1

Бои кипели, не утихая, по всему фронту, от кубанских плавней до Новороссийска. Пятого мая наши войска прорвали оборону противника на протяжении двадцати пяти километров и овладели железнодорожным узлом и большой станцией Крымская, превращенной немцами в важнейший, сильно укрепленный узел сопротивления. Продвинувшись в глубину на тринадцать километров, наши войска заняли также населенные пункты Красный, Черноморский, Запорожский, Веселый, Садовой, Благодарный, Мелеховский, Нижне-Греческий, Верхний Адагум и Неберджаевскую. Были захвачены трофеи.

В редакции гордились тем, что Крымскую взяли в День печати.

Яростными контратаками немцы пытались вернуть утерянное, но безуспешно. Наши части продолжали наступление и восьмого мая вышли к новой линии немецкой обороны. Слухи об этой линии ходили уже давно, и самые противоречивые. Одни говорили, что это типичный геббельсовский блеф, вроде «атлантического вала», которым немцы пугали наших чересчур осторожных союзников. Другие утверждали, что это мощные укрепления из бетона и стали со всякими подземными сооружениями. В действительности же, как это часто бывает, истина находилась посредине между этими крайними точками зрения.

«Голубая линия», как окрестило новые оборонительные рубежи жадное до пышных и звучных названий гитлеровское командование, начиналась у кубанских плавней и извивалась змеей до самого Черного моря. Она проходила по тщательно и заблаговременно выбранным господствующим высотам. Слухи насчет неуязвимых подземных сооружений распускали сами немцы. На самом деле была сильно развитая система траншей и дотов, минные поля, проволочные заграждения. Одним словом, серьезно, но ничего необыкновенного.

Редакция, которая быстро улавливала общественное мнение, определила и отношение армии к «Голубой линии». «Будь она хоть темно-синей в крапинку, — писали бойцы в редакцию, — все равно гитлеровцам на ней не удержаться».

Отношение было явно ироническим, но тем не менее все понимали, что немцы не для того строили и укрепляли эту линию, чтобы отдать ее без сопротивления, что бои предстоят жесточайшие и готовиться к ним надо очень серьезно.

Опираясь на свои укрепления, противник в течение мая предпринимал частые, но бесплодные контратаки, а затем на фронте наступило затишье, то есть началась кипучая, но невидимая для противника подготовка наших войск к новому наступлению.

Редакция за это время совершила еще один переезд и снова разместилась рядом с госпиталем, в котором работала Ольга Николаевна. Многим это было безразлично, но Тараненко уверял всех, что это очень удобно для редакции.

В конце июня был получен приказ о присвоении новых званий сотрудникам редакции.

Станицын и Тараненко стали майорами, а Серегин приколол к погонам еще по звездочке. Сперва он пытался было уверить себя, что ему все равно кем бы ни воевать, лишь бы воевать, — не в званиях дело. Но потом сам себе часто признавался, что нет, не все равно. И даже впал в другую крайность, решив, что «капитан» звучит еще внушительней, чем «майор».

Такое событие нельзя было, конечно, оставить неотмеченным. Ашот Бастанжиев сам съездил в военторг и привез вина, тягучего и сильно пахнущего спиртом.

Собрались под вечер, после сдачи материалов, но перед версткой. В последнюю минуту хватились, что нет Тараненко. Наконец он появился, и не один, а вместе с Ольгой Николаевной. Она бодро поздоровалась, но тут же как всегда, начала краснеть. Впрочем, смущение ее прошло быстро: все были ей знакомы.

Они сели рядышком — Ольга Николаевна и Тараненко, — и всем другим стало ясно, что присвоение новых званий и новые погоны и звездочки, которые они собрались здесь «обмывать», — это еще не самое важное. А самое важное то, что вот встретились на дорогах войны два молодых человека, встретились и полюбили, и счастливы оба без меры. Все вспомнили своих близких.

Длинную паузу не заметили только влюбленные. Станицын долго протирал очки, потом командирским голосом приказал:

— Наполнить бокалы!

И когда все охотно выполнили его приказание, он встал и задушевно сказал:

— Выпьем, товарищи, за победу и за того всем нам дорогого человека, который ее организует, который нас к ней уверенно ведет, который думает и заботится о счастье народном и который сам — великое счастье для всех нас, живущих в одну эпоху с ним!

2

Пили, разговаривали, смеялись. Все было хорошо, но капитан Серегин вдруг загрустил.

