Закат и гибель Белого флота. 1918–1924 годы

Гончаренко Олег Геннадьевич

Раздел первый

Тень люциферова крыла

 

 

Наваждение

Вместо предисловия

Армия и флот — опора Российской державы во все времена — были и остаются ее надежной опорой, а условия их эффективной поддержки государства — слаженность работы всех смежных с ними государственных механизмов. Неслучайно на протяжении почти трех веков российские государи придавали огромное значение не только развитию флота и армии, но и духовной составляющей своих вооруженных сил, позволявшей называть их «христолюбивым воинством». Как и прочие институты монархической России, флот нес почетную обязанность охраны державных интересов и был вторым после армии защитником веры и единоверцев.

Октябрьский переворот 1917 года, положивший конец православной монархии, разумеется, не был случайным событием, положившим конец императорской России. Распад и крушение ее важнейших составляющих начались еще задолго до роковых событий 1917 года, превративших нижних чинов и унтер-офицеров российского императорского флота в разнузданный кровожадный сброд, каким он стал вскоре после победы большевиков. Православная монархия, на лоне которой строился и развивался русский флот, чьим родоначальником стал сам Петр Великий, была необязательным условием для существования державного православия, однако несомненен факт, что у православной религии был и оставался собственный идеал государственности, облегчающий служение ее Церкви по спасению человеческих душ.

Этот идеал еще со времен Византии представлял собой симфонию, а иными словами — сотрудничество светской и церковной властей, вместе служащих единой идее различными средствами. Церковь спасает души для жизни вечной в Царствии Божием, борясь с внутренним злом в человеке, а государство защищает Церковь и свой народ от внешнего зла, в том числе, если необходимо, и силами своего флота и армии.

Православная монархия в России того времени была единственным государственным строем, который расширял критерии своих «земных» задач за пределы исключительно «земных» интересов и видел в каждом человеке бессмертное существо, созданное по образу и подобию Божию для вечной жизни в Царстве Божием. В этом случае успешность и эффективность государства измерялись не только экономическими показателями и политическими свободами, но и тем, насколько оно помогало собственному народу спастись для жизни вечной.

В исследованиях истории российского флота и его офицерства в годы Гражданской войны честному историку должно соотносить свои выводы о задачах и целях, которые ставило перед собой Белое воинство, и в том числе, которым служили кадровые флотские офицеры, выступившие с оружием в руках против большевиков, со смыслом истории в том виде, как он изложен нам в православном вероучении. А оно говорит о том, что развитие человечества даже в христианскую эпоху завершится его отходом от Бога и временным торжеством сил зла перед концом истории. Это и есть тот несомненный духовный фактор, которым легко проверяются все те исторические события эпохи Гражданской войны и борьбы со злом большевизма с точки зрения Священного Писания и святоотеческого Предания.

Рассуждая о Гражданской войне, «адвокаты» каждой из сторон могли бы привести весомые аргументы для оправдания своих позиций, однако православному читателю следует все же избирать главным критерием в оценке противоборствующих сторон их отношение к Главной Истине — к Богу и Его предначертанию для Святой Руси. Это высокое духовное название-предназначение к 1917 году было потеснено идеей «Великой России», предусматривавшей для государственного устройства копирование западных стран, столь соблазнительно преуспевавших в глазах ее адептов в своем экономическом развитии в ущерб своему духовному развитию. Приближаясь к пику материального благополучия накануне Великой войны, Россия начала все более обнаруживать явные признаки духовного упадка общества, проявившегося, прежде всего, в легкомысленном отношении правящих классов и дворянства к религиозному смыслу самодержавия.

Навязчивая идея русской интеллигенции стать частью «цивилизованной» Европы, быть признанной ею и сподобиться ее сомнительной похвалы, подвела российское общество к последней черте упадка. Даже Синод Русской православной церкви, казалось, перестал сознавать важный духовный смысл православного самодержавия, а в церковной среде антимонархические настроения стали бурно расти еще с началом второй Отечественной войны, разразившейся летом 1914 года. Российское правительство, которое должно было бы ясно сознавать опасность общественного крена идей, не только не предприняло никаких мер к обузданию грядущей смуты, но легко самоустранилось от участия в защите интересов страны.

«В 10 лет Государственная дума промотала все, что князья Киевские, Цари Московские и Императоры Петербургские, а также сослуживцы их доблестные накапливали и скопили за тысячу лет», — обобщал словно бы в послесловии к истории погибшей империи философ Василий Васильевич Розанов весной 1918 года. «И когда октябрьский переворот был… совершен, тогда… повалила вся та масса невежественного радикалья, которая накапливалась по щелям старой России и накапливала в своих душах завистливость „подполья“ (в смысле Достоевского): тупую злобу и гложущую ненависть плебея, духовно не справляющимся со своим низшим рангом… Волевое невежество свергло безвольную интеллигенцию: трезвый хам сверг мечтательного барина, революционный невежда сбросил радикального теоретика…», — вторил ему профессор Иван Александрович Ильин.

Невольный вопрос о единстве народа в преодолении трудностей отпал сам собой. «…Русского народа не стало, — признавался себе Ильин. — Это бессвязные толпы, мятущиеся, ненавидящие друг друга, охваченные каким-то наваждением». Отношение к восставшему хаму как к брату, равно как и определение гражданской войны как «братоубийственной», начисто отметалось многими трезвомыслящими людьми того времени. Иван Алексеевич Бунин в письме к начинающему литератору Роману Гулю в связи с выходом его книги «Конь рыжий» замечал: «Все еще вспоминаю Ваш роман — столько в нем совершенно прекрасных страниц!.. А в его начале кое-что меня раздражало — именно вздохи о „братоубийственной войне“. Что же, надо покорно подставлять голову Каину? Я вздыхаю о другом, о том, что Авель не захотел или не успел проломить ему башку булыжником…»

Часть подданных Российской империи еще недавно так жаждавшая перемен, неясно представляла себе, на что обрекала себя, поддавшись общей истерии сокрушения устоев жизни, а власть в государстве тем временем воровато подобрали вчерашние каторжники и проходимцы, волею судеб вынесенные мутным потоком русской революции на поверхность политической жизни. Не с ними ли должен был примириться народ, признав тем самым их право отныне бесконтрольно пользоваться узурпированной властью? «По делам их узнаете их», — гласит известная евангельская истина, и в значительной мере она предопределила отношение к большевизму здоровой части российского общества, чинов его флота и армии, не пожелавших стать материалом для невиданных по своей жестокости социальных экспериментов.

Своевременное признание собственных заблуждений и общенациональная сплоченность, верность историческому пути и здравствующему тогда монарху могли изменить ход истории но, вместо этого в государстве разгорелось пламя невиданной доселе общественной смуты. Бывший министр исповеданий Временного правительства Антон Владимирович Карташов лишь в эмиграции искренне признался на страницах книги, которую отказалось печатать парижское либеральное издательство YMCA-Press, убоявшись ее национального духа: «Потеряв Русь национально-государственную, православную, по грехам нашим, по слепоте и небрежению, мы жестоко наказаны за наш пассивизм, за неорганизованность, за непредусмотрительность, за незащищенность». Это «прозрение» властителя дум, печатно утвержденное десятилетия спустя после октябрьского переворота, отчасти объясняет современным исследователям той эпохи ряд причин крушения одной из величайших империй XX столетия.

Словам Карташова созвучны высказывания русского поэта Ивана Савина в очерке, опубликованном рижской газетой «Сегодня». Поэт обращал покаянные слова от лица своего поколения к предполагаемым «далеким потомкам»: «…Мы всю жизнь свою ныли. Смешно сказать: пережарит ли кухарка жаркое, падут ли 0,003 акции какого-либо банка, случайно купленные и полузабытые, суше, чем обычно, поздоровается Она, мы неизменно ворчали: „Ну и жизнь! Вот кто-нибудь перевернул бы ее верх дном“! Теперь ее перевернули. Кажется, надолго… И только теперь… мы поняли, наконец, что „Ну и жизнь!“ — была настоящей жизнью… Революцию подготовили и сделали мы. Революцию подготовили и сделали кавалеры ордена Святой Анны третьей степени, мечтавшие о второй, студенты первого курса, завидовавшие третьекурсникам и, наоборот, штабс-капитаны, до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан… учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое, судебные следователи, страстно мечтавшие быть послезавтра прокурорами…».

Но если эти люди вольно или невольно попустительствовали перевороту, то кем же были сами большевики и кто составлял их ряды? Ответ легко находим у профессора Ильина, знавшего большевиков не понаслышке: «Неустроившиеся семинаристы, недоучившиеся студенты, писаря, фельдшера, школьные учителя, фармацевты, приказчики, конторщики, почтальоны, „квалифицированные“ рабочие и всевозможный „третий элемент“ (пресловутые земские статистики из политических ссыльных) — из них-то и вербовался основной кадр коммунистов — всех этих „кожаных“ комиссаров, револьверных комендантов и одержимых „товарищей“…» Что же произошло, по существу, в нашей стране 90 лет назад? «Во мгновение ока была сметена монархия, сметены три века национальной чести России. К власти тянулись кровавые руки каторжан, уголовных преступников, воров, интернациональных авантюристов, будущих цареубийц. Каины совершили каиново дело: уничтожили церковь Христову, армию, семью, честь и понятие о Родине, заменив прекрасное слово „РОССИЯ“ похабными буквами P.C.Ф.С.Р.», — подводил итоги произошедшего один из свидетелей событий сорок лет спустя. И все же… Империя казалась столь незыблемой, вера твердой, а те, кто укреплял и поддерживал державу, выглядели мудрыми государственными и духовными вождями. Так ли было на самом деле?

В дни, когда маховик всеобщего развала лишь только набирал свои первые обороты, в феврале 1917 года в недрах Синода, призванного стоять на незыблемых позициях по защите монархического строя, не наблюдалось ни малейшей тревоги за судьбу Отечества. Самый непредвзятый анализ действий Синода, предпринятых в смутные дни февраля — марта 1917 года, заставляет ужаснуться беспечности позиции русской православной церкви по отношению к верховной власти государя. Если судить по отзывам современников, в дни государственного кризиса и возникшей угрозы крупных социальных беспорядков члены Синода взирали на происходящее по меньшей мере с поразительным равнодушием. В первые дни после отречения государя, как вспоминал протопресвитер военного и морского духовенства о. Г. Шавельский, в Синоде «царил покой кладбища». Синодальные архиереи вели текущую работу, занимаясь главным образом решением различных бракоразводных и пенсионных дел. За этим на первый взгляд необъяснимым молчанием большинства иерархов скрывались их антимонархические настроения. Это бездействие и даже отстраненность проявлялись в отсутствии всякой реакции некоторых членов Синода на поступавшие к ним письменные обращения и петиции в защиту самодержавия, направляемые гражданами России и некоторыми государственными чиновниками, озабоченными происходящим в стране.

Одним из первых о необходимости поддержки монархии высказывался товарищ обер-прокурора князь Николай Дмитриевич Жевахов. Еще в самый разгар первой волны петроградских забастовок, 26 февраля 1917 года, он предложил председателю Синода — митрополиту Киевскому Владимиру (Богоявленскому) — выпустить воззвание к населению от лица церкви. Князь считал необходимым подобное обращение, «вразумляющее, грозное предупреждение церкви, влекущее, в случае ослушания, церковную кару». Митрополит Владимир, таивший обиду на императора Николая II за вмешательство последнего в церковные дела, а именно за собственный перевод с Петроградской на Киевскую кафедру, нашел неплохой повод для сведения с государем личных счетов, отказавшись от подобного обращения церкви к народу, невзирая на настоятельные просьбы князя Жевахова.

Причины этого недавнего конфликта митрополита Владимира и государя, были ясно изложены их общим современником — большим мастером придворной сплетни: «Безукоризненно честный и прямой, но не блиставший ни наружным видом, ни ученостью, ни гибкостью ума, ни даром слова, ни уменьем держать себя в высшем обществе, простой и непосредственный, — он оказался серым и невзрачным для северной блестящей столицы. Он еще более проигрывал, когда его сравнивали с его предшественником — образованным, умным, воспитанным, тонким и элегантным митрополитом Антонием (Вадковским). Рассказывали, что при первом посещении на Рождественских Святках 1912 года царской семьи, он произвел на них тяжелое впечатление своей угловатостью и простоватостью. Указанные недостатки не помешали бы, однако, митрополиту Владимиру оставаться на Петроградской кафедре, если бы тут не примешивалось другое. Митрополит Владимир открыто стал на сторону врагов Распутина. А затем он выступил главным обвинителем распутинского друга епископа Варнавы…»

Попытки здравомыслящих людей в империи призвать власть имущих осудить пока что вяло тлевший очаг смуты не прекращались. 27 февраля 1917 года на заседании Синода выступил обер-прокурор Николай Петрович Раев, но его слова не возымели ровным счетом никакого действия на архиереев. Можно сказать, что Синод остался по-прежнему «глух». Позже, в эмиграции, князь Жевахов вспоминал, что его просьбы о поддержке духовными властями гибнущей монархии нашел отклик только у представителей католической церкви в России. Ее представители выпустили небольшое по объему, но весомое по содержанию обращение к своей пастве с угрозой отлучить от Святых тайн каждого, кто примкнет к зачинщикам смуты. И, вспоминал князь, «ни один католик, как было удостоверено впоследствии, не принимал участия в процессиях с красными флагами».

В сопоставлении с католиками получалось, что члены православного Синода смотрели на разразившийся правительственный кризис не только отстраненно, но и безучастно, не предпринимая каких-либо попыток поддержать власть, не сказав ничего в защиту государя. 2 марта 1917 года синодальные архиереи частным образом собирались в покоях Московского митрополита. Члены Синода признали необходимым немедленно войти в сношение с Исполнительным комитетом Государственной думы. На основании этого можно утверждать, что Синод де факто признал Временное правительство еще до отречения Николая II от престола.

Необъяснимым с точки зрения здравого смысла было и торжественное заседание Синода, состоявшееся сразу после свержения государя — 4 марта 1917 года. На нем председательствовал уже известный нам митрополит Киевский Владимир (Богоявленский) и новый синодальный обер-прокурор В. Н. Львов, назначенный на эту должность Временным правительством. Без всякого видимого принуждения и, надо полагать, вполне искренне, митрополит Владимир и члены Синода выражали искреннюю радость по поводу наступившей «новой эры в жизни Православной церкви». После произнесенных странных с точки зрения канонической дисциплины речей последовали еще более странные дела. Из зала заседаний Синода по инициативе, исходившей от самого обер-прокурора, было тотчас же вынесено в помещение синодального архива царское кресло, которое в глазах собравшихся иерархов было объявлено «символом цезарепапизма в Церкви Русской» и символом «порабощения Церкви государством». Казалось, дух безумия витал в синодальных стенах. Царское кресло вызвался тащить прочь немолодой обер-прокурор Львов, которому помогал один из церковных иерархов преклонных лет, член Синода. Заседавшими иерархами почти единодушно было решено передать царское кресло в музей. Словно бы стремясь превзойти Временное правительство по части политических нововведений, на следующий день, 5 марта 1917 года, Синод распорядился, чтобы во всех церквах Петроградской епархии многолетие Царствующему Дому «отныне не провозглашалось».

Вполне предсказуемое народное недоумение решено было разъяснить следующим образом. 9 марта 1917 года Синод обратился с посланием «К верным чадам Православной Российской Церкви по поводу переживаемых ныне событий». В нем был призыв, странно звучавший из уст недавних духовных столпов монархии, довериться Временному правительству, и начинавшийся словами: «Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на ея новом пути». Под посланием поставили подписи епископы, до недавнего времени имевшие в российском обществе репутацию «монархистов» и даже «черносотенцев» — митрополит Киевский Владимир (Богоявленский) и митрополит Московский Макарий, вскоре после того тихо отправленный Синодом на покой.

За три дня до выпуска обращения, 6 марта 1917 года, Митрополит Киевский Владимир поспешил направить от своего имени по всем епархиям телеграммы с распоряжением о том, что «моления следует возносить за Богохранимую Державу Российскую и Благоверное Временное правительство Ея». Поскольку в церковных богослужебных книгах определениями Синода 7 и 18 марта 1917 года было произведено упразднение молитв о царской власти, то таким образом Дом Романовых в сознании паствы утрачивал права на существование в качестве правящей династии. Получалось, что всего через несколько дней после начала Февральской революции Русская православная церковь уже утратила черты монархического института, легко перейдя на положение «республиканской», что, само по себе, есть тема для отдельного исследования. С прекращением церковной поддержки самодержавия его последними защитниками оставались лишь армия и флот, потому что надежда на поддержку граждан была весьма призрачной. Но флот и армию составляют люди, попавшие туда из недр общественной гражданской жизни, а в те времена общество сотрясали неимоверные противоречия и одолевал соблазн «вседозволенности».

Так, уже в мартовские дни 1917 года часть русских крестьян, почувствовав приближавшийся хаос, учинила в разных губерниях такие бунты, «бессмысленные и беспощадные» против законных землевладельцев — помещиков, что по степени жестокости многие из них превзошли все иные, случавшиеся в России доселе. Дух «пугачевщины» снова носился над пылающими усадьбами России 1917 года. По-своему не отставали от крестьянства и «просвещенные» классы. Представители русской интеллигенции, сея в обществе семена недоверия и враждебности к самодержавию, армии и флоту, его естественным защитникам и охранителям, пускались во все тяжкие, где устно, где печатно, натравливая солдат и матросов на офицеров, генералов и адмиралов в армии и на флоте. Российской интеллигенцией народу был преподан разлагающий пример бесцеремонного отношения к национальным духовным святыням с оправдывающим его лукавым утверждением, что «теперь все позволено».

Различить истинного врага государства простому, не искушенному в сложных политических процессах, происходящих в стране, человеку в то время было непросто. Ревнители разрушения державы и систем ее жизнедеятельности не были сплошь и рядом иноземными наемниками или пресловутыми «агентами влияния». Разрушителем самодержавного строя стал «обыкновенный образованный человек», внушавший сомнения согражданам на упрощенном, но все же неплохом литературном языке своего времени. Доверие к демагогическим тирадам вызывала полная достоверность образа иного агитатора, старавшегося как можно больше походить на истинного представителя народа, распалявшего себя и толпу выкриками об ужасах «царского режима».

В этой книге противники самодержавного строя были объединены автором в единый собирательный образ большевиков, или красных, что не утверждает однородности их сословности, национальности, социальной ниши или религиозных убеждений. Большевики, иными словами — проводники сатанинского замысла «пасти народы мира жезлом железным», не отошли в прошлое в виде забавных символов революции — перепоясанного пулеметными лентами матроса и худосочного субъекта в кожаной куртке с маузером в руке. Изменив внешний облик, они восстали из прошлого, проявив себя в XX веке в разных странах мира.

После первого удачного опыта свержения трех европейских монархий к 1918 году, большевизм, как явление, стал возникать уже повсеместно в Европе, провоцируя разрушения государств, хаос, гражданскую войну и смерть… Какой только из европейских народов не испытал его хоть и в малой мере на собственном опыте? В Испании, Германии он появлялся, чтобы расшатать, разрушить и погубить, в конечном счете, само государство, а когда это не удалось, словно штамм убийственного вируса, был занесен в страны Латинской Америки. После окончания Второй мировой войны по Восточной Европе прокатилась новая волна большевизации. Красные возникали в государствах Африки в 1950–1960-е годы. Их стараниями были загублены сотни тысяч жизней в Юго-Восточной Азии в 1970–1980-е годы. Цепь их международных преступлений так бы и продолжала тянуться, но, слава богу, во все времена и на всех континентах, находились свои «белые», встававшие на защиту поруганных держав и бравшие в руки оружие, как когда-то, в 1917 году, это сделала горстка людей в России.

Красные, а вернее будет сказать, их потомки, все еще продолжают править Россией, органически перевоплотившись в диктатуру капиталистов, контролирующую ее природные ресурсы, но мало заботящуюся об ответственности власти перед Высшим судом, что совсем неудивительно для атеистов во втором и третьем поколении. Автор позволит себе напомнить им бессмертные лермонтовские строки из, вероятно, позабытого ими школьного курса русской литературы: «Таитесь вы под сению закона, // Пред вами суд и правда — все молчи!.. // Но есть и Божий суд, наперсники разврата! // Есть грозный суд: он ждет; // Он недоступен звону злата; // И мысли, и дела он знает наперед».

Дабы яснее понимать причины почти шестилетнего вооруженного противостояния в России в 1917–1923 годы, необходимо вспомнить еще раз, как начинался большевизм и какие формы принимал он с первых своих дней и недель.

Сразу же стоит задаться вопросом: а был ли абсолютно весь народ соучастником крушения империи? Едва ли, ибо еще в самом начале большевистского правления первой организованной реакцией населения стал поток «писем протеста», манифестации, забастовки на производстве, стихийное повстанческое движение в сельских местностях, да и, наконец, сам процесс формирования армии на добровольческих принципах, призванной восстановить справедливый порядок вещей, говорит о наличии в обществе здоровых сил. Участниками антибольшевистской борьбы двигала скорее «идея высшего подвига», выражавшаяся в изгнании самого духа коммунизма из пределов страны и проведение Учредительного собрания для определения исторического пути развития страны, и уже в последнюю очередь — желание вмешательства международного сообщества в русскую жизнь. Ведь при всей верности союзническому долгу в понимании западных союзников России возрождение ее былой экономической мощи скорее пугало, нежели вызывало желание помочь справиться с возникшими внутренними проблемами. Великобритания и Франция делали все, чтобы только не оказывать военную и финансовую помощь в объемах, которые бы позволили воюющей Добровольческой армии победить своего противника.

Впрочем, и в отсутствие надежных внешних союзников борцам с большевизмом не хватало единства в их собственных рядах. Вопросы будущего России, формы правления и даже текущие задачи стратегии и тактики порой превращали недавних единомышленников в непримиримых оппонентов. Утраченное в спорах и ошибочных действиях время привело белую армию на Юге к ситуации, в которой никакие, даже самые хорошо обученные, воинские части не могли уже противопоставить 5-миллионной Красной армии ничего, кроме отчаянной храбрости сопротивления обреченных.

На первый взгляд, невообразимая цифра могучей большевистской армии возникла не сразу, но и не на пустом месте. Для содержания любого вооруженного отряда, не говоря уже о регулярной армии, требуются средства. Чтобы армия существовала сколь бы то ни было долгое время, ведя победоносные боевые действия, подобная финансовая подпитка должна иметь весьма устойчивую форму. Разрушив государственное финансирование армии, большевики тем самым должны были бы загнать себя в тупик. Однако, к их счастью, финансирование первых отрядов Красной гвардии произошло на средства германского генерального штаба, щедро ассигнующего деньги на внутренний развал политической системы своего военного противника, что в свою очередь позволило большевикам умножить численность своей вооруженной силы. За два с небольшим месяца с ноября 1917 года отряды красногвардейцев числом в 10 000 человек выросли до армии в 350 000 уже к началу 1918 года. Денежное довольствие красногвардейцев было также соответствующим. В среднем наемные красногвардейцы получили в 10, а то и более раз, чем любой среднестатистический штаб-офицер Императорской армии.

Неудивительно, что за три года, при постоянно проводимых мобилизациях и привлечении в качестве наемных войск китайцев, венгров и представителей прибалтийских государств, рост Красной армии протекал невиданными темпами. Для того чтобы как-нибудь противостоять столь многочисленному противнику на главных направлениях борьбы, для белых было необходимо наличие у них основных составляющих военного успеха — техники, вооружений и главного из них — обученных военному делу кадров.

Здесь, однако, надобно заметить, что при всей скудности военных запасов и кадров духовная составляющая идеологии Белого движения почти сразу же оказалась сильнее большевистской пропаганды. Даже формальное свержение самодержавной власти в России не означало одномоментной капитуляции всех ее государственных институтов, включая ослабленную трехлетней войной армию. Именно она встала по первому зову на защиту порядка, однако на этот раз уже на «внутреннем фронте». В передовых отрядах сопротивления оказались не опытные фронтовики, а та часть российских вооруженных сил, в отношении которой мемуаристы нередко применяли собирательный образ — «военная молодежь». Она и устремилась удержать гибнущее на глазах государство от начавшегося распада, в круговороте которого все недавние ценности и святыни общества оказались, по существу отмененными чередой большевистских приказов.

В связи с этим нам кажется уместным вспомнить о том, что происходило в эти дни в Петрограде и Москве — двух крупнейших городах империи. С 27 октября по 3 ноября 1917 года Первопрестольная прожила неделю в грохоте артиллерийских и бомбометных разрывов и нескончаемой ружейной стрельбы. Это учащиеся городских юнкерских училищ, невзирая на отсутствие командиров, оказали первый организованный вооруженный отпор городской черни под водительством революционеров.

Обоснованно решив лишить армию возможности организоваться для сопротивления, большевики поспешили нанести удар по последним бастионам защиты государственности — военным учебным заведениям. Волна репрессий распространилась на все российские военные училища, еще сохранившиеся к тому времени. Обоснованность безнаказанного сокрушения учебных заведений в глазах граждан выглядела сомнительной, и для этого большевики замыслили придать погромам форму некоего общественного протеста. Свою подстрекательскую деятельность большевики прикрывали необходимостью борьбы с абстрактным образом «реакционных военных», которые что-то не приняли и не осознали ценности социалистических идеалов.

