Оборонявшиеся не выдержали натиска и бежали, оставив батареи и пулеметные гнезда со всеми пулеметами и боеприпасами. Сбитый с перевала Гафа-Муризес противник в дальнейшем не оказывал серьезного сопротивления, отступая или сдаваясь в плен при первой удобной возможности. Извещенное о крахе линии обороны правительство Фаноли и часть его сторонников из регентского совета Албании незамедлительно бежали в Италию.

24 декабря 1924 года передовые колонны Русского отряда вступали в Тирану. Его величество со свитой и личной охраной прибыл через перевал Скали-Гунисет, радостно встречаемый народом. В течение следующего дня население Албании повсеместно признало монарха, и албанский король вернул себе утраченную власть. «Неотложные государственные дела не позволили его величеству выйти и лично поблагодарить чинов отряда за их боевую работу, но его величество поручил это полковнику Ценабею Криузиу, который и передал милостивые слова его величества», — вспоминал участник похода. За околицей Тираны Русский отряд проводили под звуки военного оркестра. Офицеры отряда, мужественно расчищавшие дорогу албанскому королю в его столицу, не получили правительственных наград этой небольшой горной страны. Их усилия не были отмечены ни обращением к ним монарха, ни каким бы то ни было иным способом. Им предстояло снова возвращаться туда, откуда они прибыли две недели назад, в Сербию или Болгарию, снова заниматься поисками работы и возможностью хоть как-нибудь трудоустроить себя. Причину подобной неблагодарности албанского монарха можно искать в отсутствии средств у бедной страны для поощрения усилий основной военной силы, вернувшей ей привычный образ правления, отсутствием налаженной управленческой структуры, которая могла бы взять на себя хлопоты по поощрению или награждению чинов Русского отряда, и многом другом.

Некоторые участники Русского отряда, чьё вероучение позволяло это, постарались принять албанское подданство и остаться проживать в стране. Оставшихся ждал столь же упорный и тяжелый физический труд, как и во время пребывания в Балканских странах, а самых удачливых — служба в отдаленных, разбросанных по горам гарнизонах в самых разных, отнюдь не генеральских чинах. Те, кто вернулся назад, продолжили поиски работы в Болгарии или Сербии. «Маленькая победоносная война» против албанских республиканцев, профессионально плохо подготовленных, оказалась тем несложным усилием со стороны русских добровольцев, которые большинство из них проделали ради идеи государственного единства под скипетром монарха. Примечательно, что еще пять лет тому назад эти русские офицеры ничем не препятствовали унизительному аресту, ссылке и бессудному расстрелу собственного государя, что, вероятно, лежало как нераскаянный грех на душах многих участников того похода.

 

3.3. РОССИЙСКАЯ ВОЕННО-МОРСКАЯ ЭМИГРАЦИЯ В СЕВЕРНОЙ АФРИКЕ, ЕЁ УЧАСТИЕ В РАЗВИТИИ ОТРАСЛЕВЫХ ИНФРАСТРУКТУР СЕВЕРНЫХ И СЕВЕРО-ВОСТОЧНЫХ ГОСУДАРСТВ КОНТИНЕНТА

В конце 1920-х годов в политической жизни европейских государств стала просматриваться тенденция стойкого неприятия той части русской эмиграции, что еще пока оставалась, образно выражаясь, под знаменами Врангеля. Попытки раздробить и рассеять сплочение консервативной военной среды русского зарубежья со временем увенчались успехом: армия постепенно распалась, и, прежде всего, в отсутствие средств на содержание сложного военного организма, ускоренно дробясь и тая в численности. Люди, оставившие военный стан, подыскивали себе гражданские специальности, женились, поступали в высшие учебные заведения в европейских странах, постепенно обзаводились собственностью, и даже при желании не могли с прежней легкостью вернуться к походной жизни.

Шло время, и недавние участники белой борьбы все более отдалились от армейских будней, постепенно отхода от своеобразного стиля жизни «нищего странствующего военного ордена», каковыми когда-то были, по меткому признанию офицеров, русские воинские части в изгнании. Распыление осколков армии по странам и континентам продолжилось еще добрую половину десятилетия после памятного исхода 1920 года.

