1

В сентябре 1942 г. Гитлер созвал в своей резиденции срочное совещание членов совета министров по обороне Германии, ответственных лиц и представителей генерального штаба и верховного командования германских вооруженных сил.

Гитлер не случайно разместил свою резиденцию во дворце Бисмарка. Он считал себя его преемником и продолжателем. Все во дворце осталось по-прежнему, как в те времена, когда жил и работал здесь «железный канцлер».

В приемную фюрера съезжались фельдмаршалы, генералы и штатские лица. Они стояли группами и парами, расхаживали и сидели, обменивались мнениями вполголоса и все с напряжением ждали, когда фюрер пригласит их к себе. Каждый раз собирались они в кабинете Гитлера, томимые тревожным ожиданием и чувством невольного страха. «Кого он сегодня возвысит? Кто попадет в опалу? Какую новую непредвиденную задачу выдвинет перед ними? Как ее решить так, чтобы Гитлер остался доволен их службой?»

В дверях кабинета Гитлера появился его личный адъютант — Гюнше. Он пригласил приехавших на прием следовать за ним.

Кабинет фюрера — высокий, просторный зал. Сколько бы раз ни входил в него, всегда поражаешься его размерами.

Широкие окна с низкими подоконниками и стеклянная дверь в сад. На окнах тяжелые зеленые шторы. Стены украшены картинами — собственным творением фюрера — акварельными пейзажами. На полу цветистые итальянские ковры. В конце кабинета массивный резной из черного дерева стол. На нем небольшой глобус. На приставном длинном столе фотоальбомы, огромные, в кожаных переплетах. (Гитлер очень любил фотографироваться в самых величественных позах.) На маленьком столике у окна в кубке из черного мрамора торчали гусиные перья, которыми когда-то писал Бисмарк. Гитлер с тщательной скрупулезностью хранил исторические безделушки тех времен и гордился своим единственным правом наследника.

На рабочем столе в хаотическом беспорядке разбросаны карандаши различных цветов. Можно подумать, что это стол не государственного и военного деятеля, а художника. В центре — чернильный прибор из черного, с золотистыми прожилками мрамора, два очень крупных пресс-папье такого же цвета и несколько почти плоских черных телефонов. По обеим сторонам кабинета тоже длинные столы, обитые красным сукном, и тяжелые черные кресла — для посетителей.

Гитлер стоял посредине огромного зала лицом к входной двери, чуть приподняв подбородок кверху. Это его любимая поза, такой он всегда — на трибунах, многочисленных фотографиях, портретах и плакатах. Сейчас у него сосредоточенное лицо и острые, пронизывающие глаза с нетающим ледком. Прибывшие входили, приветствовали его выброшенной кверху рукой. Он жестом приглашал их садиться, продолжая стоять.

У каждого из приближенных Гитлера имелось как бы закрепленное за ним пожизненно место. Справа от председательствующего сидел его первый заместитель доктор Йозеф Пауль Геббельс — глава имперского министерства пропаганды. Рядом с Геббельсом в светло-голубом замшевом мундире с золотым шитьем — командующий военно-воздушными силами Германии рейхсмаршал Герман Геринг. Это третье лицо в германской империи.

За Герингом — рейхслейтер, член совета министров по обороне государства Мартин Борман. Круглая голова, грубое, энергичное лицо с широкими скулами, гладкие черные волосы разделены пробором, темные глаза сверлят каждого входящего. По правую руку Бормана сидел Гейдрих, генерал войск СС, у него сухие и жесткие черты лица, одет в черный мундир с белыми нашивками, белую манишку с черным галстуком. Гейдрих обернулся и что-то говорил Риббентропу — имперскому министру иностранных дел и члену политического штаба фюрера при главной ставке. За ним с неподвижно-суровым лицом — грек — глава абвера, фашистской тайной разведки, адмирал Канарис. Его крючковатый массивный нос и сутулые поднятые плечи чем-то напоминали орла.

Слева от Гитлера находился начальник генерального штаба сухопутных войск генерал-полковник Гальдер с гордо посаженной, седеющей головой. За ним — начальник штаба оперативного руководства вооруженными силами генерал-полковник Иодль с суровым, непроницаемым лицом. Рядом с ним — генерал артиллерии Вагнер, генерал-квартирмейстер (начальник тыла вооруженных сил). За ними вызванные срочно в ставку, прилетевшие сегодня утром на самолетах командующие группой армий «Б»— генерал-полковник барон фон Вейхс и командующий группой армий «А» генерал-фельдмаршал Лист.

— Господа, — сказал резко, почти выкрикнул Гитлер, и тотчас все, как по команде, устремили на него взгляд и замерли. — Я собрал вас по поводу Сталинграда и кампании на Кавказе. Генерал Гальдер, генерал барон фон Вейхс и фельдмаршал Лист доложат нам свои соображения. Прошу вас, господин генерал Гальдер.

Начальник штаба сухопутных сил, человек со строгим и спокойным лицом, хорошо знающий свои обязанности, поднялся и подошел к стене, на которой висела стратегическая карта Восточного фронта. Он взял указку и острием ее уперся в широкую голубую ленту — Волгу.

— Ввиду промедления с выполнением задач шестой армией Паулюса и четвертой танковой армией Гота обстановка в районе Сталинграда сложилась, мой фюрер, не в нашу пользу. Вследствие нерешительных действий этих командующих русские армии не были уничтожены восточнее Дона, как это было предусмотрено вашим планом, мой фюрер. Советские войска получили возможность вести маневренную оборону и выиграли время. Они сумели перебросить свежие силы из-за Волги, и это помогло им подготовиться к упорной обороне города. Начавшиеся наступления наших двух армий месяц тому назад также не привели к выполнению оперативной задачи. Взять Сталинград в «клещи» не удалось. Вместо того чтобы соединиться на берегу Волги, обе армии вышли западнее ее. Разрушенные в ходе боев крупные предприятия, расположенные к северу от города, остаются в руках русских. На берегу Волги немецкие войска находятся только в районе Купоросной, — ткнул он указкой в черный квадратик.

Командующий группой армии «Б» барон фон Вейхс, в чьем подчинении находились эти армии, сорвавшие выполнение плана, сидел суровый, нахохлившись, как большая усталая птица, и смотрел в развернутую перед ним карту. Он чувствовал, что на него бросает гневные взгляды Гитлер, смотрят все присутствующие, и умышленно не подымал глаз. «Ну каков Гальдер!!! Пытается все просчеты генштаба и главного командования вооруженных сил свалить на мою голову. Не выйдет, не выйдет, — мысленно твердил он себе. — Я доложу об обстановке фюреру все, как есть. Мне нечего терять, но я не позволю, не потерплю, чтобы со мной обращались, как с каким-то офицериком-службистом, вытягивающимся в струнку и заплетающимся языком лепечущим: «Виноват, виноват». Они еще узнают, кто я такой, тыловые штабные крысы».

Гальдер бросил изучающий взгляд на участников совещания, провел указкой по заштрихованным черным квадратикам и прямоугольничкам, обозначающим кварталы Сталинграда, и продолжил доклад:

— Некоторым немецким частям удалось пробиться на окраину Сталинграда, южнее реки Царицы и на севере, в районе села Рынок, и южнее его, но важнейшая часть города с паромной переправой остается пока в руках русских.

Вейхс не выдержал и прервал:

— Паромная переправа полностью парализована нашей артиллерией.

Но Гальдер, не обращая внимания, продолжал:

— Немецкие дивизии в Сталинграде с тактической точки зрения пока еще, мой фюрер, обращены в основном к Дону, а не к Волге.

Гитлер нетерпеливо перебил Гальдера:

— И в этом надо винить только генерала Вейхса и вас.

— Обороняющиеся русские армии в Сталинграде располагают неограниченными возможностями для того, чтобы, используя стабильную позиционную оборону, расчленить наши наступающие войска и не давать им покоя, нападать и уничтожать их, хотя потери наши в людях и технике.

Гитлер прервал его и раздраженно-повышенным тоном сказал:

— Я прошу не касаться потерь. Они не имеют значения для выполнения конечной цели — захвата Сталинграда. Ваши конкретные предложения, генерал Гальдер?

— Ради достижения решительного успеха на более важном оперативном направлении — Кавказе — считаю целесообразным отказаться временно от взятия Сталинграда и перейти к обороне, а все силы и резервы бросить на Кавказ.

Гитлер сидел, но когда он услышал это предложение, вскочил и, потрясая в воздухе кулаком, грохнул им по столу:

— Я слышал от вас подобные предложения, господин генерал. Да, да, уже не раз. Я решительно их отклоняю. Сталинград необходимо взять, несмотря ни на какие потери.

— Если мы намерены брать Сталинград, тогда, мой фюрер, нам придется хотя бы временно отказаться от Кавказа. Немецкие армии должны перейти к обороне на Кавказе до овладения Сталинградом — таково мое мнение. Но, как вам будет угодно, мой фюрер.

Гитлер резко поправил прядь волос, упавшую на лоб, сказал:

— Я давно уже слышу ваши глубоко ошибочные мнения, господин генерал. Но и от действий на Кавказе я не откажусь. Мне все ясно. Вейхс, доложите ваши соображения по этому вопросу.

— Господин фюрер, смею напомнить, я докладывал свое мнение и обращался с предложением в штаб верховного командования и. к вам лично.

Но Гитлер тут же оборвал его:

— Понимаю, вы хотите уйти от ответственности. Я вижу, вы разделяете точку зрения генерала Гальдера и предлагаете отказаться от захвата Сталинграда. Эти половинчатые суждения мне и раньше не нравились. О них мне докладывал генерал Иодль после боя под Калачом.

«Значит, начальник штаба оперативного руководства вооруженными силами Иодль умышленно предвзято информировал о моих намерениях фюрера, — подумал Вейхс. — После совещания придется просить у Гитлера личной аудиенции для доклада».

— Считаю это стратегическим недомыслием, — резко выкрикнул Гитлер. — Я заставлю всех выполнить мой приказ. Сталинград должен быть взят во что бы то ни стало, и притом в самое ближайшее время. Я, и только я предопределю дату его падения.

Гитлер был взбалмошной натурой. Все он любил и всем увлекался постольку поскольку: наукой, искусством, военными знаниями. Только люди, обладающие сверхъестественной интуицией (к которым он причислял и себя), были, по его мнению, способны рождать великие идеи и добиваться их осуществления решительно и бесповоротно.

Когда Гитлером овладевала какая-то новая идеи, он уединялся и замыкался в себе. Но стоило ему встретиться с возражениями или столкнуться с внезапным препятствием, он приходил в буйное неистовство. Он не старался отягощать себя глубокими знаниями, считая, что это вредно сказывается на рождении гениальных идей.

Но все это кажущееся, напускное и порой простоватое на первый взгляд, кто его не знал лично, могло лишь ввести в заблуждение. Иодль вспомнил, как однажды Гитлер небрежно исчертил туристскую карту Франции и Испании синими стрелами. Вызванные к нему в салон-вагон Кейтель и Иодль, переглядываясь, лишь пожимали плечами. Они хорошо понимали идеи фюрера, знали его военный талант и покорно отвечали одно: «Яволь» (Ясно). Хотя многое для них тогда оставалось загадкой. «Я даю вам идею, — говорил Гитлер, — и исхожу из того, что мне нужна важная английская база — Гибралтар. А как сделать, чтобы он был в наших руках, подумайте сами. На то вы и назначены на высокие военные посты. — Но тут же вскоре он как бы отходил от запальчивости и говорил, и приводил такие расчеты, что даже они, опытные военные генштабисты, только диву давались. — Я рассчитал, что для переброски наших войск потребуется три месяца. Переход франко-испанской границы мы осуществим за месяц до нападения. Остальное надо разработать штабу в деталях и доложить мне не позднее чем через месяц весь оперативный план».

Иодль, слушая Гитлера и вспоминая об этом, хорошо знал, что фюрер не преминет спросить у него мнение по вопросу предстоящего наступления на Сталинград. И он в своем предчувствии не ошибся.

— Генерал Иодль, — обратился Гитлер, — прошу высказать ваши соображения.

Иодль поднялся, неторопливо и уверенно подошел к карте и встал в позу самоуверенного ученика, отвечающего учителю у доски и поглядывающего с пренебрежением на однокашников.

— Считаю, мой фюрер, что надо непременно завершить начатое сражение нашей армии под Сталинградом. Мы не можем упускать инициативы на таком важном оперативно-стратегическом направлении. Иначе русские перехватят ее у нас. По моему глубокому убеждению, шестой армии надо в самое ближайшее время очистить еще не захваченные районы города от противника и окончательно перерезать Волгу, а с нею и все коммуникации, связывающие большевиков с южными районами страны. Нас обязывают утвержденные вами, мой фюрер, планы, требует наш престиж перед союзниками, да и международная обстановка. Мы должны выполнить ваши гениальные замыслы и быть непреклонными в достижении этих великих целей

Гитлер обвел сидящих острым вопрошающим взглядом.

— Вы правильно мыслите, Иодль. Вы, как я понял, настаиваете на необходимости выполнения директивы, отданной главным командованием? Мне ясно. Ваши доводы считаю единственно разумными.

Барон Вейхс поднялся и попросил слова. Гитлер покровительственно сделал ему знак рукой.

— Мой фюрер, я не против того, чтобы покончить со Сталинградом. Но сил наших двух армий для решения такой задачи в настоящий момент недостаточно. Резервы армии на исходе, тылы далеко остались позади. У нас очень затруднительное положение со снабжением.

Гитлер перебил его:

— Но вместе с вами, не забывайте, успешно воюют армии наших союзников: румын и итальянцев. Мы в свое время, Вейхс, усилили вашу армейскую группу танковой армией Гота. Однако пока я не вижу, чтобы это благоприятно повлияло на исход последних сражений. Я принял решение пополнить шестую армию и четвертую танковую свежими частями. Все вы видели, как ликовал сегодня народ в Берлине, провожая новое пополнение для окончательного разгрома большевистских войск на Волге. Мы должны сделать все, чтобы оправдать надежды великого немецкого народа. Но я жду от вас, барон Вейхс, решительных действий. Только захват Сталинграда может покрыть все ваши прежние промахи.

Слова попросил рейхсмаршал Герман Геринг. Гитлер поправил тыльной стороной руки снова упавшую на лоб косую прядь волос. Видно было, что он вошел в азарт, свойственный его неуравновешенной натуре.

— Прошу вас, господин рейхсмаршал.

— Считаю, мой фюрер, что со Сталинградом надо покончить навсегда. Это не только поднимет престиж германской армии в глазах союзников, но и потрясет мир. Падение города на Волге, носящего имя их вождя, главнокомандующего страны — это, прежде всего, политический удар по большевикам. Я приказал усилить воздушную армию Рихтгофена новыми бомбардировочными полками. В самое ближайшее время наша авиация сотрет в порошок остатки этого города. Он, клянусь, не будет существовать более на земле.

За ним поднялся доктор Геббельс. Он обвел всех присутствующих поблескивающими глазами.

— Рад сообщить вам, господа, благодаря военному гению фюрера наша пропаганда стала одним из самых мощных видов оружия. Оно метко разит наших врагов, поднимая дух народа и доблестной армии. По личному указанию фюрера министерство пропаганды подготовило широкую программу всенародного праздника, посвященного падению Сталинграда. Лучшие радиокомментаторы разосланы по всем фронтам. Сам Ганс Фриче будет вести передачу из поверженной крепости большевиков на Волге — Сталинграда. Мы увеличиваем количество передач последних известий для наших соотечественников. Наши репортажи с передовой линии фронта, подводных лодок, находящихся во вражеских водах, и бомбардировщиков, которые действуют на территории врага, приобрели огромную популярность немецкого населения.

Наши киностудии и знаменитые артисты примут участие в съемках фильмов о героях-победителях, сокрушивших большевиков в городе их вождя — Сталина. Я твердо уверен, господа, что гений фюрера ведет нас к победе, которая прославит немецкий народ и его великую армию в веках.

Гитлер нервно поглядывал на часы. Он не терпел долгих разговоров, чувствуя, что никто не может предложить лучшего, чем это сделал он сам в короткой беседе со своими подчиненными и ближайшими соратниками.

Все присутствующие на совещании высказались за овладение Сталинградом.

— Итак, господа, — обратился ко всем Гитлер, — наше совещание утвердило во мне окончательно уверенность, что Сталинград должен быть взят немецкой армией не позже конца сентября. Это главная цель для нас сегодня. Кавказом я предлагаю заняться вам, Иодль и Гальдер. Он почти в наших руках, его судьба решена, и он меня уже не волнует. Вы свободны, господа!

«Да, — подумал Вейхс, покидая кабинет фюрера, — триумвират поистине редкий». Он, как именитый прусский барон, оценивал каждого из них по-своему. Гитлера он ценил меньше всех и считал его менее культурным, но наиболее романтичным и авантюристичным до ребячьих глупостей. Но что взять с человека с преступным прошлым? Геббельс и Геринг — доктора философии, но оба, обуреваемые ненавистью ко всем народам, импонировали как нельзя лучше идеям Гитлера и готовы были прибегнуть к самым крайним мерам, чтобы рассчитаться с любой нацией, которая стоит, по их мнению, на пути к мировому господству немцев.

Барон фон Вейхс хорошо знал, что они не любят друг друга, но ради того, чтобы сохранить власть и свой высокий престиж, вынуждены терпеть и не подавать виду, что между ними постоянно вспыхивают серьезные разногласия, особенно сейчас, в вопросах ведения войны. Но Вейхс, как и многие высшие германские чины, был вполне удовлетворен службой. Им доверяют, их имена окружили ореолом славы, поручали самые ответственные военные операции и щедро награждали. А то, что иногда до унижения разносили и ругали, то это считалось обычным явлением во взаимоотношениях начальника и подчиненных.

Вейхс постепенно успокаивался. И теперь резко обвинивший его в своем докладе Гальдер и этот любимчик фюрера Иодль уже не казались ему такими негодяями, как он о них думал. Не так остро уже чувствовалась после окончания совещания эта обида, задевающая его полководческое самолюбие. «Они, как и я, на службе, — думал он. — Все же фюрер не только им, но и мне верит. Иначе он не стал бы вызывать меня в свою резиденцию, интересоваться моим мнением, как скорее покончить с этим проклятым Сталинградом».

За время командования группой армий, наступающих на Сталинград, Вейхс все больше озлоблялся, особенно с каждой неудачей, и теперь уже жгучая ненависть к Сталинграду распирала его. Он угадывал каким-то шестым чувством, что фюрер не случайно устроил ему этот самый трудный военный экзамен. Если он, Вейхс, его выдержит, то Гитлер наверняка его приблизит. (Давно уже поговаривали, что он недоволен службой генштаба). Кто знает, может, тот же Гальдер и другие высшие начальники будут ходить в его подчинении. Ради такой далеко идущей перспективы стоило отчаянно бороться, напрягая все силы, выжимая все из войск, которыми он командовал. Кто упрекнет его, если он пожертвует всеми ими и хотя бы с одной ротой солдат из личной охраны останется в живых после падения последней большевистской крепости на Волге? Важны конечные результаты. Победителя не судят. Придется по приезде дать основательную взбучку этому интеллигентному штабнику Паулюсу и встряхнуть спокойно-равнодушного Гота. Конечно, при этом надо обязательно их вдохновить, каждого заинтересовать. Рассказать им, как фюрер лично инспектировал новые резервные дивизии, которые он посылает к нам в Сталинград. Намекнуть об обещанной щедрой награде и повышении.

Тем же вечером, после короткого семейного ужина, барон фон Вейхс в прекрасном настроении вылетел с берлинского аэродрома Темпельсгоф специальным самолетом в сопровождении эскорта «мессершмиттов» в штаб группы армий южнее Старобельска.

А спустя неделю, после совещания поздним вечером, когда Гитлер ходил, вспоминал и посматривал на висевшую стратегическую карту, на которой толстые угрожающие клещи стрел смыкались за Волгой, к нему в кабинет вошел адъютант Гюнше. По его лицу было видно, что он чем-то расстроен.

Гитлер бросил на него подозрительный взгляд:

— Что случилось? Что-либо произошло?

Гюнше чуть кивнул:

— Да, мой фюрер, есть неприятные новости».

— Докладывайте. — Гитлер посмотрел настороженно, вскинул голову, чуть пригнулся, будто изготовился к прыжку.

— Русские переправили через Волгу свежие силы. Они оттеснили наши войска там, где мы контролировали их переправы.

Гитлер мрачнел, набычившись. Он бросал исподлобья злые взгляды то на Гюнше, то куда-то в потолок. И вдруг ударил по столу кулаком, взвизгнув от негодования:

— Бездельники, шарлатаны, поразъехались, сбежали с фронта. Почувствовали приближение победы, потянулись на отдых. Немедленно пишите мой приказ. Я отменяю все приказы барона Вейхса об отпусках офицеров. Всех немедленно вернуть в свои части. Я никого не пощажу, если кто не выполнит мой приказ о Сталинграде. Передать лично Паулюсу мой приказ — утраченные позиции на Волге вернуть во что бы то ни стало!

 

2

Вернувшись в начале сентября из госпиталя на прежнее место службы под Сталинград, командир дивизии полковник Нельте нежданно-негаданно получил отпуск. И вот он в пути. Поезд торопился, будто он знал, что Нельте уже был сердцем там, дома, и стремительно проносился мимо одиноких железнодорожных будок, опустевших станций, притихших, будто вымерших немецких деревушек с островерхими кирхами. Нельте глядел в окно, и все это давнее, знакомое радовало его душу, было ему близким и родным.

Стояли жаркие, по-летнему погожие сентябрьские дни, но осень уже заметно вступала в свои права, усыпая щедрым золотом листьев улицы станционных поселков и городов, все дороги и автострады.

В открытое окно врывался освежающий, пряно пахнущий увядшей листвой ветер, и он не чувствовал духоты, глядел и невольно вспоминал. Вспоминал, и не верилось, что с ним произошло.

Сутки тому назад он с большими трудностями, рискуя жизнью, вылетел с фронтового аэродрома, и, пока они не достигли старых границ России, «мессершмиттом», прикрывавшим их, пришлось много раз вступать в воздушные бои с советскими истребителями.

Он вспомнил, как неделю тому назад командующий корпусом генерал Мильдер, подписывая ему на своем командном пункте отпускной билет, трижды был вынужден прерваться, отдавая приказания. Русские контратаковали. Они то прорывались в стыке танковых дивизий, то обходили фланги, и советские автоматчики, перебив охрану штаба корпуса, чуть было не ворвались в генеральский блиндаж.

Нельте было крайне неловко, что в такое напряженное время, когда его дивизия в ожесточенных боях истекает кровью, он покидает своих подчиненных.

Генерал Мильдер, видно, понял его настроение и старался рассеять эту неловкость.

— Ничего, ничего, господин полковник, не унывайте, что оставляете нас. Вам надо подлечиться. Вы кровью заслужили этот отпуск. Когда будет взят Сталинград, вы будете достойным представителем нашего корпуса на торжествах в Берлине. Уверяю, мы не подведем вас, — сказал он шутливо

Даже суровый, сдержанный и не склонный к эмоциям Мильдер, пожимая руку Нельте, сказал на прощание:

— Я завидую вам. Скоро вы узнаете настоящую тишину, которой нет уже более трех месяцев, и увидите мирные земли нашего фатерлянда.

По дороге на фронтовой аэродром Нельте обеспокоили встречи с ранеными офицерами. Откуда их так много? Там, на фронте, в своей дивизии и корпусе он тоже видел их немало. Здесь же их везут нескончаемым потоком в эшелонах, на автомашинах и просто на русских телегах. Ранеными забиты все пригодные и непригодные для госпиталей помещения. Они лежат в хатах изгнанных из деревни местных жителей, а то и на соломе под открытым небом неподалеку от дымящихся, пыльных дорог, стонут, плачут, жалуются, проклинают и ругаются. Им уже некого бояться. Они вышли из подчинения всех своих начальников. Теперь их беспокоит лишь одно: когда же кончатся все эти мучения, и их перевяжут, напоят, накормят, а главное — обеспечат им безопасность.

Нельте изредка прислушивался к их разговорам. Большинство раненых с ужасом говорят о передовой, о Сталинграде, где каждая пядь земли распахана снарядами, минами, бомбами и нашпигована смертоносными осколками. Об огне русской артиллерии, особенно «катюш», раненые вспоминают с паническим страхом.

Да, это не начало того военного лета 1941 года, которое ничем не предвещало ужасы русского фронта.

Нельте знал, что многие из них уже начинают сомневаться в близкой победе. В станице на Дону (он не знал ее названия), где они сделали короткий и последний привал, ему довелось услышать разговор пехотного подполковника с солдатами, которые лежали, кто на земле, а кто на соломе, с потертыми ногами в лопнувших кровяных пузырях. Подполковник ругался:

— Солдаты называются. Солдаты великой армии! Натерли ноги и лежат, глазеют, довольные, что их не отправляют на фронт. Будь моя власть, я бы вас всех, мерзавцев, выпорол и заставил в тапочках идти до передовой.

Подполковник отошел, и тут Нельте услышал, как один из лежащих солдат сказал:

— Гениально придумал фюрер: послал нас топать от Ростова до Сталинграда пешком. Как это он еще не додумался отправить нас босиком.

Нельте покоробила эта насмешливая реплика, но он сделал вид, что ничего не слышит.

Неподалеку от колодца он увидел бывшего своего воспитанника — молоденького сержанта. (По фамилии, кажется, Хейде. Он чем-то был похож на сына — Отто). Нельте запомнил его как лучшего водителя и башенного стрелка. Тогда Нельте хотел взять этого красивого юношу в свою личную охрану. Ему нравилась его военная подтянутость и исполнительность.

Хейде сидел, полузакрыв глаза. Он без обеих рук. Вокруг него роем кружились мухи, духота, нещадно палило солнце, а он не мог ни отогнать мух, ни напиться, хотя рядом был колодец. Тут же сгрудились раненые и пили жадно, захлебываясь и обливаясь водой. А он сидел какой-то отрешенный и беспомощный и изредка облизывал потрескавшиеся, посиневшие губы. Нельте хотел подойти, принести ему напиться, но передумал. Он — полковник. Ему не позволяло это сделать его высокое положение.

И сейчас, вспоминая об этом, Нельте почему-то почувствовал угрызение совести. «Может, поэтому немецкие солдаты последнее время заметно теряют уважение к своим командирам».

Его размышления прервал твердый, уверенный голос диктора. От неожиданности он даже вздрогнул.

— Ахтунг, ахтунг, ахтунг!

— Ли лестен штунден фон Сталинград!

Ди дойчен трупен тратен ан ди Волга херан!

— Дер фаль фон Сталинград ист ун умгендли!

Берлин ошеломил его морем голосов, грохотом барабанных маршей. И он даже растерялся.

Каждый раз, приезжая в родной город — Берлин, Нельте имел привычку объезжать все любимые улицы и площади, любил встретиться со старыми знакомыми и друзьями. Но сейчас ему почему-то захотелось изменить старой привычке, не хотелось видеть никого из близких.

И то, что Берлин бушевал в торжествах неизвестно по какому поводу, и то, что это совпало с его приездом, раздражало и злило! Хотелось как можно скорее уединиться на своей загородной вилле.

Как бы там ни было, пусть сам того не желая, но он попал в праздничную стихию, как говорят, нежданно-негаданно.

Крики, гомон, возгласы радости и восторга берлинцев, разлившихся по площадям и улицам, сгрудившихся на тротуарах, заглушал стон и визг фанфар, улицы и площади грохотали от пулеметной дроби барабанов, солдатские песни и военные марши переполнили германскую столицу, выплескиваясь даже к ее отдаленным окраинам. И Нельте невольно вспомнил чем-то похожее на все это лето сорокового года. Да, так было после победы над Францией.

Тогда, в Тиргартене, как и сегодня, «зигель зойле», была ярко расцвечена национальными флагами и цветными гирляндами, площади и улицы были затоплены колоннами войск, идущими на парад, и жителями столицы. И повсюду цветы, цветы и улыбки берлинцев. Германия ликовала, встречая своих героев — победителей Франции и Польши. Сияющий блеск орденов и медалей на груди немецкого воинства: черные Железные кресты, золотые «дубовые листья», серебряные медали, медали, медали.

Нельте на всю жизнь запомнил тот памятный день. Тогда из Франции он вернулся командиром танкового батальона.

В ставке и в генеральном штабе, в войсковых офицерских клубах, ресторанах и варьете шли бесконечные приемы и банкеты. В тот год щедрого военного счастья многие генералы, участники военных кампаний, получили высокие воинские звания фельдмаршалов, и среди них их командующий группой войск «Ц» во Франции — фон Рунштедт. Нельте тоже повысили. Он получил чин подполковника и был награжден Железным крестом.

Ему вместе с женой пришлось побывать на многих приемах и банкетах.

Офицерам преподносили персональные подарки от фюрера — корзины с коллекцией лучших французских вин, наборы голландских сыров и итальянских сардин, шоколадные конфеты и фрукты. Для них были «забронированы» театры, цирки, рестораны и варьете. И все это бесплатно. Победители заслуживали высоких воинских почестей, щедрого угощения и веселья. И Гитлер не скупился. Он хорошо понимал, что за эту малую благодарность офицерство все с лихвой окупит и еще с большим рвением будет исполнять его волю.

Нельте подъехал к своей загородной вилле и будто очнулся от сна. Да, все это было так дорого для него, но с годами осталось как далекое воспоминание о добром невозвратимом прошлом. Теперь же, после похода в Россию, и особенно после того, что он видел и пережил в Сталинграде, и то, что он увидел сейчас, в Берлине, пышность этого военного карнавала раздражала его. «Мы там воюем, а здесь». Главное, его мучила загадка: чем все это вызвано, по какому случаю такие торжества? Может, удалось окончательно разбить русские армии и сбросить их в Волгу? Но ведь всего несколько дней тому назад их танковый корпус все еще вел бои под Сталинградом. Месяц бьется на одном и том же месте, несет большие потери, а продвигается медленно, десятками метров. От горьких воспоминаний заныла рана.

«Нет, нет, — сказал он себе, — творится что-то непонятное, но, по-видимому, серьезное. — Фюрер не посмел бы устраивать подобных торжеств без особых причин. Значит, что-то произошло».

Нельте почти бегом направился к дому. На большой застекленной веранде увидел жену. Она не ожидала его и несколько минут стояла молчаливая и беспомощная, опустив руки, сразу заметив и побелевшие виски, и желтовато-отечный, нездоровый цвет лица.

Они также молча, как-то сдержанно расцеловались, неловко обнялись и, ошеломленные неожиданностью встречи, недоверчиво глядели друг на друга.

— Ганс, милый. Неужели это ты? — сказала жена почти шепотом.

— Брунгильда, ты не знаешь, почему сегодня в Берлине такой большой праздник?

— Для меня этот праздник, — ответила она, чуть улыбнувшись краешками губ, — по случаю твоего приезда. А ты ничего, ничего не знаешь, милый? Сегодня выступал по радио фюрер. Он обратился к немецкому народу и заверил, что с большевиками будет покончено до наступления зимы. Наша армия успешно штурмует Сталинград.

Нельте взял со стола еженедельник «Imperia» с передовицей Геббельса.

— После трудной дороги, Ганс, приведи себя в порядок, отдохни, милый, тогда обо всем узнаешь.

Нельте подошел к библиотечному столику, взял пачку газет. Все передовицы были посвящены Сталинграду. «Крепость большевиков на Волге — Сталинград накануне катастрофы», «Немецкие войска разрубили большевистские армии в Сталинграде и достигли берегов Волги», «Последние дни Сталинграда», «Близится час нашей победы», «Русские уходят за Волгу», «Кавказ скоро будет в наших руках». Их автором был доктор Геббельс.

«Да, по-видимому, под Сталинградом произошел серьезный перелом. Чаша войны склонилась в нашу пользу, — подумал Нельте. — Но удивительно, всего этого не чувствуешь там, в России. На узком участке фронта — «кочке» не ощущаешь великих событий. Здесь же, в Берлине, где сходятся пути всех фронтов, видны, как с высокой горы, все ходы и перспективы гигантской войны».

Нельте облегченно вздохнул и, повеселевший, направился в ванную. «Может, мне не придется возвращаться в Россию?»

Вдруг он вспомнил о сыне.

— Где Отто, Брунгильда?

— Он мне сегодня звонил. Он весь в тебя, милый. Отто у нас почти солдат, — сказала она с гордостью. — Его зачислили в военизированный спецотряд. Их там будут готовить в военные училища.

Нельте вспомнил, что сын в прошлом году вступил в члены «Гитлерюгенд». Тогда он прислал ему письмо и фотографию, где он снят в военной форме со значком. И этот разговор почему-то невольно напомнил ему о солдате Хейде, без обеих рук, которого он случайно встретил там, в России. (Может, потому, что Хейде действительно был чем-то похож на Отто?)

Брунгильда прервала его раздумья:

— Отто примет участие на торжествах в Берлине. Там устраивают проводы солдат на Восточный фронт.

«На Восточный фронт? Но зачем такие многочисленные проводы, если фюрер и Геббельс заверяют немцев, что скоро конец войне с Россией?»

— Некоторые из старших сверстников Отто изъявили желание ехать на фронт добровольцами.

— А Отто?

— Ну что ты, милый? Он еще так молод. Ему же только семнадцатый год. Его не возьмут. Я не верю, чтобы забрали даже тех, кто двумя годами старше его. По-моему, просто так поддерживают их стремление к военной службе. — Брунгильда обняла мужа. — Очень жаль, что Отто не знает о твоем приезде. Он так хотел с тобой повидаться и угрожал сбежать к тебе на фронт. Тянется за старшими и подражает им. О, если бы видел, какой гордостью блестят его глаза, когда он показывает мальчишкам врученный ему кортик с «Бис цум Тод грай».