Подобная галиматья, как ни странно, порой возымела действие, ибо эйфория разразившейся свободы в массовом сознании зачастую была неотделимой от справедливых социальных учений, к носителям которых причисляли себя почти все большевики, и покушение на социалистов приравнивалось к покушению на все гражданские свободы в целом. К кампании травли армии и ее институтов большевиками привлекались «широкие народные массы», на поверку оказывавшиеся привлеченными возможностью легкой наживы обывателями и представителями городской черни. Несмотря на неравные силы, учащаяся военная молодежь достойно постояла за себя, оказав сопротивление «наэлектризованной» большевистскими провокаторами толпе и беснующимся городским низам.

В Москве, например, равно как и в Петрограде, юнкера не сдавали стен своих учебных заведений в течение нескольких дней. Сценарий нападений на училища повсеместно был один и тот же. Большевики собирали толпу, вели ее к воротам училищ, прорывались внутрь, если это было возможно, а там, пользуясь неготовностью юнкеров и кадетов без сомнений стрелять по согражданам, грабили казенное имущество и убивали сопротивлявшихся офицеров-воспитателей и самих учащихся. Делалось это порой из хулиганских побуждений.

Во время осады и беспорядков, бушевавших уже в стенах училищных зданий, начальство пыталось связаться со своим вышестоящим руководством, дабы выяснить свои полномочия и получить какие-нибудь распоряжения. Часто случалось, что по какой-то странной закономерности все высшее военное начальство отсутствовало, предоставляя директорам корпусов и начальникам юнкерских училищ действовать на свое усмотрение. Как вести себя, когда в учебном корпусе беснуется толпа, знали, увы, немногие… Случалось, правда, что если кого из начальников и «заставали врасплох» отчаянные звонки из подведомственных учебных заведений, то последние старались отделаться туманными фразами и ни к чему не обязывающими советами. Непредвиденный ход развития событий, — убийство подчиненных и учеников, грабеж училищного имущества — словно бы парализовал волю всех начальников петроградских военных училищ.

На призывы отдельных офицеров-воспитателей и юнкеров старших классов к своим убеленным сединами генералам, выйти на улицы и защитить порядок в городе, последние лишь безучастно взирали на происходящее, никак не откликаясь.

Стремление усмирить бунт черни, по утверждениям современников, оказалось особо сильным у всего старшего курса Константиновского артиллерийского училища, однако приказом начальника им было запрещено покидать пределы здания. Организованного сопротивления юных артиллеристов не получилось. Одно за другим военные училища слали бумаги в местный ВРК, в которых объявляли о своей сдаче на милость победителей; некоторые юнкера разбегались, часто оставляя военную форму и стараясь на выходе из стен училища придать себе наиболее «гражданский вид».

2 ноября 1917 года Собор Русской православной церкви обратился ко всем, кто в эти дни вышел на улицы с призывом не допустить кровопролития. Обращения Собора были доставлены в Военно-революционный комитет большевиков, Московский комитет общественной безопасности и генерал-лейтенанту Павлу Логиновичу Миллеру (Муратову), начальнику Александровского военного училища, вместе со своими юнкерами принимавшему участие в обороне московских святынь. О чем же говорила церковь, обращаясь к противоборствующим сторонам? Собор, от лица которого прозвучал призыв, молитвенно просил остановить вооруженные столкновения: «Во имя Божие Всероссийский Священный Собор призывает сражающихся между собой дорогих наших братьев и детей ныне воздержаться от дальнейшей, ужасной кровопролитной брани.

Священный Собор от лица всей нашей дорогой православной России умоляет победителей не допускать никаких актов мести, жестокой расправы и во всех случаях щадить жизнь побежденных. Во имя спасения Кремля и дорогих всей России наших в нем святынь, разрушения и поругания которых русский народ никогда и никому не простит, Священный собор умоляет не подвергать Кремль артиллерийскому обстрелу».

И все же повсеместной, безропотной капитуляции военных училищ большевикам было не дано увидеть. Большевистское восстание в Москве встретило противодействие в нескольких точках города. Центром сопротивления Военно-революционному комитету большевиков стал в ноябрьские дни 1917 года дом Александровского военного училища на Арбате. В его стенах были сформированы первые отряды добровольцев, состоявшие из офицеров и юнкеров, солдат-ударников, студентов, гимназистов и реалистов старших классов, пришедших туда, чтобы постоять за державу. Тогда же самый многочисленный их отряд получил название «Белая гвардия». Участие в боях против вооруженных отрядов ВРК приняли юнкера и офицеры Александровского и Алексеевского военных училищ, 2-й школы прапорщиков и кадеты трех корпусов старших классов, чьи здания располагались в Лефортово.

С начала противостояния сторон предполагалось, что руководить силами, верными Временному правительству, должен будет командующий Московским военным округом полковник К. И. Рябцев. Но полноценного командующего «Белой гвардией» из него не получилось, ибо с самого начала вооруженного конфликта Рябцев принял весьма двусмысленную гражданскую позицию. Своими противоречивыми распоряжениями и приказами, отдаваемыми подчиненным, полковник Рябцев сковал всяческую инициативу, проявив при том колебания личной воли. Окружающим становилось все более очевидным, что он старался прийти к некоему соглашению с Военно-революционным комитетом Москвы, нежели просто разоружить и арестовать бунтовщиков. Своим поведением Рябцев не просто убедил ВРК в нерешительности военных покончить со смутой, но еще изрядно повредил собранной под его началом Белой гвардии, сделав ее на время беспомощной мишенью для беспрестанно атаковавших отрядов красногвардейцев. Но главная его вина состояла в том, что из-за промедления белых отрядов, скованных дисциплиной и приказом воздерживаться от открытия огня, произошла утрата инициативы в борьбе с очагами беспорядков, организованных городскими большевиками.

В 1918 году Рябцев поспешил покинуть Москву и переехал в Харьков, где мирно проживал до 1919 года, до той самой поры, пока во время наступления Добровольческой армии город не был взят частями под командованием генерала В. З. Май-Маевского. Контрразведка добровольцев, занятая выявлением сторонников большевизма и предателей, произвела арест Рябцева, и дальше началось расследование его приснопамятного бездействия на посту командующего Московским военным округом поздней осенью 1917 года. Следователи военной прокуратуры Добровольческой армии вели дело к прямому обвинению Рябцева в должностном преступлении; ведь именно он отдал приказ о прекращении сопротивления силам ВРК в Москве, не используя в полной мере всех имевшихся в его распоряжении ресурсов и не считаясь с мнением подчиненных офицеров. Допрошенные в ходе следствия бывшие защитники Москвы из числа юнкеров и офицеров, служившие в то время в Добровольческой армии, свидетельствовать о чем-либо, оправдывающем действия полковника Рябцева, отказались.

Полковник Рябцев был расстрелян по приговору в измене, но, справедливости ради, стоит сказать, что в роковые дни осени 1917 года, нашлись настоящие люди долга и чести. Полковник лейб-гвардии Волынского полка Леонид Николаевич Трескин отдал приказ своим юнкерам занять и держать оборону в Лефортово, в здании Алексеевского военного училища, не допуская туда бандитов и распаленную жаждой легкой поживы толпу. И лишь достоверно узнав о том, что большевики подтягивают артиллерию, чтобы быть по зданию училища прямой наводкой, полковник Трескин распорядился сложить оружие. В целом, в городе сопротивление большевистскому мятежу не угасало, постепенно охватывая центр Москвы. Слышалась стрельба на Спиридоновке и соседней с ней Малой Бронной, а в Гранатном переулке в это время шли бои пресненских рабочих отрядов с юнкерами. Большевики-пресненцы прицельным огнем с крыш вытеснили юнкеров с этих улиц, столь удобных для долговременной обороны, на открытое пространство площади, к Никитским воротам. Перестрелка усилилась возле кинотеатра «Унион», стоящего на пересечении Малой Никитской улицы и бульвара. Шел бой и возле другого белого бастиона, находившегося неподалеку от Волхонки, — казарм Александровского военного училища. Несколько лет тому назад московская вечерняя газета рассказала о случайно обнаруженном в бывшем здании училища на Волхонке тайнике, где с октября 1917 года оставались спрятанными некоторые личные вещи и оружие юнкеров.

Ввиду нарастающего численного превосходства большевиков, бои в городе стали затихать. Часть белых защитников Москвы, сдавшихся под честное слово ВРК, была расстреляна на территории воинских казарм в Лефортово.

Отзвуки перестрелок еще продолжали некоторое время доноситься с Остоженки, Пречистенки и из Хамовников. Обыватели испуганно жались к стенам зданий. Улицы быстро обезлюдели, и казалось, что обыкновенная жизнь города приостановилась. После упорных боев красногвардейцами был занят Брянский (ныне Белорусский) вокзал. Переправившись у Зарядья, они просочились в притихшее Замоскворечье. Положение дел изменила перешедшая к большевикам 1-я запасная артиллерийская бригада, предоставившая им для обстрела засевших на Тверской улице юнкеров свои батареи. В те дни удача лишь ненадолго улыбнулась оборонявшимся белогвардейцам, когда ими был отбит Брянский вокзал вечером 30 октября 1917 года. На него утром следующего дня прибыл с фронта «батальон смерти», присоединившийся к Белой гвардии и вместе с ней поведший успешное наступление на красногвардейцев, укрепившихся на всем протяжении Тверского бульвара. Красные дрогнули, откатываясь на Страстную площадь. Небольшая часть их в это время отбивалась от атак белогвардейцев у стен Зачатьевского монастыря на Остоженке.

Еще спустя сутки юнкеров вытеснили с Пресни. Красногвардейцами оказались заняты Провиантские склады. Постепенно они вернули себе господствующее положение на Страстной (ныне Пушкинской) площади и даже перешли в контратаку. Алексеевское военное училище было окружено красными и неистовавшей толпой, призывавшей к убийству всех засевших там юнкеров. Солдаты-дезертиры Двинского полка приступом взяли Малый театр; люмпены и городская чернь, подоспевшая из Сокольников, захватила почтамт. Артиллерийским огнем юнкеров вынудили отойти со Страстной площади, в то время как рабочие завода Михельсона перешли Москворецкий мост и закрепились на Москворецкой улице. В импровизированный штаб Белой гвардии пришло известие о том, что в Крутицких казармах сложили оружие юнкера. Затем прибежавшие юнкера сообщили, что видели белый флаг, выброшенный из окна Алексеевского училища. Борьба стихала, но не заканчивалась, и одной из причин все еще продолжающегося сопротивления стала изоляция юнкеров, окруженных в Кремле, не пожелавших сложить оружие и не ведавших о почти повсеместной победе Красной гвардии. Солдаты-артиллеристы получили приказ ВРК: «Штаб Военно-революционного комитета приказывает прекратить стрельбу по Никитским воротам и перенести огонь на Кремль. Член Военно-революционного штаба А. Аросев, секретарь — Самсонов. 1 ноября 1917 г.»

Согласно этому приказу по Кремлю был открыт огонь из 6-дюймовых орудий. Преступный приказ об обстреле, отданный Александром Яковлевичем Аросевым, был, увы, не единственным разрушительным документом, вышедшим из-под пера этого большевика. В стремлении захватить Кремль любой ценой Аросев не остановился ни перед какими средствами. Главной его задачей стало выбить еще сопротивлявшихся юнкеров прочь: «Занять позицию с левой стороны Бабьегородской плотины и обстрелять Кремлевскую стену, выходящую к Манежу. Пробить брешь у Троицких ворот. Занять позицию с правой стороны Бабьегородской плотины и обстрелять район Ленивки и подготовить артиллерийским огнем продвижение пехоты на Волхонку… Член В.Р.К.А. Аросев». Воздействие разрушительного огня на здания православных святынь, судя по тексту документа, не виделось ему чем-то кощунственным. Казалось, ничто, кроме своей драгоценной жизни и политики, не волновало этого «сына портного», как называют Аросева в официальной биографии, о котором простодушные советские историки с гордостью писали, что в юности он имел средства учиться «на философско-филологическом факультете Льежского университета и в Петрограде — ком психоневрологическом институте», что было занятием отнюдь не дешевым. Обучение, на которое были затрачены немалые средства, не пошло ему впрок, и к идеям гуманизма, судя по его роли в расстреле кремлевских святынь, этот большевик остался вполне равнодушным.

Масштаб разрушений, произведенный артиллерией по приказу Аросева, оказался колоссален. Невольно задаешься вопросом, был ли он отдан в здравом уме образованным человеком? Образованным, но духовно слепым, равнодушным к российским святыням, ее гостем, но не сыном, Геростратом новейшей истории, в целом достойным сожаления и деянием своим обрекшим свою душу на вечные муки…

Снаряды не пощадили древний Успенский собор. В одну из его маковок угодил снаряд, разорвавшийся в ее середине, а разлетевшиеся во все стороны осколки изрядно подпортили соседний купол. В купольном барабане образовались опасные трещины, грозившие со временем дальнейшим его разрушением. Каким-то чудом уцелела срединная глава собора. Снаружи вся алтарная стена оказалась полностью испещренной выбоинами от пуль и осколков снарядов. Подобных следов на белокаменной оболочке храма очевидцы событий насчитали около 70. На северной его стене обнаружилось 54 пулевых отверстия. В зеркальных стеклах внутри этой церкви тоже остались следы обстрела. Внутри собора по полу лежали рассыпанные осколки разорвавшегося шестидюймового снаряда, глубоко вспахавшие стенопись и погнувшие даже тяжелые паникадила. Престол и алтарь были усеяны осыпавшимся стеклом. Древние стены Чудова монастыря были пробиты, судя по всему, шестью тяжелыми снарядами. То там, то здесь глубоко виднелись глубокие пробоины, а расползавшиеся от них во все стороны трещины местами доходили до 2–3 аршин в диаметре.

Снарядами оказались повреждены и митрополичьи покои, занимаемые митрополитом Вениамином (Казанским). Священномученик вспоминал: «Целую неделю под выстрелами я провел в Кремле… Последние двое суток насельники Чудова монастыря спасались в подвале и подземной церкви святителя Ермогена, куда были перенесены и мощи святителя Алексия из соборного храма. Стену занимаемого мной помещения пробили два снаряда тяжелой артиллерии, разорвались и произвели большое разрушение. Из своей комнаты я вышел за несколько минут перед этим. Ко всенощной и литургии под выстрелами через двор ходили в подземную церковь. Шла постоянная служба. Братия исповедалась, причащалась Святых Тайн: служащие и не служащие готовились к смерти». Внутри митрополичьих покоев остались лишь неравномерные обломки мебели и груды камней. В одной из комнат снаряд пробил внушительной толщины оконный откос и разрушил вплоть до висевшей там иконы Богородицы стену, но сама икона со стеклом и мерцающей подле нее лампадой осталась невредимой.

На территории Кремля пострадала и колокольня Ивана Великого. Ее повредили попавшие снаряды, выпущенные из орудий, установленных с восточной и юго-восточной стороны. В алтарное окно Николо-Гостунского собора влетел шальной снаряд и разорвался в самом его алтаре. Старинное Евангелие, находившееся неподалеку от окна, взрывной волной было выброшено на пол, к престолу, при этом была разбита верхняя крышка книги и отбито барельефное изображение Воскресения Христова и евангелистов. На полу храма виднелись осколки снаряда, лежали куски разбитого кирпича и разорванные части богослужебных книг, а в углу находился погнутый жертвенник. Досталось «заботами» товарища Аросева и Благовещенскому собору и знаменитому крыльцу Лождетты, с которого еще царь Иоанн Грозный любовался кометой. Оно было разрушено прямым попаданием снаряда.

Следы преступного обстрела Кремля остались почти на всех храмах, включая и Архангельский собор, и церковь Воскресения Словущего, Ризоположенскую церковь с часовней иконы Печерской Божьей Матери, и Предтеченскую церковь в Боровицкой башне. Пули в этой башне попадали в иконописные лики московских святителей и Казанской иконы Божьей Матери… От обстрела пострадала и Патриаршая ризница, где некоторые покровы были пробиты пулями, а от осколков пострадало Евангелие XII века великого князя Мстислава Владимировича. С верхней его позолоченной и серебряной крышки была сбита часть эмали, необыкновенно ценной по причине во многом неповторимости подобной работы. Пострадали патриаршие митры, поручи, витрины с патриаршими облачениями, но особенному разрушению подвергся Собор XII апостолов, на наружной стене которого оказалось 16 орудийных, 96 осколочных и сотни ружейных пробоин и выбоин. Несколько сквозных огромных пробоин обнаружилось и в Малом Николаевском дворце, принадлежавшем ранее Чудову монастырю. Снаряды разрушили Петропавловскую церковь в Николаевском дворце, шкафы в храме были разбиты, от многочисленных попаданий осколков его иконостас пришел в негодность. Шальной снаряд пробил даже купол знаменитого Екатерининского зала в здании Судебных установлений. Артиллерийский обстрел не пощадил и кремлевские башни — Беклемишевскую и Никольскую. Ружейная пуля угодила в расположенную на Троицких воротах икону Казанской Божьей Матери. Много пулевых выбоин осталось в Спасской башне. Знаменитые часы с музыкальным боем разбиты и остановились…

Все это увидел и описал в своих записях святитель Нестор Камчатский, опубликованных чуть позже, чье сердце было сокрушено печалью о покушении на православные святыни. Горькие свидетельства очевидца важны, но в данном случае зададимся вопросом, откликнулась ли на эти события православная церковь и был ли обращен ее призыв к одним лишь большевикам?

11 ноября 1917 года Священный собор Русской православной церкви отозвался полным скорби и гнева посланием к народу: «…B течение ряда дней русские пушки обстреливали величайшую святыню России — наш Кремль с древними его соборами, хранящими святые чудотворные иконы, мощи св. угодников и древности российские. Пушечным снарядом пробита кровля дома Богородицы, нашего Успенского собора, поврежден образ Св. Николая, сохранившийся на Никольских воротах и во время 1812 года, произведено разрушение в Чудовом монастыре, хранящем мощи св. митрополита Алексия. С ужасом взирает православный народ на совершившиеся, с гневом и отвращением будут клеймить это злое дело потомки наши.

…Но чьими же руками совершено это ужасное деяние? Увы! Нашего русского воинства, того воинства, которое мы молитвенно чтим именованием христолюбивого, которое еще недавно являло подвиги храбрости, смирения, благочестия… Вместо обещанного лжеучителями нового общественного строения — кровавая распря строителей, всего мира и братства народов — смешение языков и ожесточенная ненависть братьев. Люди, забывшие Бога, как голодные волки бросаются друг на друга. Происходит всеобщее затмение совести и разума… Давно уже… сердце народное отравляется учениями, ниспровергающими веру в Бога, насаждающими зависть, алчность, хищение чужого. На этой почве обещают они создание всеобщего счастья на земле… Но не может никакое земное царство держаться на безбожии: оно гибнет от внутренней распри и партийных раздоров. Посему и рушится Держава Российская от этого беснующегося безбожия. На наших глазах совершается праведный суд Божий над народом, утратившим святыню… Вместе с кремлевскими храмами начинает рушиться все мирское строение Державы Российской».

13 ноября 1917 года там же, в московском храме Вознесения, прошли заупокойные службы по всем юнкерам, погибшим в ходе самого ожесточенного в Москве боя, завершившегося у Никитских ворот. Как известно, часть юнкеров и офицеров похоронили в ограде храма. О самих ноябрьских боях 1917 года и поныне напоминают мемориальные доски с соответствующими надписями, установленные в центре Москвы в годы советской власти. Их легко можно отыскать на стенах зданий бывшего штаба Московского военного округа на Остоженке, Провиантских складов на Садовом кольце, на гостинице «Метрополь», а также на здании Центральной телефонной станции на Большой Лубянке.

Важно напомнить читателю и о том, что часть погибших в столкновениях с московскими большевиками юнкеров была захоронена на Братском кладбище на территории бывшего села Всесвятского, еще в 1970-е годы остававшемся в виде небольшого клочка земли возле храма Всех Святых, в нескольких метрах от современной станции метро «Сокол». Это кладбище было основано в 1915 году. Сразу же на нем стали погребать нижних чинов и унтер-офицеров, казаков, сестер милосердия, офицеров, авиаторов от ран и болезней, скончавшихся в московских лазаретах. Там же хоронили чинов союзных армий и даже некоторых военнопленных. А вскоре после октябрьского переворота в 1918 году, через год, оно превратилось в место расстрела сотрудниками Московской чрезвычайной комиссии офицеров — участников неудавшегося заговора по спасению царской семьи, а также пойманных членов подпольной организации «Союз защиты родины и свободы». Кроме них там были расстреляны сотни взятых в качестве заложников лиц: чиновники, просто титулованные и нетитулованные дворяне, московские клирики и обыватели.

В российской прессе 1990-х годов приводились данные о том, что на Братском кладбище за три года Гражданской войны московскими чекистами было расстреляно свыше 10 тыс. человек. Газета «Вечерняя Москва» опубликовала в конце прошлого века пространные сведения о списках жертв расстрелов 1920-х годов, в их перечень были включены также и лица, убитые и захороненные на тайном кладбище на территории Яузской больницы. Среди них числились офицеры Императорской армии, те, кто вернулся из эмиграции на родину, и те, кто был схвачен ГПУ при попытке нелегального проникновения на территорию СССР. Разумеется, «справиться» своими силами в ходе массовых расстрелов МЧК не могла, но в те дни для этого недоброго дела нашлось немало добровольных помощников из числа горожан. Это можно объяснить отчасти общим стремительным распадом нравственного начала части народа, считавшей, что теперь любое зло в отношении державного прошлого России, которое так ненавидели большевики, будет поставлено им только в заслугу.

Усилия узурпаторов власти по разложению воли народной дали ужасающие всходы. Сам распад духовного уклада народа в те годы оказался столь скорым и необратимым, что вызвал потрясение даже у былых приверженцев либеральных ценностей и так называемых «демократических принципов» государственного управления. Долгое время эти господа тешили свою гордыню членством в тайных организациях и претендовали на монопольное обладание высшим знанием о путях оздоровления государственной жизни. В появлявшихся статьях не только литераторов, но и общественных деятелей того времени сквозь недоумение сквозит явная обреченность. Дневники Зинаиды Гиппиус, Александра Блока, Марины Цветаевой и записки Михаила Осоргина сохранили на своих страницах опыт произошедшего «просветления» духа, «открывшихся глаз» на большевизм и его сторонников, на беспощадную власть толпы и предчувствие грядущего хаоса. Горьким сарказмом наполнены строки мемуаристов, повествующих о небывалом кризисе всей российской жизни, всех, кто мог сколь бы то ни было связно изложить свои переживания на бумаге — бывших высших чиновников империи, аристократов, великих князей, их морганатических жен и представителей полусвета.

И даже когда на юге России затеплились первые очаги белой борьбы и исход этой борьбы еще не был так ясен ни одной из сторон, большевики не умерили своего разрушительного пыла, продолжая губить российскую цивилизацию так, как только они могли это сделать.

В начале 1918 года в Петрограде и Москве в знак протеста против обнаружившихся преступлений большевизма начались забастовки служащих, врачей, учителей, инженеров транспорта и связи, чиновников государственных министерств и ведомств. В ответ на забастовки на практике стала претворяться большевистская концепция «принудительного труда» и последовавшая за ней «эпоха военного коммунизма», кстати, не имевшая конечной цели восстановления довоенного уровня экономики державы. Ведь впереди перед очами большевистских вождей маячила «перманентная революция» во всем мире, и России ими было уготовано быть лишь инструментом и временной базой для осуществления их глобальных замыслов.

Из-за отсутствия профессиональных кадров, желавших верой и правдой служить большевистскому интернационалу, из-за разрушительных последствий их деятельности во всех отраслях промышленности, объем производства в России начал неуклонно снижаться, составив к 1920 году всего лишь 20 % от показателей 1913 года. Не прошло и года после того, как большевики взяли власть, а уже в разных частях России рабочие стали поднимать восстания и выступать против правящего режима. Власть большевизма, вплоть до своего формального распада в 1991 году, никогда не была безобидной формой управления страной. В основе ее деятельности постоянно присутствовал деструктивный метод в отношении к российской государственной традиции, исключающий любую идею разумного созидания взамен разрушаемого ею «несовершенного прошлого».

В ноябре 1917 года был принят декрет «о рабочем контроле над производством», именуемый в тогдашней советской прессе «красногвардейской атакой на капитал». Он санкционировал конфискацию частных фабрик, заводов, иных производственных мощностей, включая даже небольшие предприятия. Конфискованные новой властью предприятия требовали средств, необходимых для оплаты эксплуатационных расходов, включая заработную плату рабочих, однако существовавшая банковская система, рухнувшая по милости большевиков почти моментально, унеся с собой не только средства учреждений, но и все вклады населения и предприятий в банках и сберегательных кассах. Золото и драгоценные металлы, которые сразу же стала конфисковать советская власть, использовались ею лишь на собственные нужды, призванные обеспечить и по возможности дольше продлить ее существование, а также гарантировать безбедное существование за границей, если большевикам не удастся удержаться в России. В отсутствие годами сложившихся схем финансирования промышленности национализированные новой властью крупные и средние заводские предприятия и фабрики стали останавливаться один за другим. Это породило неизбежный скачок цен на промышленные товары; зарплата рабочим и служащим предприятий не выплачивалась, да и сами деньги стремительно обесценивались.

Обеспокоенное происходящим в промышленности кризисом, Чрезвычайное собрание уполномоченных фабрик и заводов в Петрограде 26 марта 1918 года сделало заявление, в котором, в частности, говорилось: «Мы, петроградские рабочие, в большинстве своем приняли этот переворот, совершенный от нашего имени и без нашего участия…. Но прошло уже четыре месяца, и мы видим нашу веру жестоко посрамленной, наши надежды грубо растоптанными… Новая власть называет себя советской и рабочей, крестьянской. А на деле важнейшие вопросы государственной жизни решаются помимо советов».