Судьба морских офицеров, членов их семейств, гардемарин и тех, кто связал свою судьбу с флотом, оказалась не менее драматичной и исполненной скитаний. Покинув константинопольский рейд в декабре 1920 года, эскадра вышла на простор Средиземноморья. Корабли прошли вдоль архипелага в Наварин, где пополнили запасы угля и пресной воды, и взяли курс на североафриканское побережье, имея своей конечной целью тунисский порт Бизерту. Среди прочих кораблей и судов, двигавшихся из Наварина в Бизерту, шел и большой баркас, основными пассажирами которого были гардемарины и кадеты Морского корпуса. По пути следования на руле баркаса попеременно сидел воспитатель, капитан 1-го ранга Владимир Федорович фон Берг; на кормовом сиденье расположился вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов, недавно назначенный новым директором Морского корпуса, а рядом с ним — митрофорный протоиерей о. Георгий Спасский, законоучитель и настоятель церкви Морского корпуса. Кроме них, на баркасе находились все корпусные офицеры-воспитатели. Отплыв из Наварина, Русская эскадра прошла по тем же водам, где более ста лет тому назад подвиги эскадры адмирала Сенявина, действовавшей против флота Наполеона Бонапарта, сделали его имя известным всей России. Часть малотоннажных судов прошла по Коринфскому каналу, а более крупным кораблям, имевшим большую осадку, пришлось обогнуть Грецию. У берегов Кефалонии, южнее острова Корфу, произошел сбор эскадры для совместного похода на Бизерту, и вскоре Андреевские флаги её кораблей уже реяли на её внешнем рейде. Корабли стали входить в глубокую бухту Каруба, из которой морякам стали хорошо видны белые стены городских домов и растущие меж ними пальмы, за которыми угадывались очертания дальних гор. В порту произошла постановка кораблей на якоря, были закреплены швартовы и сошли на берег их экипажи. Занявшись расселением русских моряков во временных лагерях, вице-адмирал Михаил Александрович Кедров в краткие сроки решил задачи проживания всех чинов флота и их семей. Два крупных морских перехода, время, проведенное в Константинополе, а также бремя ответственности стало тяжким испытанием для молодого вице-адмирала М.В. Кедрова. Вместе со своим начальником штаба адмиралом Машуковым он объявил, что отбывает в Париж, чтобы иметь возможность заниматься делами Русской эскадры в непосредственной близости от Елисейского дворца, став своего рода «дипломатическими представителями» русских моряков в изгнании. Кедров сдал командование остающемуся за него в Тунисе контр-адмиралу Михаилу Александровичу Беренсу, назначенному исполняющим дела командующего Русской эскадрой. Начальником штаба стал контр-адмирал Александр Иванович Тихменев. Старшим флаг-офицером стал мичман Андрей Борисович Лесгафт. В годы Гражданской войны он успел немного послужить в Северо-Западной армии генерала Юденича, в отдельном батальоне танков, а затем, вернувшись во флот, попал на знаменитый дальними переходами тральщик «Китобой», на борту которого и прибыл в Бизерту.

Покончив с формальностями новых назначений, Кедров и Машуков приняли участие в прощании с командами кораблей и офицерами и после того на французском крейсере «Эдгар Кинэ» отбыли в Марсель. Из Марселя на поезде Кедров и Машуков выехали в Париж. Как и в Крыму, в 1920 году, адмирал Кедров был рад, что выполнил наконец обязательства по организации вывоза людей и командованию Русской эскадрой, но более не желал связывать себя новыми попечительствами. Возможно, в нем говорило желание отдохнуть от войны и попытаться устроить жизнь на новый лад. Обосновавшись во французской столице, он поступил на учебу в Парижский институт путей сообщения, где прослушал курс и был выпущен с дипломом инженера. По свидетельству современников, адмирал Кедров слыл прилежным студентом, и университетский курс им был окончен с отличием. Успел ли вице-адмирал поработать простым инженером, в точности неизвестно, однако к 1929 году он снова с головой ушел в политику, возглавив русский Военно-морской союз во французской столице.