Нельте принял ванну, надел домашний просторный халат и легкие мягкие туфли. Он вышел на веранду, почувствовав легкость во всем теле, будто сбросил тяжелый груз напряженной дороги.

За столом, сервированным на двоих, было все по-домашнему уютным и приятным. Ему даже не верилось, что всего неделю назад он ходил по обвалившимся окопам на сталинградской земле, где каждую секунду ему грозила смертельная опасность.

На столике для журналов он увидел красивую, яркую рекламу.

— Откуда это, Брунгильда?

— Позавчера у нас был доктор Зульцман.

— А, Зульцман. Ну, а как его юридическая карьера? Не иначе как метит в личные советники к генеральному прокурору?

— Нет, Ганс, Зульцман изменил юриспруденции. Он пошел на повышение и работает старшим инспектором в министерстве пропаганды Геббельса.

Нельте невольно улыбнулся:

— Я давно замечал за стариной писательские наклонности. Помнишь, когда мы с тобой познакомились, он частенько выступал в газетах. На первых порах старику не повезло. А потом он написал нашумевшую статью «Гитлер как оратор». Его похвалил тогда сам доктор Геббельс. По-моему, это Геббельс составил старику удачную протекцию. Добрые услуги власть имущим, Брунгильда, никогда не забываются. — Нельте взял в руки броскую и яркую рекламу. — Это что, очередное произведение Зульцмана?

— Нет, Ганс, это министерство пропаганды готовит большие торжества по случаю падения Сталинграда.

— Интересно.

Нельте прочел вслух:

— «Программа и план манифестации на Адольфгитлерплац. Торжества великой победы над большевистской Россией откроются. (Дальше стояла дата — сентябрь 1942 года). В манифестации примут участие, — читал он, — части вермахта, СС, полиции и особой службы специального назначения. На всех площадях должны быть подготовлены трибуны. В празднике будут участвовать все военные оркестры. Торжественный фейерверк и салюты (указывались площади и улицы). Бесплатные сеансы для немецких воинов-победителей, посещение театров, цирков, варьете (перечислялись названия и адреса). В этот день все радиостанции будут работать по особым программам. (Тексты прилагаются)». О, это грандиозно задумано, Брунгильда.

Нельте налил в бокал вина и чокнулся с женой:

— За нашу победу! За скорую победу, Брунгильда!

Дальше Нельте читал про себя:

«Издательства, типографии должны подготовить чрезвычайные выпуски газет о взятии Сталинграда, плакаты, афиши. Немцы! Вывесьте ваши флаги! Сталинград пал!»

Киностудиям предписывалось создать специальные выпуски кинохроник о торжествах немецкого народа по поводу великой победы в России.

Эта же программа намечала проведение широких торжеств на захваченных территориях Франции, Польши, Норвегии, Югославии, Греции, Чехословакии, Болгарии, Румынии и, конечно, в самой России.

— Вот это размах. Потрясающе, — сказал Нельте, снова наливая рюмки. — Понимаешь, Брунгильда, когда я прилетел в Берлин, то был ошеломлен. Меня, если хочешь знать, даже злила эта парадная шумиха. Подумай только! Неделя, как я из-под Сталинграда, где кипит страшное пекло войны. Там дни и ночи идут непрерывные бои.

После ванны, за семейным столом, рядом с женой, которую он так давно не видел, Нельте очень хотелось рассказать обо всем, что испытал он там, на фронте.

— Ты о чем задумался, Ганс? — спросила жена, увидев, что он перестал есть и смотрит куда-то неподвижным, задумчивым взглядом. — Ты устал, милый, тебе немедленно надо идти отдыхать.

«Нет, ей не надо обо всем рассказывать, — подумал он. — Зачем ее расстраивать? Она живет сейчас радостью моего возвращения и скорой победы».

Он погладил ее красивую руку с тонкими пальцами.

— Да, Брунгильда, не верится, что все плохое уже позади, и я дома, и ты рядом со мной.

Они вместе направились в спальню, но у ворот раздался мелодичный, как пастуший рожок, гудок автомобиля.

«Кто бы это мог быть?» Брунгильда прикрыла дверь и вернулась на террасу. По дорожке, обсаженной пышными декоративными кустами, шел коротконогий, небольшого роста, полноватый человек. Это был доктор Зульцман. Он держал в одной руке шляпу-котелок, другой вытирал лысую голову платком. Близорукий, он остановился у порога, приподнял очки в толстой роговой оправе и раскланялся.

— Фрау Брунгильда, не сплю ли я? Ну, Ганс, я должен тебе сказать, у тебя чертовский государственный нюх. Ты родился в сорочке. Ты попал что ни на есть кстати.

Они присели. Прислуга стала накрывать на стол.

— Прямо не знаю, с чего начать? Мы так давно не виделись, Ганс! Ты видел, что творится у нас в Берлине? Войне скоро конец. Это уже твердо и бесповоротно, я говорю тебе, Зульцман, а ты знаешь, что я не привык хвастать. Это из самых авторитетных первоисточников. — Он наклонился и доверительно зашептал: — В управлении по восточным землям работают круглыми сутками. Подготовлена новая карта восточных земель — протектората Германии. Новые области, новые гаулейтеры. Идет грызня между нашими землевладельцами за украинские поместья. Я там был неделю назад — не управление, а сумасшедший дом.

— Был разговор, — перебил его Нельте, — что военных чинов тоже не обидят. Ну, конечно, генералам побольше, но и офицерам кое-что достанется.

— Ну, конечно, конечно, что ты, Ганс! Россия — страна неограниченных возможностей, на всех хватит земли. Поговаривают, что будут нарезать участки для младшего командного состава и особо отличившихся солдат. А мы в эти дни с ног сбиваемся. Я на прошлой неделе почти не спал три ночи. Готовил по приказу самого доктора Геббельса программу предстоящих торжеств по поводу падения города Сталинграда.

Нельте похлопал его по плечу:

— Видел, видел твое творчество. Грандиозно задумано.

— Это все пустяки, пустяки. Мы сейчас разрабатываем такое. Мы докажем всему миру, что немцы умеют не только воевать, но и праздновать достойно их великой славы. У нас в министерстве идут последние приготовления к выступлению участников боев в Сталинграде, удостоенных высшей награды — «рыцарского креста». А ты, случайно, не пожалован такой наградой?

— Нет. — И подумал: «Разве этот славолюбец Мильдер подпишет кому какую-то награду, если его не отметят первым».

— Но, может, ты еще сам не знаешь. Неделю тому назад подписан большой приказ о награждении командиров полков и дивизий, отличившихся в Сталинграде. Даже есть несколько комбатов. В их число попал мой племянник Курт Шпеер. Молодой, но отчаянный офицер.

Нельте разлил вино по бокалам.

— Давай, старина, за встречу.

— Нет, за нашу победу, а посему и за встречу. Ты хорошо воевал, был ранен. Думаю, что в большой победе Германии есть и твоя доля.

— Не буду скромничать. Разумеется, кое-что есть.

Нельте выпил и задумался. «Дело не в наградах. Они могут достаться и тем, кто ни одного дня не был на фронте, а в том, что я дома, и что свершилось то большое, задуманное фюрером, в чем иногда, в трудную минуту, не совсем уверен был он и те подчиненные, которые его окружали. Сейчас все это не имело никакого значения. Ясно как день одно — Германия победит Россию».

Зульцман аппетитно жевал, изредка бросая взгляды на молодую прислугу, привезенную из Белоруссии и купленную в «Бюро по найму». Немного хрупкая, застенчивая, она напоминала Зульцману первую любовь — Марту.

— Да, Ганс, я так и не рассказал тебе о самом интересном. Я даже думаю написать небольшую книжку. Она будет называться «День большой победы». Наш знаменитый радиокомментатор Ганс Фриче — твой тезка — сейчас проводит генеральные репетиции. Мы ждем с часу на час сообщение о захвате Сталинграда. — Зульцман покосился на дверь. — Это только между нами. Фриче готовит большую программу по радио о великой победе немецкого оружия на Волге. О, Фриче это может сделать хорошо. Он большой талант. Когда выступает Фриче, немцы, буквально все, прилипают к своим «народным приемникам». Он придумал особое вступление к своим передачам. Перед началом передачи оркестр фанфаристов исполняет близкую нашему сердцу мелодию. Это заставляет слушателей настораживаться. Даже тех, кто не проявляет особого интереса к передачам по радио. Такие повторяющиеся позывные с промежутками в несколько минут овладевают вниманием всех. Они прерываются маршевой музыкой. И затем главное. Фриче ведет передачу не как официальный пропагандист, а как контрпропагандист. Он твердым и убедительным голосом рассказывает обо всех сообщениях радио и прессы наших врагов и при этом апеллирует непосредственно к государственным деятелям противной стороны. Этим он у слушающих создает впечатление, что ему известно все, что происходит там, и что он имеет непрерывную тайную связь с нашими противниками. До чего же умный и ловкий малый! Его очень любит доктор Геббельс. Он считает его пропагандистским гением. И я вполне с ним согласен. Мне не раз приходилось встречаться с Гансом Фриче в товарищеской интимной обстановке. Гениальный человек!

Их разговор неожиданно прервал телефонный звонок. Брунгильда попросила к телефону Зульцмана.

Он вернулся сияющий, довольный

— Доктор Геббельс лично вызывает меня. Видно, предстоят какие-то неотложные важные дела.

 

3

Подполковник Бурунов больше месяца находился в госпитале, куда попал в начале августа после ранения. Дни тянулись медленно, по-черепашьи. В душе Бурунова нет-нет да и вспыхивала обида на начальника санитарной службы дивизии — военврача Аленцову. Это из-за «медвежьей услуги», как он назвал ее настойчивость, попал сюда и томился в бездействии вполне здоровый человек. Из-за нее расстался с боевыми друзьями и товарищами по дивизии и вот валяется, как никому не нужный, выкорчеванный пень. А каждый день сводки Информбюро приносят совсем неутешительные вести. Бурунов напрягся до предела, когда передавали о Сталинграде. Сообщения эти были тревожными, безрадостными.

Ему становилось особенно стыдно перед неподвижно лежащими тяжелоранеными, когда приходил врач на обход и долго ощупывал и ворочал до онемения его левую ногу.

Нога целехонькая, и только маленькая, потемневшая, будто привившаяся оспинка, точка — след от пулевого ранения.

Рядом лежат без ног, без рук, в лубках, а он? Когда ночью все спят, Бурунов от негодования так сжимает руками железные прутья спинки кровати, что они скрипят.

Но врач и слышать не хотел о его просьбе выписаться. Во всем теле такая сила, отлежался и откормился на госпитальных харчах, как укорял он себя. А вот встанет на злополучную ногу, так пронзительно ударит боль, что даже пот выступает на лбу. Поврежден нерв.

Правда, последние дни недели Бурунов, превозмогая боль, усиленно тренировал ногу: В начале сентября, вечером, он получил письмо от Канашова. Генерал находился в Москве, ожидая назначения. Он писал, что встретил в Главном управлении кадров Поморцева, и тот дал ему адрес Бурунова.

Канашов сообщал, что их дивизия выведена из Сталинграда на доукомплектование. В Москве он встречался с комиссаром Саранцевым, который дал ему номер полевой почты их дивизии. Командир еще не назначен, хозяйничают вдвоем — начальник штаба подполковник Бурлаков и комиссар Саранцев.

Бурунов старательно напрягал память. Фамилию Саранцева он слышал впервые, а вот Бурлакова он немного знал. Но только майора, командира батальона, который был призван из запаса. Бурлаков пришел к ним в дивизию с новым пополнением, когда отступали за Дон. До войны он был учителем математики. С виду совсем гражданский человек — небольшого роста, с острым лицом и высоким лбом с залысинами. Может, и однофамилец, а может, и тот?

Всю ночь не спал Бурунов, раздумывая о письме Канашова. Оно окрылило его, и он почувствовал неудержимый приток сил. К утру у него окончательно созрела мысль: «Надо выписываться из госпиталя немедленно и ехать в Москву за назначением. Могу еще в свою дивизию попасть, пока она доукомплектовывается».

Обхода врача он ждал с нетерпением.

Когда пожилой усатый врач с лохматыми бровями показался в дверях палаты, Бурунов вскочил со своей койки и готов был его обнять. Врач искоса поглядел на резвящегося больного и, надев пенсне, строго сказал:

— Вы что же это акробатические трюки выделываете? Вам противопоказаны резкие движения. Будете так прыгать, пролежите еще месяц.

Бурунова будто окунули в ледяную воду.

— Доктор! — Молящий голос Бурунова заставил врача обернуться. — Я совсем, совсем здоров. И нога. — Он встал с койки на раненую ногу и качнулся влево от боли.

Врач снял пенсне и покачал головой:

— Ну, вот что, подполковник. Командовать будете, когда получите назначение. А здесь командовать разрешите мне. Лежать, лежать и еще раз лежать.

У Бурунова помутилось в глазах — все его надежды рушатся. Печальный и отрешенный, лежал он, уставясь в угол потолка на облупленную штукатурку. От завтрака отказался, обедал без аппетита и съел только первое. Второе отдал выздоравливающему товарищу. И тут же принялся тренировать ногу. Вышел в коридор на костылях. Пройдет в одну сторону, передохнет в снова шагает. Нянечка из их палата, пожилая, седая женщина, Варвара Андреевна, с болью глядела на него и только тяжело вздыхала:

— И чего ты, сынок, себя мучаешь? Лежал бы и лежал себе. Успеется, навоюешься.

— Сердце болит, Варвара Андреевна. Здоров ведь я… Ну что с того, что хромаю?

— А что, сынок, если я тебя к себе определю? Сердце заходится глядеть на тебя, как ты мучаешься.

Бурунов не понял ее и удивленно поглядел: «Зачем?»

— Как к себе? Кто же меня отпустит?

Варвара Андреевна придвинулась к нему и зашептала:

— Ты только об этом никому. У нас в госпитале мест не хватает, вчера на врачебном совете так решили». Какие уже на ногах, выздоравливающие, по работникам госпиталя определять. Не все одно, где лежать. Койка — она везде койка. А у меня дома свой госпиталь. И массаж тебе будет и ванные процедуры. Я уже так пять человек выходила. Все разлетелись по фронтам, как птицы. Каждый день письма идут, не забывают меня, старуху. Да малограмотная я. Вот и будешь за меня письма писать им, — улыбнулась она.

Да, Варвара Андреевна была просто волшебница. Приходя после долгого утомительного рабочего дня, она успевала делать все по хозяйству и тут же начинала врачевать Бурунова.

— Терпи, терпи, милый, коль хочешь, чтобы нога тебе исправно служила, — Ее методы врачевания вскоре дали заметные результаты. Когда Бурунов предстал перед медицинской комиссией, он только слегка прихрамывал.

— Еще бы с недельку надо вылежать, — сказал неумолимый врач. Но, поглядев в печальные глаза подполковника, сдался. — Против совести своей иду, — ворчал он, выписывая медицинское свидетельство Бурунову. — Фронту надо выдавать здоровых людей, как говорится, первый сорт. А вы?

Уходя от доктора, Бурунов старался не прихрамывать, но это пока не удавалось.

В тот же день он распрощался с Варварой Андреевной, как с родной матерью. Бурунов остановил взгляд на портрете единственного сына Варвары Андреевны — лейтенанта. Он получил тяжелое ранение и умер здесь, в госпитале, на глазах матери.

— Мы еще встретимся, Варвара Андреевна, непременно встретимся. У меня мамы нет. Умерла она, когда мне было десять лет. Разрешите вас считать родной матерью?

Глаза Варвары Андреевны наполнились слезами. Она утерла их фартуком и, сунув руку в карман, протянула ему узелок. Он взял его и держал в руке, недоумевая.

— Возьми, сынок, это земля родная с могилы моего сына. Сказывают люди, помогает она. Иди, — обняла она Бурунова, — иди с богом и возвращайся. — И она перекрестила его на дорогу.

В тот же день Бурунов приехал в Москву. Посчастливилось: его подбросили на машине летчики, ехавшие в Монино, а затем пересел на электричку. Побывал он у тетки Канашова, познакомился с ее приемной дочерью Галочкой, увидел на комоде фотографию Аленцовой. И тут же заныло сердце: «Где она сейчас? Оставалась в Сталинграде».

— Пишет? — спросил он, глядя на фото Аленцовой, Но тетка его не поняла, подумала о Канашове.

— Да когда ему писать. Он дней десять, как на фронт умотал, непоседа. Можно было денек отдохнуть да и с дочуркой позабавиться. Как задумает что, его на цепях не удержишь. До генерала дослужился, а все как мальчишка непоседливый. И писать-то он не больно охоч: люди вон какие письма душевные пишут. А наш. — Она махнула рукой. — Открыточку пришлет: «Жив, здоров. Как живете? Как Галка? Что слышно про Наташеньку? Пишет ли Нина?» Не письма, а сплошь вопросы.

Бурунов слушал ее и улыбался.

Тетка была гостеприимная, добрая женщина. Он с трудом ушел. Не отпустила из дома, пока не накормила, и взяла слово, что Бурунов непременно будет обедать у них.

В Главном управлении кадров, раздеваясь, Бурунов сдал палку (а то, глядишь, получу отставку) и, взяв себя в руки, едва прихрамывая, вошел к начальнику. Но от начальника изъян не ускользнул. Генерал покосился на Бурунова и несколько минут смотрел, изучая. Потом предложил сесть.

— Так вот, товарищ полковник. — «Не оговорился ли генерал?» — подумал Бурунов. Он встал.

— Сидите, сидите, пожалуйста. Рапорт ваш с просьбой направить в дивизию доложен. — Генерал зашелестел, перебирая бумаги. А Бурунов стоял ни жив, ни мертв. «Откажут? Откажут?» Не найдя нужной бумаги, генерал вызвал адъютанта. Вошел молодой капитан высокого роста. Лицо знакомое. Бурунов чуть было не вскрикнул: это был Красночуб, бывший адъютант Канашова.

— Принесите мне. — Он назвал номер документа.

Эти минуты Бурунов сидел, как на горячей сковороде, а не на стуле. «Откажут? Откажут». — сверлила мысль.

Капитан быстро вернулся и подал генералу бумагу.

— Так вот, товарищ полковник, разрешите вас поздравить, — протянул генерал ему руку, — с присвоением звания и награждением орденом Красного Знамени.

«Это Канашов еще представлял, — сообразил Бурунов. — Не забыл, даром что уезжал поспешно».

Генерал помассировал пальцами переносицу, изучающе поглядел на Бурунова:

— Ваша просьба о назначении в дивизию удовлетворена. Приказ поступит в ближайшее время. Придется подождать. — И как бы невзначай сказал: — Вот ходить, вижу, вам еще трудно. Болит нога? А поедете в дивизию, крутиться придется. Она уже начала формироваться. Дел много, да и сроки подпирают. Сможете ли? Может, не будете торопиться?

— Смогу, товарищ генерал. — Бурунов встал. — Теперь я все смогу. Даже пешком до дивизии дойду. Вы извините меня за откровенность: истосковался я по делу, по людям, как по родному дому. Я же с этой дивизией от самой границы воевал. — И генерал понимающе кивал ему головой.

На следующий день Бурунов получил назначение и тут же, не заходя к тетке Канашова, уехал в дивизию. Опустил в почтовый ящик открытку с благодарностью за заботу.

* * *

Кажется, самой войной определено, как законом, и пора бы человеку с тем свыкнуться, что на фронте все приказы приходят для кого-нибудь невпопад, а главное, неожиданно, сваливаются как снег на голову.

Дивизия еще не закончила формирование, и командир ее, полковник Бурунов, не успел еще ознакомиться даже с командирами батальонов, как он намеревался сделать это по своему плану, когда пришел срочный приказ. «Вам предлагается немедленно погрузиться в эшелоны и следовать до станции Иловлинская. Там получите новый маршрут к месту следования». «Иловлинская, Иловлинская»— вспоминал он, но в кутерьме дел так и не припомнил.

Бурунову наскоро удалось познакомиться с командирами полков и своими ближайшими заместителями: комиссаром и начальником штаба дивизии. Из командиров полков узнал только майора Грайворона и подполковника Коломыченко — оба были ветеранами дивизии. С Бурлаковым — третьим командиром полка — ему так и не удалось поговорить. Комиссар дивизии Саранцев был новым для него человеком. Комдива немного смущал вид комиссара. Он был грузным, малоподвижным, и его сугубо гражданский вид, казалось, возмущенно говорил: «Ну чего вы от меня хотите. Нравлюсь я вам или нет, а принимайте, какой есть». Когда Бурунов высказал ему тревожащую его мысль: «Почему автомобильным батальонам приказано перебрасывать части дивизии строго на восток. В тыл загоняют». — Саранцев отделался несерьезной шуткой: «Солдат спит, а служба идет».

Ночь на автомашинах с выключенными фарами дивизия тряслась по пыльным дорогам, делая замысловатые повороты. Все, от комдива до рядового, изнывали от неизвестности. Саранцев, пытаясь подбодрить на коротких привалах, ходил от машины к машине, шутил:

— Нас, товарищи, видно, в гости везут. Даже поужинать не дали, торопят. Так в старину на именитые свадьбы возили.

И это, неизвестно почему, сердило Бурунова: «Нашел время шуточками заниматься». Но вот, наконец, приехали в село Ахтуба. Бурунов так и не успел все узнать про этот населенный пункт. Его вызвал к себе командующий фронтом. Потом еще час с лишним его вез офицер связи, пока он не увидел справа ярко вспыхивающие зарницы и не услышал непрерывный громоподобный гул. И тут же догадался: «Сталинград». Бурунов представился командующему, а тот все смотрел в пол на его ноги. Генерал-полковник протянул ему руку:

— Так, значит, повстречались два хромых. Давно? Садись.

— Да, давно, — ответил он. — Второй месяц пошел.

— Задачу и приказ получишь. — Он кивнул на генерала, по-видимому, начальника штаба. — Как настроение у солдат?

— Ну, теперь, когда все ясно. Приказ постараемся выполнить. — Бурунов замялся. — Да вот есть одна закавыка. Нам хотя бы еще сутки. Людей привести в порядок, подготовить переправу. Да и разведку не мешало бы. Чтобы наверняка.

Пока они говорили, забрезжил сероватый, робкий рассвет. Командующий фронтом подошел к окну.

— Видишь, полковник, — кивнул он на чернеющие коробки домов, среди которых вспыхивали огненные языки и убегали вниз к Волге. Бурунов молча в ответ кивнул головой. — Немцы прорвали оборону шестьдесят второй армии. Вот уже несколько суток жестокие бои идут в центре города. — И, помолчав, добавил: — Сегодня ночью форсируй Волгу в направлении Мамаева кургана. Завтра уже может быть поздно.

* * *

Только к вечеру, после получения приказа и ознакомления с ним командиров, Бурунову на машине удалось проскочить к месту переправы. Началось продвижение пеших колонн полков и тылов дивизии.

Передвигаясь от воронки к воронке, он, где ползком, где перебежками, выбрался ближе к берегу, чтобы осмотреть его засветло. Ныла раненая нога, к тому же он был голоден и очень устал за этот суматошный день. Но горящий город в огненных всполохах и тяжелые черные тучи дыма, нависшие над ним, заставили забыть о себе.

Мутные волны Волги сердито бились о берег, будто выплевывая на песок кучи мусора, щепы, остатки досок от разбитых барж, плотов, баркасов. Бурунов поглядел на карту, потом на противоположный берег. «Вон там надо форсировать. В центре города, где Царица рассекла волжскую кручу. Трудно будет, хоть и укрытие есть. Немец наверняка пристрелял выходы. А может, там уже и пулеметчики вражеские засели. Буду переправляться чуть левее, метров сто», — прикидывал он.

— Товарищ полковник, разрешите доложить о положении на том берегу. — К нему приблизился начальник разведки дивизии майор Король, маленького роста, юркий, подвижный, с постоянной улыбкой на пухлых щеках с ямочками.

— Чего же здесь докладывать. Давай, брат, поищем место поудобней. А то ведь мы у немца на виду.

В вырытом наспех блиндаже, перекрытом остатками разбитого баркаса и плащ-палаткой для маскировки, где помещался Саранцев и штаб, кипела оживленная работа.

— Ты что, мне разведсводку принес? — спросил Бурунов — Так я с ней знаком.

— Никак нет, товарищ полковник. Лично сам только что из шестьдесят второй армии.

Бурунов поглядел недоверчиво.

— Когда же ты успел? Ты смотри, какой шустрый, — обратился он к комиссару.

— А я с вами. Вижу, вы к командующему, и. я за вами. В штабе фронта из разведотдела на тот берег связных офицеров направляли. Ну и я с ними. — Майор раскрыл и положил на походный стол карту, исчерченную красными и синими значками. Бурунов и Саранцев склонились над ней.

— Положение, товарищ полковник. — Он махнул рукой. — Ад, да и только. Будто попадаешь, прямо вам скажу, в кратер вулкана. Днем туда переправиться и думать нельзя. Чуть какой смельчак попробует вплавь на плотике, огня батареи не жалеют. Засыплют минами и снарядами. У них в руках опорные пункты. Вот, — ткнул он, — отсюда и вся переправа под наблюдением и обстрелом.

— Ну, а ночью что ж, легче, по-твоему? — спросил Саранцев. — При таком дьявольском освещении и такой ширине? Волга тут не меньше полутора километров.

— А там, где нам предстоит плацдарм захватывать, немецкие автоматчики к Волге прорвались, — сказал майор. — Так генерал Чуйков, чтобы для нас очистить берег, из командиров штаба армии два отряда создал.

— Ну и как, удалось? — спросил Бурунов.

— Вышибли.

Поздно ночью стали подходить полки дивизии Бурунова. Изнуренные большим и тяжелым маршем по бездорожью, бойцы и командиры валились с ног и тут же засыпали. Подразделения перемешались, скучились Тьма кромешная — хоть глаз выколи. Бурунов выслал для наведения порядка командиров штаба. Ушел и Саранцев, хотя он его оставлял, не надеясь, что из этого будет толк.

Бурунов принял решение первым переправить через Волгу в город один батальон, как передовой отряд, с ротой автоматчиков и противотанковых ружей на бронекатерах. Вскоре к комдиву стали прибывать с докладами: «Порядок наведен, к переправе готовы».

— Командиром передового отряда назначаю вас, товарищ Мурадьян!

— Есть, товарищ полковник. Нам бы хоть за краешек того берега ухватиться.

Старший лейтенант Мурадьян ходит легко, пружинисто, четко командует людьми, подтягивая подразделения ближе к переправе.

— Кержов, ты чего голову повесил? — Идет он рядом с бойцом-новичком, положив ему руку на плечо. — Огня испугался? — кивает он на горящий город. — Эх, какой же ты пожарник? А еще начальником пожарной охраны был. — Среди идущих бойцов вспыхивает смех.

— Ну тогда давай автомат мне. Переправимся, я тебя брандспойтом обеспечу. Посмотрим, какой ты пожарник на практике.

Приближается берег. А вот и переправа. У береговых причалов лежат разбитые катера, рыбачьи лодки и повсюду воронки, наполненные водой. Мурадьян останавливает людей и рассредоточивает их под истерзанными осколками вербами и тополями, по канавам, воронкам. Взгляды всех устремлены за Волгу, на пылающий в пожарищах город. Туда предстоит им переправиться первыми из дивизии. Сердце сжимается от страха — вокруг сплошной огонь. Как же там воевать, если везде властвует пламя. Да и что там захватывать, что оборонять, если повсюду чернеют одни развалины.

— Товарищ старший лейтенант? — спрашивает бледный, с испуганными глазами боец. — А там кто есть?

— Есть, есть, сынок, наши люди там сражаются.

— Как же они? Земля горит. Там и дышать-то нечем.

— А мы Кержова впереди пошлем с брандспойтом, — вставляет реплику его товарищ, рослый крепыш с противотанковым ружьем.

Снова вспыхивает смех. Мурадьян поддерживает их разговор, хотя у самого на душе кошки скребут:

— А что нам огня бояться? У нас в запасе воды — целая Волга. Приедешь после войны домой, начальником пожарной охраны будешь. Хорошая должность. Туда людей особых назначают. Проверка нужна. Прежде чем принять тебя в пожарники, кормят крепко и спать кладут. Проспишь сутки, возьмут в пожарники.

Бойцы смеются.

— Нет, ему не подойдет. А вот Лева Малышев. Лев в самый раз. Выдержит экзамены. — И все поглядели на бойца, который похрапывал, свернувшись клубком в яме.

Среди бойцов батальона ходит, прислушиваясь к разговорам, комиссар Саранцев. Бурунов собрал в овражке командиров и дает им последние наставления. Адъютант раздал каждому из них по пачке небольших книжечек — «Памятки бойцу по действиям в городском бою». Вот уже подошли первые бронекатера, и люди потянулись на погрузку. В это время у носа одного из катеров разорвалась мина, и на борту что-то вспыхнуло. Бойцы ринулись на катер и остановились: «Куда же грузиться, катер горит?» И вдруг Бурунов увидел, как комиссар первым взбежал по трапу. «Ты погляди, какой проворный, а с виду неповоротлив». За ним, помешкав, бросился боец Кержов, еще двое. Они кинулись к носу катера и что-то стали рубить лопатой. Сбросили в воду загоревшийся промасленный пеньковый кранец. И все бойцы быстро побежали на катер.

Бурунов стоял и наблюдал за этой необычной переправой. Рядом с ним — комиссар Саранцев.

За передовым отрядом начал форсирование полк Коломыченко. Вот еще один полк сосредоточился здесь, на берегу. И на город смотрят с тревогой тысячи глаз. И каждый думает, что будет с ним и что будет со всеми завтра.

Связи с противоположным берегом нет. И только по взрывам и вспышкам на берегу, по неумолчной трескотне автоматов и пулеметов чувствовалось, что там идут жаркие бои.

Уже далеко за полночь направился к переправе полк Грайворона.

Бурунов, зябко поеживаясь от речной сырости и тумана, глядел на пылающий город, и одна мысль владела им: «Если бы я мог сейчас быть там. А то так вот стой и жди: либо будет, либо нет. Гадай и мучайся: что с ними, смогут ли они отбросить немцев и закрепиться? От успеха передового отряда и двух полков зависит сейчас судьба всей дивизии. А может, и армии».

Еще один день прошел в томительном ожидании. Еще одному полку, штабу и тылу дивизии предстояло следующей ночью переправиться через Волгу. А удастся ли эта переправа или нет, никто не знал: ни сам командир дивизии Бурунов, ни рядовой боец. Ранним утром, когда еще чуть рассвело, комдиву позвонил командующий армией.

— Твои орлы крепко дали тут немцам. Но их ждет тяжелый день. Немцы бросит всю авиацию. Устоят ли? — Он откашлялся. — Я не в том смысле. Не сомневаюсь. Всю ночь ведь воевали.

— Устоят, — ответил Бурунов.

— Я это, полковник, и без твоих подсказок знаю. Здесь — Сталинград. Это то, что не многие видели.

* * *

В следующую ночь Бурунов начал переправлять остатки дивизии в Сталинград. Теперь уже было ясно, что немцы превосходили нас на этом участке и в людской силе, и в боевой технике. К тому же они имели преимущество обороняющегося. Наши войска. Они по сравнению с немцами имели одно заветное желание — выполнить свой солдатский долг, выполнить приказ. Они шли на штурм во весь рост, не зная ни местности, ни системы обороны противника, ни его численности. Когда и кто мог узнать все это в бесконечно меняющейся обстановке двухмесячных кровопролитных боев? И тем более, что день тому назад немцы пробили эту единственную брешь к Волге.

Но все же бойцы дивизии Бурунова в первую ночь потеснили фашистов. Они заняли прибрежные позиции, захватили несколько домов в ближних кварталах. На военном языке это называется: «Зацепились за плацдарм».

Только спустились сумерки, скрывая наши войска от глаз и огня противника, к берегу реки стали подходить бронекатера Волжской военной флотилии. Машины подвозили понтонные мосты. Вскоре причалили баржи с буксирами и речные маленькие катера.

Бурунов отдал приказание к погрузке.

На переправе бушевал огненный шквал. Одни из солдат, не дойдя до берега, падали в сухом песке, обливаясь кровью. Другие шли настойчиво вперед, бежали короткими перебежками, стараясь укрыться от огня в воронках и ямах.

Волга бурлила и кипела от взрывов снарядов и мин. Пулеметные очереди огненным пунктиром трассирующих пуль прорезали темноту ночи и гасли в черных водах Волги.

На бронекатере, на котором переправлялись Бурунов и Саранцев, загорелся бак с горючим. Пламя расплескалось по палубе и будто языком слизало всех в воду. До берега еще было далеко. Двести или более метров. У каждого бойца тяжелое оружие и боеприпасы. Но разве это могло остановить кого-либо? Остановить их неудержимое желание идти вперед, добраться до правого берега?

Судорога свела больную ногу Бурунова. Он забарахтался и уже решил, что все кончено. Кричать было бесполезно: все равно никто бы его не услышал. Но рядом очутился Саранцев. Он резко рванул комдива на себя и, как буксир, поволок к берегу, гребя одной рукой. «Вот тебе и толстячок, а сила-то какая? Будто щенка схватил».

И когда Бурунов почувствовал под ногами дно и стал выходить вместе с Саранцевым из воды, горячая, упругая волна воздуха, с кислым запахом, отбросила его снова в воду: неподалеку разорвался снаряд или мина. В черной, прорезываемой вспышками выстрелов и взрывами тьме Бурунов снова упал и захлебнулся, но тотчас же вскочил на ноги. Будто тени на едва различимой полосе берега, мельтешили силуэты людей. «Наши. Добрались, — с радостью подумал он. И тут же мелькнула мысль:— А где Саранцев? Он был рядом».

— Комиссар! — громко крикнул Бурунов. — Виктор Георгиевич! — Но его крик потонул в грохоте и вое канонады.