Движение рабочих уполномоченных, призванное отстаивать права той части населения, которая была занята в промышленном секторе, вскоре распространилось по многим российским городам, где так же, как и в столице, стали останавливаться заводы. 20 и 21 июля 1918 года стараниями промышленных рабочих был созван их первый Всероссийский съезд. Он принял ясную резолюцию о прекращении «опытов социализации и национализации фабрик и заводов». В ней было особо подчеркнуто, что «…пролетариат может и должен сообразовывать свою деятельность с усилиями других прогрессивных классов, заинтересованных в развитии производственных сил…». Достойны в нем внимания и такие недвусмысленные строки: «основная политическая задача рабочего класса ныне — борьба за низвержение советской власти и восстановление демократического строя…» После опубликования резолюции в печати все делегаты съезда были арестованы ВЧК, выделившей по случаю массового ареста свою «преторианскую гвардию» — латышских стрелков.

Развал промышленности страны, сопровождаемый нескончаемыми репрессиями и притеснением гражданских свобод, становился все более ощутимым и стал очевиден уже всем слоям населения России. Русская интеллигенция при всей своей либеральности воззрений была в значительной степени потрясена тем, какой оборот принимают еще недавно столь желанные ей перемены в государственном управлении и как постепенно рассыпаются в прах все ее мечты о «счастливом будущем».

В августе 1918 года в Ижевске и Воткинске рабочие свергли власть местного Совета и организовали Ижевскую народную армию, численность которой со временем достигла 70 тыс. человек. В течение трех с лишним месяцев Ижевская народная армия вела успешные бои против частей Красной армии. Уступая напору превосходящих сил противника, «ижевцы» отступили на восток, увозя с собой имущество и семьи, дабы там присоединиться к Сибирской армии адмирала Колчака. Именно в ней «ижевцам» суждено было стать одной из самых храбрых частей.

Месяц за месяцем на всей территории российской державы разрасталось сопротивление советской власти, последовавшее со стороны самого многочисленного класса в стране — крестьянства. Передел помещичьих, церковных и государственных земель давал не более четырех десятин на человека; цифра в 150 млн. десятин земли, часто встречающаяся в советских источниках, отражала лишь наличие площади существовавшей земли в России, но не объема, фактически используемого крестьянами земли. «Декрет о земле», выглядевший заманчивым лозунгом накануне большевистского переворота, объявлял на деле всю землю «государственной собственностью», превращая тем самым крестьян лишь в арендаторов у Советов, которые фактически ею распоряжались. Развал и продажа иностранным концессионерам частей предприятий в различных отраслях промышленности отчетливо выразилось в острой нехватке потребительских товаров. Для крестьянства, везущего в город на продажу свою сельскохозяйственную продукцию в надежде приобрести на вырученные деньги промышленные товары, эта схема все более усложнялась, в каких-то случаях становясь невозможной из-за нарастающего дефицита товаров. Это, в свою очередь, привело к возникновению голода в городах из-за нехватки поставок продовольствия от крестьянства и других сельскохозяйственных производителей, не желающих сдавать за бесценок столь непросто дающиеся им «излишки» своей многотрудной деятельности.

В качестве ответной меры власти по отношению крестьянству в декабре 1917 года большевиками был открыт так называемый «хлебный фронт», целью которого было объявлено принудительное изъятие зерна у крестьянства. Центральной большевистской властью спешно создаются вооруженные формирования, объединенные к началу 1918 года в Продовольственно-реквизиционную армию. Ее численность уже к ноябрю того же года составила 42 тыс. человек. Декретами новой власти повсеместно на территориях, подконтрольной большевикам, была введена продразверстка, смысл которой состоял в принудительной сдаче крестьянами «излишков продовольствия», и одновременно с этим любая частная торговля была объявлена «преступлением» и каралась расстрелом.

Старый большевик Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич вспоминал: «Всюду стояли заставы, чтобы никто не мог ни пройти, ни проехать с какими-либо продуктами, — все были посажены на паек». От Совнаркома, высшего органа большевистской государственной власти, «продотряды» получили самые широкие полномочия, дававшие им возможность беспрепятственно отбирать имущество тех из крестьян, кто откажется добровольно сдавать излишки зерна, брать в заложники их родственников и производить расстрел на месте всех сопротивляющихся этому.

В своих телеграммах к губернским уполномоченным Народного комиссариата продовольствия в Саратове и Пензе, «товарищам» Пайкису и Минкину, Ленин приказывал «расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты». Большевистский вождь давал наставления следующего характера: «1. Повесить (непременно повесить!), дабы народ видел не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц. 2. Опубликовать их имена. 3. Отнять у них весь хлеб. 4. Назначить заложников…Телеграфируйте получение и исполнение».

Для оказания помощи продотрядам в июне 1918 года в селах и деревнях, находившихся под властью большевиков, директивно создаются комитеты бедноты. Их представителями нередко оказывались недавние изгои крестьянской общины — нерадивые работники, пьющие люди, сезонные работники «перекати-поле». Теперь они получили официальное право грабежа и власть над односельчанами. Первыми жертвами таковых становились имущие крестьяне, создававшие свои прочные хозяйства многолетним кропотливым трудом.

Тем временем под влиянием неудач на фронтах и угрозы продвижения деникинских войск к Москве в 1919 году большевистская власть, обещавшая солдатам-крестьянам мирную жизнь еще два года назад, призвала их к участию в ширящейся гражданской войне для защиты эфемерных для сознания крестьянства «завоеваний революции». В подобных «завоеваниях», небывало ухудшивших крестьянскую жизнь и поколебавших их многовековой уклад, оно нуждалось менее всего. Ответом на призывы большевиков к мобилизации и принудительной сдаче продовольствия только лишь в 20 губерниях Центральной России стали 245 выступлений, официально зарегистрированных ВЧК.

С апреля 1918 года против большевизма восстала порабощенная ими область Войска Донского, а спустя восемь месяцев череда восстаний прокатилась по всему Поволжью. Большевики бросили войска для подавления этих очагов, но эти жестокие меры не оправдали себя. Стойкость повстанцев поражала даже их усмирителей. Так, в марте 1919 года одна бригада Красной армии отказывается подавлять крестьянское выступление в белорусском Полесье и полностью переходит на сторону восставших, захватывая города Гомель и Речицу.

В начале 1921 года, когда исход русской армии генерала Врангеля на Балканы еще не завершился и Гражданская война не была бесповоротно выиграна большевиками, крестьянские повстанцы в Сибири заняли Тобольск, Кокчетав, значительные части Челябинской, Омской и Тюменских губерний, осадили города Курган и Ишим. В Тамбовской губернии в описываемое время под руководством крестьянского вождя Антонова были созданы целых три крестьянских армии, общей численностью в 50 тыс. человек. Не было не только ни одной губернии, но и ни одного уезда, где бы ни возникали стихийные случаи сопротивления властям в ходе проводимой ими продразверстки. Крестьянством часто использовались лозунги «За Советы без большевиков!», что, разумеется, не подразумевало приятие крестьянством советской власти, а только выражало их понимание выборных органов, таких, какими для них прежде были земства и общины.

На подавление крестьянских выступлений советской властью выдвигались все новые полководцы, прежде командовавшие не только регулярными частями Красной армии, но и карательными интернациональными частями. Части, состоявшие из бывших пленных подданных Австро-Венгерской монархии — чехов и венгров, а также из хорошо оплачиваемых китайских наемников, были безразличны к судьбам российского населения и даже печально «прославились» своими жестокими и беспощадными мерами усмирения русских крестьян. По мере ожесточения борьбы с крестьянством, одним из инструментов борьбы советских войск стал захват заложников из числа селян, содержание их в концентрационных лагерях (по предложению Ленина) и затем расстрелы при нападениях повстанцев.

В неравной борьбе с плохо вооруженными крестьянами большевиками в ход были пущены все новинки военной техники и даже применено химическое оружие. В Тамбовской губернии Тухачевским был отдан приказ о массированной химической атаке на повстанцев. Приказ был краток: «Леса, где прячутся бандиты, очистить ядовитыми газами, точно рассчитывать, чтобы облако удушливых газов распространилось по всему лесу, уничтожая все, что в нем пряталось». Тухачевский старался использовать все имевшиеся в арсенале его частей технические средства, в том числе и аэропланы. То и дело сыпались бомбы, их обстреливали красные летчики на бреющем полете из авиационных пулеметов.

Разгоралась настоящая «внутренняя война», шедшая наряду с белой борьбой в других частях России. Несмотря на отдельные успехи крестьян, их борьба была заведомо обречена на поражение, ибо не имела ни объединяющего руководства, ни общей цели, во многом выливаясь в протест доведенных до отчаяния сельских тружеников изъятием последних запасов продовольствия и бесчеловечным обращением представителей центральной власти. «Крестьяне озверели, с вилами, с кольями и ружьями в одиночку и толпами лезут на пулеметы, несмотря на груды трупов, их ярость не поддается описанию…», — писал о борьбе с продотрядами эмигрантский историк и демограф М. С. Бернштам.

Жестокость усмирителей, проявленная в ходе подавления антоновского восстания, явилась не частностью, порожденной в условиях особого накала борьбы возмущенных крестьян с изымающими у них «излишками» представителями властей, но сразу же стала нормой на протяжении всего «строительства рая на земле». Политика, направленная на уничтожение крестьянства, доведение его до состояния нищеты, для того чтобы вызвать паралич воли к сопротивлению. Духовная основа жизни крестьянства должна была исчезнуть с прерыванием его связи с утратой веры и прерыванием связи с духовными наставниками.

Давление на крестьянство не прекращалось ни во время, ни после окончания Гражданской войны, со временем лишь усиливая нажим на слабо сопротивляющуюся его часть. Усердно изымаемые продотрядами «излишки» порой не оставляли у подобных крестьян даже семенного фонда для засевания полей. Сильная засуха усугубила дело: в деревне начался настоящий голод. Православная церковь тотчас же основала Комитет помощи голодающим, начав сбор пожертвований и средств в том числе и ценного церковного имущества, кроме того, что употреблялось в богослужении. Большевики постарались перехватить инициативу у православных, запретив деятельность церковного комитета, и, поддержав директиву за подписью Михаила Ивановича Калинина о насильственном изъятии всех, имеющих ювелирную ценность, предметов из церквей и монастырей, невзирая на то, имеют ли эти предметы богослужебное назначение или нет.

Ленин в эти дни убеждал соратников: «…Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий…Чем большее число реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам расстрелять, тем лучше». К тому времени, когда Ленин высказал этот вывод товарищам по партии, Гражданская война была почти окончена. Некому было прийти на помощь восставшему народу, бастовавшим рабочим. Русская армия генерала Врангеля находилась далеко, и средств, необходимых для «весеннего похода», у нее не было. На всей территории России надолго установился мрачный большевистский режим.

На VII партийной конференции, проходившей в Петрограде в сентябре 1918 года, один из демагогов правящей верхушки большевиков, известный более под именем Григорий Зиновьев, высказался следующим образом: «Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из 100 населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить — их надо уничтожить». В эти 10 % населения, по его мнению, входила наиболее непокорная часть населения, не принимавшего ига Интернационала. По мере раскачивания маховика внутренних репрессий советская власть позаботится о придании максимальной законности идущим репрессиям, опираясь на принятую в 1918 году первую Советскую конституцию. В ней были поставлены вне закона и лишены политических прав так называемые «нетрудящиеся классы и политические группы». Поражения в гражданских правах распространялись и на всех членов семьи представителей «нетрудящегося класса». Это обрекло их на лишение распределяемого большевиками продовольствия, а следовательно, и голодную смерть.

Первая Советская конституция отменила понятие личной вины индивидуума, перенеся ее на социальные «классы» и группы людей. Вне закона оказались не только существовавшие до сих пор люди, отнесенные большевиками к определенным «классам», но и те, кому не посчастливилось родиться в «трудящейся» семье в большевистском определении. Против них, ставших изгоями советского общества, и был направлен в первую очередь разразившийся в 1918 году «красный террор», официально провозглашенный декретом Совета народных комиссаров от 5 сентября 1918 года. Декрет был обнародован спустя пять дней после убийства начальника петроградской ЧК Моисея Урицкого молодым человеком Леонидом Канегисером из побуждений личной мести за расстрелянного большевиками товарища. В ходе последовавшей за тем волны арестов и расстрелов без суда и следствия появилось письменное указание члена Коллегии ВЧК М. Лациса, предназначенное для сотрудников ЧК: «…Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против советской власти оружием или словом. Первым долгом вы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, какое у него образование и какова профессия… Эти вопросы должны решить судьбу обвиняемого. В том смысл и суть красного террора».

После того как населению Петрограда и Москвы был объявлен «красный террор», ВЧК ввела систему взятия заложников из лиц, произвольно причисляемых ее уполномоченными к так называемой «буржуазии», которые подлежали расстрелу после убийства любого большевика в городе. Из-за интенсивности проводившихся арестов для концентрированного содержания лиц, взятых в заложники, перестало хватать мест во всех построенных до 1917 года тюрьмах. В короткий срок, с декабря 1917-го и до начала 1918 года, целая сеть «домов заключенных» буквально покрыла московский центр. Наиболее крупными стали «домзак» в Кривом переулке, в Малом Трехсвятительском переулке, и на Селезневской улице. Мрачную известность приобрел «домзак» в 3-м Знаменском переулке. В истории он «отличился» тем, что в 1920–1921 годы в нем устраивались некие особые «механизированные расстрелы». Сретенский «домзак» со временем стал еще одной городской тюрьмой. Близость к Сретенскому монастырю вселяла в мысли многих заключенных надежду на то, что молитвы пастырей смогут облегчить их участь, однако присутствие священников даже по просьбам арестованных в домах заключенных не позволялось.

Клир при диктатуре большевиков потерял все свои права, был вынужден терпеть притеснения от властей в той же, если не большей степени, чем миряне, да и сама жизнь православной церкви, конечно же, была неотделима от жизни большинства населения страны. В дни испытаний, претерпеваемых всем народом, она и не могла быть иной. Ее существование в виде объединяющего духовного начала для народа было неприемлемо для большевизма. Могли ли вожди большевиков смириться с присутствием опасного для их власти института, такого, как Русская православная церковь? Они поспешили дать понять это весьма скоро.

5 сентября 1918 года, в первый день объявленного террора, мученическую кончину приняли епископ Селенгинский Ефрем (Кузнецов) и председатель Русского монархического союза протоиерей Иоанн Восторгов, в начале того же года откликнувшийся на убийство митрополита Киевского Владимира: «Народ наш совершил грех, — а грех требует искупления и покаяния. А для искупления прегрешений народа и для побуждения его к покаянию всегда требуется жертва. А в жертву всегда избирается лучшее, а не худшее. Вот где тайна мученичества старца-митрополита».

Во многом эти слова оказались справедливы и по отношению к произнесшему их протоиерею. Террор только начал набирать свою силу, и первоначально чекистами были расстреляны перевезенные из Петрограда узники — бывшие государственные деятели империи: председатель Государственного совета Иван Григорьевич Щегловитов, министр внутренних дел Николай Алексеевич Маклаков, министр внутренних дел Алексей Николаевич Хвостов и сенатор Степан Петрович Белецкий. Выбор ЧК не случайно пал на эту группу лиц, но это предмет для отдельного исследования, выходящего за рамки нашей книги. Кроме светских лиц МЧК приговорила к расстрелу и несколько духовных. В глубине парка расстреляли епископа Ефрема, иерея о. Дмитрия Корнеева и старосту Успенского собора Николая Николаевича Ремезова.

Первые массовые расстрелы, о которых подробно сообщалось во всех большевистских газетах, состоялись на Ходынском поле и в глубине соседнего с ним Петровского парка. На языке казнивших чекистов они именовались «отправкой в Иркутск». Месторасположение участка для массовых расстрелов на Ходынке подтверждается архивными документами современного нам Главного тюремного управления, где в числе учреждений, подведомственных тогдашнему Московскому управлению принудительных работ, существует и так называемая Ходынская «концентрационная больница». Любопытного читателя мы отсылаем в Государственный архив Российской Федерации, к фонду 4042, описи 8. Для бесперебойного расстрела арестованных требовались все же постоянные помещения, и такое вскоре появилось у столичных чекистов. Для убийства заложников Московским советом им были отведены подвалы бывшей Военной коллегии и подвал будущих гаражей Автобазы НКВД № 1 в Варсонофьевском переулке. Расстрелы начались в нем с 1918 года. Очевидец свидетельствовал, что до расстрела палачи из Московской ЧК «высказывали глубокое удивление о. Иоанну Восторгову и Николаю Алексеевичу Маклакову, поразивших их своим хладнокровием пред страшною, ожидавшею их участью».

Террор, направленный против отдельных личностей, не решил бы всей проблемы подавления народного сопротивления безбожной власти. На место одного убитого подвижника незамедлительно вставал единомышленник и ученик, а на смену тому приходил другой. Необходимо было придумать систему осуществления массовых репрессий и охватить ими как можно большее количество недовольных среди народонаселения России. И такой способ был найден. Через некоторое время, после начала нового, 1918 года, по предложению Ленина в обиход карательной системы большевиков была введена новая форма общественных наказаний — «концентрационный лагерь», место, где содержались сотни и тысячи взятых в заложники граждан. Содержавшиеся в концентрационных лагерях люди были бесправны, лишены связи с внешним миром и подлежали расстрелу в случае необходимости.

В своих распорядительных записках Ленин не давал расширенных рекомендаций по обхождению с заключенными. Подразумевалось, что читающие его строки товарищи по партии прекрасно понимали, что их вождем им предоставлялась возможность действовать на свое усмотрение: «Провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города». В другом распоряжении, предназначенном для немедленного практического осуществления, Ленин настоятельно требовал от исполнителей своей воли: «Необходимо обезопасить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях».

Под территорию лагерей ВЧК отводились пустующие земли за городами, брошенные или конфискованные баржи, здания монастырей или заброшенные промышленные учреждения: заводы и т. п. В древнем Соловецком монастыре, еще при жизни Ленина, возник один из самых известных северных лагерей, будущий С.Л.О.Н. (Соловецкий лагерь особого назначения). Туда в течение короткого времени были отправлены и там замучены десятки архиереев и протоиереев, сотни монахов, священников, а потом и великое множество мирян, присылаемых на Соловецкие острова для «перевоспитания». Русский художник Михаил Васильевич Нестеров сказал как-то, обращаясь к своему сокамернику в день получения тем приговора: «Не бойтесь Соловков. Там Христос близко». Трагический смысл добродушного на первый взгляд названия лагеря сполна отразили условия содержания заключенных. Изощренные издевательства, пытки, физическое уничтожение тысяч людей придали самому слову — Соловки — зловещее звучание.

Спустя четыре года после «открытия» лагеря, в 1927 году, там содержалось уже 12 896 человек более чем 48 национальностей. Среди них помимо русских оказались евреи, белорусы, эстонцы, немцы и финны. Содержались там и венгры, персы, китайцы, греки, турки, афганцы, французы и итальянцы. Всего с 1923 по 1928 год число заключенных на Соловках возросло с 2,5 тыс. до 22 тыс. человек. На протяжении почти двух десятилетий, до 1939 года, сотни тысяч заключенных плотно заполняли помещения кремля и отдаленных скитов. Осужденные проживали в старых землянках, душных бараках и едва отапливаемых монастырских зданиях.

Первыми на Соловки были сосланы политические противники большевиков — эсеры, меньшевики, анархисты, чины белых армий; попадали сюда и уголовники. Крупные воры и бандиты встречались на Соловках единицами. Поймать их было нелегко, при тогдашней организационной слабости ГПУ и УРО (уголовного розыска), а пойманные уголовники охотно принимались на службу в те же учреждения в качестве агентов, следователей, палачей, инспекторов. Например, начальником так называемого «бандотдела» Московского ГПУ служил некто Буль, в прошлом атаман крупной бандитской шайки, широко известный в уголовном мире как «мокрушник» (убийца); его помощник по кличке Шуба в недавнем прошлом — бывший бандит.

Политзаключенные пытались держаться сплоченно, требовали создания нормальных условий содержания. Однако администрация лагеря обычно с равнодушием относилась к протестам и постепенно ужесточала режим. До 1926 года «политические» жили отдельно, в Савватьевском скиту, в значительно лучших условиях, в работах не участвовали и даже пользовались помощью и покровительством представительницы Международного Красного Креста в СССР М. Ф. Андреевой, бывшей жены М. Горького. Крупные партийцы — социалисты-революционеры, меньшевики и бундовцы попадали в строго замкнутый Суздальский изолятор, на Соловки же шли рядовые, по большей части примкнувшие к одной из социалистических партий лишь во время октябрьского переворота.

В начале 1930-х годов на острова для «перековки» стали привозить раскулаченных крестьян, членов религиозных сект и даже советскую «творческую интеллигенцию». Пока еще не выявлены имена всех заключенных, но известно, что в лагере томились начальник Гидрометеорологического комитета А. Ф. Вангенгейм, выдающийся философ, математик, химик, иерей П. А. Флоренский. В списке заключенных можно отыскать имена историков В. П. Никольского, Н. П. Анциферова, В. В. Бахтина, М. О. Гордона; этнографов и краеведов Н. И. Виноградова, А. А. Евневича, П. К. Казаринова; поэтов и писателей Б. Н. Ширяева, Л. М. Могилянского, В. Камецкого, О. В. Волкова; художников О. Э. Браза, К. Н. Половцеву; профессора Московской консерватории Н. Я. Выгодского, а также исследователя древнерусской литературы Д. С. Лихачева. Человек-личность все быстрее отдалялся в прошлое. Его место занимала безликая «рабсила», робот-каторжник, «гражданин» эпохи победившего социализма.

Заключая помимо прямой оппозиции огромное количество людей по сословному или профессиональному признаку в подобные лагеря, большевикам необходимо было подавить волю к сопротивлению оставшейся части народонаселения России. А лучшим способом заставить сомневаться в правоте дела и в целях борьбы, думалось им, должно было стать сомнение в полноценности собственной исторической и философской позиции, возможности провести исторические параллели и усмотреть рецепт по преодолению смуты в собственной истории. С людьми, выросшими в годы расцвета империи, можно было совладать, лишь уничтожив или запугав их, но для нового поколения лучшим рецептом, с точки зрения большевистских идеологов, могло стать историческое и культурное беспамятство. В самом деле, во имя чего и с кем им бороться, если новая власть со временем обеспечит им все мыслимые блага земные, необходимые для удовольствия? Работа на новую власть и милостиво отпускаемые ею рабам поощрения за их труд должны были полностью вытеснить из сознания молодых иные формы правления и жизни, духовной и светской.

У сильных этносов всегда оставалась регенерирующая способность возрождать свою культуру и определять ее роль и место в системе мировой цивилизации, у более слабых таковой не было, но в избытке присутствовала обида на собственное бессилие. И потому особое место у новой власти заняла деятельность, нацеленная на уничтожение духовной основы державы и размывание традиционных для большинства населения страны культурных ценностей, проходившая одновременно с поощрением крайних форм шовинизма на окраинных землях России.

Народы, населявшие некогда ее просторы от Хивы до Варшавы, сначала вовлекались большевиками в «борьбу за независимость», как «пострадавшие от русского царизма», а затем плавно призывались в различные национальные военизированные формирования для борьбы с бывшими «эксплуататорами» и притеснителями. Большевики не скрывали, что создание ими очагов напряженности на всей широте бывшей империи делалось ими «для сокрушения продолжавшегося сопротивления реакционного русского народа». Со временем в литературной и публицистической жизни страны под запретом оказалось слово «русский», употребляемое в печати в положительном значении. Судя по большевистской прессе и издаваемой в стране литературе, запрет негласно действовал до самого начала 1930-х годов.

Исторические названия населенных пунктов, казалось, не давали большевикам покоя. На всем просторе захваченной территории они занялись планомерной сменой названий городов, островов, проливов и земель. Ими проводилась кропотливая работа по переименованию изначально данных тому или иному городу или местности названия. В картографических учреждениях в директивном порядке вносились исправления в издаваемые при большевиках карты. Старый каспийский городок Петровский Порт, в пределах которого еще в 1722 году останавливался Петр I во время своего Персидского похода, был переименован в Махачкалу, по имени «социально близкого» большевикам дагестанца Магомед-Али Дахадаева, более известного в определенных кругах под псевдонимом Махач. Старая Обдорская крепость — торговый пункт на пути через Урал на Обь и далее на восток, основанная русскими первопроходцами еще в 1595 году и долгое время бывшая волостным центром под названием Обдорск, превратилась в Салехард. Усть-Сысольск в Вологодской губернии стал именоваться Сыктывкаром. Восточный российский рубеж форт Верный получил название Алма-Ата. Город, считающийся географическим центром Азии и основанный в 1914 году, бывший еще и конечным пунктом Усинского тракта у слияния рек Большой и Малый Енисей, Белоцарск стал сначала именоваться Хем-Белдыр, с 1926 года — Кызыл. Верхнеудинск стал Улан-Удэ. Смена названий населенных пунктов включала в себя и переименования по фамилиям большевистских лидеров. Вятка оказалась Троцком, Петроград — Ленинградом и т. п.

Любое учебное или научное заведение, любые архивные сведения, документы и просто изданные книги, рассказывавшие о жизни, достижениях и открытиях разрушенной большевиками империи, должны были раз и навсегда исчезнуть с лица земли. На практике это осуществлялось таким образом. В начале 1921 года в высших учебных заведениях страны были повсеместно упразднены историко-филологические факультеты. Из всех библиотек согласно особому инструктивному письму, в составлении которого приняла деятельное участие супруга Ленина Надежда Константиновна Крупская, новыми цензорами изымались тома сочинений Достоевского, Максимова, Лескова, объявленных Интернационалом «черносотенными авторами», к числу которых каким-то образом оказался причислен и античный Платон. Ленин поспешил заявить публично: «Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть!»

