1

Наступление не останавливалось ни днем, ни ночью. Попытки противника задержаться на промежуточных рубежах, в заблаговременно укрепленных узлах сопротивления безнадежно провалились. Наши части предпринимали обходные маневры, преодолевали, казалось бы, непроходимые плавни, водные преграды и наносили врагу удары там, где он меньше всего ожидал. Противник откатывался на Таманский полуостров, и было ясно, что остались считанные дни до полной ликвидации кубанского плацдарма.

Когда был освобожден Темрюк, Тараненко начал писать поэму. На редакционном совещании при обсуждении плана номера, посвященного освобождению Тамани, раздались голоса, что этот номер обязательно должен быть украшен стихами. Поскольку из всего редакционного коллектива один Тараненко находился в близких отношениях с музами, было ясно, что надеются на него.

Подводя итоги обсуждения и утверждая план номера, редактор уже определенно заявил, что было бы очень хорошо, если бы Тараненко написал стихи. Конечно, он высказал это пожелание в очень тонкой и деликатной форме, учитывая, что сочинение стихов — дело щекотливое, что музы капризны и своенравны. Тараненко сказал, что попробует. По натуре он был, несомненно, лирик, но героическая тема увлекла его, и к утру у него созрел замысел поэмы, в эпической форме рассказывающей о битве за Тамань.

Сочинение поэмы отнюдь не освободило его от обязанностей начальника отдела. Но Тараненко был двужильным, да к тому же он умел работать очень быстро. Серегина всегда восхищала его способность схватывать главную идею корреспонденции, умение осторожной правкой подчеркнуть эту идею и убрать второстепенное, умение диктовать, молниеносно находя по-военному точные и скупые слова для выражения своей мысли.

Сдав Станицыну материал в номер, Тараненко брал плащ-палатку и уединялся на огороде. Там, среди подсолнечных будыльев и бурьяна, он погружался в пучины творчества. Как и подобает настоящему поэту, он прозревал грядущее, опережая события. Он уже видел Таманский полуостров освобожденным. Он видел бойцов, отирающих потные лица на берегу Керченского пролива, куда сброшен последний вражеский танк, слышал победный салют Москвы. Он искал слов — звучных и торжественных, достойных того, чтобы ими воспеть подвиги героев. Но, видно, слагать стихи было гораздо труднее, чем диктовать передовые, потому что Тараненко то и дело вскакивал с плащ-палатки и принимался вышагивать по огороду, цепляясь ногами за высохшую огудину.

Горбачев и Серегин, жившие с ним в одной хате, тактично не задавали Тараненко никаких вопросов и, проходя мимо огорода, делали вид, что не замечают поэта. Но через несколько дней он сам пригласил их на огород.

Бывают у некоторых авторов такие критические минуты, когда их охватывает чувство неуверенности. Написал человек, и сам не может понять: то ли это хорошо, то ли это такая дрянь, что немедленно надо выбросить в корзину. Конечно, в глубине души автор склонен скорее думать, что написанное им — шедевр. Но необходимо подтверждение, нужен трезвый голос со стороны.

Слушатели сели на плащ-палатку и, разумеется, закурили, а поэт воздвигся над ними колокольней, нервно полистал блокнот и загудел:

Соленый ветер алые знамена Колышет на таманском берегу. Еще стволы орудий накаленных Дыхание победы берегут…

Дальше в поэме рассказывалось о том, как советские воины рвали «Голубую линию»; о монолитности нашей многонациональной армии; о тесном взаимодействии всех родов оружия, которое дала родина своим защитникам; о преградах, стоявших на их пути.

Но мы расплаты часа долго ждали, Ничто нас не могло остановить. И даже смерть герои побеждали, И после смерти продолжая жить.

Описал Тараненко подвиг Донцова; героическую гибель пяти танкистов, сражавшихся в горящем танке до последнего дыхания; смерть бесстрашного Ибрагима Аскарова, погибшего от пыток, но не выдавшего врагу военной тайны; подвиг связного Куянцева, который был смертельно ранен, но, истекая кровью, все же доставил приказ, — всех, кто сражался за освобождение Кубани, кто обагрил ее землю своей горячей кровью в битвах с врагом, помянул поэт добрым словом.

Тараненко замолчал и с тревогой посмотрел на слушателей широко расставленными изжелта-серыми глазами. Но стихи понравились. Серегин сказал об этом сразу, Горбачев же — после долгой паузы, как всегда, тщательно обдумывая каждое слово. Слушатели пожали поэту руку, пожелали закончить поэму так же хорошо, как удалось начать, и ушли, а Тараненко, окрыленный похвалой, взялся за продолжение поэмы. Ему пришлось-таки сильно пришпоривать и подхлестывать Пегаса, потому что наши части, опережая Тараненко, вели бои уже у Ахтанизовского лимана.