Началось с того, что, когда он увидел рядом Тараненко и Ольгу Николаевну, шевельнулась в душе зависть: и ему бы хотелось вот так чувствовать плечом горячее плечо любимой. Шевельнулась зависть — и затихла. Мало ли что! Всем бы хотелось быть, рядом со своими близкими, да что поделаешь — война…

Потом он обнаружил на покрытой плащ-палаткой койке Горбачева какой-то обшмыганный журнальчик. Машинально полистал его и наткнулся на рисунок: тоненькая девочка, прямая, как молоденькая березка, легко, на пальчиках, шла в танце, и ветер развевал ее волосы и юбочку. Девочка была очень похожа на Галину.

Серегин присмотрелся и прочел под рисунком:

Где же ты? Тут-то и тронула сердце капитана, томительная сладкая грусть. И крепкое спиртное вино сильней зашумело в голове.

Ашот Бастанжиев принес потрепанный редакционный патефон. Поставил первую попавшуюся пластинку из тощей стопочки. И надо же было случиться такому совпадению! Патефон похрипел, пошипел и залился нежнейшим, проникающим в душу тенором:

Серегину стало нестерпимо душно. Он встал и, преувеличенно ровно шагая, вышел из хаты. Вслед ему тенор взволнованно спросил:

Подставляя лицо прохладному ветерку, под вечер потянувшему с гор, Серегин шел по узенькой уличке, заросшей высокой лебедой и репейником. Она вывела его к шоссе, рассекающему станицу надвое.

Капитан поднялся на бугор, откуда далеко видна была дорога и крыши хат, выглядывающие из густых садов, сел под раскидистую яблоню, начал раскуривать папиросу.

Что же это такое? Жил журналист, молодой и одинокий, отдавал всего себя любимой профессии и не знал иных забот, кроме газеты. К девушкам относился благожелательно, но скорее равнодушно, чем с интересом. Вот как к этой востроглазой и белозубой, что промчалась сейчас мимо в кузове грузовика. Счастливого пути тебе, хохотушка!

И вот встретил он ее. И встреч-то было немного. И узнать друг друга как следует не узнали, а связало их крепче всяких пут сильное и глубокое чувство. И вот он грустит, смотрит тоскующими глазами на дорогу, будто ждет, что покажется на ней милая сердцу тонкая, легкая фигура, а она…

— Где же ты, Галя-Галинка? Где ты, разведчица, храбрая казачка? Если б знать, где ты, что с тобой! Хоть мысленно пошел бы рядом, чтобы в трудную минуту поддержать, чтобы отвести вражеский удар…

— На манер ангела-хранителя, — вслух сказал Серегин и с сердцем бросил папиросу. — Домечтался! Нельзя так распускаться.

Конечно, нельзя. Вот вернется она и спросит:

— Вспоминал ты меня?

— Да, скажу, вспоминал, с тоской и унынием… Навряд ли это ей понравится. Надо взять себя в руки.

Капитан встал, решительным жестом надел пилотку, застегнул воротник и сбежал с бугра. Перед тем как свернуть в уличку, он все же обернулся и еще раз посмотрел долгим взглядом на пустынную дорогу. Может, и в самом деле появится она, сердце-кровинка… кохана… любимая…

3

Проходя мимо госпиталя, Серегин услышал стройное хоровое пение. На полянке, под старыми шелковицами, выступал ансамбль песни и пляски Дома Красной Армии. Серегин не спеша приблизился, как человек, который хотя и страдает, но крепко держит себя в руках и не избегает общества.

Хор только что начал очередной номер. Запевала — разбитной тенор, — выйдя из строя на шаг вперед, в упор спрашивал левофлангового, тоже выдвинувшегося из строя, почему он приуныл и не весел, причем старался задать этот щекотливый вопрос как можно проникновенней и даже назвал левофлангового Васей-Василечком.

Вася-Василечек — мрачный мужчина лет сорока, длинный, худой, с маленькими, глубоко впавшими глазками и богатырской челюстью — скрестил руки на груди, нахмурил брови и стал равнодушно рассматривать носки своих запылившихся сапог. Это должно было изображать глубокое уныние. Остальные хористы озабоченно обернулись к Васе-Васильку, а когда запевала умолк, укоризненной скороговоркой несколько раз посоветовали Васе не унывать, несмотря ни на что. Тогда Вася-Василек открыл квадратный рот и пароходным басом сообщил, что грустно потому, что давно не получает писем от дорогой. Хор не счел эту причину уважительной и опять настойчиво посоветовал не унывать.