Что сделали большевики, чтобы борьба с их противниками протекала как можно более успешно? Учебные заведения лишались финансирования, профессура изгонялась, студенты, успевшие проучиться до октябрьского переворота, в большинстве случаев не восстанавливались в свои учебные заведения. В соответствии с «декретом о земле» большевиками были конфискованы все церковные земли, в том числе и те, что принадлежали монастырям и духовным организациям, дабы лишить их материальной составляющей и ускорить агонию церкви как общественного института.

Сделать это им было жизненно необходимо, но произвольно начать отъем церковных земель они пока опасались. Выручил, как это часто с ними бывало, случай. 18 января 1918 года в Петрограде произошел расстрел демонстрации в поддержку Учредительного собрания. А в ночь на 19 января произошел разгон и самого Учредительного собрания. Через четыре дня была расстреляна демонстрация в поддержку Учредительного собрания в Москве. Только «случайных» жертв этого расстрела насчитывалось 50 человек, раненых оказалось в четыре раза больше — 200 человек. Разумеется, церковь выступила с осуждением кровопролития.

19 января 1918 года патриарх Тихон направил Послание с анафемствованием участникам расправы над невинными людьми и гонителям церкви. Это явилось хорошим поводом для большевиков «ответить» православной церкви, поставив ее для начала «вне закона». Начиналась эта грандиозная акция с обыкновенной журналистской статейки. 25 января 1918 года в «Известиях» появилась заметка большевика М. Рейснера о разделении церкви и государства. Мало кто из прочитавших ее мог предвидеть, что с публикацией невинных, казалось бы, статей большевики начинали многие свои удары по оппозиции. Это понимание появилось в народе к концу 1920-х годов, а пока что опубликованный 5 февраля 1918 года декрет об отделении церкви от государства, для многих, в том числе и среди иерархов православной церкви, грянул как гром среди ясного неба.

Содержание декрета недвусмысленно давало понять, что отныне церковь в России лишалась всех прав юридического лица. А как следствие, и всего имущества, созданного и собранного поколениями народа и стараниями православных деятелей за века ее существования. Главное наполнение любой церковной жизни составляют все же ее служители, клир и миряне. Снижение до минимума физического количества священнослужителей как потенциальных духовных лидеров в России понималась большевиками как первоочередная задача. По стране прокатилась череда жестоких убийств. Мартиролог можно условно открыть со дня гибели священномучеников новой эпохи. В первые месяцы после октябрьского переворота жертвой большевизма пал протоиерей о. Иоанн Кочуров, прославившийся своей проповеднической деятельностью в Северной Америке. Почти следом за ним погиб иерей о. Петр Скипетров, попытавшийся воспрепятствовать проникновению отряда красногвардейцев в Александро-Невскую лавру для конфискации церковных ценностей.

В еще не загнанной в жесткие цензурные тиски российской печати появились несколько официальных выступлений инославного и иноверного духовенства по поводу событий в Александро-Невской лавре. Петроградский раввин Кацнелебоген писал в эти дни: «С чувством особого волнения может говорить еврей о том, чему подвергается в настоящее время Православная Церковь. Только сам носивший кандалы, носивший их долго и бесконечно тяжело, может понять переживания того, кому хотят эти кандалы надеть. Мы знаем одно: религиозное чувство, в течение ряда веков бывшее единственным прибежищем миллионов людей, задето… Мы, только несколько месяцев тому назад освободившиеся от кошмара религиозного гнета, не можем не высказать Православной Церкви и всем ее сынам нашего глубокого сочувствия, не можем отделаться от великой и искренней печали… Поэтому я считаю необходимым, чтобы евреи, своими долгими страданиями купившие себе право быть первыми в ответе на угнетения, выступили с решительным протестом против фактов, подобных имевшим место в Александро-Невской лавре».

Магометанский имам Давлеканов откликнулся на эти события: «Мы, мусульмане, так бережно охраняющие заветы своей религии, относимся с громадным уважением к религиозному чувству инаковерующих и поэтому с особой грустью мы следим за терниями, выпавшими на долю Православной Церкви и ее прихожан».

Даже самые убедительные призывы, исходящие из недр российского общества, от представителей его духовных составляющих были не в силах остановить гонения. 1918 год начался с убийства в Киеве городской чернью митрополита Киевского Владимира (Богоявленского), старейшего на то время иерарха православной церкви. Когда убийцы вывели владыку из автомобиля, в котором привезли его на открытую площадку, митрополит спросил сопровождавших его матросов: «Вы здесь меня хотите расстрелять?» Один из них ответил: «А что ж, церемониться с тобой, что ли?» Тогда митрополит попросил у них разрешение помолиться Богу, на что последовал ответ: «Только поскорее». Воздев руки к небу, владыка молился вслух: «Господи, прости мои согрешения вольные и невольные и приими дух мой с миром!» Потом благословил крестообразно обеими руками своих убийц и сказал: «Господь вас да простит». Во время молитвы и благословения раздались выстрелы, и первосвятитель Киевской церкви упал на землю, обливаясь кровью. Затем убийцы попытались поднять бездыханное тело на штыки. Бездушные палачи не удовлетворились одним лишь расстрелом невинной жертвы — они вонзили еще в тело митрополита штыки и, наклоняясь, били святителя по лицу.

Забиравшие тело митрополита монахи из лавры обратили внимание на следы глумления над телом. Лицо владыки было проколото штыками в разных местах и простреляно. В груди убиенного зияло страшное кровавое отверстие от выстрела. Несколько ребер оказалось выбито, а в боках просматривались раны, нанесенные штыками и пулями. Затылок святителя был исколот штыковыми ударами. И хотя официальная большевистская власть сначала пыталась отстраниться от этого преступления, посредством публикаций в подвластной ей прессе утверждая, что иерарх был убит «неизвестными», но проницательные люди в церковной и мирской среде уловили в этом неминуемое «начало конца».

От террора против отдельных деятелей православной церкви новая власть распространила свои кары на всех, кто так или иначе участвовал в церковной жизни. В практику Чрезвычайных комиссий во многих городах вошли расстрелы из винтовок и пулеметов крестных ходов, а иногда и просто стрельба по прихожанам, оказавшимся рядом с храмом для выражения протеста «плановым» реквизициям церковных ценностей. В 1918–1920 годах подобное стало твориться почти ежедневно во многих городах страны — в Туле и Харькове, Воронеже, Шуе и в городах Тамбовской губернии.

Наряду с этим не стихал и личный террор, направленный против иерархов православной церкви в различных уголках России. 29 июня 1918 года большевиками был утоплен с камнем на шее в реке епископ Тобольский и Сибирский Гермоген. В проповеди, обращенной к пастве, ставшей одновременно и его последним словом, Гермоген произнес: «Я никогда великое, святое дело учения Христа не положу к подножию той или иной политической партии. Я безбоязненно говорил святую правду бывшему самодержцу и не умолчу о ней перед самодержцами новыми. Знаю участь свою, но знаю также и то, что по скончанию своей земной жизни предстану перед Страшным Престолом Судии живых и мертвых, и, когда буду вопрошаем Им, что скажу Ему?» Участь архиерея разделила и делегация прихожан, прибывшая в местный совет с просьбой освободить архиерея.

Всего через полгода, 24 декабря 1918 года, были замучены епископ Соликамский и викарий Пермский Феофан (Ильинский) и архиерей Пермский Андроник (Никольский), которого большевики неоднократно опускали в прорубь на морозе, до полного оледенения. Епископ этот, до самого последнего дня перед арестом пребывал в уверенности, что большевики будут соблюдать все правила, принятые в цивилизованном обществе. Полагая, что мера наказания будет определена ему судом, и пребывая в этом наивном убеждении, епископ Андроник успел заготовить тезисы своей будущей речи на суде, который так и не состоялся. Синод направил архиепископа Черниговского Василия (Богоявленского) в Пермь для расследования обстоятельств гибели епископа Андроника, однако тот был убит «неизвестными», едва успев опросить случайных свидетелей гибели епископа-мученика. Пермь странным образом если не лидировала по части казней и гонений на духовенство, то довольно красноречиво свидетельствовала о масштабах большевистской войны с православным духовенством. Факты, приведенные «Пермскими епархиальными новостями», говорят о том, что большевиками и их добровольными помощниками в этом северном городе было убито 2 епископа, 51 священник, 36 монахов, 5 диаконов и 4 псаломщика.

В большевистских списках, ставших достоянием церковной общественности, касающихся арестованных духовных лиц, напротив каждого из имен погибших исполнителями, как правило, указывалась дальнейшая судьба арестанта. Она, как правило, повторялась. Каждый мученик оказывался либо «утоплен», либо «заколот штыками», либо «забит прикладами». Среди упомянутых жестокостей встречались — «задушен епитрахилью», «заморожен», «изрублен саблями». Но чаще всего в этих скорбных списках напротив фамилии погубленного духовного лица стояло краткое «расстрелян». Самарский епископ Исидор (Колоколов) был посажен большевиками на кол, Белгородский епископ Никодим (Кононов) забит чернью железным прутом, после чего местными комиссарами тело владыки красноармейцы стащили в выгребную яму. Подле нее была выставлена охрана из красноармейцев, чтобы не позволить прихожанам и мирянам извлечь останки и похоронить своего епископа. Большевики проявили себя необычайно жестоко с Ревельским епископом Платоном (Кульбушом). 14 января 1919 года они превратили этого архиерея в ледяной столб, поручив красноармейцам обливать связанного владыку водой. На территории «независимой» Эстонии, по инициативе местного Совета и губернского комиссара вместе с их добровольными помощниками, было зарублено топорами (!) 17 православных священников в городе Юрьев (Тарту).

Перед тем как убить свои жертвы, большевики и их добровольные помощники обычно глумились над беспомощными людьми, отрезали им уши, носы и под собственное исполнение похабных припевок пытались заставить плясать. В отдельных случаях убийства священнослужителей принимали поистине языческую форму, так, например, в Херсонской губернии, где летом 1918 года большевиками были распяты три священника.

Определением Поместного собора от 18 апреля 1918 года установлен был и день поминовения новомучеников российских. Этим днем стало воскресенье, ближайшее к 25 января по старому стилю (день убиения митрополита Киевского Владимира (Богоявленского). Авт.). Несмотря на видимые успехи в физическом уничтожении православного клира, большевики не переставали задумываться о том, как им нанести наиболее ощутимый и болезненный удар церкви, и в один прекрасный день, кого-то из их добровольных советников посетила кощунственная мысль: направить усилия на поругание почитаемых народом святынь и святых мощей. Сделать это было необходимо для того, чтобы подорвать веру или хотя бы заронить зерно сомнения в их чудесные свойства, а заодно показать народу его «невежество».

Как же происходили эти бесовские действа? Об этом сохранилось немало свидетельств очевидцев. Обычно их изымали из мест захоронений и рак для обыкновенного уничтожения или передачи в краеведческие музеи, а также в различные музеи от археологии до атеизма включительно. Участь эта не миновала и святых мощей святого благоверного князя Александра Невского, святителя Иосафа Белгородского, святителя Митрофана Воронежского, праведного Симеона Верхотурского, особо чтимого в Приуралье, и преподобного Сергия Радонежского.

Впрочем, голову преподобного Сергия удалось спасти от поругания. В течение длительного времени ее сохранял в тайне от властей один из сотрудников Комиссии по охране Троице-Сергиевой лавры, граф Юрий Александрович Олсуфьев, вместе с о. Павлом Флоренским, жившим тогда в доме, который приобрели Олсуфьевы. Дабы большевики не заподозрили неладное, граф Олсуфьев подобрал в фамильной усыпальнице князей Трубецких в лавре сходную по времени голову и под покровом ночи произвел замену в Троицком соборе лавры, по благословению и с согласия наместника монастыря архимандрита Кронида. В раку святого был положен череп князя Трубецкого, а голова Сергия Радонежского была спрятана в графском доме. То, что большевикам не удалось поглумиться над святыми мощами, было обусловлено смелостью и жертвенностью мирян-подвижников и тем особым фактором особой общественной среды, волей исторических обстоятельств возникшей в Сергиевом Посаде после 1917 года.

В первые годы всеобщего лихолетья подмосковный Сергиев Посад превратился в некую духовную столицу России. Сюда, к преподобному Сергию, в сердце православия, потянулся еще не до конца истребленный большевизмом «цвет нации», представители ее славных семей, а среди них и писатели, живописцы и философы. Громкие имена обитателей небольшого городка, уютно расположившегося среди лесов всего в нескольких десятках верст от патриархальной Москвы, призваны были свидетельствовать об исторической преемственности традиций и приверженности православному духу: Голицыны, Дурново, Иловайские, Шаховские, Раевские, Нарышкины, Родзянко, Шереметевы! Там, на своих огородах и в обустройстве собственного аскетичного, но надежного быта, трудились о. Георгий Фаворский, Василий Васильевич Розанов, художник Михаил Нестеров.

Одно время в Посаде существовал даже «Первый колхоз Сергиева Посада», председателем которого стал граф Юрий Александрович Олсуфьев, а «колхозниками» в нем оказались его соседи — титулованные особы. Сорванные вихрями переворота и террора с насиженных мест по всей стране, эти люди тянулись друг к другу в поисках единомыслия и защиты. Они пытались делать то, что можно назвать применением собственных личностей ко времени, укрывшись за неологизмами и заняв незаметное, но прочное место в новой социальной иерархии, дабы иметь возможность сохранить семьи и уберечь негасимую свечу собственной веры.

В 1918 году была создана Комиссия по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевой лавры во главе с о. Павлом Флоренским. В 1920 году, когда лавру закрыли, иноки монастыря и прилегающих скитов пошли работать в посадские музеи. Именно благодаря их подвижничеству сокровища лавры были сохранены тогда от разграбления и надругательства. Накануне Пасхи 1919 года по Сергиеву Посаду пошли слухи о том, что в Москве принято решение вскрыть мощи преподобного Сергия Радонежского прилюдно, дабы «разоблачить чудеса и положить конец церковному мракобесию».

О том, что произошло дальше, стало известно лишь в наши дни, а сведения об этом годами, поколениями собирались по крупицам, по разрозненным воспоминаниям причастных к событиям и их близких. Ходившие по Сергиеву Посаду слухи оправдались, и комиссары вкупе с окрестными безбожниками устроили в лавре давно планировавшийся шабаш. Настал день, когда рака с мощами преподобного была выставлена пособниками большевизма на глумление толпы. Хулителям казалось, что их действо должно было навсегда убить в праздно толпившейся вокруг публике веру в святыни и чудеса. Но чудо все же произошло. Глава преподобного Сергия, убереженная от надругательства, тайно хранилась в ризнице вплоть до окончательного закрытия лавры. В 1920 году Ю. А. Олсуфьев, поместив ее в дубовый ковчег, перенес в свой дом на улице Валовой в Посаде, ставшем Загорском. Ковчег был поставлен на пол, а сверху на него, для конспирации, была водружена объемная деревянная кадушка с пальмой.

В 1928 году стараниями ОГПУ разразилось знаменитое тогда «сергиево-посадское дело» и в городе начались массовые аресты. Ковчег со святыней к тому времени был уже вынесен из дома и безлунной ночью закопан в саду дома Олсуфьевых. Об этом знали немногие, но и эти немногие не проронили на допросах ни слова. В начале 1930-х годов накатилась новая волна репрессий, в ходе которых НКВД был арестован о. Павел Флоренский. В посадскую тайну Олсуфьевы посвятили своего знакомца, сына профессора Духовной академии, Павла Александровича Голубцова, ставшего позже архиепископом Новгородским и Старорусским Сергием. Он перенес ковчег со святыней из олсуфьевского сада и сокрыл его в окрестностях Николо-Угрешского монастыря под Люберцами. Вскоре П. А. Голубцов также был арестован, а из заключения попал на фронт, где всю войну прослужил в санитарном батальоне. После демобилизации он перенес дубовый ковчег в дом племянницы Олсуфьева княжны Е. П. Васильчиковой. Тогда, в 1930-е, юная княжна Васильчикова также проходила по «сергиево-посадскому делу», но благодаря заступничеству всесильной Е. П. Пешковой ей удалось избежать заключения в лагерь и стать последней хранительницей святыни. Екатерина Павловна жила с семьей в полуподвальном помещении, в комнате с земляным полом, в одном коридоре с самыми разными людьми, среди которых порой попадались даже уголовники.

В эти страшные годы глава преподобного была вместе с народом. На Пасху, 21 апреля 1946 года, лавра была вновь открыта, а глава преподобного втайне заняла свое прежнее место в гробе преподобного. Мощи преподобного были возвращены церкви. Возвращен был и Успенский собор Троице-Сергиевой лавры. Троицкий же собор оставался в ведении музея. Там же оставалась и серебряная рака для мощей с сенью, возведенная в царствование императрицы Анны Иоанновны. Раку передали церкви после того, как кто-то из заезжих чужеземцев выразил недоумение, что рака и мощи находятся в разных соборах. Троицкий собор вернули церкви позже. И только тогда мощи преподобного заняли свое место.

Тайну спасенной главы преподобного хранил все годы заключения и лагерей священник Павел Флоренский. Там он жил двойной жизнью — земной, с ее подъемами и перекличками, с работой и кратким отдыхом, и другой — непостижимой нам, причастной миру горнему и иной ипостаси. В своей тайной жизни о. Павел не знал страха, уныния и отчаяния. Невзирая на трудности лагерной жизни, он мог общаться через молитву и Господне посредничество. «Я принимал… удары за вас, так хотел и так просил Высшую Волю», — написал о. Павел жене и детям 18 марта 1934 года. Но он нес страдания и за сохранение тайны, оберегая одну из немногих неоскверненных святынь России. В том и состояло церковное служение, возложенное на него в главном месте и в главный момент его земного пути.

Приведенный пример, к сожалению, был лишь одним из примеров, когда большевикам не удались их кощунственные планы, но в целом их кампания по борьбе с православием не замедлялась ни на минуту. Осквернение чувств православных верующих продолжалось в виде шутовских процессов-маскарадов, распоряжением советских начальников храмы отдавались под складские нужды, клубы или даже общественные уборные, постепенно обрекаясь на запустение и разграбление. Вместе с этим новая власть пыталась навязать населению свои «ценности», порой инфернального свойства, порой просто кощунственного.

Происходило ли это только в Петрограде или Москве? Едва ли. Любой небольшой город, в котором был хоть один храм, становился полигоном испытания чувств верующих и вызовом здравому смыслу. После того как в 1918 году в Свияжске были замучены настоятель Успенского монастыря и епископ Амвросий, в центре города установили памятник Иуде Искариоту. Сначала хотели поставить на пьедестал сатану, но поскольку таким образом пришлось бы косвенно подтвердить идею существования Бога, выбор остановили на Иуде как «первом революционере». Инициатива, как нетрудно было догадаться, принадлежала большевистскому «интеллектуалу» Льву Троцкому. Он распорядился установить в пяти городах памятники Иуде и лично приехал на открытие памятника в древний Свияжск, сопровождавшееся торжественной церемонией и парадом двух полков Красной армии и чинов команды его бронепоезда.

Датский писатель Хенниг Келер, ставший невольным свидетелем церемонии открытия памятника, описывал это более походившее на бесовское действо в Свияжске: «Когда настал момент открытия памятника и покров упал к ногам присутствовавших, их взорам открылась буро-красная гипсовая фигура человека — больше натуральной величины с искаженным, обращенным к небу лицом, судорожно срывающим с шеи веревку». Протестовать местное население не решалось, и со временем в городке исподволь возникли сначала учреждения ГУЛАГа, затем колония, а на закате советской власти открылась и психбольница, в которой, по словам знающих людей, держали противников режима. Все, что так или иначе было связано с инфернальными силами, магнетизировало и притягивало к себе большевистских вождей. Современник свидетельствовал: «Дьявол в лице советской власти безудержно измывается над Святой Русью. И зловещим символом природы советской власти явится воздвигаемая взамен креста на куполе Морского собора в Кронштадте бронзовая фигура Ленина».

В день, когда по германским поверьям на горе Броккен ведьмы празднуют Вальпургиеву ночь, 1 мая 1919 года Ленин, как одержимый, настаивал, обращаясь к Феликсу Дзержинскому, что пора «как можно быстрее покончить с попами и религией». «Попов, — рекомендовал деятельный Председатель Совнаркома, — надлежит арестовывать как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше. Церкви подлежат закрытию. Помещения храмов опечатать и превращать в склады». Нетрудно догадаться, откуда черпал свое сатанинское вдохновение для борьбы с православием этот «революционер».

Захват церковных земель, убийства священнослужителей, изъятие богослужебных предметов и просто бесцеремонное отношение к православным святыням казалось большевикам недостаточно эффективными мерами воздействия на умы граждан. Ведь церковь оставалась живой, а ее паства не редела. Нужны были новые изобретательные пути отвращения людей от веры, и еще один выход был найден.

9 февраля 1918 года в Петрограде прошли публичные доклады помощника наркома образования Л. Щпицберга, в которых тот сообщал аудитории, что большевистским правительством готовятся декреты о запрещении церковного причастия, как «колдовского акта», об изъятии священных сосудов и готовящемся закрытии церквей, а также об объявлении всего духовенства «контрреволюционным». У слушавших доклады Шпицберга не возникало сомнений в достоверности готовящихся гонений на православную церковь, ибо докладчика нередко привлекали большевики в качестве «специалиста по церковным вопросам». Желавших сотрудничать с безбожной властью было немного, а про Шпицберга им было известно, что еще обер-прокурор Синода при Временном правительстве В. Н. Львов приглашал его в качестве члена одной из синодальных комиссий.

За годы гражданской войны, в ходе волны репрессий, связанных с изъятием церковных ценностей, погибли десятки тысяч духовных лиц. 19 января 1918 года на Всероссийском поместном соборе был избран Патриарх Московский и всея Руси Тихон. Ему принадлежало известное послание с провозглашением анафемы большевикам и призывом к сопротивлению им всего народа. Страстный, полный искреннего чувства патриарший призыв к противлению большевистской диктатуре был единодушно принят подавляющим большинством граждан России, вдохновив рабочих, военнослужащих, интеллигенцию и крестьян на активное сопротивление установленному режиму. Отклик народных масс на призыв Патриарха был единодушным. Тогда власть впервые поняла опасность этих обращений к народу, постаравшись изолировать Святейшего не только от архиереев и клира, но и прихожан, поместив его под «домашний арест» в Донском монастыре в мае 1922 года. Во время своего заточения Патриарх Тихон неоднократно подвергался допросам и шантажу приставленными к нему сотрудниками ВЧК. Некоторые из них, по заданию политического руководства страны, подступали к Патриарху с требованиями пойти на сотрудничество с советской властью и публично признать ее, иногда угрожая святейшему новыми расстрелами духовенства. Неизвестно, спас бы компромисс Патриарха и новой власти многих духовных лиц от грядущих преследований. Ведь ленинская борьба с «черносотенным духовенством» не прекращалась еще долгие годы после того, как Гражданская война завершилась.

В апреле — мае 1922 года состоялся ряд закрытых судебных процессов по делам арестованных православных священнослужителей в Москве и Петрограде. 13 августа 1922 года был приговорен к расстрелу и убит митрополит Петроградский Вениамин. «Чекистов к митрополиту привел его ученик, уже известный в городе проповедник о. Александр Введенский — будущий глава обновленческой церкви, поддержанной ГПУ для внесения раскола в православную среду. Несмотря на свою сомнительную роль, пишет протоиерей о. Михаил Ардов, Введенский приветствовал архиерея как положено и протянул руки, чтобы получить благословение. Владыка Вениамин благословения не дал и произнес: — „Оставьте, отец Александр. Мы ведь не в Гефсиманском саду…“».

Трудно поверить, что в среде духовенства, в дни жестоких гонений, появились коллаборационисты из собственной среды, однако, как правило, ими не были достойные люди, с устойчивым психическим здоровьем и истинной верой. Кто же из священников той поры шел на прямое или секретное сотрудничество с большевиками? Достаточно и беглого взгляда на портрет о. Александра Введенского, начертанный современниками, чтобы убедиться, что эта персона представляла собой весьма распространенный в то время тип дегенеративного церковного нигилиста: «Несуразный, развинченный весь, нервно подергивающееся лицо. Едва заметна крохотная остренькая бородка и черные квадратики на месте усов. Волосы кокетливо взбиты сбоку… В нужные моменты он подпускает слезу, порой доходит до истерики… Порой долго-долго молчит, закатывая глаза, прикрывая лоб рукою». Даже в описании стремящегося сохранить объективность околоцерковного мемуариста прошлого века образ о. Введенского не становится более привлекательным: «Темная и очень некрасивая роль, граничившая с предательством при аресте митрополита Вениамина… Белый клобук, мантия, окружение духовенства. И в кадильном дыму, под белым клобуком — актерски-бритое лицо… отвислая нижняя губа… Он стоял, закрыв глаза, нижняя челюсть отвисла еще больше, левая рука быстро-быстро, нервно перебирала белые, перламутровые четки». Согласимся, образ получается совсем неблагостный.

…Гражданская война и сопротивление лучшей части народа, представителей императорского флота и армии только лишь отодвинули во времени сроки повсеместного воцарения большевиков, но не предотвратили его. Достойные люди Отечества нашего в эти годы отдали свои жизни, принеся тем самым искупительную жертву за легкомыслие прежних правителей державы. О них, в скорбный час выступивших против врагов державы нашей, рассеянных по всей России, от южных ее рубежей до Охотского моря, и будет наш рассказ.