Бурунов осмотрелся вокруг. Тьма, огонь и оглушительные взрывы. Горела Волга, и по ней тянулись, извиваясь огненными змеями, длинные светящиеся полосы. «Горит нефть, — догадался он. — Откуда она? Где штаб, где наша дивизия? Почти над самой головой взвилась голубовато-бледная, как далекая звезда, ракета, едва обозначив прибрежную косу.

Мокрый, обессиленный, не понимая еще, где он находится, шел Бурунов мимо темных стен, разрушенных зданий, каких-то причудливых перекрестий мостов под крутым берегом, из-за кромки которого выплескивалось пламя огня и доносилась неумолчная стрельба. К нему навстречу кто-то бежал, мигая глазком фонарика. Сблизились. Бурунов вынул пистолет из кобуры и снова положил его в карман.

— Вы кто такой? — спросил владелец фонаря. И тотчас почти в ухо крикнул: — Товарищ полковник, все в порядке. Вся дивизия переправилась на правый берег.

Это был начальник разведки дивизии майор Король.

— Я тут вас уже час разыскиваю. Меня послал комиссар Саранцев. Командный пункт недалеко, в водосточной трубе.

Полк Коломыченко выбил немцев из прибрежного квартала. Только что прислали донесение. Полк Грайворона застрял на одной из улиц, ведет бой. Третий полк, за исключением одного батальона, уже собран на берегу. Приводит себя в порядок.

Бурунов слушал майора, и чувство неловкости не оставляло его. Выходит, и без него все выполняется, как это предусмотрено планом, а он, как с завязанными глазами, бродит по берегу, блуждая в поисках дивизии.

Вскоре они пришли на командный пункт. Саранцев бросился к нему, крепко пожимая руку.

— Николай Тарасович, а я-то, я-то думал, что. Когда около нас раздался взрыв, меня отбросило. Встаю, ощупываю: вроде все на месте. Рядом наши бойцы. Я направил солдата тебя разыскивать, а сам скорее сюда, на командный пункт. Связной из штаба армии нас встречал.

— Ну и правильно сделал, — сказал Бурунов. — Мертвым отдадим почести после того, как выполним задачу, а сейчас надо о земных делах думать.

Бурунов внимательно осмотрел командный пункт. К круче обрыва приделана наспех покрытая горбылем, кусками досок, листами железа бревенчатая пристройка, через которую они вошли в большую штольню. У стен ее в три яруса нары.

— С комфортом подготовлено, — кивнул он. — Как в купе поезда. Надо организовать службу на командном пункте, — обратился он к подполковнику, начальнику штаба.

Прибежал запыхавшийся связной, утирая рукавом пот с лица:

— Товарищ полковник, вас вызывает командующий для доклада!

Бурунов вышел. Тьма — хоть глаз выколи, и только там, в городе, заревые вспышки и неумолчный грохот. Хотя до командного пункта армии не такое уж большое расстояние — километр, и того меньше, — идти было трудно и опасно. Пришлось и переползать, и перебегать под огнем, и спасаться от осколков в воронках, и пережидать в укрытиях. Бурунов несколько раз сильно ушиб ногу. И когда добрался до командного пункта, заметно хромал.

Командный пункт армии — длинный блиндаж-тоннель. Он, как и в дивизии, поделен на отсеки, будто пчелиные соты. Но отсеки крупней и с железобетонными ячейками.

— Переправа дивизии, товарищ генерал, закончена!

Член военного совета армии, бритоголовый, с мягким прищуром и добродушной улыбкой, поглядывал на комдива.

— А вам, видно, порядком досталось, пока добирались до нас?

Он дотронулся до порванного рукава гимнастерки.

Бурунов смутился: «Как же я так к командарму оборванцем?» И тут заметил грязь, какие-то масляные пятна.

— Немцы бешено рвутся к Волге, — сказал Чуйков. — Они уже несколько раз объявляли о падении города, об уничтожении армии. Наша с вами задача — не только оборона. Главная задача, пользуясь каждым удобным случаем, переходить в контратаки, навязывать врагу свою волю. — Он кулаком, будто молотом, ударял по столу. — Надо стараться держать противника в постоянном напряжении, срывать его планы. — Командующий поднялся. Высокий, с широкими плечами, с темными сердитыми бровями и крупными чертами лица, он выглядел могучим русским богатырем.

— Ну как, товарищ Бурунов, справитесь с задачей? Не дадите немцам еще раз прорваться к Волге?

— Я — коммунист, товарищ генерал, и из города не уйду. И люди, с которыми пришел сюда, думаю, будут сражаться за город до последнего дыхания.

— Что ж, тогда за дело. Теперь ты со всеми нами в ответе за город. Родина приказывает стоять насмерть!

— Времени у вас мало, — сказал член военного совета Гуров. — Управитесь?

Бурунов развел руками.

— Сколько есть. Больше немцы не дадут, — улыбнулся комдив.

Гуров пожал Бурунову руку.

— Да, хорошо сегодня сказал прославленный снайпер нашей армии: «За Волгой для нас земли нет».

 

1

6-я армия Паулюса напрягала все силы для расширения плацдарма у поселка Рынок. Перед ней стояла задача — овладеть берегом Волги в районе Сталинграда. Это означало, что надо было захватить всю полосу крутого правого берега Волги, контролируя огнем весь противоположный берег, лишить русские армии переправ.

Паулюс стянул сюда все, что имелось у него в распоряжении, усилил танковые части инженерными и противотанковыми подразделениями, оголяя даже слабые фланги армии. По воздуху из Германии к нему были переброшены несколько саперных батальонов, которые Гитлер пообещал на совещании Вейхсу. Наступление поддерживалось авиационным корпусом — свыше тысячи самолетов, которыми командовал генерал-лейтенант авиации Фибиг.

Даже скептически настроенный в отношении военных способностей Паулюса начальник его штаба генерал Шмидт, закоренелый холостяк, острый на язык, умный и энергичный, настойчивый до упрямства (недолюбливающий Фридриха главным образом за то, что тот был склонен к великодушию и тем самым поддавался влиянию), сегодня глядел на него одобряюще и был очень обрадован, когда Паулюс пригласил его к себе обедать. Паулюс часто оказывал своему начальнику штаба такого рода внимание, однако тот обычно без восторга относился к этим визитам.

Иное дело сегодня.

Начавшееся наступление шестой армии идет вполне успешно. Немецкие войска продвигаются, хотя и не так быстро, как бы этого хотелось, тем не менее, они настойчиво прогрызают оборону.

Генерал Шмидт любил вкусно поесть.

«Интересно, чем сегодня меня будет потчевать Фридрих? — раздумывал он. — Может, даже не поскупится на французский коньяк особой марки, несколько бутылок которого он бережет в личном сейфе. Посмотрим, посмотрим».

У Шмидта тоже был такой же редкий коньяк, но он предпочитал его употреблять в одиночестве. В минуты плохого или хорошего настроения.

Первый адъютант армии Паулюса, полковник Адам, пригласил Шмидта к обеду. У столовой командующего он уловил запах жареной свинины. Под ложечкой приятно заныло.

Первый взгляд он бросил на стол, а потом на Паулюса. На большом фарфоровом блюде красовался отличный молочный поросенок. Тонкая его кожа просвечивала, будто янтарная. Паулюс поздоровался за руку и жестом пригласил к столу. Они сели. Полковник Адам, получив ключи, отпер сейф и достал заветную бутылку французского коньяка.

«Значит, дела идут хорошо, и у Фридриха отличное настроение», — догадался Шмидт.

— Мне только что звонил барон фон Вейхс, — сказал Паулюс. — Из Германии сегодня вечером прибывает еще несколько батальонов саперов, а из Ростова направляется к нам новая дивизия. Кажется, из резерва семнадцатой армии.

— Для нас все это как нельзя кстати, — сказал улыбаясь, Шмидт, торопливо заправляя салфетку за воротник и поглядывая на жареного поросенка.

— Вейхс подчеркнул в разговоре со мной, что нам посылают личные резервы фюрера, и высказал надежду, что мы оправдаем его заботу и доверие.

— Теперь уже ясно, — сказал Шмидт, — что наше наступление благодаря вашему умелому руководству идет успешно. Для русских армий, обороняющих Сталинград, один выход — топиться. И мы им поможем, я уверяю вас, в самые ближайшие два-три дня.

Паулюс поднял рюмку.

Когда Шмидт уже отпил половину, он поперхнулся и испуганно произнес скороговоркой:

— За нашего гениального фюрера! За нашу победу.

Но Паулюс уже допил и отрезал заднюю поросячью ножку и лопатку. Он даже не кивнул Шмидту, жадно впиваясь зубами в ароматную поросятину.

Адам вошел, как всегда, легко и неслышно.

— Господин генерал-полковник, вас просит к телефону командир корпуса генерал Мильдер. Он чем-то взволнован и просит вас подойти поскорее.

Паулюс не спеша вытер руки о салфетку и поглядел снисходительно на Адама:

— А может быть, вы все же принесете радиотелефон сюда?

— Безобразие, — сказал Шмидт. — Никакого такта. Никакого уважения. Звонят, будто не они, а мы их подчиненные. Не мог позвонить в штаб.

Паулюс ничего не ответил, налил ему оставшийся коньяк и удивленно посмотрел на Шмидта.

— Я приказал генералу Мильдеру звонить мне лично и докладывать о каждой новой удаче и неудаче. Надеюсь, вы поняли меня?

Шмидт отвалил в свою тарелку большую часть поросенка, с аппетитом обгладывал косточки. Он только кивнул, продолжая прерванную трапезу.

Адам пришел вместе со связистами и, получив разрешение, установил рацию на прием.

— Слушаю, — подчеркнуто спокойно сказал Паулюс.

— Докладываю, господин командующий, — сказал взволнованным голосом Мильдер.

«Это что-то не похоже на Мильдера. Что случилось с ним? Неужели опять неудача?» Он видел, что Шмидт даже перестал жевать и настороженно глядел в его сторону, вытирая о салфетку жирные пальцы.

— Докладываю, — повторил с придыханием Мильдер. — В результате успешного наступления корпуса шестьдесят вторая армия Чуйкова, обороняющая Сталинград, разрублена моим корпусом пополам. На участке тринадцатой дивизии русских мы почти у Волги, а передовые наши подразделения вышли к Центральной пристани. Теперь мы получили полную возможность держать под наблюдением и огнем все тылы этой армии и весь противоположный берег.

Мильдер говорил быстро, глотая слова. И Паулюс несколько раз останавливал его, требуя повторить. Затем он приказал представить через час в штаб армии донесение.

— Благодарю вас, генерал Мильдер, за приятное сообщение. Передайте от меня лично всему составу корпуса благодарность. Фюрер высоко оценит ваши заслуги перед Германией.

Паулюс встал и приказал Адаму подготовиться к поездке в штаб группы армий.

— Надо доложить барону фон Вейхсу, что наконец-то мы выполнили волю фюрера. Корпус Мильдера вышел к Волге и сбросил тринадцатую дивизию армии Чуйкова в Волгу, захватив центральную переправу.

Паулюс надел поданную ему Адамом шинель и, поглядев на Шмидта, сказал:

— Вы получите через час от Мильдера донесение. Мне надо обо всем срочно доложить Вейхсу. Я поехал. — И Паулюс вышел, оставив начальника штаба одного.

Шмидт, допив коньяк, стал неторопливо доедать поросенка.

* * *

Мильдер, доложив Паулюсу об успехе корпуса, не торопясь пообедал. Настроение было приподнятое. «Не пойти ли мне сыграть партию в бильярд, — подумал он, лениво позевывая и потягиваясь. — Даст бог, дела идут хорошо. Паулюс наверняка остался доволен моим докладом». Мильдер позвонил в штаб и потребовал, чтобы его информировали обо всем значительном, а сам решил часок передохнуть. Ведь уже третью ночь он спит урывками. «Ничего, ничего, — успокаивал он себя. — Только бы нам поскорее закончить прорыв и сбросить их окончательно в Волгу, а там— и почести, и награды, и заслуженный отдых». С этой мыслью он прилег на свою походную койку

Вошел адъютант и протянул ему письмо.

Мильдер расстегнул ворот кителя. Письмо было от жены. Поспешно разорвал конверт и стал читать.

Марта писала об одном и том же, что хочет видеть его дома, что скучает и не находит себе места, и о том, как идут ее будничные, домашние дела. И вдруг, как бы между прочим. Мильдер даже встал с койки. Она просила его дать согласие обвенчаться дочери Грете с военным священником, неким Карлом. «Это замечательный и порядочный человек, — писала она, — думаю, что ты присоединишься к моему решению. Я благословила их».

«Нет, нет, — Мильдер никак не мог предполагать, что его дочь соединит свою судьбу с армейским священником — полувоенным человеком. В душе он всегда прочил дочери более завидную партию, и конечно, с военным, достойным их прусской юнкерской династии. — Да, Грета меня подвела. Видно, Марта что-то проглядела. Что значит не быть дома отцу.

И вот неудачное замужество дочери».

Это сообщение жены его очень огорчило. Он решил не идти играть в бильярд. Не мог и спать, хотя чувствовал, что все тело сковала усталость. Попросил адъютанта принести ему еще коньяку.

 

2

Поздно ночью командир дивизии полковник Бурунов был вызван командующим шестьдесят второй армией генерал-лейтенантом Чуйковым.

Командующий армией сообщил ему, что танковая бригада Сталинградского фронта прорвалась через оборону противника с севера, и что она вот-вот должна соединиться с частями дивизии Бурунова.

Комдив поднял всех на ноги. И всю ночь работали рации, звонили телефоны, бегали с распоряжениями и приказаниями связные и ординарцы, ожидая радостного известия о встрече с прорвавшимися частями. Взволнованные и уставшие под утро, многие, не выдержав напряжения, уснули, так и не дождавшись наших танкистов.

А с утра немцы обрушили на дивизию такой шквал огня, что даже бывавшие в подобных переделках командиры потеряли самообладание. То и дело с командных пунктов поступали вести одна тревожнее другой. И во всех донесениях говорилось о главном: «Перед фронтом обороны частей появилось много немецких танков».

«Откуда их взялось столько?» — подумал Бурунов, уже в который раз требуя от начальника разведки дивизии объяснить ему, как же, в конце концов, это произошло.

Майор Король, всегда такой подвижный и находчивый, докладывая, сник и только разводил руками.

— Товарищ полковник, уверяю вас, что в полосе обороны нашей дивизии новых танковых частей отмечено не было. И в резерве не было. — Он готов был поклясться, что это так, но только нервно поглаживал карманы руками, будто обтирал их. — Возможно, — пробовал предполагать он робко, — проглядела разведка штаба армии или фронта Немцы перебросили новые танковые части с других участков?

— Нам-то от этого не легче, — хмурясь, перебивал его Бурунов, — с других участков, иди с третьих, или сбросили их по воздуху. Что вот теперь будем делать? Почти сутки я ничего не знаю о батальоне полка Коломыченко. Последние сведения поступили, когда он сражался где-то у вокзала. Значит, или батальон полностью погиб, или же остатки его попали в плен. Как бы то ни было, но там образовалась брешь, в которую наверняка войдут танковые части противника.

«Что мне делать?» — говорил взгляд Бурунова. Майор Король тяжело вздыхал, но ничего конкретного не мог подсказать командиру дивизии.

Командующий армией непрерывно вызывал Бурунова, требуя наконец-то выяснить, что же случилось с одним из батальонов полка Коломыченко. А комдив каждый раз повторял одно и то же: «Батальон отрезан, окружен, сведений нет, принимаю меры, пытаюсь наладить связь». В конце одного из таких докладов генерал не выдержал и грубо оборвал:

— Что вы лепечете мне: «Отрезан, окружен, принимаю меры». Вы командир или провинившаяся девица? Мне надоело слушать ваш жалкий лепет. Если вы не доложите мне к утру, что с батальоном, я поставлю вопрос перед командующим фронтом о том, что вы не справляетесь со своими обязанностями.

Разговор прервался, и Бурунов, ослабевший от нервного перенапряжения, опустился на табуретку.

«Может, действительно у меня не хватает командирской хватки? Или же это один из тех критических военных моментов, который может быть у любого, даже самого достойного и опытного командира? Ведь я послал уже десятки связных, работает специально рация, которая ловит позывные только этого батальона, а все бесполезно».

Бурунов беспрерывно вызывал к себе связного. Батальон исчез бесследно.

«Не может этого быть, — убеждал себя Бурунов, мучительно раздумывая. — Не могут погибнуть все до единого. Да и связные — опытные ребята».

К Бурунову торопливо вошла Аленцова, за ней боец, небольшого роста, без пилотки, с перевязанной головой. Темно-коричневые бинты, спекшиеся от крови, съехали на правый глаз.

— Товарищ полковник, — строго взглянула она на бойца, — я прошу приказать ему немедленно идти в санбат. Дважды по дороге сюда падал без памяти. Начнем перевязку делать, а он в ход кулаки пускает, требует, чтобы его доставили к вам. А нам ничего не говорит. Матом ругается. Насилу привела его. Помогли санитары.

Боец бросил злой взгляд в сторону Аленцовой и заскрипел зубами.

Бурунов встал рывком, табуретка грохнулась на пол.

— Да вы что, — вскипел он, — не подчиняться врачу? Командиру? Кто дал вам право сквернословить, да еще при женщине, молокосос? Она дни и ночи тут под огнем вам помощь оказывает. А вы ее материть?

Аленцова никогда не видела Бурунова таким гневным. Она даже испугалась, когда он, сжав кулаки, двинулся на бойца. У нее сердце сжалось от мысли, что он ударит с трудом державшегося на ногах молодого солдатика, который стоял, как пьяный, пошатываясь.

Боец неожиданно взмахнул руками, будто пытался ухватиться за что-то в воздухе, и упал со стоном на пол.

Аленцова первая бросилась к нему, ощупывая запястье. У рта бойца пузырилась кровь.

Бурунов смотрел, все еще не понимая, что произошло, то на Аленцову, то на бойца, лицо которого передергивал нервный тик.

— Товар-товар-товарищ-щ-щ, — прошипел он последние буквы. И, облизывая языком кровь с губ, задыхаясь, сказал по слогам: — Я из пер-во-го ба-таль-она. Комбат у-у-убит.

Боец прерывисто дышал, широко открывая рот, он жадно глотал воздух. Аленцова приподняла его голову на колени.

Бурунов схватил бойца за руки. Его охватило желание расцеловать этого маленького умирающего солдата, исполнившего свой трудный и последний долг.

— Родной ты мой. Воды ему, воды! — крикнул он.

Адъютант Бурунова и пожилой санитар уложили бойца на койку комдива, Аленцова сделала укол новокаина. Боец, все так же тяжело дыша, приоткрывал веки, медленно оживая.

Губы его зашевелились, и у рта снова стала пузыриться кровь.

— Товарищ полковник, — чуть слышно, почти шепотом, сказал он. — Батальон ведет бой у вокзала. Командует лейтенант Еж. Он меня послал.

«Значит, предчувствие меня не обмануло, — подумал Бурунов. — Не мог батальон погибнуть. Я верил своим людям. Надо быстрее доложить командующему».

* * *

Бурунов возвращался к себе в блиндаж после доклада командующему. Будто кто снял тяжелый камень, и сразу отлегло от сердца. Первый батальон полка Коломыченко не погиб и не разгромлен, а продолжает сражаться. Шутка ли сказать, пропал батальон — сотни человек, и несколько дней ни слова о них, как в воду канули. За эти трое суток он даже постарел, глаза запали глубже, будто провалились.

У входа в блиндаж Бурунова догнала военврач Аленцова. Она была чем-то взволнована. Посиневшие губы ее дрожали.

— Товарищ полковник, — обратилась она, задыхаясь.

— Что вами, Нина Александровна?

«Нет, с ней что-то стряслось. Один на один она не называла меня так официально».

— Со мной ничего, — покачала она головой, поправляя выбившиеся из-под берета волосы. — Пропала Наташа Канашова.

— Как пропала? Где пропала?

— Если бы я знала где, не пришла бы к вам.

— Простите, когда пропала? — понравился он.

— Не знаю, товарищ полковник.

— Да вы шутите, Нина Александровна. Как это пропала? Что и теперь скажу Михаилу Алексеевичу? Это мне легче самому пропасть. — Бурунов сделал резкий жест рукой. — Сколько раз говорил и писал ему, советовал — забери. И с ней толковал. И слушать не желают. Упрямое племя. Что же теперь делать? Где ее искать?

Аленцова мяла что-то в руках, потупя взгляд.

Просвистели пули. Откуда-то бил вражеский пулемет.

— Войдемте в блиндаж, — произнес полковник. Она неохотно согласилась, вошла, села.

— Как только отыщется Наташа, мне надо, товарищ полковник, уходить из дивизии, — не то с сожалением, не то просто в раздумье ответила она.

— Это еще что такое? Почему уходить? — Бурунов недоуменно пожал плечами. — Постойте, постойте, я что-то ничего не понимаю.

— И понимать нечего. Ревнует меня к вам. — Аленцова махнула рукой. — Пришла вся в слезах, наговорила мне. Впрочем, к моему посещению это не относится Я не в обиде на нее, глупая еще девчонка. Любит отца, знает о наших отношениях с ним. Вот кто-то и сыграл на этом.

Бурунов слегка покраснел и прокашлялся, явно нервничая. Он хорошо понимал, что во всем случившемся и он частично виноват. Ну а в чем? В том, что сердце потянулось к этой женщине. Если только в том, что он иногда, пользуясь случаем, когда она докладывала по службе, умышленно старался задержать ее у себя или угощал чаем? Он даже не решился ее пригласить на скромный обед в день своего рождения. А как ему хотелось, у него был день рождения.

Аленцова со свойственной ей задиристостью обидчиво поджала губы, лукаво поглядела на него. «А я думала, вы не забудете пригласить меня». Тогда Бурунову хотелось сразу же сказать ей обо всем. Он хорошо знал, что она любит Канашова, что она относится к тем сравнительно редким женщинам, которые могут любить только одного мужчину, даже после его смерти. Ему было неловко, он осуждал себя, что пытается греться, хотя бы и на расстоянии, теплом чужого счастья. На большее он не рассчитывал и не предпринимал никаких шагов. Был как-то такой момент, когда ему было очень трудно по службе. Это было в то время, когда он только что принял дивизию от Канашова. Тогда Аленцова была для него настоящим товарищем. Придет и скажет: «А вы, Николай Тарасович, сегодня что-то не в духе. Опять какие-то неприятности? — Улыбнется, будто солнцем душу согреет. — Нет, нет, это вам не идет. Вы же наше зеркало. А в кривом зеркале мы сами себя не будем угадывать, верить в свои силы. Всем другим это можно, вам категорически запрещено». Никаких «лекций» не читает, не делает назидательно-поучительных наставлений, не навязывает их, а скажет — и задумаешься. Самому становится неловко за себя. Пришла как-то докладывать, посмотрела и говорит: «Прошу извинить, товарищ полковник, доложу попозже». — «Почему позже, я же свободен, вы забыли справку для доклада?» — «Нет, — отвечает, — ничего не забыла. Вы не успели, товарищ полковник. Побриться. Извините, не буду мешать». И в краску вогнала, а обидеться нельзя. Права. Вот так она и начальником санслужбы работает. Ни на кого не кричит, никого не наказывает, а все ее любят, уважают. Сама она не сторонится работы. Где не ладится, кто с чем не справляется — придет, поможет, посоветует. Даром что с виду нежная. А если на чем настоять захочет — умрет, а заставит сделать, как это считает правильным. Вот и не пришлась она ко двору там, во фронтовом, эвакогоспитале, когда раненых за Волгу эвакуировали. Поглядели на нее — врач хороший, как говорят, трудяга, да и женщина интересная. А попытались ею помыкать, не считаться с ее мнением, не говоря уже о легких флиртах, — не вышло. Она рапорт, другой, третий, десятый. Настаивает послать в свою армию. Билась, билась, а уж если она чем загорелась, тут ее не переубедишь и не сдвинешь. Горой стоять будет. Подленько поступили с ней тогда ее начальники. Решили за спиной облить грязью за строптивость, твердый характер и женскую честность. Состряпали характеристику — «не врач она, а выскочка, дилетант, и командовать старшими пытается, и в личном, бытовом отношении». Можно хуже, да некуда. Поэтому и начальник санслужбы армии не хотел ее в дивизию Бурунова посылать, отговаривал и даже торговался. «Я вам двух дам начальников служб, хотя это и не положено». Бурунов настоял на кандидатуре Аленцовой. Он позвонил начальнику штаба армии. Прислали. Заглянул кадровик в ее личное дело — и к нему. «Как нам быть, товарищ полковник? Глядите, кого нам подсунули. Должность ответственная. Вот и раскуси людей. С виду ангел, а в душе ведьма». Бурунов был разозлен не на шутку. Он написал жалобу в политотдел армии, потребовал клеветников привлечь к партийной ответственности. Легким испугом отделались — по выговору оба получили. А таких исключать из партии надо. Аленцова не знала ни о характеристике, ни о вмешательстве в это дело Бурунова. К чему ей знать об этом?

Обо всем этом вспоминал сейчас Бурунов и не знал, какое решение ему принять. «Прежде всего надо разыскать Наташу Канашову и попробовать их помирить».

Она тоже долго сидела, уставившись в одну точку, думая о чем-то своем, грустная и такая милая, милая и любимая. Потом свела к переносице красивые черные брови с изломом. Встала.

— Да, товарищ полковник, я уйду из дивизии. Что узнаете о Наташе, прошу, сообщите мне.

С утра немецкие танковые части, начав наступление, расчленили полк, захватили вокзал и вышли к центральной переправе Сталинграда.

Взвод разведки из полка Коломыченко получил боевую задачу пробраться как можно ближе к вокзалу и установить, с какими силами немцев сражается первый батальон, попавший в окружение.

Лейтенант Еж, выслушав приказ командира полка, ночью повел взвод оврагами, в обход вокзала. Взводу был придан один тяжелый танк КВ.

Разведчикам приходилось часто вступать в перестрелку с мелкими вражескими группами. Двое были убиты, а четырех легко ранило. Если трудно бывает воевать в полуразрушенном городе днем, то ночью труднее вдвойне. Попробуй определи, где свои, а где противник. Кругом грохочет бой. Тьму на мгновение разбрасывают вспышки выстрелов, а затем становится еще темнее, ну хоть глаз выколи! И бывалые, обстрелянные воины нередко теряются в ночном бою, а разведчики не имеют права. Они должны уметь действовать в любых условиях, и даже видеть ночью. Неунывающий командир разведчиков Еж подбадривал своих ребят любимой поговоркой: «Не посмотришь — не увидишь, не расспросишь — не найдешь». Подполковник Коломыченко не случайно пошел на такой риск, оставив полк без ядра разведки. Он был уверен, что только разведчики смогут выполнить это задание.

Лейтенант Еж неторопливо пробирался с бойцами к вокзалу, определяя на слух, из чего стреляют наши, где немцы, куда перемещаются очаги боя. Когда взвод почти подошел к вокзалу, Ежу стало ясно, что наши отдельные группы, полуокружая, обстреливают здание вокзала. Значит, вокзал обороняют фашисты. «Но почему они ведут эту глупую перестрелку и не действуют решительно? — думал он. — Что их задерживает?» Он быстро разослал попарно разведчиков к местам, где ведут бой наши подразделения. И вскоре узнал: командир батальона убит, командир первой роты тяжело ранен, боеприпасы на исходе, в батальоне много раненых. Таким образом, взвод разведки выполнил свое задание, собрал сведения о батальоне, теперь осталось одно — возвратиться в полк и доложить командиру о выполнении. Но не таков лейтенант Еж. Он решает: собрать всех бойцов батальона и попытаться выбить фашистов из вокзала. Разведчики по его приказу расползаются к разрозненным группам. Еж приказал оставить в каждой из них по нескольку человек, чтобы они вели перестрелку, отвлекая немцев. А остальных собрать и вести к железнодорожному полотну, где на путях валялись разбитые цистерны и вагоны. Отсюда рукой подать до вокзала. Разведчикам удалось собрать человек пятьдесят-семьдесят бойцов, два расчета с батальонными минометами. Это уже большая сила, особенно в ночном бою. Теперь надо умело направить эту силу туда, где меньше всего ее ожидают немцы, и взять вокзал. Сержант доложил, что у разбитого вокзального склада стоят два наших танка, у них нет горючего. Как быть? С танками атаковать куда сподручнее и надежнее — броневое прикрытие Еж приказал обследовать все пристанционные постройки. Не может быть, чтобы нигде не было горючего. Но поиски разведчиков ни к чему не приводят. Как же быть? И тут лейтенанту пришли на выручку минометчики. Доложили, что перед их прежними позициями стоит подбитый немецкий танк. Танкисты отстреливались до вечера, а потом все смолкло. Видно, сбежали. Еж послал туда группу танкистов и разведчиков. Вскоре они принесли два танковых бачка с бензином.

В глухую полночь перестрелка заметно ослабла. И наши, и фашисты устали от непрерывного боя. Лейтенант Еж пристально всматривался в ночь. Вспышки взрывов разрывают тьму. Они возникают и в пустых глазницах окон, и среди развалин ближних зданий, и где-то у берегов Волги.

Здесь, на привокзальной площади, немцы непрерывно напоминают, что отдавать вокзал без боя они не собираются. В отсветах разрывов Еж видит в центре привокзальной площади фонтан и скульптурную группу детей, которая, будто не обращая внимания ни на войну, ни на огонь, ни на смерть, витающую вокруг, водит веселый хоровод. До вокзала рукой подать двести-триста метров. А вот попробуй — пройди их. Головы не поднять. А надо пройти. Ежа как магнитом потянуло туда. Он понимает, что значит для нас эта полуразрушенная крепость. Лейтенант Еж лежал, прислушиваясь. Слева участилась перестрелка. «Это отвлекают наши», — догадался он. Пользуясь удобным моментом, он поднял бойцов в атаку. Фашисты не ожидали такой дружной напористой ночной атаки с мощным русским «ура». А когда опомнились и начали бить из минометов и перешли в контратаку, было уже поздно. Батальон стал хозяином вокзала. Лейтенант Еж тут же стал закрепляться. Он собрал всех командиров. Среди, них были танкист младший лейтенант Егоров и восемь сержантов и старшин.

— Товарищи командиры, я принял командование батальоном. Меня послал к вам командир полка. Наша с вами задача — продержаться до подхода подкрепления. Приказ не рассказ. Тот и ответ держит, кто приказывает. Ясно?

— Ясно-то ясно, — сказал долговязый сержант, с маленькой головой и оттопыренными, будто ручки кастрюли, ушами, на которых держалась пилотка. — Но как продержаться? Патронов нет, сутки не жрали, и раненых полно. Одна сестрица всех обхаживает. — Он махнул рукой: — Да что и говорить — воды и той нет, губы ссохлись:

Еж слушал сержанта, не перебивая. Пусть выскажется, раз у человека наболело. Может, что и дельное скажет.

С груды битого кирпича поднялся старшина. Пошатываясь, он пригладил бороду и, кривясь, поморщился.

— Да не слушайте нытика, товарищ лейтенант! Этого нет, того нет, — передразнил он его, гундося. — А кто тут для нас припас готовенькое? Фашисты тебе принесут на подносе? Есть приказ нам держать вокзал, будем держать. Не за тем мы тут вторые сутки бьемся, чтобы отступать. Расплакался, а еще сержант называется.

— Товарищ старшина, да я разве об этом, — перебил сержант. — Говорю, сложная ситуация.

— Не слепые, видим, какая твоя ситуация — передразнил старшина.

— Товарищ лейтенант, я. я.

— Кто хнычет — в того и пуля тычет. Слыхал сержант, присказку: «Не хнычь и не ной, когда в бой».

Все засмеялись.

Лейтенант Еж почувствовал, настало время проявить командирскую власть. Дальнейшие разговоры ни к чему.

— Ну вот что, товарищи командиры, — сказал он, пальцем пересчитывая каждого. — Тут шесть сержантов. Будете командирами боевых групп. Младший лейтенант Егоров, будешь моим заместителем. Командуй танками. Старшина, твоя фамилия?

— Шустов.

— Назначаю командовать батальонными минометами. Тебя, старшина? — обратился он к худощавому, с большими глазами, с плащ-палаткой через плечо.

— Я Печенкин, — ответил тот.

— Вкусная фамилия, — усмехнулся Еж. — Как оно, хлопцы, печенка поджаренная, с грибной подливкой и луком? — Все рассмеялись.

— Не в обиду, старшина. К слову так пришлось. Видать по глазам, проголодались все. Горе наше солдатское: кашу есть — не хочется, а оставить жаль.

— Так вот, Печенкин, назначаю тебя начальником тыла. А, как известно, нет тыла, где же сила.

— Гляди, какую должность отхватил, как по блату.

— Товарищ Печенкин, — сказал Еж, — ваша задача подсчитать и доложить мне, сколько у нас боеприпасов, что есть из продовольствия и медикаментов. Понятно?

— Понятно, товарищ лейтенант.

— В свое распоряжение берите четырех человек. Место для склада подышите в подвале вокзала. Немецкие трофеи соберите. А теперь пойдемте, товарищи командиры, наметим для каждой боевой группы позиции. Оборона должна быть круговой. Куда фриц ни сунулся бы, везде по зубам получит. Оно известно, нет обороны — заклюют и орла вороны.

Еж собрался идти с командирами по боевым участкам, когда к нему подошла санинструктор Наташа Канашова. У нее перевязана левая рука и ссадины на лбу и левой щеке. Глаза усталые.

— Ранены?

— Контужена, когда вокзал брали. Но сейчас ничего.

— Как же быть с вами? Подождите, вот дам задания командирам, отправлю вас обратно в полк, с разведчиками.

— Нет, нет, что вы, товарищ лейтенант. Я никуда не уйду. У меня там столько раненых. Что вы?