Русская колония в Бизерте просуществовала почти пять лет, и все эти годы глазам её обитателей представала одна и та же картина. Море выглядело темно-синим сапфиром в оправе золотых песчаных берегов, изумруды волн продолжали свой бег, а белый город плыл над песками, весь в дымке раскаленных дней и серебре лунного сияния в ночи. С куполами магометанских мечетей и редко встречающейся готикой католического храма, он оставался зеленым оазисом посреди песчаных холмов и гор, отделенный от них стенами пальм, маслиновыми рощами, колючими кактусами и колоннами остролистых алоэ. Морской префект французской колониальной администрации адмирал Варрней решил пойти навстречу просьбе контр-адмирала Машукова о предоставлении помещения под военно-морское учебное заведение, эвакуировавшееся вместе с эскадрой. Под нужды Морского корпуса он предоставил на выбор либо один из находившихся в районе Бизерты бывших военных лагерей, либо форт под замысловатым названием Джебель-Кебир. Отборочная комиссия под председательством капитана 1-го ранга Н.Н. Александрова остановила свой выбор на форте, ибо он как нельзя лучше отвечал требованиям, предъявляемым к учебному помещению. Кроме того, форт выгодно располагался в одном километре от лагеря Сфаят, откуда в него могла легко добираться учащаяся молодежь. Там и расположился Морской корпус, вернее, то, что осталось спустя двести лет после открытия на берегах Невы Петром Великим Навигацкой школы: гардемаринские роты, офицеры-воспитатели, их семейства, преподаватели, а также семьи офицеров. На возвышенности Кебира и в долине Сфаята в Морском корпусе собралось всего 320 гардемарин и кадет, 60 офицеров и преподавателей, 40 матросов из разных команд и полсотни членов семей моряков.

Крепость Джебель-Кебир была окружена глубоким рвом и высоким валом. Вал широкой каменной стеной опоясывал всю крепость по периметру и замыкался высокими каменными воротами с толстой железной решеткой. У самой крепости располагалась строевая площадка, откуда открывался дивный вид на всю Бизерту с ее горами, пальмовыми аллеями, озером и уютную средиземноморскую бухту. На эту площадку выносился знаменный флаг, здесь же служились молебны, проходил церемониальным маршем батальон Морского корпуса, зачитывали приказы и звучали речи начальствующих лиц. Здесь же в храмовый праздник корпуса 6 ноября, день Святителя Павла Исповедника, истинный морской праздник, проходили торжественные парады. На входе в крепость дежурный гардемарин, вооруженный морским палашом, салютовал прибывающим. В одном из казематов магометанского Кебира стараниями о. Георгия Спасского была обустроена корпусная церковь. «С низкого сводчатого потолка спускаются гирлянды пушистого вереска и туи, в них вплетены живые цветы. Гирлянды темной рамой окружают белый иконостас с Царскими вратами. На иконостасе образа Христа Спасителя и Св. Павла Исповедника. Справа и слева две белых хоругви и знаменный флаг. Белые покрывала на аналоях сшиты из бязи и золотых позументов, паникадило из жести. Через узкую бойницу падает луч солнца на Тайную Вечерю над Царскими вратами», — описывал внутренне убранство храма очевидец. В этой церкви, с любовью обустроенной о. Георгием, скромной и бедной, но вместе с этим уютной и ласковой, совершались все службы и церковные требы для Морского корпуса и семей моряков.

Курс лекции Морского корпуса состоял из разнообразных важных предметов — дифференциальное исчисление, математика, морское дело, история, русский язык. Воспитанникам устраивались гимнастические праздники, организованные и подготовленные поручиком Владимиром Ивановичем Высочиным.