 

Глава первая

Крах империи и флота

Февральская революция, грянувшая в нашем Отечестве в 1917 году, не только ввергла русскую армию в губительную неразбериху, полную противоречивых приказов командования и растерянных попыток Временного правительства с достоинством продолжить Великую войну, но и заложила небывалый по своей сокрушительной мощи подрывной механизм у основания русского флота. К тому времени он уже успел покрыть себя громкой славой морских побед и географических открытий. На всем протяжении XIX века русские мореплаватели не переставали вызывать восхищение всего мира своими дерзновенными планами и смелым вызовами арктическим просторам. В начале нового, XX века летопись географических подвигов пополнили новые имена — Седов, Колчак, Вилькицкий…

Морской корпус, ведущий свое начало от учрежденной Петром I Московской навигацкой школы, не переставал поставлять все новые имена, украшавшие морскую историю России. Заставляя русских учиться мореходным наукам, царь Петр преследовал конечно же политическую цель, достигнуть которую было бы невозможно без сильного флота, для управления которым и нужно было научить мореходным наукам. Если вспомнить историю тех времен, становится понятным и это стремление царя дать возможность России превратиться в могущественное государство не без помощи флота. Ведь до воцарения Петра I страна не имела доступа к морям, кроме как только на северных своих границах, открывавшим выход к замерзающим портам Белого моря. Конечно, и в допетровской Руси государством предпринимались неоднократные попытки выйти к морским просторам, обустроить там надежные пристани, но, как известно, все эти попытки не увенчались успехом, так как у русских не было такого инструмента достижения этих целей, как полноценный военно-морской флот. В те времена лишь этим средством можно было достигнуть и утвердить свое присутствие на морях.

Так началась Северная война, длившаяся двадцать один год, о целях которой император говорил своим соратникам по созданию флота: «Господь Бог посредством оружия возвратил большую часть дедовского наследства, неправильно похищенного. Умножение флота имеет единственно целью обеспечение торговли и пристаней; пристани эти останутся за Россией: во-первых, потому что они сначала ей принадлежали, во-вторых, потому что пристани необходимы для государства, ибо через сих артерий может здравее и прибыльнее сердце государственное быть». После неудач под Прутом, принужденный обстоятельствами отказаться от мысли выйти к Азовскому и Черному морям, всю свою энергию Петр обратил на овладение Финским заливом и Балтийским морем, где и решил создать основу будущего своего флота.

Заботой царя стало и обучение личного состава для флота, начавшееся еще в 1697 году, когда в Венецию из Москвы были отправлены три партии стольников, а четвертая выехала в Голландию и Англию. Возвратившись в Россию в 1699 году, они были испытаны в морских искусствах лично царем в Воронеже, где они производили на корабле, поставленном на якорь, «экзерцицию к великому удовольствию Его Величества и всех бояр». Впрочем, экзамен на знание всех морских наук, организованный самим государем, удовлетворительно выдержали только четверо. Вот почему из всех четырех партий направленных за границу на обучение «навигацким наукам», в русском флоте остались служить лишь немногие. Тех из стольников, кто, по мнению государя, оказался слабо подготовленным для службы по морской части, перевели служить по дипломатической части и они стали российскими представителями за границей. Немногочисленная часть вышла на военную службу и еще меньшая — в гражданские учреждения.

Более удачной в отношении результативности можно считать поездку самого Петра I в Голландию и Англию вместе с тремя десятками молодых людей для обучения кораблестроению и морскому искусству. Из числа этой молодежи многие стали впоследствии известными мореплавателями, а будущий адмирал Иван Сенявин покрыл себя неувядающей воинской славой. Из рядов их вышел и будущий талантливый русский кораблестроитель Феодосий Скляев. В ходе учения лично государь относился к изучению «навигацких наук» крайне серьезно и требовал того же ото всех, кто обучался с ним для будущей службы на флоте. Державный ученик вернулся мастером, и теперь в России все, до чего он доходил «ощупью», получило солидную теоретическую и практическую базу.

Искусство навигации так увлекло Петра, что вскоре стало его страстью. Для преподавания в Навигацкой школе, Петром были выписаны профессор Абердинского университета Фаверсон, бывший не только известным математиком и астрономом своего времени, но знавший в совершенстве и «морские науки». Вместе с ним в Россию приехали и еще двое английских носителей высших морских знаний — Ричард Грейс и Стивен Гвин. Вместе с англичанами молодым русским ученикам преподавал и один из образованнейших людей того времени — Леонтий Филлипович Магницкий, написавший вскоре свою известную «Арифметику», третья часть которой была посвящена навигации и морской астрономии. По этому труду учились все первые русские моряки. Видя огромное практическое значение трудов Магницкого, Петр I был особенно милостив к нему, жаловал его деревнями, приказал выстроить ему дом в Москве и лично благословил образом на дальнейшие его исследования. Впрочем, на жалование приглашенных англичан Петр при этом не скупился, и оно превосходило многократно то, что получал «местный талант» Магницкий.

В ученики Навигацкой школы в те времена принимались все добровольцы, но из-за недобора многие боярские дети были даже отправлены туда на учебу «с принуждением». Под классы государь отвел в Москве Сухареву башню со всеми бывшими при ней строениями и землей, в соответствии с требованиями Фаверсона, указывавшего царю на то, что здание под школу должно находиться «в пристойном и высоком месте, где можно горизонт видеть, делать обсервацию и начертания и чертежи в светлых покоях». В этой школе преподавали ученикам арифметику, геометрию, тригонометрию, навигацию плоскую, навигацию меркаторскую, сферику, астрономию, математическую географию и ведение шханечного вахтенного журнала; кроме того, некоторые из учеников посещали классы по геодезии. Большинство учеников находилось на обучении в школе в среднем 5–6 лет, однако были и те, кто оканчивал курс за 4 года.

Своим вниманием ход подготовки будущих морских офицеров не оставлял ни сам Петр I, ни все последующие императоры и императрицы, а Павел I своим приказом основал в Петербурге шляхетский морской корпус, приказав перевести бывшее доселе учебное заведение из Кронштадта поближе к императорскому двору. За двести лет своего существования Морской корпус подготовил несколько поколений самых талантливых и способных морских офицеров и адмиралов, участников всех знаменитых флотских сражений того времени и даже первооткрывателей новых земель. А его выпускник Федор Федорович Ушаков за праведную жизнь и подвиги во славу Отечества был канонизирован и причислен к лику святых. Только с 1866 по 1901 год офицерский класс при Морском корпусе выпустил 225 человек. Из них 194 были кадеты корпуса, а остальные — из корпусов штурманов, корабельных инженеров, инженер-механиков и морской артиллерии. Из них 18 человек в продолжение своей службы на флоте участвовали в военных действиях, 3 человека получили орден Святого Георгия 4 степени за храбрость, 3 награждены золотыми морскими саблями «за храбрость» и 16 человек — орденами «с мечами». Из выпускников Морского корпуса за 35 лет 17 человек с успехом участвовали в гидрографических работах, а 4 были в кругосветном плавании.

Имена адмиралов Мордвинова, Шишкова, Лисянского, Лазарева и Беллинсгаузена, Карцева, Нахимова и Корнилова, Крузенштерна, Невельского, Истомина перешагнули рамки строго морской известности и стали украшением истории государства Российского. Флотские династии Перелешиных, Нахимовых и Римских-Корсаковых неотделимы от истории страны, ценен их вклад в развитие морской науки и управление флотом. Труд многих поколений этих морских тружеников обеспечил государству высокие позиции к началу Великой войны в 1914 году, в которую флот вступил в полной уверенности в несокрушимости своей мощи. И хотя к концу 1917 года потери Балтийского флота в возросли и в целом за три года Великой войны он потерял 40 судов, подорвавшихся на минах, погибших от артиллерийского огня, аэропланных атак или потопленных германскими подводными лодками, однако и тогда являл собой мощный боевой кулак России. А главное — был способным еще на многие и многие боевые операции и тем был страшен для тех, кто замышлял свержение самодержавия, ибо в любой момент мог стать для него надежной опорой. Недаром государь Александр III назидательно говорил наследнику цесаревичу о том, что у России есть лишь два союзника — ее армия и флот…

Падение монархии незамедлительно отозвалось чередой кровавых бунтов на флоте, вспыхнувших тотчас же в Гельсингфорсе, Ревеле, Кронштадте. Но это произошло со временем, а на первых порах объявленного Временным правительством мнимого «равноправия» всех чинов флота и армии матросы все чаще заводили разговоры с офицерами, которые едва ли позволили бы себе годом раньше, и тем более в «лучшие времена» Императорского флота, о которых теперь они старались не вспоминать.

Показателен диалог, приведенный мемуаристом, описывающим время накануне разразившейся вакханалии матросских насилий над своими командирами. «Д-да-а… Попили они нашей кровушки. — Кто „они“, — спрашивал я. — Да вот эти великие князья да министры, что с нами плавали… — Как же они пили вашу кровь? — Да так, что и днем и ночью вахта и вахта… — Так ведь вахта на всех кораблях… — Воно на всех, но только у нас жара немыслимая в кочегарке… — Ну хорошо, — перебивал я, — а все-таки, кто же вашу кровь пил? — Кто? Вот вы постойте вахту в кочегарке, а тогда спросите… — Послушайте, но ведь во всякой жизни есть свои тягости, а в поле работать легко? — Там для себя… — А здесь для государства… — А на что государству этот флот? — А на что руки человеку? Чтобы обороняться…Так и флот… — Ну, одним словом, надоел этот режим… Теперь социализм будет, равенство, никто ни на ком не поедет верхом… — Да ведь необразованные начальники будут злее, чем образованные. — Никогда… — Ну, а почему Колчака выжили, разве он был плохой? — Для нас ничего худого не делал, но только он был очень гордый. — В чем же эта гордость была? — Вобче… Мало разговаривал…»

Вскоре от задиристых и бессмысленных разговоров матросы, подстрекаемые агитаторами, перешли к действиям, словно бы вымещая накопившееся недовольство на тех, под чьим началом еще совсем недавно они ходили в смертельные рейды и сражались с германцами. Гибель адмиралов и офицеров от рук матросов стала недвусмысленным предостережением о надвигающихся на страну трагических событий и великих испытаний. Кронштадт после Февральской революции стал воплощенной Голгофой Русского флота и его офицерства, а впоследствии и местом мученической кончины тысяч петербуржцев всех сословий: военных, духовенства, чиновников, дворян, купцов и мещан, просто верующих православных христиан, не признавших лжи революции и доставлявшихся сюда большевиками на расстрелы.

А началось все с восстания матросов, поддержанных главарями революции из Петроградского совета все в том же марте 1917-го. По ночам взбунтовавшиеся команды стали врываться в каюты офицеров на кораблях Балтфлота с вопросом, признают ли те Временное правительство? Отрицательный ответ гарантировал незамедлительный арест, а иногда, в зависимости от степени экзальтации толпы, и удар штыком. Одновременно дикие, разъяренные, сбившиеся в банды матросы, дезертиры-солдаты и городская чернь, еще недавно почти незаметная обывателю, теперь уже со зверскими лицами и жаждой крови, вооруженные, чем попало, наводнили город. Прежде всего, их усилиями была осаждена и разрушена городская тюрьма, на волю были выпущены арестанты, а после, присоединившись к толпе, уголовники с удовольствием приняли участие в истреблении ненавистного «начальства».

Первой жертвой этой организованной сатанинской злобы пал адмирал Роберт Николаевич Вирен, главный командир Кронштадтского порта и военный губернатор Кронштадта, человек по натуре прямой, властный и храбрый, при этом строгий и требовательный. Когда толпа приблизилась к дому, где проживал адмирал Вирен, то он, услышав за окнами нараставшие шум и крик, сам открыл входную дверь и, увидав матросов и каких-то странных субъектов в штатском, резко распахнул ее настежь. Звук хлопнувшей двери подстегнул первых, стоявших в двери людей, вцепившихся в пожилого адмирала с бесовской цепкостью. За их спинами, заревев, толпа бросилась к дверям адмирала, легко подхватив, стащила его вниз по ступенькам входной лестницы и поволокла по улице. Матросы, идущие рядом, улюлюкали и не жалели бранных слов. Подбегая к адмиралу Вирену, некоторые участники этого дикого шествия старались плюнуть в лицо поверженному и беспомощному человеку, а другие кричали проклятия своему недавнему командиру, перемежая их отборной площадной бранью.

Как свидетельствовали очевидцы, толпа бунтовщиков, волокущих адмирала по улице, была одета в самые фантастические костюмы: кто-то в вывернутых шерстью наружу полушубках шагал с трепетавшими на пронзительном весеннем ветру факелами. Кто-то в «конфискованных» офицерских пальто потрясал в воздухе саблями; часть заключенных, принимавших участие в расправе, так и не успела переменить свои арестантские халаты на другую одежду. Полуночное шествие при свете факелов имело жуткий вид, точно демоны справляли свой адский праздник. Редкие прохожие, завидев эту процессию, еще издали с ужасом шарахались в переулки. В свете факелов было отчетливо видно, как посреди этой воющей толпы, нетвердо ступая, двигался адмирал. Лицо его было в крови. Искалеченный, но нашедший в себе силы, подняться с земли, он еле передвигал ноги, то и дело падая. Медленно двигался новомученик навстречу своей смерти. Из груди его не вырвалось ни одного стона, но это лишь распаляло толпу еще больше. Пресытившись терзаниями жертвы, революционная чернь окончательно добила ее штыковыми ударами на Якорной площади. Растерзанное тело адмирала было сброшено в один из ближайших оврагов. Там и лежало оно еще продолжительное время, так как палачи запретили его хоронить жене Надежде Францевне Вирен и дочери Надежде Робертовне Вирен. Обе они счастливо избежали расправы и вскоре покинули Россию, устремившись в Европу.

На другой день за отказ изменить присяге, данной государю у памятника адмиралу Макарову, матросами был расстрелян начальник штаба порта контр-адмирал Александр Григорьевич Бутаков. Его брату Алексею Григорьевичу, контр-адмиралу и командиру Петроградского порта, удалось избежать физической расправы большевиков. В том же году он лишь был отставлен от службы приказом Временного правительства и первоначально вышел в отставку, но уже в 1918 году поступил в Вооруженные силы Юга России, где и продолжал борьбу с большевизмом до самой эвакуации Русской армии Петра Николаевича Врангеля из Крыма в ноябре 1920 года. В ходе кровавой вакханалии в Кронштадте был зверски убит и командир 1-го Балтийского флотского экипажа генерал-майор Николай Васильевич Стронский, командир учебного корабля «Император Александр II» капитан 1-го ранга Николай Иванович Повалишин. Старшего лейтенанта Николая Николаевича Ивкова, офицера учебного судна «Африка», его команда живым спустила под лед днем ранее. Всю ночь с 1 на 2 марта 1917 года убийцы рыскали по офицерским квартирам, грабили и вытаскивали чинов флота на улицы, чтобы там расправиться с ними.

В числе убитых в эти дни оказались капитаны 1-го ранга Константин Иванович Степанов и Георгий Петрович Пекарский. Был убит капитан 2-го ранга Александр Матвеевич Басов, брат генерал-майора военно-морского судебного ведомства Владимира Матвеевича Басова, воевавшего впоследствии в рядах Вооруженных сил Юга России и проделавшего долгий путь в составе чинов русской эскадры, пришедшей в 1920 году в тунисский городок Бизерту. Погиб и другой капитан 2-го ранга, Владимир Илларионович Сохачевский, старший офицер учебного судна «Океан». В организованных городских погромах в эти дни от рук распоясавшейся черни погибли капитан 2-го ранга Виктор Николаевич Буткевич, помощник главного минера Кронштадсткого порта старший лейтенант Викентий Викентьевич Буткевич, инженер-механик старший лейтенант Валериан Константинович Баллас и мичман Борис Дмитриевич Висковатов, а также многие другие офицеры по Адмиралтейству, подпоручики и прапорщики.

По воспоминаниям очевидцев, «зверское избиение офицеров в Кронштадте сопровождалось тем, что людей обкладывали сеном и, облив керосином, сжигали; клали в гробы вместе с расстрелянными ранее людьми еще живого, убивали отцов на глазах у сыновей». Бунт матросов в Кронштадте распространился от казарм 1-го крепостного пехотного полка, находившихся на Павловской улице. Сначала сопротивление бунтовщикам оказали полицейские, жандармы, а также некоторые офицеры и даже юные воспитанники Морского инженерного училища императора Николая I, окна которого выходили на Поморскую улицу, по которой, крича, двигалась городская чернь вперемежку с матросами, в поисках новых жертв. Они вместе с доблестными офицерами Русского флота отдали свои жизни за своего царя, Родину и веру…

В Кронштадте в эти дни погибло более 40 человек. Всего же за несколько недель февральской анархии в Кронштадте и Гельсингфорсе подгулявшей «революционной массой» были растерзаны два адмирала и более 200 офицеров флота. Кровавые события в Гельсингфорсе и Кронштадте в начале марта 1917 года, унесшие жизни десятков морских офицеров (в том числе командующего флотом вице-адмирала Адриана Ивановича Непенина) привели к интенсивному перемещению командного состава Балтийского флота. В сложившейся по этой причине непростой обстановке политической борьбы матросы и солдаты не доверяли офицерам, многие из которых были известны им как сторонники военной диктатуры или монархисты. Офицеры в свою очередь не доверяли командам, где их «судовые комитеты» постоянно вмешивались в решение боевых и оперативных вопросов, а также в назначения лиц командного состава. Убийства в Гельсингфорсе и в Кронштадте остались безнаказанными, так же как и убийство четырех молодых офицеров на дредноуте «Петропавловск» во время августовского мятежа генерала Корнилова.

Маховик развала флота раскачивался дальше, а гибель Русского флота от рук большевиков продолжалась вплоть до середины 1918 года, когда во всю уже полыхал пожар Гражданской войны. Тем временем приближалось время октябрьского переворота. Прогнивший режим Керенского уступил место царству наглых и безжалостных авантюристов, ведомых внешними, враждебными России центрами. Наступал заключительный акт трагедии русской государственности. Именно с этой поры началась борьба патриотически настроенной части общества с преступной большевистской властью. На смену профессионалам Морского ведомства пришли даже не дилетанты — подлинные представители военно-морского «дна» — баталерский юнга с «Гангута» Павел Дыбенко и самозваный мичман Федор Раскольников. Эти личности не имели ни малейшего понятия об управлении сложным военно-морским организмом страны, но они требовались Интернационалу не в качестве созидающего начала, а исключительно как разрушители флота.

Не утратившие сознания чести и чувства долга, офицеры Морского ведомства сочли невозможным для себя пребывать на службе у большевиков, что было преступлением перед Отечеством и собственной совестью. Первым его покинул под предлогом болезни министр, назначенный еще Временным правительством на этот пост, адмирал Дмитрий Николаевич Вердеревский. Цепь случайных обстоятельств позволила ему не только избежать ареста, но и выбраться за границу, где в Париже он мирно скончался после Второй мировой войны, в 1947 году. Следом за ним свой пост покинул начальник Морского Генерального штаба, капитан 1-го ранга граф Алексей Павлович Капнист. Его жизненный путь завершился в Пятигорске год спустя, когда граф был расстрелян местными чекистами. Вместе с ним службу оставил и помощник морского министра, капитан 2-го ранга Сергей Андреевич Кукель. Оба офицера открыто отказались служить большевикам и тотчас же оказались арестованными, но вскоре отпущенными. Сергей Андреевич Кукель пережил своего коллегу на одиннадцать лет, оставшись в России и затем работая в СССР.

В середине ноября 1917 года со своего поста ушел популярный на флоте Александр Владимирович Развозов. Большевики пытались уговорить его оставаться на службе в качестве командующего Балтийским флотом, но адмирал был непреклонен, за что был даже посажен в тюрьму ЧК, где формально согласился с предложением отправиться служить в РККА. Скорое согласие адмирала пойти на службу в Красную армию показалось подозрительным чекистам. Ими был установлен негласный надзор за Развозовым, и вскоре стало известно, что адмирал участвует в подпольной организации, объединяющей в своих рядах бывших офицеров Императорской армии и флота. Он был схвачен и в 1919 году убит на допросе в Петроградской тюрьме «Кресты».

Отток высших офицеров флота с занимаемых должностей заставил задуматься не только большевиков, но и тех, кто еще продолжал служить по инерции, не ясно представляя себе, что же делать дальше. У начальника обороны Моонзунда и старшего в районе военных действий адмирала Михаила Коронатовича Бахирева на его «Чайке» было созвано собрание флагманов. Адмирал сообщил офицерам, что в свете ухода адмирала Развозова по сходным мотивам и сам он готовится оставить службу. Его решение было поддержано адмиралами: князем Михаилом Борисовичем Черкасским, Николаем Ивановичем Патоном, Юрием Карловичем Старком, Михаилом Андреевичем Беренсом и Александром Ивановичем Тимиревым. К ним присоединились адмиралы Клавдий Валентинович Шевелев и Владимир Константинович Пилкин, будущий сподвижник бесславного в годы Гражданской войны генерала Юденича. Нашлись среди адмиралов и те, которые считали, что бросать службу не обязательно, а следует исправно послужить новой власти. Таковых оказалось большинство.

 

Глава вторая

За кем пошла военная молодежь?

В Морском собрании усилиями молодых офицеров было созван съезд флотских офицеров, находившихся в Гельсингфорсе. В собрании участвовало 200 человек, обсуждавших будущее русского флота и место офицера в связи с произошедшим переворотом. Собрание вынесло единодушную резолюцию — вступить на путь борьбы с большевиками, но так как это решение не было зафиксировано в письменном виде, многие из его участников впоследствии отказались от участия в вооруженной борьбе, оправдывая свой отказ желанием остаться на формальной службе, участвовать в подпольной антибольшевистской борьбе. Некоторые из офицеров так вошли в роль глубоко законспирированных подпольщиков, что прослужили советской власти, не обнаруживая себя все последующие десятилетия. Впрочем, решение бороться с большевиками было вначале вполне искренним. Еще с дней Временного правительства многие здравомыслящие офицеры, гардемарины и кадеты воочию убедились в губительности политического курса как либералов, так и большевиков для России, а разразившиеся столкновения революционной толпы и многих учащихся военно-морских учебных заведений в Петрограде в ноябре-декабре 1917 года взывали к новым и смелым решениям. Морская молодежь была настроена решительно и прямолинейно — драться.

Мысль о создании военно-морской организации для защиты Отечества от рук либералов впервые зародилась в сознании гардемаринов еще летом 1917 года. Развал флотов на Балтийском и Черном морях, недееспособность Тихоокеанского флота породили в среде флотских офицеров чувство растерянности. Была утрачена сама идея службы, чувствовалось, что упадок дисциплины на флоте невозможно исправить усилиями этих растерянных и подавленных людей. Многие из офицеров в поисках выхода обращались к своим командирам с вопросом: что же делать? И лишь немногие из адмиралов могли с точностью найти правильный ответ. С завершением развала Балтийского флота постепенно разрушался Черноморский. С первых же дней революции Черноморский флот страны шел к полному своему развалу и почти перестал существовать как таковой к концу 1917 года, К этому времени Временным правительством и большевиками были уже уволены в запас опытные флотские специалисты, а остальные матросы и офицеры невольно окунулись в разрушительную стихию митингов, собраний и демонстраций. Командующим стал контр-адмирал А. В. Немитц, после его убытия — вице-адмирал Михаил Павлович Саблин.

Но вернемся к началу переворота и попробуем взглянуть на то, как русское общество в целом отнеслось к этому трагическому событию. Окинем мысленно взглядом все происходившее в нашем Отечестве и попытаемся понять происходящее. …Всякая революция — драма для страны. В особенности, если она происходит в дни войны. Февральская революция была вторым ударом в спину российской государственности и предвестницей грядущего политического хаоса. Беспорядки, спровоцированные умелыми руками закулисных сил, вылились в революцию, она, в свою очередь, лишила державу ее главы, помазанника Божьего, присягавшего перед ликом Всевышнего служить и защищать ее. Ком быстро сменяющих друг друга событий быстро покатился вниз, сметая все на своем пути с необыкновенной легкостью, которую невозможно было предположить еще какие-нибудь три года назад. Страна замерла. Низвержен был закон, которым столетиями жило Российское государство, прервана вековая традиция русского бытия, главный удар был направлен на армию и флот, еще могущих оказать неприятелю существенное сопротивление.

Не предвидя роковых последствий, многие подданные погибшей империи чувствовали какую-то вдруг открывающуюся перед всеми, темную и страшную бездну. Но даже смертельно раненная империя еще обладала достаточной мощью, чтобы бороться с внешним врагом, еще были живы все ее институты, цела ее государствообразующая система — иммунитет против развала и краха. Однако убийство страны — не одномоментная трагедия, и проходило оно поэтапно. Оптимизм прессы, находившейся под контролем разрушительных сил, внушавший читателям мысль о «монархическом» составе Временного правительства с единственным социалистом Керенским, не был разделяем всеми теми из них, кто имел возможность поразмыслить. Настораживало то, что к власти рвались именно в тяжелую пору войны, не останавливаясь даже перед смещением монарха. Часть общества искренне полагала, что со временем все образуется, но события продолжали развиваться в самом неблагоприятном для государства виде. Временное правительство меняло свой состав, постепенно отходя от «правых» и включая в себя все более либеральных и одиозных членов. Красные банты, материя и полотнища все больше заполняли тыловую жизнь и даже на фронтах Великой войны полковые святыни — штандарты и знамена полков — «украшались» красными лентами. Куски красного материала были нашиты поверх монарших вензелей на знаменах. Некогда освященные и в торжестве врученные русским полкам, военные святыни оказались оскверненными. Государственный герб утратил свой былой смысл и величие — его двуглавый орел был лишен короны, скипетра и державы. Но армия продолжала противостоять неприятелю, даже утратившая эти святые для себя символы.