— Понимаю, понимаю. Ну что ж, тогда, Печенкин, помогите санинструктору место отыскать для раненых. Медикаментами обеспечить, воды достать.

— Спасибо, товарищ лейтенант, а то я прямо растерялась. Не знаю, с чего и начать.

— Ничего, ничего, сестрица. Мы все вам помогать будем. Никому не дадим в обиду. Вы одна у нас, как королева. Как, хлопцы? — взглянул он на командиров.

Еж распределил бойцов по боевым группам, с одним из разведчиков отослал донесение командиру полка и отправился разыскивать Канашову. «Ну и боевая девчонка. Другие за плечами таких отцов, как у нее, дома сидят, а эта в самое пекло лезет. Тут мужику, и тому страшно, а ей хоть бы что. И подранили бедняжку, красоту на лице попортили».

Наташу Еж нашел в одном из подвалов вокзала. Видно, раньше здесь был какой-то склад. Кругом валялись разбитые ящики, бочки, пустые бутылки. И только вторая половина за деревянной перегородкой, очищенная бойцами, была приспособлена под госпиталь. На полу, на немецких одеялах и красноармейских шинелях, лежали тяжело раненные бойцы. Тусклый свет мерцающей коптилки едва позволял различать людей по белеющим то тут, то там повязкам.

Канашова сидела на ящике, а рядом с ней, Еж даже не поверил своим глазам, маленький мальчик. Это что за диво? Откуда мальчонка? Лейтенант подошел к ней. Она откинула полу шинели, которой прикрывала ребенка. Мальчик пугливо косил глазенками в сторону Ежа, прижимался к Наташе, высовываясь из-под шинели, как цыпленок из-под крыла курицы. Лейтенант заулыбался, поискал в карманах и протянул ему галету.

— Ты откуда будешь, хлопчик? — Он погладил его по голове. Наташа обняла мальчика.

— Ну скажи, Саша, дяде, кто ты такой?

Мальчик насупил бровки и обидчиво поджал нижнюю губу.

— Ниоткуда, — резко ответил он. — Сталинградец я. Маму мою фашисты убили.

— Мы уже окрестили его, товарищ лейтенант. Он не просто Саша, а Саша Сталинградович.

У Ежа запершило в горле. Он вспомнил о своих детях и с трудом сдержал нахлынувшие слезы.

— Сынок ты мой, — снова погладил он его по свалявшимся, жестким волосам.

— Нет, — покачал головой мальчик. — Ты не мой папа. — И, помолчав, добавил: — Мой на Дону с фашистами воюет. Мне мамка сказывала.

— Изверги проклятые, — донесся из темноты голос раненого. — Детей увечат. Одну бы мне здоровую руку, — со стоном прохрипел он, — душил бы людоедов.

— Куда же мы его? — спросил вполголоса лейтенанта один из раненых. — Нельзя же тут держать детенка.

Наташа обняла мальчика и прикрыла полой шинели:

— Останешься со мной, Сашенька?

Маленький диковатый мальчик истосковался, видно, по материнской ласке и доверчиво прижался к Наташе:

— Останусь с тобой.

Лейтенант Еж обратил внимание на то, что и раненые вели себя гораздо спокойнее. Они сдержанно и глухо стонали, будто стеснялись ребенка.

— Медикаменты Печенкин достал?

— Индивидуальных пакетов принес. И две немецкие походные аптечки. Вода есть.

Еж снял с ремня помятую флягу и передал Наташе.

— Тут спирт. Пригодится для раненых.

Лейтенант ушел в горьком раздумье. Положение батальона тяжелое. Много раненых. Почти нет продовольствия. (Кое-что в вещмешках бойцов и немного из трофеев). Но главное, как быть с ребенком? Может, его отправить сейчас в полк с разведчиками? Но это тоже небезопасно. Они в окружении. Кругом немцы.

Еж поднялся на второй этаж. В угловой комнате разместился командный пункт. Оттуда винтовая лестница вела в подвал.

Ночь пролетела незаметно в перестрелке с немцами. На востоке заалела едва различимая полоска рассвета. Пришел старшина Печенкин и доложил, каким располагали оружием, и сколько осталось боеприпасов.

— В общем, скудновато, товарищ лейтенант. Вокзал — глядите, какая махина. Сюда батальон полного состава в самый раз. А у нас и тридцати человек не наберешь и столько же раненых.

— Ничего, старшина, не робей, продержимся. А там, глядишь, и из полка подмога придет. Нам бы гранат побольше.

— Собирают ребята. Уже три ящика трофейных натаскали

— Ножами неплохо бы обзавестись. В рукопашной в нашем положении все нужно, — сказал Еж. — И лопата, и граната, и русская винтовка.

— Лопаты и ножи почти у всех имеются. Вот только с харчем, товарищ лейтенант, плоховато. Галеты и консервы, что из немецких ранцев повытряс, раненым снес, сестрице.

— Ничего старшина, бог даст день, даст и пищу. На голодный желудок оно легче драться. Злее немца бить будем. Думалось попить да поесть, а тут плясать заставили. Ты сам-то чего сегодня жевал?

— Никак нет, товарищ лейтенант. Воды вот, правда, вдоволь налил в брюхо. Вроде и сыт.

— А зачем же мне пачку галет? Решил меня на особый паек зачислить?

— А как же, товарищ лейтенант? Что нам без вас тут делать? Ходил я по боевым группам, ребята рады, что вы к нам пробились. Без командира что без головы. Как дед любил мой говорить: не сильна засада огородою, а сильна воеводою.

— Ну уж так и без головы. У вас у всех головы на плечах. Возьми вот, — разделил Еж галеты, — подкрепляйся. Давай пожуем и с часочек дадим храповицкого.

Они улеглись рядом, подстелив одну и накрывшись другой шинелью. И тут же уснули.

Но спать им пришлось недолго. С рассветом начался артиллерийский и минометный обстрел вокзала.

Боевые группы оставили дежурные пулеметы с парными наводчиками, и сами ушли в укрытия и подвалы.

Вскоре над вокзалом повис немецкий разведчик «фокке-вульф», прозванный бойцами «рамой». Он неторопливо проплыл, высматривая наши позиции.

— Ну, теперь, ребята, нам здесь крышка, — сказал молоденький боец с худой шеей, в большой, не по голове, каске. Он похож был на гриб поганку. — Еще раз вернется, попомните мое слово, и начнут нас колошматить, как крыс в крысоловке.

Лейтенант Еж видел, что некоторые бойцы поддались паническому настроению. Стали поглядывать по сторонам: куда бы юркнуть понадежней. «Ох уж это не к месту сказанное в бою слово. Оно хуже пули».

— Гришаев! — крикнул Еж. — Давай бегом ко мне со своей «петеерией». И патрончиков к ней бронебойно-зажигательных. Только первого сорта, слышишь?!

— Есть, товарищ лейтенант, — отозвался глухой голос снизу. Бойцы стали поглядывать на Ежа: что же он будет делать?

— Чего притихли? Огонь надо по нему вести, — кивнул он на самолет.

— Оно можно, конечно, — соглашались одни и, прицеливаясь, открывали огонь по немецкой «раме».

— Ему от нашей стрельбы, — сказал боец в большой каске, — ни жарко, ни холодно.

Еж пристроил ножки противотанкового ружья в выбоину в стене, как в упор, и стал вести ствол за медленно летящим немецким разведчиком. Выстрел почти не был слышен. Он, скорее, был заметен только по тому, как дрогнуло правое плечо лейтенанта.

— Пустое дело по небу стрелять, — донесся голос сомневающегося бойца. — Из такой дуры разве попадешь?

— На винтовку нечего пенять, коли сам не умеешь стрелять, — крикнул Еж, целясь. Снова вздрогнуло правое плечо. Он быстро перезарядил и выстрелил в третий раз, когда немецкий разведчик уходил. И снова мимо.

— Точно наведешь, никогда не промахнешь, — сказал Еж. — Поторопился. — И стал снова целиться, когда самолет пикировал на него.

Все повскакали с мест и уставились в небо. У бойца-паникера даже каска свалилась: так он задрал голову. Немецкий разведчик, выпустив черный шлейф дыма, падал. От него отделилось и засвистело несколько мелких бомб.

— Подыхаешь, гад, а все нас норовишь ужалить, — сказал Еж. — Ничего у тебя не выйдет. А ты, — обратился он к бойцу, надевавшему каску, — как санинструкторшу вчера увидел, гляжу, такая перед ней походка львиная. А вот в бою храбрость куриная. — Бойцы весело засмеялись.

Несмотря на то, что немецкий разведчик был сбит, вскоре все же появились вражеские самолеты. Они обрушили свой смертоносный груз на здание вокзала. Оно загорелось. Люди задыхались от гари и едкого дыма.

Началась борьба с огнем. Пламя из нижнего этажа могло проникнуть в подвал, где лежали тяжелораненые. Связи не было, и Еж метался из комнаты в комнату, разыскивая командиров и предупреждая о готовящейся атаке немцев.

С утра до полудня фашисты предприняли пять атак. Но захватить вокзал не смогли. Небольшие группы немцев, прорвавшиеся в зал ожидания, были уничтожены в рукопашной схватке.

Немецкое командование убедилось, что ударами в лоб им не овладеть вокзалом. Они стали подтягивать пехоту и танки со стороны площади к одному из близко расположенных угловых каменных домов. Еж видел, что вот-вот снова начнется атака, а кроме пулеметов, ее отбивать нечем.

Только разошлись группы по позициям, к Ежу, задыхаясь, прибежал связной:

— Товарищ лейтенант, к нам пополнение пришло. Целая рота. Вот с такой радости курнуть бы малость.

Еж сунул ему кисет.

— Рад нищий и тому, что сшили новую суму, А была бы сума, наложить не надо ума.

— Так там на одну закрутку. А вам?

— Завертывай, друг, и кури, и давай бегом. Командиров ко мне.

На сердце у Ежа стало теплее, будто кто-то снял эту давящую тяжесть, и сразу тело расслабло, и захотелось спать. Он прислонился к стене, закрыл глаза, голова закружилась, словно на карусели, и уши будто кто закупорил, и пропали всякие звуки. Весь он погрузился в теплую, ласковую воду, припал к ней губами, пил, пил, пил и никак не мог утолить жажду. «Так это же Волга. Какая она широкая, берега не видно».

Кто-то тряс его за плечо.

— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант! — Еж с трудом разжал слипшиеся веки и увидел перед собой маленького лейтенанта. Совсем еще безусый мальчишка. «Видать, из училища недавно».

— Так сколько у тебя в роте, лейтенант? — спросил он, с трудом вставая и поправляя съехавшую на ухо пилотку.

Тот лихо козырнул и доложил:

— Прибыл в ваше распоряжение. Личного состава тридцать человек, товарищ комбат, один станковый и три ручных пулемета, шесть ящиков гранат, и у каждого в вещмешке по двести патронов.

Еж будто невзначай распахнул шинель, руки за спину, расправляет складки под ремнем. Новичок лейтенант увидел у него на груди медаль «За отвагу» и орден Красной Звезды, а слева гвардейский значок.

— О, да это не рота, а целый полк, — сказал Еж. — Мы еще повоюем, лейтенант! Будешь моим замом. Егоров у меня был. Тяжело ранило его. Величать-то тебя как?

— Воронин. Иван Иванович.

— А меня Еж Ефим Данилович. Вот, считай, мы с тобой и познакомились. А завтра поглядим, какой в бою будешь. Может, и подружимся.

* * *

Пятые сутки продолжался огневой штурм. На каменное четырехэтажное здание, где оборонялись остатки батальона под командованием Ежа, обрушилось столько снарядов и мин, что казалось, от него останется только щебень, и пыль. В здании сгорело давно все, что могло гореть. Казалось, в нем нет уже ни одной живой души. Но как только немцы подымались в атаку — оно вновь оживало.

Немцы не жалели боеприпасов и упорно, с методической последовательностью долбили дом, стараясь похоронить под его обломками непреклонных защитников.

Лейтенант Воронин, присланный с ротой в подкрепление батальону, был убит. Из восьми младших командиров остался в живых один — старшина Печенкин. Он был дважды ранен, но идти на медицинский пункт отказался.

Из-за угла полуразрушенного дома донесся угрожающий гул моторов, и вскоре появились приземистые коробки танков с черными крестами.

Еж с безнадежностью поглядел в их сторону. Не было патронов и гранат. Из тринадцати человек девять были тяжело ранены.

Старшина Печенкин торопливо царапал на стене последние слова: «Здесь сражались за Родину бойцы полка Коломыченко». В цинковую коробку из-под патронов уложили документы штаба батальона, партийные и комсомольские билеты. Немцы, видно, поняли, что замолкший дом уже больше не сможет оказать им сопротивление. Танки, выстроившись в колонну, как на параде, подходят все ближе и ближе. Из стволов вспыхивало ослепительное пламя. Одна из стен с грохотом обрушилась. В это время над домом два советских ястребка завязали воздушный бой с фашистскими бомбардировщиками. Один из немецких стервятников рухнул, окутанный черным облаком, другой потянул за собой шлейф дыма и скрылся за домами у Волги. Но тут же вспыхнул и наш ястребок. Он сделал разворот, и все увидели, как, объятый пламенем, он отвесно пикировал в гущу немецких танков.

Пламя расплескалось по улице. Раздался оглушительный взрыв, и дым закрыл все перед глазами.

Лейтенант Еж снял шапку. Бойцы последовали примеру командира. Неизвестный летчик, погибая, нанес последний удар и спас маленький гарнизон Ежа от неминуемой гибели. Но немцы, ошеломленные подвигом героя-летчика, не успокоились. На улице горели четыре машины, а они продолжали рваться к зданию. Немецкие орудия били в стены дома прямой наводкой, и вскоре стены были окончательно разрушены.

Лейтенант Еж очнулся от холода. Густые осенние сумерки скрыли улицы. Он стал пробираться по подвалу через завалы битого кирпича, задыхаясь от недостатка воздуха. Откуда-то доносились глухие стоны.

— Кто здесь? — крикнул он.

— Я, Печенкин, — ответили из дальнего угла подвала.

Еж зажег спичку. В полутьме он увидел старшину. Слабый свет выхватил на миг тело старшины, заваленное кирпичом и мусором. Еж подполз к нему и стал раскидывать битый кирпич.

— Товарищ лейтенант, — прохрипел Печенкин. — В углу, в люке, санинструктор Канашова с ребенком и два бойца. Спасайте их, я не выживу. Меня раздавило.

Еж бросился в угол, поджег газету и стал с яростью разбрасывать кирпичи. Из люка доносился детский плач. Еж искровянил себе пальцы острыми камнями, разгреб мусор и с трудом сдвинул тяжелую металлическую крышку.

— Товарищи, вылазьте. Скорей наверх.

Кто-то подал ему плачущего ребенка.

— Тише, Саша, не плачь. Тут кругом фашисты. Придут и всех нас убьют.

Саша продолжал всхлипывать. Он просил пить. Из люка вылезли раненая Канашова и два бойца. Они вытащили Печенкина.

На улицах Сталинграда ночь, и только кое-где тлеют обуглившиеся остатки домов. У Волги горят нефтебаки, и тьму пронизывают светящиеся трассы пулеметных очередей. Оставшиеся люди вместе с Ежом ощупью пробираются к берегу реки. Там единственное спасение — вода, без которой уже больше нет сил двигаться.

По берегу бродят немецкие патрули. Их силуэты хорошо видны при вспышках осветительных ракет. Дальше идти нельзя. Надо ползти. Двое бойцов тащили на шинели теряющего сознание Печенкина. Сделали короткую передышку. Один боец по заданию Ежа ушел за водой. Остальные сидели в полуразрушенном блиндаже. На руках у Канашовой спал Саша.

Боец вернулся с каской воды. Жадно пили пахнущую керосином волжскую воду. Еж послал двоих в разведку. Они принесли нерадостную весть: пробраться дочти невозможно. Обессиленные, голодные, раненные, они легко могут попасть о плен. Еж снова послал бойцов. Надо во что бы то ни стало добыть оружие. Бойцы возвратились под утро. Один из них был ранен в перестрелке, но у каждого из них висело по немецкому автомату.

На рассвете группу Ежа разбудил шум частой перестрелки со стороны Волги. Еж послал одного из бойцов в разведку, и тот вскоре прибежал, радостно крича:

— Товарищ лейтенант, товарищи, там наши. Моряки десантом высадились. Немцы отступают по Набережной улице.

 

1

Приемная командующего бронетанковыми войсками представляла собой большую продолговатую комнату. Мягкий матовый свет. Массивный резной дубовый стол, покрытый зеленым сукном. На стене карты театров военных действий. У стен, параллельно письменному столу, мягкие кресла. Канашов вошел и доложил генералу армии. Тот сидел и что-то писал, но, когда услышал его голос, слегка прищурился и, выйдя из-за стола, пожал ему руку.

— Итак, товарищ Канашов, мы решили вас послать заместителем командира танкового корпуса. Как вы на это смотрите?

Генерал армии, не по годам молодой, с приятным лицом, наклонил голову влево. Для Канашова все это было неожиданным: и вызов сюда, в Москву, и эта новая должность.

— Я солдат. Куда пошлют, там и буду служить. Постараюсь оправдать доверие.

— Мне, товарищ Канашов, приходилось встречаться с вашими статьями в военных журналах, Чувствуется, что вы остро ставите многие вопросы тактики и использования боевой техники в современной войне. И эта ваша последняя статья о применении танков непосредственной поддержки пехоты. Нельзя не согласиться с вашей точкой зрения. Распыление или равномерное использование, танков в наступлении приводило наши войска, как правило, к неудачам. Таково мнение боевых офицеров и официальное — Генштаба. Опыт наступательных боев под Москвой и на ряде других фронтов заставил Генштаб ввести в действие новое Наставление по боевому применению танковых войск.

Вполне согласен с выдвинутыми вами положениями, отмечающими серьезный недостаток в использовании танков НПП (непосредственной поддержки пехоты). Вы правы, что пока еще неумело организуют взаимодействие с танками, артиллерией и саперами. И что досаднее всего отметить, прошло более полугода с момента выхода этого наставления, а мы до сих пор еще не можем преодолеть эти недостатки. Они повторились, к сожалению, и в Харьковской операции в летней кампании тысяча девятьсот сорок второго года.

— По-моему, товарищ генерал, это все еще, «отрыжки» наших предвоенных взглядов. К тому же перестройка проходит в тяжелых военных условиях. До сих пор мы наблюдаем такую безотрадную картину: танковые части направляются на фронт, не имея полного штата и достаточного количества боевых машин. Танкисты прибывают в действующие войска без должной боевой подготовки.

Генерал армии сидел, задумавшись и изредка делал какие-то пометки в блокноте.

— Теоретическая подготовка наших танковых да и общевойсковых командиров, прямо скажу, еще слабая. Как вы думаете?

— Был у меня, товарищ генерал, такой случай, когда наша армия наносила контрудар на Сталинградском фронте. Прислали ко мне в дивизию для поддержки батальон танков. Знакомлюсь с командиром батальона, майором Кобылкиным. Разговорились по душам, а он танки видал издалека. Сам кавалерист, командовал эскадроном, в батальон прислали ему командиров рот, призванных из запаса. Служили они в танковых частях еще в тысяча девятьсот тридцать пятом году: Немного изучали танки БМ-4, а пришли воевать на Т-34. Откуда им толком знать боевые возможности этой замечательной машины? И опыта у них в этой войне никакого. Помню, как мы спорили с майором. Я настаиваю: давай весь батальон используем в полку, где наносили главный удар, а он нет. Лучше дать в каждый полк по роте. Немцам страху больше нагоним. Если бы мне танковый батальон придали, я заставил бы его действовать, как хочу. А раз он только поддерживает и не подчинен, то пусть делает, как пожелает его хозяин. Распылил он танки (да и батальон был неполного состава), и вышло по два-три танка на километр фронта. Ну, какая это плотность? Степь кругом, все как на ладони. Пошли они в наступление, вырвались вперед без поддержки нашей артиллерии, а немец выдвинул противотанковые орудия и давай их щелкать как орехи. Гляжу, один горит, другой дымит, а остальные повернули обратно. Танки потеряли, а приказ не выполнили. Не поддержка вышла, а слезы. Майор говорит мне после боя: «Что проку, полковник, в этих железных коробках? Мне бы лучше эскадрон коней лихих, казацких, вот бы посмотрел, как мы всыпали бы перцу немцу».

— Да, у майора вашего мышление лошадиными нормами, — сказал главнокомандующий, — вы правы. И фамилия у него типичная кавалерийская — Кобылкин, — усмехнулся он. — Сейчас, товарищ Канашов, положение во многом изменится, и в очень скором времени. Производство танков у нас растет. Это позволит нам совсем по-другому взглянуть на их использование. В недалеком будущем у нас будут не только танковые корпуса, но и армии. Совсем недавно мы внесли изменения в организационную структуру танковых частей и соединений. Вместо танковых бригад смешанного состава, у которых были на вооружении танки КВ, Т-34 и Т-60, мы стали формировать целиком бригады Т-34 и лучшими, чем Т-60, легкими танками Т-70. А вместо отдельных танковых батальонов, у которых на вооружении находились танки всех типов, стали создавать отдельные танковые полки прорыва из тяжелых танков КВ. Их мы будем использовать для усиления стрелковых соединений при прорыве особо прочной обороны противника.

Генерал армии встал, дам понять, что разговор окончен.

— Ну, в общем, товарищ Канашов, нам придется со всеми этими изменениями и новшествами основательно познакомиться. Вы как бы меняете свою прежнюю военную профессию, — И он слегка улыбнулся. Канашову показалось, что он вспомнил его рассказ о Кобылкине. — М-да, я отдал распоряжение, зайдите в орготдел, со штатами нашего соединения ознакомитесь. Пока будете ждать приказ о назначении, прослушайте цикл лекций в бронетанковой академии, да с техникой новой повозитесь. Так сказать, краткосрочные курсы. Думаю, они нам пойдут на пользу.

Попрощавшись с генералом армии, Канашов вышел из приемной в приподнятом настроении, с желанием поскорее войти в курс новой, большой и ответственной должности.

Хотя командующий бронетанковыми войсками не сказал ему ни слова о ближайших планах, но, судя по той перестройке, которая уже шла полным ходом в танковых войсках, и новых изменениях в организации их, в Ставке, по-видимому, разрабатывались, как догадался Канашов, уже большие наступательные операции.

* * *

Получив предписание, генерал Канашов не терял ни одного часа В тот же день он оформил документы и тут же решил уезжать, как его ни уговаривала тетка остаться хотя бы на денек погостить. Он несколько минут глядел на фотографию Аленцовой.

— Ты бы хотя ей-то написал, — сказала тетка. — Человек ни фронте, в каждом письме половина о тебе, половина о твоей Наташе. А ты.. Черствый сердцем ты, Миша. Чего зазря человека обижать. Женщина она, видать, стоящая. Тебе бы за нее только бога молить,

— А я, Степанида Евлампиевна, так и делаю, — сказал он улыбаясь.

Тетка усомнилась, подперла рукой щеку, вздохнула:

— Когда так думают, человека не обижают.

— Ну, усовестили, усовестили, хватит. Напишу. Да о чем писать? Я бы лучше сказал ей все при встрече.

— Э-э, милок, вон моей соседке Гале ухажер цельными тетрадками пишет. Вот это, я понимаю, любит. Мы, как засядем вместе, до полуночи читаем.

Канашов написал короткую открытку и оставил на столе.

Степанида Евлампиевна покачала головой:

— Твоей любви и хватило-то на десять слов. Ну, гляди, Миша, потеряешь такого человека, будешь локти кусать. Мимо такой женщины какой мужчина пройдет, чтобы не позариться? Фу-ты, совсем запамятовала, — всплеснула она руками. — Тебе же письмо от Нины Александровны. Погоди. Что-то уж больно толстое, тяжелое. Вот какие письма пишет человек — а на фронте. Значит, любит.

— Не любила б — не писала. — сказал он и, радостно улыбаясь, распечатал конверт. В нем короткая записка от Аленцовой и еще письмо. «По просьбе твоего дяди пересылаю это печальное известие. Дядя тяжело ранен и эвакуирован за Волгу. Работы так много, что некогда толком написать письмо. Постараюсь написать подробней в самое ближайшее время».

«Бедняга, — подумал он о ней. — Достается там. Ни днем, ни ночью нет покоя».

Дядька — двоюродный брат отца — писал ему о расстреле немцами отца. Отец, оказывается, вместе с подрывниками участвовал в уничтожении шахтного оборудовании, когда отступали наши войска. Немцам кто-то донес об этом и о сыне — командире Красной Армии. Канашов прочел и не мог уже оставаться дома. Надел фуражку, шинель и вышел. Хотелось побить наедине с собой. Время уже было позднее, после одиннадцати. Он пошел вдоль набережной Москвы-реки. Изредка ему попадались парочка влюбленных. «Ну вот в не стало тебя, батька. Обрублена последняя ветвь в потомственной шахтерской династии Канашовых. Глубоко корнями уходил наш шахтерский род в прошлое столетие. Канашовы в числе первых закладывали эти шахты. Прости, отец, а я, грешным делом, думал, как бы тебя, влюбленного в профессию, не принудили немцы на них работать. Прости, что так плохо о тебе подумал. Обид на тебя у меня нет. Тебе я обязан многим. Ты меня увлек шахтерской романтикой. Там, в шахтах, наливались мои мускулы силой, а тело — здоровьем. В армию ушел, пригодилось оно мне, в финскую воевал — ох как здоровье выручало меня. А первые дни отступления, а в окружении? И раны на мне, как на собаке, заживали. И упорству трудовому, рабочему, шахтерскому научился я у тебя. Тоже пригодилось оно мне в жизни, в армии, в военной науке, на командных должностях. Помню, как говорил ты: «Не уступай никому и ничему, коль цель у тебя святая. Не гляди, что иной с виду форсистый, бывалый, ученый, а в каком деле ты супротив его сопляк».

Канашов остановился, поглядел на замерзшую реку. Он физически ощущал, даже слышал хрипловатый отцовский голос, видел, будто все это было вчера: желтые, прокуренные его усы и синеватый рубец с правой стороны лба — отметина, оставшаяся у него после завала. Канашов пошел дальше вдоль набережной.

«Кто знает, может быть, это упорство заставило в 1941 году помериться силами с Мильдером. Многие наверняка считали это безрассудством. Против этого петуха я был неоперившимся птенцом. И я тогда знал, что он не из тех, кто уступит. Знает, как и куда бить, и царапать не будет, ударит — так насмерть. Знал я, а вот с нашим шахтерским упорством полез на него и дал по морде. И в 1942 году на Дону ему устроил сабантуй. И не так, как в 1941 году, еще не уверенный до конца — выйдет не выйдет, как бы из-за молодого петушиного озорства, а сам петушиные шпоры имел. Больше трех десятков подбитых и сожженных танков ты оставил тогда в донской излучине, господин Мильдер. Здоровье и упорство, которым я обязан тебе, батя, в первую очередь позволили мне вынести трагедию отступлений, окружений, они мне позволяли ощутить верные радости побед под Брянском и Москвой. Во многих моих удачах тогда и теперь — твоя заслуга, батько, малограмотный, выбившийся из вечной нищеты благодаря Советской власти в люди, русский рабочий, потомственный донецкий шахтер».

Продрогший, пришел Канашов далеко за полночь. Тетка уже спала, чему он был рад (не будет расспросов и вопросов), и сам лег спать.

На другой день Канашов облегченно вздохнул, когда распрощался с ворчливой теткой. Он недолюбливал ее за это. По пути к новому месту службы его удивляло одно: зачем его направили на Брянский фронт? Там уже год как глухая оборона. И это разочаровывало его. Неужели на этом оборонительном фронте нужны танковые войска? Или Ставка замышляет там какую-либо наступательную операцию? А как же Сталинград? Почему там ничего не делается? Сегодня утром он слушал тревожную сводку Информбюро. Немцы прорвались в районе Мамаева кургана к Волге. Если для гражданских людей это было малопонятным фактом, то он отдавал себе отчет, что это значило. Немцы разрезали где-то участок обороны и овладели господствующей над городом высотой. А это уже опасно. Они могут полностью установить контроль над переправами и оказаться хозяевами положения в Сталинграде. Как же это могло случиться? Видно, командование фронта, да и Ставка, где-то допустили серьезный промах.

Исправить его нелегко. И если исправлять, то надо без промедления. Иначе мы сведем к нулю все наши почти трехмесячные усилия, удерживая город. С такими безрадостными мыслями он и приехал в город Плавен. Штаб танковой армии он отыскал быстро. Командующей уехал в войска вместе с членом военного совета.

Канашов познакомился с начальником штаба — худощавым, стройным генералом Геворкяном. Черные широкие брови генерала как два крыла, срослись на переносице, а из-под бровей глядели на Канашова, будто маслины, улыбающиеся глаза.

— Значит, в нашем полку прибыло, — сказал он с заметным акцентом. — Вот и хорошо, вот и хорошо. Обедал, товарищ генерал?

Канашов сказал, что торопился, не стал задерживаться в столовой, хотел поскорее попасть сюда.

— Очень хорошо, очень хорошо, — проговорил начальник штаба, — не могу один есть. Скучно, люблю компанию. Одному ничего не лезет, — улыбнулся он сахарно-белыми, ровными зубами. — Разрешите пригласить вас к себе на обед.

Канашов замялся. Он не против был пообедать, но хотелось поскорее представиться новому командующему, а потом уже все остальное — обед, устройство на новом месте.

Генерал Геворкян, видно, угадал его замешательство.

— Вы хотите быстрее увидеться с командующим?— Он шевельнул черными разлатыми бровями. — Раньше чем к ужину он не будет, а может, и до утра задержится. Он у нас человек обстоятельный. Куда поедет — до всего докопается, все на ноги поставит. Не любит парадных шумих. Это не то что прежний.

Канашов понял, что командующий с начальником штаба живут душа в душу, а вот с прежним у него что-то не ладилось.

— Ну тогда пойдемте обедать, — согласился Канашов. — Я, признаться, проголодался

И они направились к небольшому деревянному домику, стоящему в густом саду. Им попадались щели, траншеи и даже позиции. Видно, начальник штаба был настоящим хозяином и знал хорошо свою службу. Позаботился об обороне командного пункта.

Геворкян жил в двух просторных комнатах, чистых, со светлыми широкими окнами. На стене, у койки, большой, во всю стену, гобелен. На нем выткана гора Арарат и внизу озеро Севан. Заметив, что Канашов заинтересовался гобеленом, Геворкян сказал:

— Жена прислала. Пусть, пишет, над кроватью у тебя будет кусочек нашей солнечной Армении.

— Красивый, — сказал Канашов и тут же увидел на фаянсовой тарелке портрет молодой девушки-армянки. «Неужели жена? Она не старше моей Наташки».

— Девушкой любуешься, генерал, думаешь, какой у начальника штаба молодой жена? — спросил Геворкян. И улыбнулся: — Нет, это не жена. Дочь моя. В университете училась.

— Окончила?

— Ушла со второго курса на курсы медиков. Сейчас в госпитале работает.

«Как и моя Наташа. Где она сейчас, неугомонная?»

Геворкян был очень доволен, когда узнал, что у Канашова тоже есть дочь, и что она тоже имеет отношение к медицине.

— Значит, мы с вами подружимся. Такое совпадение: тезки мы и у нас обоих дочери, все это — к дружбе, говорят у нас в Армении.

Пока они разговаривали, стол был накрыт со щедростью восточного гостеприимства. Геворкян достал бутылку коньяку.

— Наш лучший, ереванский, — подмигнул он. И, открыв шкаф, принес блюдо с виноградом и яблоками.

— О, да это не обед, а банкет, — сказал Канашов.

— А как же иначе? Сегодня вы у меня гость. А для гостей все надо ставить на стол, что есть у тебя получше.

Они выпили за знакомство, а второй тост Геворкян предложил за дружбу.

— Понимаешь. Михаил Алексеевич, слабость одну имею, людей хороших люблю, друзей люблю. Хочу, чтобы у меня их было как можно больше.

— Вообще неплохо настоящих друзей иметь Нам, военным людям, особенно на фронте, Михаил Андреевич, никак нельзя без дружбы. Я так понимаю.

— Эх-х-х, — вздохнул Геворкян. — А мне вот никак на дружбу с начальниками не везло. Долго не везло. Ну что ни начальник, то... — Он махнул рукой. — А новый ничего, хороший человек, умный, строгий, но душевный. Прежний был — только и молил бога, когда меня от него переведут. Генерал Пастушенко. Слыхал такого?

— Нет.

— Ну и хорошо, что не слыхал. Ничего не потерял. Врагу своему не желаю под его началом служить. Не пойму, как такие люди в большие начальники попадают? Ну ты пойми меня, Михаил Алексеевич, правильно пойми. Не думай, что я жалуюсь. Насолил мне? Нет. Но не уважаю я таких людей. Бой идет, люди кровь проливают, а он только думает о себе. Уйдет с наблюдательного пункта в свой блиндаж и давай свою голову брить. Побрил, за гармонь, и давай пиликать

— Еще Суворов говаривал: «Никакой баталии в кабинете выиграть нельзя». Так ему бы в ансамбль идти надо, а не командовать.