Во рву крепости ценители искусства организовали любительский театр, где шли пьесы, сочиняемые кадетами Морского корпуса. Проводились балы. С необходимым реквизитом всегда помогал морской агент в Париже капитан 1-го ранга В.И. Дмитриев, считавшийся надеждой и опорой корпуса в «парижских сферах» и помогавший «питомнику морской детворы и молодежи» приобрести или организовать доставку необходимых вещей.

Первый корпусной бал состоялся в крепостном двору, где стараниями кадет и гардемарин был украшен и выложен досками танцевальный зал. На возвышении, в гирляндах и флагах, расположился оркестр корпуса. Участник бала вспоминал: «Вальсы сменялись мазурками, плясали краковяк, кадриль, миньон, полонез, шакон и даже польку. Весело, искренне, непринужденно, как всегда у моряков. Для отдыха между танцами дамы и кавалеры, пройдя двор, углублялись под своды крепости и скрывались в интимном полумраке разноцветных гостиных, где их угощали сластями и лимонадом. Там, на мягких диванах… восседала та или иная царица бала, окруженная синим кольцом гардемарин или кадет. В одной гостиной пели русские песни, в другой играли в шарады…»

Со временем в русской колонии возникли «Дамский комитет», состоявший из жен офицеров, и пошивочная мастерская, занимавшаяся пошивом одежды для всех чинов Морского корпуса. Были собраны и открыты корпусная библиотека и типография. Почти одновременно с ними возник даже магазин — «Казенная лавочка» для всего населения русской колонии. Стараниями офицеров-любителей особо модного в 1920-е годы лаун-тенниса на территории лагеря построили площадку. Свидетель событий так описал одну из идиллических картин бизертинской жизни: «На площадке тенниса, окруженной молодыми соснами, звонким колокольчиком звенит задорный смех. Весело прыгает на загорелых ножках, подбрасывая ракеткой белый мяч, хорошенькая девочка… золотые кудряшки пляшут по загорелым, дрожащим от смеха щекам. Ее партнеры-кадеты не отстают от нее ни в резвости, ни в веселости».

Однако и здесь, на севере Африки, в сравнительно благоприятных для эмигрантов условиях в сопоставлении с Балканскими странами, перед многими морскими офицерами и преподавателями Морского корпуса неизменно вставал вопрос о том, как жить дальше. Те, кто не мог надеяться на благополучное возвращение в Россию, отправлялся на поиски своего счастья в иные земли. Так, например, адъютант корпуса барон Николай Николаевич Соловьев предпочёл уехать в Америку, куда позже отбыли и ряд других офицеров. Часть служащих корпуса отбыла во Францию, в надежде обустроить там свою жизнь или попытать счастья на гражданской службе. «Медленно, но верно таял Морской корпус в своем личном составе. Кончающие воспитанники уезжали во Францию на заработки, за ними уезжали и воспитавшие их офицеры и преподаватели. Редел штат служащих», — утверждал свидетель его распада.

Перемены меж тем не заставили себя ждать. В 10 часов утра 30 октября 1924 года морской префект вице-адмирал Эксельманн прибыл на эскадренный миноносец «Дерзкий», где к этому времени были собраны все командиры и свободные от службы офицеры и корабельные гардемарины. Эксельманн объявил о признании французским правительством СССР… Соответственно с признанием все русские корабли в Бизерте переходили в собственность Французской Республики. Начальник штаба Русской эскадры контр-адмирал Александр Иванович Тихменев вспоминал: «В далеком тунисском городке, в Северной Африке, где нашли себе приют остатки Российского Императорского Флота, не только у моряков, но и у всех Русских людей дрогнуло сердце, когда в 17 ч. 25 м. 29 октября 1924 года раздалась последняя команда “На Флаг и Гюйс” и спустя одну минуту — “Флаг и Гюйс спустить”. Тихо спускались флаги с изображением креста Святого Андрея Первозванного, символ Флота, нет — символ былой, почти 250-летней славы и величия России». С заходом солнца на судах Русской эскадры были спущены Андреевские флаги, с тем чтобы более не подниматься. Одновременно с грустной церемонией спуска флагов на судах Русской эскадры была ограничена деятельность и Морского корпуса. Был выпущен последний курс гардемарин, закрылись учебные классы, упаковались оборудование и инвентарь. Преподаватели и выпускники прощались, расходясь по пространствам бесконечной земли, и этот последний русский островок жизни на севере Африки перестал существовать.