Временное правительство обратило свой взор на армию, распорядившись «строить» ее жизнь на «демократических основах». В систему армии начали вводиться войсковые комитеты. В тылу возникли советы; их депутаты занимались в основном демагогическими прениями друг с другом и с оппозицией, выжидая сигнала от закулисных руководителей, чтобы продолжить свое пагубное дело и на фронте. «Погубят армию эти депутаты и советы, а вместе с ней и Россию», — записал в своем дневнике генерал-майор Сергей Леонидович Марков 7–9 марта 1917 года. В Брянске в марте 1917 года этот молодой генерал вскоре чуть сам не стал жертвой революционной толпы, но спасся и даже был выбран в офицерский комитет штаба 10-й армии и брянского гарнизона. Назначение комитетской работы было неопределенно; в большей степени работа в комитете отнимала силы и не решала никаких серьезных задач, но сильно дезорганизовывала армию, отвлекая силы ее офицерства от их прямых задач — командования и участия в военных действиях. Вскоре и Марков осознал бесполезность работы в комитете. «Утром подал я заявление в оба комитета о своем отказе. Устал я…», — сделал он запись в своем дневнике.

А Временное правительство продолжало свою разрушительную работу на фронте и в тылу воюющей России. Дьявольский «приказ № 1» разрушил стержень, удерживавший святая святых любой военной организации — субординацию, и возвел в превосходную степень права армейских низов, словно бы открыв ящик Пандоры. Советы солдатских, матросских и рабочих депутатов начали прибирать к рукам всю жизнь страны благодаря попустительству и слабости Временного правительства. К маю 1917 года был создан Союз офицеров армии и флота, своего рода противовес безликим и малоэффективным, повсеместно возникшим мелким и крупным советам, а в Могилеве, при ставке Верховного главнокомандующего, был созван Съезд офицеров. Он исключал политические цели и был направлен на поиск путей для поднятия боевой мощи армии во имя спасения Отечества. Выступившие на этом съезде единодушно отмечали катастрофическое положение армии, беспощадно характеризуемое многими выступавшими как «развал». Попросивший слово генерал от инфантерии Михаил Алексеев, недавний участник военного заговора против законного монарха, восклицал: «Отечество в опасности! Мы слишком привыкли к этой фразе!» Далее, развивая мысль, он продолжал о необходимости создать Корпус русских офицеров, вдохнуть порыв в сердца защитников Отечества, переломить ход войны и навести порядок в тылу. На этом же съезде генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин произнес свои известные слова, обращаясь к присутствовавшим на нем солдатским делегатам: «Берегите офицера! Ибо от века и доныне он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. Сменить его может только смерть!».

Однако ни пламенный призыв Алексеева, ни открытое обращение Деникина к представителям солдатских масс не возымели решительно никакого действия — все продолжало оставаться как прежде. Процесс разложения, попускаемый Временным правительством, уже слишком далеко зашел и в жизни российской армии. Результатом призывов Алексеева спасать Отечество явилась отставка и замена его Временным правительством генералом Корниловым. Преемник Верховного главнокомандующего казался на первый взгляд вполне удобной фигурой, но главное, в чем ошибалось правительство, назначая Корнилова командовать почти погибшей армией, — убеждения генерала. «Старое рухнуло! — заявил Корнилов вскоре после отречения государя. — Народ строит новое здание свободы, и задача народной армии всемерно поддерживать новое правительство!» Далеко не все офицерство встретило подобные утверждения с восторгом, однако в данный момент пугающего безвластия для армии был необходим вождь, личность, умеющая сплотить и удержать ее от поражения в войне.

Очень быстро Корнилов пришел к убеждению в том, что опыты либеральных демократов над армией с февраля по июль 1917 года лишь ухудшили ее положение и практически уничтожили систему управления армией на всех уровнях. Некогда победоносное воинство постепенно таяло и превращалось в трудноуправляемую вооруженную массу, готовую идти за любым демагогом, потакающим ее шкурническим инстинктам. В своей работе Корнилов, прежде всего, нашел опору в офицерах и лучшей части солдат, а также в воинских организациях, которые возникли в последние пять месяцев, — таких как Союз армии и флота, Союз казачьих войск под руководством Алексея Максимовича Каледина и Союз Георгиевских кавалеров. Его активная деятельность на своем посту позволила достичь некоторых результатов — утихла буйная разнузданность солдатских масс; офицерами кое-как сдерживалась дисциплина, однако все это не остановило усиливающийся поток пораженческой пропаганды, которую вели законспирированные большевистские агитаторы и даже представители правительства, продолжавшие заигрывать с армейскими низами.

Наиболее активная часть офицерства пыталась предлагать Корнилову формирование особых частей, верных долгу, по наведению порядка в частях и преданию агитаторов суду по закону военного времени. Но обоснованные и четкие рапорты по какой-то странной причине не доходили до него. Предложения оставались нереализованными. Не было ясных директив у Корнилова и от правительства. Бездействие парализовало его благие начинания, и все оставалось как прежде, пока тем временем правительство не сочло его слишком опасным для революции и 7 сентября 1917 года предпочло изолировать наиболее активную и государственно-мыслящую часть генералитета, арестовав, а затем и отправив в Быховскую тюрьму около 20 человек, — самого Корнилова, Деникина, Маркова, Романовского и других. Одновременно с этим Временное правительство освободило большевиков, в том числе Троцкого, арестованных за попытку июльского переворота 1917 года.

На свободе оставался генерал Алексеев, пытавшийся соединить воедино лучшую часть офицерства, готовую в нужный момент поддержать выступление против Временного правительства и, возможно, участвовать в его свержении для установления прочной власти, ориентированной на интересы России. Алексеев был уволен из армии и проживал в Петрограде под надзором Совета депутатов и Временного правительства, однако, даже не сохранив формального положения в армии, Алексеев действовал в условиях полной конспирации, ведя сначала моральную обработку надежных офицеров путем личных встреч и даже публикациями в патриотически настроенной прессе. Кроме того, в Петрограде Алексеев являлся душой политической организации «Русская государственная карта». Она была создана бессарабским помещиком и депутатом Государственной думы Владимиром Митрофановичем Пуришкевичем и стала объединяющим центром многих сил, готовых повоевать за интересы державы. На Алексеева возлагалась задача по координации довольно большой составляющей этой организации — объединение и связь с сохранившими порядок и дисциплину воинскими частями. И хотя таковых к этому моменту оставалось не так уж и много — военные училища и школы прапорщиков, но все же координационная работа Алексеева была поистине титанической. В этих частях, не получавших уже давно никаких приказаний и директив из штабов и от командования, существовала тем не менее готовность выступить для установления и поддержания порядка, и в этом случае их связь с Алексеевым, как неким представителем осведомленной высшей власти, была важной для обеих сторон.

В Петрограде находилась и значительная часть офицерства, служившая в запасных частях, в военных школах или оказавшихся в столице по разнообразным причинам — от пребывания в госпитале до служебных командировок. Именно со многими из них Алексеев стремился поддерживать связь, пытаясь из разрозненных знакомств создать сеть единомышленников, сообщить им устремленность к необходимости перемены власти, сформировать из единомышленников сначала подпольную офицерскую организацию, а затем в нужный момент развернуть на ее основе боевые воинские части. Для того чтобы не утратить людей, не имеющих жилья и возможности оставаться в Петрограде, Алексеев поручил полковнику лейб-гвардии Преображенского полка Петру Александровичу Веденяпину, одному из своих ближайших помощников, войти в состав некоммерческого общества борьбы с туберкулезом под названием «Капля молока» и направить деятельность общества в сторону открытия питательного пункта и своего рода подпольное управление «этапного коменданта».

Одним из стратегических замыслов Алексеева был пуск в ход нескольких бездействующих петроградских заводов, по согласованию с их владельцами, чтобы под видом рабочих разместить до переворота организованные офицерские группы. Эта деятельность генерала дала делу новое название — «Алексеевская организация»; ее филиал был открыт и в Москве. Однако Алексеев не торопился смещать власть вооруженным путем. Он ожидал нового правительственного кризиса, который неизбежно спровоцируют большевики, и тогда он был готов предложить правительству услуги по стабилизации обстановки силами своих офицерских отрядов при условии перемены политического курса — от леволиберального к умеренно-консервативному республиканскому правлению. О монархии речи быть не могло, ибо членство в военной масонской организации и личные убеждения Алексеева не позволяли ему способствовать восстановлению в России самодержавного строя правления.

Вместе с тем Алексеев допускал и иной ход развития событий, и даже временную победу большевизма. В этом случае, полагал генерал, члены его организации должны были отступить на Дон, где уже существовала сепаратная донская власть, провозгласившая себя независимой, и где при помощи Алексея Максимовича Каледина можно было бы основать платформу для организации небольшой армии и продолжить борьбу за республиканский строй против большевизма. Республиканские убеждения владели и частью быховских узников. Корнилов приветствовал свержение самодержавия и даже хвастливо заявлял своим офицерам, что некогда сам «арестовывал царицу». Марков был иных убеждений и надеялся на изменения к лучшему, должные произойти с падением самодержавия. Романовский считался социалистом до конца своих дней, Лукомский принадлежал к военной масонской ложе. Деникин полагал, что монархия в России — уже отживший институт власти.

Как видно, никто из интернированных генералов не был опасен марионеточному правительству Керенского, однако наряду с их довольно поверхностными политическими убеждениями в глубине души каждый из генералов был выходцем из православно-державной среды и прожил добрую половину жизни в стабильном и сильном российском государстве, нынешнюю гибель которого они не могли безучастно наблюдать. Это было учтено правительством, и судьба узников со временем была бы решена в привычном для тех дней русле, окончившись либо поголовным расстрелом, либо цепью последующих заключений и интернирований, либо самосудом толпы, или убийством в тюремных казематах. Вокруг заключенных прессой нагнеталась волна истерии и немедленной расправы. Генералы вспоминали, что часто слышали рев озверевшей солдатской толпы, требующей выдать им на расправу «генералов-кровопийц», в тюремные окна летели камни, и часто рота юнкеров 3-й Житомирской роты прапорщиков под командой штабс-капитана Бейтлинга выстрелами в воздух охлаждала агрессивные намерения толпы.

Увиденное за окнами тюрьмы не добавляло оптимизма узникам. Генерал Марков записывал в унынии: «Зачем нас судят, когда участь наша предрешена! Пусть бы уж сразу расстреляли…» Мысли о крушении военной карьеры, наверное, были у многих генералов в Быховской тюрьме. Иные радовались, что «дотянули» до высокого звания, другие, говоря образно, и в заключении не утратили надежд на фельдмаршальские жезлы. Марков отчаянно заносил в дневник: «…теперь насмарку идет 39-летняя упорная работа. И в лучшем случае придется начинать сначала… Военное дело, которому целиком отдал себя, приняло формы, при которых остается лишь одно: взять винтовку и встать в ряды тех, кто готов еще умереть за родину».

Ситуация, в которой протекало заключение генералов в Быхове, благоприятствовала любым их конспиративным начинаниям. Охрану здесь осуществлял верный Корнилову Текинский конный полк, преданный своему «бояру», как текинцы называли Корнилова. Ответственный за охрану содержавшихся в Быховской тюрьме лиц, генерал Духонин (служивший тогда начальником штаба Верховного главнокомандующего) не подвергал генералов полной изоляции от окружающего мира. Узникам разрешалось писать и передавать письма с верными людьми, к ним допускались посетители и разрешались свидания с ними без присутствия третьих лиц. Именно это и позволило Корнилову и остальным рассылать во все дружественные политические организации свое решение продолжить борьбу вместе с составленной политической программой, без указания авторов и места ее составления. Основными положениями ее оставались следующие:

1. Установление правительственной власти, независимой от безответственных организаций до того, как будет созвано Учредительное собрание. 2. Война в полном единении с союзниками, продолженная до заключения скорейшего мира, который бы обеспечил достоинство и жизненные интересы России. 3. Создание боеспособной армии и организованного тыла без политики, вмешательства комитетов и комиссаров и с твердой дисциплиной. 4. Разрешение основных государственных, национальных и социальных вопросов будет прерогативой Учредительного собрания.

Путем налаженной переписки между донским атаманом Калединым, генералом Алексеевым в Петрограде и Корниловым в Быховской тюрьме было условлено, что в крайнем случае все ударные силы будут собраны на независимом Дону, откуда продолжат свою борьбу с развалом России. Однако политические события в стране развивались быстрее, чем могли предвидеть даже дальновидные военные стратеги. 25 октября 1917 года по старому стилю большевиками было поднято второе восстание в Петрограде, оказавшееся довольно успешным. Временное правительство, извещенное о нем, пассивно продолжало игнорировать опасность и оставалось в бездействии, проводя жесткую политику лишь против тех сил и лиц, кто своим участием лишь мог помешать большевикам взять политическую власть в государстве беспрепятственно. До последнего дня члены правительства бессмысленно оставались в Зимнем дворце, под охраной учащихся юнкерских училищ и женского ударного батальона, пока слабое и разрозненное сопротивление их не было подавлено большевиками.

Одновременно свой удар большевики нанесли по последним бастионам защиты российской государственности — военным учебным заведениям столицы. Военная учащаяся молодежь оказала достойное сопротивление взбудораженной толпе и городским низам, не сдавая стен своих учебных заведений в течение нескольких дней. Во время осады училищное начальство пыталось связаться с вышестоящим начальством, чтобы получить распоряжения относительно того, как поступить в дальнейшем, однако по какой-то странной закономерности начальство отсутствовало или бездействовало. Воля всех начальников военных училищ Петрограда как по мановению волшебной палочки оказалась парализована. На призывы отдельных офицеров-воспитателей и представителей юнкеров защитить порядок в городе оно безучастно взирало на происходящее. Особую активность желал проявить весь старший курс Константиновского артиллерийского училища, однако начальством ему было запрещено покидать пределы здания. Одно за другим училища объявляли о сдаче.

 

Глава третья

«Первые ласточки» добровольчества

Наступление на духовный уклад русского народа оказалось столь беспощадным и молниеносным, что вызвало возмущение и протесты даже у приверженцев либерализма и так называемых демократических принципов управления государством, долгое время тешивших свою гордыню членством в тайных организациях и претендующих на монопольное обладание высшим знанием о путях оздоровления государственной жизни. Одним из таких был и Михаил Васильевич Алексеев, который теперь, когда большевиками была захвачена власть, пытался поднять на борьбу с интернационалистами-большевиками здоровую часть общества. Не обладая серьезной материальной базой, в условиях крайне стесненных, он обращался к состоятельным петроградцам и москвичам с призывом о финансировании его организации, однако, как известно, получил от них в совокупности лишь 400 рублей ассигнациями. Торгово-промышленные круги, к которым Алексеев никогда особенно не был близок, обещали помочь, но не видели в этом особого смысла и поэтому лишь тянули время в надежде на положительные перемены, которые должны были произойти сами собой.

Личность Алексеева и его благие цели находили отклик в среде частных благотворительных организаций; от них алексеевцы нерегулярно получали скудные субсидии, уходившие на выплату пособий офицерам, собиравшимся на Дон и зарегистрировавшимся в организации как потенциальные борцы с большевизмом. Количество зарегистрировавшихся лиц росло, вместе с ними росли и расходы на содержание самой организационной деятельности. Развивая свою деятельность, Алексеев снесся с генералом от инфантерии Дмитрием Григорьевичем Щербачевым, бывшим командиром лейб-гвардии Павловского полка, а теперь Главнокомандующим армиями Румынского фронта, многие из частей которого не были еще серьезно разложены пропагандистской деятельностью большевиков, однако у последнего не хватило воли отдать приказ о формировании добровольческих частей и начать антибольшевистскую борьбу с юго-западного направления. Для этого было немало и объективных причин, однако неуверенность в успехе оставалась основным препятствием к решительным действиям.

В ходе своей довольно обширной переписки с единомышленниками престарелый генерал Алексеев пытался привлечь к борьбе и тех генералов, кто по окончании Великой войны выехал «на воды», переместившись на Северный Кавказ и проживая на тамошних курортах. Генералы от инфантерии Рузский и Радко-Дмитриев охотно поддерживали Алексеева на словах, но даже не помышляли встать во главе каких-либо офицерских объединений. С немалым риском для себя и офицеров-добровольцев, вызвавшихся быть связными между Алексеевым и подпольными офицерскими группами на Северном Кавказе, в Петроград привозились сведения о готовности групп выступить против большевиков. Однако никакой координационной работы, для ведения которой как нельзя лучше подходили генералы и вообще люди с опытом организации крупных войсковых соединений, не велось, и отдельный энтузиазм старших офицеров не мог заменить наличия единовластного и решительного вождя, готового протянуть руку помощи Алексеевской организации. Лично Михаил Васильевич дважды совершал тайные поездки в Екатеринодар, находившийся под властью атамана Кубанской области, для обсуждения с ним возможности сформировать добровольческие отряды кубанцев, желающих бороться с большевиками, но, по отзывам сведущих людей, дело это на Кубани шло весьма туго. Атаман не желал ссориться с пусть большевистской, но все же центральной властью, а сами кубанские казаки неохотно собирались на новую войну.

В Москве, куда порой заезжал генерал Алексеев, он встречался с сочувствовавшим его идеям генералом от кавалерии Алексеем Брусиловым. Впрочем, последний недолго сохранял нейтралитет, избрав через несколько месяцев службу у большевиков. Все генералы, с которыми Алексеев встречался в Петрограде и Москве, оказывались на словах горячими сторонниками идеи опрокидывания большевистской власти вооруженным путем; немногие из них были готовы к решительным действиям включиться в формирование новой армии, еще меньше из них собиралось участвовать в начинаниях Алексеева, а пошли за ним те немногие, кто в пору его энергичных поездок по стране оказался изолированным в Быховской тюрьме.

Получалось так, что вести все дела созданной подпольной организации Алексееву приходилось одному, имея в технических помощниках немногих верных офицеров-добровольцев. Старого генерала угнетало сознание того, как мало людей из русской военной среды оказалось готовыми поддержать его в общем-то благие начинания, как близоруки были те, кто надеялся пересидеть и переждать дни большевистского ненастья! И все же он продолжал верить в успех своего дела, изо дня в день кропотливо трудясь над созданием первой ударной силы, призванной вернуть России ее былое величие — добровольческие части.

К 4 ноября 1917 года была создана первая Сводно-офицерская рота, пополнявшаяся почти ежедневно новыми добровольцами и к 15 ноября заполнившая собой уже почти весь лазарет на Барочной улице. Денежного оклада для добровольцев первое время не существовало. Все содержание сначала ограничивалось лишь пайком, затем стали выплачивать небольшие денежные суммы (в декабре офицерам платили по 100 руб. в месяц, в январе 1918 года — 150, в феврале — 270 руб.). В среднем в день приезжало и записывалось в ряды армии 75–80 добровольцев.

Первое время в приеме добровольцев играли заметную роль полковники: братья князья Хованские, а также бежавшие из Москвы К. К. Дорофеев и Матвеев, И. К. Кириенко и князь Л. C. Святополк-Мирский. Формирование роты проходило по заранее утвержденной схеме. Добровольцев сначала направляли в штаб (Барочная, 56), где распределяли по частям (этим руководил сначала полковник Шмидт, а затем полковник князь Хованский; определение на должности генералов и штаб-офицеров оставалось в руках начальника гарнизона Новочеркасска полковника Е. Булюбаша).

Первые добровольцы, прибывшие с генералом М. В. Алексеевым 2 ноября 1917 года, были поселены в лазарете № 2 в доме № 39 по Барочной улице, представлявшем собой замаскированное общежитие, который и стал колыбелью Добровольческой армии. В середине ноября (тогда имелось 180 добровольцев) была введена официальная запись в Алексеевскую организацию. Все прибывшие регистрировались в Бюро записи, подписывая особые записки, свидетельствующие об их добровольном желании служить.

…Дом на Барочной, снега, сугробы, Счастье, молодость, Степной поход… А февраль снежит, поет… Над детьми, над полушубком белым, Над звездой чернильной на плече, Над высоким, благородным, смелым, Над словами в красном кумаче…

— вспоминал в эмиграции поэт Николай Евсеев, бывший в те дни среди первых добровольцев. Из переполненного лазарета на Барочной было решено выделить всех юнкеров, кадетов и учащуюся молодежь, переведя их в лазарет № 23, расположившийся на Грушевской улице. Эти молодые люди и положили начало созданию новой воинской части — Юнкерской роты, во главе которой был поставлен командовать штабс-капитан Парфенов. 1-й взвод Юнкерской роты был составлен из юнкеров пехотных училищ; его подавляющую часть составили юнкера Павловского пехотного училища. 2-й взвод состоял из юнкеров артиллерийских — Михайловского и Константиновского училищ. В 3-м взводе были гардемарины и кадеты морских училищ, а в 4-м — кадеты и учащаяся молодежь — гимназисты, ученики ремесленных училищ и даже семинаристы. В таком виде Юнкерская рота просуществовала все четыре дня, а потом, когда 19 ноября 1917 года в ряды добровольцев влились около 100 человек юнкеров артиллерийских училищ, 2-й взвод роты был пополнен и выделен в особую часть, именовавшуюся Свободная Михайловско-Константиновская батарея в честь представителей юнкерских училищ, ее составлявших.

Батарея быстро прирастала беспрестанно прибывающими юнкерами-добровольцами и достигла в скором времени численности около 250 человек. 190 человек из них составляли юнкера Константиновского артиллерийского училища. Командовать артиллеристами был поставлен капитан Шаколи, офицер курса Михайловского артиллерийского училища, единственный из преподавателей, последовавший за своими юнкерами и подтвердивший свою запись в Алексеевской организации делом. Батарею разместили в здании Платовской гимназии. Пополнились и ряды Юнкерской роты в целом. В течение нескольких дней ее численность составила уже 150 человек, и ее пришлось развернуть в Юнкерский батальон трехротного состава, из которого первые две роты были полностью юнкерские, а третью составляли кадеты и гимназисты. Сводно-офицерскую роту возглавил штабс-капитан Некрашевич.

Общее количество добровольцев в двух ротах и Сводной Михайловско-Константиновской батарее было немногим более 600 человек. Все они впоследствии, сведенные воедино, образовали Офицерскую дивизию, получившую со временем почетное шефство генерал-лейтенанта Сергея Леонидовича Маркова. Примерно в эти же дни в стадии формирования находилась и четвертая часть добровольческих сил — так называемая Георгиевская рота, состав которой насчитывал немногим более 50 с лишним человек, солдат и офицеров из числа Георгиевского полка, бывшего некогда при Ставке Верховного Главнокомандующего на фронте во время Великой войны. В ходе дальнейших переформирований, происходивших в Добровольческой армии, эта рота была влита в легендарный Корниловский полк.

Офицеры в первых добровольческих формированиях составили в 1917 году лишь треть, а солдат в них насчитывались буквально единицы. Генерал Алексеев, создавая свою организацию, главной своей аудиторией считал, прежде всего, офицерство и генералитет. Обратить свой взор на солдат старый стратег не спешил. Та разнузданная и потерявшая образ русского солдата масса нижних чинов, потоком хлынувшая с фронтов в тыл, не вызывала в нем уверенности в том, что в ближайшем будущем из нее возможно будет создать сознательные боеспособные части. Его большевистские оппоненты думали иначе, постепенно набрасывая узду в лице института комиссаров и заградительных отрядов на шею пока еще опьяненного фальшивым лозунгом свободы дезертира с фронтов Великой войны. Вскоре солдатским массам, отрекшимся от веры и своего долга, придется стать тупым и разрушительным орудием в руках большевистских лидеров, направленным против горстки добровольческих частей.

 

Глава четвертая

Становление добровольчества

Несмотря на немногочисленность, ряды добровольческих частей располагали составляющими успеха. У них была идея, видимая цель, полное признание своего лидера и абсолютная решимость на борьбу, а также сознание дисциплины и порядка. Авторитетность начальников, поставленных над формированиями, стояла высоко, и они не только поддерживали его, но и поднимали его умелой организацией дела и отношением к подчиненным. Они неустанно занимались военной подготовкой не только с учащимися гимназии и учениками духовых школ, но и преподавали пехотный строй и пулеметное дело в пехотном строю артиллеристам ввиду временного отсутствия орудий в батареи. Сказывалась и нехватка винтовок. На 600 человек добровольцев было все лишь 100 винтовок, а пулеметы отсутствовали вообще. Просьбы генерала Алексеева, обращенные к донскому атаману Алексею Максимовичу Каледину, о выделении винтовок и патронов к ним остались без ответа. Атаман не мог пойти против решений Круга поддерживать нейтралитет в отношениях с петроградской властью. Кроме того, истекал разрешенный Калединым срок пребывания добровольцев на Дону — те две недели, за которые нужно было вооружить Алексеевские формирования и поставить им четкие боевые задачи.