На рассвете Серегин помчался в район боев. Часам к десяти он приехал в приморский поселок Кордон — последний населенный пункт на Тамани.

Дымились разрушенные рыбачьи хаты. На дворах высились штабели боеприпасов. На улицах стояли брошенные машины, валялись трупы гитлеровцев, оружие, какие-то серо-зеленые тряпки — следы беспорядочного и поспешного бегства. За поселком в неярких лучах будто задернутого марлей осеннего солнца тускло поблескивал пролив. На горизонте выступали из синеватого тумана смутные очертания крымского берега. Соленый ветер дул с моря. Невдалеке от берега, омываемая мелкими, зыбучими волнами, стояла затопленная баржа.

Слева от поселка далеко-далеко в море тянулась тонкая полоса земли — коса Чушка. Где-то на ней еще трещали пулеметы. Пушки, стоявшие за околицей поселка, сделали несколько выстрелов. Им отвечали немецкие орудия с той стороны Керченского пролива. Снаряды рвались в поселке.

Бой как будто еще продолжался, но уже не чувствовалось никакого напряжения, и было ясно, что все кончено. По улицам ходили группы бойцов и жители. Во дворе хаты, занимаемой командиром дивизии, ординарец раздувал зеленый самовар. Из люка самоходной пушки, прислонившейся к глинобитной стенке хаты, раздавались звуки аккордеона.

Серегин побывал у командира гвардейской дивизии, в полку, поговорил с участниками боя за Кордон, с жителями. Затем разыскал здесь в поселке штаб танковой бригады, первой ворвавшейся на косу Чушка. После разговора командир вышел с ним на крылечко, провожая корреспондента, как вежливый хозяин. Уже было тихо, выстрелов больше не слышалось. В конце улицы зашумел мотор танка-разведчика, возвращающегося с косы. Поравнявшись с командиром бригады, танк остановился, из открытого люка поднялся танкист, приложил руку к шлему и отрапортовал:

— На Чушке сопротивлявшийся враг уничтожен.

В летописи великой битвы за Кавказ была поставлена последняя точка.

2

И вот снова собралась почти вся редакция у Кости-отшельника. На этот раз не глубокой ночью, а с вечера! Косте приказано не жалеть аккумуляторов и, не отрываясь, слушать Москву: должен быть приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении Таманского полуострова. Как всегда при ожидании, время тянулось томительно медленно. Часовая стрелка застряла между семью и восемью и, казалось, не двигалась с места. Журналисты тихо разговаривали, но иногда отвечали друг другу невпопад.

К девяти часам сорока пяти минутам воздух в келье стал сизым. При каждой паузе в передаче все невольно подавались к приемнику в надежде услышать позывные. Прошло еще пять минут, десять… пятнадцать… Приказа не было.

— Ну, теперь — двадцать один час, — сказал Костя.

Все согласились с этим. О том, что приказа может не быть, никто и мысли не допускал.

Протекли невероятно долгие полчаса. В комнату снова начали набиваться журналисты. Опять накурили, опять истомились в ожидании, но… приказа не было и в двадцать один час.

Даже невозмутимый Станицын, и тот нервничал и стал спрашивать у Кости, не могли ли передать приказ на другой волне.

Никонов утешил собравшихся:

— Значит, будет в двадцать два часа.

Серегин пошел в типографию посмотреть верстку. На талере лежали приготовленные для первой страницы клише: портрет товарища Сталина и красивые заставки, сделанные Борисовым для оформления приказа.

— Что, товарищ капитан, — обратился к Серегину Кучугура, — приказ уже передали?

— Нет еще.

— А может, и совсем не будет приказа? — спросил Ника.

— То есть как это — не будет приказа? — стал выговаривать ему Кучугура. — Ты соображаешь, что говоришь? Товарищ Сталин за каждым боем лично следит. Как же после такой победы да не будет приказа? Сперва подумай, а потом пускайся в рассуждения. На-ка вот, набери шестнадцатым латинским на две колонки. Да поживее: пока приказ принесут, нам надо разворот закончить.

Не без гордости Серегин смотрел на оттиск третьей полосы. Центральное место на ней занимала его большая корреспонденция — «Коса Чушка, 9 октября». Ему выпало рассказать читателям о последнем бое на кубанской земле. И, как утверждение Серегина в высоком ранге опытного журналиста, под заголовком стояла набранная курсивом строка: «От нашего специального корреспондента».