За время существования корпуса, вновь открытого в Севастополе 17 октября 1919 года, его учебную программу освоили 394 воспитанника, из которых получили аттестаты 300 человек. Бизертский Морской корпус стал последним звеном перипетий, через которые прошла знаменитая петровская Навигацкая школа, созданная 14 января 1701 года. В храме-памятнике, воздвигнутом русскими белыми моряками в 1936 году в Бизерте, к 1950 году была сооружена мраморная доска, на которой отобразились имена всех кораблей, пришедших из Крыма в африканские воды на Рождество 1920 года. Флаг последнего командующего последней Русской эскадрой контр-адмирала М.А. Беренса хранится в музее О.О.Р.И.Ф. в Нью-Йорке. После спуска Андреевского флага в 1924 году богослужебные предметы из корабельного храма с «Георгия Победоносца» были перенесены в частную квартиру на улице Анжу, а русское корабельное имущество распродавалось завладевшими им французами по бросовым ценам. Утварь одной из корабельных церквей была перевезена в 1924 году флотским протоиереем о. Николем Венецким в его новый приход во французском городке Крезо, где духовно окормлялись русские рабочие, работавшие на местном артиллерийском заводе.

К 1925 году во всём Тунисе оставалось уже не более 700 русских. Многие из тех, кто прибыл сюда с эскадрой, разъехались по всему миру. Часть русской общины еще ранее перебралась в тунисскую столицу, где в снятом приблизительно в 1922 году доме № 60 на улице Зешегз было оборудовано помещение для церкви, получившей название Воскресения Христова. Туда привезли иконостас и церковную утварь с кораблей. Служил в ней иерей отец Константин Михайловский, приютившийся вместе со своей семьей в том же доме. Корабельная церковь на «Георгии Победоносце», где до спуска Андреевского флага служил отец Иоаникий Полетаев, была перенесена в снятую русскими частную бизертскую квартиру на улице Апри, в одной из комнат которой проходили службы.

В начале 1930-х годов корабли Русской эскадры, переданные французам, были отправлены теми на слом. Оставшиеся на жительство эмигранты в Бизерте бережно хранили память о беспримерном походе и обсуждали идею строительства мемориального храма в память об исчезнувшей эскадре. Для того ревнителями морской истории был создан комитет, в состав которого вошли в качестве председателя контр-адмирал Александр Михайлович Беренс, а в качестве его действительных членов — контр-адмирал Сергей Николаевич Ворожейкин, работавший в должности бухгалтера в тунисской колониальной конторе, и бывший командир посыльного судна «Якут», капитан 1-го ранга Георгий Фридрихович Гильдебрант. Кроме них в комитете состояли капитан 2-го ранга, а нынешний инженер-строитель французской компании Иван Сергеевич Рыков, знаменитый командир десанта у Покровки, осуществленного под его командованием в мае 1920 года, и старший лейтенант Александр Сергеевич Манштейн, бывший командиром эсминца «Жаркий», и отец поныне здравствующей и проживающей в Бизерте Анастасии Александровны Манштейн-Ширинской.

В 1936 году комитетом было получено разрешение французских колониальных властей на строительство храма, и на основании решения бизертинского муниципалитета в 1937 году начато строительство храма, воздвигнутого на пожертвования русских эмигрантов в 1938 году. Место будущей церкви, строящейся во имя святого благоверного великого князя Александра Невского, было красиво убрано флагами, а около места будущего святого престола красовались два русских флага — Андреевский, морской, и национальный «триколор».