— Какой там ансамбль! Ничего он путного играть не может. Заведет, как шарманку, на одной ноте: «Ты калина, ты малина, ты малина, ты калина», — и вот так и скрипит полдня, душу вытянет. А с подчиненными как он обращался! Попробуй доложи ему по-уставному: «Товарищ генерал», так он тебя так отбреет. «Генералов, — крикнет, — у меня в армии много, а командующий один». Это чтобы его милость величали командующим. Работники мои в штабе, как на эшафот, шли к нему докладывать оперативные сводки. Подпишу я, подпишет член военного совета, приходит к нему работник нашего оперативного отдела. Стоит, руки на груди сложит, как Наполеон. Приказывает: «Читай вслух». Сам он никогда не читал ни одного приказа, ни одного документа. По-моему, и газет не читал. Прочитает он ему сводку. Требует обязательно потери немцев исправить. Как это его армия уничтожила за неделю только сто двадцать человек? Переправляет сто двадцать на тысячу двести. Ну, ко мне опять сводку несут. Но я не терплю неправды. Зачем пыль в глаза пускать? Отказываюсь подписывать сводку. Зачем такая чехарда? Что я ему, мальчик? Член военного совета тоже отказывается. Ну, он тогда возьмет красный карандаш и через три фамилии один распишется. И вот так подписывал, подписывал, получал ордена за эту филькину грамоту и доподписывался. Приезжает как-то к нам на командный пункт командующий фронтом, а с ним представитель Ставки. Пастушенко так это с кандибобером ему докладывает:

— Товарищ командующий фронтом, генерал Пастушенко решает боевую задачу.

Генерал-полковник поглядел на него и обратился к представителю Ставки:

— А он, Александр Михайлович, никогда не решал и не может решать боевых задач. И кстати, по уставу надо докладывать, обращаясь по званию, а не по должности, товарищ Пастушенко. Доложите мне о силах противника. Кто обороняется перед фронтом вашей армии? Ну, тот давай глядеть в карту. Читает номер немецкой дивизии.

— Так, так, — говорит генерал-полковник. — Дивизия, значит. А почему вы до сих пор не улучшаете своих позиций, не наступаете? Не выполняете моего приказа?

— Противник не пускает, товарищ команд... товарищ генерал-полковник.

— Не пускает, говорите, — покачал головой генерал-полковник и кивнул стоящему рядом капитану адъютанту. Тот передал ему пачку бумаг. Это были оперсводки нашей армии.

— Вот по вашим оперсводкам, товарищ Пастушенко, вы уничтожили не одну противостоящую, а три дивизии. Так кто же тогда вас не пускает?

— Товарищ командующий, товарищ генерал-полковник, ваш приказ выполню.

И выполнил. Не подготовил серьезно армию к наступлению. Вперед, вперед. Говорю ему: нельзя так, людей погубим и толку не добьемся. Да разве такой послушает или будет считаться с чьим-то мнением?

— Так это же самодур, а не командир, — сказал Канашов.

— А что сделаешь, Михаил Алексеевич? Самодур, типичный самодур. Повел людей в бой, погубил, а ничего не добился.

— Сняли его?

— Сняли. Для таких самодуров — это что с гуся вода. Его совесть не мучает. И вот боюсь, снова куда-нибудь назначат. Плохо тому придется, кем он будет командовать.

— Да-а-а, — сказал Канашов, — мне тоже приходилось, Михаил Андреевич, встречать таких. Кстати, на этом фронте. Тот, правда, был чуть поменьше чином. Но дивизию тоже по-дурацки угробил. Приехал на фронт за славой. Звание генеральское получить захотел. Счастье еще наше, что единицы таких в армии. Но и этих единиц не надо бы. Слишком дорогой ценой, жизнями людей приходится расплачиваться за таких дураков.

— Нет, сейчас в нашей армии хорошие люди, сильные командиры. Командующий наш новый долго их подбирал. На него в Ставке даже обиделись. Как невест выбирает. А правильно делал, очень правильно.

Дверь распахнулась, вошел генерал-лейтенант Кипоренко. Геворкян и Кана шов встали.

— А я в штаб — начальника нет. Думаю, дай загляну, и не ошибся. В самый раз попал на обед.

— Товарищ генерал, — доложил Канашов, все еще не веря своим глазам, — генерал Канашов прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

Кипоренко крепко пожал ему руку, оглядел с добродушным прищуром.

— Поздравляю с первым генеральским чипом, Михаил Алексеевич. Надеюсь, не последний, — усмехнулся он. — Идет тебе форма. Выше ростом стал, приосанился и зарумянился, как девица на выданье.

— Это меня, видно, коньяк подрумянил, — улыбнулся Канашов.

— Давайте с нами обедать, товарищ генерал, — предложил Геворкян. — Чем богаты, тем и рады.

— Ну как тут отказаться, — развел руками Кипоренко, садясь за стол.

— Значит, Михаил Алексеевич, — подмигнул командующий, — из пехоты на стального коня пересадили? Танкистом будешь?

— Попробую. — Канашов смущенно одернул китель и подумал: «А не Кипоренко ли это рекомендовал меня в танкисты? И не говорит. Осторожен».

— Нет уж, друг, тут без всяких проб. Завтра же выезжай в корпус и берись за дело. Время не терпит. Ну, об этом еще поговорим. Так что, — поднял он рюмку, — давайте выпьем за рождение нового командира-танкиста! Мы ему, — подмигнул он Геворкяну, — теперь спуску не дадим. Пусть только не оправдает наше доверие. У меня сегодня удачная поездка была. Завтра, Михаил Андреевич, я тебе дам работку.

* * *

Сегодня Канашов поднялся спозаранку. Не спалось. Хотелось поскорее отправиться в назначенный корпус. Вспомнил о вчерашнем обеде у начальника штаба, о Кипоренко. «Повезло мне». Генерал Геворкян — душа человек, и с Кипоренко служить одно удовольствие. Надо же так, столько не видались, и вот опять столкнула судьба на дорогах войны. Умный человек, чуткий, а в службе требовательный. Истинно военного склада человек. «Люблю таких начальников, — признался Канашов себе. — Пока время есть, надо Нине написать. Она будет рада за меня». Он написал письмо, еще раз проверил как выглядит (в восемь надо было быть у командующего), и уже собрался идти, когда начали передавать последние известия. И чем больше он слушал, тем становился мрачней и суровей. Судя по тревожному голосу диктора, над Сталинградом нависла смертельная опасность. Таким суровым и подавленным и вошел он в кабинет к Кипоренко.

Тот взглянул на него:

— Садись. Ты что, Михаил Алексеевич, заболел?

— Утренние известия слышали?

— Слышал.

— Хочу в Сталинград, — сказал Канашов.

— Ишь ты какой. Мне тоже хотелось бы. Или ты думаешь, я сам себе такую спокойную службу выбрал: во фронтовом тылу людей обучать? Сколько я просился. Обрадовался, когда уважили мою просьбу. Сдавай, говорят, дела штаба «тихого» фронта (это я наш Брянский так называл), посылаем тебя армией командовать. Ну, думаю, теперь пошлют на Сталинградский. Сдал и вот принял. Еще поглубже в тыл переехал. Так что мы теперь друзья по несчастью. Но мы с тобой сюда не загорать приехали. И здесь не дом отдыха, как ты думаешь. Задача нам поставлена ответственная. Надо переломить у наших войск отступательные и оборонительные настроения и подготовить их к большому наступлению.

— Да какое там наступление, товарищ генерал. Немцы нас к Волге прижали. Тут хотя бы уж дальше их не пускать.

— Не пустим. Когда наступать — не знаю, и где будем — тоже не знаю. Что нам с гобой гадать на кофейной гуще, а раз готовить приказано, наступать придется. Наступать, — провел он пальцем по горлу, — вот так нам надо. Нельзя нам дальше терпеть. Ростов, Тихвин, Москва показали, что можем и мы наступать.

— Что будем, то будем, но терпения не хватает. Скорей бы. Зимы, что ли, нам опять дожидаться?

— Поверь, в Ставке лучше об этом знают, когда. А у нас сейчас дело конкретное: учить людей наступать. Понятно тебе? Вот и давай разворачивайся. Сам учись и людей учи. И не забывай одного: не год нам на это отпущено. Через месяц приеду погляжу, как ты с задачей этой справился.

— Через месяц?

— Да, через месяц.

Кипоренко пристально смотрел на Канашова, и он почувствовал на себе его пристальный взгляд.

— Мучает тебя, Михаил Алексеевич, совесть, вижу, мучает.

Канашов встрепенулся, весь подобрался. «Неужели он догадывается, что я о Нине думаю. Как быть мне с ней?» И, взглянув в глаза Кипоренко, смутился.

— Месяц для такого дела, конечно, мало, — покачал головой Канашов. — Но раз надо — постараюсь уложиться.

Командующий положил ему руку на плечо, заглянул в глаза.

— Да я не о том.

«Значит, понял, что я о Нине думал».

— Живой же я человек, товарищ генерал, — лицо, его стало строгим, непроницаемым.

— А я бы и не думал о такой, — бросил Кипоренко.

Канашов вскочил как ужаленный и встретился с ним взглядом.

— Ты садись, не взрывайся. Я не об Аленцовой так думаю.

У Канашова сразу ослабли ноги, будто они лишились костей и стали резиновыми, и он опустился в кресло.

— О жене твоей бывшей. Довелось мне случайно с ней встретиться. Концертная бригада приезжала к нам, когда я начальником штаба фронта был. Ну и штучка с ручкой, — покачал он головой. — Видишь, Михаил Алексеевич, однолюб я по натуре. И парнем был, не глядел на девушек, как на предмет удовольствия, не соблазнял по прихоти. Вот, скажешь, святой какой. — Он улыбнулся. — Не в этом дело. Матери я своей тому обязан. Она мне глаза открыла на святое это чувство — любовь, воспитала во мне бережное отношение к женщине, за что ей всю жизнь благодарен. Лет десять-одиннадцать мне было, когда она меня в прекрасный мир жизни и любви ввела. Учительницей она сельской была. Взяла меня однажды с собой в поле. Едем на таратайке, а кругом весна. Все цветет и к жизни тянется. Вот она мне предметно все так объясняет, все — от природы до человека. «Вся природа, — говорит, — живет, и вся эта красота вокруг нас от необычной и вечной ее любви». Рос я, и с годами росло это чувство, которое я берег по совету матери, как самое дорогое для человека в жизни. Понял я, когда возмужал и созрел, что любовь мужчины к женщине не самоцель для удовлетворения страстей, а очень многогранное и сложное чувство, которое трудно найти и сберечь, чтобы оно было твоим постоянным стимулом в жизни. Вот поэтому, признаюсь, я очень придирчив к людям по этой части. И за службу спрошу, накажу, если к ней недобросовестно относятся подчиненные, но помиловать еще могу. А вот в семье разлад, тут я беспощаден. Сколько я тебя знаю по службе, у меня к тебе серьезных претензий нет, а вот за семейную жизнь я чуть было тебя не ударил. И ударил бы — так намертво. Ты не улыбайся, слушай. Стали идти мне на тебя анонимки насчет Аленцовой, потом как-то с Хариным мне довелось беседовать. Он меня накрутил, и я чуть не поддался. Да потом, спасибо, полковой комиссар Поморцев помог мне разобраться во всем и удар мой от тебя отвел. А все же у меня какой-то осадок и недоверие к твоим отношениям с Аленцовой еще были вплоть до того, как я с твоей бывшей супругой не столкнулся. Тогда я понял, что правильно ты поступил, порвав с ней. Думаю, это навсегда? Канашов утвердительно кивнул головой.

— Она себя так вела, когда с концертной бригадой приехала, что начальник политуправления и я сам вынуждены были вмешаться. Днем и вечером выступления и поиски любовников. Ночами напролет пьяные оргии. Харину дал выговор за то, что он от имени начальника Отдела кадров выманивал продукты и водку для их пьяных сборищ. И по партийной линии ему выговор дали. А ее предупредил, если будет дальше вести себя так, выгоним из фронтовой концертной бригады. Вот после всего этого и стал я на твою сторону. По-товарищески советую: расторгни с ней официальный брак, не мучай себя и человека, которого любишь. Даю тебе два дня, езжай в Тулу и оформи законно развод.

Канашов от радости готов был обнять Кипоренко. Но только сдержанно сказал:

— Спасибо, Иван Кузьмич, спасибо за все.

На следующий день Канашов поехал в Тулу, подал заявление о разводе. Об этом он написал письмо Аленцовой».

 

2

Полковнику Бурунову, несмотря на неоднократные переговоры с Наташей Канашовой, не удалось примирить ее с Аленцовой.

И как ни пытался Бурунов удержать Аленцову в дивизии, она подала рапорт и вскоре ушла в армейский полевой подвижной госпиталь, а затем в эвакоприемник. Он располагался неподалеку от переправы и принимал основную массу раненых армии, число которых росло с каждым часом.

Немцы несколько суток подряд вели наступление, пытаясь прорваться к Волге. Неподалеку от эвакоприемника, в овражке, окопался немецкий танк, ближний к берегу дом захватили автоматчики, но эвакоприемник продолжал работу. Медицинские работники, спасая раненых, постоянно рисковали жизнью. Аленцова была назначена ведущим хирургом эвакоприемника. У нее были две помощницы-санитарки — Тамара Федотова и Лена Кольцова, Тамара, стройная смугловатая девушка, с черными, чуть косящими глазами, хрупкая и подвижная, была неутомимой и бесстрашной. Она лезла буквально в самое пекло боя, туда, куда невозможно казалось, пробраться живому человеку, и, лежа рядом с ранеными, под обстрелом делала перевязки. Если раненый находился в безопасном месте, и его нельзя было вынести днем, она оставляла ему продукты и воду, а вечером переносила на медпункт. Если рана была опасной, она, невзирая на огонь и близкие разрывы снарядов, клала раненого, который был нередко во много раз тяжелее ее самой, на плащ-палатку и тащила его волоком. Когда Аленцова пришла работать в эвакоприемник, на счету Тамары было больше тридцати человек, вынесенных с поля боя. Она уже была награждена медалью «За боевые заслуги» и представлена к ордену.

Вторая санитарка, Лена Кольцова, была внешне прямой противоположностью Тамары. Небольшого роста, но плотная, сильная девушка, с крупными мужскими чертами лица, бывшая физкультурница — метательница диска. В эвакоприемнике Лена больше всех вынесла раненых — более пятидесяти — и ревниво оберегала свое первенство. Два ордена Красной Звезды горели на ее гимнастерке. Лена и Тамара были подругами и хорошими помощницами Аленцовой. При сложных операциях она привлекала их как ассистенток. Как-то в самый разгар работы на эвакоприемник приехал генерал, командующий армией. В овражке, неподалеку от берега Волги, он увидел большую группу бойцов и командиров. Генерал заинтересовался, подошел, удивленный: «Почему здесь так много народу?» Это были тяжелобольные. Некоторые из них, кто мог, приползли сюда сами, некоторых принесли санитары.

— А почему вы здесь, товарищи? — спросил генерал. — Там ведь, — показал он рукой на бывший склад с подвалом, — куда безопаснее ожидать эвакуации.

Раненые молчали, не зная, что ответить.

Генерал направился в подвал. «Неужели там нет для них места? Такой большой подвал!» Он помнит, как они вместе с начальником санитарной службы армии осматривали его для эвакоприемника. Он открыл дверь. Из подвала в ноздри ударил запах гнили, спирта, эфира и йода. В подвале душно, как в бане, слышны сдержанные стоны. На полу сплошные ряды раненых. Плащ-палатками огорожена часть подвального помещения — это операционная. На операционном столе лежал человек без ног. Рядом военврач второго ранга, красивая молодая женщина. Возле нее две девушки: одна хрупкая, стройная, другая плотная, небольшого роста. «Видно, ассистенты врача». Врач доложил: «Военврач Аленцова». Генерал обратил внимание, что подолы их халатов и рукава в кумачово-бурых пятнах и только колпаки белые.

— Много прибывает раненых? — спросил генерал.

— Аленцова, продолжая работать пинцетом, кивнула головой на тумбочку, где лежала толстая тетрадь регистрации.

Генерал посмотрел и не поверил: «Более трехсот человек за один день?» Он ожидал, что его о чем-то попросят, на кого-то пожалуются. Ничего подобного он не услышал. Можно было подумать, что они работали в нормальных условиях, и рядом не рвались снаряды и мины, а сами они не подвергались ни малейшей опасности.

Генерал обратил внимание на то, что у одной из ассистенток врача, у стройной санитарки, перевязана левая рука, на бинте свежие пятна крови.

— Товарищ Аленцова, — спросил он, кивнув головой в сторону девушки, — она ранена?

— Да, ранена. Она только что вынесла с поля боя нашего летчика. — Аленцова показала кивком головы в сторону. На полу лежал с перебинтованной ногой летчик — молодой старший лейтенант с восковым лицом. Его красивый черный чуб, растрепавшись, почти закрывал глаза.

— Как его фамилия?

— Можаев.

— А фамилия санинструктора?

— Федотова.

Командующий попрощался и, уходя, сказал ей:

— Если вам что-нибудь надо, товарищ Аленцова, обращайтесь прямо ко мне.

Аленцова, продолжая делать операцию, кивнула ему в ответ головой.

* * *

Генерал Чуйков вернулся в штаб армии в сумерках. И только он вошел, сразу смолк шумный штабной «базар».

Он кивком головы отвечал на приветствия знакомых и незнакомых ему подчиненных. На его лице была печать озабоченности.

Не говоря ни слова, командарм сел и тут же приказал вызвать к себе начальника санитарной службы армии.

Гуров не стал расспрашивать, давать оценку, предлагать что-либо, проявляя осведомленность, активность, свойственную недалеким людям, желающим, нередко по-медвежьи, угодить начальнику, чтобы в его глазах заслужить одобрение или похвалу. Дивизионный комиссар знал обо всем не хуже командующего, был сам «там» и не раз принимал все зависящие от него меры.

— Слыхал, Василий Иванович, новость?— проговорил Гуров. — Василевский из Ставки прилетел в штаб Юго-Восточного фронта.

Чуйков очнулся от одолевавших его мыслей, посмотрел на Гурова.

— Да, это не случайно. Видно, Ставка что-то думает предпринять, — кивнул командарм, и на лице разгладились тяжелые складки.

— Но что интересно, — сказал Гуров. — Одна деталь. В штабе фронта он был недолго и вскоре уехал в 57-ю, а затем в 51-ю армию. Наверно, там что-то неблагополучно.

Чуйков тут же развернул карту. Долго, молчаливо бродил глазами по красным и синим линиям, обозначавшим положение противника и наших войск, пожевал губами и ткнул пальцем в голубой изгиб Волги.

— Опасные места тут. Правый фланг наступающей немецкой группировки. К тому же здесь действует 4-я танковая армия. Если они форсируют Волгу, положение создастся крайне тяжелое. И не только для нас, Кузьма Акимович.

Гуров подсел к столу, тоже склонился над картой.

— Да-а-а. Настало время что-то решительное предпринимать. Удивительно. Сам своими глазами видишь, на себе все испытываешь, а порой не верится. Как только наш солдат держится? Рубеж окопчиков, кругом развалины, а за спиной полкилометра до берега и километр воды волжской.

— За землю, — скупо улыбнулся уголками рта командарм. — Умирать, он понимает, нельзя. Родина без него погибнет. А наши солдаты верят в Россию, как в мать родную.

Гуров пошевелил бровями, прокашлялся. Душила просачивающаяся гарь, ела глаза.

— Да, наступила, я бы сказал, самая суровая проверка нашей партийной работы в народе. За все годы после гражданской войны.

Гуров посмотрел на два ордена Красного Знамени на груди командарма. Он знал, что их получил генерал в гражданскую войну, когда еще девятнадцатилетним юношей командовал полком на Восточном фронте против белых армий Колчака, а затем на Польском фронте. И уверенно сказал:

— Выдержим.

— Непременно выдержим, Кузьма Акимович, — командарм сжал крупные пальцы в кулаки и положил их решительно на стол.

* * *

Несколькими днями позже после этого разговора между командармом и членом военного совета, когда уже оба забыли о нем, захваченные круговоротом боевых будней, снова тот же вездесущий Гуров рассказал, что на Сталинградский фронт прилетел из Ставки Жуков. И они пришли к единому мнению: «В Ставке думают что-то предпринять. Значит, появление Василевского на нашем фронте было далеко не случайным».

Никто в то время, кроме нескольких доверенных лиц в Ставке и членов Государственного комитета обороны, не знал о том, что еще в сентябре 1942 года зародилась дерзкая, вряд ли кому показавшаяся реальной идея о нанесении решительного удара по немецко-фашистской группировке под Сталинградом. Не все, даже участники совещания в Ставке, верили в возможность ее осуществления.

Для нашей страны то был трагический период лета и осени 1942 года, мало чем отличавшийся от потрясшего всех, еще очень живого в памяти лета 1941 года — начала Великой Отечественной войны. Как и минувшее, нынешнее лето началось разгромом войск Юго-Западного фронта под Харьковом, когда немцы, окружив несколько наших армий, ринулись через Дон к Воронежу и Сталинграду, а через Ростов — к Кавказу.

Но и в этот тяжелейший период поражений и отступлений советских войск не была подавлена воля Верховного Главнокомандования и Ставки Вооруженных Сил. И если несведущие в этом были склонны обвинять Ставку в неспособности и более страшных грехах, то, вопреки всем сомнениям, мнениям, возмущениям и радости явных и тайных врагов, она спокойно делала, конечно, не без срывов, промахов и ошибок, ту работу, которую считала необходимой, порой, казалось, в безнадежных условиях.

Г. К. Жуков и А. М. Василевский по приказу Ставки вылетели на самые «горячие» фронты — Сталинградский и Юго-Восточный, но не как высокодоверенные уполномоченные, чтобы разобраться, а что же там происходит, почему войска отступают и вот докатились до Волги. Обо всем этом Ставка была достаточно осведомлена. Она принимала соответствующие меры, направляла туда резервы, стараясь всеми силами приостановить надвигающуюся катастрофу. Оба представителя уже тогда, выехав на фронты, искали на местах те реальные возможности для выполнения зародившегося замысла — решительного контрнаступления под Сталинградом. Жуков изучал войска — свои и противника, наши плацдармы на правом берегу Дона у Серафимовича и Клетской. Василевский проводил большую работу с командующими 57-й и 51-й армиями, нацеливая их на захват у немцев выгодных нам выходов из дефиле между озерами Сарпа, Цаца и Барманцак.

Никто из командующих фронтами и армиями, с кем они вели эту подготовительную работу к контрнаступлению, не знал и не мог знать, для чего все это делается. Когда генералы Жуков и Василевский вернулись в Москву, Ставка утвердила в основном план будущего контрнаступления. Были окончательно определены основные направления ударов, силы и средства для их осуществления, выбраны районы и примерные сроки сосредоточения войск.

Решено было образовать в районе Сталинграда два самостоятельных фронта: Донской под командованием генерал-лейтенанта К. К. Рокоссовского и Сталинградский (до этого Юго-Восточный). На этом же совещании Ставкой был предрешен вопрос о создании Юго-Западного фронта, командовать которым решено было поручить генерал-лейтенанту Н. Ф. Ватутину.

После выработки основных решений по плану контрнаступления детальная разработка его в конце сентября была передана ответственным работникам Генерального штаба.

Руководство подготовкой командования и войск на местах Ставка поручила по Юго-Западному и Донскому фронтам Г. К Жукову, а по Сталинградскому — А. М. Василевскому. Последнему было приказано ознакомить с планом контрнаступления командующего Сталинградским фронтом А. И. Еременко, заслушать его мнение, но к практическим делам по подготовке наступления до ноября не привлекать, оставив за ним основную задачу — оборону Сталинграда.

Затем Василевский вместе с Н. Н. Воронцовым и В. Д. Ивановым в сопровождении заместителя командующего Г. Ф. Захарова выехали на наблюдательный пункт 51-й армии, где заслушали доклад командарма Н. М. Труфанова о состоянии и вооружении его войск.

Так было положено начало тогда никому не известному плану сталинградского контрнаступления. Он остался «тайной тайн» для всех, и в том числе и для наших войск, которые, не зная о нем, выполняли его согласно поставленным перед ними задачам.

 

3

Это был самый тяжелый день Сталинграда. Обозленное неудачами, немецкое командование бросило на город всю свою авиацию. Казалось, фашистские бомбардировщики решили сровнять город с землей. В воздухе шли непрерывные бои. Огонь зенитных батарей обрывался, замолкал. Орудия отказывали, а люди продолжали вести бой. Земля дрожала и дыбилась, как при землетрясении. В городе был поврежден водопровод, и тушить пожары было нечем. Сильный западный ветер помог огненному морю залить городские кварталы. На Волге полыхала нефть, выпущенная из резервуаров. Немецкие самолеты засыпали Сталинград листовками. Они издевательски вещали, что Гитлер будет считать дезертиром каждого красноармейца и командира, который уйдет на левый берег Волги, что войска Сталинградского фронта не смогли пробиться к окруженной армии с севера, в беспорядке отступают и тысячами сдаются в плен. На листовках была красочно разрисована зажатая в кольцо фашистских танков и артиллерии 62-я армия. До наших бойцов доносились истошные крики немецких солдат: «Рус, буль-буль Вольга. Рус, тебя предали комиссары. Они сдались нам в плен». Но бойцы, сжимая зубы, только посмеивались над их угрозами и примитивными агитками.

В эти трудные часы для армии, оборонявшей Сталинград и горожан, на улицах появились воззвания городского комитета партии. «Дорогие товарищи! Родные сталинградцы! Не отдадим родного города, родного дома, родной семьи. Покроем все улицы города непроходимыми баррикадами. Сделаем каждый дом, каждый квартал, каждую улицу неприступной крепостью».

В этот день Аленцова работала в эвакоприемнике. Раненых было особенно много. Они лежали под открытым небом, в оврагах и просто на берегу реки. Эвакуировать их было невозможно. От разрывов мин, снарядов и авиабомб Волга бушевала, будто горная река, вздымаясь седыми столбами воды. В отчаянии Аленцова хотела звонить командующему, просить его о помощи, но, выходя из операционной, еле держась на ногах, жадно дышала приторно-угарным воздухом, с ненавистью глядела на стаи фашистских бомбардировщиков, проносящихся над головой, и принимала другое решение. «Чем командующий может сейчас помочь?» Оставалось одно: ждать наступления темноты. И снова уходила и возвращалась она в подземелье, делала операции, ампутировала руки, ноги, вынимала осколки и, обессиленная, снова выбиралась наверх и падала в изнеможении на землю. Потом она сама удивлялась тому, откуда у нее берутся силы. Тамара Федотова пыталась уговорить ее пойти в блиндаж поспать, хотя бы час. Аленцова ласково гладила ее по голове:

— Ничего, Тамарочка. Вот закончим обработку этой партии раненых и тогда пойдем вместе.

Но партии раненых и одиночки прибывали без конца, Адская машина войны беспощадно убивала и калечила людей, а грохот, свист и завывание ее дьявольского механизма ежесекундно, ежеминутно напоминали о себе. Раненые с молчаливой покорностью и отрешенным безразличием смотрели на городские пожары, артиллерийский обстрел и бомбежки. Казалось, они привыкли, и больше ничто не волновало их. Человек может привыкнуть ко всему, даже к самому страшному.

Лена Кольцова долго смотрела на изможденное лицо Аленцовой и, когда она отошла от операционного стола, сунула в карман ей бутерброд.

— Нина Александровна, нельзя же так! Вы что, хотите упасть у стола? А что мы тогда будем делать?

Она чуть ли не силой вывела ее за руку из подвала.

— Как хотите, Нина Александровна, а пока не поедите, не пущу обратно.

Кольцова загородила дверь, не пуская ее. Девушки любили Аленцову и старались друг перед другом. У нее были всегда свежие, стираные простыни, а стоило ей хотя бы на некоторое время пойти отдохнуть, появлялась горячая пища или чай. Они были неутомимыми, а когда она чем-либо была расстроена, пытались отвлечь и развеселить. Ей они поверяли всё свои скупые девичьи радости, как с матерью, делились с ней своими печалями. Когда Тамара получила письмо-треугольничек от спасенного ею летчика Можаева, она счастливая прибежала к Аленцовой. Письмо было короткое — страничка.

«Всю жизнь буду вас разыскивать. О вас рассказал мне друг Василий. Словами не передать моих чувств к вам. Вы стали самым дорогим для меня человеком. Простите, писать пока трудно. До свидания. Виктор».

Тамара махнула рукой, обидчиво поджала губы:

— Не верю я, Нина Александровна, в эту любовь с первого взгляда. Когда его принесла, думала, мертвый, а он вот с письмами.

Аленцова рассказала ей о Можаеве все, что она знала со слов Самойлова.

— По-моему, Тамара, это хороший человек. А любовь, она у кого как. Некоторые годами объясняются в любви, а сами в ней ничего не понимают. Приходит время — женятся, замуж выходят и даже детей имеют, а все без любви.

Тамара сидела раскрасневшаяся, задумчивая.

— А я, Нина Александровна, замуж никогда не пойду.

— Это почему?

— Не нравится никто мне. Сколько со мной дружили. И я будто привыкну, ухаживают за мной, страдают некоторые. А мне скучно с ними, особенно как в любви начнут объясняться. Ни к чему все это.

— Видно, человека ты еще такого не встретила, — тяжело вздохнула Аленцова. — А вот встретишь — и жизнь без него тебе будет не мила.

Федотовой не терпится спросить: а любит ли кого Аленцова? Но Тамара не решается: обидишь человека. Зачем хороших людей обижать? Вечером Аленцова ушла на переправу. Раненых скопилось много, а катера подходили медленно. Немцы продолжали обстрел переправы.

В стороне от причалов, у разбитых лодок и баркасов, она заметила показавшуюся ей знакомой женщину в темном костюме. Это была Беларева — ее свояченица. Аленцова обрадовалась. В одном городе столько месяцев, а видеться пришлось всего два раза. Она подошла к ней. Беларева отдавала распоряжение шоферу «скорой помощи» и медицинской сестре.

— Надо, надо разыскать. Как же это вы не нашли? Возле нашей районной бани на складе угольном четверо ребятишек. Ко мне Таня райкомовская сегодня приходила. Они там со старичком сторожем.

— Разыщем, привезем, — сказал шофер, молодой парень в вылинявшей гимнастерке. — Не беспокойтесь, Татьяна Ивановна, все будет в порядке.

Аленцова обняла Белареву.

—A-а, Нина. Ты чего здесь?

Аленцова кивнула на столпившихся у крутого берега раненых:

— Вот и я с ребятишками.

— Какими ребятишками? Из детсада?

— Ну что ты, детсады мы давно эвакуировали. Это девушки наши из райкома комсомола подсказали мне. Они ходят по разрушенным домам, подбирают раненых бойцов и бездомных детей. Мы уже больше пятидесяти человек их вывезли.

Аленцова поглядела на стоящих у баркаса маленьких сталинградцев, в лохмотьях, чумазых от дыма, копоти и грязи.

— Ты чего же не навестишь меня? Приходи, мы с тобой посидим, почаевничаем. У меня самовар на ходу и варенье есть.

Аленцова пристально смотрела на нее.

— Чего разглядываешь? Старуха?— сказала Беларева. — Сединой моей любуешься? Сердце что-то стало последние дни пошаливать. Вот и глаза припухшие, да ноги отекают. Вечером приду, упаду на кровать, думаю: завтра не подняться тебе, Татьяна Ивановна. А утром вскочу, и опять как заведенная. Некогда нам, дорогая, болеть. Да ты что-то, Нина, совсем, голубушка, осунулась. Что с тобой?

— Ничего. Как и со всеми. Устаю. А так ничего.

К ним подбежал шофер.

— Татьяна Ивановна, ваше распоряжение выполнено, — отрапортовал он по-военному. — Ребятишки доставлены в целости и сохранности.

— Вот и молодец. Поезжай немедленно в райком. Там у нас еще в подвале женщины лежат раненые.

Шофер козырнул и ушел. К ней подошли какие-то женщины.

— Так как же нам с продуктами быть, Татьяна Ивановка? Сегодня последний магазин и склад сгорели после бомбежки. Людей кормить надо. Я сегодня пошлю человека на мельницу.

—Ну, я пойду, Нина. Надо поглядеть, как моих малышей там устроили. Забегай, очень буду рада тебя видеть.

Они обнялись и разошлись каждая по своим делам.

Но больше встретиться им в Сталинграде не пришлось. Вечером, при отправке раненых, Аленцова попала под артиллерийский обстрел и была тяжело ранена. Последним моторным баркасом ее эвакуировали за Волгу.

 

4

С радостью включившись в новую работу по обучению танкистов, Канашов не замечал, как летели дни. Его начальник — командир танкового корпуса генерал-майор Соколов, в отличие от Кипоренко, принял Канашова холодно. Соколов, человек очень замкнутый и малоразговорчивый, не стал даже знакомить с корпусом, штабом, командным составом. Минут двадцать он сидел, молча уставясь в одну точку, а потом сказал:

— Товарищ генерал, нам надо готовить танкистов, сколачивать подразделения и части. С планом боевой подготовки ознакомьтесь у начальника штаба.

Канашов вышел от него с чувством разочарования и даже обиды. «Он не поинтересовался, кто я, откуда, и не спросил даже моего имени, отчества. (А может, и не знает фамилии?) Сухой и странный человек».

Но когда Канашов познакомился с начальником штаба, начальниками служб и командирами танковых бригад, у него отлегло от сердца. И к тому же выяснил, что командир корпуса их всех тоже не балует вниманием. За неделю службы в корпусе Канашов услышал от Соколова две короткие фразы — во время своего доклада. Когда Канашов после поездки по бригадам познакомился с ходом боевой подготовки танкистов, он увидел главный ее недостаток: очень уж вольготно шла боевая учеба. Это он обнаружил во всех звеньях — от рядового танкиста до командиров всех степеней. Много времени затрачивалось на второстепенные вопросы, будто корпус может учиться не месяцы, а годы

И хуже всего, по его мнению, шло обучение частей взаимодействию танков с другими родами войск. Канашову пришла мысль: «Надо программу обучения пересмотреть». Он предложил большую часть времени отвести на практическую отработку вопросов взаимодействия в экипаже, взводе, роте и батальоне. Внимательно слушавший его Соколов, не проронивший ни единого слова, только сказал: «Согласен». А по поводу предложения Канашова провести недельные сборы с командирами полков и батальонов, чтобы поднять их теоретический уровень (так как среди командного состава танкистов было много призванных из запаса), поморщился и сказал: «Так сказать, краткосрочная академия. Смотрите, генерал, сами».