Прочитав оттиск, Серегин вернулся к радисту. Журналисты сидели возле приемника, негромко передававшего марши. Потом опять наступила пауза. Она тянулась несколько бесконечных мгновений, и — наконец-то! — хрустально-чистые, с нежным разливом, звонкие звуки позывных, дрожа, поплыли в воздухе.

— Приказ Верховного Главнокомандующего, — торжественно прозвучал голос диктора. — Войска Северо-Кавказского фронта ударами с суши и высадкой десантов с моря в результате многодневных упорных боев завершили разгром таманской группировки противника и сегодня, 9 октября, полностью очистили от немецких захватчиков Таманский полуостров. Таким образом, окончательно ликвидирован оперативно-важный плацдарм немцев на Кубани, обеспечивавший им оборону Крыма и возможность наступательных действий в сторону Кавказа. В боях за освобождение Таманского полуострова отличились войска…

Журналисты ликовали. Когда диктор стал перечислять названия особо отличившихся частей, послышались возгласы:

— Это сосед слева.

— А это — наши!

— В этой дивизии я недавно был!

— Смотрите, и бомбардировочный женский полк отмечен!

Все рода войск, участвовавшие в битве за Тамань, были отмечены в приказе: и пехота, и артиллерия, и авиация, и минометчики, и танкисты, и инженерные части — всех заметил и всем воздал по заслугам Верховный Главнокомандующий.

— В ознаменование одержанной победы, — гремел голос диктора, — соединениям и частям, отличившимся в боях за освобождение Таманского полуострова, присвоить наименования «Таманских», «Темрюкских», «Анапских», и «Кубанских».

— А что в частях делается, какой праздник!

— Сейчас же митинги начнутся…

— Тише, слушайте, сколько залпов.

Голос диктора зазвенел, как натянутая до предела струна.

— Сегодня, 9 октября, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим Таманский полуостров, двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот двадцати четырех орудий.

Журналисты торжествующе переглянулись. Зазвенели кремлевские куранты, будто по ледяным ступенькам покатились серебряные колокольчики, и все замолкли, слушая Красную площадь.

Есть у каждого человека милый сердцу образ, с детства запечатленный в нем навеки и оживающий в памяти всякий раз, когда человек думает о родине. Это может быть степной курган в седом ковыле, или кудрявая березка, или угрюмая, обветренная скала, или гордо устремленный ввысь тополь, или даже уголок пахнущего смолой асфальтового тротуара и каменной стены с облупленной штукатуркой, возле которой человек в детстве играл в «классы» и в «стуканца».

Этот образ бывает приятен и близок одному человеку, часто — нескольким, иногда — многим и никогда — всем. Ничего не скажет воображению жителя тайги украинский тополь, голая скала отпугнет проезжего горожанина своей дикостью. Равнодушно глянет горец на скромный степной курганчик. Откуда ему знать, что здесь, у этого курганчика, станичник учился ходить, потом играл со сверстниками, потом парубковал, потом, хмельной от пахучего степного ветра, говорил слова любви будущей матери своих детей и видел, как в ее глазах отражаются звезды… Как же не любить станичнику этот курганчик, как же не вспоминать его, когда заходит речь о родных местах!..

Но есть образ, одинаково близкий и родной и степняку, и горцу, и жителю тайги — каждому человеку в Советской стране, каждому трудящемуся во всем мире. Рубиновая звезда на шпиле старинной башни. Часы, по которым история совершает свой ход. Строгие, чистые грани мавзолея. Стройные ели у зубчатой стены. Это — образ нашей родины. Это — для всех…

Коротко перекликаются автомобильные гудки, доносится неясный шум, — должно быть, немало народу собралось на Красной площади. Вот, шипя, взвиваются ракеты. Кажется, что их радужное сияние бросает отблески на лица сидящих здесь, возле приемника. Первый мощный залп потрясает воздух, раскатистые отзвуки долго не умолкают в эфире. Шум на площади усиливается. Второй залп…

Долго еще слушают журналисты Москву.

Только Тараненко ушел: он дописывает в типографии несколько строф в уже сверстанную поэму:

…И ярким светом озарились лица — Мы на земле, что вырвали из мглы, Услышали салют родной столицы И сталинское слово похвалы.

5

В редакции большой праздник. Приказом командования фронта группа газетных работников награждена орденами и медалями.