На церемонию закладки храма комитетом были приглашены все высшие французские и тунисские власти, военные и гражданские, вся русская колония Туниса, а также последний командующий эскадрой контр-адмирал Беренс и другие командиры кораблей. Закладку совершил митрофорный протоиерей Константин Малиженовский. В закладной камень были вложены икона Спасителя, коробочка с русской землей и кусок пергамента, на котором были указана дата закладки и её цель. Эта трогательная церемония произвела на присутствовавших там иностранцев глубокое впечатление. Первым настоятелем храма, освященного в честь святого благоверного великого князя Александра Невского, стал протоиерей Иоаникий Полетаев. Контр-адмирал Александр Иванович Тихменев писал: «… там, в Бизерте, сооружен скромный Храм-Памятник последним кораблям Российского Императорского Флота, в нем завеса на Царских Вратах Андреевский стяг, в этом Храме-Памятнике мраморные доски с названиями кораблей эскадры. Храм этот будет служить местом поклонения будущих русских поколений».

Прошло время. Нет более того флота. Покосились или совсем разбиты кресты на русских могилах в далекой магометанской стране, и стали достоянием архивов все письменные воспоминания, оставленные потомкам свидетелями прежней «бизертинской» жизни, а две книги фон Берга и Кнорринга о пребывании Русской эскадры на тех далеких берегах с давних пор — библиографическая редкость. Разрушился форт, где когда-то жили русские морские офицеры, и совершенно уже даже не найти того места, где была их гарнизонная церковь. Но память о той частичке русской жизни жива. Разъехавшиеся морские офицеры продолжали понемногу устраивать свою жизнь, кто в Африке, а кто на североамериканском Западном побережье. Кого-то судьба привела в порты Египта, а иные очутились в Юго-Восточной Азии. Судьба так сильно разметала русских из Бизерты по разным уголкам мира, что, казалось, нарушилось их былое единство и верность традициям; впрочем, память о святом Павле — покровителе флота сохранилась у моряков почти повсеместно. Контр-адмирал Николай Николаевич Машуков пожертвовал в парижский собор Святого Александра Невского редкую икону, изготовленную в виде несущегося по волнам корабля с тремя парусами, на коих изображены святые покровители флота святитель и чудотворец Николай, архиепископ Мир Ликийских, апостол Андрей Первозванный и исповедник Павел Цареградский. Состарившийся на чужбине, один из офицеров с горечью констатировал: «Наша смерть унесет в небытие все вековые традиции бывшего Морского корпуса—колыбель офицеров Императорского флота, жизнь и воспитание целых поколений…»

Впрочем, и после исчезновения эскадры не замерла окончательно жизнь русских военных эмигрантов в Северной Африке. Некоторые из морских чинов поступили во французский Иностранный легион. Выбор их был продиктован не столько желанием пасть в африканских песках за колониальные интересы французского правительства, сколь надеждами на получение статуса полноценного человека в обмен на полную неопределенностей жизнь военного беженца. Поступившие в легион русские моряки приняли участие в малоизвестной современному читателю Рифской войне в Марокко и зарекомендовали себя прекрасными бойцами и грамотными военными инженерами. А начинался набор в легион следующим образом. В 1921 году французский консул в Марокко направил официальное предложение русской колонии о поступлении желающих на службу в марокканские государственные учреждения. Приглашение распространялось на всех желавших перебраться из Бизерты русских специалистов. Предлагавшиеся вакансии были связаны с работой, рассчитанной на хорошую подготовку и высокую квалификацию русских инженерно-технических работников. В начале 1922 года на работы в Марокко перебрались 120 русских — около 80 мужчин и 40 женщин и детей. Многие из приехавших русских военных эмигрантов устроились на французских колониальных заводах, получив под свое начало как французский вспомогательный персонал, так и «туземцев», которых русские со свойственной им широтой души обучали малознакомому им инженерному ремеслу. Некоторые русские эмигранты в Марокко предпочли сельскохозяйственные работы, а другие получили чиновничьи должности в различных учреждениях страны. Иным удалось сделать карьеру на тех должностях, на которые с неохотой ехали сами французы из метрополии. Так, некоторых русских военных эмигрантов можно даже было встретить на постах директора порта, заместителя министра финансов, директора топографического отделения при Министерстве земледелия. Самые многочисленные русские колонии в 1920-е годы образовались в Касабланке, в количестве 200 человек, и в Рабате, где проживало чуть менее 130. Поселения размерами поменьше находились в Хурибге, где русских эмигрантов насчитывалось всего 40 человек, в Марракеше, где их было вполовину меньше — 20, в Фесе, Софи, Мекнесе, Кенитре, и частично в Танжере. Духовным объединяющим началом русской колонии традиционно стала Русская православная церковь.