И Канашов принял это как одобрение: бери, мол, но только на свою ответственность. И он смело взял на себя. Вместе с начальником штаба полковником Грибом, с которым он быстро сдружился, они разработали план сбора, назначили, кто и какую должен провести лекцию. Чертежникам штаба было дано задание подготовить схемы. Полковник Гриб был хорошо подготовленным командиром. Перед войной он окончил бронетанковую академию, командовал полком, а потом танковой бригадой, участвовал в сражении под Москвой. Там его тяжело ранили. Гриб имел как большую теоретическую подготовку, так и боевой опыт. И Канашов предложил ему прочесть лекцию о роли танков в наступательном бою и составить памятку-инструкцию о способах применения танков и о тактическом использовании. Ее Канашов решил отпечатать и раздать каждому командиру, начиная с командира взвода. Полковник Гриб был небольшого роста, коренастый крепыш с вечно смеющимися глазами. Он выслушал генерала и растерялся.

— Ну какой из меня теоретик, товарищ генерал? Есть наставление. Его ученые люди писали. Комиссии обсуждали, нарком обороны утвердил. Куда нам, — махнул он рукой.

— Ничего, ничего, Сергей Иванович, нам не только надо всего этого держаться, как слепой стены, но развивать и дополнять основные положения наших наставлений новым боевым опытом.

Сам Канашов прочел для командного состава лекцию по организации взаимодействия танков с другими родами войск в наступлении и обороне. На сборы были привлечены командиры бригад и начальники штабов. Не всем пришлась эта инициатива Канашова по душе. Некоторые из командиров стали жаловаться командиру корпуса: «И так времени нет, а нас в академиков превращают, от боевой подготовки войск отрывают».

Генерал Соколов, по-прежнему молчаливо выслушивая доклады своего заместителя о ходе сборов и боевой подготовке танкистов, сказал ему как-то: «Не слишком ли, генерал, вы увлеклись теорией? По схемам воевать не научишься. Практика — это дело».

Канашов покраснел от его неожиданной реплики и пришел в негодование: «Кто-то ябедничает. И ябедничает именно отсталый дурак, которого уму-разуму учат». Он весь вскипел и хотел резко ответить, но сдержал себя.

— Теория практике не помеха. А вот практика без теории — лишняя кровь, товарищ генерал.

Соколов беззвучно пожевал губами, приподнял кверху одну бровь.

— Начальник штаба наш неделю не выезжал в войска. Все какие-то научные труды пишет. Совсем исписался полковник. Побриться некогда.

«Неужели и полковник Гриб на меня нажаловался?»

Вчера Канашов предложил написать еще одну работу: «Памятка по тактике немецких танков в наступлении и обороне». Ее он тоже решил довести до каждого танкиста.

— Ваши замечания, товарищ генерал, будут учтены, — ответил Канашов подчеркнуто официально.

Взволнованный, он вернулся в штаб и тут же встретился с полковником Грибом. Они поздоровались, как всегда, за руку, но начальник штаба заметил, что генерал чем-то недоволен. «Наверно, тем, что вчера не доложил о выполнении приказа: «Составить памятку».

— Товарищ генерал, как хотите судите, но с памяткой зашился. Приходил к вам, хотел доложить, но вас не было. — Канашов действительно был в бригаде и приехал поздно ночью. — Но сегодня я вам доложу. Составил и больше половины отпечатал на машинке.

— А мне передавали, что вы совсем тут с этой писаниной зашились. Даже не бреетесь.

Полковник Гриб смутился.

— Командир корпуса заходил ко мне, увидел схемы, поинтересовался, чем занимаюсь. А я, товарищ генерал, признаться, сам не больно охотно шел на ваши предложения и, больше сказать, думал: кому они нужны? Да вот сегодня убедился, что вы правы. Был у меня начальник штаба бригады подполковник Тузлов. Так прямо обиделся: почему мы их бригаде дали меньше памяток-инструкций, чем другой. Командиры полков у него еще требуют.

Лицо Канашова просветлело, отлегло от сердца.

— Ладно, товарищ полковник, отпечатайте для них еще. Пусть пользуются нашей добротой. А у меня есть к вам предложение. Поедемте-ка в войска. Поглядим, как они нашу новую программу боевой подготовки выполняют.

Полковник Гриб обрадовался:

— Охотно поеду. Меня и Соколов спрашивал, когда я намерен поехать в бригады.

* * *

Вернувшись поздно ночью из войск, генерал Канашов, утомленный поездкой, решил не идти ужинать в столовую. Можно было попросить, чтобы принесли, но он передумал. Лучше никого не беспокоить. И лег спать. Но тут же постучал ординарец. Он принес ужин и два письма. Сон будто рукой сняло. Он вскочил с койки. Одно письмо было от Аленцовой, другое от Марины Саввишны Русачевой. Он торопливо вскрыл конверт и стал читать.

«Дорогой Михаил! Мне кажется, — писала Нина, — что ты где-то воюешь в Сталинграде, рядом. И каждый день и надеюсь, не сегодня-завтра мы с тобой увидимся. И я обманываю себя, убеждая, что мы не встретимся никак потому, что этого не позволяют не прекращающиеся день и ночь бои. И эту надежду во мне подкрепляет сама жизнь, когда на медицинском пункте и при эвакуации раненых случайно встречаешь бойцов и командиров из твоей дивизии. Я была невольной свидетельницей разговора между двумя ранеными бойцами. Один из них с гордостью сказал сестре, что он из канашовской дивизии. «Слыхали ли вы о нашем комдиве?» Сестра ответила, что о Канашове она не слышала. И это обидело бойца. «Да как же так? Эх, милая, — сказал он, — значит, ты еще новичок и сталинградского пороха не нюхала».

И боец, чтобы устыдить сестру, обратился к рядом лежащему товарищу: «О комдиве Канашове слыхал?» — «Не только слыхал, — ответил тот, — а воевал вместе. В полку его был от самой границы. Два раза из госпиталя к нему убегал. А вот удастся ли сбежать в третий, не знаю». Я заинтересовалась их разговором, стала расспрашивать. Он серьезно меня уверял, что по твоему приказу они отбили один опорный пункт у немцев в Сталинграде. Он видел тебя на командном пункте, когда его доставили туда после ранения. Я и впрямь поверила ему, даже сердце замерло от волнения. Я стала допытываться, где он воевал, где был ранен? Этот молодой боец-сибиряк прибыл в Сталинград совсем недавно, когда уже ты не командовал дивизией, но товарищи — ветераны твоей дивизии — сказали ему, что он попал в канашовскую дивизию. И видел он на командном пункте, надо полагать, не тебя, а Бурунова, думая, что это ты».

«Вот это женщина. Ни одного намека на трудности, опасность».

Марина Саввишна писала, что долго не получала от него писем, и забеспокоилась. Но Степанида Евлампьевна, спасибо ей, прислала новый адрес. «Это упрек мне», — подумал он. Дома у них все благополучно. Она сообщила о том, что в их госпитале, где она работает, лежит после ранения жена врача Заморенкова, и Мария Саввишна просила разыскать, где находится Яков Федотович.

Канашов задумался. «Как же ей помочь? Посоветовать обратиться в Главное управление кадров? Но она и без меня знает и, возможно, уже обращалась туда. А что, если попытаться разузнать через Кипоренко? Ведь он был начальником штаба фронта. Яков Федотович остался в окружении. И если он не погиб, то в партизанах. А с партизанами штаб фронта поддерживает непрерывную связь. Какой человек, какой человек! — вспоминал Канашов. — Нет, он не должен погибнуть — так без следа, — убеждал он себя. — Надо все сделать, а разыскать его непременно».

Утром Канашов был обрадован неожиданной новостью. Из Тульского городского суда пришел документ о его разводе с Валерией Кузьминичной. Канашов был готов плясать от радости. Тут же об этом написал дочери и Аленцовой. Генерал Соколов, выслушав его доклад о вчерашней поездке в бригады, ничего не сказал ему, но, когда он уходил, как будто невзначай спросил:

— Так, значит, вы развелись, генерал?

— Да, развелся.

Соколов ни о чем больше не расспрашивал.

И Канашов так и не понял, как воспринял это его начальник: то ли осуждал, то ли одобрял.

 

1

Капитан Миронов приехал к новому месту службы под вечер. Вместе с братом добирались они на попутных машинах до штаба дивизии.

Маленькая русская деревушка, затерявшаяся в лесах Брянщины, ничем не напоминала о войне.

По улицам во главе куриного войска важно расхаживали петухи, в лужах барахтались свиньи, жалобно мычали телята. В воздухе глухая, пугливая деревенская тишина. «Вот где жизнь», — подумал Миронов, невольно вспомнив непрерывно грохочущие сталинградские дни и ночи. Он шел по деревне, разыскивая «хозяина»— командира дивизии. По неписаным армейским законам для старшего начальника всегда выбирали лучший дом. У небольшого искусственного пруда за крашеными заборами стояло четыре одинаковых рубленых дома. В окнах цветы, занавески.

— Нам, видно, сюда, Евгений! Вот они, дома начальства, как на подбор.

У ворот часовой проверил документы, оглядел их удивленно:

— Свернете по переулку, второй дом направо. Комдив там.

В просторной комнате, с лежанкой, образами в углу, на лавке за столом сидел худощавый полковник с острыми чертами лица, короткой прической бобриком и забинтованной головой. Он просматривал какие-то бумаги. Когда братья вошли, он не обратил на них внимания.

Они переглянулись: не вовремя попали. В дверях появился лейтенант с бумагами, по-видимому, адъютант.

— А где начальник штаба? — не поднимая головы, спросил полковник.

— В полк уехал, товарищ полковник.

Лицо комдива передернулось от досады:

— Завтра к нам приедет командующий. Разыщите его, пусть срочно позвонит мне.

И, оглядев вошедших командиров, спросил:

— Кто такие?

Братья Мироновы доложили.

Полковник, продолжая о чем-то думать, изредка бросал то на одного, то на другого оценивающий взгляд.

— А я вас вторые сутки жду. Не очень что-то на службу торопитесь — Начальник отдела кадров вчера мне докладывал. Выехали и пропали. И младший лейтенант с вами, товарищ капитан?

Миронову не хотелось оправдываться, что в пути их много раз бомбили, и оттого задержались в дороге. К чему это?

— Товарищ полковник, — набрался храбрости Миронов-старший, — Пошлите младшего лейтенанта в один полк со мной.

— Это что, ваши особые условия? Запомните, товарищ капитан, я не люблю, когда мне диктуют — Куда найду нужным, туда и пошлю. Вы, младший лейтенант, можете идти, а вы, капитан, останьтесь.

Евгений козырнул и вышел, удрученный таким неожиданным разговором. (Ведь он спал и видел служить вместе с братом.) «Да, комдив, видно, человек с крутым характером», — размышлял он, поджидая брата.

— Приехали вы с запозданием, товарищ капитан. А для нас сейчас каждый час дорог. Каждый час, поймите! Не время для прогулок. Садитесь, — кивнул он ему на табуретку. — Ваш начальник — командир полка подполковник Грылев. Сколько командовали батальоном?

Миронов ответил.

— Три ранения имеете? Неплохо.

«Чего же в том хорошего», — подумал Миронов, не понимая полковника.

— Курсы комбатов на «Выстреле» окончили? Неплохо. Так вот что, товарищ капитан, мне нужны решительные и любящие свое дело командиры. Если приехали очередное звание выслужить — сразу предупреждаю: или сами уезжайте, или выгоню. Наша задача — в короткий срок сколотить боеспособные подразделения. Пополнение у нас новое, малообстрелянное, бойцы-сибиряки молоды, но народ крепкий. Мы должны по-новому научить их наступать. А поэтому к черту всякие условности. Все как в бою, не взрывпакетики, а под артиллерийским огнем надо научить их наступать

«Наступать? Не ослышался ли я? Какое наступление, если в Сталинграде еле сдерживаем натиск немцев, а на Кубани и Кавказе отступаем

— О новом приказе, вводящем новые боевые порядки, слышали?

Миронов кивнул годовой.

— Главное, нам надо, — продолжал полковник, — научить наши подразделения тесному взаимодействию с танками, артиллерией и саперами. Без этого сейчас в наступлении успеха не добиться. Вот тут-то и происходят казусы. Под огонь попадают, ранения получают по глупости, хотя мы только учимся. Командир полка у вас в прошлом немного сапер, немного штабной работник, — произнес он с нескрываемым недовольством. — Придется ему много помогать. С вас я спрошу вдвое больше, вы общевойсковой. Пехота-матушка — ваша родная профессия.

Полковник говорил, а Миронов сидел задумавшись: «Что это он ко мне так? Командир полка есть, а спрашивать с меня собирается. Или не поладили в чем?»

— Вы почему скисли, товарищ капитан? Трудностями вас напугал?

— Да нет, товарищ полковник, о другом. Братья мы, в одной дивизии воевали. Вместе хотелось бы служить.

— Ну ладно, — сказал он примирительно, — забирайте его с собой в полк, да только запомните, не люблю, чтобы ставили мне условия. И чтобы без всяких поблажек. Для вас он брат, а для нас командир. К тому же совсем юнец. Служба прежде всего.

* * *

Капитан Миронов не вышел, а будто вылетел от комдива на крыльях.

— Наша взяла, Женька! Давай поскорее отсюда. А то, глядишь, еще передумает.

До штаба полка их отвез шофер комдива. Он и рассказал им, что комдив был ранен на занятиях. «Лезет, извините меня, к черту в зубы — не удержишь. Машина новая, а побита хуже чем на фронте».

Из командования полка никого не было. Все разъехались по батальонам. Шофер сказал: «Подействовало, видать. Им тут вчера комдив такой разнос дал!» Миронов-старший хотел было просить шофера отвезти их в батальон, но тут их окликнула девушка-связистка, небольшого роста, с красивыми темными ресницами и русой косой, уложенной калачиком. Пилотка едва держалась на голове, и она то и дело поправляла ее рукой.

— Товарищ капитан, заместитель начальника штаба вернулся. Он в избе.

Из-за стола поднялся высокий, худой, чуть сгорбленный старший лейтенант. Длинные руки его висели, как плети, чуть ли не до колен.

— Старший лейтенант Ванин, — отрекомендовался он. — Да я тут, товарищ капитан, временно замещаю начальника штаба. У него аппендицит вырезали. В медсанбате лежит.

Лицо у Ванина продолговатое, строгое, и густые лохматые брови срослись на переносице. Говорит он грубоватым, рокочущим басом, медленно, будто с трудом подбирает слова. Внешне он выглядел угрюмым и не располагал к откровенному разговору.

— С братом, значит, товарищ капитан. Вам повезло. А у меня месяц, как убили родного брата под Ростовом.

И братьям невольно стало жалко этого сурового с виду человека. Может, и суровость эта пришла к нему после тяжелой утраты?

— А вы где остановились, товарищ капитан?

— Пока нигде. Еще не осмотрелся.

— Если желаете, давайте ко мне, — предложил Ванин, — У меня большая комната, чистая, и хозяйка хорошая.

— Спасибо. Но я хотел бы представиться командиру полка.

— Хотите, поедемте вместе. Сейчас машина будет.

В третьем батальоне они застали подполковника Грылева, отчитывающего за что-то командиров.

— Здорово, здорово, капитан, — улыбаясь, тряс он руку Миронову, будто они были уже давно знакомы. — А ты с дороги, и сразу меня разыскивать? Вот познакомься с товарищами. — Он представил комиссара полка — невысокого человека, с большими залысинами, с болезненно-желтоватым цветом лица, батальонного комиссара Зайченко и пожилого капитана Крузова с седыми висками и пышными усами, — командира третьего батальона.

— У нас дел тут, капитан, невпроворот. Завтра, Крузов, предупреди своих орлов. К шести часам без опоздания. Гляди у меня. Перед комдивом подвели, теперь не дам спуску.

Миронов обратил внимание на то, что командир полка был очень подвижным человеком, разговаривал громко и при этом непрерывно жестикулировал, обращаясь то к одному, то к другому.

На обратном пути в штаб полка машина то и дело останавливалась, и подполковник Грылев, завидев бойцов или командиров, расспрашивал, кто они и куда идут.

— Это все крузовские. Бродят по деревням. Я ему завтра дам жизни. Подраспустил людей.

«Если он будет останавливаться и разговаривать с каждым разгильдяем, то мы и до утра не доберемся до штаба», — подумал Миронов. Наконец, машина остановилась у большого рубленого дома под оцинкованной крышей.

— Айда ко мне, хлопцы, обедать, — пригласил всех Грылев. — У нас сегодня гость. Новый мой зам. Надо его принять. Да, как с планом боевой подготовки, Ванин? Расписание готово?

— Уже на две декады. Завтра еще одну закончу.

— Ох и достанется нам скоро! Придет приказ, давай на фронт отчаливай, а мы мало еще сделали. Слыхали сегодня сводку? Снова немцы прорвались к Волге. Но вы ответьте мне, братцы: почему в крузовском батальоне так туго новой науке о боевых порядках учатся? И занятия мы с командным составом проводили. А толку от этого никакого. Вот, например, в батальонах Игнатьева и Шульги дела идут ничего. И с танками взаимодействие у них отработано, и дисциплина лучше, а народ у всех один и тот же. А у этого на учебе раненых больше, и при обкатке танками одни ЧП.

— Крузов — педагог до мозга костей. Ему все давай последовательно, не торопясь, — ответил Ванин. — Он привык от четверти к четверти, строго по годовому плану. А с нас темпы бешеные требуют. Хоть двадцать часов в сутки занимайся и то едва уложишься в программу.

— Вот тебе, капитан, — обратился Грылев к Миронову, — и надо к этому отстающему батальону присматриваться. Человек ты свежий, для тебя любой недостаток видней. А я всего без году неделя как в пехоте. Вот о документах инженерных войск спроси меня. Там другое дело.

«Зачем же его тогда послали стрелковым полком командовать?» — недоумевал Миронов.

— По-моему, — сказал комиссар полка, — нам не надо, товарищ подполковник, подменять комбата. Вот мы весь день с тобой прокомандовали, а что это дало? Покричали и уехали.

— Ишь ты какой, — сказал Грылев. — А не кричи на таких, они бы целый день загорали или дрыхли в кустах.

Капитану Миронову многое было непонятно из этого разговора. Кто из них прав, кто виноват и почему не ладится с боевой учебой в одном батальоне полка, которым командует капитан Крузов. Грылев прервал, видно, надоевший ему до чертиков разговор.

— А ну их, — махнул он рукой, — садимся за стол. Семь бед — один ответ. Завтра поедешь, капитан, и сам увидишь, а тогда потолкуем, что нам с ними делать.

За обедом Грылев был весел, рассказывал анекдоты и все время поглядывал на Евгения Миронова.

Прощаясь со всеми, он как бы невзначай спросил у капитана Миронова:

— А что, если и твоего братишку к себе возьму? В адъютанты?

Миронов-старший не хотел, чтобы его родной брат, начавший свой путь в армии боевым командиром-разведчиком, менял свою профессию на легкую адъютантскую жизнь мальчика на побегушках.

— Смотрите сами, товарищ подполковник. Но меня предупредил полковник Андросов.

Грылев перебил его:

— Знаем, знаем его причуды. Из-за зависти все это, что у меня адъютант лучше его замухрышки будет. Но пока я хозяин в полку.

«О, да он не такой уж простой и покладистый, как показался с первого взгляда, — подумал Миронов. — К нему надо присмотреться повнимательнее».

Братья Мироновы по приглашению Ванина остановились у него.

— Мне сегодня в штабе дежурить. Завтра поверку хочу им устроить, — сказал он.

Евгений тут же уснул. Александру не спалось. Беспокойные мысли одолевали его. Было немного боязно: «Справлюсь ли с новыми обязанностями? Одно дело батальон на фронте, где все было привычно, другое — полк. Да еще и командир дивизии вроде: «С тебя спрошу», и Грылев тоже будто обрадовался, что хочет спихнуть все на меня. Или они на испуг берут, или проверяют меня? Хорошо, что я еще там, в отделе кадров фронта, на полк не согласился идти, — подумал он. — Не надо зарываться. А вот что делать с тем, что я перед всеми комбатами, не говоря о командире и комиссаре полка, выгляжу мальчишкой? Все они мне в отцы годятся. Казалось бы, пустяковый вопрос. У меня звание, должность. И почему я должен быть старше их? А вот поди же, смотрят они на меня снисходительно-покровительственно, а некоторые и удивленно-пренебрежительно: такой мальчишка — и замкомполка. «Посмотрим, посмотрим, как ты будешь командовать нами, сынок желторотый. Ты еще под стол пешком бегал, когда мы и в Октябрьской революции участвовали, и в гражданскую воевали, и раньше тебя узнали, что такое война». Вопрос стоял открытым: или они примут над собой его власть, и он будет их товарищем, или они примут эту власть под давлением его служебного положения. И все это сейчас зависело только от него.

 

2

Утро выдалось теплое, солнечное, хотя уже появлялись первые осенние заморозки. И от опавших листьев, и осенней прохлады веяло грустью увядания. Солнце всходило лениво, будто знало, что ему некуда торопиться, так как не оживить умирающую природу.

Машина командира полка Грылева вместе с капитаном Мироновым подъехала к землянке командира третьего батальона Крузова. Возле землянки стояли командиры. Капитан Крузов доложил о готовности к занятиям. Батальон стоял, построенный в лесу.

— Ну как, орлы, сегодня воевать будем? — «Орлы» — любимое слово Грылева, и с ним обращался он, когда был в хорошем настроении. — Вчера у вас не получалось, — сказал он. — Плохо отработали новые боевые порядки.

Затем Грылев представил батальону своего нового заместителя.

Миронов от взглядов сотен изучающих его глаз слегка смутился.

Командир полка подал команду начать занятие. И батальон зашевелился, ожил. На опушке взревели моторы танков, и лес окутался голубоватым дымком.

Командир танковой роты, широколицый капитан в синем комбинезоне, поправил шлем, взмахнул флажками, отдавая команду танкистам, и танки дружно рванулись с места и, грохоча гусеницами, стали выползать на дорогу. Дорога была условным рубежом для развертывания танков. Вслед за ними, рассыпавшись в цепи, пошла пехота, переходя с ускоренного шага на бег, скучившись, подразделения перемешивались. Первая волна этой цепи захлестывала вторую, и все это при продвижении вперед превращалось в неорганизованную, копошившуюся массу людей, будто на ярмарке.

Командиры взводов и рот бегали, суетились, делая знаки руками, чтобы бойцы разомкнулись и держались дистанции, но гул моторов и лязг гусениц невозможно было перекричать.

Миронов смотрел и никак не мог понять, почему получается такая неразбериха.

— Стой, стой! — кричал Грылев, подавая ракетой сигналы комбату

Крузов подошел к нему медленной, враскачку походкой, какой ходят пожилые, уверенные в себе люди.

— Опять куча мала. Чего они жмутся друг к дружке? Они еще бы за руки взялись. В приказе ясно, сказано, что в цепи — семь-восемь метров между бойцами.

Он достал часы с массивной серебряной цепочкой. Такие обычно носят старые железнодорожники и называют «луковицей»

— Засекаю время, капитан! Давай начинай весь концерт сначала. Веди людей на исходные позиции.

Батальон вывели, расставили бойцов по-уставному и снова повторили атаку, и снова она была неудачной.

Грылев и Миронов стояли, наблюдая за действиями батальона в бинокли. Старший лейтенант Ванин и комиссар полка были в боевых порядках.

— Ни черта не получается, — тяжело вздохнул и сплюнул Грылев. И, махнув рукой, обратился к Миронову: — Останься здесь, потренируй их, а я наведаюсь в другие батальоны.

Миронов дал команду Крузову остановить батальон и снова отвести на исходные позиции. Крузов недовольно пожевал губами:

— Чего людей попусту гонять. Отработали бы последовательно по отделениям, взводам, а потом и батальоном можно. А то третий день туда-сюда бегаем, а толку чуть.

Комиссар полка подбодрил комбата:

— Трудно в учении — легко в бою. Знаешь суворовское правило?

Миронов поглядел на Крузова: «А он, пожалуй, прав».

— Бойцам объявить перерыв, а командиров давайте ко мне, товарищ капитан.

Он решил проверить, как же все-таки знают приказ о новых боевых порядках командиры. Но, спросив нескольких, он убедился, что приказ знают плохо, а отсюда и чехарда на практике.

Миронов подозвал Крузова:

— Бойцов ведите в подразделения. Сержанты пусть займутся отработкой с ними одиночной подготовки. До двенадцати часов занятия провожу с командирами взводов и рот, а с двенадцати до шестнадцати они проводят занятия с младшими командирами.

Крузов недоуменно развел руками:

— Не знаешь, кого слушать. Чьи приказания выполнять.

— Выполняйте последнее, — сказал Миронов, чувствуя, что Крузов упрямится, испытывая характер нового начальника.

— Ну, товарищ капитан, мы и так отстали от других батальонов. Через неделю проверка, а мы. — Он замялся и смолк.

— Идите, выполняйте приказ, — повысил голос Миронов. «Нет, я ему не уступлю, напрасно он затеял со мной пререкание. Все равно будет по-моему».

Миронов собрал командиров и приступил к занятию. Крузов безучастно стоял в стороне и обиженно поглядывал на Миронова и командиров.

Миронов разбил командиров на два отделения и распорядился:

— Всем надеть снаряжение и иметь полную боевую выкладку. «Что это он еще придумал?» — недоуменно посматривал Крузов.

Миронов вызвал к себе командира взвода танкистов и поставил ему задачу, а командирам объявил: «Я — ваш командир взвода. Делай все, как я». Надел все положенное командиру в бою.

Подошел комиссар полка Зайченко. Вместе с Крузовым смотрели они, что же будет дальше?

Миронов подал команду, развернул взвод командиров в цепь и повел в атаку.

Четыре раза возвращал он их на исходный рубеж, показывал, а затем повторял все сначала.

У всех уже были мокрые гимнастерки. Казалось, этим учебным атакам не будет конца. Но вот, наконец, Миронов остановил взвод и дал команду танкистам на отбой. Усталые, в грязи, с запыленными лицами, командиры смотрели на Миронова неприветливо. «Может, я и увлекся, — думал он. — Загонял людей». Миронов приказал Крузову завтра проводить занятия с бойцами так же повзводно. «А с ротами, — сказал он, — проведем через несколько дней».

— Ну этот капитан и дает жизни! — после занятий разговаривали между собой командиры.

— Молодой, молодой, а мужик зубастый. Видать, с повышением к нам.

— Новая метла завсегда так. Сначала все в новинку, побегает с наше — остепенится.

Возвращаясь, Миронов думал о том, что комдив был прав. Надо учить людей, как он выразился, выжимая их до пота. Не в белых перчатках в бинокль смотреть, а самому уметь показать. «Удивляется Грылев, почему не получается, а батальоны гоняли напрасно, не обучив главному всех командиров, горючее зря жгли, время тратили впустую, а при боевой стрельбе раненые были. Необстрелянным бойцам, конечно, страшновато. Только ругаясь и грозясь, как делает Грылев, ничему людей не научишь».

* * *

Вечерами, а то и вернувшись поздно ночью после занятий в батальонах, Миронов, несмотря на усталость, нередко скучал. Служба его на новом месте началась хорошо. В крузовском батальоне к нему стали относиться с заметным уважением, хотя комбат держался подчеркнуто официально холодновато. «Ничего не поделаешь— терплю, поскольку ты начальник». Прошло больше месяца, как он служил в полку и, как все военные, скоро прижился, хотя в разговоре с товарищами не раз вспоминал и сравнивал с теми порядками, какие были в полку Канашова, где начинал он службу. Видно, эта привычка у всех военных одинакова. Штабные командиры любили его за точность и аккуратность в делах. Были такие командиры и его возраста, но меньшие по званию и тем более по должности, которые завидовали ему. Он видел, как они на глазах подхалимничают перед ним, а за глаза откровенно завидуют и поносят. Но разве только так было с ним?

Сегодня Миронов в плохом настроении. Наташа где-то совсем пропала. Ни слова о себе. От родных ждать писем бесполезно — они в оккупации. Грылев со вчерашнего утра укатил развлекаться и взял с собой Евгения.

Вошла полковая связистка Галя Ланова.

— Товарищ капитан, вас просит прийти в штаб командир полка. «Объявился, наконец-таки, нагулялся за сутки. Надает мне сейчас приказов, сошлется на плохое самочувствие и пойдет отсыпаться».

Большие глаза Лановой глядят почему-то всегда на Миронова виновато, а губы припухлые, будто надутые от обиды. Снова вспоминается Наташа. Она не такая. А уж такой улыбки, как у нее, ни у какой девушки не сыщешь. Солнце разве сравнится с ее улыбкой.

Грылев навеселе. В такое время бывает обычно добрый, покладистый.

— Ты что же мне, капитан, срываешь в полку боевую подготовку? — Нет, сегодня он чего-то сердитый. И глядит куда-то в сторону, стараясь не встречаться взглядом с Мироновым. — Кто тебе давал право отменять мои приказания? Ты, капитан, не забывайся! Пока в полку хозяин я.

— Я не отменял, товарищ подполковник, — сказал растерянно Миронов, поглядев на Галю, и покраснел. Она потупила взгляд. — Но кому нужна такая учеба?

Грылев резко перебил его, махнув рукой.

— Ты не бери на себя много, мальчишка! — И подошел к Миронову, слегка пошатываясь.

«Пьяный. — В Миронове от негодования все клокотало. — За что он меня оскорбляет? Что сделал я плохого?»

— Товарищ подполковник, я тоже ответствен за боевую подготовку.

Грылев грузно сел на скрипящий табурет, рассмеялся.

— Ха-ха, смотрите на него, «ответствен». Да хочешь, доложу — завтра здесь и духу твоего не будет. Ты знаешь, что такой я?! А, что говорить, с тобой, — махнул он рукой. — Пошли, Ланова.

И, схватив ее за плечи, вытолкнул из помещения. — Я завтра займусь тобой, — пригрозил он Миронову.

Миронов смотрел ему вслед с обидой и думал: «За что он изругал меня? Поехать доложить комдиву? Нет, это не выход. Пожаловаться в политотдел? Ведь он — коммунист. Но что смотрит комиссар Зайченко? Он хорошо знает обо всем, а вот молчит. А почему, ты думаешь, молчит?»

Грылев снова вошел пошатываясь.

— Тебе чего надо в полку, капитан? Ты что, за славой приехал? Полком, сосунок, командовать задумал? Не выйдет! — закричал он. — Я не тот, чтобы мной мальчишки командовали! У меня жена — дочь генеральская! Понял, дурачок ты этакий?

Миронов молчал, ему был омерзителен этот человек. «Кому война, а этому праздник». Хорошо, что таких немного. Первого за всю войну встретил. Нашел чем хвастаться: женой — дочерью генеральской.

— Ты не гляди на меня так, капитан! Я еще, я себя покажу. Я, если захочу, я все умею. Ты меня еще не знаешь. А ты знаешь, капитан, я тебя в люди могу вывести. Ты можешь меня проводить?

— Меня не на должность провожатого к вам прислали. — А сам подумал: «Дать бы ему, пьянице, по морде и идти скорее спать. Пора уже к этому привыкнуть. Командир не жена. Его не выбирают. В женах и то нередко ошибаются».

Грылев будто сразу отрезвел, уставясь на Миронова.

— Ты гляди, гляди, а ты с характером, мальчик. Это мне нравится. А хочешь, я из тебя… Зн-н-а. — И, посмотрев вокруг мутными глазами, закричал: — Галька где? Где она, стерва?

— Товарищ капитан, — зашептала Ланова, — я не хочу с ним. Уведите его от меня. Не хочу. — И заплакала.

— Пойдемте, — решительно сказал Миронов и взял Грылева под левую руку. Он усадил его в машину и приказал шоферу везти домой. Пока доехали, Грылев, ругавшийся всю дорогу, уснул.

— Оставьте его, пусть спит в машине, — приказал Миронов. «Вот тебе и душа человек, покладистый, хороший, как все его считают, — думал Миронов, возвращаясь. — А выпьет — самодур».

Он приехал ночевать к Ванину. Его встретила пластинка с раскатистым, громоподобным шаляпинским басом:

«Сади во всю силу. Ты пьяный? Не тронь! Не смей! Глуши их, Гаврила! Это же Гаврила-архангел конец миру трубит!»

«О, да это из «Егора Булычева», — вспомнил Миронов. — Чего это он пьяные монологи слушает?»

На пороге стоял старший лейтенант Ванин.

— Это я вас, чтобы привыкали. Наслушались, поди, от Грылева? Заходите, товарищ капитан, ждали вас. Он, как пьянеет, всегда такой. Ну что с ним? Где он?

Миронов посмотрел на стол, где стояла бутылка и лежала нехитрая армейская закуска, и сказал:

— Ничего. Спит. Пойду тоже спать.

— Как же так, товарищ капитан? Ждал вас ужинать. — На лице у Ванина неподдельная обида. Того и гляди, расплачется.

Вошла Ланова. Осторожно прикрыла дверь и прошла, крадучись, с опаской поглядев на окна.

— Ну что с ним? Где подполковник?

— Ничего. Спит.

Она кивнула головой, смутилась.

— Ну, я пошла.

— Нет, нет, Галя, только я тебя не отпущу, — сказал Ванин, но сам смутился и заметно растерялся.

«Ванин, видно, ухаживает за Галей», — мелькнула мысль у Миронова.

Ванин налил Миронову и Гале рюмки.

— А что же себе? — спросил Миронов.

— Да можно и себе, — сел он, сутулясь и не зная, куда ему деть свои длинные руки.