«Легко сказать», — подумал Серегин и скептически усмехнулся.

Наконец, уступая настоятельным просьбам товарищей, Вася-Василек повеселел, поднял голову и даже бледно улыбнулся, показав при этом крупные прокуренные зубы.

Хор тоже изобразил веселое оживление. На площадку выбежала танцевальная группа: все в фуражках с красными околышами и в казачьих шароварах с лампасами.

Сперва они прошлись вокруг площадки мелкой пробежечкой, все как на подбор — ладные, плечистые ребята в легких хромовых сапожках. Потом стали работать вприсядку, извлекая из этого положения самые неожиданные комбинации. Потом выстроились шеренгой перед хором и стали выбегать на площадку по одному. Тут уж каждый, солист разворачивался; как его душеньке было угодно, а остальные подсвистывали, прихлопывали, одобрительно гикали.

Вначале хористы и Вася-Василек сохраняли на лицах искусственные улыбки. Но постепенно огневая пляска и ее бешеный ритм стали забирать хористов за живое, и они уже с неподдельным оживлением улыбались, хлопали в ладоши и притопывали ногами, не в силах устоять спокойно. Один из хористов, молоденький, пухленький и румяный, как херувим, вдруг сделал свирепое лицо и залился пронзительным, переливчатым свистом. После этого плясуны стали выкаблучивать такое, что и описать невозможно. Особенно старался один, похожий на цыгана, с пышным смоляным чубом, выпущенным из-под фуражки. Он плясал и впроходку, и вприсядку, и на боку, и даже в той, совсем, казалось бы, не подходящей для танца позе, которая у борцов называется «мост».

Вдруг в руках танцоров появились казачьи шашки, и они, разбившись на пары, начали фехтовать. В сумеречном воздухе посыпались искры. Лязг клинков, топот ног, свист, гиканье слились в грозный, протяжный гул. Земля дрожала.

— Вот это дают жизни! — восхищенно крикнул кто-то рядом с Серегиным.

Раненый, с ногой, укутанной бинтами и толстой, как молочный бидон, закричал бесшабашным голосом:

— А ну-ка, подержите мои костыли, и я чесану!

А ритм пляски все убыстрялся и убыстрялся. Казалось чудом, что пальцы баяниста поспевают за ногами танцоров.

…И сразу все смолкло.

Серегин глубоко перевел дух, будто вынырнул из воды. Ну и ну! Сильная вещь — казачий пляс!

Раненые, расходясь, возбужденно делились впечатлениями. Капитан чувствовал себя, как омытый освежающим, бодрящим душем. И кто бы мог подумать, что всего двадцать минут назад он был мрачен и уныл? Теперь он думал о Галине с тем чистым и радостным чувством, о котором так хорошо сказано в стихах: «Мне грустно и Легко, печаль моя светла, печаль моя полна тобою».

Кто-то сзади крепко взял его за плечи. Серегин обернулся и увидел Горбачева.

— Куда же ты исчез? — спросил Горбачев, испытующе глядя на Серегина. — А мы хватились: где же наш капитан? Нет капитана, пошли разыскивать.

— Ничего, все в порядке, — смущенно ответил Серегин, тронутый вниманием товарищей. — Вышел подышать свежим воздухом, услышал пение, ну и захотелось посмотреть, как пляшут казаки.

— Забористо пляшут! — одобрительно сказал Горбачев.

У хаты их ждал одинокий Станицын.

— Быстрее, быстрее, — сказал он, увидев их, — Иван Васильевич всех вызывает к себе.

Через два дня Горбачев дежурил и ночью получил от Кости-отшельника вечернее сообщение Совинформбюро о переходе противника в наступление на орловско-курском и белгородском направлениях. Прочитав фразу: «Подбито и уничтожено 586 танков, 203 самолета», Горбачев не поверил своим глазам и сам отправился к радисту.

Отшельник, благостный и размягченный, закончив мирские дела по приему радиограмм, ужинал. Его стол украшали банка консервированной колбасы «второй фронт», темный армейский хлеб и алюминиевая кружка с кипятком.

— Костя, это точные цифры, ты не напутал? — спросил Горбачев.

Никонов засмеялся.

— Точно, как в аптеке. Там, — он кивнул на радиоприемник, — видно, знали, что многие не поверят, и два раза повторили. Передали текст, а потом говорят: «Повторяем еще раз: 586 танков, 203 самолета».

— Ты можешь представить себе масштаб этой битвы! — воскликнул потрясенный Горбачев.