Вечером награжденные, тщательно выбритые, в свежих подворотничках, сверкая надраенными пуговицами, пряжками поясов и начищенными сапогами, отправились в политотдел, где состоялось торжественное вручение правительственных наград. Часа через полтора награжденные возвратились. Скромно опуская глаза, они слегка косили ими на мерцающие на груди эмалью и серебром знаки.

Горбачев и Тараненко — начальники ведущих отделов редакции — были награждены орденом Красной Звезды. Станицын — медалью «За отвагу». Серегин и Данченко — медалью «За боевые заслуги». В редакции их ожидал сюрприз. В самой большой комнате были сдвинуты столы, прикрытые рулонной бумагой. На столах стояли тарелки с соленой капустой, огурцами и помидорами и в бутылках самая настоящая «московская» — наглядный пример того, на какую головокружительную высоту мог взлетать хозяйственный талант Анюта Бастанжиева.

«Банкет» открыл редактор. Он поздравил награжденных и сказал, что награды достойны не только те, кто получил ее, но и все работники редакции, но всех наградить сразу, понятно, невозможно, что он, редактор, рассматривает эти награды как высокую оценку работы всего редакционного коллектива и надеется, что и в будущем редакция не уронит своей чести.

От имени награжденных отвечал Станицын. Умел секретарь сказать задушевное слово. Вспомнил он весь трудный путь, пройденный редакцией вместе с армией, все испытания, которые ей пришлось перенести, и отметил, что в самые тяжелые минуты никто из редакции не падал духом. Не было в ней ни маловеров, ни нытиков, ни трусов. Вспомнил он все хорошее, что было сделано работниками редакции для украшения газеты. Оценил заслуги каждого: инициативность Сени Лимарева, работоспособность Тараненко, оперативность Серегина, трудолюбие Борисова… О каждом сказал теплое слово, и каждый подумал: «А в самом деле, работали как надо, в полную силу и даже немножко больше». В заключение Станицын заявил, что он гордится тем, что работает в таком дружном, боевом коллективе.

Может быть, его речь была несколько длинна для банкета, но, выслушав ее, никто не посетовал. Возможно, что Станицына и покачали бы, но этому помешали вес оратора, низкий потолок, а также столы, разделявшие журналистов.

— Ну, что ж, выпьем, старик, — сказал Тараненко, чокаясь с Серегиным, сидевшим рядом. — Еще раз поздравляю тебя.

— И тебя также, — ответил Серегин и, посмотрев на грудь Тараненко, со вздохом добавил: — Все-таки орден лучше. Но… «я не гордый, я согласен на медаль».

— Будет тебе и орден, — утешил Тараненко.

За столом меж тем запели. Слова были к месту:

Без вина, товарищ, Песни не заваришь, Так давай по маленькой хлебнем. Выпьем за писавших, Выпьем за снимавших, Выпьем за шагавших под огнем.

Густой баритон Станицына покрывал остальные голоса. Размахивая пустым стаканом, он оглушительно проревел:

От ветров и стужи Петь мы стали хуже. Но мы скажем тем, кто упрекнет: С наше покочуйте, С наше поночуйте, С наше повоюйте третий год.

И долго тянул «го-о-о-о-од», как бы давая понять, что срок действительно немалый.

По выражению его лица легко можно было догадаться, что ответственный секретарь — воплощение аккуратности и порядка — в данный момент воображает себя этакой забубенной головушкой, этаким старым газетным волком, который пьет только неразбавленный спирт и рыщет под бомбами и пулями в поисках материала.

Серегин пел с энтузиазмом, Тараненко как бы стесняясь, Борисов басил, Сеня Лимарев заливался соловьем. Даже Горбачев, страдающий полным отсутствием слуха, и тот старательно подтягивал с озабоченным и деловым видом. Спели «Землянку», «Ростов-город», «Днипро»…

Ой, Днипро-Днипро, должно быть и нам доведется испить твоей воды, прозрачной, как слеза! Какими только путями мы пойдем к тебе? И этот вопрос, уже несколько дней волновавший коллектив, был задан за столом. Редактор, наверно, знал, но он ушел после первой стопки.

— Отдел информации все должен знать, — закричал Данченко. — Ну-ка, Сеня, отвечай, куда нас пошлют?

Лимарев тонко улыбнулся.

— Все, конечно, понимают, что это — военная тайна, — сказал он. — Поэтому нам и не сообщают дальнейшее направление. Но сегодня я заходил в штаб — сдать кубанские карты и узнать, когда можно будет получить новые. Сказали — завтра. А какие, спрашиваю, будете выдавать карты? Как, говорят, какие? Конечно, крымские!