Галя украдкой поглядывала то на Ванина, то на Миронова. «Конечно, Ванина она обожает».

Миронов выпил и задумался. На душе тоскливо и пусто от разговора с Грылевым. Саднило душу, и было обидно. «Неужели все они такие? Идет война, а каждый думает о своем: Грылев — о славе начальника, Галя — как бы выйти замуж за Ванина, комиссар полка Зайченко закрывает на все глаза и смотрит сквозь пальцы, что творится с командиром полка, Крузов собственное самолюбие ставит превыше всего, и на все ему начихать. А я, я что? Я в их глазах — мальчишка. За славой приехал, со всех требую, ругаюсь со всеми, а сам в жизни ничего не понимаю. Ну и пусть так думают. Вот Ванин другой — у него душа как на ладони. Женька — тот наивный малый и рубаха-парень, но и его может испортить Грылев. Но есть у меня светлое и теплое в жизни — Наташа». Он даже обрадовался этой мысли.

Миронов взял гитару и задумчиво запел:

Темная ночь.

Только пули свистят по степи.

Только ветер шумит в проводах.

Тускло звезды мерцают.

«Да, это была любимая песня Наташи». Он пел и чувствовал, будто был с ней наедине, видел ее солнечные косы и чуть грустноватую улыбку.

… Глубину твоих ласковых глаз.

Как я хочу

К ним прижаться сейчас губами.

Галя, зябко подергивая плечами, посмотрела на него печальными глазами, потом снова перевела взгляд на Ванина. Он, поймав ее взгляд, смущенный, прокашлялся и стал снова наполнять рюмки.

Темная ночь

Разделяет, любимая, нас,

И широкая темная степь

Пролегла между нами.

Миронов думал сейчас только о Наташе. «Наташа. Где она? Может, уже и забыла меня? Столько времени прошло, как мы виделись... Нет, она не забудет! Она любит».

— Тревога, тревога! — вбежал к ним боец-связной. — Сбор у штаба полка.

Во тьме, ругаясь, падая, бежали к роще бойцы штабных подразделений, командиры, штабные работники. Каждый должен был занять место, определенное планом по боевому сбору.

Боевую готовность полка проверял комдив Андросов с группой работников штаба дивизии. Он остался недоволен всем и уехал, не простившись ни с комиссаром полка, ни с Мироновым. И Миронов понял, что он виноват, и главным образом виноват в том, что штаб так плохо, долго собирался по тревоге.

* * *

«Нет, — сказал себе Миронов, — надо смотреть правде в глаза. Не могу я быть заместителем командира полка. Чего стоят мои осуждения Грылева, если я сам с себя снял ответственность, обидевшись на него. Ну, а при чем тут дело и те сотни людей, которых доверили мне? Сейчас эта проверка учебная, в тылу. А что было бы, если напали немцы? На кого мне кивать, когда погибнут люди? На Грылева? Может, формально верно — он командир, с него и спрашивайте. A совесть где моя? Не перед вышестоящими начальниками, а перед бойцами, командирами, которые мне верили, — я же их начальник».

Долго проворочавшись с боку на бок, Миронов встал и зажег лампу. Ванин тоже не спал, кашлял, курил. «Только бы ни о чем не спрашивал. Не до него мне сейчас. Надо разобраться с самим собой».

Самое правильное — это подать рапорт комдиву, изложить все так, как он думал только что, и просить перевести в батальон. А впрочем... Ну, это пусть он сам решает. Его власть. Когда он закончил писать, Ванин сел, свесив длинные худые ноги, скручивая цигарку. Вздохнув, он сказал:

— Как же он полк весь подвел, осрамились мы. Приказ завтра наверняка будет.

Миронов сердито посмотрел на Ванина, встал.

— Не он виноват, а я. я, я, я, — повторял он, со злостью задул пламя в лампе и лег на кровать. Лежал, слышал, как кашляет Ванин, ждал, хотел, чтобы он спросил, сказал что-либо, может, поспорил с ним. Но Ванин молчал, и только вспыхивал на стене отсвет, когда он затягивался, да потрескивала махорка. Миронов ждал, ждал. Ванин молчал. «Значит, он согласен, что виновен. Ну и хорошо. Он честный, не врет мне и не успокаивает». С этой мыслью он и уснул.

Утром следующего дня Миронов уехал с рапортом к комдиву Андросову.

Но пройти на прием сразу не удалось. Повалили с бумагами, документами. Миронову казалось, что каждый проходивший к полковнику глядел на него как-то жалостливо. «Сочувствуем, что сняли. Что ж, бывает», — говорили их лица. Он даже решил возвращаться в полк. «К чему мой рапорт, когда и без меня все решено?» Миронов вышел и направился к машине, на которой приехал, когда его окликнул адъютант комдива. Сердце екнуло в груди. Он вошел, доложил.

— Я знал, что приедешь, — сказал полковник. — Здорово у вас получается. Один пьянствует, а другой за его спиной прячется.

Миронова от этих слов будто опалило огнем. Дрожащими руками подал он рапорт.

— Оправдываться приехал? — спросил Андросов. — Оправдание не принимаю. Перед судьей оправдывайся, когда дойдет до суда. А ты на, мою бумагу читай и думай.

«Ясно, — мелькнула у Миронова мысль. — Сняли. Ни к чему мой рапорт». Он прочел сразу копию приказа, «заместителю командира полка за безответственность и безынициативность объявляю выговор». «А где же? Легко отделался».

Комдив прочитал рапорт, встал. «Ну вот сейчас он и отстранит».

— Ты опять за свое? И какой же ты упрямый, капитан! Я же тебе говорил, когда знакомились, не люблю, когда мне диктуют. Иди, свободен.

Вечером того же дня связной из штаба дивизии привез две срочные секретные бумаги на имя Миронова. Сердце сжалось от тревоги. «Вот и приказ о снятии с должности. Так лучше, чтобы долго не мучиться». В одной говорилось, что завтра приезжает командующий армией проверить полк. Об этом ставил в известность командир дивизии и требовал подготовиться к проверке. Вторая бумага — приказ по дивизии. В нем Миронов назначался временно исполняющим обязанности командира полка ввиду болезни Грылева. «Какой болезни?» — удивился Миронов. Обе бумаги подписаны Андросовым.

Миронов вызвал в штаб командиров батальона, рассказал им, как надо готовить свои подразделения к проверке, отдал распоряжение работникам штаба. И тут зашел комиссар полка Зайченко.

— Ну как дела, Александр Николаевич?

— А все дела, Иван Андреевич, позади. Отчитываться нам за них завтра придется. — Он подал бумагу комиссару.

— Волнуешься?

— А как же,

— То, что волнуешься, хорошо. — Помолчал, закурил и добавил: — Тут тебя некоторые наши осудили за беспокойный характер. Слыхал?

— Кое-что.

— В батальонах часто бываешь. Говорил я перед отъездом с Грылевым, и с комиссаром дивизии Калмыковым в который раз толкуем, не нравятся мне методы работы нашего Сергея Сергеевича. Четыре месяца вместе работаем, казалось бы, пора привыкнуть. Не могу. Штурмовщина, а не командование у него получается, и все: «Давай, давай». Приедет, покричит и уедет. Разве так людей учат? Мундир начальника — это еще не авторитет. Если командир со своими солдатами умеет тянуть лямку и в грязь не брезгует лечь, когда надо, и руки в масле вымазать, а не кричать попусту — этим и авторитет завоевывается. Я к чему это, Александр Николаевич. Люди к тебе повернулись лицом, а вот ты тоже излишне горяч бываешь.

Миронов с досадой поглядел на комиссара.

— Это с Крузовым-то, что ли? Какой же я командир, если на своем не настою?

— Нет, нет. Ты погоди. Что настоял, правильно. А как же иначе? А вот что прикрикнул на него. По-моему, это нервы тебя подвели, погорячился. Ты по должности старший, а он по возрасту тебе чуть ли не отец. Тут надо считаться. Настаивай, требуй, но делай это без крика. У каждого человека самолюбие. Угрозы, выговоры только слабость твою обнажают. Подчиненные это хорошо понимают. Ты знаешь такого русского генерала Драгомирова? Вот что он сказал по этому поводу. Я даже записал себе: «У иных грубость считается силой характера. Требование, которого цель ясна, исполняется более от сердца».

— А я ему не мальчишка, чтобы он смотрел на меня свысока. Молодой, так, значит, на мои приказы можно плевать?

— Нет, нет. Плевать никогда не позволяй, да и я тут тебе — первый помощник. Ну и людей надо уметь выслушать, а кое-чему и учиться не грех.

Зайченко сидел, курил, рассматривал свои руки, будто он видел их впервые. Потом хлопнул по коленям.

— Ну да ладно, капитан. Давай о проверке потолкуем. Скажи мне, чем могу помочь? С коммунистами сегодня говорить будем. Оно неплохо бы и тебе побыть на нашем собрании, если не занят.

Миронов посмотрел на него. «Шутит или так прощупывает, какова моя партийность?»

— Какая же тут может быть занятость? Намечал съездить к танкистам. Позже съезжу.

Миронов остался наедине со своими мыслями Он задавал себе вопрос: «Все ли сделано для завтрашней проверки? Не упустили ли чего? — И делал заметки в полевой книжке: — Собрать комбатов, командиров рот, политработников и послушать их. Помощнику по тылу обеспечить людей питанием и боеприпасами. Начальнику санитарной службы дать указание о медицинском обеспечении. Доложить командиру дивизии о готовности». За тонкой перегородкой, отделяющей его от штаба, доносился басовитый голос Ванина, хлопали двери, спорили штабные работники. «Как же у нас получится завтра? — думал Миронов. — Смогу ли я сделать так, чтобы полк наш не опозорился, как штаб, по боевой тревоге? — И тут же ответил себе: — Если буду только на себя надеяться, ничего не выйдет, а если командиры и бойцы поймут, что требуется, всем вместе это под силу».

* * *

На наблюдательном пункте полка, расположенном на высоте, толпилось много людей. Тут были командиры, штабные работники, бойцы пункта управления. С нетерпением ожидали командующего, то и дело поглядывали на часы. Волновался и Миронов. Отдавая приказания, он часто смотрел в бинокль в сторону дороги, откуда ожидали генерала. И вдруг был передан приказ Андросова по радио: «Начинайте. Чего ждете, капитан? Батальоны давно вышли на исходное положение».

Миронов услышал взрывы. Это началась артиллерийская подготовка. Старший лейтенант Ванин подбежал к Миронову:

— Товарищ капитан. Я давно уже послал к вам связного с докладом о готовности, а его «убил» посредник. Хотел доложить по телефону, но взрывом бомбы уничтожен узел связи.

Миронов с досадой махнул рукой: «Вот тебе и начало. Все пошло шиворот-навыворот». — Так можно было ввести в действие запасной узел связи, — сказал он, — у нас же об этом в приказе оговорено.

— Развертывают, — ответил Ванин. — Но батальоны ждут сигналы к «атаке».

«И без твоих подсказок знаю, — подумал Миронов и подал сигнал двумя красными ракетами. — А где же все-таки командующий? Да и комдива не видно». Он облегченно вздохнул, увидав, как поднялись и побежали бойцы, рассыпаясь в цепи.

— Товарищ капитан, — тронул его рукой радист. — Вас вызывает «Слон».

«Слон» — условный позывной командира танкового батальона. Батальон придан полку. Комбат доложил Миронову, что танки вышли с исходного рубежа. «Успеют ли, — подумал Миронов, — пехота уже поднялась, а батальон Крузова на полпути к переднему краю обороны «противника». И чего он торопится? Возьмут посредники и выведут батальон из строя огнем артиллерии».

Миронов приказал радисту вызвать капитана Крузова.

— Не бегите. Попадете под огонь артиллерии «противника».

Крузов ответил недовольно: «Есть». Батальон приостановил движение, танки перегнали наступающие цепи пехоты, но в этот момент к Миронову подошел генерал-лейтенант. Миронов, наблюдая за действиями полка, и не заметил, откуда он взялся. Миронов стал докладывать, но генерал остановил рукой.

— Товарищ капитан, — сказал генерал. — В вашем третьем батальоне из-за остановки бойцов выведена из строя рота. Батальон несет большие потери. Ваше решение, капитан?

Миронов отдал приказ Крузову ускорить движение и броском выйти из-под огня, догоняя танки.

Генерал-лейтенант наблюдал за действиями полка в бинокль. Первый батальон ворвался с танками на позиции «противника», а второй и третий отстали. Он тронул рукой плечо Миронова. «Где я видел этого генерала?» — старался припомнить Миронов.

— Товарищ капитан, давайте команду «отбой».

«Значит, ничего у нас не вышло. Столько готовились — и все впустую», — подумал Миронов. Он просигналил ракетами «отбой». Черные и красные ракеты, ушедшие в небо, остановили наступление полка.

— А что это у вас столько людей на наблюдательном? — вдруг спросил генерал. — По вас открыл огонь снайпер. «Убиты». — Он показывал пальцем то на одного, то на другого, третьего». Миронов пригнулся за бруствер. Оставшиеся командиры прятались и рассредоточивались бегом по ходу сообщения, по нишам.

Снова была дана команда на атаку. На наблюдательный пункт полка пришли полковник Андросов и комиссар дивизии Калмыков. Все теперь смотрели, как развертывается в цепи пехота. Их обогнали танки, и «атака» началась дружным и мощным «ура».

— Вот теперь ничего, — сказал генерал-лейтенант, обращаясь к комдиву.

Миронов поглядел на генерала. «Как же я запамятовал? Это же генерал-лейтенант Кипоренко. Командующий нашей армии, а потом начальник штаба фронта. Чего это он пошел на понижение — танковой армией стал командовать?»

Миронов и сам был доволен, любуясь организованной «атакой». Пехота броском выскочила на гребни высот за танками. Он бросил взгляд на командующего. Тот улыбался. Видно, ему понравилось это слаженное, хорошо отработанное действие пехоты и танков. Но тут же лицо его помрачнело.

Миронов быстро передал команду командирам батальона. И вскоре все увидели, как бойцы пехоты вместе с артиллеристами дружно выкатывали на гребни высот противотанковые пушки. Командующий отдал распоряжение адъютанту. Подъехала машина, и они с Андросовым уехали.

«Хотят увидеть, как будет вести бой полк в глубине обороны», — догадался Миронов. Он приказал Ванину начать смену наблюдательного пункта. Сам он остался ждать, когда развернут новый пункт управления.

Проверка под вечер закончилась. Командующий приказал собрать командный состав полка и сделал разбор.

— Ну, что вам сказать, товарищи... Почти хорошо. Но еще чувствуется нерешительность у некоторых командиров в управлении своими подразделениями. Я бы сказал, что одиночная подготовка бойца проведена неплохо. Нельзя сказать, что одни батальоны действовали хуже, другие лучше. В целом впечатление удовлетворительное.

Миронов подумал: «Значит, не зря нажимали на Крузова, подтянули батальон».

— А по сравнению с другими полками вашей дивизии, — обратился он к Андросову, — пожалуй, этот полк действует слаженнее. Вот, правда, командир полка. Кажется, Миронов? — спросил он у комдива. — Вначале он проявил, я бы сказал, нерешительность, но потом управлял боем нормально.

Миронов услышал, как капитан Крузов зашептал рядом сидящему комбату Игнатьеву: «Это ему не стихи писать, а полком командовать. Тоже мне, Лермонтов».

Миронов покраснел, не сдержался, обернулся и вспылил.

— Вы в батальоне порядка навести не можете, а еще о стихах.

Зайченко услышал пререкание и сжал локоть Миронова.

После разбора они возвращались домой вдвоем. Зайченко сказал ему:

— Ну, капитан, признаться, я тоже волновался и за полк, и за тебя. По-моему, экзамен выдержан.

Эта сдержанная похвала обрадовала Миронова.

— А вот с Крузовым опять сорвался, — добавил он. — Будь ты посолидней. Ты же начальник!

Вернувшись из госпиталя, Грылев остался недоволен, когда Миронов и Зайченко докладывали ему о проверке.

— Это не оценка, — сказал он, — «лучше других, удовлетворительно». Порадовали, называется. Вот если бы командующий сказал «хорошо, орлы», тогда другое дело. Лежу я, а у самого сердце болит. Да-а-а, скоро нам на фронт, а в полку некомплект, людей не хватает. И никого из вас это не волнует.

Зайченко возразил:

— А тут волнуйся не волнуйся, а если нет нам приказа, так что, будешь людей на улицах ловить?

— Ловить не ловить, а надо ехать добиваться. Знаешь, комиссар, под лежачий камень вода не течет. Я отвечаю за полк, с меня будут спрашивать. Вам-то что. Ну вот что, капитан, — обратился он к Миронову, — пора мне по-настоящему помогать, а не сидеть сложа руки. Я приказал Ванину выписать тебе командировку. Сегодня я говорил со штабом дивизии. Поезжай-ка за рекрутами на фронтовой пункт распределений.

Миронов доложил Грылеву о том, что он наметил завтра провести в полку разбор проверки с командирами. Грылев поморщился, как от зубной боли.

— Ох, какой ты! Думаешь, без тебя разбора не проведем?

Зайченко пожал плечами. «Ревнует Грылев Миронова, за авторитет свой боится. А против Миронова он явно слабак».

Только Миронов пришел в штаб, как к нему навстречу Ванин с сияющим лицом.

— За командировкой, Александр Николаевич?

Он подал ему документ.

«Чего это он так обрадован моему отъезду?»

— Жаль, жаль, а то бы мы сегодня… того… — Он почесал затылок.

— Миронов прочитал предписание и вернул обратно Ванину:

— Тут ошибка. Звание не мое.

— Дай бог, Александр Николаевич, так почаще ошибаться. Поздравляю. Вам присвоено звание майора. — И он протянул ему выписку из приказа.

«Так вот чем недоволен Грылев. Он даже меня не поздравил».

 

3

Сентябрьское утро было по-летнему солнечным, теплым. И по выжженной степи в голубоватой дымке дрожал, переливаясь, и растекался на горизонте, будто расплавленное стекло, нагретый воздух. На опушке леса деревья в золотисто-багряных нарядных платьях стояли притихшие, задумчивые. Осень разоткала на траве серебристую шелковину паутины, на которой цветами радуги сверкали бисеринки росы. Земля пахла сыростью, прелой корой, и от прозрачной синевы неба с севера тянуло холодком. Бабье лето — прощальный праздник умирающей природы — навевал грустные мысли на только что проснувшегося Миронова. Позевывая и поеживаясь от осенней прохлады, он направился к лесному ручью умываться, раздумывая.

«Ну и удружил мне Грылев командировочку. Неделю болтаюсь без дела в ожидании». Во фронтовой пункт распределения пополнения приходят круглые сутки: бойцы, командиры из различных запасных полков, с курсов, из батальонов выздоравливающих. Но все это не то. Слишком высоким требованиям должны отвечать эти люди. Набирать надо только кадровых, молодых и преимущественно воевавших, обстрелянных. Миронов надоел начальнику пункта с одним и тем же вопросом: «Когда ожидается новая партия людей?» И начальник надоел ему до оскомины, хотя человек он неунывающий и шутник. Круглолицый, с бритой круглой головой, маленький и плотный, он похож на мяч. И фамилия у него под стать внешности — Толстенький. «Куда ты торопишься, майор? Не каждому такой счастливый случай выпадает в наш фронтовой дом отдыха попасть. Загорай, поправляйся, а скучно, пойди развлекись. Ну где ты найдешь столько красавиц, как не у меня?» Но тут же подполковник после такого лирического вступления долго тяжело вздыхал и доверительно признавался, что он согласен принимать круглосуточно в десять раз больше мужского пополнения, но при условии, что ему не пришлют ни одной «юбки». Миронову тоже надо было получить пятнадцать медицинских работников — фельдшеров и санинструкторов, но он не торопился. Командир полка обещал прислать ему для отбора медиков командира санитарной роты полка.

— Тебе повезло, майор, — сказал он и пожевал пухлыми губами. — К девяти утра прибывает пополнение. Курсанты из полковых школ. Сибиряки. Так что подожди. Мне вчера звонили из штаба фронта. Попало за твоих молодцов. А где я их возьму?

Обнадеженный возвращался Миронов к себе в землянку. «Наконец-то кончается мое безделье». Он заметно скучал по полку, по брату, по Ванину. И Ванин, наверно, как всегда, наслаждается трубачом из пьесы Горького «Егор Булычев и другие». Ланова сидит часами в штабе и не сводит с Ванина глаз. Грылев «лечится». Он и перед отъездом Миронова был хорош.

В десять утра, как ожидали, пополнение не пришло. И в одиннадцать, и в двенадцать нет. Так томился Миронов в ожидании пополнения до обеда, а после обеда до того рассердился, что пошел поругался с Толстеньким и твердо решил уехать вечером. Он отдал приказание командирам подготовить людей к маршу, для погрузки их в эшелон. В дивизию он послал телеграмму с просьбой подать к станции назначения машины на утро следующего дня.

Усталый и злой вернулся он в землянку и стал поспешно собирать свои нехитрые фронтовые пожитки. К нему пришел капитан медицинской службы Нарышкин — командир санитарной роты полка.

— Товарищ майор, а я вас обыскался тут.

— Не знаю, кто кого искал. Я уже неделю вас жду, а где вот вы прохлаждаетесь — не знаю.

Капитан помолчал. «Пусть отойдет», — подумал он.

— Товарищ майор, а я уже подобрал. Тут, спасибо, мне ваша одна знакомая помогла.

— Какая знакомая?

— Она говорит, что с вами служила. Черненькая такая, боевая. Лейтенант медицинской службы.

— Интересно.

У Миронова потеплело на душе. И он улыбнулся.

— Ну что ж, капитан, пойдемте посмотрим, что за «черненькая».

Они направились вместе к землякам медицинских работников, прошли лесом и вышли на поляну.

«Что это, сон?!» Миронов от неожиданности даже остановился и от волнения сунул папироску горящим концом в рот. Обжег губы, но не сводил глаз с небольшой группки людей, где рядом с майором-медиком у кустов стояла Наташа Канашова. Она что-то объясняла и показывала руками.

Капитан тронул Миронова за руку:

— Вот она идет сюда. Глядите!

— Кто «она»?

— Та, черненькая.

Миронов повернулся и поглядел в ту сторону, куда показывал капитан.

К ним шла легкой, плавной походкой его навязчивая знакомая — цыганка, в форме лейтенанта медицинской службы.

«Ну, хитрая бестия, — подумал Миронов. — Втерла капитану очки. Служила со мной. Ну и пройдоха». И, махнув рукой, к удивлению капитана, он торопливо направился к Наташе, которая по-прежнему стояла вполоборота к нему, занятая разговором с майором-медиком. Миронов ускорил шаг, сдерживая себя, чтобы не броситься бежать. Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Подошел, пригнулся и спрятался кустами. Никто из стоявших его не заметил. Рывком приблизился к Наташе и закрыл ей глаза руками. С нее слетела пилотка, и светлые волосы, пахнущие созревающей пшеницей, защекотали ему лицо и шею.

— Кто это? — рассердилась Наташа. И тут же, обхватив голову Миронова руками, вся задрожала. Прижимаясь к ней, и он ощутил эту дрожь. Кто-кто, а она хорошо знала привычки человека, которого любила.

— Сашенька, — задохнулась она и принялась целовать его глаза, щеки, губы, будто они были здесь одни. И то, что делала она это смело, у всех на виду, даже смутило Миронова. Он растерялся и покраснел. Девушки-медички улыбались, завидуя счастливой встрече. И только майор медицинской службы сердито нахмурил брови и стоял отчужденный.

— Это, это… — засмущалась Наташа, не зная, как ей, представить Миронова — мой товарищ, мой друг. Мы в одном полку с ним служили. Вот. Познакомьтесь, — обратилась она к врачу. Тот небрежно подал руку.

— Майор Кремнев.

— Сашенька, майор Кремнев — мой начальник. Мы с ним только что приехали отбирать пополнение для нашей части.

Миронов только сейчас увидел, что неподалеку от них стояли командир санитарной роты их полка и улыбающаяся цыганка.

— Да ты уже майор, Саша, — осматривала она его, держала за руки и старалась найти в нем что-то ей еще незнакомое. — А ты как здесь очутился?

Она чувствует, что голос ее срывается от волнения.

— Пойдем, Наташа, все расскажу.

— Товарищ майор, разрешите мне, — обращается она к своему начальнику. Тот, по-прежнему отчужденный, молча кивнул ей головой.

И когда они уже идут рядом, взявшись за руки, и бросают молчаливые взгляды друг на друга, доносится голос ее начальника:

— Не забудьте, Канашова, сегодня мы должны вернуться в часть.

Но Наташа даже не оборачивается, будто ее это не касается.

Сейчас ничего для нее больше не существует, кроме «Мирончика», как она ласково называла его в письмах.

— Ну и бука у тебя начальник, — говорит он. — Он, наверное, один раз в год улыбается, да и то сам себе, а не людям.

— Нет, нет, что ты, Сашенька! Он очень хороший человек. Он всегда почему-то сердится, когда видит около меня кого-нибудь из мужчин.

— И часто он сердится?

— Ах, Сашка, ты все такой же неисправимый. Опять за свои подколки. Ну если тебе так хочется — часто. Очень часто. — И Наташа, обхватив руками шею, целует его. — Не поцелуй тебя, сам не догадаешься.

Миронов видит, что цыганка и капитан стоят и смотрят в их сторону и тоже улыбаются. Цыганка и тут не может не созорничать. Она кричит:

— Девушка, не целуйте его так часто. С ним может быть плохо.

Миронова злит ее нахальство. Тоже взяли «кадр» в полк.

— А кто эта красавица? — спрашивает Наташа.

Миронов, не отвечая, только машет рукой.

— Ты расстроился? Признайся, стыдно, что я тебя целую при всех?

— Нет, что ты, Наташа! Я просто обалдел. До сих пор не верю, что ты.

— А мне ни чуточку не стыдно, — лукаво улыбается Наташа. — Пускай все, все смотрят. Я так счастлива. — Она обнимает его, закрывая глаза. — Ты же мой.

Миронов тоже улыбается и с силой сжимает ее.

— Ты медведь, Сашка! — говорит она, — Ты хочешь, чтобы я умерла в твоих объятиях?

— Нет, зачем же. Я хочу, чтобы ты только жила. И была всегда такой.

«Она такая же, — думает он, — как в первый вечер знакомства в полковом клубе. Веселая и озорная, острая на язык».

«Он такой же, — думает она, — смущается, как красная девица. Скромница — ни слова о себе и службе. Моему начальнику майору под шестьдесят, а он-то в двадцать майор. Я-то все у него выведаю, все узнаю».

Они падают оба в сухую траву и радуются, как дети, и смеются, и глядят, глядят друг на друга счастливые. И кажется, нет ничего: ни войны, ни опасности — ничего, а только над головой бездонная синь неба, шуршащий шорох леса, пшеничный запах волос Наташи, губы, пахнущие парным молоком, и ее частое прерывистое дыхание.

* * *

Миронов вернулся в полк, доложил Грылеву о выполнении задания, передал пополнение. Вот теперь бы и за работу, соскучился он там в ожиданиях, а приехал, из рук все валится. Мысли невольно возвращаются к Наташе. И не верится, что была эта встреча. Будто сон, и сердце болит, и весь он там с нею. Коротко счастье влюбленных.

«Неужели мне больше не придется встретиться с Наташей?». И от этой мысли становится так невыносимо тяжело и больно, навертываются слезы. Какая глупость: расписка о браке. Чего стоят эти штампы и печати? Ровным счетом ни гроша. Можно иметь их, состоять даже несколько раз в официальных браках и ни разу не быть по-настоящему, по-человечески счастливым. «Саша, — сказала она, — ответь мне честно. Ты не будешь меня презирать?» — «За что?» — спросил он. «Ты можешь любить дезертира?» Он не понял ее: «Какого дезертира?» Она пояснила: «Хочу уехать с тобой». Никто из них еще ни разу в жизни ничем не нарушил друг перед другом собственной чести, но в эту минуту Миронов впервые заколебался. Он почувствовал, что она готова совершить этот преступный шаг во имя их любви. И он не мог его оценивать как прихоть или бесшабашность. И все это не так уж сложно. Она уедет с ним — и вот пришло их счастье, к которому они стремились оба столько трудных лет. Они долго молчали. А потом... Потом Наташа поехала с ним. И вот, казалось, они вместе, счастливые, любящие друг друга, они достигли того, к чему стремились. Но вместо светлой радости их обоих охватило грустное раздумье и чувство какой-то непонятной неловкости, будто оба они сделали очень скверное в жизни. Они ехали, сидели вместе, но почему-то стыдились глядеть в глаза друг другу.

— Не надо нам так начинать нашу совместную жизнь. Это ужасно, — сказала Наташа. — Если мы будем с тобой всю жизнь друг перед другом честными, мы сохраним нашу любовь. Вот я подружилась так близко с Аленцовой, знаешь, врач нашей дивизии. Я очень привязалась к этой женщине. Она была для меня старшей подругой. Я знаю, ее любит отец. И она его будто любила. Но вот я услышала от одного, другого, что она поддалась на ухаживание Бурунова. И я возненавидела ее. Она это поняла и даже ушла из дивизии. Не будем и мы, Сашок, ты мой Мирончик, начинать нашу жизнь так.

И он с полпути отвез Наташу в часть, где она служит. Ей попадет, конечно, за «самоволку». Накажут, но теперь у него к ней, да и у нее к нему, родилось еще более сильное и светлое чувство.

 

1

У генерала Мильдера сегодня большой праздник. За успешно проведенную операцию — прорыв танкового корпуса к Волге — он награжден Большим Железным крестом. Командующий армией генерал Паулюс хотя и был болен, но нарушил постельный режим, вручил Мильдеру награду, поздравил его и пожелал здоровья и новых боевых успехов.

Паулюс сам надел Мильдеру на шею крест и, любуясь золоченой оправой, сказал:

— Ваши заслуги, генерал, высоко оценены фюрером. Барон фон Вейхс просил меня передать от него личное поздравление. Вы удостоены высокой чести.

Никогда в своей жизни так не волновался Мильдер, как в эту торжественную минуту. И он заверил командующего, что его корпус очистит сегодня центр города и переправу от русских войск. Уезжая утром в штаб армии, Мильдер с нетерпением ожидал сообщения от своего начальника штаба. Поэтому он отказался подписывать очередное донесение об успехах, достигнутых его дивизиями. «Лучше уж удивить всех сразу». Мильдер отдал распоряжение адъютанту подготовить банкет и пригласил даже начальника штаба армии генерал-лейтенанта Шмидта. Паулюса приглашать он не решился, так как его адъютант сказал Мильдеру, что Паулюсу во избежание серьезных осложнений вторые сутки категорически запрещено вставать. Он и так уже нарушил порядок, приняв Мильдера для вручения награды.

У себя на командном пункте Мильдер увидел на столе любимые цветы его супруги — белые хризантемы. Его приходили поздравлять офицеры и рядовые солдаты. Да, это был настоящий праздник. Единственно, кто его еще не поздравил, — начальник штаба. Но у того всегда много дел. Закрутился полковник. Адъютант принес ему письмо от друга — Ганса Крейца. Генерал Крейц пошел на повышение: он назначен для особых поручений при командующем 17-й немецкой полевой армией — генерал-полковнике Руоффе.

«Дорогой друг, — писал Крейц, — трудно выразить словами те счастливые минуты, когда был прорван фронт под Ростовом-на-Дону. Командующий пригласил японского военного атташе и меня на высокий пролет взорванного моста через Дон. Широкая река простерлась под нами. В городе еще шли бои. Руофф протянул руку к синему от дыма Батайску: «Ворота Кавказа открыты доблестной армией фюрера и моими гренадерами. Недалеко то время, когда германские войска и войска вашего императора встретятся в Индии». Японский атташе поддержал Руоффа. Он улыбнулся и прищелкнул языком: «Сбудется великое предсказание фюрера. В Европе и Азии будут хозяевами две великие нации — немцы и японцы».

Командующий был в отличном настроении, и я не замедлил воспользоваться его расположением ко мне. Руофф обещал мне: как только наша армия достигнет Кубани, я получу отпуск. До меня дошли слухи, что тебя представили к высокой награде. Поздравляю».

«О, Крейц уже узнал о моем награждении. Может, и я получу отпуск после успешного завершения боев?»

Но почему задерживается начальник штаба с докладом?

Мильдер забеспокоился, набрал номер. По встревоженному голосу Кранцбюллера он понял: что-то произошло.

— Я требую, господин подполковник, личного доклада. Не играйте со мной в прятки. Я не люблю этого. Вы должны знать.

Через несколько минут раскрасневшийся Кранцбюллер стоял перед Мильдером навытяжку. По вискам его стекали ручейки пота, и он промокал их платком.

— Русские потеснили два наших танковых полка, господин генерал. Я получил донесения от командиров, — он взглянул на часы, — в четырнадцать тридцать пять, но не хотел вас расстраивать. У вас сегодня такой день.

Мильдер побагровел и порывисто встал:

— Почему вы скрыли от меня?

— Я приказал, господин генерал, немедленно восстановить потерянные позиции. Одному из полков их удалось вернуть. Они даже захватили еще два крупных здания, но русские перешли в контратаку, и полк отошел к оврагу. — Кранцбюллер тщетно пытался показать на карте то место, куда отступили немецкие полки. Карандаш не слушался в его руках и плясал по карте. Мильдер схватил трубку:

— Полковника Баблера. Немедленно разъединить! Что-что? Докладывает лично Паулюсу? Полковника Нельте. Нет? Поехал к нам?

«Значит, и командующему стало известно. А я, я ничего не знаю», — злился Мильдер.

— Господин Кранцбюллер! Я не прощу вам этого! Понимаете, не прощу! Вы свободны.