— Как человек, близкий к технике, — ответил Никонов, — я понимаю, какой должна быть стужа, чтобы перетолочь за один день такое количество танков и самолетов.

На следующий день только и было разговоров, что о сражении на Курской дуге. Высокие цифры потерь противника объясняли тем, что это первый день наступления, что немцы бросили в бой все, чем располагали, и тому подобное. Но на следующий день Совинформбюро сообщило, что подбито и уничтожено 433 танка и 111 самолетов, а на третий день — 520 танков и 229 самолетов. Стало ясно, что под Курском идет гигантская битва, подобной которой не бывало в истории войн.

А на Кубани тем временем продолжалось затишье. Разведывалась и уточнялась система обороны противника. На карты и схемы обстоятельно наносились батареи противника, каждый выявленный дзот, минные поля, проволочные заграждения. Конечно, это не было затишье в полном смысле слова. То на одном, то на другом участке вспыхивали бои, иногда весьма ожесточенные. Противника вынуждали обнаруживать его огневые средства. Командиры пехотных частей сооружали в тылу точные копии участков обороны противника и обучали своих бойцов на местности. Солдаты учились преодолевать препятствия, которые могли возникнуть перед ними во время атаки. Офицеры учились организовывать взаимодействие всех родов войск и управлять ими в бою.

Вся армия училась. И журналистам пришлось серьезно заняться военной наукой. По приказу политуправления они должны были осенью сдать экзамены на знание уставов по тактике и стрельбе. Три раза в неделю журналисты поднимались на заре, строились и шли за станицу заниматься строевой подготовкой или стрельбами. Кроме того, из резервного полка, стоявшего здесь же, в станице, приходил воентехник и объяснял журналистам устройство пулемета, противотанкового ружья, автомата и пистолета. Занятиями по тактике и уставам руководил Тараненко.

Серегин стрелял неплохо. Устройство оружия познавал довольно легко благодаря смекалке и сохранившейся со школьных лет любви к технике. Сложней обстояло дело с тактикой.

Еще на заре своей военной журналистской деятельности Серегин не раз мысленно сочинял увлекательную повесть. Со временем она обрастала все новыми и новыми подробностями, но сюжет ее неизменно оставался одним и тем же: молодой журналист приезжает на передовую за материалом. В тот момент, когда он беседует с командиром батальона, немцы неожиданно бросаются в атаку. Завязывается бой. Командиры выходят из строя. Тогда командование принимает отважный журналист. Он ведет за собой батальон в контратаку, разбивает противника и занимает его позиции. О подвиге журналиста узнает находящийся поблизости командующий армией и собственноручно награждает его орденом боевого Красного Знамени (в первом варианте журналист принимал командование над ротой и награждали его медалью «За отвагу», но потом фантазия Серегина сделала более смелый полет).

С тех пор Серегин десятки бывал на передовой. Случалось и так, что в это время неожиданно вспыхивал бой, но ему ни разу не приходилось принять командование. Комбаты все как-то не выходили из строя, да к тому же в батальонах были и другие офицеры, которые могли бы в случае необходимости командовать батальоном.

Теперь Серегин только смеялся, вспоминая свои юношеские, наивные мечтания. Оказалось, что командовать батальоном очень сложно. Вести за собой бойцов в атаку следует только в исключительных случаях, а вообще надо находиться на НП и оттуда управлять боем и выполнять свои обязанности, которые в Уставе перечислены на шести страницах.

Конечно, Серегин и раньше читал Устав и беседовал с комбатами, но только теперь ему приоткрывалась вся сложность современной военной науки. Раньше, когда комбат ему рассказывал: «Я решил нанести удар вторым эшелоном из-за правого фланга», то Серегин, записывая это, ни на секунду не сомневался в правильности решения комбата. Оно казалось ему ясным и само собою разумеющимся. Теперь же он видел, что принять такое ясное решение не так-то просто, — для этого надо взвесить и учесть десятки различных обстоятельств.

Тараненко ставил задачу: овладеть сильно укрепленным населенным пунктом Н. Надо было оценить обстановку и написать приказ — принять решение, поставить задачи ротам, артиллерии, минометчикам, ПТР и обосновать все это майору Тараненко, который, находил в приказе тактические ошибки и заставлял переделывать.

— Основное твое оружие — перо, — говорил он, — но, старик, ты должен в нужную минуту уметь принять на себя командование батальоном. Поэтом можешь ты не быть, но командиром быть обязан.