— Значит, даешь Крым! — закричал Данченко. — Только бы скорей, а то бархатный сезон закончится.

— Туда, брат, еще доплыть надо, — сказал Лимарев.

4

В темноте угадывалось море. Оно беспокойно ворочалось и вздыхало. От причала доносился плеск, изредка звякала цепь и глухо ударялись бортами лодки. Ожидали десантных барж. Их должны были пригнать из укромных мест, не привлекающих внимания вражеской авиации.

Десантники группами расположились по берегу. Слышался негромкий говор. Ночную мглу не прорезывала ни одна искорка — курить строго запрещалось.

Серегин и Тараненко прохаживались в ожидании. Они были в туго подпоясанных ватниках, вооружены автоматами, запасными дисками и «лимонками». Командир десанта согласился взять корреспондентов только с условием, что они будут на положении рядовых бойцов.

— Каждый человек в десанте, — сказал он, — должен быть боевой единицей и иметь боевую задачу.

Имели задачу и журналисты, и несколько ночей они вместе с другими десантниками тренировались садиться в баржу, прыгать с нее в прибрежную воду, окапываться, менять позиции по сигналам командира.

То ли ветерок был холодный, то ли от песка тянуло сыростью — журналисты зябли и нервничали от неутоленного желания курить. В темноте они набрели на опрокинутую вверх дном старую лодку, забрались под нее и малость подымили. После этого как будто стало теплей. Они опять зашагали по берегу, увязая в песке.

— А помнишь, как мы переправлялись через Дон? — спросил вдруг Тараненко.

Серегин и сам только что подумал о той переправе.

— Ну как же, этого не забудешь, — ответил он. — Кажется, так недавно это было. А далеко мы с тех пор ушли, очень далеко… И знаешь, Виктор, — продолжал Серегин после паузы, — я тогда по-настоящему не понимал значения всего происходящего. И только потом… — он замолчал, вспомнив разговор с Галиной и слезы в ее карих глазах. — А в то время все это как-то не укладывалось в голове, как будто все это — дурной сон. Но в глубине души была ведь уверенность, что все это пройдет и будет опять хорошо.

— Каждый по-своему это переживал, — сказал Тараненко.

— Конечно. Мы вот в Ростове выросли, а другие через него только прошли. Он для них лишь один из многих городов. Но все-таки было и общее: стыд, и злость, и горечь. За Батайском на шоссе увидел я женщину. Шла она простоволосая, босиком, в зимнем пальто, в руке — маленький узелок, а на плече, уцепившись ручонками за меховой воротник, спал малыш лет двух, не больше. Как увидел я ее, по сердцу резануло… Все бросила, спасая от врага сына. А за ней, над горизонтом — дым от горящего Ростова… Долго эта картина у меня перед глазами стояла.

— Ты почему именно сейчас об этом вспомнил? — спросил Тараненко.

— Чтоб злее быть, — ответил Серегин помолчав. — Мне думается, сейчас здесь, — он кивнул головой в сторону невидимых в темноте десантников, — многие вспоминают… каждый — свое.

— Вот и баржа идет, — сказал Тараненко.

Они постояли молча, прислушиваясь к далекому рокоту мотора.

— Это не баржа, — возразил Серегин.

Рокот надвигался сверху.

— Ложись! — раздалась команда.

— Вот тебе и баржа с крылышками, — проворчал Серегин, растягиваясь на песке.

Вспыхнула осветительная бомба. Ее холодный желтый свет озарил темную воду, белый песок, перевернутую вверх дном лодку, лежащих врастяжку бойцов. Злобно гудя, самолет кружился над берегом. Осветительная бомба, стекая горящими каплями, опускалась все ниже и ниже, а резкие тени от лодки и от лежащих вытягивались все длиннее и длиннее. «Люстра» еще не погасла, когда летчик выбросил серию мелких бомб. Они падали почти без свиста — высота была небольшой — и рвались не очень устрашающе, — десантникам были знакомы и более крупные калибры.

«Люстра», наконец, потухла. Опять наступила тьма, еще более непроглядная. Серегин приподнялся на руках, собираясь вставать, как вдруг послышались еще разрывы, и его сильно ударило в спину. Ему показалось, что это Тараненко толкнул его стволом автомата, чтобы не вставал, и он хотел сказать: «Не дури, Виктор», но в горле защекотало, рот наполнился горячей соленой влагой. Он понял, что это кровь, и без стона упал лицом в песок.