Когда основная часть русских военных эмигрантов покинула Бизерту, начав рассеиваться по всему северу Африки, в соседней Эфиопии возникла даже небольшая «колония», насчитывавшая в те времена до 80 человек. Среди прочих русских эмигрантов в Эфиопии оказались и офицеры императорской гвардии — участники боев с большевиками в рядах Русской армии барона Врангеля, из которых было 2 генерала, 6 инженеров, 4 доктора и 8 человек самых разнообразных профессий. Сюда, в страну со старинной монархией императора Хайле Селассия и близкой по своей вере, прибыл и православный протоиерей, установивший со временем в Аддис-Абебе церковь Святой Троицы.

Бывший командир эскадрона Лейб-гвардии Его Величества Уланского полка Александр Николаевич Фермор, начавший свою борьбу с большевизмом в России еще со времен Ледяного похода 1918 года, сформировал конную гвардию императора Хайле. Русский инженер Н.П. Вороновский вложил немало сил и умений в эксплуатацию самой оживленной железнодорожной магистрали империи на линии Аддис-Абеба — Джибути. Все русские инженеры были трудоустроены по специальности, а инженер Ф.И. Шиманский стал главным инженером муниципалитета столицы. И все же, как и в любой другой точке мира, умами эмиграции владел вопрос возвращения. До начала Второй мировой войны самыми известными из русских эмигрантов в Эфиопии были: адмирал Д.Л. Сенявин, полковник Ф.Е. Коновалов, члены многочисленной семьи графа П.Н. Татищева. Сам граф, знавший несколько европейских языков, служил у императорской семьи переводчиком, а полковник Коновалов был назначен начальником штаба. Кроме того, русские эмигранты исподволь занимались врачебной и юридической практикой, служили инженерами, механиками, агрономами. Большая часть русских армейских офицеров была принята инструкторами в эфиопскую армию.

Основной урон русской общине причинила итальянская оккупация страны в период 1936—1941 годов. Многие русские офицеры служили в эфиопской армии, другие — при дворе императора, и, в частности, и потому итальянцы после взятия Аддис-Абебы относились к русским как к противникам, подвергая их арестам и даже заключению в итальянских тюрьмах. Одним из признанных исследователями крупных центров русского рассеяния стали франкоязычные страны тропической Африки — Бельгийское Конго и подмандатная территория Руанда-Бурунди. Несмотря на порой невыносимые условия жизни, климат, непривычный для европейцев, русские эмигранты приезжали туда на заработки, уровень которых превосходил таковые в других странах Черного континента. Знавшие французский язык русские работали в бельгийских колониальных учреждениях, филиалах французских и бельгийских банков и коммерческих компаний. Как и в других странах, непреодолимая тяга к участию в жизни общемировой русской диаспоры давала о себе знать, и авторами статей в эмигрантской периодике или памятных изданий становились и те из русских, кого судьба забросила в тропическую Африку. Ярким примером могут служить воспоминания офицера кирасирского Её Величества полка А.А. Литвинова о прикомандировании к Лейб-гвардии Драгунскому полку в годы всероссийской смуты, опубликованные в 4-м томе памятной книжки 1930 года «Лейб-драгуны дома и на войне».

Еще более малое количество русских служило во французских учреждениях Дагомеи и Сенегала, Судана и на Мадагаскаре. Согласно выводам современных исследователей проблемы, число африканских стран до 1945 года, где теплились очаги русской жизни, достигало 20.