Но куда могли двигаться безоружные части и какой успех ждал решительных, но незащищенных людей? У добровольческих помещений стояли безоружные дневальные, а внутри зданий велись занятия по боевой подготовке. Иногда генерал Алексеев считал, что уход добровольцев с Дона не нужен, что со временем большевики, жаждущие получить контроль над всей территорией Российской империи, постараются добраться и сюда, и именно здесь, на Донской земле, у добровольческих соединений будет вполне законный повод для совместного с казаками выступления против агрессора. Это могло бы сильно повлиять на боевой дух существующих частей и привлечь большее количество офицерства и российского населения вообще в ряды его армии. Однако даже мудрому стратегу было трудно предположить поведение казачества в складывающихся условиях. История показала в дальнейшем, что и сами донские атаманы порой не умели повлиять на изменчивую природу казачьих «высших соображений», попеременно толкавшие станичников то к нейтралитету с большевиками, а то и к откровенному отторжению идеи совместной с добровольцами борьбы в страхе потерять мнимую независимость.

Большевики пользовались существующим нейтралитетом казачества для того, чтобы выиграть время и подготовить восстания в Донской области силами своих сторонников. Эти силы были найдены ими в лице чинов запасных полков тысячного состава, недурно вооруженных, а также большей части рабочего населения, чей исторический антагонизм с казачьим сословием оказался хорошей почвой для натравливания этих масс на «казачье сословие». Восстание сулило успех большевикам, так как при всей значительной атаманской власти Каледин едва мог надеяться на поддержку всех подчиненных ему частей. По существу, верными атаману оставались лишь его собственный конвой и юнкера военного училища.

Алексеев пытался нарисовать картину возможного краха атаманской власти в отсутствие необходимой для ее защиты вооруженной силы и почти убедил Каледина действовать немедленно. По сведениям Алексеева, восстание двух запасных частей, расположенных в Новочеркасском пригороде Хотунок, могло оказаться детонатором для огромного социального взрыва на Дону вообще. Каледин согласился, и между генералами было решено, что потенциально ненадежные части должны быть разоружены силами сотни Новочеркасского военного училища, Юнкерским батальоном Добровольческой армии и одним взводом Юнкерской батареи. Так как алексеевские юнкера не были вооружены, Каледин распорядился выдать им небольшое количество винтовок и патронов. Вооружить всех атаман был не в силах. Любое его распоряжение о полном вооружении добровольцев могло в любой момент стать достоянием гласности и спровоцировать конфликт с большевиками и собственным Кругом, строго указывающим ему держаться нейтралитета и выжидать.

22 ноября 1917 года без единого выстрела все запасные полки были разоружены малыми силами добровольцев и сотней Новочеркасского военного училища. Захваченное оружие оказалось в руках добровольцев с одобрения донских властей. Помимо винтовок юнкера получили еще и некоторое количество ручных гранат и теперь представляли собой неизмеримо большую опасность для большевиков. Вскоре после этого в распоряжении Алексеева появились сведения о готовящемся массовом восстании большевиков во всех крупных донских городах, назначенном на 26 ноября 1917 года. Сил для успешного отпора бунтовщикам в распоряжении у Каледина и Алексеева было недостаточно, и потому оба генерала решили усилить бдительность хотя бы в столице Войска Донского — Новочеркасске. Алексеев привел в боевую готовность добровольцев, прибывших в расположение Сводно-офицерской роты.

Ночь прошла спокойно, а утром до Каледина дошли слухи об успешном большевистском восстании в Ростове, совершенном приплывшими на мелких речных судах «революционными матросами». Донской пластунский батальон, призванный защитить спокойствие города, сопротивления вторгнувшимся большевикам не оказал. Каледин был потрясен случившимся. Не опасаясь теперь критики донских сторонников нейтралитета с большевиками, он не замедлил официально обратиться к Алексееву за «военной помощью». Становилось очевидным, что бездействие донской власти лишь усугубит кризис власти и очень скоро может подвести Дон под большевистское иго. Каледин распорядился отправить в Ростов Донской пластунский батальон и сотню Новочеркасского военного училища. Алексеев добавил к ним свою Георгиевскую роту добровольцев и уже следующей ночью — отряд полковника Хованского, состоявший из Офицерского батальона и Юнкерской роты.

Сведения об отправке вооруженных частей через многочисленных шпионов быстро достигли Ростова. Высаживающиеся из вагонов чины отряда полковника Хованского были встречены массированным ружейным огнем на станции Нахичевань. Хованский распорядился о подчинении себе донского пластунского батальона и отдал приказ развертывать высаживающиеся части в боевой порядок для наступления. Вдоль железной дороги под беспрестанным свистом пуль залегла Офицерская рота, а правее нее повел наступление на ростовское предместье Темерник Донской пластунский батальон. Слева от Офицерской роты расположились юнкера, а на дальнем левом фланге по матросам и вооруженной городской черни открывала ответный огонь рота кадетов и гимназистов.

С изумлением большевики обнаружили, что прибывшие части атакуют их, невзирая на плотный огонь. Первыми на окраину города ворвались Офицерский батальон и юнкера. Донской пластунский батальон вошел в предместье Питомник и остановился, утратив наступательную инициативу. Большевики зацепились за помещения городских казарм и упорно держали его, обороняя от наседавших его кадетов. Чтобы избежать контратаки на свои фланги, Хованский послал распоряжение в Офицерский батальон о приостановлении наступления. Из батальона Хованский выделили взвод и направил его донским пластунам, утратившим всяческую инициативу и теперь бессмысленно толпившимся на занятой позиции. Взвод едва подоспел подойти к Питомнику, как застал там начавшиеся переговоры между пластунами и прибывшими к ним из Темерника большевистскими парламентерами. Офицеры арестовали большевистских посланников и расстреляли на глазах у казаков.

Звуки донесшийся со стороны Питомника стрельбы послужили сигналом для большевиков о том, что их предложение отвергнуто. Всеми имевшимися у них силами они перешли в контрнаступление со стороны Темерника и казарм. Большевистские отряды сразу обрушились на левый фланг добровольцев, откуда их еще недавно пытались атаковать немногочисленные кадеты. Пластуны первыми стали покидать занятые позиции, отходя в беспорядке, напоминавшем стороннему наблюдателю повальное бегство. Гимназисты и кадеты отходили в боевом порядке, ведя арьергардный бой по всем правилам военного искусства. Хованский срочно приказывает отойти и Офицерскому батальону. Стремительное продвижение офицеров и юнкеров к городу оставило их почти без патронов, и в отсутствие резервов для контратаки, единственным остающимся выходом было отступление.

Атака большевиков столь неистова и стремительна, что одной из офицерских рот вот-вот грозит окружение. Ее командир штабс-капитан Некрашевич оставляет один из имеющихся в его распоряжении взводов для сдерживания большевистской атаки, а силами трех других пытается контратаковать превосходящие его силы противника. Ближайшие цепи большевиков опрокидываются контрударом во фланг, но за ними обнаруживаются новые силы и Некрашевич командует отход к железной дороге в Нахичевани, чтобы успеть погрузить остатки своей роты, но большевики, обогнавшие отходящую роту и ворвавшиеся на станцию, завязывают продолжительный бой, пытаясь остановить отступающих добровольцев и не дать им уйти живыми. Под сильнейшим обстрелом рота Некрашевича начинает погрузку в вагоны. Под перекрестным огнем состав медленно трогается с места и набирает скорость. Вслед ему несутся пулеметные очереди и не умолкает ружейная и револьверная стрельба, но наступившие сумерки не дают большевикам вести прицельный огонь.

Возле ближайшей станции состав останавливается для отдыха и подсчета потерь. Первый бой с большевиками унес 80 жизней. 20 офицеров погибли, прикрывая отход к железнодорожным путям. Добровольцы возмущены бездействием и позорным бегством донских пластунов, однако боевой дух их не сломлен, и решимость выбить красных из города еще более укрепилась. Наутро, оставив Офицерскую роту в резерве, Хованский расположил Юнкерский батальон и оставшихся пластунов возле станции Кизетеринки и подле станицы Александровской. Большевистские части остановились неподалеку и в случае атаки могли достичь позиций добровольцев довольно скоро.

В Новочеркасск было послано донесение с просьбой о подкреплении, откуда незамедлительно выехала Михайловско-Константиновская батарея с пулеметами, а также приданная ей сотня казаков и Донской артиллерийский взвод. Машинисты, не желавшие вести состав с подкреплением, разбежались, и от Новочеркасска паровозом управляли сами юнкера, умевшие это делать. Михайловско-Константиновская батарея сменила на позиции Юнкерский батальон, а Офицерская рота вернулась с юнкерами в Новочеркасск, оставив на позиции один из своих взводов. Юнкера — михайловцы и константиновцы — проявили чудеса изобретательности, укрепив пригнанный ими поезд железнодорожными шпалами и вооружив его пулеметами. Едва комплектация новоявленного «бронепоезда» завершилась, большевики попробовали атаковать позиции добровольцев. Завидев приближающиеся красных, пластуны тут же затеяли отход, но Юнкерский батальон, подошедший из резерва на помощь казакам, отбросил первую волну атакующих.

С еще большей решимостью атака большевиков повторилась на следующее утро. Подошедшие со стороны Дона маломерные суда из установленных на них орудий открыли огонь по позициям добровольцев. В ответ на это оборонявшаяся молодежь открыла огонь из имеющихся в их распоряжении двух орудий, чем повергла нападавших большевиков в некоторую оторопь. Наступление захлебнулось, большевики спешно отходили на свои позиции. В бою михайловцы и константиновцы потеряли убитыми и ранеными 34 человека.

Просмотрев донесения с мест сражений, Алексей Максимович Каледин решил лично прибыть на театр военных действий и распорядился «укрепить» силы добровольцев взводом донских артиллеристов. Прибывшие орудия стали обслуживать юнкера — михайловцы и константиновцы, ибо казачья орудийная прислуга особым доверием не пользовалась. С легкой руки Каледина в добровольческом отряде оказались и два миномета, называемые в те времена «бомбометами». Юнкера-артиллеристы сразу же нашли минометам применение, облюбовав удобную позицию для обстрела середины реки Дон, куда в любой час могли снова подойти большевистские суда. Обе стороны — большевики и добровольцы — весь день вели перестрелку, однако порыв атаки у юнкеров сдерживался их начальством до прибытия донского атамана.

30 ноября 1917 года поездом на станцию Кизитеринку прибыл сам Алексей Максимович Каледин. Он сообщил офицерам-добровольцам, что намерен лично руководить операцией по взятию Ростова, атака на который будет предпринята с двух направлений — со стороны казачьей столицы Новочеркасска и со стороны Таганрога. Именно с таганрогского направления с фронта Великой войны возвращались многочисленные донские части. Связавшись с их командирами, Каледин предложил тем «расчистить» свой путь домой, пройдя через мятежный Ростов, и вскоре получил их согласие.

1 декабря 1917 года, после непродолжительного орудийного обстрела, совместный добровольческо-донской отряд перешел в наступление на большевистские позиции под прикрытием самодельного бронепоезда. Почувствовав неладное, большевики не пытались оказывать наступающим серьезного сопротивления. Быстро погрузившись в вагоны, красные отряды дали задний ход по направлению к Ростову. Прибыв в Ростов, недавние красногвардейцы в спешном порядке рассеивались по городу, пряча оружие и срывая на ходу кумачовые ленты на головных уборах и банты с лацканов шинелей. В городском порту революционные матросы поспешно грузились на имевшиеся в их распоряжении суда и отчаливали, в бессильной злобе стреляя по удалявшемуся от них городу. Немногочисленные добровольческие и донские части входили в Ростов. Юнкерский батальон и взвод Офицерской роты расположились в районе городского вокзала, а через сутки, погрузившись в вагоны, отбыли назад, в Новочеркасск.

В центре Ростова до 6 декабря 1917 года еще оставались юнкера-артиллеристы, чье присутствие в городе внушало жителям уверенность в собственной безопасности. Благодарные жители преподнесли в подарок юнкерам 10 000 рублей, что было с признательностью принято безденежными добровольцами. Поутру 6 декабря юнкера погрузили орудия на платформы и также отбыли в Новочеркасск, оставив город на попечение донских частей. В ходе боев за Ростов добровольческие части, потеряв 40 человек убитыми и 110 ранеными, снискали себе неподдельное уважение населения и признание верховной донской властью.

Однако это лишь отчасти отвечало планам Алексеева, ибо в отношениях с донским правительством оставалось одно условие, которое было неприемлемым для самой идеи добровольчества, как силы для защиты всей России: на Дону добровольческие соединения могли были использоваться лишь для защиты донских интересов. В силу этого план по созданию «Всероссийской армии» держался Алексеевым в секрете, и потому прибытие на Дон генерала Корнилова хранилось добровольцами в полной тайне. Другие генералы, покинувшие Быховскую тюрьму, были вынуждены оставаться вне донской территории.

Через несколько дней после своего прибытия Корнилов вступил в негласное командование добровольческими частями, а затем вызвал в Новочеркасск генералов Деникина, Маркова, Лукомского. Деникин был назначен начальником уже сформированных частей, Марков был поставлен начальником штаба у Деникина. Лукомский стал начальником штаба у Корнилова, но затем был отправлен в секретную командировку в Москву, где передал свои полномочия генералу Романовскому. На Кубань был послан генерал Эрдели, в обязанности которого входило формирование локальных воинских частей.

В Новочеркасске тем временем продолжалось переформирование добровольческих сил и вливание в их ряды свежего пополнения. Сводно-офицерский батальон был развернут в четыре роты, численностью по 60 человек каждая. Первой ротой в батальоне была так называемая Георгиевская. 3-я рота называлась Гвардейская, и в состав ее входили офицеры различных гвардейских частей. Формальное сведение всех четырех рот в батальон еще не произошло, но оставалось вопросом времени. 50 человек морских офицеров и матросов составили собой Морскую роту, а Юнкерский батальон ввиду понесенных потерь и перевода служивших в нем гардемарин в Морскую роту был преобразован в двухротный состав, одна из которых была юнкерской, а другая кадетской. Прибывающие в Добровольческую армию артиллеристы направлялись на формирование 2-й и 3-й батарей, которые вместе с 1-й юнкерской Михайловско-Константиновской ротой, оказались сведенными в единый артиллерийский дивизион.

И все же сил для большого похода у добровольческих соединений еще не хватало. В самом Новочеркасске продолжалась регистрация добровольцев, небольшими группками, а то и в одиночку просачивавшимися на Дон сквозь большевистские кордоны. В доме на улице Барочной № 36, у входа в который монолитом возвышались часовые, располагался штаб добровольцев. В вестибюле были вывешены объявления с условиями принятия в добровольческую организацию. Условия предлагались следующие — 4 месяца службы в Добровольческой армии, проживание в казарменном общем помещении, общее питание и офицерское жалование в 200 рублей. Рядовым предлагалось жалование существенно меньшее. После представления дежурному офицеру доброволец предъявлял документы, если таковые имелись, и рассказывал о своей прежней службе и пути на Дон. Каждому прибывшему предлагалась кружка чая и кусок хлеба в столовой. Наутро начинался прием в бюро записи в организацию и заполнение наспех сделанных анкет. Далее следовали назначения в подразделения. Вновь принятый офицер получал винтовку с пятью патронами.

Из числа вновь прибывших людей большое количество было настоящими фронтовыми офицерами, но были и случайно оказавшиеся в добровольческих рядах лица. Для нового воинского формирования, каковым являлся Первый офицерский батальон, была установлена общая форма одежды. В основу идеи новой формы были положены два символа — смерть и воскресение. Основным цветом форменной одежды стал черный, символизирующий смерть за родину, и белый — цвет воскресения Родины, говорящий о той конечной цели, которую будут стремиться достичь формирующиеся воинские подразделения. Разработкой, как сказали бы сейчас, «дизайна» формы занялась комиссия в лице командиров рот 1-го Офицерского батальона и адъютанта батальона поручика Полухина.

17 декабря 1917 года в расположение 1-го Офицерского батальона, как основной ударной силы добровольчества, приехали Антон Иванович Деникин и Сергей Леонидович Марков. Они обошли роты и ознакомились с условиями быта офицеров. Встреча офицеров-добровольцев с генералами Деникиным и Марковым произвела на них большое и радостное впечатление. Приезд авторитетных генералов, решивших совместно с Алексеевым и Корниловым поддержать зарождающееся антибольшевистское движение офицерства и учащейся молодежи, приободрило добровольцев. Свидетели тех дней единодушно отмечают последовавший моральный подъем и появление надежды на скорый успех дела. Новость о том, что и генерал Корнилов находится в Новочеркасске, связывали с его предполагаемым участием в формировании новых воинских частей и разворачиванием некогда подпольной военной организации в полнокровную армию. Многие добровольцы знали о той большой подготовительной работе, которую проделали офицерская организация и генерал Алексеев, чтобы создать фундамент будущих соединений и теперь, когда под началом Корнилова будут сформированы первые части будущей армии, командование ими примут такие популярные генералы, как Деникин и Марков.

Марков, выпускник Константиновского артиллерийского училища, не отказался от возможности встретиться с чинами Юнкерского батальона и даже успел прочитать им лекцию о том, как он понимает основу служения добровольцев идее возрождения России. Разумеется, патриотизм, по словам генерала Маркова, должен был стать основой идеологии будущей армии. Марков приводил слушателям многочисленные примеры из отечественной и зарубежной истории честного исполнения армейцами своего воинского долга, завершив свою лекцию словами: «Легко быть честным и смелым, но лучше смерть, чем прозябание в униженной и жалкой стране!»

Воодушевление добровольцев, однако, не могло заменить постоянную нехватку вооружения. Атаман Каледин, по-прежнему во многом зависимый от донской власти, не мог единолично решать вопросы вооружения «русского формирования» на территории Всевеликого Войска Донского, а власти считали это несвоевременным и даже опасным для своего суверенитета. Опасаясь, что вооруженные отряды добровольцев станут играть слишком заметную роль в донской жизни, а при случае могут и попытаться захватить власть, если та будет со всей очевидностью продолжать свою политику, направленную на умиротворение большевиков, на выдачу любых вооружений добровольческим частям был наложен строгий запрет.

Выход из этого тупика для руководства добровольцев виделся лишь один — попытаться приобрести вооружение за границами Войска Донского. В частности, в Ставропольской губернии, по сведениям, полученным штабом Алексеева, квартировала 39-я пехотная дивизия с приданной ей артиллерийской батареей. Налет на дивизию и захват винтовок, а главное — орудий, был рассмотрен добровольческим руководством как один из наиболее подходящих. Небольшой отряд в количестве 25 офицеров и юнкеров Михайловского и Константиновских училищ, сопровождаемые юным вахмистром и княжной Черкасской, выдвинулся в направлении села Лежанка и в ночь на 7 декабря 1917 года, пользуясь беспечностью нарядов, захватил два орудия, 4 зарядных ящика и несколько подвод с 501 снарядом и амуницией. Под утро в дивизии обнаружили пропажу, пустили по следу погоню, и, не догнав, вернулись в село. 9 декабря 1917 года экспедиция вместе с трофеями при всеобщем ликовании вернулась в Новочеркасск.

Генерал Алексеев, в одно из своих посещений батареи, назначил ее командиром подполковника Миончинского, приказав тому произвести переформирование батареи с учетом двух захваченных в «экспедиции» орудий. Подполковник Миончинский, своей деятельной и энергичной натурой сразу же завоевавший симпатии юнкеров-артиллеристов, произвел новый расчет, исходя из пропорции два взвода на четыре орудия. Миончинским была сразу же сформирована команда разведчиков, команды телефонистов, подрывников и назначены так называемые хозяйственные чины. Те из юнкеров, которые не вошли в состав сугубо артиллерийских взводов, составили пеший взвод в количестве 50 человек. Он должен был служить прикрытием батареи на случай боевых действий, и при нем Миончинским был отдан приказ — сформировать небольшую пулеметную команду, силой в два пулемета.

По распоряжению Деникина вскоре был сформирован новый отряд из 40 офицеров, который должен был совершить марш-бросок в Таганрог, где попытаться захватить вооружения городского гарнизона, состоявшего из двух запасных полков. Командовать офицерским отрядом назначили штабс-капитана Папкова. Сводно-офицерский батальон выдал в отряд все имевшиеся в их распоряжении обоймы с патронами, оставив у себя немногим более сотни, но когда поезд с офицерским отрядом достиг железнодорожной станции Таганрога, слухи о приближении решительно настроенных офицеров заставили «революционный гарнизон» разбежаться еще до прибытия эшелона. Штабс-капитан Папков застал в городе лишь пустовавшие казармы с разбросанным повсюду оружием. Не покинул город лишь командир одного из запасных полков и чины канцелярии другого. Офицеры отряда Папкова начали погрузку доставшегося им вооружения, среди которого были станковые пулеметы, бомбометы, большое количество винтовок и патронов к ним и телеграфные аппараты Юрингсона. Отряд заночевал здесь же, в казармах, и, как и следовало ожидать, ночью был обстрелян местными большевиками, не решившимися, однако, на их штурм.

К моменту прибытия отряда штабс-капитана Папкова в Новочеркасск донские власти были оповещены о конфискации вооружений и под предлогом того, что они были захвачены добровольцами на «донской территории», были конфискованы, за исключением нескольких ящиков с патронами, которые офицеры таили от бдительных представителей всевозможных «комитетов», присланных наблюдать за изъятием оружия у добровольцев. Идея мифического нейтралитета в отношении центральной большевистской власти по-прежнему довлела над сознанием донской администрации, а кратковременность большевистской власти, угнездившейся одно время в Ростове, не дала офицерству и либеральной интеллигенции почувствовать реальную опасность для всего государства. Менталитет, в основе которого была идея «пересидеть» большевизм дома, был все еще присущ большому количеству недавних подданных государя-императора. Большевики многим виделись, несомненно, временной и не очень серьезной властью, чьи дни, как казалось тогда многим, почти сочтены.

Впрочем, для предупреждения большевистских провокаций в самом Ростове был сформирован офицерский отряд самообороны под командованием генерала Черепова. В задачи отряда входило несение службы по охране города и поддержанию в нем порядка. Большинство проживавших в городе офицеров охотно откликнулись на участие в отряде и с готовностью записались в его ряды. Сам Черепов всего через несколько дней после формирования своего отряда, отправился в Новочеркасск для доклада атаману Каледину о положении дел в Ростове, но Каледин адресовал генерала к Алексееву, сказав Черепову, что сам он ведает лишь казачьими делами, предоставив все армейские вопросы решать генералу.

Идея формирования отрядов офицерской самообороны понравилась Михаилу Васильевичу, принявшему Черепова с докладом. В Ростове было открыто Бюро записи добровольцев, однако большого притока желающих вступить в армию не оказалось, а многие из тех, что приходили, обычно спрашивали: «Что дает добровольческая организация?», на что не без иронии офицеры вербовочного бюро отвечали: «Винтовку и пять патронов». Иногда прибывающим пытались объяснить, что не в большевистских интересах оставлять в живых представителей армии, представляющей для их власти наибольшую опасность, но те не верили, ибо в короткое время большевизма в Ростове соблюдавших нейтралитет офицеров не трогали. Многих такое положение вещей устраивало, и они не стремились «заниматься политикой», отмечаясь к тому же в некоей вооруженной организации.

Первые две недели работы вербовочного центра дали приток в ряды добровольцев не более 300 человек. Ростовское и нахичеванское офицерство открыто пренебрегало вступлением в армию, нередко посмеивалось над теми, кто записался «спасать Россию», не упуская случая задеть молодых добровольцев едким словом или насмешкой вроде «игры в солдатиков». Атмосфера редкой беспечности, казалось, витала над городом. Кафе и рестораны были наполнены веселящимися людьми, среди которых немалую долю занимали и офицеры. Вскоре генерал Черепов снова поехал с докладом в Новочеркасск и был принят генералом Корниловым.

Ознакомившись со списками добровольческих формирований, бегло пролистав немногочисленные страницы доклада, Корнилов рассеянно спросил у Черепова: «…Это все офицеры, а где же солдаты?» Черепов сообщил, что солдаты и вовсе не стремятся записываться добровольцами и что члены офицерской самообороны главным образом лишь разоружают тех немногих солдат, шатающихся по городу безо всякого дела. «Солдат мне дайте! Офицер хорош на своем месте. Солдат дайте мне!» — снова потребовал у Черепова Корнилов, воодушевленный присутствием Деникина и Маркова, находившихся во время доклада с ним в одной комнате. Черепов откланялся и убыл в Ростов в смешанных чувствах, главное из которых было сожалением о том, что Корнилов не желает мириться с реалиями жизни, идеалистически полагая, что народ в лице нижних чинов будет беззаветно участвовать в освободительном движении.

Все записавшиеся в Ростове офицеры не составили собой и полка. Едва бы полк был создан, объяви сейчас генерал Алексеев о всеобщей мобилизации. Формально его власть не простиралась далее преданных ему добровольцев, и большинство офицеров могло просто игнорировать призыв, руководствуясь собственными соображениями и видами на роль офицера в эпоху безвременья. Те из офицеров, кто все же вступил в Добровольческую армию стараниями вербовочного бюро, составили единственную воинскую часть — Ростовскую офицерскую роту, численностью до 200 человек. Командовать ею был назначен капитан Петров, и со временем она хорошо проявила себя в боях с большевиками за Ростов, потеряла треть своего состава, во главе с самим Петровым, и позднее была влита в Офицерский полк, сформированный после оставления Ростова отрядами добровольцев. Половина роты была распределена в начинавший формироваться Студенческий батальон и Техническую роту, а также во 2-ю Офицерскую, Гвардейскую и Морскую роты.