Паулюс, узнав о неудаче в танковом корпусе Мильдера, сказал Шмидту:

— По-моему, мы поторопились с награждением.

С Мильдером он говорил сдержанно, но с иронией:

— Не по-джентльменски с вами поступили русские, господин генерал. Вместо того, чтобы добровольно признать себя побежденными, они взяли и ударили. Надо, надо срочно выправлять положение.

А Шмидт, тот не стал церемониться. Он тут же позвонил Мильдеру и без обиняков, резко выразил свое неудовольствие.

— Имейте в виду, не восстановите утраченные позиции, мы отстраним вас от командования. И тут вам не поможет Большой крест. Гитлер не простит потерю позиции в Сталинграде ни нам, ни вам.

«Вот оно, военное счастье, — размышлял Мильдер. — Как оно непрочно и обманчиво. Утро для меня было солнечным, а сейчас над головой сгустились черные тучи. Быть грозе».

Меряя кабинет шагами, заложив руки за спину, Мильдер ходил расстроенный. «Надо предпринимать срочные меры. Если придется оставить всех солдат на поле боя, и сгорят все танки, я должен пойти на это. Иного выхода для меня нет. Или я сброшу русских в Волгу, или меня отдадут под суд».

Мильдер слышал, как ординарец Питер Шульц сказал адъютанту лейтенанту Вельтэ:

— Мне с каждым днем все больше и больше не нравится в этом проклятом Сталинграде. У меня такое предчувствие, что нам по-хорошему отсюда не выбраться. Русские заманили нас сюда как в крысоловку. — Питер Шульц почесал затылок и полез доставать клетки и капканы для ловли крыс, которых много развелось на командном пункте.

Лейтенант Вельтэ похлопал Шульца по плечу:

— Не унывай, старина, расправимся с русскими, поедем с тобой в отпуск в родную Баварию. (Они были земляками).

Питер Шульц улыбнулся, забрасывая крысоловку за спину.

— Мне навряд ли придется ехать в Баварию. Пока крыс не переловлю, отпуска генерал не даст. У него вчера погрызли новую портупею и за лакированные сапоги принялись. И откуда их столько здесь появилось? Прямо миллион. Выживают они нас.

Пришел почтальон из штаба, протянул конверт лейтенанту Вельтэ.

— Передайте срочно генералу. Письмо из Германии.

— Сейчас я его порадую, — сказал Вельтэ. — Эти русские хамы сегодня омрачили ему праздник.

— Господин генерал, вам письмо, — вошел к нему адъютант.

Мильдер сидел над картой Сталинграда печальный и сосредоточенный. Не посмотрев в сторону лейтенанта, молча взял письмо и положил рядом с картой. Вельтэ спросил разрешение идти и удалился.

Письмо было от жены Марты. От листка пахло чем-то домашним, близким, и на сердце стало теплее. Он стал читать, и лицо его нахмурилось. «Грета вышла замуж. Муж ее— военный священник, из хорошей семьи. Его имя Карл, фамилия Вурнат. Ты не огорчайся, что все решилось без тебя. Даст бог, все будет хорошо. После медового месяца Карл уезжает на Восточный фронт. Грета решила ехать с ним вместе. Может, вам удастся увидеться».

«Этого еще недоставало».

Мильдер вскочил, смял конверт и швырнул письмо на стол.

— К черту! — крикнул он в бешенстве, сам не зная кому. «Это издевательство надо мной. Мне военному человеку, отдавшему лучшие годы жизни армии, иметь зятем священника». Этой кровной обиды он не мог простить ни жене, ни дочери.

Долго еще сидел Мильдер, размышляя о неудаче, постигшей его танковый корпус, намечал удары и переносил их на новые направления, стирал и рисовал стрелы, обходящие позиции противника и упирающиеся в синюю ленту Волги. Уже окончательно устав от работы, он в полночь записал кратко в дневнике:

«Мы понесли большие потери и имели незначительный успех. Оборона русских и стойкость их солдат не позволили до конца довести задуманный план: прорваться и овладеть берегом реки, а затем нанести танковый удар по флангу и тылу армии Чуйкова вдоль Волги. Перед нами снова стоит та же задача: хотя бы удержать захваченные позиции».

Когда полковник Нельте, прибывший из отпуска, вошел, чтобы доложить, генерал Мильдер сидел у стола перед картой, похудевший и заметно осунувшийся. Одной рукой он держал у носа платок, а другой — чертил что-то карандашом. Генерал то и дело громко сморкался и подносил к носу стеклянную пробирку, нюхая какой-то белый порошок.

— Не подходите ко мне близко. У меня сильный грипп. Рад вас видеть, полковник. Вы приехали как раз вовремя. На днях мы намечаем такой удар, после которого русским уже не оправиться.

Мильдер был по-прежнему неисправимым оптимистом. «Какой там удар, — подумал Нельте. — Сегодня мне показывали положение нашего корпуса и позиции. Мы зажаты с флангов, на участке моей дивизии вклинились два русских полка, а он мечтает о каком-то ударе».

— У вас, господин полковник, такой вид, будто вы чем-то расстроены.

— Надеюсь, вы хорошо отдохнули в фатерлянде. Вы остались довольны отпуском?

— Берлин меня встретил парадно. — Нельте рассказал о том, что ему довелось видеть в день приезда.

— Значит, на нас надеются. — Генерал снова громко высморкался. — Мы скоро докажем, что оправдали доверие великой империи. Фюрер почти каждый день говорит по прямому проводу с Паулюсом. Мы не подведем нашего непобедимого полководца. Доставайте свою карту, мне надо ввести вас в обстановку. — И как бы между делом сказал: — Черт знает, как мне не повезло. Лишь бы не свалиться совсем до того, как мы захватим, наконец, город. Вам, Нельте, предстоит завтра с утра провести рекогносцировку на своем участке дивизии и доложить, где, по-вашему, лучше нанести удар по русским позициям.

Они расстались. Выходя из подвала, Нельте слышал, как громко сморкался генерал, и думал: «Что это за непреклонный человек. Даже когда болеет, и то думает только о своем долге, о службе».

Утром, на рассвете, полковник Нельте вместе с офицерами штаба лежал на наблюдательном пункте, устроенном в конце балки, и рассматривал дымящиеся развалины зданий, овраги и подходы к русским позициям. Повсюду разбитые машины, танки, орудия и трупы, трупы, еще не убранные с поля боя.

«Куда наносить удар, все равно. А вот сможет ли моя дивизия наступать, когда у нее третья часть состава?» Это озадачило его. Он набросал карандашом на карте свое решение и передал его оформить начальнику штаба для доклада Мильдеру.

Тем же утром Нельте доложил генералу свои соображения и в конце добавил, что вряд ли наступление будет успешным.

Мильдер все так же нюхал противогриппозный порошок и часто сморкался. Услышав, что Нельте сомневается в успехе наступления, он сказал:

— Вам, должно быть, уже известно: я отстранил Баблера за подобные сомнения. Мне нужны командиры с железными нервами, а не хлюпики. Как бы ни была тяжела наша задача, мы ее выполним. И советую вам держать себя, как подобает немецкому офицеру. Идите. Вы сегодня мне не нравитесь, полковник, с вашими упадочническими настроениями.

«Старик железно верен своим прежним надеждам, уверен, что можно свершить что-то великое. Но почему во мне нет прежней уверенности?»

 

2

Полковник Нельте после неудачной попытки пробиться к Волге пришел к генералу Мильдеру с повинной головой.

— Мы делали все, что было в наших силах, господин генерал. Я положил там не меньше пятисот человек. У меня в дивизии несколько сот раненых. Русские подожгли восемь танков, и четырнадцать стоят подбитые, которые сейчас эвакуируются с поля боя.

Мильдер долго смотрел на него, прищурившись, и вдруг резко ударил кулаком по столу.

— Меня не интересуют ваши похоронные доклады. — Он встал. — Что ж, вы хотите мне доказать, господин полковник, что позиции русских были прикрыты стальной стеной? Или, по-вашему, они сидят в укрепленном районе типа Зигфрид или Мажино? Вы сорвали выполнение задачи, и за это я буду вынужден привлечь вас к ответственности. А чем вы объясните успех двух соседних пехотных полков? Ведь им все же удалось вклиниться. Или, по-вашему, русские отдали им свои позиции без боя? Черт знает что. Я не узнаю вас, полковник. Я выделил лучших пропагандистов на участок наступления вашей дивизии.

«Какой толк в этих крикливых болтунах», — со злобой подумал Нельте. — Писать бумажки и кричать в рупор каждый дурак сможет. Пусть бы они сходили хоть раз в атаку».

Их разговор прервал телефонный звонок. Нельте облегченно вздохнул.

— Да, я сейчас прибуду к вам, господин генерал-полковник. Минут через пятнадцать-двадцать. — Он взглянул на часы и бросил сердитый взгляд на Нельте: О чем, я спрашиваю вас, я сейчас буду докладывать командующему? Что у меня беспомощные командиры? — Его глаза зло сверкнули: — Мне стыдно, полковник, за вас, кавалера «рыцарского креста».

Но к величайшему удивлению Мильдера, Паулюс встретил спокойно, будто в корпусе ничего не произошло, и наступление развивалось вполне нормально. Он стоял, положив руки на карту Сталинграда, и что-то насвистывал. «Чем же объяснить его поведение?» — недоумевал Мильдер.

— Подойдите сюда, к карте, господин генерал. Я прошу без малейшего промедления разработать и представить мне свои соображения. Мой план состоит в следующем: сковать боями главные силы шестьдесят второй армии в районе заводов тракторный и «Баррикады». Они наверняка примут наш маневр за главное направление и стянут свои основные силы. В это время наша разведка будет брошена на поиски слабого участка их обороны. Сейчас, когда нашим войскам удалось частично расчленить армию Чуйкова, они не располагают достаточными силами, а переброска резервов из-за Волги приостановлена активными действиями авиации.

Мильдеру понравился новый план командующего. Он был, по его мнению, оригинален.

— Господин генерал-полковник, идея плана весьма привлекательна. По-моему, это будет... Это даст нам возможность окончательно рассчитаться с последней надеждой русских — задержать нас в Сталинграде.

— Это будет, — перебил его Паулюс, — последней каплей в переполнившейся чаше терпения. Она медленно, но верно склоняется в нашу пользу.

Проводив командиров корпусов и дивизий, Паулюс приказал Шмидту немедленно отправить Гитлеру его личное донесение и план нового наступления. Подписывая донесение, он поправил слово «вклинились» на «разрублена пополам» и дописал: «62-я армия русских не в силах сдержать наш натиск. Она разрублена пополам и не имеет связи между этими двумя группировками. Ее часы предрешены окончательно и бесповоротно».

 

1

Майор Миронов получил приказ приступить к исполнению обязанностей командира полка.

Подполковника Грылева по требованию Андросова отозвали в отдел кадров штаба фронта.

В тот же день пришла выписка из приказа по армии о присвоении военного звания лейтенанта Евгению Миронову. И он сразу же, узнав об этом от Ванина, направился к брату.

— Ни одного часа больше не хочу быть мальчишкой на побегушках. Даже у тебя, — заявил он ему категорически.

На петлицы Евгений уже нацепил еще один кубик, и Миронов-старший, еще ничего не зная о его повышении, сказал:

— Ты опять вырядился? (Евгений как-то надел форму брата-капитана, и командиры взводов и рот, не знавшие еще заместителя командира полка, докладывали ему, а он их гонял и отсылал, требуя четкости и уставных докладов). Когда ты, Женька, бросишь эти мальчишеские замашки? Стыдно за тебя. Меня срамишь. И так о тебе в полку слава ходит, что ты не командир, а помощник и первый заместитель по пьянкам и гулянкам Грылева. Нашли время развлекаться. Один старый дурак — тому трын-трава. А ты чего на веселую жизнь клюнул? Не посмотрю, что ты мне брат, отдам приказ и к чертям из полка выгоню, понял? — пригрозил он. — Ну чего, чего ты улыбаешься, думаешь, пугаю?

— Да нет, чего же. Ты теперь в полку хозяин: все можешь.

— Не все, а не терплю, когда нечестно. Заслужил — получай, а сам себя не возвеличивай. Сними кубик и иди. Чтобы я этого никогда не видел. Не то больше ты мне не брат.

— Товарищ майор, — вошел Ванин, — прислали новое пополнение. Распределил, да хочу, чтобы вы еще поглядели. — Он положил бумажку на стол. — Вот списки.

Миронов стал просматривать и наткнулся на фамилию Каменкова. «Не тот ли, что был у нас?» — подумал он.

Ванин стоял и о чем-то говорил с Евгением. Миронов-старший недовольно бросал взгляд в их сторону. «Мальчишка сопливый. Ставит всегда меня в неловкое положение. Вырядился. Сегодня он один кубик нацепил, а завтра в глупом тщеславии и четыре шпалы нацепит, хвастунишка».

— Товарищ старший лейтенант, — сказал он, — по-моему, вы распределили правильно. Но Крузову можно и меньше дать. У него батальон лучше всех укомплектован. У Шульги не хватает пулеметчиков. Всего два пулеметчика — командир и наводчик. Подыщите ему. И бойца Каменкова ко мне пришлите.

— Товарищ майор. У меня к вам просьба, — сказал Ванин. — Давайте на взвод разведки полка вашего брата назначим.

— Здесь, товарищ старший лейтенант, нет братьев, а есть командиры, — оборвал его Миронов-старший. — И давайте об этом говорить только так.

Ванин замялся, смущенный, одернул гимнастерку.

— Да вы меня неправильно поняли. Я не в том смысле.

— А я в том, — твердо сказал Миронов.

— У нас же нет командира разведки. Я знаю, не пришлют его нам. Вот проект приказа. Подпишите. Евгений Николаевич ведь разведчиком был. Чего ему в адъютантах ходить? Лейтенанта ему присвоили, — улыбнулся он.

Миронов-старший встал. «Значит, правда. Чего же я ему выговариваю?» Хотелось подойти и обнять брата, поздравить от души. Но он сдержал себя.

— Без утверждения в дивизии приказа подписывать не буду. Поезжайте, представьте. Утвердят — подпишу. И чтобы без всяких этих «брат-сват». Понятно? Я сейчас в батальон Шульги поеду. Погляжу, как они программные стрельбы выполняют. А где Зайченко?

— Он спозаранку уехал к Крузову.

«Молодец, а я здесь прохлаждаюсь».

Миронов остался один. «Это неплохо, что Женьке присвоили очередное звание, но как у него искоренить эти мальчишеские замашки? Себя срамит, и меня подводит. Эх, Женька, Женька, ну какой ты еще, ну совсем ребенок. — И тут же себе ответил: — А что с него взять в семнадцать лет? Вот он в разведку рвется, а какая у него подготовка для этого? Никакой. То, что он в дивизии Канашова немецкого офицера в плен взял, это еще не все. Это дело случая, а о нашей войсковой разведке и о тактике немцев у него скудные познания. Вот если б учиться его куда послать на разведчика».

Размышления Миронова прервал шум у дверей. Вошел начальник отдела кадров — лейтенант Щукин, а за ним растерянный Кузьма Ерофеевич Каменков с большим мешком, который высовывался из-за плеч.

— Товарищ майор, вот к вам привел из пополнения. Скандалит. Дают ему новый вещмешок, а этот сдать приказывают — не подчиняется. Хоть силой отнимай. «Ведите к самому старшему командиру». Вот привел. — И, наклонившись к Миронову, зашептал: — Мы тут уже двух мародеров выявили. Где-то склад ограбили. Этот тоже, видно, из таких.

— Хорошо, товарищ лейтенант, идите, я поговорю с ним.

Лейтенант, бросив на Каменкова сердитый взгляд, сказал:

— Не хотели добром, как вам приказывали. Получите сейчас десять суток строгой гауптвахты, — и ушел, оставив их вдвоем.

Каменков, переминался с ноги на ногу, виновато поглядывая из-под насупленных бровей

— А что у вас в мешке, товарищ Каменков?

Каменков тяжело вздохнул, недоверчиво поглядел на Миронова и стал развязывать мешок, неторопливо выкладывая на стол содержимое. Достал толстую конторскую книгу в плотном, будто фанера, переплете, обгорелую, с обуглившимся корешком. Миронов удивился:

— Это что у вас за библия? Зачем вы такую пудовую книжицу таскаете?

— Книга эта, я вам скажу, товарищ майор, ежели разобраться, очень даже ценная. В ней налицо весь как есть дебет и кредит нашего колхоза.

— Зачем вам эта бухгалтерия?

Каменков пожал плечами:

— Так-то вроде он мне и ни к чему. Да колхоз-то мой, при нем я состою. Войну кончим, в колхоз надать вертаться? Вместе со счетоводом из нашего колхоза в одном отделении были. Он энту книгу из огня выхватил, когда немец колхозную контору снарядами зажег, и при себе имел. Под Москвой тяжелое ранение получил и помер. А перед смертью наказывал: «Пуще ока береги, Ерофеевич, энту книгу. В ней экономика колхоза нашего расписана до копеечки».

Миронов полистал книгу бухгалтерского учета, исписанную аккуратным почерком, с мурашками цифр, построенными ровными рядами, как войска на параде. В конце книги карман, а в нем листки тетрадные, клочки бумаг с рваными краями — расписки армейские, заверенные воинскими печатями, — должники колхоза: кому чего и сколько выдано из колхозного добра.

Каменков извлек из мешка уздечку с серебряным затейливым набором. Она была старая, с потрескавшейся кожей, и пахла конским потом.

— Подарок от деда. У цыгана он проезжего на курицу выменял. Поглядите, товарищ начальник, антуражная сработка. На добром коне она как украшение на невесте. Оденешь — глаз не оторвешь, красотно. Мне за нее командир конной разведки — лихой кавалерист— коня предлагал. И конь, я вам скажу, товарищ начальник, редкостный. Картина — не конь. Высокий, тонконогий, вороных мастей, а голову лебедем держит. И на ходу он ветер. Старший лейтенант в атаке немецкого офицера срубил, а конь ему достался.

— А чего же вы не сменяли? — с любопытством допытывался Миронов.

Каменков ухмыльнулся, приглаживая рукой усы:

— Увидел, глаза загорелись. Да не положен мне конь. Все одно приглянулся бы какому начальнику, забрал бы. И ни коня, ни уздечки. — Каменков тяжело вздохнул, покрутил усы. — Войну окончим, — сказал он, — я за мою уздечку пару коней-работяг выменяю. Энтот конь-красавец мне ни к чему, а рабочие кони — колхозу подмога.

Кузьма Ерофеевич еще порылся в мешке, достал пачку лотерейных билетов, вывалил на стол десяток ребристых, похожих на черепашек, ручных гранат, круглую печать колхоза, перевязанные бечевкой несколько пар ношеного белья и новое хлопчатобумажное командирское обмундирование.

— У вас тут в мешке целый склад боеприпасов и вещевого имущества. Только вот пулемета не хватает, — сказал, улыбаясь, Миронов.

— Лотереей меня земляк-счетовод одарил, не на тот же свет, говорит, мне ее брать. Человек ты многодетный, для тебя они сгодятся. Сказывал мне, не знает, на какой номер, а точно не то лисопед, не то граммофон он выиграл. Война помешала, не получил, А с кого получать, так и не уразумел я толком. А эти яйца железные, — подбросил Ерофеевич на ладошке и поймал гранату, — я вам скажу, товарищ начальник, в бою толковая штука. Они меня от погибели выручили. Зимой было дело. Прихватили меня немцы, а я в лесу коней начальников стерег. Кругом такое светопреставление. Хватаю полмешка патронов, новенький у меня самострел был.

— Какой такой самострел? Автомат?

— Нет, не автомат. У того диска под пузом и патрончики малюсенькие что желуди. Это я разумею.

— Самозарядная винтовка — «СВТ»?

— Вот, вот. Она самая. У нас ребята такое ей прозвище дали: «сам воюй, товарищ». Зарядил я мою «СВЭТЭ», положил мешок с патронами рядом. Ну, думаю, Ерофеевич, пока припас есть, ни одному фрицу тебя живым не взять. Жму на курок, аж палец хрустит от боли, а она молчит, проклятая. Сызнова заряжаю. Затвором туды-сюды, не стреляет, стерва, хучь плачь. А немцы уже тут недалечко. Гомонят: «Рус, капут, рус, капут». У меня аж в животе похолодело. Как бы не так, думаю, дамся я вам. Один на меня набег, в упор автомат направил, а он молчит. Осечку дал или патроны вышли, не знаю, Я своим «СВЭТЭ», как колом, охрестил его. Он тут же плюхнулся. А немцы гомонят, меня окружают. Кинулся я до коней. Знал, что начальник штаба нашего полка лимонки в седельном кармане держал. Шутник был. Это, говорит, фрукт для немцев вроде анатасы. И давай я эти анатасы в немцев пулять. Кидану, плюхнусь наземь, погляжу, а их будто корова языком слизала. Пока я от них отбивался, наши подоспели. Спасибо, выручили, а то пропал бы ни за понюшку табаку,

— Ну а белье старое вам к чему? Вы же сейчас у нас новое белье и обмундирование получишь.

— За новое, оно, конечно, спасибо, товарищ начальник… А вот старенькое бельишко да новую командирскую форму домой отошлю. Девкам оно все сгодится, У меня их девять душ. Это меня прежний начальник оделил. Душевный был человек. Корки хлеба не съест, глотка воды не выпьет без меня, в том бою немцы убили. Жаль было его, как сына родного. Никогда не думал, что своими руками буду в землю закапывать. — Каменков потер кулаками покрасневшие глаза,

Миронов слушал Каменкова, глядя на него с восхищением и думал: «Вот он, наш горем и нуждой тертый русский мужик. Простой и честный человек, Много ли ему надо? На таких вот Россия держится. А из-за сукиных сынов и таким веры нет. Пришли же к нам с пополнением два подлеца... Один сберкассу ограбил, набил мешок деньгами, а другой санитаром подвязался, с убитых и раненых часы снимал и коронки золотые. К немцам думали перебежать, откупиться. Вот и приказали к пополнению приглядываться внимательнее, подозрительные мешки трясти».

— Давайте, товарищ Каменков, мойтесь и приступайте к службе. Передайте лейтенанту мое приказание: мешок пусть при вас оставит. Скажите, что майор проверил. Государственного добра не обнаружено. После бани идите в штаб, пусть лейтенант оформит вас приказом ко мне, ординарцем. Согласны?

— Я солдат, товарищ начальник. Куды назначат, я готов служить. Мы с вами на Сталинградском воевали. Я вас, как увидал, сразу признал.

Миронов отдал распоряжение Ванину к концу недели закончить укомплектование батальонов прибывшим пополнением, а сам тут же уехал в батальон.

 

2

В полк Миронова прибывает каждый день новое пополнение, доукомплектовывают подразделения молодыми, крепкими бойцами из сибиряков. В штабе полка полно работы писарям. Своих полковых не хватало, и Ванин распорядился, чтобы для подкрепления прислали по три человека из каждого батальона. Писаря заняли все столы в штабе, вытеснили всех помощников Ванина и связных. Они сидят, скрипят перьями, шуршат бумагами, переговариваются друг с другом. Тут же сидят новый ординарец командира полка Кузьма Ерофеевич Каменков и шофер Василий Сучок.

Каменков встретился с земляком из соседней деревня. В детстве они вместе мальчишками пасли лошадей у помещика. Земляк постарше Каменкова года на два-три. Он учился грамоте еще у попа, а в империалистическую войну, имея красивый и аккуратный почерк, служил писарем.

Новички-писаря из батальонов то и дело обращаются к нему за советом:

— Захар Авдеевич, а что мне с Ивановыми делать? У меня их более десятка набралось, и почти у всех то имя совпадает, то одинаковое отчество. Запутается командир, коль они в одно подразделение попадут.

Захар Авдеевич приглаживает пышные, буденновские усы, снимает очки, улыбаясь, щурится.

— А чего же тут сложного? Они какого года? Какого ВУСа?

— Они еще все безусые. На свой аршин, значит, все меряешь, Авдеевич, — улыбается старший писарь штаба полка сержант Скитов-Неминущий, прозванный за находчивость и острый язык Вездесущим.

— Да не об усах я. Специальность у них какая?

— Специальности-то у них разные. Есть стрелки, пулеметчики, бронебойщики. А вот все почти с одного года.

— Разбрасывай их по ротам, а лишние будут — с другими батальонами обменивай. С одинаковыми фамилиями этими, дружок, издревле еще канитель ведется. В России раньше целые села однофамильцев были. Да и сейчас в городе с ними путаницы хватает. В справочной и то ошибаются.

— Чудаки, будто фамилий нельзя попридумывать разных, — усмехнулся молоденький с чубчиком писарь Анашкин. — А интересно все-таки, Захар Авдеевич, кто фамилии людские выдумывал?

Захар Авдеевич снимает очки, трет лоб, лезет за кисетом и, сворачивая цигарку, закуривает. От табачного дыма усы его у верхней губы желтые, будто кто медом вымазал.

— Из рода в род фамилии вроде по наследству переходили, — говорит он. — А вот некоторые, знаю, сами помещики давали своим крепостным. Особенно разные обидные прозвища. А прозвища с годами, как родимые пятна, фамилией становились. Был у нас в деревне случай такой, мне отец рассказывал. Дал помещик одному кличку Балда. И по сей день в деревне от него потомство Балдов живет. Один из них председателем колхоза был у нас, толковый человек, орден имеет, и никуда не денешься— по фамилии Балда Порфирий Порфирьевич. В царской армии вместе служил с одним Полторабатько, а у другого — ужас, а не фамилия — Могила. Были и такие фамилии, что срам называть, особенно при женщинах.

— Чего только на свете не встречается по части фамилий, — вмешался Каменков. — У нас фининспектор в районе был Хрен.

И стали тут все вспоминать, кому какие в жизни странные фамилии довелось встретить или услышать.

— А в том полку, откель пришел, — добавил Каменков, — у меня командир мой земляк был, по фамилии Еж. А командир взвода боепитания в том же полку, по фамилии Заяц, а у него оружейные техники подобрались, ну ты скажи, чистый зверинец: Медведь, Лев и Волк. И ребята хорошие, а прозвища у всех зверячие.

Бойцы-писаря смеялись. Один из них вспомнил, что у них в сельскохозяйственном техникуме в одной группе учились Гусев, Уткин, Цыпленков и Петухов.

— И у меня, — говорит Большаков, — тоже две птичьих фамилии есть — Птица и Курица.

Сержант Скитов замечает:

— Из курицы такая же птица, как из Васи Сучка — шофер. День ездит, а месяц в ремонте.

Сучок сердито глядит в сторону Скитова.

— А мне довелось встретить целую рыбью династию, — сказал писарь с чубчиком. — В полковой школе учился, так у нас старшина был Сом, а курсанты в роте по фамилии Окунь, Плотвичкин и Щукин.

— Но теперь не то что раньше, — сказал Захар Авдеевич. — Советская власть разрешила людям всякие обидные прозвищные и паскудные фамилии на новые менять. Фамилия — она для человека много значит.

* * *

Приказ из дивизии о подготовке полка к передислокации пришел неожиданно.

Майор Миронов и батальонный комиссар Зайченко с утра уехали по вызову командира дивизии. Они получали окончательные указания, а в полку готовились к отъезду.

Вчера только намечали провести показательные занятия по управлению ротой в наступательном бою и командирские занятия по организации взаимодействия. Ванин собирался всю неделю посвятить штабной тренировке своих помощников — и вот получен, как это нередко случается в армейской жизни, приказ, навсегда похоронивший окончательно все личные и служебные планы и замыслы.

 

3

День 13 октября 1942 года начался как все рабочие, будничные дни в Генеральном штабе.

Но его начальник — генерал-полковник Василевский, всегда до подчеркнутого безразличия спокойный человек, заметно волновался. Первыми, кто заметил это, были начальники фронтовых направлений. Василевский придирчиво и детально уточнял их данные о положении фронтов за истекшие сутки. И особенно на сталинградском направлении.

Нет, это происходило отнюдь не по случайному совпадению с роковым числом «тринадцать», магически действующим на настроение начальника Генерального штаба.

По донесениям, полученным от командующего Сталинградским фронтом, он знал, что короткое затишье, наступившее с 8 октября после ожесточенных боев 62-й армии в Сталинграде, только кажущаяся идиллия фронтового спокойствия в канун надвигающейся бурной грозы. Кто-кто, а Василевский представлял по последним разведсводкам, что немцы подтянули свои резервы и произвели перегруппировку, нацелив удар на Сталинградский завод, с тем, чтобы здесь разрезать пополам войска 62‑й армии и выйти к Волге.

Знал, правильно оценивал, но не мог предотвратить этого удара, как и Ставка, поскольку ни время, ни те силы, которыми мы располагали, не позволяли организовать надежный заслон. Оставалось надеяться только на самих обороняющихся. Да они не бездействовали и не полагались на помощь «свыше».

Командующий Сталинградским фронтом приказал 62-й армии силами дивизии Жолудева и одним полком Горишного нанести контрудар по западной окраине поселка «СТЗ» с целью сорвать подготовку нового наступления противника. Это было правильно и разумно: заставить врага перейти к активным действиям раньше, чем намечает он сам.

Да это был не только риск, а разумная боевая дерзость. Одной дивизией — против пяти. Из них две танковые. И вот вчера, утром 12 октября, начался дерзкий контрудар частью сил 62-й армии.

Немцы оказывали ожесточенное сопротивление. Весь день дивизия Жолудева атаковала на своем левом фланге и в центре, но продвинулась всего на 300 метров. А соседний полк Горишного и того меньше — на 200 метров.

Гитлеровцы не ожидали удара, но плотность их боевых порядков, нацеленных на решительную схватку, пробить было невозможно. Весь день шли встречные бои с переменным успехом.

А далее что? Дальше как и те, кто наносил контрудар с обозначившимся незначительным успехом, так и начальник Генерального штаба, понимали: в ближайшие дни противник придет в себя после внезапных ударов и сам обрушит на войска 62-й армии в пять раз превосходящий по силе удар. И тогда?! Впрочем, можно, не гадая, ясно представить, что будет тогда. А сейчас вот через несколько минут он должен, как и всегда, в 12 часов дня сделать очередной доклад Верховному Главнокомандующему обо всех изменениях и боевых действиях, происшедших за ночь на советско-германском фронте.

В Кремле, в кабинете Верховного собрались представители Ставки. Неторопливо, молчаливые, какие-то замкнутые в последние дни, они заняли свои места, поглядывая то на Сталина, то на начальника Генерального штаба с тревожным ожиданием.

Василевский, как обычно, спокойным голосом начал доклад. И только по пальцам рук можно было понять, что все же он чем-то взволнован. «Сталин один из первых заметил это. И когда начальник Генштаба стал последовательно докладывать о положении фронтов, начиная с самого северного участка — Карельского фронта и Северного флота, затем перешел к Ленинградскому, Северо-Западному фронту, Сталин, казалось, с безразличием слушающий его доклад, вдруг перебил его:

— Александр Михайлович, скажите, пожалуйста, и на других фронтах также тихо?

— Исключая Сталинградский и смежные с ним фронты. И кавказское направление.

— Вот-вот, мы и послушаем о них. Остальные окопались, сидят, ждут у моря погоды. Ну и, как всегда, просят у Ставки какой-нибудь помощи.

Василевский сказал, что выписка из сводки о положении на советско-германском фронте готова для каждого участника совещания, и тут же стал подробно докладывать о Сталинграде.

Все заметно оживились, заинтересованно глядели на карту, изредка обменивались мнениями друг с другом.

Сталин на протяжении всего доклада сосредоточенно думал, молчал и курил.

Когда Василевский окончил доклад, он встал и медленно прошелся, заложив руки за спину, будто разминаясь. Но все понимали, что чрезвычайно тяжелая обстановка, сложившаяся в Сталинграде, его серьезно взволновала. Остановившись у карты, где была нанесена обстановка за истекшие сутки на всех фронтах, он несколько минут рассматривал и, обернувшись, чуть приподняв левую бровь, сказал:

— Нам, я думаю, всем хорошо понятно, что там происходит. — И он жестом руки показал в сторону Сталинграда. — А вот командующему фронтом — непонятно. По моим данным, он, вместо того чтобы нацеливать усилия на помощь 62-й армии, занялся не той работой. — Все переглядывались, еще не представляя, чем же занимался командующий фронтом. И Сталин, уловив это недоумение, кивнул генералу инженерных войск. — Доложите, товарищ генерал.

Из доклада стало ясно, что, опасаясь возможного форсирования немцами Волги, командующий продолжает оборудование левого берега, подготавливая его к обороне. При этом привлекает части соединения, направленные для помощи 62-й армии.

— По-моему, — сказал Сталин, — нельзя распыляться и ослаблять и без того слабую оборону 62-й армии. Товарищ Василевский, передайте немедленно распоряжение Ставки и обяжите от ее имени товарища Еременко выехать лично к товарищу Чуйкову. Пусть он там на месте, в войсках, изучит положение и доложит нам, что надо сделать, чтобы оказать на деле помощь армии. Наши позиции в городе надо удержать во что бы то ни стало.

Полмесяца спустя после этого совещания по директиве Ставки был создан Юго-Западный фронт. Генерал Ватутин был переведен с Воронежского фронта и назначен командующим. Членом военного совета прибыл с Донского фронта Желтов. На должности командующих родами войск стали подбирать и направлять опытных командиров — участников войны.

С этого момента и началась практическая работа с войсковым командованием по проведению предстоящих операций непосредственно на местности. Для помощи к этому времени в район Сталинграда снова приехали представители Ставки: Г. К. Жуков, А. М. Василевский и Н. Н. Воронов,

Перед отъездом на фронт Ставка установила ориентировочные сроки начала операций контрнаступления под Сталинградом: 9 ноября — для Юго-Западного (ему отводилась главная роль) и Донского фронтов, и 10 ноября — для Сталинградского фронта.