Сам Студенческий батальон являлся довольно интересной добровольческой частью. Идею создания батальона из учащихся старших классов средних учебных заведений и студентов в городе, традиционно считавшемся студенческим, предложил генералу Черепову допущенный к нему на аудиенцию еврейский студент по фамилии Черномордик. Схожие мысли бродили среди молодого офицерства, вчерашних студентов. Так один из выпускников университета, поручик Дончиков, обратился с рапортом на имя боевого генерала Боровского, известного своим бесстрашием во главе ударных частей Императорской армии еще в бытность свою на Западном фронте. Поддержанный генералом Череповым, Боровский решил откликнуться на идею и приступил к формированию новой части.

Любопытно, что на призыв генерала откликнулось всего несколько человек, не считая немногих офицеров из недавних студентов. Учащиеся старших классов в Ростове еще находились под сильным влиянием семей, отрицательно в массе своей относившихся к вероятности того, что их дети призываются к боевым действиям. Часть офицеров нанесла визиты в коммерческие училища для призыва молодежи в ряды добровольцев, однако это не встретило должного понимания у педагогов и директоров, а также законоучителей — священников, считавших, что приехавшие офицеры будут призывать детей идти на убийство своих же соотечественников. Впрочем, результат встречи с учениками одного из реальных училищ не замедлил сказаться — три старших класса записались в добровольцы, а это было ни много ни мало 180 человек. Это оказался, пожалуй, самый массовый отклик молодых людей, ибо чуть позже, после публикации подобного призыва в журнале «Донская волна», на нее откликнулись всего 30 человек.

8 января 1918 года возникла эта новая часть, Студенческий батальон, командовал которым сам генерал Боровский. В помощники Боровскому был назначен полковник Назимов. Сам батальон состоял из двух рот, командирами их стали полковник Зотов и капитан Сасионков. Поручик Дончиков, приложивший на первом этапе создания этой боевой единицы немало усилий, был назначен адъютантом батальона. Общий состав Студенческого батальона равнялся 280 людям при 25 офицерах. Помещался батальон в так называемом Лазаретном городке. Батальонный уклад жизни был приближен к условиям бытования военных училищ, однако вначале испытывал затруднения в достаточном количестве одеял, подушек, простыней и посуды.

Ростовские предприниматели не спешили жертвовать все это даром, ожидая оплаты товаров и одновременно пытаясь разрушить с таким трудом созданную добровольческую единицу в надежде на то, что бытовые неудобства вынудят молодых людей разойтись по домам, однако решимость молодежи, среди которой были и дети ростовских буржуа, поразила даже их черствые сердца. Постепенно они стали передавать в Студенческий батальон все необходимое. С первых же дней создания батальона в нем начались занятия по строевой подготовке и общеобразовательным дисциплинам. Авторитет генерала Боровского был непоколебим, и сам Александр Александрович завоевал себе любовь и уважением своих подчиненных своей искренней и глубокой убежденностью в том, что его детище станет сплоченной боевой частью. Вскоре Студенческий батальон был привлечен к несению гарнизонной службы на территории Ростова, а после принял свое первое боевое крещение в схватке с большевиками.

Бывая с докладами у командующего Добровольческой армии, генерал-майор Александр Николаевич Черепов нередко замечал в ходе кратких бесед, что для будущего успешного формирования воинских частей у добровольцев отсутствовали технические специалисты, неизменно присутствовавшие в каждой уважающей себя армии, — телеграфисты, саперы, железнодорожники, авиаторы и специалисты по бронетехнике. И хотя до создания технических частей в рамках добровольческой организации было еще очень далеко, командование посоветовало Черепову направлять зарегистрировавшихся специалистов в особое объединение под названием Техническая рота. В начале добровольческого движения, в отсутствии бронеавтомобилей, авиации и бронепоездов, чины Технической роты должны были по замыслу командовании выполнять функцию обычной пехотной части. Реальность заставила направить в первые же дни формирования роты части ее специалистов на обслуживание железнодорожных путей сообщения Ростова с внешним миром, ибо служащие и рабочие данного ведомства не нашли ничего лучшего, как откликнуться забастовкой на призыв добровольческого командования к сотрудничеству.

С каждым днем становилось ясно, что забастовками дело не ограничится и те путейцы, которых вынужденно в принудительном порядке привлекали к работе, отвечали добровольцам неприкрытым саботажем, а то и вредительством по наущению большевиков-подпольщиков. Из чинов Технической роты Черепов приказал формировать железнодорожные бригады для управления паровозами и движением воинских эшелонов, а также группы офицеров инженерных войск для ремонта подвижного состава и содержания его в порядке. Другим начинанием Александра Николаевича Черепова, с согласия командования, стало формирование бригад бронепоездов и отряда бронеавтомобилей. Офицеры саперных частей принялись за наладку телеграфных линий и ремонт железнодорожного полотна, мостов, узлов связи, укреплений. Из Таганрога в Ростов был доставлен первый неуклюжий аэроплан Добровольческой армии, оказавшийся на поверку не вполне готовым к полетам, но за него тотчас же взялись несколько авиаторов, своим терпением и старанием постепенно возвращавших боевую машину к ее изначальному предназначению.

И все же людей не хватало, особенно для управления и работы с железнодорожным транспортом, и поэтому в железнодорожники брались все, кто хоть в малой степени был знаком с паровозным делом. Новички быстро осваивались и вскоре уже с энтузиазмом брались за работу. Несмотря на внешнюю неопытность железнодорожных подразделений, на транспорте за время их существования не было зафиксировано ни одной катастрофы или неисправности, выведшей из строя подвижной состав. Командовал паровозным депо прапорщик Шмидт, большой энтузиаст железнодорожного дела, человек огромной энергии и полностью преданный делу восстановления железной дороги. И когда над Добровольческой армией нависала угроза многократно превосходящего противника, чины Технической роты плечом к плечу с однополчанами вставали для отпора большевикам.

К началу «Ледяного похода» Техническая рота насчитывала 120 человек под командованием полковника Кандырина. Из ее рядов вышли многие офицеры, ставшие лучшими кадрами броневых и авиаотрядов, а в составе Вооруженных сил Юга России или (ВСЮР) на базе Технической роты были развернуты три другие — 1-я Инженерная, 1-я Телефонографная и 1-я Железнодорожная. Все три роты носили шефство Сергея Леонидовича Маркова. В Ростове усилиями многих военных подвижников были сформированы и знаменитый генерала Корнилова Партизанский отряд, и даже кавалерийская часть, составленные из офицеров, окольными путями пробравшихся на Дон с погибающих фронтов Великой войны. Благодаря постоянному притоку населения из станиц и хуторов, расположенных неподалеку от Ростова, Партизанский отряд быстро вырос в большую часть в количестве полутысячи человек, а кавалеристы, оказавшиеся в рядах добровольческой конницы, по-прежнему были немногочисленны.

Для формирования большого отряда кавалерии необходимы были лошади, однако приобрести их не хватало средств, а окрестные коневоды не спешили предоставить своих коней в кредит добровольцам. Впрочем, во второй половине декабря 1917 года ряды конницы Добровольческой армии все же пополнились за счет прихода в Ростов Ударного дивизиона Кавказской кавалерийской дивизии под командованием полковника Ширяева и его помощника ротмистра Дударева. Дивизион состоял всего из 80 всадников, то есть одной трети от его обычного состава, но и эти кавалеристы оказались нелишние.

Многие чины дивизиона были уроженцами Северного Кавказа, и немалая часть их проживала сравнительно недалеко, но покинуть ряды Добровольческой армии, пока не будет разгромлен большевизм, не изъявил желания ни один из них. Нехватка коней у многих чинов дивизиона не остудила, тем не менее, их горячей готовности восстановить порядок и спокойствие в государстве. Их преданность державной идее позволяла командованию Добровольческой армии использовать их как наиболее верные части, которым нередко поручали наиболее опасные и важные задания. Так, например, из ростовской тюрьмы ими были конвоированы все содержавшиеся там заключенные на станцию Степная, удаленную от города, где все они были отпущены на все четыре стороны, избавив город от опасности своего присутствия на случай беспорядков, которые могут спровоцировать большевики-подпольщики. Позже, когда на железнодорожной линии Ростов — Матвеев Курган объявились банды красных партизан с намерением взорвать пути и перерезать эту важную магистраль, Ударный дивизион своим наскоком обратил их в бегство и рассеял по степи в считанные часы.

К концу января 1918 года Ударный кавалерийский дивизион насчитывал уже 120 человек. Для руководства в пехотных боях дивизиону были приданы несколько боевых офицеров из 2-го Офицерского батальона. С середины декабря 1917 года начался перевод сформированных частей из Новочеркасска в Ростов для того, чтобы пополнить ими уже существующие части и развернуть их в более крупные соединения. 2-ю Офицерскую роту полковника Лавреньева пополнили офицеры-добровольцы, прибывающие с Кавказского фронта. Их небольшой поток позволил переформировать роту в батальон, однако из четырех рот две самые многочисленные были забраны у Лаврентьева в январе 1918 года для ведения боевых действий.

Не лучшим образом обстояли дела и у 3-й Гвардейской роты, с трудом набравшей в свои ряды 70 офицеров гвардейских полков Императорской армии. В Ростове над гвардейцами был поставлен командовать последний командир лейб-гвардии Преображенского полка Александр Павлович Кутепов. С ним они и вступили в первые бои, где потеряли изрядное количество офицеров и позже были влиты на правах взвода в 3-ю роту Офицерского полка. Не набиралось достаточного количества штата и в Морской роте под командованием капитана Потемкина, ибо руководство Ростовского мореходного училища, на которое он возлагал определенные надежды как на будущий ресурс его роты, не соглашалось отпускать своих старших учеников в ряды Добровольческой армии, пытаясь сберечь их молодые жизни. Потеряв часть своего состава в январских боях, Морская рота вошла в состав Офицерского полка.

Неоткуда было ждать пополнения и Юнкерскому батальону, расквартированному в центре Ростова. Приток новых юнкеров и кадетов на Дон приостановился, а те, кто не вступил в него в самом городе, продолжали игнорировать эту возможность, оправдывая свои поступки бесперспективностью конфронтации с петроградской властью. Батальон так и остановился в своем развитии на изначальной двухротной основе. 120 юнкеров и кадетов составляли, соответственно, юнкерскую и кадетскую роты. Эти роты были использованы командованием Добровольческой армии для поддержания порядка в городе, в котором время от времени большевикам удавалось подстрекать толпу на выступления против добровольческих сил, внося смуту и беспорядки в мирную в общем-то жизнь города.

Донская власть попустительствовала митингам и не ограничивала их участников, под либерально-демократическими лозунгами которых скрывались тайные намерения дестабилизировать установившийся порядок и спровоцировать беспорядки, расшатать саму атаманскую власть. На одном из подобных митингов офицер юнкерского батальона попросил толпу разойтись, предуведомив, что после третьего предупреждения юнкера дадут предупредительный залп по толпе. Однако это лишь раззадорило городскую чернь и развращенных большевистской пропагандой рабочих. Атмосфера накалялась криками и бранью в адрес юнкеров и их командира. На помощь юнкерам пришел из казарм и взвод кадетов, вызвавший всплеск ненависти у подстрекателей, призывавших к расправе над молодыми добровольцами. Офицер скомандовал, и юнкера дали залп. Толпа мгновенно рассеялась, оставив лежать на мостовой четыре человека убитыми. Эта акция добровольцев возымела неожиданный эффект. На какое-то время провокационные выступления прекратились, а донская власть организовала пышные похороны участников уличного бунта и потворствовала нескончаемому потоку демагогии, пролившемуся на стихийном митинге, где большевистские ораторы взывали к отмщению и клялись бороться с добровольческими формированиями до последней капли крови.

Как и в Ростове, так и близлежащем Таганроге обстановка продолжала оставаться накаленной и тревожной. Большевики трудились, не покладая рук, пытаясь поднять городские низы и рабочих на выступления, раскачать стабильность городской жизни, организовать городские беспорядки. Именно в этих условиях они могли рассчитывать на то, что в общей неразберихе им удастся захватить власть и получить контроль над обширными донскими пространствами, затягивая в разрушительный хаос все новые области. Донской пластунский батальон, призванный охранять спокойствие в Таганроге, постепенно разложился и потерял способность противостоять беспорядкам, за что бы удален из города. А власть городского гарнизона простиралась лишь в небольшом радиусе собственной дислокации.

3-я Киевская школа прапорщиков, переведенная в Таганрог, продолжала поддерживать некоторый порядок в городе и на участке железной дороги Таганрог — Ростов, но и ее силы были весьма ограниченны. Одна из рот школы расположилась повзводно на ряде станций. Силами юнкеров разоружались разбегающиеся по домам дезертиры, защищалось местное население от грабежей мелких банд и отдельных уголовников, а также отражались попытки вооруженных большевистских отрядов установить контроль над территориями. К февралю 1918 года школа прапорщиков понесла значительные потери в людской силе из-за беспрестанных стычек, как с бандами большевиков, так и с ежедневными схватками с уголовным элементом, поднимающим голову в силу общей нестабильности в городе. В Таганроге был открыт филиал бюро записи Добровольческой армии, но желающих оказалось всего 50 человек, влившихся в Добровольческую армию под названием Таганрогской офицерской роты под командованием капитана Щелканова. На вооружении «роты» состояло целых два пулемета.

В самом конце 1917 года руководство добровольческих сил распределило наконец обязанности и роли между собой. Генералу Алексееву вручалось гражданское управление, иностранные дела и главенство над финансовыми учреждениями. Полнота военной власти было отдана генералу Корнилову. Генералу Каледину передавалось управление Донской областью, а верховную власть на свободных от большевиков территориях получал триумвират этих трех генералов. Впрочем, Всевеликое Войско Донское ревностно оберегало свою свободу, считая ее одним из «завоеваний революции», и предпочитало иметь собственную армию.

Столь очевидно демонстрируемая отстраненность казаков от антибольшевистских сил на данном этапе жизни Дона заставила Алексеева и Корнилова переименовать 26 декабря 1917 года все разрозненные добровольческие силы в Добровольческую армию, главой которой становился генерал Корнилов. Отличительным знаком новой армии стал так называемый «угол», составленный из трех цветов русского национального флага — бело-сине-красный, нашиваемый на кители и шинели.

На следующий день после приказа о переименовании боевых единиц в армию Алексеев постарался обнародовать цели, которые ставились им перед армией в целом и каждым ее офицером в частности. Первой и главной целью создания армии было создание организованной военной силы, которая могла бы противостоять приближающейся анархии и германско-большевистскому нашествию. В данном случае Алексеев пытался провести ясную аналогию со Смутным временем, когда силы русского ополчения противостояли врагам внутренним и внешним, поднявшись на защиту оскверненных святынь и утраченных собственных прав и свобод. Первой и непосредственной задачей, которая ставилась командованием Добровольческой армии, была защита населения и территорий от близящегося вооруженного вторжения большевиков на юг и юго-восток России. Вместе с этим сильная армия должна была помочь гражданам России в деле последующего государственного строительства, чтобы народ нашего государства посредством созыва Учредительного собрания определил будущие формы державного правления в своей стране. Волю, выраженную самыми широкими массами представителей России, должны были принять все классы, партии и отдельные личности. Этому новому державному образованию и будет призвана служить новая же армия, и все участвующие в ее образовании станут беспрекословно подчиняться новой законной власти, избранной Учредительным собранием.

Изложенные в обращении генерала Алексеева идеи были восторженно восприняты чинами Добровольческой армии, увидевшими в них отражение и собственных чаяний. А главное, что сквозило в каждой строке Алексеевского послания, — устремление новой армии служить стабилизации российской жизни и ее ориентированности на ясные державные цели. Новый, 1918 год был встречен большинством добровольцев в атмосфере радужных надежд на скорое обуздание большевистского монстра и поворот к лучшему в жизни всей страны. Всеобщим было ожидание скорого конца большевистской власти в столице и других русских городах, и общим был стремительный порыв приблизить торжество правого дела. Эйфория легкой победы над чернью и большевизмом была присуща в одинаковой степени юным кадетам и юнкерам, а также умудренным жизнью генералам.

На празднование Нового года в юнкерскую батарею пришел и Сергей Леонидович Марков. Он принял самое деятельное участие в сервировке стола наравне со смущенными молодыми артиллеристами и произнес вдохновенные тосты за гибнущую Россию и за ее здравствующего императора, а отдельно — за Добровольческую армию, чем и предложил закончить официальную часть новогоднего вечера. Как бы между прочим генерал добавил, что в данный тяжелый отрезок русской истории, русское государство еще недостойно иметь царя, но когда наступит мир, он не может представить себе Россию республикой. Марков не идеализировал положение добровольцев, пророчески заметив, что у следующего новогоднего стола, возможно, не будет многих из тех, кто сидит сегодня рядом, и потому не стоит желать ничего личного, а нужно искренне пожелать, чтобы здравствовало Отечество наше, ибо его благополучие — конечная цель каждого из присутствующих. Произнеся эти слова, Марков попрощался и поспешил к семье — жене и сыну, точно предчувствуя, что у него лично остается все меньше и меньше времени для простых человеческих радостей.

Юнкера задумались. Все сказанное генералом было верно по существу. Внутренне положение Дона было неопределенным, а власть — опереточной. Внешнее его положение было и того хуже — большевики объявили войну калединской «контрреволюции» и начали стягивать отряды Красной гвардии к донским границам, за которыми их ожидали подпольные боевые организации местных коммунистов, готовых в любой момент ударить в спину беспечной атаманской власти. Казачьи станицы безропотно переходили под власть просачивающихся мелких большевистских отрядов. Многие казаки добровольно потянулись в красную армию в надежде гарантировать неприкосновенность своего имущества и уклада жизни. В своей безграничной наивности они полагали, что большевистская власть вполне национальна и готова опереться на казачество, как опиралась на них некогда власть императорская в ходе строительства идеального демократического общества. Интернациональный, антироссийский смысл большевистской власти разглядели тогда лишь немногие подготовленные люди, ответом которых на проникновение большевизма явились организации партизанских отрядов Семилетова, Чернецова и сотника Грекова. Партизаны сами добывали себе оружие, потому что донское правительство отказалось вооружать их, испугавшись навлечь на себя гнев коммунистов.

Постепенно Дон окружался сплошной стеной красных заградительных отрядов, уничтожавших каждого, кто попытался уйти за его пределы или, напротив, пробраться за их стену. У Донской армии, рассредоточенной по трем городам — Ростову, Новочеркасску и Таганрогу, почти не было кавалерии для успешной маневренной войны; ее 3000 казаков и офицеров имели на вооружении всего два артиллерийских орудия, что было до смешного мало в условиях близящейся схватки, и все же молодость продолжала дарить надежды на победу. Юнкера, студенты, кадеты и учащиеся ремесленных училищ в новогоднюю ночь как никогда были преисполнены боевого духа и были уверены в победе. Молодые офицеры, отгоняя невеселые мысли, надеялись на стратегический талант генералов, ставших у руля добровольческого движения. Для них очевидны были грядущие трудности, но высказать свои сомнения не решался никто, ибо это граничило бы с малодушием и утратой офицерской чести. Немногочисленные пока генералы и командующий добровольческими силами Корнилов верили в Промысел Божий, а на практике в их богатом армейском опыте были припасены пара-тройка удачных тактических приемов, способных вырвать инициативу у противника, слабо подготовленного к войне с профессионалами.

Генералы верили в успех не менее других, совершенно не ожидая будущего массового предательства их бывшими товарищами по оружию — штаб-офицерами и генералами Генерального штаба, пошедшими в услужение к большевистской власти и сформировавшими ей целые армии по всем канонам русского военного искусства. Схватки с себе равными, по знаниям и военному таланту, не могли предположить не только Корнилов, Каледин и Боровский, но и тонкий мастер политической интриги Алексеев, и в этом оказался его основной просчет. Мотивы поступков бывших генералов и офицеров Императорской армии, перешедших на службу большевикам, были разнообразны, как и люди, их совершавшие, но несомненным было и общее заблуждение, свойственное большинству населения. За популистскими лозунгами о братстве и равенстве, о справедливом перераспределении земли и излишков собственности, за ничего не значащими обещаниями мира, стоял извечный и коварный враг России, в лице своих ближайших сподвижников задумавший ее погибель и порабощение народов, ее населявших. В столь изощренные замыслы большинству было трудно поверить. Их продолжал привлекать запретный плод вседозволенности, возможности выдвинуться в столь уникальный исторический период, возможно даже построить новую жизнь, лучшую и светлую.

Именно на этом идеализме просвещенного русского человека, называвшего себя «интеллигенцией» в дореволюционной России, и сыграли его противники, лицемерно предложившие ему разрушить архаичное, по их лживым утверждениям, миростроение державы. Один из офицеров-добровольцев говорил, обращаясь к подчиненным из своей роты: «Эта война — это общее русское горе и общее русское страдание. Как мы смеем считать себя русскими, если не разделим эти страдания с русским народом. Поверьте мне, господа офицеры, что наша национальность определяется не нашими привычками и не теоретической любовью к отвлеченной России, а нашей неразрывной связью с судьбами ее, от чего мы не имеем права уклониться».

После новогодних праздников генерал Корнилов решил посетить Офицерский батальон, с тем чтобы напутствовать военнослужащих. Речь, обращенная к офицерам, была неожиданна по своей решимости, с какой произнес ее Главнокомандующий. «Вы скоро будете посланы в бой, — начал Корнилов — В этих боях вам придется быть беспощадными. Мы не можем брать пленных, и я даю вам приказ, очень жестокий: пленных не брать! Ответственность за этот приказ перед Богом и русским народом беру на себя я. Но вы должны знать — за что я веду борьбу и во имя чего я призвал вас к этой борьбе, отдавая такой жестокий приказ». В нескольких сказанных затем словах Корнилову удалось почти невозможное. Свидетель его речи вспоминал впоследствии: «Генерал Корнилов заставил нас предать забвению наши политические взгляды и суждения ради единственного и всеобъемлющего — за Россию!»

Настроение слушавших офицеров было боевое, но военный поход без достаточного количества нужных вооружений казался дикой бессмыслицей даже батальонным командирам. Корнилов попытался отправить особую команду численностью в 54 человека для получения орудий на Кубани, в ее столице Екатеринодаре. Миссия по доставке возлагалась на капитана Беньковского. Под его началом состояло 7 офицеров и 14 юнкеров 1-й батареи, вооруженных винтовками и одним станковым пулеметом «максим». К отряду были прикомандированы 33 офицера. До станции назначения отряд не доехал, будучи разоруженным на станции Тихорецкая советскими войсками, и все чины отряда были отправлены под усиленным конвоем в Новороссийск, где властями Черноморской советской республики были посажены в тюрьму и только чудом не погибли, освобожденные в день подхода из Севастополя германской морской эскадры для защиты Новороссийска по настоятельной просьбе адмирала Саблина.

После воцарения в Новороссийске полной анархии в связи с приходом немцев многим из офицеров удалось покинуть город и вернуться в Добровольческую армию. Тем временем на Дону атаман Каледин безуспешно пытался добиться разрешения у многочисленных комитетов вооружить добровольческие части. Оружие, оставленное оренбургскими казаками при их возвращении в родные пенаты на Дону, ибо большевики соглашались пропустить их лишь безоружными, Каледин захотел передать добровольцам, но местные донские комитеты спохватились и взяли заложников из числа юнкеров-артиллеристов, обещая возвратить их невредимыми лишь после возвращения оренбургского оружия на склады Донской армии. Что и было впоследствии сделано.

В Новочеркасске попытки добровольцев хитростью выманить у казаков орудия закончились полной готовностью вылиться в вооруженный конфликт между казаками и добровольцами. Для усмирения возмущенных казаков дважды приезжал сам Каледин, которому позвонил Алексеев, прося повлиять на станичников, дабы не допустить кровопролития. Казаки каждый раз восторженно принимали приезд атамана, крича «Умрем за тебя, Каледин!», однако стоило атаману скрыться из глаз, как они выкатывали пулеметы и готовились штурмовать помещения артиллеристов Добровольческой армии. Взбешенный атаман вернулся в третий раз, положив конец казачьему произволу, и два орудия остались в добровольческом артиллерийском дивизионе.

Отчаянные попытки добровольческих сил вооружаться были продиктованы еще и тем, что красная власть еще с конца декабря 1917 года начала сосредоточивать крупные силы к югу от Воронежа и в Донецком бассейне, наряду с этим не оставляя попыток пробиваться за границу с Доном мелкими отрядами и боевыми группами, с которыми более или менее успешно боролись такие же небольшие партизанские отряды Чернецова, Лазарева, Семилетова и Грекова, а также Донская офицерская дружина. Самым большим был партизанский отряд Чернецова, в котором насчитывалось 200 человек. Этот отряд успешно прикрывал Новочеркасск с севера, вдоль железной дороги на Воронеж, осуществляя прикрытие города и на северном, и на западном направления одновременно.

Сил в 200 человек, чтобы противостоять усиливавшемуся нажиму красных у Чернецова уже не хватало. Он приезжал в Новочеркасск, пытаясь воздействовать на мнение казаков по мобилизации усилий для отпора большевикам, но неизменно встречал самое глухое непонимание и безучастность к происходящему, точно бы все описываемые события, участником которых был он сам, происходили где-то на Марсе. Приехав во второй половине января 1918 года в последний раз и в очередной раз встретившись с казачьим равнодушием, он в сердцах бросил собравшимся: «Да, я погибну! Но также погибнете и вы! Разница между моей и вашей смертью будет в том, что я буду знать, за что я умираю, и умру с восторгом, а вы не будете знать, за что умираете, и погибнете в глухом подвале, с тупым молчанием, как овцы на бойне». Жизнь очень скоро подтвердила правоту слов есаула Чернецова. У Дона оставалась лишь одна возможность защитить себя, вооружив Добровольческую армию. Выступление ее против большевиков на суше и на море становилось неизбежным.